Частная жизнь Гитлера, Геббельса, Муссолини

"Ты был не прав. С нас брал слишком большие налоги; а им позволял слишком много воровать".

Меняя тему, Муссолини спросил его о войне. Что он об этом думает теперь, когда все кончилось так плохо?

"Слишком много воров вокруг", - произнес пастух, явно желая продемонстрировать собственную осведомленность. - Слишком многие толстели на хлебе, прежде чем он попадал в рот солдатам".

Наконец, допив свое вино, пастух встал, похлопал Муссолини по плечу и затем пожал ему руку.

"Береги себя, Муссолини, - сказал он фамильярно. - И спасибо за вино".

Вместо того, чтобы рассердить Муссолини, эта беседа привела его в веселое расположение духа. Дело в том, что пастух передал записку от его любовницы Кларетты Петаччи. В ней говорилось, что дуче в самом скором времени собираются спасти немцы. Записку следовало сжечь, но Муссолини порвал её на мелкие кусочки и спустил в унитаз. В тот же вечер, спустившись после ужина в столовую для обычной игры в карты, он с видимым интересом осведомился, когда выпадет первый снег.

"Здесь на высокогорье снег иногда выпадает в начале октября", ответили ему.

"Будем надеяться, он появится скоро, - сказал удовлетворенный дуче. Мне хотелось бы снова надеть лыжи".

Но хорошее настроение сохранилось не надолго. Примерно через час по радио передали полный перечень условий перемирия, которое Бадольо подписал с союзниками. Это была берлинская передача, повторявшая новости, прозвучавшие в сообщении алжирского радио.

"Официально объявлено, - услышал Муссолини, - что согласно одному из условий перемирия Муссолини должен быть передан союзникам".

В три часа ночи следующего дня рядовой Греветто вручил по просьбе Муссолини письмо лейтенанту Файоле.

"За те несколько дней, которые Вы были со мной, - читал Файола, - я понял, что Вы истинный друг. Вы солдат и знаете лучше меня, что значит попасть в руки врага. Я узнал из сообщения берлинского радио, что одним из условий перемирия является выдача меня англичанам. Я никогда не пойду на такое унижение и прошу дать мне Ваш револьвер".

Файола вскочил с кровати и бросился в комнату Муссолини, где нашел узника сидящим на кровати, "неловко держащим лезвие "жиллетт", как если бы он пытался вскрыть вены на запястье".

По словам самого Муссолини, Файола "убрав все оставшиеся металлические и другие острые предметы" из комнаты, в том числе и лезвия, повторил то, что он обещал раньше: "Тяжело раненый, я попал в плен при Торбуке и оказался свидетелем жестокого обращения англичан с итальянцами. Я никогда не отдам итальянца англичанам". После этого он разрыдался. Однако, как Файола признался позднее, его приводил в отчаяние не страх, что ему прикажут выдать Муссолини англичанам. Хужее было то, что немцы вполне могли попытаться освободить Муссолини. Инструкции, данные Файоле на случай попытки освобождения, были категоричны: "Немцы не должны взять Муссолини живым".

Днем 26 июля Отто Скорцени, молодой капитан из спецподразделения "Фридентал Ваффен СС" сидел в отеле Эден в Берлине за чашечкой кофе со своим старом другом из Вены. Его беспокоило смутное ощущение какой-то тревоги.

Он решил позвонить на службу и сразу же понял, что правильно сделал. Секретарь разыскивал его уже в течение двух часов. Отто срочно вызывали в ставку фюрера. Самолет будет ждать его в пять часов на аэродроме Темплгхоф.

"Скажите Радлу, чтобы он отправился ко мне в комнату, - сказал Скорцени, - упаковал обмундирование и белье и ехал прямо на аэродром".

Заместитель Скорцени оберштурмфюрер Карл Радл, к приезду своего шефа на аэродром ожидал его уже на месте. "Что все это значит?" - спросил его Скорцени. Но и Радлу ничего не было известно.

На взлетно-посадочной полосе появился "юнкерс 52", и, спустя несколько минут, Скорцени уже пролетал над Берлином со стаканом бренди в руке. Через три часа "юнкерс" приземлился на аэродроме на берегу озера, близ Лотцена в Восточной Пруссии. Его ждал "мерседес", который в сгущавшихся сумерках повез Скорцени через лес. Автомобиль остановился перед шлагбаумом, и у Отто проверили документы. Автомобиль проехал по березовому лесу до следующего шлагбаума, где проверка документов повторилась. Машина снова двинулась и въехала наконец на участок, огороженный колючей проволокой, на котором вдоль извилистых дорожек в беспорядке располагались навесы и сараи, накрытые травой и камуфляжными сетками.

Скорцени провели в деревянное строение. Он очутился в прихожей, всю обстановку которой составлял расстеленный на полу ковер-букле. В комнате находилось ещё пятеро офицеров, и капитан из "Ваффен СС" представил его каждому из них по очереди. Скорцени нервничал, не слушая капитана, и когда тот удалился, закурил сигарету. Вскоре капитан вернулся и сказал: "Я проведу Вас к фюреру. Вы будете представлены и должны рассказать ему о своей военной карьере. Возможно, он задаст Вам несколько вопросов. Сюда, пожалуйста".

Скорцени потушил сигарету и, вздрагивая от волнения, последовал за офицерами. Они миновали ещё одну большую приемную и вошли в комнату с массивным столом, покрытым картами. В том возбужденном состоянии, в котором находился Отто, отдельные детали воспринимались им удивительно живо: картина Дюрера в серебряной раме, яркие занавески на окнах, ряд цветных карандашей, разложенных строго параллельно друг другу на письменном столе.

Дверь отворилась. Вошел фюрер. Офицеры щелкнули каблуками. Гитлер приветствовал их, вскинув руку и медленно приблизился. Он был одет в белую рубашку с повязанным черным галстуком и железным крестом первой степени на сером кителе. Офицеров представили одного за другим. Фюрер задавал каждому вопрос и затем переходил к следующему. Поговорив со Скорцени, который, будучи младшим из пяти присутствовавших, стоял в ряду слева, фюрер отступил назад и неожиданно спросил: "Кто из вас знает Италию?".

Ответил только Скорцени. Он сказал, что два раза побывал в Неаполе.

"Что Вы думаете об этой стране?"

Офицеры колебались, подбирая выражения, в которых подобало отвечать на такой вопрос. На фоне не слишком уверенных высказываний об Оси и фашизме голос Скорцени прозвучал резко и твердо.

"Я австриец, мой фюрер", - произнес он многозначительно.

Гитлер посмотрел на него, голоса присутствовавших умолкли.

"Можете идти, - произнес он наконец, - "а Вас, капитан Скорцени, прошу остаться".

Когда офицеры вышли, фюрер начал говорить с той оживленностью, переходящей в возбуждение, которое всегда вызывали в нем звуки собственного голоса.

"У меня есть для Вас очень важное задание, - начал он. - Муссолини, мой друг и верный товарищ по оружию, вчера был предан своим королем и арестован. Я не могу подвести и не подведу величайшего сына Италии в этот трудный для него момент. Для меня дуче - воплощение древнего величия Рима. При новом правительстве Италия отречется от нас. Я останусь верен своему старому союзнику и дорогому другу. Его нужно немедленно спасти".

На протяжении всей беседы Гитлер неотрывно смотрел Скорцени в лицо. Когда Отто выходил из комнаты и обернулся в дверях, чтобы отдать честь, Гитлер все ещё продолжал смотреть на него. Скорцени почувствовал головокружение и потом ещё долго не мог собраться с мыслями.

Не успел Отто оправиться от гипнотического воздействия взгляда фюрера, как его позвали в другую комнату, чтобы обсудить подробности полученного задания с генералом Студентом и рейхсфюрером Гиммлером. Гиммлер находился в состоянии крайнего раздражения. Он был уверен, что измена правительства Бадольо - лишь дело времени. Представители Италии уже находились в Португалии, пытаясь начать переговоры о сепаратном мире. Гиммлер быстро перечислил итальянцев, давая собственную оценку их благонадежности. Когда Скорцени взял ручку, чтобы записать эти имена, большинство из которых ему никогда раньше слышать не приходилось, Гиммлер набросился на него в бешенстве. "Вы спятили, как можно что-либо записывать! - кричал он. - Это же совершенно секретно. Вы должны запомнить эти имена. Даже фельдмаршалу Кессельрингу, главнокомандующему в Италии, как и немецкому послу, ничего не было известно о плане фюрера".

Позже Гиммлер снова гневно обрушился на него, возмутившись тем, что капитан закурил. "Эти вечные сигареты! - сказал он, глядя на Скорцени сквозь толстые стекла своих очков без оправы. - Можете вы что-то делать без сигареты во рту? Я вижу, вы совсем не тот человек, который нам нужен для этого дела".

Генерал Студент оказался более покладистым. После ухода Гиммлера они ещё раз обсудили план действий. Предполагалось, что в восемь часов утра следующего дня Скорцени отправится самолетом в Рим в качестве помощника Студента. Одновременно пятьдесят человек из подразделения Скорцени должны лететь из Берлина на юг Франции, а затем в Рим, чтобы присоединиться к первой парашютно-десантной дивизии, которая тоже должна быть отправлена в Италию.

Адмирал Канарис сообщил, что арестованный дуче находится на маленьком острове около Эльбы, и уже были получены распоряжения высадить на него парашютный десант, когда Скорцени убедил Гитлера в том, что место заключения находится на сотню миль южнее.

"Я Вам верю, капитан Скорцени, - сказал Гитлер, поднимаясь, чтобы пожать ему руку. - Вы правы. Я отменяю свой приказ о высадке десанта. У Вас есть план аналогичной операции на Маддалене? Если да, расскажите нам о нем".

Скорцени изложил план, который фюрер немедленно принял.

Проведение атаки планировалось на рассвете 27 августа. Но 26-го утром, когда немецкие войска уже готовились к отплытию, Муссолини переправили самолетом на материк, и его поиски возобновились. Но узнать, где его прячут, теперь оказалось уже не столь сложно. Было установлено, что гидросамолет Красного креста приземлился на Лаго ди Баччиано, а несколькими днями позже Скорцени вручили предназначавшееся для министерства внутренних дел шифрованное сообщение, в котором говорилось, что "осуществление мер безопасности вокруг Гран Сассо завершено". Сообщение подписал "Гуэли".

Подготовка экспедиции началась заново.

Скорцени видел три возможных варианта: наземная атака, высадка с парашютами или на планере. Остановились на последнем.

Срок проведения операции пришлось переносить из-за несвоевременной доставки планеров. В конце концов она была назначена на два часа дня в воскресенье 12 сентября. В час дня планеры с отрядом Скорцени кружили над аэродромом Пратика ди Маре, медленно набирая высоту. Погода стояла прекрасная. Стаи белых облаков неподвижно застыли в воздухе на высоте примерно десяти тысяч футов, и прорезавшие их планеры оказались в потоке солнечного света. В фюзеляжах планеров стояла невыносимая жара. Находившийся за спиной Скорцени капрал почувствовал себя плохо, а итальянский генерал Солети, примостившийся на узком настиле в центре хрупкого обшитого брезентом корпуса планера, вообще выглядел совсем больным. За несколько минут до двух часов Скорцени, глядя через проделанное в брезенте отверстие, увидел за краем висящего под планером облака крышу отеля.

"Надеть шлемы, - крикнул он, - спустить буксирные тросы!"

Планеры приземлялись в неожиданно наступившей тишине. Пилот и Скорцени могли разглядеть треугольное пространство за Алберго-Рифуджио, но по мере того, как оно приближалось, увидели не ровную площадку, на которую рассчитывали, а очень крутой склон горы. Приземлиться здесь оказалось невозможно. Придется, даже с угрозой поломки поломки планеров, садиться на неровной площади перед отелем.

Услышав гул моторов, Муссолини, сидевший у открытого окна своей гостиной, посмотрел на плавающие в небе облака и увидел планеры, скользящие вниз прямо над холмом, находящимся перед самым отелем. Когда ближайший из них опустился на землю, при звуках рвущегося брезента и ломающегося дерева, он увидел, как из разбитого фюзеляжа вывалилось несколько человек, бросившихся затем к нему. Сначала, даже в тридцати ярдах от входа в отель, он не мог разглядеть, кто это такие, но потом, увидев итальянского офицера, который изо всех сил кричал оторопевшим карабинерам: "Не стрелять! Не стрелять!".

"Не стрелять! - крикнул и сам Муссолини в открытое окно. - Там итальянский офицер. Все в порядке!"

"Ваше превосходительство! Ваше превосходительство!" - Лейтенант Файола, задыхаясь и крича, взбежал по лестнице, направляясь в комнату Муссолини. - Ваше превосходительство! Немцы!"

Он влетел в комнату, и увидев выглядывающего из окна пленника, истерически выкрикнул: "Закройте окно и не двигайтесь".

Скорцени пробежал участок пересеченной местности перед отелем и влетел в первую же увиденную им открытую дверь. Выбив стул из-под радиста, он разнес вдребезги аппарат и огляделся в поисках входа в отель. Выбежав из комнаты, он пустился бежать вдоль здания. Достигнув террасы, которая находилась на высоте примерно девяти футов над землей, Отто прыгнул на спину одного из своих людей, взобрался на террасу и тревожно осмотрел уходящую вверх неровную стену здания с рядами маленьких квадратных окон. В одном из окон второго этажа он увидел лицо Муссолини.

"Отойдите от окна, - крикнул Скорцени и побежал в сторону вестибюля.

"Тут все смешалось. Никто и не думал отдавать какие-либо приказы", вспоминал один из служащих отеля позже. Здание заполнили карабинеры, бросившие свой пост у пулеметов при первом появлении немецких штурмовиков и искавшие укрытие в вестибюле. По дороге многие из них бросали свои ружья и гранаты. Неизвестно зачем выкрикивая "Руки вверх", люди Скорцени прокладывали себе путь в здание, сам же он, раздвигая прикладом карабинеров, пробрался к лестнице и взобрался на второй этаж, перескакивая через три ступени разом. Здесь он свернул по коридору налево и распахнул дверь, которая по его предположению вела в нужную комнату.

Лицом к нему в центре комнаты стоял Муссолини. С ним был лейтенант Файола и ещё один итальянский офицер. Молодой унтерштурмфюрер вывел обоих в коридор. Внизу за окном планеры уже спустились на скалу, и эсэсовцы пробирались по холмам к отелю. До сих пор не было сделано ни единого выстрела.

Скорцени выглянул в коридор и приказал вызвать старшего из итальянских офицеров. Появился полковник, которому предложили капитулировать. Тот попросил время для того, чтобы обдумать требование, и Скорцени дал ему одну минуту. Но не прошло и этого времени, как полковник вернулся с бокалом красного вина. Вежливо склонившись, он протянул его Скорцени и торжественно произнес - "За победителя".

Внеся некоторую определенность в сложившуюся ситуацию, Скорцени повернулся, чтобы представиться Муссолини.

"Дуче! - провозгласил он, стоя по стойке смирно. - Фюрер прислал меня! Вы свободны". Муссолини заметил, что его освободитель сильно вспотел и "казался глубоко взволнованным".

Дуче протянул руки и на секунду прижал Скорцени к груди.

"Я знал, что мой друг Адольф Гитлер не покинет меня", - сказал он.

Его голос звучал чисто, но Отто поразил вид дуче, одетого в поношенный, плохо сидевший костюм. Выглядел он больным. Небритый, Муссолини казался постаревшим на много лет по сравнению с тем, каким Скорцени в последний раз видел его, гордо стоявшего на балконе палаццо Венециа. Глядя на его неподстриженные волосы, австриец вспомнил, какой привлекательной и величественной казалась эта голова раньше. Только большие темные глаза выдавали человека сильного и властного. Генерал Солети потом тоже говорил, что выглядел Муссолини изможденным. Казалось, единственным его желанием было вернуться домой в Рокка делле Каминате.

Однако в данный момент Скорцени прежде всего следовало выбраться с дуче отсюда. Предполагалось лететь на "хейнкеле" с аэродрома Аквилы, который должны были захватить парашютисты, но радист не мог соединиться с люфтваффе, чтобы вызвать самолет из Рима. В качестве альтернативы предполагалось использование более легкого самолета, который смог бы приземлиться и взлететь в долине. Он действительно вылетел и даже приземлился, но при этом повредил шасси. Взлететь на нем оказалось невозможно. На крайний случай планировалось посадить на плато легкий "Шторх". Капитан Герлах, первоклассный личный пилот генерала Студента, сумел это сделать. Однако и он очень сильно сомневался, что сможет снова поднять самолет в воздух.

Не догадывающийся ещё об этих опасениях Герлаха, Муссолини вышел из помещения в тяжелых лыжных ботинках. Как всегда в присутствии немцев он казался преисполненным непреклонной решимости. Доменико Антонелли, накануне приступивший к исполнению обязанностей управляющего отелем, подумал, что Муссолини уже снова вошел в роль диктатора. "Он двигался более решительно, говорил уверенно и выдвигал челюсть вперед".

Дуче предложил Гуэли и Файоле лететь вместе с ним. Сначала оба согласились, однако, когда пришло время вылета, Файола нерешительно спросил, можно ли ему поговорить с дуче.

"Говори же, - нетерпеливо сказал Муссолини. - Давай! Давай!"

"Дуче, - ответил Файола, заметно нервничая. - У меня жена и ребенок. Если Вы не возражаете, я бы лучше остался здесь".

"Очень хорошо, в таком случае оставайся".

Антонелли отметил суровый тон его ответа.

Перед отелем служащие стояли в ряд, как это раньше делали слуги в имениях, прощаясь со знатным гостем. Муссолини по очереди пожал каждому руку, произнося по несколько слов со снисходительностью диктатора, милостиво и одновременно высокомерно. Они с самого начала предполагали в нем эти качества, но прежде он их не обнаруживал.

"Большое вам спасибо, - сказал он им всем. - Я никогда вас не забуду".

Он направился к самолету, а немецкие солдаты и карабинеры, стоя смирно, отдавали ему честь на фашистский манер, громко выкрикивая: "Дуче! Дуче! Дуче!"

"Подошел капитан, который должен был везти меня на своем самолете", вспоминал Муссолини этот драматичный момент. - "Очень молодой человек по имени Герлах, ас. Прежде чем войти в самолет, я повернулся, чтобы махнуть рукой моей охране. Все они, казалось, были ошеломлены. Многие искренне были растроганы. У некоторых даже были слезы на глазах".

Герлах был слишком встревожен, чтобы обращать внимание на происходящее. Ему лишь с огромным трудом удалось посадить самолет на такой короткой и плохо подготовленной полосе, - настаивал он, - и он не ручается, что удастся взлететь с пассажиром на борту. Услышав, что Скорцени тоже собирается лететь, Герлах пришел в ужас.

Муссолини позднее признавался, что разделял опасения Герлаха, но не стал говорить этого. Один из карабинеров видел, как он согнулся, чтобы войти в маленький самолет. Он казался старым и больным в зимнем пальто, которое было ему велико, и черной широкополой фетровой шляпе, надвинутой на глаза; карабинер ощутил внезапную жалость к нему и восхищение его мужеством. Скорцени заметил, что он слегка заколебался, прежде чем забраться на заднее сидение, и то, что он не стал протестовать, вызывало уважение.

Мотор самолета взревел в полную мощь, когда двенадцать человек, буксировавшие его, по команде Герлаха отошли в стороны, и он с шумом понесся по неровному плато. Самолет набирал скорость, приближаясь к краю расчищенной полосы, но колеса не отрывались от земли. Край плато приближался, и, казалось, самолет наверняка сорвется с откоса глубокого оврага, как вдруг он оторвался от земли. В следующее мгновение он снова потерял высоту, и одно из его колес ударилось о скалу, откидывая машину влево и через край оврага вниз в долину. Он падал, в ушах Муссолини свистел ветер, а в это время Герлах пытался остановить падение. "В тот момент я испытал чувство истинного ужаса", - признавался Муссолини через год в беседе со швейцарским журналистом.

Карабинеры и эсэсовцы побежали вперед к выступу плато, следя за беспомощным падением машины на темные холмы долины. А потом, как будто по замыслу пилота, осуществлявшего этот эффектный взлет, самолет вышел из пике и, взяв направление на юго-восток, полетел в сторону долины Авеццано на высоте менее ста футов над землей.

Какое-то время в самолете стояло молчание. Прижатый к Скорцени Муссолини казался не столько напуганным, сколько печальным и обеспокоенным. Чтобы подбодрить его, Скорцени положил руку ему на плечо. Когда дуче обернулся, лицо его стало ещё бледнее. Но вскоре он заговорил, обращая внимание Скорцени на особенности сельского ландшафта внизу и рассказывая ему о событиях своей жизни, связанных с этими местами. На аэродроме Пратика ди Маре пассажиры Герлаха перешли в "хейнкель", моторы которого работали с таким ревом, что голоса Муссолини уже не было слышно. Он откинулся на сиденье, закрыв глаза, а потом, казалось, погрузился в сон.

Было уже темно, когда самолет приземлился в аэропорту Асперн в Вене. Муссолини вышел. Выглядел он крайне утомленным. Когда дуче приехал в отель Континенталь, где для него был приготовлен номер, Гитлер позвонил, чтобы поздравить его с освобождением. Муссолине не был расположен к разговору. Он коротко поблагодарил фюрера. "Я устал, - сказал он. - Очень устал. Мне нужно отдохнуть".

Однако явная забота Гитлера о его благополучии и выражение фюрером радостного удовольствия подействовали ободряюще, и когда спустя некоторое время Скорцени принес пижаму, в числе прочего приготовленную для него группенфюрером Кермером, шефом СС в Вене, он отказался надеть её. "Спать в одежде вредно для здоровья, - сказал он и улыбнулся с похотливм выражением, которое навело Скорцени на мысль о "богатом жизненном опыте дуче. - Я никогда ночью ничего не надеваю и советовал бы Вам делать то же самое".

Утром Муссолини выглядел посвежевшим. Он уже побрился и принимал бесчисленных посетителей. На него сильно подействовали взволнованные поздравления, угодливые изъявления уважения, подчеркнутый энтузиазм. Он уже не выражал желания уединиться в Рокка делле Каминате, а рассуждал о будущем фашизма и необходимости превратить его в республиканскую партию.

"Я совершил большую ошибку, - сказал он, - за которую мне пришлось расплачиваться. Я никогда не знал, что итальянский королевский дом был и остается моим врагом. Мне следовало сделать Италию республикой уже после завершения абиссинской кампании". И снова Скорцени видел перед собой человека решительного и уверенного в будущем.

13 сентября днем он вылетел из Вены в Мюнхен, где в аэропорту его встретили Ракель и дети. Ракель поразила его мертвенная бледность. Но он подошел к ней, "заговорив в своей обычной оживленной манере". Когда она спросила, что он теперь собирается делать, дуче сразу же заговорил о своих планах на будущее. "Я ни в коем случае не откажусь от своих намерений и сделаю все, что ещё можно для спасения итальянского народа", - сказал он. Муссоли говорил быстро, как будто опасаясь, что Рашель его перебьет или станет возражать. Они вместе отправились из аэропорта на Карлплац, где для него был приготовлен номер. Апартаменты оказались настолько роскошными, что Муссолини отказался спать в спальне и провел ночь в более скромной комнате, предназначавшейся для Ракель. Однако принять ванну он все же согласился. "Это было ему необходимо, - сказала Ракель, - ибо носки уже прилипли к его ногам".

Утром следующего дня его посетила Эдда. Это была трудная встреча, поскольку и Галеаццо тоже был в Мюнхене. 23 августа с помощью немцев и вопреки распоряжениям маршала Бадольо он уехал из Рима с Эддой и детьми. Чиано пытался получить у немцев визу в Испанию или Южную Америку, и после долгих ожиданий ему её выдали с тем условием, что он поедет через Мюнхен. Но немцы, и в частности Риббентроп, чья неприязнь перешла в ненависть, не желали выпускать его из рук. Сам Чиано, казалось, не осознавал до конца всей враждебности отношения к нему, и выехал в Германию без лишних опасений. Филиппе Анфузо, его бывший личный секретарь, рассказал, как он предостерегал Чиано от поездки в Германию. Чиано был в отчаянии и плакал. "Муссолини великий человек, - говорил он. - Настоящий гений". Зять не сомневался, что фюрер его простит. Но по приезде в Мюнхен возникли осложнения, воспрепятствовавшие его дальнейшей поездке. За ним и Эддой внимательно следило гестапо, и теперь их люди ждали в коридоре рядом с комнатой Муссолини, пока между дуче и графиней Чиано шел разговор.

Эдда просила отца принять Галеаццо. "Он объяснит все свои поступки", сказала она. Но, под влиянием Ракель, Муссолини отказался встречаться с зятем. Позднее, однако, он уступил и пообещал принять его через несколько дней. Но отношения его супруги к Чиано ничто не могло изменить. "Я его ненавижу, - повторяла она с романской страстностью и непоколебимостью. - Я убила бы его".

Прежде, чем эта встреча состоялась, Муссолини привезли из Мюнхена в Восточную Пруссию для встречи с Гитлером в его ставке. И здесь, в состоявшейся между ними беседе, судьба Чиано была окончательно решена.

"Ю-52" приземлился на аэродроме ставки, залитом солнечными лучами. К спустившемуся по трапу Муссолини Гитлер подошел со слезами на глазах. Они пожимали руки, молча глядя друг на друга. Довольно продолжительное время фюрер и Муссолини стояли одни, держась за руки.

Однако, атмосфера стала совсем иной, когда после этой встречи они уединились. Амбиции Муссолини, воскресшие было под влиянием восхвалений и лести в Вене и Мюнхене, явно угасали. Гитлеру он показался подавленным и апатичным. Как позднее говорил Муссолини, разговор начался с того, что Гитлер "вернул его к действительности", как это сделал в июле король.

"Что дуче собирается делать теперь?" - спрашивал Гитлер. Муссолини высказал предположение, что лучше всего было бы отойти от общественной жизни, чтобы избежать гражданской войны в Италии. Гитлер отрезал: "Глупости! Это совершенно невозможно. Весь мир из этого сделает тот вывод, что дуче больше не верит в победу Германии. Дуче следует пересмотреть свое отношение к этому вопросу. Без возвращения к власти сильного фашистского правительства в Северной Италии неизвестно, что станет с итальянским народом. Немецкие армии будут вынуждены действовать беспощадно - в соответствии с законами военного времени, им придется отступать до реки По или даже до Альп, оставляя за собой выжженную землю. Только варварские методы могут теперь спасти Италию", - решил Гитлер.

Муссолини вышел от фюрера ошеломленный. Графиня Чиано, видевшаяся с ним спустя несколько дней, говорила, что перед ней человек, лишенный собственной воли. Гитлер, рассказывая об этом разговоре Геббельсу, не скрывал своего разочарования тем Муссолини, которого Скорцени привез из Италии. Этот человек стал казаться ему куда менее значительным, чем раньше.

Дуче больше всех винил в своей катастрофе короля, разумеется, куда больше, чем Чиано, которого ненавидело немецкое руководство. В ответ на напоминание Муссолини о том, что Чиано все же муж его дочери, Гитлер немедленно отреагировал: "Это делает его предательство ещё более тяжким. Я должен внести полную ясность - снисходительность по отношению к предателям скажется повсеместно, и не только в Италии. Германия не может этого позволить. Мир должен увидеть пример заслуженной кары".

Муссолини принял условия Гитлера. Как ни жестоки были эти условия, он считал, что отказаться от них - значит обречь Италию на катастрофу. Кессельринг уже объявил прифронтовой зоной все области Италии позади линии германской обороны, на которые распространялось военное положение, и все действия, препятствующие успешному ведению войны, включая проведение забастовок, расценивались как уголовные преступления.

Муссолини вернулся в Мюнхен 17 сентября. "Физически он выглядит немного лучше, - писала в своем дневнике его жена. - Но мучиельное выражение глаз выдает его душевные страдания". По своему обыкновению он не стал делиться с Ракель своими сомнениями, сказав только, что провел "три дня, напряженно работая с Гитлером". На следующий день Муссолини заперся в своей комнате, чтобы подготовить обращение к итальянскому народу, которое должно было прозвучать по мюнхенскому радио вечером того же дня.

"Я отправилась с ним, - вспоминала Ракель, - в маленькую комнату радиостанции на Карлплац. Как ни странно это может казаться, но это - лишь второе его выступление по радио. В прошлом все они произносились перед публикой, хотя и транслировались по радио. Муж был не в лучшей форме, и прежде, чем начал говорить, его глаза встретились с моими. После паузы, которая, казалось, никогда не кончится, он начал".

Голос Муссолини звучал нервно, он глотал слова, часто произнося их неправильно, иногда нечленораздельно. Он рассказывал слушателям о своем аресте и драматичном побеге в манере, которая даже сторонником фашизма могла быть охарактеризована в лучшем случае как "журналистская". Пытаясь придать речи характерное для его былых выступлений мощное звучание, Муссолини призвал итальянский народ к исполнению своего долга и повелел ему идти за собой к победе.

СЛЕЗЫ ЭДДЫ, ДОЧЕРИ ДУЧЕ

Муссолини оставался в Германии несколько дней. За это время, между 15 и 17 сентября 1943 года он обнародовал шесть декретов. Они ознаменовали создание в Италии Социальной Республики и возобновление фашистского правления. Муссолини не стал протестовать против суда над участниками заговора 25 июля 1943 года, когда его отстранили от власти. Суд навязал ему Гитлер. Он принял условия фюрера, отдав приказ арестовать предателей и придать их суду.

Создав специальный трибунал декретом от 24 ноября 1943 года, Муссолини неуклонно выполнял данные Гитлеру обещания. В своих решениях трибуналу следовало "руководствоваться справедливостью, а также высшими интересами страны, находящейся в состоянии войны". Председатель трибунала должен был принимать решения, невзирая на то, кто предстанет перед судом. Было совершенно очевидно, кого имело в виду это анонимное приказание.

Вскоре по возвращении дуче в Италию Эдда посетила отца. Измученная поездкой в едва тащившемся военном эшелоне, она почти в истерике умоляла его спасти Галеаццо от немцев. "Не надо так расстраиваться, - сказал он нетерпеливо. И посоветовал ей обратиться в частную лечебницу. Ничем другим ей помочь он не сможет. Риббентроп представил ему "документальное свидетельство", полностью доказывающее "вероломство Галеаццо"". Чего стоили только его сношения с англичанами! Во имя Италии простить его невозможно.

Перед возвращением в Италию он встречался с Чиано, выполняя данное в Мюнхене обещание. Разговор был кратким и болезненным. "Ядовитый гриб", как назвал его Геббельс, пытался объяснить дуче свое поведение на Великом совете. Стоя с каменным выражением лица, дуче, казалось, почти не слушал Галеаццо, глядя на него с холодным выражением лица, безжалостно и непреклонно. Он так и стоял у камина, даже не попрощавшись с Чиано, когда тот уходил. Казалось, Муссолини уже решил продемонстрировать свою непоколебимость, доказать что предательство - преступление, единственным наказанием за которое может быть только смерть. "Я чувствую свое сходство с Данте, - говорил он за много лет до этого, - Поэт был так же последователен и непримирим. Он не прощал своих врагов даже в аду".

После этой встречи Чиано снова пытался выехать в Испанию, но немцы его не выпустили. Однако они позволили ему вернуться в Италию. Поверив тому, что обвинения с него сняли, Чиано вылетел из Мюнхена в Верону, где и был арестован немецкой и итальянской полицией.

Не одолев железной решимости своего отца, Эдда обратилась к Гитлеру, однако, и тот отказался вмешаться, чтобы спасти жизнь её мужа. Она грозилась обнародовать такие сведения, которые потрясут весь мир. Гитлер, как Муссолини сообщил Маццолини, "был выведен из равновесия" её угрозами и тем письмом, которое она ему написала. Через немецкое посольство дуче передал её просьбу отложить суд. Однако сам Муссолини, в соответствии с избранной им ролью, оставался непоколебим. Он не станет "откладывать суд ни на один день". Когда юрист Роландо Риччи, принимавший участие в подготовке конституции социальной республики, советовал не начинать суда, он отверг его предложение с той же непреклонностью. Эдда страстно молила его как отца и деда своих детей защитить Чиано. Но дуче отвечал: "Ради высших интересов Рима наши великие предки в случае необходимости, ни минуты не сомневаясь, жертвовали своими сыновьями. Здесь сейчас нет ни отца, ни деда. Здесь есть только дуче фашизма". Залившись слезами, Эдда выбежала из комнаты.

Теперь, находясь на грани нервного срыва, она последовала совету отца и поселилась в частной лечебнице в Рамиола близ Пармы под именем Эльзы Сантос. Джиованни Дольфин, один из секретарей Муссолини, описал её визит на виллу Фельтринелли. Дольфин, не видевший её прежде, был поражен необычайным сходством Эдды с отцом. "Она совсем не похожа на свои фотографии, - писал он в дневнике. - Это - вылитый Муссолини". У них одинаковые глаза, выражение лица, жесты, живость речи. Даже одна и та же нервная привычка резко откидывать назад голову, прерывая речь, и смотреть с почти гипнотическим напряжением на тех, с кем она разговаривает. Эдда была близка к отчаянию, хотя и пыталась скрыть свое состояние. Небрежно одетая, бледная и худая, она казалась такой же больной, как и её отец несколько недель назад. Когда, не добившись своей цели, она покидала виллу, было видно, как по её лицу текут слезы. Спустя два дня немецкого офицера, возглавлявший охрану виллы, вызвали в Верону, где от него потребовали объяснений, почему он позволил графине Чиано появиться на вилле. Немцы встревожились напрасно. Подготовка к суду над Чиано не прерывалась. Муссолини назначил председателем трибунала Альдо Виччини, старого юриста, разделявшего сомнения Роландо Риччи относительно законности выдвигаемых против подсудимых обвинений. Однако ему пришлось их преодолеть. У остальных же восьми членов трибунала никаких сомнений не могло быть: по крайней мере пятеро из них были убежденными фашистами. Из девятнадцати обвиняемых лишь шесть человек предстали перед судом, остальные, включая Гранди, выехавшего в Испанию вскоре после ареста Муссолини, скрывались за границей или сумели надежно спрятаться в Италии. В качестве подсудимых перед трибуналом предстали Эмилио де Боно, Туллио Чианетти, Джиованни Маринелли, Лучиано Готтарди, Карло Паречи и Чиано.

Суд начался в девять часов утра в воскресенье 8 января 1944 года в зале Кастельвеккио в Вероне. Члены трибунала, все в черных рубашках, сидели на возвышении за столом, позади которого висело черное полотнище с изображением фашистской эмблемы. Каждый из подсудимых накануне вечером получил анонимный подарок в виде миниатюрного гроба. Слева от судей находилась скамья с шестью заключенными, справа - места для журналистов и кинооператоров; по центру - скамья для представителей защиты, а за ней стулья для публики. На улице дождь сменился снегом, и зрители молча входили в помещение, поеживаясь от холода. Секретарь неприятным гнусавым голосом зачитал обвинение. Подсудимым предъявили обвинение в том, что "во время голосования, проводимого Великим советом фашизма 25 июля 1943 г. в Риме, они путем сговора между собой, предприняли действия, направленные на подрыв государства; распространяя ложные представления о приемлемых условиях сепаратного мирного соглашения, не только расшатывая моральные устои нации, но и препятствовуя таким образом ведению военным действиям и, тем самым оказывая помощь и содействие врагу".

Зачитанный председательствующим, который тщательно расставил все акценты, обвинительный документ оказался докладом генерала графа Уго Кавальеро, бывшего начальника генерального штаба. Кавальеро нашли мертвым на садовой скамейке рано утром 14 сентября, через несколько часов после ужина в ставке фельдмаршала Кессельринга в Фраскати. Рядом с ним на скамейке лежал пистолет; и хотя пулевые отверстия с левой стороны головы едва ли могли свидетельствовать о самоубийстве, подвергать сомнению утверждение немецкого посольства, согласно которому Кавальеро застрелился не представлялось возможным. Он был арестован по приказу Бадольо в день заседания Великого совета, а до того смещен Муссолини, который назначил вместо него Амброзио. Ни одна из сторон ему не доверяла, и он знал, что если станет работать на одних, другие сочтут его предателем. Он каким-то неизвестным образом был связан с готовившимся против Муссолини заговором, и Кессельринг утверждал, что именно мысль о возможной встрече с Муссолини подтолкнула его к самоубийству. По словам председателя трибунала, написанный Кавальеро документ был обнаружен в кабинете Бадольо после переезда правительства в Бриндизи. Содержавшееся в нем подробное описание заговоров против дуче, начинавшееся ноябрем 1942 года, было именно тем, что требовалось обвинению. Его достоверность вызывала сомнения, в частности и потому, что его так поздно представили на рассмотрение, хотя как потом выяснилось, по существу в нем было много правдивого. В нем говорилось, что генеральный штаб совместно с королем серьезно обсуждал вопрос о свержении Муссолини за девять месяцев до заседания Великого совета; Амброзио и Бадольо намеревались использовать Великий совет для реализации своих замыслов, чтобы придать происходящему конституционный характер.

Приняв документ Кавальеро в качестве свидетельства, члены трибунала почувствовали, что дело сделано. Остаток этого дня и весь следующий день ушли на слушание осторожных выступлений адвокатов обвиняемых; однако теперь, как возможно и с самого начала, результат не вызывал сомнений. В половине первого в понедельник председатель трибунала вошел в зал и объявил, что, за исключением Чианетти, осужденного к тридцати годам заключения, все обвиняемые были приговорены к смертной казни.

Чианетти прошептал: "Спасибо, спасибо". Маринелли потерял сознание. Де Боно воскликнул: "Да здравствует Италия!", и его возглас подхватили Паречи, Готтарди и Чиано.

В десять вечера того же дня священник, исповедовавший узников тюрьмы Дельи Скальци, пришел для встречи с осужденными. Немецкая охрана сначала не пропускала его в камеру Чиано, но после телефонного разговора с командованием гестапо он все же получил разрешение совершить последнее причастие.

Несколько ночей перед этим Чиано провел в совершенно ином обществе красивой молодой блондинки, которая, по замыслу гестапо, должна была выведать у податливого министра, где он прячет свои дневники. Полученный результат оказался неожиданным. Донна Феличита не только не смогла чего-либо узнать, но, по свидетельству полковника Дольмана, влюбилась в Чиано, горько рыдая, когда его приговорили к смертной казни. В конечном итоге она стала агентом союзников.

В последние часы жизни Чиано из переданной ему записки с некоторым облегчением узнал, что его жена с помощью своего поклонника маркиза Эмилио Пуччи смогла пересечь границу и выехать в Швейцарию. Она прихватила некоторые его дневники, спрятав их в своем поясе, а более ранние из них и некоторые важные документы, связанные с итало-немецкими отношениями, изъятые Чиано из палаццо Чиги, отдала на хранение одному из врачей лечебницы Рамиолы. Эдда взяла эти дневники и документы из тайника в Риме в надежде, что они будут достаточной платой немцам в обмен на гарантии жизни Чиано. Уже начались было переговоры с гестапо в Италии, но Гиммлер, узнав об этом, убедил Гитлера положить им конец. Сам Чиано, кажется, никогда не верил в возможность успеха и сказал священнику, посетившему его в ночь перед казнью, что уверен - немцы так или иначе сумели бы организовать его убийство.

Совершив обряд последнего причастия, священник добился разрешения поместить Чиано вместе с остальными осужденными, находившимися в камере де Боно. Маринелли перенес сердечный приступ и лежал на кровати, остальные сидели, разговаривая со священником. "Мы не говорили о прошлом, рассказывал потом духовник, - только о будущей жизни, о боге и бессмертии души... Это была приятная ночь, почти сократовская". Паречи читал отрывки из Платона, которые они вместе обсуждали. Один раз кто-то упомянул Муссолини и на какое-то время вернулись к разговорам о суде над ними. Готтарди предположил, что как изменников их будут расстреливать в спину. "Это уже слишком, - вскричал вдруг де Боно в гневе, едва не плача. - Я носил солдатскую форму шестьдесят два года, не разу не запятнал ее".

На рассвете стало известно, что казнь откладывается. Ночью они все подписали просьбу о помиловании, которую Паволини взялся вручить Муссолини, и надеялись, что приговор отменят хотя бы для де Боно. Однако де Боно покачал головой и сказал: "Это пустые надежды. С нами Галеаццо". На самом деле Паволини не передал прошение, чтобы, как он сам выразился, Муссолини не "пришлось подтверждать смертный приговор".

В восемь часов немецкий офицер явился в тюрьму с сообщением о том, что "технические трудности" преодолены и казнь совершится в течение часа в нескольких милях от Вероны в Форте Проколо. Пятеро заключенных в автомобиле доставили туда под немецким эскортом. Не владея собой, в припадке ярости Чиано стал проклинать Муссолини. Де Лоно, положив ему на плечо руку, убеждал его умереть с прощением на устах.

Холодным утром де Боно старательно потирал руки по пути от машины к ряду школьных стульев, к которым всех их должны были привязать спиной к взводу, вызванному для расстрела. Чиано, полностью овладевший собой, указал на правое кресло и произнес обращаясь к де Боно: "Это по праву ваше место, маршал".

"Не думаю, что высокое положение может иметь какое-либо значение в том путешествии, в которое мы скоро отправимся", - отвечал ему маршал.

Маринелли снова потерял сознание и его пришлось нести до кресла, Паречи снял с себя подбитое мехом пальто и предложил солдату, который его привязывал; Готтарди что-то нашептывал, возможно молитву. Небо было затянуто облаками и фотограф Мюллер усомнился в качестве снимков. Когда он устанавливал свою аппаратуру, де Боно воскликнул: "Да здравствует Италия!", "Да здравствует Италия!" - подхватил и Чиано.

Прозвучал приказ стрелять, в последний момент Чиано удалось высвободиться от веревок и обернуться лицом к стрелявшим. Они плохо прицелились и командиру взвода пришлось подойти к Чиано, чтобы выстрелить ему в голову. Фотография Мюллера получилась достаточно четкой, чтобы показать совершенно спокойное, почти безмятежное лицо осужденного.

"Нас всех смыло одним штормом, - сказал Чиано священнику. - Передайте моим детям, что я умер без чувства горечи и обиды".

Двумя часами позже Муссолини председательствовал на совещании министров и бесстрастно сообщил им: "Правосудие свершилось".

Как это теперь бывало довольно часто, он провел бессонную ночь. По словам его секретаря Джиованни Дольфина, в час ночи он хриплым голосом осведомлялся по телефону об Эдде и приговоренных к казни в Вероне. В шесть часов звонил генералу Вольфу. Явно стараясь казаться спокойным и уравновешенным, он беседовал с ним в течение часа "совершенно по дружески" и, по свидетельству полковника Дольмана и Мюлльхаузена, главы политического отдела немецкого посольства, ни разу не "упоминал о надвигающейся трагедии". Вольф сказал Мюльхаузену, что по его мнению Муссолини использовал этот разговор, "как средство, позволяющее провести критические часы и не поддаться слабости".

Когда Дольфин пришел сообщить ему, что казнь отложена, он пробормотал что-то в ответ, продолжая писать за своим столом. Секретарь понимал, каких огромных усилий стоило ему это внешнее безразличие. Через час ему сообщили, что предатели казнены, и Муссолини выслушал это сообщение в тишине, стараясь не проявлять тех эмоций, которые, - как думал Дольфин, - он явно испытывает. "Я никогда не жаждал крови, - произнес Муссолини раздраженно накануне вечером с оттенком извинения в голосе. - Что касается Чиано, то для меня он уже давным-давно умер. Теперь же, - сказал он кратко и сурово, - я рад узнать о том, что его зять и остальные приговоренные умерли как хорошие итальянцы и фашисты".

СНОВА С СЕМЬЕЙ И КЛАРЕТТОЙ ПЕТАЧЧИ

Когда Муссолини играл на скрипке, он говорил: "Это позволяет мне заглянуть в вечность. Когда я играю, мир удаляется от меня". Он играл без изящества, но в его исполнении проявлялась какая-то торжествующая сила, иногда и дикая истерия, отражавшая агонию крушения исполина. "Он даже в музыке - диктатор, не признает ни стиля, ни формы, - говорит Маргарита Сарфатти. - "Владея средствами выразительности и техникой, он игрет на собственный лад". Часто по вечерам на вилле Фельтринелли Муссолини запирался от всех, чтобы сыграть некоторые из любимых им вещей Бетховена, Вагнера, Шуберта и Верди. Иногда, стоя в одиночестве в саду на фоне розовых мраморных стен, как бы образующих декорации, он играл с той неистовой силой, которую немецкие патрульные принимали за проявление гениальности. Однажды после воздушного налета Муссолини играл немецким офицерам в разрушенном доме отрывки из скрипичного концерта Бетховена, а когда он кончил и присутствовавшие стали аплодировать, закрыл глаза, словно пребывая в экстазе.

Дуче после своего заключения особенно нуждался в эмоциональной разрядке, которую давала ему игра на скрипке. На него давила удушливая атмосфера собственной семьи, все члены которой начиная с января 1944 года большую часть времени проводили на вилле - нелюбимый и заносчивый Витторио с женой и детьми, вдова Бруно Джина и её дети, школьник Романо, его третий сын и Анна Мария, младшая дочь Несколько лет Витторио безуспешно работал в кинобизнесе. Затем перебрался в Южную Америку. Анна Мария вышла замуж в Италии. Романо занялся музыкой. Здесь же жили профессор Захариа и лейтенант Дихерофф - двадцатидвухлетний офицер связи, находившийся там по распоряжению Гитлера. В своих дневниках Ракель пишет о счастливой атмосфере, но немцы так не считали. Романо учился игре на аккордеоне, нестройные звуки которого наполняли весь дом, невестки часто ссорились. Витторио вынудил отца взять в качестве личных секретарей себя, кузена Вито и двух своих друзей вместо прежних, по его мнению - некомпетентных служащих. Внуки с шумом и визгом носились вокруг дома, призывая "дедушку дуче", сама же Ракель выражала свое недовольство то угрюмым молчанием, то потоком упреков и жалоб. Ее мучило содержание анонимного письма сообщавшего о том, что Кларетта Петаччи, которая, как она полагала, навсегда исчезла из жизни её мужа, теперь снова к нему вернулась и живет на вилле у озера. Ракель узнала о Кларетте в ночь 25 июля, когда, покинув виллу Торлониа в страхе перед погромом, она поселилась в домике привратника, и один из слуг посочувствовал тому, что муж давно ей изменяет.

Узнав об аресте Муссолини, Кларетта с семьей уехала из Рима и 12 августа была арестована на вилле маркиза Боджиано мужа своей сестры Мириам на озере Маджоре. Вместе с родителями и Мириам её поместили в тюрьму замка Висконти в Новаре, где она проводила время в лихорадочном возбуждении, заполняя страницы дневника признаниями в великой любви в Бенуто. (Я похожа на ласточку, - писала она в один из тех дней, и подобных записей в дневнике множество, - ласточку, которая по ошибке залетела в мансарду и в ужасе бьется головой о стены). Не довольствуясь подобными пространными романтическими записями в своем дневнике, она почти ежедневно писала письма в палаццо Венециа, надеясь, что Муссолини каким-то образом сможет их получить. "Не знаю, получишь ли ты это мое письмо, или его прочтут они, писала она. - Не знаю, мне все равно, пусть читают. Я была слишком застенчива, чтобы говорить тебе о своей любви, сегодня я заявляю об этом всему миру и готова кричать с самой высокой крыши. Я люблю тебя больше, чем раньше".

Она все ещё находилась в тюрьме и писала с ненасытностью графомана, когда её любовник вернулся в Италию из Мюнхена. Кларетта была решительно настроена снова с ним соединиться. Присматривавшие за ней монахини тайком передали её письмо брату Марчелло, который отправился в немецкий штаб в Новаре. Всю семью немедленно освободили, а через несколько дней в автомобиле немецкого командования её вывезли из гостиницы в Мерано, где она теперь находилась, на встречу с Муссолини. Она вернулась в отель Парко в состоянии экстатического восторга. "Ей позволят вернуться к нему, - сказала она, - и когда для неё подыщут дом на озере Гарда, она сможет видеть его каждый день".

Вскоре после этого Буффарини-Гвиди устроил переезд её семьи на виллу Фьордализо, в парке виллы д'Аннунцио Витториале. Они разместились в этом большом и мрачном доме, превращенном в музей. Самой Кларетте отвели гостиную в высокой башне Витториале, где её должен был охранять немецкий офицер. Это была дополнительная мера безопасности на случай нападения партизан. Кларетта благодарно отзывалась о немецкой предусмотрительности и писала сестре, что ей очень понравился молодой и привлекательный телохранитель, майор Франц Шпеглер. На деле он был не столько охранником, сколько осведомителем. Одной из его основных обязанностей было составление еженедельных отчетов о Кларетте Петаччи для штаба гестапо в Вене, поскольку там предполагали, что она может оказывать на дуче неблагоприятное влияние.

На самом же деле Муссолини редко виделся со своей любовницей. Приступы ревнивой ярости Ракель становились невыносимыми, и поэтому он все реже и реже навещал Кларетту. Лишь изредка по вечерам, когда становилось темно, отправлялся он в Витториале, никогда не задерживаясь там подолгу. Он подъезжал на маленьком "фиате", оставив свою официальную машину "альфа-ромео" перед центральным входом в офис на Вилла делле Орсолине. По словам Кларетты, встречи были грустными и не приносили удовлетворения, говорила Кларетта. Замок - сырой и холодный, а окружавший его лес - полон немецких солдат. Здесь невозможно найти ни счастья, ни даже уединения. Дважды Муссолини говорил ей, что не хочет больше приходить, но она начинала плакать и умоляла не оставлять её. Дуче сдавался и обещал снова придти.

Однажды Ракель, не в силах справиться со своей ревностью, настояла на том, чтобы Буффарини-Гвиди устроил ей встречу с любовницей мужа. Ракель приехала в Витториале, дрожа от гнева. Кларетта заставила её ждать, а затем спустилась в домашнем халате, сопровождаемая майором Шпеглером. Она выглядела бледной и больной, сидела в кресле, покручивая пальцами свой шарф и не ответила, когда Ракель потребовала оставить мужа в покое. Молчание Кларетты раздражало Ракель, настолько, что она приблизилась к ней и схватила за рукав халата. Тогда Кларетта воскликнула: "Дуче любит Вас, сеньора. Он никогда не позволял сказать против Вас ни слова".

На какой-то момент Ракель отступила, однако когда Кларетта предложила ей машинописные копии писем Муссолини к ней, снова впала в ярость.

"Мне не нужны копии, - кричала она. - Не за этим я пришла".

"А за чем же тогда, сеньора?" - спросила её Кларетта.

Ракель, оторопев, замолчала. Позднее Кларетта говорила: "Она стояла, глядя на меня, положив руки на бедрах. Потом стала оскорблять меня. Ее лицо делалось все краснее и краснее".

Кларетта решила позвонить Муссолини.

"Бен, - сказала она. - Твоя жена здесь. Что мне делать?"

Ракель выхватила у неё трубку и заставила мужа признать, что он знал о её пребывании на вилле. Она впала в ещё большую ярость и сказала Кларетте, что фашисты ненавидят её ещё больше, чем партизаны. Кларетта дважды падала в обморок и Буффарини-Гвиди пришлось бегать за нюхательной солью. Придя в чувство, она сидела в кресле и беспомощно плакала. Шпеглеру показалось, что, уходя, Ракель тоже заплакала.

Любовница и жена скандалили из-за него, невестки все более раздражали, министры надоедали подробным изложением дел, которые его уже не интересовали. Муссолини же все более стремился к тому, чтобы его оставили в покое. В первые несколько недель в Гарньяно он не поднимался с постели до десяти утра и отправлялся в офис на вилла делле Орсолини не ранее половины двенадцатого или двенадцати. Но весной 1944 года он стал вставать все раньше и раньше и часто приходил в офис уже в восемь часов. Оставался там до двух, затем возвращался на виллу Фельтринелли для легкого ланча, который съедал, как всегда, так быстро, что часто, закончив еду, уже уходил, когда другие только приступали к ней. К трем часам Муссолини возвращался в свой офис или же принимал посетителей в плохо обставленной и безвкусно убранной гостиной, оставаясь там до восьми или девяти часов.

Хотя дуче и проводил очень много времени за рабочим столом, его прежде всего занимали не практические вопросы, а проблемы философского или личного характера. Лишь иногда какой-то вопрос, связанный с управлением, занимал его ум и поглощал внимание, но, как правило, он не заслуживал того внезапного интереса, который Муссолини к этому проявлял.

Дуче ненавидел сумерки. Как только начинало темнеть, он отправлялся в дом и включал в своей комнате свет. Однажды электричество выключили и Квинто Наварра, который снова вернулся к дуче на службу, внес свечу. "Но он не мог вынести плохого освещения и ушел к озеру, где провел время бросая камешки в воду до тех пор, пока электричество не включили", - вспоминал Наварра.

Каждое утро его посещал итальянский врач или профессор Захариа, чтобы проследить, дает ли результаты рекомендованная ими диета. Захариа заметил, что дуче слишком бледен, на изможденном лице лишь его черные глаза временами горели странным лихорадочным светом. Утром Муссолини выпивал только чашку чаю, потом съедал очень легкий завтрак и обед. Молока он теперь вообще не пил, хотя в прошлом употреблял его в больших количествах. Обычно дуче ходил в непривлекательной форме фашистской милиции. Будучи всегда отглаженной, она висела на нем мешком, а черные воротнички рубашек, казалось, были слишком велики и открывали его когда-то массивную шею, складки и морщины которой делали её теперь похожей на шею черепахи. Муссолини следил за тем, чтобы голова его была всегда хорошо побрита, а два раза в месяц из Гардоне приезжала девушка, чтобы делать ему маникюр. Но это были единственные проявления той суетности, которая заполняла его жизнь прежде. "Только изредка, - говорил Наварра, - дуче пребывал в хорошем расположении духа, и за этими редкими моментами всегда следовали долгие, черные часы печали".

"С течением времени муж стал ещё более задумчивым, - вспоминала Ракель. - Судя по его словам, смертельная борьба, развернувшаяся между итальянцами, причиняла ему постоянные страдания. Даже во время еды он оставался мрачным и подавленным. Иногда вслушивался в тишину и неожиданно спрашивал меня: "Что ты говоришь?"

Несомненно, что борьба, о которой упомянула Ракель, к концу 1944 года по своему масштабу стала перерастать в гражданскую войну.

Насколько легко было убедиться в величии этой трагической фигуры в обстановке, когда сама природа способствовала излиянию чувств, настолько труднее стало это сделать в маленькой тесной комнате на вилле Орсолине, где Муссолини обычно встречался с журналистами. Одна из них, Мадлен Мольер, так описывает свои впечатления от встречи ним. Прежде всего, она едва узнала в этом человеке дуче. С бритой головой, бледным лицом и тусклым взглядом он больше походил на узника, чем на президента. В глазах застыло выражение покорности, но отнюдь не униженности. Его смирение, готовность подчиниться судьбе несли оттенок сожаления и примирения.

"О чем вы хотите меня спросить, - задал вопрос Муссолини, обращаясь к Мадлен, - я вас помню, семь лет назад вы приезжали в Рим. Тогда я был действительно интересным собеседником. Теперь же я фактически покойник. Но я ничего не боюсь. Смерть не страшит меня. Я думаю, что она - своего рода благодарность Богу за его земные страдания... Сегодня утром ко мне в спальню случайно влетела ласточка. Она отчаянно билась о стены, пытаясь найти выход, но в конце концов обессиленная упала на мою кровать. Я осторожно, чтобы не причинить ей боли и не испугать, взял её в руки, открыл окно и разжал ладони. Сначала она, видимо, не поняла, что произошло и со страхом смотрела по сторонам, затем расправила крылья и с радостным щебетанием вылетела из комнаты. Этот птичий восторг запал мне в душу. Для меня никто уже не откроет окна, чтобы выпустить на свободу. У меня теперь только один выход - умереть. И это справедливо. В своей жизни я совершал ошибки и готов за них заплатить, если только цена моей жизни окажется достаточной платой. В тех случаях, когда принимаемые мною решения вытекали из моих ощущений, я никогда не совершал ошибок, но когда я следовал велению рассудка, то ошибался очень часто".

"Да, синьора, - продолжал Муссолини, - со мной все кончено, мое солнце закатилось. Я ещё продолжаю исполнять обязанности, но все уже не имеет смысла. Я жду, когда представление окончится, наблюдая за этим фарсом как бы со стороны. Мое самочувствие оставляет желать лучшего, уже в течение года я ничего не ем, кроме протертой пищи, не пью, не курю... Возможно, что мое предназначение было лишь в том, чтобы указать путь моему народу, но в таком случае скажите мне, видели ли вы когда-нибудь расчетливого и благоразумного диктатора?"

Чтение - вот что доставляет ему удовольствие. Он много читает, прежде всего книги великих философов. И, пожалуй, это единственное занятие, которое его увлекает. Он надеется, что книги останутся с ним до последнего дня жизни.

Когда его спросили о Чиано, Муссолини ответил: "В то январское утро я понял, что это моя судьба, я почувствовал тогда, что смерть моя близка, но ужасная агония затянулась. Я ощущаю себя капитаном тонущего корабля: корабль гибнет на моих глазах, а я вцепился в маленький плотик среди бушующих волн, всецело во власти стихии. Я кричу, но никто меня не слышит. Но когда-нибудь мир ещё услышит меня".

Писательница Пиа Реджидори Корти захотела обсудить с Муссолини некоторые политические проблемы современности, но он не пожелал говорить об этом. Он предпочел завести разговор о Мадзини, Гарибальди, о философии, о любви, наконец. "Любовь недолговечна, - говорил он, - рано или поздно она проходит, потому что любовники неспособны понять друг друга до конца". Корти пыталась возразить: очень часто кратковременную страсть или увлечение люди склонны принимать за любовь.

НАЧАЛО КОНЦА

14 апреля 1945 года, когда обсуждался план по организации сопротивления союзническим войскам, уже находившимся в Италии, Муссолини был немногословен. Создалось впечатление, что он намерен одобрить план без обсуждения. Казалось, его голова занята другим: как достойно встретить смерть. Когда все же началось обсуждение, и Грациани выступил с резкой критикой плана, обвиняя Паволини в том, что тот многого не учел при его разработке, Муссолини спокойно сказал: "Никто не обязан ехать в Вальтеллину. Каждый пусть решает за себя". На следующий день Муссолини беседовал с отцом Эусебио, армейским капелланом, с которым прежде встречался в Гарньяно, Это была их последняя встреча. Муссолини находился в подавленном состоянии и выглядел, как покойник. У него уже не было сомнений, что дело проиграно. Более того, было предчувствие, что его ожидает насильственная смерть. Однажды в разговоре с сестрой, когда речь зашла о смерти Мадзолини, он сказал: "Бедняга. Но он умер в своей постели, как того желал. А кто знает, где нас настигнет смерть и где будут брошены наши кости!" Через два дня его посетил другой священник, Дон Панчино. "Давайте попрощаемся, отец, - сказал ему Муссолини, - благодарю за ваше заступничество перед Богом. Прошу вас не оставлять меня в своих молитвах, я в этом очень нуждаюсь, так как знаю, что буду убит". Таким же обреченным и смирившимся дуче предстал перед Динале, старым революционером, знавшим его ещё со времени пребывания в Швейцарии. "Я во власти горьких и мрачных предчувствий, - сказал он ему, - ими наполнен воздух". Видимо ощущения надвигающейся катастрофы, пережитые им накануне ареста в Риме, вновь всплыли в его сознании. "Я чувствую себя распятым на кресте. Я много раз испытывал судьбу, и вот, наконец, она повернулась ко мне спиной. Перед смертью все верующие надеются на милость божью. Как я им сейчас завидую! У меня все позади. Я играл до конца, но проиграл. Я оставляю этот мир без ненависти, без обиды, без гордыни. Addio".

16 апреля состоялось последнее заседание Совета министров Социальной республики. "Следующая встреча, - объявил Муссолини, - состоится в Милане". Эти слова он произнес ироническим тоном, как бы напоминая всем и, прежде всего своим оппонентам, - о своем триумфальном посещении этого города в декабре. В Гарньяно Муссолини чувствовал себя крайне неуютно и однажды, беседуя с Меллини, признался: "Мне никогда не нравилась эта дыра; здесь я чувствую себя оторванным от народа. Рим для нас потерян, поэтому Милан будет столицей Итальянской республики". Еще раньше он хотел перенести правительственную резиденцию южнее, в район Монцы, но против этого возражали немцы. Теперь же они предостерегали Муссолини от переезда в Милан, указывая на то, что озеро Гарда находится на пути отхода немецких войск. В Милане немцы не смогут обеспечить безопасность дуче, так как местный гарнизон не располагает достаточными силами. Вопреки советам Вольфа и Рана, ранним вечером 19 апреля Муссолини отправился в Милан под охраной немецких солдат во главе с командиром роты СД Отто Киснаттом и штурмфюрером СС Фрицем Бирцером, молодым человеком с печальным выражением лица, которому было поручено не спускать с дуче глаз ни на секунду.

Солнце уже клонилось к горизонту. Пора было ехать. Муссолини попрощался с Ракелью в саду виллы Фельтринелли, обещав вернуться за ней позже. Ракель впоследствии рассказывала, что, прощаясь, Муссолини упомянул о Вальтеллине, как своем последнем оплоте в Италии, но у неё уже не было сил спорить с ним. Со своей сестрой Эдвигой он был более откровенен. "Германия находится на пределе своих сил, - сказал он сестре. - После окончания войны её территория будет поделена между Россией и западными союзниками. Что касается его самого (тут Муссолини не смог отказать себе в удовольствии в очередной раз продемонстрировать свое красноречие), то он готов вступить в безмолвные просторы царства смерти".

В Милане Муссолини устроил свою резиденцию на первом этаже префектуры, располагавшейся в Палаццо Монфорте. В течение пяти дней к нему не иссякал поток посетителей. Нескончаемые разговоры, проходившие в острой, почти истерической атмосфере, восстановили его силы. Он приехал в Милан угрюмым, подавленным и безразличным, но к 20 апреля обрел спокойствие и уверенность. Он даже заговорил об организации обороны в Вальтеллине. По его мнению, сопротивление противнику в течение месяца дало бы возможность сформировать стабильное правительство и добиться почетного мира. Он энергично обсуждал идею создания антимонархистского фронта, предложив включить туда социалистов.

20 апреля Муссолини встретился с журналистом Г. Кабеллой, который, вопреки слухам о плохом здоровье дуче, нашел его в очень хорошей форме. По словам Кабеллы, Муссолини даже поправился по сравнению с их предыдущей встречей. Он был приветлив и спросил журналиста, что бы тот хотел получить на память о встрече. "Подарите мне вашу фотографию с автографом", попросил Кабелла. Муссолини, следуя своей давней привычке, подписал фотографию с апломбом: "Год XXIII от начала фашистской эры". Создавалось впечатление, будто он считает, что фашистскому строю ничего не угрожает. Дуче добавил, что хотя его карьера, как руководителя страны окончена, он верит в будущее Италии и в бессмертие идей фашизма.

"Вы действительно доверяете Шустеру?" - спросил Кабелла.

Муссолини посмотрел в окно, затем широко развел руки в привычном жесте и ответил так: "Он немного болтлив, но божьему человеку нужно верить".

"А что вы можете сказать о новом секретном оружии? Оно действительно существует?"

"Да, - многозначительно сказал Муссолини, - несколько дней назад меня проинформировали об этом".

Заговор против Гитлера стал попыткой повернуть ход истории вспять, но вскоре события приняли другой оборот.

Муссолини попросил Кабеллу ознакомить его с окончательным текстом статьи до её опубликования в "Пополо ди Алессандрия". И некоторое время спустя занимался правкой текста, которую делал с привычной для себя скрупулезностью.

21 апреля, прибыв на встречу с Муссолини, Ран отметил, что в тот момент Муссолини выглядел спокойным и невозмутимым. Но послу показалось, что он уловил в его взгляде выражение предсмертной тоски. На столе Муссолини лежала книга стихов Мерике. Такое настроение не могло сохраняться долго: каждый час поступали сведения о потерях, об отступлении войск, об оставленных городах. Военная катастрофа приближалась. 20 апреля Муссолини узнал о налете вражеской авиации на Болонью и поэтому отменил свое выступление в Миланском соборе после окончания праздничной мессы по случаю годовщины со дня основания Рима. 22 апреля поступила информация о продвижении войск союзников в долине реки По и о падении Модены и Реджо. На другой день была захвачена Парма и потеряна связь с Кремоной и Мантуей. Вечером того же дня партизаны вошли в Геную, а армия Тито заняла Фьюме.

Под натиском противника немецкие части стремительно отступали. Когда войска союзников были всего в 60 милях от Милана, стало ясно, что планам о месячной обороне в Альпах не суждено сбыться. Грациани полагал, что с военной точки зрения идея создания оборонительного рубежа в Альпах не выдерживает никакой критики, однако, ему не удалось убедить в этом Муссолини и Паволини. Для них обоих значение этой операции заключалось не столько в военном успехе, сколько в том, чтобы её проведением обеспечить торжество идей фашизма.

Его друзья и соратники пытались организовать побег из Италии. Буффарини-Гвиди предлагал ему скрыться в Швейцарии. Бывшая любовница Муссолини Франческа Лаваньини, эмигрировавшая в Аргентину, прислала письмо, в котором умоляла Муссолини приехать к ней. Кларетта Петаччи предложила инсценировать автокатастрофу, после чего, объявив о гибели Муссолини и воспользовавшись замешательством, попытаться вывезти дуче за пределы страны. Доктор Захарие вместе с одним из секретарей брался обеспечить побег в Испанию, а Тамбурини - даже в Полинезию. Но все предложения о побеге были Муссолини отвергнуты. Ему суждено умереть в Вальтеллине, путь завершен, но идеи фашизма переживут своего дуче. В последнем выступлении перед группой офицеров, специально приехавших, чтобы услышать дуче, он с прежним блеском говорил о "бессмертии фашистской партии и фашистских идей".

Однако необходимо было позаботиться о безопасности семьи. 23 апреля Муссолини позвонил Ракели в Гарньяно и сообщил, что приедет, чтобы организовать её перелет в Швейцарию. Однако через несколько часов перезвонил. Мантую к тому времени захватили союзники, нависла угроза нависла над Брешией. Пробиться к жене теперь не удастся. Ей надлежало отправиться в Монцу, где на королевской вилле её встретит Барраку. Ракель должна оставаться на вилле, пока он сам не свяжется с ней.

Кларетта со своей семьей нашла приют в Милане, в доме майора Шпеглера. Муссолини пытался уговорить её бежать и ради этого даже приехал к любовнице. Предполагалось, что все семейство вывезут самолетом в Испанию, но Кларетта отказалась лететь. "Я подчиняюсь своей судьбе, - написала она одному из друзей, повторив одно из любимых высказываний Муссолини, - что будет со мной, я не знаю, но я не могу идти наперекор судьбе".

В течение всего дня 25 апреля Муссолини оставался в Милане. Отвергнув все предложения о побеге из страны, он сохранял спокойствие, а порой выглядел безразличным. Иногда дуче позволял себе довольно резкие высказывания то в адрес немцев, то - английского короля, но в целом провел день спокойно: приводил в порядок бумаги, принимал посетителей, готовился к поездке на север. Пошли слухи, что он покинет Милан в тот же день, поэтому штурмфюрер Бирцер нервничал и несколько раз напоминал Муссолини, что тот обещал не уезжать до возвращения капитана Киснатта из Гарньяно, занимавшегося отправкой багажа дуче. "Ситуация все время меняется", холодно отвечал Муссолини и послал его в казармы Мути, чтобы раздобыть грузовики и бензин для будущей поездки. При этом он выглядел расстроенным, и казалось, не из-за критического положения, а потому, что вынужден нарушить данное им слово.

Во второй половине дня в префектуре появились начальник полиции Милана, генерал Монтанья, и Грациани, чтобы обсудить план эвакуации республиканской армии и её перегруппировки к северу от Милана. Но Муссолини сообщил им, что он решил отправиться к кардиналу Шустеру и просить его организовать встречу с руководителями Комитета национального освобождения. Он хотел обсудить с ними условия капитуляции. Свое решение Муссолини объяснял желанием "избежать новых жертв среди военных".

Около пяти часов он отправился во дворец кардинала, попросив Грациани присоединиться к нему позже. На улицах города царила странная тишина, все общественные заведения закрылись, магазины и конторы - заперты. Еще в полдень фабричные гудки возвестили о начале всеобщей забастовки.

Кардинал Шустер так описывал встречу с Муссолини: "Он вошел в мою приемную с таким подавленным видом, что я сразу понял - передо мной человек, который находится на краю гибели. Я постарался оказать ему достойный прием. Пока мы дожидались других участников переговоров, я завел разговор, пытаясь немного ободрить его".

Но беседа не не клеилась. Муссолини выглядел утомленным и чувствовалось, что он не расположен говорить. Кардинал уговорил его съесть кусочек бисквита и выпить немного ликера. В этот момент дуче походил на человека, утратившего волю и неспособного противостоять неотвратимому.

Лишь когда кардинал призвал его не допустить разорения страны и принять почетные условия капитуляции, Муссолини мгновенно преобразился и показал свой характер. Он сказал, что видит выход из создавшегося положения в следующем: армию и республиканскую милицию необходимо распустить. Сам же он согласен подать в отставку и вместе тремя тысячами верных ему чернорубашечников уйти в горы, чтобы продолжать борьбу.

"Дуче, не стоит предаваться иллюзиям, - сказал ему кардинал Шустер, едва ли вам удастся найти более трехсот человек и то они вряд ли пойдут за вами".

"Ну триста человек я найду точно, может быть даже чуть больше, мрачно ответил Муссолини, - но вы правы, не стоит тешить себя иллюзиями".

"Да, даже имея поддержку всего лишь трех сотен чернорубашечников, этот человек отказывается сложить оружие и готов продолжать сопротивление, подумал про себя кардинал. - Он, похоже, уже сделал свой выбор". Поэтому кардинал изменил свое первоначальное намерение отговорить Муссолини от такого шага, и в дальнейшем их разговор перешел на другие темы.

Однако решимость, на время овладевшая Муссолини, постепенно покинула его и в оставшееся время нить разговора перешла к кардиналу. Тот говорил об искуплении грехов, о тюрьме, о ссылке, но Муссолини, казалось, не слушал его. Лишь когда Шустер упомянул Наполеона, на усталом лице дуче появилось подобие улыбки, а когда речь зашла о христианском всепрощении, его глаза наполнились слезами.

В конце беседы кардинал подарил Муссолини экземпляр своей книги "История Сан-Бенедетто", которую дуче принял с серьезным видом и осторожно положил в коричневый пакет.

Через некоторое время позвонил комендант Милана генерал Венинг и предложил выделить Муссолини вооруженную охрану. В ответ дуче обрушился на генерала с бранью, называя немцев трусами и предателями: он скорее умрет, чем воспользуется их защитой.

Сразу после возвращения с переговоров Муссолини подошел к карте, лежавшей на столе в его кабинете, и ткнув в неё дрожащим пальцем, провозгласил: "Мы немедленно уезжаем из Милана. Направление - Комо". Этот путь до Вальтеллины казался не самым близким, но уже получили сообщения о выдвижении американцев в сторону Бергамо, и перерезанной партизанами дороги на Лекко. Никто не понимал, зачем дуче направляется в Комо. Некоторые предположили, что он двинется далее в сторону Кьяссо, чтобы переправиться в Швейцарию. И действительно, теперь, после предательства немцев, бегство за границу уже не выглядело постыдным. Но сын Муссолини Витторио, бывший в те дни рядом с ним, отрицает, что его отец собирался исчезнуть.

Накануне он сказал дуче, что на аэродроме Геди стоит самолет, на котором ещё не поздно бежать. Это предложение привело Муссолини в бешенство. Он вскочил и набросился на сына так свирепо, что у последнего, как он затем признался, кровь застыла в жилах. "Кто дал тебе право, кричал Муссолини, - давать мне советы. Я хочу встретить свой конец здесь, в Италии". Несмотря на такую бурную реакцию, Витторио нашел в себе мужество повторить свое предложение, но оно было с гневом отвергнуто ещё раз.

Муссолини выскочил из кабинета, в коридоре он столкнулся с Тьенго, который предостерег его от возвращения во дворец кардинала, так как его враги несомненно убьют его. Один из преданных Муссолини людей, Карло Борсани, который потерял зрение во время военных действий в Албании, со слезами на глазах умолял дуче не покидать Милан. Буффарини-Гвиди и Ренато Риччи убеждали Муссолини последовать совету Витторио и бежать в Испанию. Повсюду звучали возгласы: "Дуче, не оставляй нас, не покидай нас". К нему подошел секретарь с папкой бумаг для подписи, но Муссолини отмахнулся, даже не взглянул на них. Кто-то подсказал ему пробиваться в Гардоне, где оставались бойцы его личной охраны.

"Они желают повторения 25 июля, - кричал Муссолини, охваченный паническим чувством, не обращая внимания на окружавших его людей, поддаваясь общей панике, - но на этот раз им не видать успеха, не видать успеха!" Он был одет в форму фашистской милиции, на плече висел автомат. Кроме того, он нес два кожаных портфеля с секретными документами, которые он передал Каррадоре, одному из наиболее преданных ему людей, вместе с деньгами. Затем он подошел к Сильвестри и Борсани, молча обнял их. Затем, отступив назад, он объявил с театральным жестом: "На Вальтеллину!" - и спустился по ступенькам к машине.

Отряд чернорубашечников проложил ему дорогу через толпу, и колонна отправилась по Корсо Монфорте и Корсо Литторио в сторону к шоссе на Комо. Его секретарь, Луиджи Гатти, молодой человек, одетый в черную кожаную куртку, расположился на капоте с автоматом между ног, указывая путь машине. Муссолини сидел рядом с Бомбаччи на заднем сиденье открытой Альфа-Ромео. Всего в колонне насчитывалось около тридцати грузовиков и легковых машин. В другой Альфа-Ромео с испанскими номерами ехала Кларетта Петаччи с братом Марчелло, его женой и двумя детьми. В конце колонны ехали два грузовика с эсэсовцами под командой Бирцера: несмотря на театральные протесты Муссолини, генерал Венинг распорядился, чтобы немецкие охранники сопровождали колонну. Замыкал колонну автомобиль, за рулем которого сидел Витторио Муссолини.

Несколько членов республиканского правительства решили остаться в Милане, но большинство министров покинули Милан вслед за дуче.

"Куда мы направляемся?" - спросил один из них Медзасому.

"Это одному Богу известно, - мрачно процедил тот, - возможно навстречу смерти".

Муссолини прибыл в Комо около десяти вечера. Подъехав к зданию префектуры, взбежал по ступенькам. Сюда же Паволини обещал привести три тысячи верных ему людей, чтобы затем отправиться в горы. Однако вести, которые ожидали здесь Муссолини, не внушали оптимизма. Телефон ещё работал, в коридоре поминутно раздавались звонки, и каждый раз кто-либо испуганным голосом сообщал о все новых потерях. Окрестности Милана уже были в руках восставших рабочих, американцы продолжали наступление, а немцы под их натиском стремительно отступали. Верные правительству войска были остановлены партизанами на подходе к Милану, дороги на Меленьяно и Тревильо оказались блокированными. Медзасома пытался дозвониться до редакции "Коррьере делла Сера", но ему сообщили, что здание захвачено партизанами. От Паволини не поступало никаких известий.

Около половины одиннадцатого жена префекта накрыла на стол прямо в кабинете и пригласила к ужину, но Муссолини отказался от еды. Он молча слушал своих министров, которые в состоянии, близком к панике, продолжали давать ему противоречивые советы. Паоло Порта, инспектор фашистской партии в Ломбардии, предлагал не дожидаться Паволини и отступать на Каденаббиа, Буффарини-Гвиди продолжал настаивать на плане бегства в Швейцарию через Кьяссо. Он был уверен, что пограничники пропустят их через границу. Однако Грациани, проконсультировавшись с командующим немецким гарнизоном в Комо, начисто отверг идею бегства в Швейцарию. Чуть позже позвонил генерал Мише и сообщил, что ждет дуче в Сондрио.

"Я решил укрыться в горах, - наконец объявил Муссолини, - не может быть, что не найдется пятисот человек, готовых следовать за мной".

Он проявлял особую заботу о своих документах. Часть из них поместил в два кожаных чемодана, которые передал на хранение Каррадори ещё в Милане, другую часть погрузили в один из грузовиков, следовавших в колонне. Поскольку не все машины прибыли в Комо вместе с ним, он велел Гатти и полковнику Казалинуово вернуться назад и разузнать, что случилось с ним случилось. Между тем, Муссолини достал из двух увесистых портфелей, которые ни на минуту не упускал из вида, другую порцию документов и стал внимательно их просматривать.

Что составляло содержимое портфелей, так и не суждено было узнать, хотя попытки найти бумаги делались неоднократно в прошлом, и несомненно станут предприниматься в будущем. Карло Сильвестри, который помогал упаковывать документы в Милане, убежден, что Муссолини рассчитывал использовать их во время судебного процесса, если таковой состоится после окончания войны. В них, полагал Сильвестри, содержались свидетельства того, как правительство пыталось спасти от разорения немцами областей Северной Италии, а также предотвратить гражданскую войну. Там содержались факты, свидетельствовавшие о проникновении коммунистов в руководство партизанским движением, дипломатические документы, показывающие ответственность Англии за развязывание войны, документы об Умберто, о Гитлере, о процессе в Вероне. В течение нескольких недель, находясь в Гарньяно, Муссолини отбирал бумаги. Несомненно, что все документы подбирались с особой тщательностью, сохранялись наиболее важные и самые секретные. Остальные же, как свидетельствуют помощники Муссолини, в ночь накануне отъезда в Милан были погружены в моторную лодку и сброшены в воды озера Гарда.

Спустя некоторое время Гатти и Казалинуово вернулись в Комо и доложили Муссолини, что грузовик с документами перехвачен партизанами к северу от Милана. Трудно сказать, могла ли какая-либо другая весть вызвать такой гнев Муссолини. Дело в том, что помимо документов в машине находился груз, названный впоследствии "сокровищами Донго": золотые слитки, произведения искусства и деньги, принадлежавшие республиканскому правительству и отдельным министрам. По оценкам, сделанным после войны, стоимость груза составляла несколько миллиардов лир. Согласно показаниям кассира министерства финансов, значительную часть денег составляли суммы в иностранной валюте. Ее доставили в резиденцию Муссолини в феврале. 2.675 фунтов стерлингов Банка Англии, 2.150 фунтов стерлингов в золотых монетах, 149.000 американских долларов, 278.000 швейцарских франков и 18 млн. французских франков хранились в сейфе в кабинете Муссолини. Считается, что большая часть этих денег досталась Итальянской коммунистической партии. Римляне прозвали штаб-квартиру компартии "Палаццо Донго" по названию городка, где был арестован Муссолини.

Муссолини хладнокровно отнесся к потере сокровищ, но об утрате документов с горечью упоминал ещё в течение двух дней, отпущенных ему судьбой.

ПРОЩАНИЕ С ЖИЗНЬЮ, ПРОЩАНИЕ С СЕМЬЕЙ

В ожидании возвращения Гатти и Казалинуово, Муссолини написал последнее письмо жене. К тому времени Ракель уже покинула королевскую виллу в Монце и теперь вместе с Романо и Анной-Марией находилась на вилле Монтере в Черноббио. Дуче предпринимал неоднократные попытки связаться с женой по телефону, но каждый раз безуспешно. Письмо доставили Ракели в два часа ночи следующего дня. Вилла охранялась отрядом чернорубашечников, которых прислал Муссолини специально для охраны семьи. Ракель ещё оставалась в постели, когда её разбудили шаги за дверью и возбужденные голосаю Один из охранников подошел на цыпочках к постели и произнес: "Для вас письмо от дуче".

"Я вскочила на ноги, - вспоминала позднее Рахель, - вскрыла конверт и сразу узнала почерк Бенито. Письмо было написано красно-синим карандашом, который Муссолини обычно использовал для личной корреспонденции".

Ракель разбудила детей, и они вместе прочли послание отца. После прочтения его уничтожили, но перед тем Ракель велела всем выучить текст наизусть. Оно приводится по памяти членов семьи:

"Дорогая Ракель!

Итак, книга моей жизни достигла последней главы. Осталось перевернуть всего несколько страниц. Кто знает, увидимся ли мы снова. Поэтому я посылаю тебе это письмо. Прости меня за все зло, которое я невольно причинил тебе... Возьми детей и попытайся укрыться в Швейцарии. Там ты сможешь начать новую жизнь. Я не думаю, что тебе откажут в убежище, после всего, что я сделал для них. Кроме того, ты не связана с политикой. Если все же ты не получишь убежища, сдайся союзникам, которые могут оказаться более благосклонными, чем итальянцы. Позаботься о детях, особенно об Анне, которая как никто нуждается в этом. Ты знаешь, как я люблю их. Наш Бруно, чья душа на небесах, заступится за тебя перед Богом.

Нежно обнимаю тебя и детей,

твой Бенито

Комо, 27.04.1945

Год XXIII от начала фашистской эры".

Рахель позволила детям перечитать письмо ещё раз, а сама попросила чернорубашечника снова попытаться связаться с префектурой в Комо. На этот раз дозвониться удалось. К телефону подошел Гатти, но было слышно, как трубку выхватили из его рук, и через мгновение в трубке раздался возглас Муссолини:

"Ракель, наконец-то!"

Его голос звучал спокойно и отрешенно. Он попросил Ракель не беспокоиться о нем и подумать о безопасности, как о своей, так и детей. Насколько она помнила, он никогда не казался таким "апатичным".

"Что же будет с тобой? - воскликнула Ракель.

"Я покоряюсь своей судьбе, - в очередной раз он театрально повторил эту банальную фразу, - а ты должна позаботиться о детях. Я могу лишь повторить то, о чем писал в письме. Прости мне все зло, которое я причинил тебе. Надеюсь, без меня твоя жизнь будет спокойней и счастливей".

"Все больше людей готовы встать на твою защиту и сражаться за тебя и за Италию, - сделала она безнадежную попытку приободрить его, - у тебя немало сторонников, готовых идти за тобой".

"Боюсь, что никого не осталось, - сказал он. - Все покинули меня, Ракель, я уже ясно осознал, что все позади".

Он захотел поговорить с детьми. Взяв трубку, Романо стал умолять отца не оставлять их. Но Ракель выхватила её из рук сына, чтобы попрощаться с мужем. Пока жена говорила последние слова, в её голове созрело решение не ехать в Швейцарию, как советовал муж, а попытаться пробиться в Комо, чтобы повидать его ещё раз. Ей это удалось. Когда она добралась туда, Муссолини передал ей часть бумаг из своей тщательно оберегаемой коллекции, включая несколько писем Уинстона Черчилля, которые, как он надеялся, помогут ей перебраться за границу.

"Если кто-нибудь попытается остановить тебя или причинить вред, сказал он ей, - попроси, чтобы тебя передали англичанам".

Около половины пятого утра немецкий часовой, охранявший здание префектуры, заметил в предрассветной мгле, как группа людей, среди которых он узнал Муссолини, Бомбаччи и маршала Грациани, вышла из здания, спустилась по ступенькам и подошла к машине.

Отчаявшись дождаться Паволини, Муссолини принял решение двигаться по дороге вдоль озера дальше на север, по направлению к Менаджо. На всякий случай он оставил инструкции для Паволини: по прибытии в Комо тот должен был следовать за ним.

Штурмфюрер Бирцер придерживался, однако, другого мнения. Согласно имевшимся у него приказаниям, ему следовало воспрепятствовать отъезду Муссолини без сопровождения немецких солдат. Поэтому услышав крик часового, Брицер выбежал на улицу, вскочил в машину и, развернув её поперек дороги, блокировал автомобиль Муссолини. Затем подошел к дуче, щелкнул каблуками, отдал честь и произнес:

"Дуче, вы не должны уезжать отсюда без охраны".

"Оставьте меня в покое, - грубо осадил его Муссолини, - я имею право делать, что хочу и ехать, куда мне заблагорассудится. Убирайтесь с дороги!".

"Вы не должны уезжать отсюда без охраны," - повторил Бирцер, вытянувшись по стойке смирно.

"Убирайтесь с дороги, - ответил за него Грациани, - дуче вправе ехать туда, куда ему вздумается".

"Только вместе с охраной, маршал. Таков приказ".

Сопровождавшие Муссолини лица попытались оттеснить настырного немца, но когда за спиной Бирцера появились эсэсовцы с оружием наперевес, готовые стрелять, итальянцы отступили. Бирцер вновь щелкнул каблуками, отдал честь и невозмутимо сказал: "Вы не должны уезжать отсюда без сопровождения, дуче".

Поняв, что продолжать разговор бессмысленно, Муссолини в знак согласия махнул рукой.

Он прибыл в Менаджо только в половине шестого утра под унылый аккомпанемент дождя. С автоматом за спиной, втянув голову в плечи, дуче в течение нескольких минут ходил взад-вперед перед зданием школы, которую превратили в казарму для чернорубашечников. Затем он отправился в загородный дом секретаря местного отделения фашистской партии Эмилио Кастелли, где попытался заснуть.

Пока Муссолини отдыхал, колонна автомашин, вслед за ним покинувшая Комо, также добралась до Менаджо. Ее сопровождала группа солдат республиканской армии: несколько рот и две бронемашины с размещенными на них 20-миллиметровыми пулеметами. Вся колонна остановилась позади грузовика Бирцера. В одной из машин находилась Кларетта Петаччи. Полковник Казалинуово привез её к Муссолини на виллу Кастелли.

Обеспокоенный тем, что весть о столь значительной концентрации транспорта достигнет партизан, Луиджи Гатти отдал приказ водителям большей части машин отъехать назад и рассредоточиться вдоль дороги на Каденаббиа. Приказ исполнили неохотно. Кто-то крикнул: "Мы приехали сюда, чтобы умереть вместе с дуче". А другой водитель, разворачивая машину, громко сетовал на то, что Муссолини решил бросить всех и удрать в Швейцарию в одиночку. Напряжение среди прибывших нарастало. Бирцеру показалось, что именно таким и был план Муссолини. Подозрения его усилились когда, вернувшись после отдыха с виллы Кастелло, Муссолини отдал приказ передислоцировать все оставшиеся машины к деревне Грандола. Там они станут дожидаться подхода сил Паволини и будут менее заметны для противника. Грандола расположена всего в четырнадцати километрах от швейцарской границы. После того, как Муссолини отдал приказ о начале движения, Бирцер подошел к нему, как всегда соблюдая воинский ритуал, но не скрывая своего подозрения, спросил: "Дуче, куда мы направляемся теперь?".

"Следуйте за мной, - ответил Муссолини, - и узнаете".

Машины итальянцев стали подниматься в горы по крутой и извилистой дороге так быстро, что Бирцер с трудом держал их в поле зрения. При подъезде к Грандоле одна из машин резко свернула с основной дороги и помчалась по направлению к вилле, стоящей в отдалении. Бирцер не смог определить, был ли это автомобиль Муссолини. Ему показалось, что дуче удалось ускользнуть от него. Однако через пару минут Брицер облегченно вздохнул, увидев Муссолини в холле гостиницы "Миравалле", где он прогуливался с Клареттой Петаччи и тремя министрами. Они хотели было выйти в сад, но немецкий часовой воспрепятствовал этому, и все пятеро вернулись в гостиницу.

К полудню площадку перед отелем заполнили автомобили, а в здании гостиницы метались фашисты. Все нервничали и поминутно спрашивали друг друга, куда, черт возьми, подевался Паволини. Говорили, что он уже прибыл в Менаджо, и Муссолини утром разговаривал с ним. О чем достигнута договоренность, никто не знал. Стало известно, что Паволини удалось набрать во всей Ломбардии и даже в Турине и Алессандрии от двух до трех тысяч чернорубашечников. Они (многие с женами и детьми) собирались в районе северного железнодорожного вокзала в Комо. Прошло уже более четырех часов, вполне достаточно для того, чтобы прибыть сюда, а о Паволини не было ни слуху ни духу.

Пока люди в спешке перекусывали, Муссолини продолжал разбирать свои бумаги, делая какие-то пометки. Отдельно он складывал материалы, касавшиеся переговоров министерства иностранных дел с швейцарскими властями относительно свободного перехода через границу членов семей сотрудников и официальных лиц итальянского правительства.

День был сырой и пасмурный день. В воздухе носились самые мрачные предчувствия. Включили все радиоприемники в отеле. Время от времени по радио сообщали все новые подробности о расширении масштабов народного восстания в северной Италии, развале фронта и наступлении войск противника.

Чтобы вырваться из удушающей атмосферы развала и хаоса, Муссолини вышел в сад для прогулки. Дождь не прекращался, но дуче это не остановило, он даже не надел шляпы. Его сопровождала молодая женщина, которая присоединилась к отступающим в Комо, Елена Курти Куччиати. Прелестная блондинка оказалась дочерью бывшей любовницы дуче Анджелы Курти, которая в свое время безуспешно пыталась предупредить Муссолини о готовящихся против него заговорах. То, с какой радостью Муссолини встретил девушку и с каким видимым удовольствием он с ней прогуливался, вызвало у Кларетты настоящий взрыв ревности. Когда Муссолини вернулся в гостиницу, она в ярости закричала: "Что здесь делает эта девчонка? Немедленно убери её отсюда. Немедленно, ты слышишь, немедленно!".

Он попытался успокоить её, но истерика продолжалась. За окном столовой начала собираться толпа любопытных. Один из зевак видел, как Муссолини с перекошенным лицом подошел к окну, резко его захлопнул и закричал: "Хватит!". Присутствовавшие при этой сцене отметили, что в его голосе слышалось больше отчаяния, чем злости. Кларетта повернулась к дуче лицом и соскользнула на ковер, больно ударив при этом колено. Оставив её рыдающей, Муссолини вышел из комнаты и вернулся в сад.

Желая возродить в нем надежду, Елена Курти Куччиати предложила съездить на велосипеде в Комо и на месте узнать, что случилось с Паволини. Муссолини ответил, что если он уедет надолго, все разбегутся. И так многие из тех, кто последовал за ним из Милана в Комо, уже не скрывают своих намерений и при первом удобном случае покинут его. Муссолини продолжал настаивать на том, что последний очаг сопротивления в горах поможет идеям фашизма уцелеть, хотя желающих быть рядом с ним в этот момент стало гораздо меньше.

Когда Буффарини-Гвиди, который после отставки приобрел привычки контрабандиста и хорошо знал местность, заявил, что он попробует пробиться к швейцарской границе через Порлеццу, двое из тех, кто намеревался сопровождать дуче в Вальтеллину - Анджело Тарки и Фабиани - сказали, что пойдут вместе с Буффарини-Гвиди, так как не хотят попасть в руки партизан. Имея на руках фальшивые паспорта, они около двух часов дня покинули Муссолини, даже не попрощавшись с ним. Грациани тоже не простился с дуче, но у него были другие планы. Он намеревался присоединиться к воинскому подразделению, расположенному в Манделло. "Скоро все уйдут, - сказал Муссолини Елене Куччиати, - рядом никого не останется".

В столовой гостиницы один из чернорубашечников призывал оставшихся последовать примеру Буффарини-Гвиди и попросить убежища у швейцарских властей. Там, по крайней мере, они будут в безопасности до прихода союзных войск. Граница, однако, была закрыта. Ракель с детьми уже предприняла попытку проникнуть в Швейцарию, но её остановили в Кьяссо и вернули в Комо. Неожиданно в отель вбежал Фабиани и сообщил, что машину, в которой он вместе с Буффарини-Гвиди и Тарки направлялся в сторону границы, остановили в Порлецце пограничники, перешедшие на сторону партизан. Фабиани удалось скрыться, а его спутников арестовали.

Муссолини обратился за помощью к Бирцеру, но тот сказал, что ему приказано охранять дуче и судьба остальных его не интересует. Сообщение Фабиани вызвало настоящую панику среди присутствовавших. Тотчас помещение наполнилось криками, проклятиями, взаимными обвинениями. Испуганные люди не могли решить, что делать дальше. Муссолини не принимал участия в дебатах, а продолжал рыться в бумагах. И лишь когда тусклые краски дня стали меркнуть, он вызвал Бирцера и объявил, что он не намерен более дожидаться Паволини и решил вернуться в Менаджо, чтобы затем продвигаться вдоль озера к Вальтеллине. Для Паволини он оставит записку, чтобы тот со своими людьми следовал за ним. Местом встречи был назначен городок Мерано. Бирцер с холодной вежливостью сказал, что его люди падают от усталости, а дальнейший путь сопряжен с трудностями, возможно придется прорываться с боем через засады, которые партизаны несомненно устроят к северу от Менаджо, поэтому он готов выступить в путь после того, как его люди хорошенько отдохнут. Кивнув головой в знак согласия, Муссолини отдал всем приказ оставаться на местах и быть готовыми к выступлению на Менаджо завтра в пять часов утра. Отряд Паволини, сказал он, к тому времени уже будет здесь. Однако эти слова он произнес столь неубедительно, что ему никто не поверил.

Ранним утром 27 апреля из Комо на бронемашине прибыл, наконец, Паволини. Дождь не переставал, и Елена Куччиати запомнила, как его капли падали с бледного лица Паволини. Войдя в гостиницу, он объявил новость: чернорубашечники сдались партизанам, ему удалось привести с собой только несколько человек.

"Сколько?" - в волнении спросил Муссолини.

Паволини замялся.

"Ну, говори же?"

"Двадцать".

Это означало конец всем надеждам.

Чуть позже Муссолини обратился к Бирцеру с просьбой включить его и нескольких человек, решивших последовать за ним, в колонну отступающих немецких войск. Немецкий отряд под командованием лейтенанта Фальмейера, насчитывавший около сорока машин, пробивался по дороге вдоль озера на север, в сторону Инсбрука.

Колонна тронулась. Муссолини сам сел за руль "альфа-ромео". Впереди шла машина Бирцера, Паволини, грозивший прорваться через любые преграды, которые партизаны могут воздвигнуть на дороге, управлял бронемашиной. Вместе с ним ехали Барраку, Бомбаччи, Казалинуово, молодой офицер военно-воздушных сил Пьетро Салюстри, чернорубашечник Идрено Утимперге, Елена Курти Куччиани и Каррадори, не расстававшийся с двумя чемоданами, наполненными документами и деньгами, которые Муссолини вручил ему ещё в Милане. Марчелло Петаччи и Кларетта следовали в отдалении, в машине, якобы принадлежавшей испанскому послу.

Несколько миль колонна двигалась на север без происшествий. Муссолини вновь обрел уверенность. "С двумя сотнями немецких солдат, - говорил он, мы сможем добраться до края земли". Отъехав от Менаджо на порядочное расстояние, Муссолини увидел человека, идущего вдоль дороги. Он притормозил, высунулся из окна и спросил пешехода, нет ли поблизости партизан. Ему ответили: "они повсюду".

Колонна продолжила путь, но проехав около ста метров, Муссолини вновь остановился, вышел из машины и направился к Паволини. Тот предложил ему в целях безопасности пересесть в бронемашину. После короткого совещания с Бирцером Муссолини согласился. Колонна двинулась дальше. Дорога шла вдоль озера и казалась угрожающе пустынной. Мужчины в бронемашине ехали молча, предчувствуя беду.

Было уже семь часов утра. Колонна находилась в шести милях от Менаджо, когда внезапно раздались три выстрела. Через мгновение все остановились. Дорогу преграждало толстое бревно и несколько огромных камней. Справа озеро, слева - круто возвышавшаяся поросшая лесом скала, по иронии судьбы носившая название "Рокка ди Муссо".

Стрельба возобновилась. Партизаны, стараясь попасть в бронемашину, вели огонь из двух 12-миллиметровых пулеметов, размещенных на склонах гор, а также спереди, где шоссе делало поворот. Раздались ответные выстрелы, очередью из бронемашины убили одного из партизан, рабочего-строителя. Почти тотчас над лежащим бревном взвился белый флаг. Три человека вышли из укрытия и направились к колонне. Двое из них - партизаны, а третий - Луиджи Хоффман - из мирных жителей, наполовину немец, наполовину швейцарец. Он жил на берегу озера в доме своей жены - дочери богатого фабриканта из Комо.

Заметив приближающихся людей, Барраку вылез из машины и вместе с Фальмейером и Бирцером направился, чтобы выяснить, в чем дело. Используя Хоффмана как переводчика, один из партизан, капитан 52-й бригады имени Гарибальди, Давиде Барбьери объяснил немецким офицерам, что во избежание ненужного кровопролития он разрешает немцам беспрепятственно миновать заграждение. Но, продолжал Барбьери, ему дан приказ задерживать всех фашистов. Фальмейер возмутился и попросил сообщить о случившемся кому-нибудь из партизанских командиров. Барбьери заверил, что и в этом случае ответ будет тот же, но если господину офицеру будет угодно переговорить с командиром лично, то он сможет сопроводить его в штаб партизан, расположенный в Морбеньо.

На самом деле капитан пытался выиграть время. Фактически у партизан не было шансов одолеть немцев, случись серьезная стычка. В отличие от хорошо вооруженного противника, у большинства партизан были лишь охотничьи ружья. Затяжка переговоров на час или два дала бы им возможность подтянуть дополнительные силы. Со своей стороны, немцам тоже не хотелось сражаться. Для них война в Италии уже закончилась, и они помышляли только о возвращении домой.

Услышав звуки выстрелов, местный священник, дон Маинетти, вышел из церкви и направился к месту событий. Один из немцев, бывший в мирное время протестантским пастором, подошел к нему и обратился на латинском языке с просьбой во имя христианского милосердия содействовать беспрепятственному прохождению колонны.

"Есть ли среди вас итальянцы?" - спросил его священник.

Солдат не знал, что ответить, но ему на выручку пришел один из немецких офицеров, который дал дону Маинетти слово чести, что итальянцев среди них нет. Священник ответил, что постарается сделать все, что в его силах. Но когда он уже готов был уйти, к священнику подошел солдат, католик из Австрии, получивший образование в Падуе. Он прошептал ему на ухо по-итальянски: "Итальянцы есть. Не верьте офицеру. Пусть проверят грузовики".

Священник направился по горной тропинке к командному пункту партизан. Но когда он добрался до него, ему сказали, что о происшедшем уже проинформировали штаб в Морбеньо, и до получения приказа ничего нельзя предпринимать.

В восемь часов утра Фальмейер отправился в Морбеньо. Он вернулся в Муссо только в два часа дня. Во время его отсутствия находившиеся в колонне итальянцы буквально сходили с ума от волнения. Паволини предложил прорываться с боем, кто-то советовал развернуться и попытаться объехать препятствие по другой дороге, большинство же считало полным безумием предпринимать что-либо до возвращения Фальмейера. Но время шло, а немецкий офицер все не возвращался. Поэтому кое-кто из фашистов решил предпринять собственные шаги для спасения, прибегнув к помощи местного священника.

Дон Маинетти только что вернулся домой и собирался поесть, как вдруг появился человек и представился: "Меня зовут Бомбаччи. Я готов сдаться партизанам. Помогите мне, святой отец!"

Позднее на допросе Бомбаччи признался, что перестал доверять Муссолини. Как и штурмфюрер Бирцер он подозревал, что тот планирует побег в Швейцарию вместе с Петаччи и, лишь убедившись в невозможности перейти границу, решил добраться до Вальтеллины. Некоторые из сторонников дуче разделяли эту точку зрения, поэтому вскоре последовали его примеру. Об этом Маинетти рассказал позднее своему епископу.

"В моей столовой, - продолжал свой рассказ священник, - собрались министры правительства Муссолини: Дзербино, Аугусто Ливерани, Фернандо Медзасома, нервно протиравший свои очки и Руджеро Романо вместе со своим пятнадцатилетним сыном Константино... Полдень миновал. Я распорядился накормить беглецов супом. Партизаны прибыли ко мне в дом под командой капитана Барбьери. Тот все допытывается, не скрывается ли в одном из грузовиков Муссолини. На это Романо отвечает, что он был с ними в Менаджо, но с тех пор дуче никто не видел. Однако Бомбаччи, подойдя к моей сестре сказал: "Он с нами. Было бы несправедливо, если бы он сумел скрыться".

Да, Муссолини пытался сделать это. Он сидел в броневике, просматривал документы, временами прислушиваясь к сообщениям по радио. В одном из них говорилось о том, что дуче якобы арестован в городе, расположенном недалеко от Муссо. Эта новость возродила в нем некоторую надежду на спасение. Елена Курти Куччиати рассказывала, что дуче спокойно сидел в машине, дожидаясь возвращения Фальмейера. Вдруг за окном мелькнула невысокая фигура в синем комбинезоне и шлеме летчика на голове. Елена сначала подумала, что это какой-то мальчик и весьма удивилась, чтобы он мог здесь делать. Но когда незнакомец снял шлем, то его длинные черные волосы рассыпались по плечам. Все тут же узнали Кларетту Петаччи по её "прекрасным светлым глазам". Выражение лица любовницы Муссолини было тревожным.

Дуче ласково заговорил с ней низким голосом, пытаясь успокоить. В этот момент появился Фальмейер. Он подошел к бронемашине и сообщил, что ему не удалось договориться о пропуске итальянцев, но все немецкие машины получили разрешение на проезд при условии, что по прибытии в Донго немцы представят их партизанам для осмотра, чтобы те убедились, нет ли там фашистов.

Бирцер тотчас предложил Муссолини надеть немецкую форму и сесть в один из грузовиков, смешавшись с солдатами. Переводя эти слова на итальянский язык, Муссолини сказал: "Он говорит, что я тоже могу проскочить, замаскировавшись под немца".

"Давай, дуче, - тотчас воскликнула Кларетта, - давай же, спасайся". Ее лицо было в слезах.

Но Муссолини не двинулся с места. Он заподозрил Фальмейера в сговоре с партизанами: немец мог получить свободу передвижения для себя и своих солдат в обмен на дуче.

"Я опасаюсь, штурмфюрер, - сказал он, обращаясь к Бирцеру, - что нас предали".

"Нет, дуче. Скорее наденьте шинель и каску и спрячьтесь в одном из грузовиков. Их будут обыскивать, но все же это единственная надежда".

"Ладно. Но помните, что вам приказали защищать меня".

"Конечно, дуче".

Бирцер ушел, чтобы отделить немцев от итальянцев. Когда он вернулся, то застал Муссолини ещё в броневике. Кларетта Петаччи сидела на крыше машины и громко рыдала.

"Штурмфюрер, - гневно сказал Муссолини, когда Бирцер приблизился, если вы не можете спасти моих министров, я отказываюсь ехать".

"Но, дуче, это невозможно. Условия соглашения уже подписаны. Итальянцы должны остаться здесь".

"По крайней мере моя подруга поедет со мной".

"Это тоже невозможно".

Муссолини остался неподвижным. На его лице застыла упрямая гримаса. Бирцер отошел, чтобы подогнать грузовик, в котором должен был укрыться дуче. Сразу же бронемашину окружили сподвижники Муссолини и стали уговаривать его изменить свое решение. Когда Бирцер подъехал и крикнул: "Дуче, это ваш последний шанс", Муссолини молча вылез из машины, взял немецкую каску и шинель и при помощи Каррадори взобрался в кузов.

Когда машины тронулись, Кларетта, обезумев от горя, бросилась вслед за своим любовником. Она пыталась вскочить в один из грузовиков, и Бирцеру стоило немалых усилий оторвать её от борта машины.

Итак, Муссолини отправился в Донго один. Партизаны были предупреждены о том, что он находится среди немцев. Об этом им сообщил некий велосипедист, увидевший Муссолини в бронемашине, а также отец Маинетти. Поэтому они дожидались его на городской площади.

СМЕРТЬ ВМЕСТЕ С ЛЮБОВНИЦЕЙ

Было около трех часов дня, когда колонна немецких грузовиков отправилась в Донго. В одном из кузовов скрючился Муссолини. Партизаны позволили только одной итальянской машине проследовать с немцами: с дипломатическими номерами и испанским флажком на капоте.

Как только немцы уехали, партизаны осторожно подкрались к оставшимся машинам, чтобы арестовать министров и других официальных лиц, которые остались на дороге. Многие сдались без сопротивления, но те, кто укрылись в бронемашине, были готовы сражаться.

Когда немецкие грузовики тронулись, Барраку с побелевшим лицом вскочил ногами на сиденье водителя и закричал во всю глотку проезжавшим мимо немцам: "Трусы! Предатели!". Потом он вскочил в броневик, и тяжелая машина с трудом развернулась на узкой дороге. Однако скрыться не удалось: партизаны открыли по машине огонь, а один из них бросил под колеса гранату. В течение нескольких секунд из броневика раздавались ответные выстрелы, а потом из люка сначала показался лоскут белой ткани, а вслед за ним из машины выскочил Паволини и бросился вниз к озеру, крича на ходу остальным, чтобы те следовали за ним и выбрасывали все в воду. К нему присоединился Каррадори с пачками документов в руках. Оба бросились в воду и поплыли вдоль нависшего над водой берега, и их не стало видно.

Другим это не удалось. Казалинуово и Утимперге не успели пробежать и нескольких метров, как были схвачены, а Барраку ранили в ногу. Примерно через час Каррадори и Паволини вытащили из воды. Они пытались сопротивляться и в завязавшейся схватке были ранены. После ареста их отправили в Донго.

К тому времени Муссолини уже прибыл туда. Начался осмотр машин. В сопровождении Фальмейера партизаны обыскали первый грузовик, но ничего подозрительного в нем не обнаружили, так же как и в следующем. Однако в одном из грузовиков партизан Джузеппе Негри, бывший когда-то моряком, обнаружил немецкого солдата, либо пьяного, либо уснувшего. Он сидел на корточках позади двух канистр с бензином в шинели капрала противовоздушных сил с каской на голове. . По свидетельству другого партизана (одного из десяти, которые позднее претендовали на то, что первыми обнаружили Муссолини), на глазах у солдата были большие черные очки. Негри не стал затруднять себя осмотром других машин. Он попросил сержанта таможенной службы подсадить его, взобрался в кузов и внимательно осмотрел человека, который, скрючившись, втянул голову в себя плечи. Джузеппе обратил внимание на пулемет, стоявший между ног солдата. Когда сидевшие рядом немецкие солдаты стали уверять его, что это их пьяный товарищ, он сделал вид, что поверил им. Негри соскочил с кузова и помчался разыскивать заместителя политкомиссара партизанской бригады Урбано Ладзаро.

"Скорей сюда, - закричал он, увидев Ладзаро, - мне кажется, я нашел его".

Ладзаро подбежал к грузовику и взобрался в кузов. Он проложил себе путь среди немцев и увидел в центре кузова сидящую на корточках фигуру в капральской шинели. "Вы итальянец?" - спросил Ладзаро. После небольшой паузы Муссолини поднял глаза и четко произнес: "Да, итальянец".

"Экселенца! - ошеломленно воскликнул Ладзаро (неожиданный ответ Муссолини и прямой взгляд сбили его с толку, поэтому почтительное обращение сорвалось с его языка), - это вы!"

Ничего не выражающее лицо Муссолини приняло пепельный оттенок. На бледных щеках явственно проступала щетина; белки глаз, отдавали желтизной, а в самих глазах читалась смертельная усталость, но никак не страх. Духовная смерть. Ему уже больше нечего было делать среди живых.

Он сказал немецким солдатам, чтобы они не вздумали рисковать жизнью ради его спасения, и сам не предпринял ни малейшей попытки использовать пулемет. При помощи Ладзаро он спрыгнул с грузовика и не оказал сопротивления, когда у него вырвали из рук оружие и сняли с головы каску. Как только новость об аресте Муссолини достигла толпы на площади, раздались радостные возгласы.

"Есть ли у вас другое оружие?" - обратился к нему с вопросом Ладзаро, и так как Муссолини не ответил, обыскал его и вынул из кармана заряженный револьвер. И на сей раз Муссолини никак не отреагировал. Один из партизан схватил два кожаных портфеля с документами. Заметив это, Муссолини повернулся и резко произнес: "Поосторожнее! В этих портфелях секретные документы огромной важности как для истории, так и для будущего Италии".

Эта вспышка эмоций оказалась единственной. Дуче выглядел опустошенным, разбитым, старым и больным. Его повели через площадь к мэрии - красивому, но запущенному зданию, расположенному под нависающими склонами Монте Бреньяно. По пути Ладзаро сказал Муссолини: "Не беспокойтесь. Мы не причиним вам вреда".

Мэр городка, доктор Джузеппе Рубини, также старался утешить Муссолини: "Не волнуйтесь. Все будет хорошо".

"Я знаю, что здешние жители - люди добросердечные", - заискивающе и снисходительно ответил он.

Его провели в кабинет мэра и усадили в кресло. Партизаны, среди которых были и местные жители, обступили Муссолини со всех сторон и стали задавать вопросы. Он отвечал на них то пренебрежительно, то с чувством оскорбленного достоинства или нарочитой вежливостью, а иногда с неискренним желанием понравиться публике.

"Почему вы изменили делу социализма?"

"Я не изменял социализму. Социализм сам себе изменил".

"За что вы убили Матеотти?"

"Я не имею к этому никакого отношения".

"Почему вы напали на Францию исподтишка?"

"Потребуется много времени, чтобы объяснить, почему Италия вступила в войну".

"Ваше выступление после освобождения в Гран-Сассо было добровольным или вас к этому принудили?"

"Меня к этому принудили".

"Почему вы дали добро на применение столь суровых мер по отношению к партизанам? Вы знали, что их подвергали пыткам?"

"У меня были связаны руки. Было очень мало возможности сопротивляться действиям Кессельринга и Вольфа. Много раз я говорил генералу Вольфу, что до меня доходят сведения о пытках и грубом обращении с людьми. И однажды он мне ответил, что только таким образом можно вытащить правду из этих людей. Его подручным в пыточных камерах удавалось выбить показания даже у мертвецов".

Вопросы сыпались один за другим. Муссолини отвечал на каждый из них. У него пересохло горло, и он попросил пить. Ему дали стакан воды, а немного позднее - чашку кофе. Он выпил воду с жадностью, а затем погрузился в молчание, сложив руки на коленях и вперив взгляд в стену. Стянув с себя немецкую шинель, дуче бросил её на пол и остался в мундире члена фашистской милиции, правда, без головного убора.

Вв это время колонна немецких войск получила разрешение продолжить путь на север. Спустя некоторое время в противоположном направлении, в Комо, в штаб местного отделения Комитета национального освобождения полетело донесение, подписанное политкомиссаром Франческо Терци, в котором он сообщал об аресте Муссолини и просил дальнейших инструкций.