Частная жизнь. Нервно и без сюжета

Григорьев не унимался:

-- Поехали развлечемся. Сегодня один мой приятель… ну, не приятель, а знакомый… открывает клуб. Я в числе приглашенных. И мне нужна дама.

-- Если тебе нужна дама, то зачем тебе я? Неужто у тебя нет знакомых девиц, подходящих к случаю?

-- Мне не нужны девицы. Тем более подходящие к случаю. Мне нужна ты.

Марта посмотрела на него внимательно, отодвинула клавиатуру, позвонила Василисе.

-- Вась, чаю принеси… да, два…

Потом обратилась к Григорьеву:

-- И зачем же я тебе, Петр Петрович, понадобилась?

Григорьев курил, выпуская дым через нос, смотрел на Марту с веселым лукавством.

-- Мне нужна свободная, не обремененная семьей женщина, умная, серьезная, в меру красивая и не в меру обаятельная. Которая к тому же не прочь поразвлечься.

- Тогда я тебе не подхожу, -- сочувственно сказала Марта, принимая чашку с чаем из рук Василисы.

-- Почему? – искренне удивился Григорьев.

Марта улыбнулась.

-- Во-первых, я обременена семьей. Во-вторых, красива не в меру. И в-третьих, совсем не хочу развлекаться.

Петька сделал испуганное лицо:

-- Ты вышла замуж?

-- Бог миловал, -- ответила Марта и снова повернулась к компьютеру. Ей не хотелось развивать эту тему, тем более с Григорьевым, который и вообще-то никогда особой деликатностью не отличался. Он, конечно, шутил, но она приготовилась к худшему.

Петька встал со своего кресла и пересел на стул, стоявший у стола Марты.

-- Ты поссорилась со своим кавалером? Какое счастье!

-- Что ж хорошего? – искренне удивилась Марта, -- Я, между прочим, замуж за него собиралась.

-- Зачем тебе замуж? Замужняя женщина потеряна для общества!

Марта покачала скептически головой:

-- То же мне, философ… потеряна для общества… Ты не находишь, что замужество для женщины как раз более естественное состояние?

Но Григорьев не ответил, а стал канючить:

-- Марта, поехали… а? Тебе это тоже будет полезно…

-- Это чем же?

Григорьев задумался, потом стал загибать пальцы на руке:

-- Составлю компанию на вечер, это два. Потанцуем опять же, это три. А главное – познакомлю тебя с одним типом. И это раз!

-- С каким еще типом? И зачем он мне? – равнодушно спросила Марта.

Петька быстро окинул взглядом ее стол, увидел цветной буклет и приподнялся со стула. Он навис над столом, тыча пальцем в цветную картинку, и проговорил:

-- Вот с этим. Вижу, он тебя интересует?

-- Не так чтобы очень, -- слукавила Марта, старательно изображая равнодушие.

-- Не прикидывайся! – Григорьев ей не поверил. Он снова развалился на стуле, заулыбался во весь рот, -- Этот Ковальский не может не интересовать. А потом там такой дансинг… Лучший в Москве.

-- Откуда ты знаешь? Клуб же еще не открыт? Сам же сказал, что сегодня открытие.

-- Знаешь «Трубадур»? Там тоже классный дансинг. Вот это его. А сегодня он второй открывает.

Марта «Трубадур» знала. Там действительно можно было потанцевать: приличная публика, а не обкуренные тинейджеры, хорошая музыка, достойный повар. Место было не из дешевых, да и пускали туда по картам. Марта задумчиво посмотрела стопку документов на краю стола. Сегодня Рождество... Дочь на даче у родителей. Можно просидеть до вечера, а потом выпить с ребятами. Наверняка кто-нибудь уже приволок и водку, и шампанское. Или послать кого-нибудь купить коньяк…

-- Ну, чего загрустила? Поехали! Развеемся… -- продолжал уговаривать Григорьев.

Марта вместо того, чтобы ответить, спросила, в свою очередь постучав пальцем по буклету:

-- Кстати, разве здесь не баба гендиректор?

-- Это его жена. Посадил пасти головное предприятие… Кому ж доверить главный бизнес, как не жене? А ты пыталась с ней закантачиться?

-- Да, хотела… посотрудничать, -- задумчиво ответила Марта. – Только пока что-то не очень получается…

-- Что так? – продолжал любопытствовать Петька.

-- На формальном уровне договоренность достигнуть пока не удалось. А неформальные методы еще не задействованы, -- ответила Марта почти официально.

-- Переведи, -- попросил Петька.

-- Да отшили они моего коммерческого директора. В грубой форме. А сама я пока не смогла этим заняться. Руки не доходят.

Григорьев встрепенулся:

-- Вот! Она там тоже будет. Наверняка. Коли муж клуб открывает. Там и познакомитесь…

-- А ты их знаешь?

-- Нет, только его.

-- Да мне наверное он-то и нужен. Если с ним договорюсь, то с ней ведь проблем быть не должно. Не так ли?

-- Пожалуй, -- кивнул Петька на всякий случай, хотя был не совсем в этом уверен. Но не говорить же ей теперь об этом.

-- Ладно, уговорил. Но только с условием, что берешься познакомить? Кто он кстати?

-- Ковальский, Александр Сергеевич. Тридцать процентов, и он твой.

-- Десять, Петя, десять. И без торговли, -- предостерегла Марта, -- В противном случае танцевать будешь без меня.

-- Вот за что я тебя люблю…

-- Так это за собственное хамство, -- смеясь ответила Марта и выключила компьютер. – Во сколько начало?

-- В три.

Марта посмотрела на часы: было без четверти два.

-- Что ж так рано-то? У них утренник там или как?

-- Типа того… -- смеясь ответил Петька.

…-- Все-таки ты неправильный человек! – поучал Григорьев в машине, - Где у тебя шофер? Где охранники? Почему на джипе ездишь? Почему седан не купишь? Хочешь попасть в тусовку, соблюдай правила…

-- Это что? Обязательный джентльменский набор? – улыбнулась Марта.

Но Григорьев продолжал вполне серьезно:

-- Ты же не носишь не модные вещи?

-- Я ношу удобные вещи. Те, которые мне нравятся. Возможно, какие-то действительно модные, а какие-то и нет…

- Ты неисправима! – и Григорьев картинно всплеснул руками, но так неловко, что ударился кистью правой руки о стекло и даже невольно вскрикнул от боли.

Марта покосилась на него с иронической усмешкой, но отвечать ничего не стала.

-- Разве так можно? – продолжал Петька раздраженно, потирая ушибленную руку, -- Там нужно будет пить, а ты за рулем. Или ты пить не собираешься?

И тревожно покосился на Марту.

-- Да буду я пить, буду, успокойся, -- утешила его Марта с улыбкой, -- В конце концов, рождество. Почему бы и не выпить в самом деле… А потом за мной водитель приедет. Не все так уж запущено. Не переживай.

…Марта стояла у окна, смотрела на заснеженные крыши напротив. Повернулась, услышав шум сзади. В дверях стояла Василиса.

-- Марта Георгиевна, редколлегия ждет. Вы пойдете?

-- Да, Вась, конечно. Сейчас.

- Демидович спрашивала. Хотела зайти переговорить. Несколько раз приходила…

Марта задумалась, вытащила сигарету из пачки, покрутила в тонких пальцах, словно разминала.

-- Давно приходила?

-- Да все утро ходит…

-- Позвони ей, скажи, проведу редколлегию -- позову. Я быстро. Пусть ждет. Она мне нужна.

И пошла к дверям, так и не прикурив сигарету.

В большой переговорной, где обычно проводились редколлегии, действительно все уже собрались. Марта села за свой стол, махнула рукой, чтобы начинали, закурила, наконец.

Все уже привыкли к отлаженному порядку вещей, к стандартному перечню обсуждаемых вопросов, к тому, что Марта, как правило, ничего не говорит, а только слушает, глядя в окно, курит, выпуская дым из рта тонкой струйкой, изредка кивает, задает какие-то короткие вопросы, иногда просто смотрит на говорящего вопросительно.

Долгая привычка таких вот редколлегий выработала у нее умение одновременно и слушать, и думать о чем-то своем. Как, например, сейчас.

Она слушала заявки, а думала о Рождестве два года назад.

…Ковальский Марте скорее понравился. Он был молод – лет сорока, не больше, высок, хорошо сложен, ухожен, пожалуй, даже красив. Во всяком случае, точно интересен. Вальяжен и явно пижон.

Дорогие туфли, модный галстук, запонки с бриллиантами… Он держал стакан с виски, словно игрался, -- тремя пальцами, полулежал в кресле, закинув ногу на ногу, изредка поглядывал на Марту с полуулыбкой.

-- Так и? – спросил он, чуть больше улыбнувшись, но получилась не улыбка, а надменная ухмылка.

Марте стало весело. Такая прямолинейность и раздражала, и смешила. Уж не думает ли он в самом деле, что она вот так вот и начнет просить у него денег?

-- Что – так и? – переспросила Марта, ухмыльнувшись в ответ.

-- О делах говорить будем?

-- А должны?

Ковальский поморщился: было совершенно очевидно, что Марта издевается. А ей и в самом деле стало вдруг весело. Он был, конечно, симпатичен, но слишком уж пафосен и самонадеян.

-- А разве нет? – удивленно спросил Ковальский и покосился на Григорьева, который начал слегка ерзать в своем кресле.

-- Ну вообще-то меня потанцевать звали, -- обаятельнейше улыбнулась Марта.

Ковальский искренне рассмеялся.

-- С вашего позволения, -- сказала Марта, встала и направилась к танцполу.

Она слышала, как Ковальский процедил ей в спину:

-- Фантастическая женщина…

«Он мой», -- самодовольно подумала Марта, теряя к нему интерес.

…Демидович вошла в кабинет без стука. Просто сначала открыла дверь, убедилась, что Марта на месте, и тут же закрыла – позади себя. Не здороваясь и не дожидаясь приглашения, она уселась на стул около стола Марты, положив папку, которую держала в руках, себе на колени.

-- Я, собственно, вот о чем хотела тебя спросить. А что случилось? Что вообще у нас происходит? А?

Фрида Соломоновна крайне редко говорил Марте «ты». Они были знакомы лет, наверное, десять или двенадцать. Когда-то давно, когда Марта еще работала редактором в газете, Фрида писала ей заметки на юридические тему. Марта по старой привычке говорила ей «ты» и называла по имени, но Демидович неизменно обращалась к ней официально, даже когда они оставались одни. И крайне редко называл ее только по имени, только в особо серьезных случаях. Сейчас, как видно, был именно такой момент.

-- Здравствуйте, Фрида Соломоновна… -- с ударением произнесла Марта, только чтобы прервать затянувшуюся паузу.

-- Это все, что ты можешь мне ответить?

Она говорила даже резко, без обычной своей медлительности, без привычных «я полагаю», «видите ли» и прочих подобных словечек.

-- Послушай, -- заговорила Марта, резко меняя тон с издевательского на уговаривающий, -- У меня чудовищная неделя. Каждый день приносит… что-то новое… И, не побоюсь этого слова, свежее…

Она сделала короткую паузу, выдохнула устало и продолжала:

-- Так вот, я тебя прошу, не тяни, а? Хочешь что-то сказать – говори. Мне лично пока сказать нечего.

И добавила с неуверенным смешком:

-- Я журналист. Я выдержу все.

-- Все ли? – с иронией переспросила Фрида.

Потом как-то плотоядно улыбнувшись, потерла руки и заговорила все так же резко, короткими отрывистыми фразами.

-- Про бумагу ты уже, полагаю, знаешь?

Марта кивнула, махнула рукой – дальше.

Фрида достала из папки листок, положила его перед Мартой.

-- Это прислали утром из типографии. Относительно неустойки, потому что мы сорвали тираж. Не на чем было печатать. А мы не предупредили. Они печатали на своей. И относительно новых цен на бумагу.

Марта скользнула взглядом по цифрам, выделенным маркером.

-- Мда… не хило…

-- А вот это от них же, -- Фрида положила сверху еще один листок, -- Новый договор с новыми ценами на печать.

Марта посмотрела, но промолчала.

-- Ничего не скажешь? – спросила Фрида, глядя как-то исподлобья.

-- А что тут можно сказать?

-- Надо искать новую типографию. Потому что вот это, -- она привстала и постучала указательным пальцем точно по выделенному абзацу, -- Вот это называется элементарная наглость. И ни что иное.

«То ли еще будет», -- подумала Марта, но вслух произнесла иное:

-- Это все?

-- Отнюдь. Но об остальном потом. Ты бы сказала, чтобы искали типографию…

-- Как ты себе это представляешь?

-- Да обычно!

-- Праздники на носу. Если уходить, то забирать все. Это не быстро. Кто нас со всем хозяйством вот так вот в неделю возьмет?

-- Но печатать по таким ценам – это бред! Тебя акционеры не поймут!

-- Если я буду печатать, меня не поймут акционеры. Если я не буду печатать, то меня не поймут рекламодатели. А потом и акционеры – правда, уже сильнее. Давай дальше. Что там еще?

Фрида поморщилась, но возражать не стала.

-- Вот это прислали с курьером от Лешека. Утром. Перечень документов, которы6е нужно составить и прислать им в самое ближайшее время. И список мероприятий, которые они нас обязывают провести, -- и она положила на стол еще один листок бумаги.

«Вот и началось…»

-- И?

-- Марта, это предпродажная подготовка. Нас продают. Тебя, кстати, туда вызывают. Ты в курсе?

-- Да.

-- Поедешь?

-- Куда ж я денусь! – засмеялась Марта.

-- Я бы так на твоем месте не веселилась…

-- А что мне делать-то? Плакать? Рано еще, пожалуй… Да и не мой стиль.

-- Марта, что с тобой? Ты не понимаешь, о чем идет речь? Это документы о продаже компании! Как ты газету будешь издавать без него? Где мы денег возьмем?

-- Как… Хороший вопрос. Но меня гораздо больше интересует, кому именно он ее продает.

Но Фрида словно не слышала ее.

-- С чего вдруг? С какой стати?! Что происходит?

…Она увидела Марину как-то вдруг и сразу, словно та возникла ниоткуда, из ничего, из воздуха. Светловолосая, невысокого роста, который не скрывали даже высоченные шпильки, в длинном кашемировом пальто цвета топленого молока, она не шла – она стремительно плыла, ловко и изящно лавируя между маленькими круглыми столиками, теснившимися вокруг.

Марта вдруг отчего-то сразу поняла – вот это идет жена Ковальского. Откуда-то из памяти даже всплыло имя – Марина, хотя совершенно точно помнила, что днем, всего несколько часов назад она не смогла назвать ее имени. Марта даже успела подумать, что у этого Ковальского чертовски красивая жена, и почему-то с удовлетворением отметила, что эта его «чертовски красивая жена» не поцеловала его, а лишь кивнула и села напротив, не рядом – как была, в пальто. И с легким удивлением даже успела отметить это свое удовлетворение.

Музыка закончилась, и она остановилась. И в этот момент Ковальская, сидевшая к ней спиной, оглянулась и посмотрела на нее. Марте стало как-то не по себе. Не то чтобы ее смутил взгляд, брошенный на нее. Просто в этой сидевшей к ней вполоборота женщине было что-то такое, что вызывало беспокойство.

Ковальская встала и направилась к ней, даже не оглянувшись на мужа.

Остановилась, наверное, в шаге.

-- Ковальская. Марина, -- и протянула руку Марте, приветливо улыбнувшись.

-- Марта.

-- Нам вот дружить предложили. Вы как на это? – спросила Марина с улыбкой.

Марта совершенно непонятным для себя образом смутилась и не знал, что ответить, но Марину ее молчание ничуть не беспокоило.

-- Ну что? Обломали моего муженька? – с издевкой снова спросила она.

-- Я просто не успела сказать, что сотрудничество нам действительно интересно, -- сказала Марта извиняющимся тоном, -- Разговор как-то не задался…

-- Ну, это уж как водится, -- снова хмыкнула Марина, -- Может быть, выпьем?

-- Пожалуй, -- согласилась Марта.

Они устроились за стойкой, о чем-то говорили, потягивая мартини. Марта потом все время вспоминала, о чем они тогда говорили, но вспомнить никак не могла. Помнила лишь, что Марина все время шутила, что выпито было немало, что разговор был легкий и непринужденный, словно бы они если и не были знакомы много-много лет, то успели крепко подружиться в первые пятнадцать минут, и дальше уже болтали как старые подружки. И помнила, что странное чувство безотчетной тревоги только все больше и больше нарастало.

…-- Ты меня не слушаешь! – с раздражением сказала Фрида.

-- Ну почему же? – возразила Марта, -- Слушаю. Чем тебе он не нравится, этот договор? Ковальская наш старый партнер…

-- Ну хотя бы тем, что там нет ее подписи! – перебила Фрида Марту, -- С каких это пор оттуда приходят незаполненные бумаги? Я что-то такого не припомню. Марта, послушай же меня, наконец. Я понимаю, что все, что приходит оттуда, мы подписываем не глядя. Но не в этот раз. Не в этот.

-- Почему? Я понимаю, что тебе не нравится то, что прислали от Лешека. Но Ковальская-то тебе чем не угодила?

-- А ты уверена, что это Ковальская?

-- А кто ж еще?!

-- Как бы то ни было, это нельзя подписывать, -- отрезала Фрида. И это было вместо обычной, вполне традиционной лекции минут на пять-семь с упоминанием всяческих статей, инструкций и постановлений.

-- Категорично. А если подробнее?

-- Ты ведь не собираешься ликвидировать издательский дом?

-- Нет.

-- Так вот, подписывая этот договор, ты его ликвидируешь. Просто уничтожишь, и все.

-- Да почему?!

-- Потому что ты отдаешь им все деньги, которые зарабатываешь. Я посчитала, получается, что в апреле даже ущерб собственным интересам. Ты сама-то считала? Ты видела, что у тебя в апреле и даже в мае дефицит будет?

-- В апреле не будет дефицита.

-- Это почему же?

-- В апреле они все отдадут… Так что ни в апреле, ни в мае дефицита не будет…

-- Ты сама-то веришь в то, что говоришь, а? – спросила Демидович с нескрываемой издевкой.

Марта растерялась, молчала, не зная, что ответить.

-- Если все в апреле и закончится, то почему договор не на два, а на шесть месяцев? Марта, опомнись! Ты сдаешь март, апрель и май. С чем ты придешь к лету? Но это только часть проблемы.

-- Еще что-то?

-- Ты помнишь про аудиторов? Или уже забыла? Они не пропустят этот договор.

-- За деньги – пропустят.

-- За большие деньги. А у тебя их не будет. У тебя вообще не будет денег. Потому что ты все отдашь. Вот по этому самому договору…

Марта не выдержала. Нравоучения Фриды ей надоели. Она оборвала его:

-- Довольно. Я тебя слушала долго и внимательно. Я все услышала, все поняла. Но учить меня, как управлять компанией, не нужно.

Но Фрида не унималась.

-- Марта, я не просто твой юрист. Я твой друг. Не веришь мне, поговори с Ковальской!

-- А когда пришел договор?

- Утром. Часа за два до твоего приезда.

Марта задумалась. За два часа до приезда к себе она была у Марины.

-- Хорошо, я поговорю с Мариной.

Это вполне могла бы быть идея Джулии, но вряд ли они бы успели так быстро.

-- И еще я тебе советую, вот это все, -- Фрида накрыла бумаги ладонью, -- показать Джульетте. Очень тебя прошу.

Марта внимательно посмотрела на Фриду. Она знала, что Фрида и Джульетта друг друга терпеть не могут. Они работали как-то однажды вместе, давно, очень давно, после чего обе пришли к ней и каждая произнесла одну и ту же фразу:

-- Больше никогда меня с ней не своди. Мы разные. Говорить нам не о чем.

«Мда… -- подумала Марта, -- А вот это уже становится совсем интересным…»

Но вслух так ничего и не сказала.

Автор: Снег и Туман.

Частная жизнь. Часть 2

…Само появление Марины в ее жизни осложняло эту самую жизнь. И она, эта жизнь, такая до недавнего времени уютная, удобная, налаженная и в общем-то даже размеренная, не смотря на некоторую сумбурность, непредсказуемость и сумасшедший ритм, переставала быть таковой. И только и исключительно потому, что в ней появилась Марина. И оставалось понять, стоит ли ее, Маринино, присутствие того, чтобы менять что-то в такой исключительно налаженной, великолепно отлаженной жизни, стоит ли она того, чтобы чем-то ради нее жертвовать. А то, что жертвовать придется, -- быть может и скорее всего не теперь, но потом, через какое-то время, -- было совершенно очевидно.

Это был один из самых трудных вопросов, который она себе не задала, не успела задать, но на который ответ у нее уже был, и она страшилась его. Потому что не знала, правильный ли он. И страх этот усиливался сознанием того, что данный ответ -- единственный, и другого не будет. Она допускала, что, быть может, есть и другой ответ -- не положительный, а отрицательный, но он все равно ничего не значит и не может значить. Потому что совсем не важно, стоит ли Марина того или нет, нужно ли жертвовать своей жизнью ради нее или нет, а важно совсем иное -- независимо ни от чего жертвовать она будет. Более того, если Марине понадобится -- и не обязательно для чего-то действительно важного или просто существенного, а так, ради пустяка или даже прихоти, она, Марта, в тот же момент и не задумываясь подстелит эту свою благополучную и в общем-то даже успешную жизнь под ноги Марине, и тем будет счастлива.

Но время шло, и пришло время отвечать на вопросы. И Марта понимала, что настало это самое время, когда нужно отвечать себе на свои же собственные вопросы. Несмотря на то – а может быть как раз потому, что эти вопросы были неприятны, и их было много, и число их росло с каждым днем. А ответов на них не находилось. И было понятно, что ответы эти сами собой не появятся, их нужно искать, и даже выискивать, старательно и долго размышляя, тратя на них и на их поиски и время, и силы. Потому что они важны – и вопросы эти, и ответы на них.

Но вот что удивительно, не смотря на всю эту свою исключительную важность, все они как один мгновенно исчезали, стоило лишь Марине оказаться рядом. Вернее, они исчезали еще до ее появления, буквально в тот момент, когда выяснялось, что Марина скоро будет рядом. И когда она, наконец, рядом оказывалась, Марта погружалась в состояние такого полного и абсолютного покоя, такой безусловной отрешенности, что все эти вопросы, все тревоги и беспокойства казались пустяком, чушью, мелочью, решительно ничего не значащей и не стоящей вообще никакого внимания. Это чувство странной, необъяснимой завершенности, некой точки, замыкающей круг, в которой сходятся начало и конец, ощущение и осознание некоего итога – правда, непонятно какого и непонятно чему, - было столь велико, что захватывало ее всю, целиком. И больше ничего не нужно было хотеть, искать, ждать, потому что все, абсолютно все – во всяком случае самое главное и важное, - было найдено и обретено. Это было как достижение цели, решение задачи, покорение вершины. Это было что-то вроде вечера пятницы, когда уже пришел домой, а впереди два законных выходных, полных безделья и любимых, необременительных занятий. Или как начало отпуска, когда стоишь в дюти-фри и думаешь, чтобы такое купить, исключительно ненужное и именно поэтому приятное, когда уже паспортный контроль пройден, а на рейс объявили посадку, но есть еще минут десять, чтобы доставить себе маленькое непредусмотренное удовольствие – в знак того, что отпуск уже начался. Или же как море в первый день приезда, когда смотришь на его исступленно сияющую поверхность из окна номера и просто любуешься им, совершенно точно зная, что вот теперь, всего через несколько минут оно точно будет твоим. Это была Марина.

Словно бы нашлась, наконец, отсутствующая, но столь необходимая в ее, Марты, организме деталь. Или даже какой-то орган, или даже просто некая часть ее самой, без которой она сама была незавершенной, незаконченной. Без нее, этой «детали», этой неведомой части, она могла жить, могла быть и быть счастливой, и даже довольной собой. Но не могла быть удовлетворена собой, как если бы выиграла главный приз, и даже гран-при, и при этом действительно была на голову выше всех, но для себя - про себя - знала, что выиграла только в сравнении с кем-то или у кого-то. А в сравнении с собой, у себя самой все-таки проиграла.

И теперь она тонула в этой обретенной, наконец, самоудовлетворенности, в этом снисходящем на нее покое, который был столь… не приятен, нет, а органичен, естественен в своей неестественности. И становилось совершенно очевидно, что если поставить на весы всю эту благополучную, замечательную и такую удавшуюся жизнь и противопоставить всю ее только одному этому чувству покоя, то он, покой, перевесит. Как перевесила бы Марина, если бы вдруг пришло в голову поставить ее на весы со всем миром, бывшим, настоящим и будущим, со всей ее, Мартиной, жизнью. И выбор этот был сделан, и она каждую минуту, каждую секунду продолжала его делать, причем еще до того, как возникала в нем необходимость. И беспокоило Марту всегда только одно: а что Марина? Что чувствует она? И как долго она позволит быть рядом?

Марта забывала обо всем: о вопросах и ответах, о тревогах и беспокойствах, о неудобствах и даже некоторой неестественности, которую, конечно же, нельзя было отрицать, но от каковой все же не представлялось возможным отказаться. Хотя бы только потому – и в том числе потому, -- что просто не хотелось. И тогда оказывалось, что на все это бесчисленное множество вопросов можно дать один ответ. Один единственный ответ, который отрицал, исключал, уничтожал все вопросы, все бесчисленное множество вопросов. И заключался он в том, что она ее любит.

Она видела только Марину, только о ней думала, только ее слышала и только к ней прислушивалась. Прислушивалась, как прислушиваются не к словам, а к интонации, с которой эти слова произнесены. Так прислушиваются к своему ребенку, пытаясь определить, болен ли он и насколько тяжело, чтобы решить, нужно ли звать врача или все-таки можно справиться самостоятельно. Прислушиваются к близкому и любимому человеку, пришедшему с работы: вот он еще только переступил порог, а нужно срочно понять, что он – устал? озабочен? не раздражен ли, не обижен, не рассержен?.. Прислушиваются не слухом, а всем своим естеством, всей своей сущностью, словно пытаясь пристроить, приладить себя к тому, к кому прислушиваешься, и думая лишь о том, как это сделать -- быстрее, легче и органичнее.

Весь мир не то чтобы исчезал, вовсе нет. Он был, но он был где-то на втором плане, или даже на третьем, словно задник в театре или массовка в кино. Он был нужен, но не важен. Он был существенен, но не значим. И он ничего не мог изменить, потому что был лишь декорацией.

Она была поглощена этой женщиной, и она растворялась в ней. Глаза Марины, губы Марины, ее тонкие пальцы и узкие запястья, ее улыбка, ее полуулыбка, ее одежда, ее сигарета и тонкая струйка сизого дыма от этой сигареты, ее стакан с недопитым коньяком и матовым следом от губ, ее светлые, словно светящиеся волосы, ее ноги, закинутые одна на другую, -- все это приводило Марту почти что в исступление. Тем более сильное и мучительное, чем больше приходилось сдерживаться, чтобы не дай Бог не обнаружить его. Ни перед кем. И уж в первую очередь перед Мариной. Она с ужасом думала, что готова растечься, распластаться по этой женщине, вобрать ее всю в себя и раствориться в ней. И она шутила, и беззаботно смеялась, и острила, и была воплощением непринужденности, легкости и даже, пожалуй, безразличия, словно ей, в самом деле, было все равно, кто сидит напротив с тонкой сигаретой в тонких длинных пальцах, словно это такое обычное дело, что вот, она сидит и весело болтает с женщиной, которой не просто увлечена, а которую любит. И знает об этом, хотя та, напротив, наверное – и дай Бог! – не догадывается. И она смотрит на ее стройные ноги, и бедра, обтянутые тонкой серой юбкой, и они нравятся ей, и ей нравится смотреть на них, и на длинную тонкую шею, и на грудь под полупрозрачной черной блузкой, и совершенно не хочет думать о том, что на все, на что она смотрит и так ей нравится, принадлежит женщине.

И все это было действительно легко, потому что она просто смотрела, но ничего не говорила. Потому что ей было достаточно – пока достаточно – только смотреть, и совсем необязательно – касаться. Она еще не знала вкуса этих губ и этой груди, вкуса и запаха этой кожи, еще не вдыхала аромат старомодного «пуазона», смешанного с запахом неизменно французского лака для волос, не вбирала в себя дыхание Марины, отдавая всю себя и добровольно сдаваясь, отдаваясь на милость победительницы. И поэтому могла позволить себе только смотреть – и не хотеть касаться. И она не хотела знать, что будет, когда просто смотреть окажется недостаточно.

И еще потому это было все легко, что знала обо всем этом она одна, и никто больше. Это была ее страшная тайна, ее великая тайна. И она хранила ее, эту свою мучительную тайну, этот свой нежный секрет. И гордилась им, и стыдилась его.

И все было в общем-то даже благополучно, потому что Марина видела ее действительно веселой, беззаботной и непринужденной, и ей не казалось странным, что вот Марина ведь тоже смотрит на ее ноги, на ее грудь, на ее губы, смотрит почти равнодушно, почти безразлично. Словно это было тоже совсем естественно, нормально, а значит -- в порядке вещей.

И это, наверное, так и было – естественно и в порядке вещей. До тех пор, пока однажды – совершенно случайно – она не совершила оплошность. Она рассказывала что-то необыкновенно смешное и занимательное, но Марина, как ей показалось, в самый кульминационный момент отвлеклась. Она поглаживала кончиками пальцев гладкий край стакана, водя ими по кругу, словно ласкала это чистое холодное стекло, и смотрела куда-то в низ -- туда, где были ноги и бедра Марты, обтянутые черной тканью брюк. И Марта, которая почему-то совсем не придала этому значения, чуть подалась вперед и провела кончиком дужки очков по плечу Марины, требуя таким образом ее внимания. Но сделала это неловко, так что дужка соскочила с плеча Марины и коснулась ее груди. И она тут же испугалась этой своей неожиданной и нечаянной вольности, -- тем еще сильнее, что вдруг совершенно отчетливо ощутила эту чертову дужку продолжением своих пальцев. И тогда Марина властным жестом забрала очки из ее рук и положила их рядом на стол. А потом крепко и нежно зажала ее пальцы в своих руках и поднесла их к своим губам, и коснулась своими губами ее пальцев, прикрыв глаза в мучительном блаженстве, которое легко читалось на ее лице. А Марта в ужасе смотрела на нее, и чувствовала на кончиках своих пальцев теплые, сухие и такие бесконечно нежные губы Марины, но Марины не видела. Потому что видела напротив себя лишь свое отражение. И понимала, что это конец. Уж беззаботности-то точно…

…А Марина ни о чем таком не думала. Вся ее жизнь как-то вдруг разделилась на «до» и на «теперь». Там, в этой жизни «до» – до Марты – был муж, была работа, была какая-то семейная жизнь или подобие ее. Были друзья, близкие и не очень, сиюминутные интересы и глобальные долгосрочные планы, мелкие проблемы и редкие неурядицы, не нарушавшие общего устойчивого благополучия. Когда она спрашивала себя, все ли у нее есть для счастья, то ответ был неизменно положительным. Для счастья было абсолютно все. Только счастья почему-то не было.

Нет, она не была несчастлива. Но и счастлива она не была.

В ее жизни, не смотря на насыщенность событиями, ничего не происходило. Она все время была занята, все время была окружена какими-то людьми, но внутри у нее постоянно росло ощущение пустоты. И еще – ощущение какой-то чужой, не своей жизни, которую почему-то проживать приходилось именно ей. И вроде бы это была даже ее жизнь – ведь жила все-таки она, но все это было как бы не ее. Но где тогда была ее жизнь? Ее собственная жизнь, такая, какой бы она хотела ее прожить?

Она не знала, в какой момент, в какую минуту стала думать и чувствовать так, но убежденность в этом росла в ней день ото дня.

Но теперь все стало совсем по-другому. Теперь было – теперь. И это «теперь» была Марта.

Она смотрела на нее и испытывала такое беспредельное, такое безграничное счастье, что ей становилось даже чуточку страшно. Все было зыбко и шатко. И совсем неопределенно. И непонятно, как и что. И главное – что дальше?

Но даже и минуту этой зыбкой неопределенности она бы не отдала ни за что. И никому. Она ничего не знала и не понимала, и в общем-то не хотела понимать. Она не хотела ни вопросов, ни ответов на них. Она просто хотела прожить, прочувствовать каждую минуту – всю, до конца, потому что вдруг как-то сразу не столько даже поняла, сколько всей сущностью своей приняла, что вот это «теперь» и есть ее настоящая жизнь. Пусть и в таких странных, замысловатых формах – пусть. Пусть она не вписывается ни в что, не поддается никакому осмыслению, но это ее – ее собственная жизнь, которой она уже дорожит.

Порой она не узнавала себя. Она, такая независимая, такая легкомысленная и в общем-то небрежная, она ждала. Она ждала звонка, она ждала встречи, она ждала слов… Она стала дорожить временем, вдруг обнаружив совершенно случайно, что оно может быть необыкновенно стремительным – когда Марта рядом, и может тянуться бесконечно, мучительно долго, если Марту, допустим, ждать, или ждать ее звонка, или ждать, когда она что-то решит или скажет…

Она стала осторожной в словах. Она стала бояться обидеть. Она не хотела разочаровать. Больше всего она страшилась разочаровать.

Иногда она все-таки спрашивала себя – зачем? Зачем ей это? Для чего? И не находила ответа. Потому что это «теперь» ни для чего не было нужно. Оно было просто нужно ей, Марине. И потерять это «теперь» было почти смертельно. От одной только мысли о том, что это «теперь» можно потерять, ей становилось не просто плохо – ей становилось больно. Та пустота, которую она обнаружила еще в своей жизни «до», но к которой она привыкла и с которой как-то сжилась, подступала к горлу и уничтожала ее. Словно бы внутри открывалась черная дыра, засасывающая ее внутрь себя, и все становилось совершенно бессмысленным при одной только мысли, что Марта вдруг может не позвонить или не прийти.

Могла бы она обойтись без этого «теперь»? Да, могла бы. В той жизни, которая была «до». И она обходилась. Но теперь, когда настало это «теперь», когда в любой момент мог раздаться телефонный звонок, а в трубке зазвучать голос этой сумасшедшей, этой совершенно непредсказуемой женщины, или же она сама могла возникнуть на пороге – без договоренностей и предупреждений, Марина понять не могла, как она без этого обходилась. Как она вообще жила без нее, без Марты.

Она не сомневалась, она не металась, она не мучалась вопросами «отчего», «почему» и «как так случилось», не искала ответы на них. Она все поняла – все и сразу. И если и медлила, то только из-за Марты, из-за самой Марты. Она просто не хотела ее торопить.

…Когда Марта уехала, Марина потеряла интерес ко всему происходящему. Джулия кого-то вызывала, о чем-то спрашивала. Перепуганные сотрудники косились на безучастную ко всему Марину, но задавать вопросов ей не решались. Они видела, что каждый очередной входящий сначала смотрит на нее вопросительно, потом на Джулию, усевшуюся за ее стол, неуверенно отвечает на задаваемые вопросы, больше напоминающие допрос с пристрастием, но не вмешивалась. Да и не слушала толком.

Она оглядывала кабинет, в котором проработала лет семь, наверное, но все вещи вдруг стали какими-то чужими, словно бы не она их покупала, расставляла и переставляла заботливо, словно бы это был не ее кабинет и не ее вещи. Словно она тут стала вдруг гостем, зашедшим в первый раз и ненадолго.

В какой-то момент она встала, подошла к столу и взяла в руки фотографию детей в стеклянной рамке, которую ей подарила Марта в прошлом году, и бронзовую фигурку Будды, купленную в Бангкоке в тот самый первый раз. Постояла перед столом молча, а потом также молча убрала и то, и другое в сумку.

Джулия, молча наблюдавшая за ней, ничего не сказала, лишь хмыкнула – но без улыбки.

Марине было все равно. Она вдруг ясно и отчетливо увидела все происходящее со стороны. Вдруг осознала, что вот то, что происходит сейчас, -- финальная точка. Да и не нужно это все. Но не стала ничего говорить Джулии. Марта хочет, чтобы так было. Пусть будет так. Но для себя, внутри себя она все поняла – кто, для чего и почему.

-- Хочешь, я все это прекращу? – спросила вдруг Джулия. Что удивительно, совершенно спокойно, без издевки, не ерничая. Смотрел на нее поверх очков в толстой некрасивой оправе, делавшей похожей ее на лягушку. Всегда, но не теперь. Теперь она была похожа на старую мудрую сову, какими их рисуют в мультиках. И эта мудрая мультяшная сова смотрела на нее всепонимающим взглядом, полным сочувствия и грусти.

-- Нет, -- также спокойно ответила Марина, -- Пусть будет так, как она хочет. Ей это нужно.

-- Хорошо, -- ответила Джулия, -- Но я, собственно, все. Поеду пожалуй…

-- Заедешь к нам вечером?

-- Да, приеду. Отчет давать… твоей, -- и она глумливо хмыкнула, как в старые добрые времена.

-- Ладно, -- улыбнулась Марина.

Когда за Джулией закрылась дверь, она снова вытащила из сумки бронзовую фигурку, повертела ее в руках, поставила на столик. Потом налила себе водки, чекнулась сначала о бутылку, потом, подумав, о бронзовую фигурку, произнесла задумчиво:

-- Ну что ж… за окончание блестящей карьеры…

И выпила.

Будда ободряюще сверкнул изумрудным глазом.

…Марта тогда позвонила не в двенадцать, как обычно, а около одиннадцати, избавив таким образом Марину от мучительного ожидания последнего часа.

-- Туманова, -- вопросительно произнесла в трубку Ленка.

-- Да, да, конечно, -- торопливо ответила Марина.

Но Ленка и не думала соединять.

-- Марина Викторовна, вас Николай Николаевич просил предупредить, что все уже собрались, и он сейчас начинает. Он…

-- Я помню, -- нетерпеливо перебила Марина, -- Соедини…

-- Но вы подойдете? – настаивала секретарша.

-- Лена, немедленно соедини меня с Тумановой, -- тихо и отчетливо произнесла Марина, и услышала, наконец, Марту.

-- Привет! Говорить-то можешь? Не занята?

-- Могу, -- ответила Марина, улыбаясь.

Она успела и привыкнуть к этой деликатности Марты, и полюбить ее. Хотя в душе готова была признаться себе, что предпочла бы, наверное, бесцеремонные звонки на мобильный, но настаивать на этом не решалась.

-- Слушай, вот какое дело, -- мялась Марта.

И Марина замерла в ожидании сюрприза, а Марта все медлила.

-- Я подумала, -- продолжала она по-прежнему нерешительно и даже заикаться начала, - Может тебе понравится моя идея. Я, конечно, не настаиваю, но вдруг ты согласишься… Вот я и подумала…

-- Марта, -- мягко урезонила ее Марина, -- Ну, ты чего…

-- Да не знаю. Просто это может быть неожиданным, но все-таки.

Она сначала глубоко вздохнула, а потом храбро выдохнула:

-- Через неделю день рожденья Клары Цеткин. В следующий четверг. И там получается три дня подряд выходные. Если понедельник зажевать, то получается четыре…

Марина сначала не поняла, о каком дне рожденья идет речь, и поискала глазами календарь. Но упершись в цифру восемь, сообразила, и еле сдержалась, чтобы не рассмеяться.

-- У тебя какие планы на праздники? – спрашивала тем временем Марта, озадаченная ее молчанием, -- Куда-нибудь уезжаешь? Что-нибудь наметила уже?

-- Да нет ничего... Пустые какие-то дни, -- поторопилась ответить Марина, и тут же услышала обрадованный голос Марты:

-- Поехали в Бангкок!

-- Куда?! – опешила Марина.

-- В Бангкок! Ты была в Таиланде?

-- Нет… -- протянула она растерянно.

-- Ой, тогда точно нужно ехать! Там классно! Вылеты седьмого точно есть. Вечером улетим, а в полдень где-то уже там. А в воскресенье можно обратно. Хотя лучше в понедельник…

И замерла в ожидании.

А Марина молчала. Не потому, что не знала, что именно сказать. А потому, что не могла решить, - как. Просто согласиться? И все? Наверное, так и следовало сделать. Но только для нее это было не просто согласие вместе провести пару-тройку праздничных дней. Она тотчас же представила себе, что они действительно будут все эти четыре дня вместе. (В том, что понедельник стоит «зажевать», она не сомневалась ни секунды.) Четыре дня по двадцать четыре часа, и даже больше, -- с вечера среды и до утра понедельника. Она, конечно же, хотела этого, и страшилась того, что хотела.

-- Не хочешь? – спросила Марта таким потерянным голосом, что у Марины защемило сердце.

-- Да, нет, хочу, конечно же, хочу, -- поторопилась ответить она, толком даже не понимая, что действительно соглашается, и соглашается на эти самые четверо суток быть бок о бок, рядом, не расставаясь, а только желая быстрее согласиться и уже утешить, успокоить, -- Просто так неожиданно...

-- Ну, и чудно! Тогда давай вечером поужинаем вместе, а? А то у меня день какой-то шебутной, а нужно еще успеть в турагентство -- билеты заказать и все остальное.

-- А где? – спросила Марина, чувствуя, что просто не успевает за этой стремительностью, хотя и поддается ей.

-- Да где хочешь! Называй – я подъеду, куда скажешь.

-- Давай в «Якоре»? В семь?

-- Отлично! Только к семи я не успею. В восемь, ладно?

-- Ага… - еле успела сказать Марина, и услышала:

-- Все, целую! До вечера.

И дальше были уже только короткие гудки.

-- Господи, что ж я делаю-то! – в отчаянии пробормотала Марина, прижимая телефонную трубку к щеке.

Марта, такая жизнерадостная, такая беззаботная, такая веселая и – такая равнодушная в этой своей веселой беззаботности, стремительно приближалась к ней. И эта близость страшила ее. Она никогда не дружила ни с кем из девочек – ни в школе, ни в институте. Так что спрятаться за стереотип обычного дружеского поведения просто не могла, не знала – как. Не знала, как себя ведут, что говорят, в чем уступают, а когда настаивают на своем. Эти полтора месяца их общения они старательно говорили на служебные в общем-то темы, обсуждали немногочисленных общих знакомых – опять же в рамках делового общения, и только вот это предложение Марты впервые выходило за грань этого делового общения. И Марина, которая так хотела этого, так к этому стремилась, теперь решительно не знала, как себя вести. Но и отказаться ехать в этот неведомый Бангкок она просто не могла. Потому что не хотела отказываться.

-- Почему Бангкок-то? – снова пробормотала она.

Потом подняла голову и увидела в дверях Ленку, которая удивленно смотрела на нее.

-- Что, Лена? – строго спросила Марина, и только тут заметила, что продолжает прижимать телефонную трубку к щеке. Видимо, Ленка просто не могла дозвониться.

-- Вас ждут… - неуверенно проговорила та и осторожно вышла из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Марина подумала, что она наверняка слышала последние ее слова, но ей было решительно наплевать.

…Он заехал в турагентство, чтобы заказать путевки. Он вдруг подумал, что наверное она обрадуется такому вот подарку на Восьмое марта. Тем более что они уже много лет никуда вместе не ездили. Он листал каталоги и буклеты – все никак не мог остановиться на каком-либо из отелей, все они казались ему недостаточно шикарными. Потом вдруг подумал, что возможно она захочет уединения, и тогда лучше подойдет какой-нибудь маленький отель. Или же вообще лучше к морю? Он вдруг понял, что решительно не знает, что именно ее может обрадовать…

-- Какой отдых предпочитает ваша подруга? -- спросила девочка-менеджер, оказавшаяся на редкость сообразительной.

-- Жена, -- не без гордости поправил ее Ковальский, но тут же заметил, как во взгляде ее мелькнуло удивление.

В самом деле, если жена, так уж должен знать вкусы-то.

-- Вы знаете, я пока посижу один, подумаю, а вы пока идите…

И отвернулся.

И тут же заметил за перегородкой Туманову. Она тоже листала каталог, что-то говорила сидевшей напротив нее высокой худой блондинке, которая старательно все записывала в блокнот, и поминутно говорила что-то в трубу мобильника. Ковальский прислушался, и то, что он услышал, отчего-то ему не понравилось.

-- Да, нет. Она говорит, что это район посольств… Да… Конечно, центр, раз посольства…

-- Одна из центральных улиц, -- подсказала блондинка.

-- Одна из центральных улиц, -- повторила Марта в трубку, а потом засмеялась, -- Мариш, ну зачем тебе азиатский колорит? В крайнем случае, мы сходим на него посмотреть… ага… ну, конечно…

И повернулась к менеджеру:

-- Вот этот… Как, говорите, он называется?

-- «Сухотай», -- с готовностью выпалила блондинка и что-то снова пометила у себя в блокноте.

А Марта продолжала беседовать с трубкой, вернее с неведомой Мариной, хотя Ковальский был готов поспорить на что угодно и чем угодно поклясться, что он знает, с кем именно она разговаривает.

-- Так что на счет экскурсий?.. Ну, вот! Придумай что-нибудь сама… Как-как?.. Ага, понятно. Ты мне полностью доверяешь…

Ковальский растерялся. Ведь это он, он должен сейчас сидеть и разговаривать с Мариной по телефону. Это ему она должна говорить – «придумай что-нибудь сам», «на твое усмотрение», «я полностью доверяю твоему вкусу»!

Она собирается ехать с Тумановой, и даже не позвонила ему, даже не сказала ни о чем, даже не поставила в известность. «Поставит еще», – тут же оборвал он себя, подумав, что вечером она ему об этом сообщит. Если, конечно, они увидятся. Впрочем, в прошлый раз, когда они с Катькой уезжали на Кипр, она тоже поставила его в известность. И на Катькины каникулы, когда они улетели в Церматт кататься на лыжах, да и вообще в последнее время она никогда и ни о чем его не спрашивала, лишь информировала – да и только. И его, в общем-то, это устраивало. Так что ж теперь-то?

Он смотрел на улыбающуюся Марту и чувствовал, как внутри у него зарождается жгучая ненависть. Он вспомнил, как она отшила его на той рождественской вечеринке, на которой он их познакомил. Тогда она ему понравилась. Он решил поиграть, но они сдружились с Мариной. Что ж теперь-то он так взбесился? Ведь Туманова всего лишь подруга ее? В кои-то веки у его жены появилась подруга… Но он смотрел, как улыбается в трубку Марта, и думал, что не хочет, чтобы они дружили. Ему не нравится эта дружба. Он нутром чувствовал, что это их общение может повредить ему значительно больше, нежели что бы то ни было. Только решительно не понимал – чем.

…У нее еще было два часа, и она по обыкновению заехала домой переодеться и вообще привести себя в порядок. Саша был дома. В последние дни она все чаще и чаще заставала его, когда приходила домой вот так вот – переодеться перед встречей с Мартой.

Она спросила его как-то, все ли у него в порядке, не заболел ли, он ответил односложно, что все нормально. И она больше не задавала вопросов. Захочет, сам скажет.

Он лежал на диване в гостиной в ботинках и даже в галстуке, который был лишь чуть ослаблен. Только пиджак снял. И внимательно наблюдал за ней. Но ей было все равно.

Она еще по дороге решила, что наденет сегодня серую длинную юбку и черную блузку, но никак не могла вспомнить, видела ли ее уже в этом Марта или нет.

-- Марин, поехали куда-нибудь на праздники? – предложил вдруг Саша, когда она в очередной раз проходила мимо.

-- Нет, я не могу. У меня планы, -- равнодушно ответила Марина, и также равнодушно поинтересовалась, -- А с чего это ты вдруг? У тебя рыбалка отменилась? Или охота?

-- Да нет. Просто я подумал, что мы уже тысячу лет никуда вместе не ездили…

-- Нет, я не могу, -- повторила Марина, -- Я уже обещала Тумановой. Извини, дорогой. В другой раз… И вообще, давай потом поговорим. Я тороплюсь. А мне еще голову сушить.

И вышла из комнаты.

Ковальскому стало ужасно обидно. Ненависть к Тумановой, вспыхнувшая вдруг днем, снова захлестнула его.

…А Марта опаздывала. Марина посмотрела на часы – уже минут на пятнадцать. И тут же увидела торопливо входящую в зал Марту.

-- Привет! Извини, опоздала. День сегодня сумасшедший.

И плюхнулась на стул напротив Марины.

-- Вот! – выдохнула облегченно Марта, - Есть хочу жутко. Ты уже заказала?

-- Нет, только джин-тоник. Тебя ждала.

-- Ох, прости! – снова принялась извиняться Марта, но Марина махнула небрежно рукой. И Марта увидела, что она действительно не сердится и не раздражена, а напротив – рада ей, и чувство неловкости мгновенно улетучилось.

-- Что тебе заказать? – спросила Марина, жестом подзывая официанта.

-- Все равно, лишь бы побольше, -- ответила Марта, роясь в портфеле в поисках сигарет, -- Сигареты в машине забыла. Сейчас вернусь.

И она уже даже привстала, но Марина властно приказала:

-- Сиди. Вот есть же.

И она пододвинула к Марте свою пачку и свою зажигалку. Марта послушно вытащила сигарету, прикурила, глубоко затянулась. А Марина тем временем объясняла официанту, что именно принести.

Она смотрела на Марту, на ее больше обычного осунувшееся лицо, на то, как она согласно кивает, слушая ее заказ, и думала, что вот это ее послушание, эта покорность, с которой она осталась сидеть, а не побежала к машине, так кстати, так нравится ей. И она вполне отчетливо сознавала, что впервые, наверное, получает удовольствие от такой вот чужой покорности, такого вот послушания. То, что ее всегда так раздражало в Саше, теперь доставляет необыкновенное удовольствие.

«Все дело в любви», -- подумала она. И тут же испугалась этой своей мысли.

В тот раз, когда Марта ворвалась к ней так неожиданно, когда сидела грустная и потерянная у нее в кресле, ей в какой-то момент показалось, что… Нет, она не могла бы точно сказать, что именно ей показалось, не могла бы это объяснить это словами… Но она ощутила вдруг ту забрезжившую возможность непонятно чего, и даже еще толком не уяснив себе, не объяснив себе все, обрадовалась ей. У нее в голове было только одно – «все хорошо», «все правильно». Но что – правильно? И что – хорошо? Вот это она бы не смогла себе объяснить. Просто она тогда так почувствовала.

Но уже на следующий день Марта снова стала отстраненно веселой и беззаботной до безразличия. Она звонила ежедневно и регулярно, но всегда через секретаря. Она говорила о чем-то постороннем, совсем не о том, о чем хотелось бы услышать Марине. Впрочем, она не смогла бы, наверное, сказать, что именно хотела бы услышать. Но каждый раз, слушая Марту, думала, что это все не то, не те слова… Не важные, не значимые. И как за якорь держалась за тот ее приход, все время мысленно напоминала себе о нем, удерживая в памяти лицо Марты, ее какой-то потерянный и затравленный взгляд.