Частное расследование

1

— Тревога, Алексей Николаевич! Внизу психоперевозка приехала — у подъезда! Боюсь, по нашу душу! — Максим, старший по группе прикрытия, держал рацию включенной, ожидая команды Грамова.

Грамов бросил взгляд на индикатор своего уже почти полностью выдохшегося «Витамина Ю».

— Сколько их?

— Четверо: два санитара, фельдшер и врач!

Нет, четверых он не «слепит» сейчас, думать нечего.

— Блокировать и задержать в подъезде любыми средствами, не менее чем на минуту! А лучше две!

В любом случае две с половиной минуты у него были, так как сюда, в квартиру Марины, на двенадцатый этаж, работники психоперевозки будут подниматься никак не менее минуты. А «вольные стрелки» Навроде в количестве шести человек, группа прикрытия, — приданная на эту операцию ему, Грамову, уж на минуту-то их задержат там, внизу, в подъезде.

Грамов не спеша оглядел «пейзаж после битвы»: все четверо, а именно: Меркулов с Сергеем Седых и Турецкий с Рагдаем глубоко и надежно спали, живые и невредимые, переживая во сне все те ужасы, которые, как им казалось, происходили наяву.

Грамову была нужна минута минимум, чтобы сцена, которую он «прокручивал» для Меркулова с Сергеем Седых и для Турецкого с Рагдаем, подсознание которых было ввергнуто в синхронный мираж, чтобы эта сцена дошла в реальном масштабе времени до своего логического конца. Только тогда психическое напряжение участников будет сброшено и они провалятся не меньше чем на сутки в ровное, спокойное небытие, не возмущаемое никакими сновидениями.

Чуть-чуть, конечно, как всегда, убыстрить можно было. Грамов перевел осторожно тактовую частоту процессора с двенадцати гегабайт в секунду на двенадцать с половиной. Это был предел: «Витамин Ю», полуприбор, полуживое, фактически, существо, мог «взбрыкнуть» в любую минуту. Собственно говоря, он уже должен был давно отказаться, залечь, засбоить, но, чувствуя психическое напряжение своего создателя, хозяина, хотя точнее— друга, маленькая красная коробочка — «Витамин Ю» — тянула и тянула, что называется, на честном слове и одном крыле.

Вот, наконец! Турецкий сильно дернулся во сне, откинув голову налево: это ему «угодила пуля» в правый висок.

Еще секунда — и Рагдай весь вздрогнул и даже жалобно вздохнул во сне — «первое попадание». Еще секунда и еще, подряд, четыре раза. Это все. Теперь их можно летаргировать на сутки и транспортировать.

По плану, в штатном режиме, Грамов должен был Турецкого с Рагдаем взять с собой, «исчезнуть». А на другой день, вернувшись, «зачистить хвосты», что означало на их сленге с Сережей Навроде следы замести.

Но жизнь распорядилась иначе, прибавив и от себя букет крепких специй в без того густо заваренную Грамовым кашу. Однако надо сказать, что Грамов, устав неимоверно за эти богатые приключениями октябрь, ноябрь, декабрь, сам, что называется, «лопухнулся», причем дуплетом — дважды и подряд.

Первый раз он лажанулся, выехав на дело с плохо отдохнувшим биологическим блоком «Витамина Ю». Подготовить второй блок для возможной перезарядки на месте Грамов не позаботился, так как был почему-то уверен, что Меркулов приедет к Турецкому один, без Сергея Седых. Это казалось Грамову логичным — ну право, если подумать, какой он им, вчерашний стажер, собеседник? Турецкий старше его на десять лет, а по опыту — на все двадцать пять. Меркулов же вообще был, по неписаной табели о рангах, на уровне Генпрокурора РФ и, разумеется, общие темы с Сергеем Седых иметь вряд ли мог.

Однако Меркулов притащился с Сергеем, что вынуждало поднять расход психического потока по крайней мере процентов на двадцать — двадцать пять: Сережа требовал, конечно, куда меньше напруги, чем Меркулов, но много больше, чем собака.

Почувствовав, что психоресурсы «Витамина Ю» запасов не имеют, на пределе, Грамов стал экономить, выкраивать запас на непредвиденные обороты. И экономя, сам допустил такой вот поворот. А именно, он допустил стрельбу сетями и только после появления реальных угроз для жизни и здоровья врубил на полную мощь, переводя всех разом, четверых, в режим синхрономиражирования.

И результат теперь был налицо: засыпая, Турецкий осел на Меркулова, они сцепились сетками, «расстричь» теперь их, разделить «сиамских близнецов» потребовалось бы полчаса, а то и больше.

Тут тоже Грамов зафиксировал свой просчет. Он не учел, не думал, что Константин Дмитриевич Меркулов сразу же поймет, что Турецкий зомбирован. Конечно, это видно сразу, да! Но видно только тем, кто знает. Таких же в этом мире, ох, немного!

Меркулов раскусил. И что? Зомбированных пристреливают. Если б Меркулов так распорядился бы, то сцена началась пораньше, была бы динамичнее, короче. Без всяких сеток, без этой глупой психоперевозки. Дурацкую, бессмысленную гуманность Меркулова Грамов не учел. Такие люди все прагматики. До мозга. До костей. Попался? Зомби стал? Все, старичок. Прости. Прощай.

Случилось же не так. И вот итог: под сеткой оба. Как ликвидировать эту липучую стальную дрянь? Секунд за двадцать бы.

Тут сложность состояла в том, что сеть нужно было ликвидировать полностью, не прилипнув к ней самому: начать, допустим, с ног, ну и — последовательно, до победного конца. Понятно, что о транспортировке в сетке речи и быть не могло: они бы сами все прилипли тут же. Да и вообще: тащить сразу двоих, Меркулова с Турецким. Нет, это легко только в американских боевиках.

Раздеть, разрезать. Догола: разрезать вместе с их одеждой, мелькнула мысль у Грамова. Нет времени.

Он бросил взгляд на циферблат часов.

Минута, полторы.

Он бросил взгляд на индикатор «Витамина Ю».

Нет, даже двух уже не сдержишь.

— Уходим, — повернулся он к Максиму. — Турецкого придется бросить здесь. Пока. Возьмем с собой только Рагдая.

Неся Рагдая на руках, Грамов покинул квартиру дочери.

Теперь им предстояло переместиться на чердак, предусмотрительно отпертый Максимом, и дождаться там, пока бригада психиатрической «скорой» войдет в квартиру. И лишь потом спуститься вниз, ретироваться.

Ждать пришлось долго, очень долго — не менее пятнадцати минут, и Грамов просто весь извелся, досадуя: столько, оказывается, было времени, они успели бы двадцать раз расправиться с сетями. Но кто ж знал заранее.

Наконец-то подъехала она — бригада психоперевозки, на включенном Максимом лифте, бодро позвонила в квартиру, раз пять, настойчиво, а затем, столь же бодро, выбила дверь.

Не прошло и тридцати секунд, как из квартиры Марины» послышался мат и междометия негодования.

— Ну, влипли в сеть, — прокомментировал Грамов. — Пойдем, ребята.

От дома отъезжали порознь.

Грамов, осторожно передав Рагдая на заднее сиденье, сам сел за руль своего старенького красного сорокового «москвичонка».

— Чего ж вы не сообщили, что вы задержите их на целые четверть часа?! Ведь мы бы все успели прокрутить минут за десять. А так одну собаку взяли.

— Никто не знал, что так получится, Алексей Николаевич, — ответил Зураб, старший по группе прикрытия. — Сам удивляюсь, как это вышло. Случилось что? Когда они вошли в подъезд, я им один навстречу. Распахнулся весь, рубаху разодрал себе и щеку расцарапал. Вот. Кричу им: психиатры? Сюда, сюда! Они уже сюда скатились, здесь, на первом этаже, в квартире номер три. Ну, Митька, мой напарник, повыше, возле мусоропровода, рыдает женским голосом, на полподъезда. Они мне — там? Да нет, это, говорю, Маруська плачет: чуть не зарезали ее, вот этот, зомби фигов. В квартире номер три? Здесь? Здесь, здесь, говорю им. Они звонят. Там: кто? Откройте, мы врачи! Квартиру открывают: Боже, слава Богу! Приехали наконец-то! Сюда, сюда, товарищи, на кухню. Вот он, подлец! Допился, на мертвеца похож! И топором мне, гад, грозится. Они, конечно, просекли: не тот! Мы не сюда, гражданка, говорят. Она им — не пущу! Пока его не заберете. Они: у нас совсем другое на уме! У нас тут вызов на двенадцатый! Она топор тут в руки: не заберете, я сама его порешу. И вас всех, гадов, заодно! Врачи! Какие вы врачи — скотины все! Ведь у него горячка. Ну, в общем-то не мы, она их задержала. Пока они не укололи.

— Кого? — спросил Грамов. — Обоих?

— Нет, ее. Она ж орала. Муж-то тихо пил на кухне. Топор, конечно, под рукой. Но он не выступал. Так, только взоры искоса бросал. Она одна орала. Ну вот укол и заработала. Дешевле ж, чем бутылку покупать.

— Понятно.

Они подъехали к метро, возле которого им надо было поменять машины, чтоб выехать за город, в городок Навроде[8].

Взяв на руки Рагдая, Грамов перенес его в шестисотый «мерс», в котором его дожидался Сергей Афанасьевич.

Группа прикрытия распределилась по двум невзрачным «Жигулям», идущим хоть и тяжело, из-за своей бронированности, но все же резво.

— Я вижу, неудача, — нарушил молчание первым Сергей Афанасьевич.

— Ну да. Но не совсем же: собаку, видишь, все же мы «исчезли».

— Опасно… Бросил бы я это все, Алеша. Своих ты спас, а этот, что он тебе? Хороший человек, не спорю. Был! Но зомби ведь теперь. Считай — мертвец.

— А я так не считаю, Серж. Ты меня знаешь. Сделай все.

Все, что мог. И скажи — не вышло! Когда подходишь так, всегда выходит.

— Ну-ну.

— Тебе что, денег жалко? Мальчиков гонять?

— Отнюдь. Напротив, хуже, если застоятся. Я не про то,

— Тогда про что же?

— Про то, что сразу надо было: во-первых, выбить «Витамин С» из рук Кассарина, тогда еще, когда ты выходил на них под видом Деда Мороза, второе — замочить их разом всех, Невельского, Кассарина, Иванникова…

— Да я-то знаю твой подход: раз! И под метелку. А кто останется потом?

— Да мы с тобой останемся!

— Нет, Серж, мы тоже не останемся в таком раскладе. Уж либо ты меня, а то ли я тебя. Мочить, так всех мочить. Эта дорога проверенная. Не остановишься, не сможешь.

— Тогда вообще скажу тебе: оставил бы ты идею отмщения… Вспомни, как в Писании: «мне отмщение, и аз воздам».

— Воздаст он, как же! Ты мне про Бога лучше, Серж, не говори. У меня с ним свои… — Грамов запнулся.

— Счеты? — подсказал Навроде.

— Не счеты — диалог. По вашему — разборка. Дай срок. Передышку. Разберемся. Мне много ведь не надо от него. Я добрый и не жадный. Нам только бы исчезнуть всем — и будет с нас. Уйти сквозь пальцы.

— Ну, это планы дальние! А что же завтра?

— Завтра, послезавтра отдыхаем. Встречаем Новый год и снова отдыхаем. Два дня еще. Прибору нужно отдохнуть. За эти дни все равно ничего не изменится: праздники. Все заперто.

— На мой взгляд, вот тут-то и ломить, когда все пьяные, все заперто. Как раз это хорошо. Замок куда же проще отпереть, чем зубы заговаривать охране, второго января, подумай сам, с похмелья, злые.

— Второго января охране не придется зубы заговаривать. Психушка — это не Лубянка. Там нет защиты от гипновоздействий… Охранники откроют двери сами и сами вынесут Турецкого к машине, уложат, напутствуют веселым словом. И обо всем забудут тут же. Я сам, один его возьму. Без мальчиков твоих. Мне лишь бы «Витамин Ю» сил набрался.

— Не знаю. — Сергей Афанасьевич покачал головой. — Я, честно, ломил бы прямо сейчас, сегодня, по горячему следу, если уж ты решился. Ждать всегда, скажу по опыту, опасно. Любая ситуация меняется.

— Я же уже сказал: четыре дня на отдых. Аппарат исчерпан.

— Так замени — поставь свежие, там, эти, как бишь их, биоструктуры?

— Свежих нет. Еще не выросли.

— А кстати, клетки какого зверя ты туда вставляешь? Может, мы можем отловить?

— На чердаке, что ль? — усмехнулся Грамов. — Да если б было просто так: поставь лишь мышеловку там… Тогда конечно, что ж…

— Купить, в конце концов, любого зверя можно — ведь не дороже ж денег?

— Исключено. Выходит, что дороже. И не отловишь, и не купишь.

— Ну, так не бывает, — Сергей Афанасьевич не поверил другу и несколько демонстративно, подчеркнуто, замолчал: ему было слегка обидно, что Алексей темнит и уклоняется от объяснений всех деталей, обстоятельств.

Грамов тоже молчал. Он считал, что ответил четко и исчерпывающе на поставленный вопрос. Конечно, несколько туманно, да. Но ведь не надо, чтобы водитель мог услышать правильный ответ. Сергей поймет. Сергей все понимает с полуслова.

Конечно, это же проще пареной репы: единственное в мире животное, которое Навроде не смог бы купить, не смог бы приказать поймать за деньги, был зверь породы Ношо зартепз, что означает «человек разумный». И этот зверь, самец, клетки которого работали как в «Витамине С», так и в гораздо большем количестве и лучшем качестве в «Витамине Ю», принадлежали ранее не абы какому самцу человека, а крайне редко встречающемуся экземпляру, единственной, наверное, особи на земле в данный момент, — а именно самому Грамову.

Конечно, Алексей Николаевич мог без труда пожертвовать на быстрое восстановление «Витамина Ю» хоть килограмм еще своих клеток, как соматических, так и нервных: он, Грамов, с детства не жалел себя нисколько.

Однако в данном случае в этой жертвенности не было ни малейшего смысла, так как его собственные клетки были истощены — биологически, физически, химически. Они устали еще, наверно, больше, чем те, что в «Витамине Ю». И Грамов чувствовал, что сам он на пределе.

«Да, — думал Грамов, — надо было бы еще осенью посеять в чашечках Петри до сотни, может быть, колоний. Тогда сейчас был бы практически неограниченный запас».

Но смерть не только Софьи, жены, но и старшей дочери, смерть внука, и сразу же, без перерыва, нависшая смертельная опасность над младшей дочерью, над внучкой, выбили его из колеи, лишили расчетливости, холодной рассудочной запасливости. Смерть жены он, находящийся в подполье, в «городке Навроде», лечившийся от полученных при пожаре в «Химбиофизике» ожогов принял за естественное, нет, не естественное, конечно, а натуральное, что ли, событие. Софья всегда была склонна к крутым решениям: нервная, слишком эмоциональная. Грамов принял тогда, в июле, этот страшнейший для него удар, считая его автором Бога.

Ну, с Богом разговор особый. И Грамов, сжав тогда зубы, решил: мы еще разберемся с тобой, Бородатый.

Тогда же, еще тридцатого июля, у него зародились первые, пока туманные соображения касательно Бога и безусловности его прав, единолично миловать-карать тут, на Земле.

Идея захватила его целиком, он весь ушел в работу. И вдруг седьмого октября еще один «сюрприз» — дочь с внуком.

Нет, понял он, Господь здесь ни при чем! Здесь был запах Лубянки!

Стремглав он бросился в бой, имея всего семь «зарядов» для нового, созданного только что, в августе — сентябре, «Витамина Ю».

Он думал, этого хватит: пока один заряд работает, семеро отдыхают.

Но просчитался, ошибся: одна лишь стычка у дендрария сняла за пять минут три свежих комплекта. Потом землетрясение и взрыв бензинового склада. Зрелище, конечно, так себе, и очень быстрое, но сколько же народа пришлось ему в этом взрыве убедить! Этот тридцатипятисекундный сеанс синхрономиражирования на пару сотен человек «съел» сразу пять комплектов.

А старые три только успели «отдохнуть», как им пришлось Иванникова летаргировать в Сиртаке. Держать в сомнамбулическом состоянии всю обратную дорогу в Москву.

Да, что и говорить, сработали они отменно!

Но клеткам, бедным клеткам, все меньше и меньше оставалось времени для отдыха. Они работали, тянули будто свежие, конечно, но, не успевая отрелаксировать нагрузку, истощались.

И вот уперлись. Все! Ничто не вечно, не всесильно.

Нет, перерыв необходим!

Четыре дня. Четыре дня. Четыре.

— Вы повесили на психоперевозку радиомаяк? — спросил Навроде по радиотелефону, адресуясь к «Жигулям», нарушив тем самым молчание.

— Конечно. Не без этого, — ответили задние, прикрывающие «Жигули». На передних «Жигулях» Зураб, сидевший рядом с водителем, уточнил:

— Они отъехали от дома двадцать пять минут назад. Сейчас, Сергей Афанасьевич, они идут по Садовому, возле пересечения с Цветным, — сообщил Зураб. — Похоже, цель их — Склиф… Нет, поворачивают…

2

Турецкий очнулся на второй день, 31 декабря, за два часа до наступления нового, 1993 года.

Ему, видно, только что сделали укол, от которого он и пришел в себя.

Он сразу понял, что находится в психушке, в «строгом» отделении: он ведь бывал и раньше здесь, по службе. Вся обстановка, антураж ему были известны, увидишь в жизни раз — до смерти не забудешь. Чувствовал он себя хорошо, выспавшимся, отдохнувшим.

Страшно хотелось только двух вещей: поесть и убить Карнаухова.

«Но Карнаухов уже умер! — вспомнил он. — Ах да, не Карнаухова, Меркулова! И только потом можно и пожрать… Пожрать и Карнаухова убить!»

Турецкий тряхнул головой, освобождаясь от кошмара. Укол действовал. Он успокаивал и как бы предлагал подумать трезво, осмотреться. Что с ним произошло? Какие-то куски, обрывки.

— Ну, как дела? — спросил врач, склоняясь над ним. В руке врача был шприц на изготовку, шприц большой, наполненный, грамм этак на пятьдесят.

— Для лошади, что ль, приготовили? — спросил, кивнув на шприц, Турецкий.

— Нет, не для лошади, — ответил врач. — Вы можете беседовать спокойно?

— Да, конечно.

Врач распрямился, отложил шприц в сторону, кивнул куда-то за спину Турецкому.

Из-за спины Турецкого возникли вдруг два дюжих санитара.

— Спасибо, вы свободны.

— Ну что, больной, поговорим? — спросил врач, дождавшись ухода санитаров. — Вы в состоянии, как сами-то считаете?

— Да я уж вам ответил: безусловно.

— Вы помните, что с вами приключилось?

— Конечно, помню. Не по порядку только, а так, как рвань какая-то в башке.

— Ну, самое-то главное?

— Меня убили — раз. — Турецкий чувствовал, что надо разобраться, собрать клочья событий в ткань. В повествовательную ткань логичного развития событий. Он ощущал, как тепло укола разливается по всему телу, а врач становится, прямо на глазах, все симпатичней и милее. — Все вышло очень странно — Сергей Седых убил меня. Стажер мой. Из моего же пистолета, из «марголина»! В висок попал. Ирония судьбы. Вот главное.

— Так, значит, вас убили?

— Да. Но это только что, вчера, наверное, не знаю. Ну, недавно.

— А раньше что, вас тоже убивали?

— Пытались. Много раз. Вот у дендрария, к примеру.

— Где-где, простите?

— У дендрария! Я что, тихо говорю?

— Нет-нет, вы громко, четко говорите. Мне все понятно. Вас много раз хотели застрелить. И вот недавно застрелили. Вы этого боялись, так? Что вас застрелят?

— Да нет, чего я не боялся никогда, так это смерти! Да-да! Не верите?

— Нет, почему же? Я верю, правда, верю!

— Я — следователь. Вижу по глазам, что вы не верите. Но я правду говорю: смерти — не боюсь. Вот, если хотите знать, я шесть недель назад сам застрелился! Шестнадцатого ноября.

— Прекрасно. Насмерть застрелились?

— Насмерть.

— И умерли? Вы мертвый сейчас?

— Нет, я живой!

— Ага. А застрелились насмерть! Как же так?

— А это уж вы Грамова спросите! — Тепло укола разливалось, разливалось. И Александр Борисович решил, что, только объяснив врачу все до конца, он убедит его в том, что он в своем уме, здоров. И выйдет на свободу. И Карнаухова убьет. Затем Меркулова, конечно! А после уж…

— Какого Грамова?

— Ну, инженера Грамова, сгоревшего дотла 29 июня сего года, а после кинувшего кости павиана в пожарище.

— Стоп-стоп-стоп. Про обезьян, про мертвецов не надо! Давайте про живых. Вас кто-нибудь преследует, тревожит?

— А то! Кассарин-младший, например!

— А кто такой Кассарин-младший?

— Полковник Министерства безопасности!

— Так. Чин значительный. Он хочет вас убить?

— Ну да. Санировать.

— Простите, что?

— Санировать. Такое слово.

— «Санировать» — очистить, значит. Ну, предположим, полость рта санирована. Это значит, зубы вылечены, почищены, все чисто.

— И я про то же: груз двести. И привет. Хвосты зачищены.

— Хвосты зачищены, понятно. Какой «груз двести», я не понял?

— Какой, какой? Обычный цинк. Вес с телом — двести килограмм, от этого название. Не слыхали? Что молчите?

— Я посоветовал бы вам отдохнуть еще. А после, уже в следующем году, мы наш прекрасный разговор продолжим. Вы как на это смотрите?

— Я — как всегда. Я — за.

Турецкий чувствовал, что он действительно весьма беседой утомлен. И врач этот, он хоть и добрый, а дурак. Не понимает ни хрена. Ему бы самому так — он бы понял.

— Ну тогда я пойду, пожалуй, — врач встал. — А вы пока поспите.

Турецкий чуть кивнул, закрыл глаза и тут же провалился в теплый и сухой колодец забытья.

Проснулся Турецкий внезапно, в глубокой ночи, с совершенно ясным, тревожным сознанием.

В палате мертвенным, темно-зеленым, болотным светом светила лампочка над дверью, забранная частой металлической сеткой.

— Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу, — услышал Турецкий и понял, что именно это, то ли молитва, то ли причитание, разбудило его.

Прямо напротив него на своей кровати сидел худой и жилистый мужик лет шестидесяти с непропорционально маленькой, какой-то ссохшейся головой. Мужик слегка покачивался в болотных электросумерках. По его в прошлом светлому нижнему белью ходила, как бы качаясь с ним в противофазе, густая тень решетки, защищающей лампочку над дверью. Точно так же монотонно по линолеуму скользили свешивающиеся с кривых ног кальсонные завязки, штрипки.

— Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу.

Слушать это было невыносимо. Турецкий понял, что все остальные соседи по палате тоже не спят, страдая от причитаний.

Наконец другой старик, который лежал ближе к Турецкому, не выдержал и, спустившись с кровати, встал на колени. Потом вздохнул глубоко, как-то тяжко и, не вставая с колен, заскользил, заелозил к кровати причитающего.

Тот продолжал качаться, ничего не замечая:

— Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу…

— Коль, — старик, приблизившись к причитающему мужику, робко коснулся его ноги. — С Новым годом тебя!

«Молящийся», не говоря ни слова, сильно пнул старика в лоб.

Что-то хрустнуло. Старик, стоявший на коленях, так и полетел навзничь на пол, откинув голову назад и доставая затылком едва ль не до лопаток. Сухо, как биллиардный шар и вместе с тем с каким-то теплым чмоком ударился головой об пол.

Палата мгновенно, враз, загомонила, взорвалась.

«Да он переломил ему шею, — понял Турецкий, — это шейные позвонки хрустнули».

Палата бесновалась— каждый на своей кровати. Вставать в ночи, по-видимому, строжайше запрещалось, понял Турецкий.

Ворвались санитары, заметно пьяные, до этого спокойно спавшие возле поста, у телевизора.

— Что такое?! Почему не спим?

— Каин Авеля убил! — захохотал кто-то. — В жопу палочку забил!! — и сразу же истошно завизжал.

Санитары грубо поддернули вверх, пытаясь поставить на ноги, мертвого старика, но, сколь пьяны они ни были, быстро убедились, что он мертв.

— Сдох, скотина.

Санитар, поддерживавший деда, немедленно отпустил его. Дед снова упал, опять, на этот раз дважды, стукнувшись головой — сначала об кровать, а потом об пол.

Убийца молился все так же, все же восприняв, однако, поздравление с Новым годом и в связй с этим чуть скорректировав текст:

— Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу…

— А ну-ка, кыш отсюда все! — рассвирепел санитар, уронивший деда. — А ну-ка палку щас возьмем…

Все, кроме Турецкого, притворившегося спящим, и продолжавшего «молиться» убийцы выбежали в коридор и там немедленно устроили бенц.

— Убрать его сейчас же, — сказал один из санитаров. — А то они всю ночь не угомонятся.

Вдвоем они подняли деда, понесли к дверям, бросили на ближайшую к двери койку.

— Пошли за каталкой: на руках нести загребемся.

— Закрой его простыней.

Ушли за каталкой.

И тут Турецкого словно подбросило что-то изнутри.

Вскочив, он быстро схватил мертвого старика под мышки и, уложив на свое место, накрыл его, придав свою позу.

Сам лег на его место у двери, прикрывшись с головою простыней.

— Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… — убийца не обратил на маневры Турецкого ни малейшего внимания…

Ввалились санитары и широко распахнули дверь, так что палату залил мертвенный желто-красный свет коридора. Ударив по косякам пару раз, в широко распахнутую дверь втолкнули каталку. Схватили Турецкого за руки, за ноги, бросили на каталку. Подоткнули накрывавшую его простыню со всех сторон, чтоб не возбуждать сумасшедших. Втроем выкатили из палаты. Потом один покатил.

Турецкий слышал, как затихает, удаляясь, шум, визг и грохот боя: оставшиеся два санитара палками с крючьями, предназначенными в быту для открывания фрамуг на окнах, загоняли сумасшедших назад, спать, в палату.

«А меня — в морг! — подумал Турецкий. — Слава Богу!»

Если бы он, по какому-нибудь волшебству, поделился бы этой своей радостной мыслью с врачом, вряд ли тот его понял.

— С Новым годом! — приветствовал кого-то санитар, когда каталка вдруг всерьез остановилась, замерла. — А ты к утру, гляжу, совсем надрался в сраку.

— Не более чем ты, — ответил хоть и сильно пьяный, но приятный, почти родной голос. — Привез? Ну что стоишь? Катись! Нет, не налью. У самого на утро с воробьиный нос осталось.

Турецкий почувствовал, что его каталка тронулась и, разворачиваясь, ударилась об стенку.

— Катись, но без каталки! Вот козел! — сказал опять все тот же голос, близкий и родной. — Каталку я верну! Доставлю в отделение. Перед сменой. Не ссы, верну, верну! Ну что стоишь, опять не понял? Кышблянахер!

Конечно! Конечно! Турецкий узнал бы этот «кышблянахер» из тысячи.

Дождавшись, когда за санитаром хлопнет дверь, Турецкий откинул простыню с лица, тихо, чтобы, избави Бог, не испугать, проговорил:

— Ефи-и-имыч.

— Ох, Борисыч! — Ефимыч ну ничуть его не испугался, а, пожалуй, даже чуть растрогался от встречи: — Как все же тесен мир! А? Ты признал? Ведь в отпуске-то ты, казалось бы, ан нет, ты тут как тут!

— С Новым годом.

— Взаимно. Тебя откуда же сюда доставили-то? Ах, да, из психушки! Ну, это пород, — Ефимыч враз засуетился.

— Послушай, ты давно Меркулова не видел?

— Которого? — Ефимыч удивился. — Константин Дмитриевича?

— Ну.

— О Господи! Да лет уж десять, думаю. Он далеко теперь, высоко. А я, мы? А мы стоим, на чем стояли. На-ка вот, прими. Раз из психушки, накось, успокойся. — Ефимыч протянул Турецкому не мытый целый год, поди, стакан, наполненный цветным туманом, облаками, со странными прожилками. — Пей, пей, не бойся — вещь.

Турецкий взял стакан, задумался.

— Не знаешь, значит, где Меркулов?

— Откуда ж знать-то мне, сам подумай. Да, а на что тебе-то он на Новый год? Старик не пьет уже, я думаю. Так, может, для блезиру, за компанию, стопарь..

— Да я не пить, убить его хочу.

— Меркулова? Убить? Хо-хо! Ты выбрось это из башки, голубчик. На Новый год, ты что? Ты выпей лучше. И забудь! Год целый впереди! Еще убьешь! Меркулова. Всех еще убьешь. Ну что ты весь дрожишь? И глаз змеиный у тебя. От недопития, конечно. Ну-кась, ты махни! На-ка вот капустка! Вот-вот-вот-вот! Что, хорошо?!

— Ух! — Турецкий поперхнулся. — Фу-у-у-у! Хороша. До кости продирает.

— Вот, сразу отпустило! А то ишь: я Меркулова убью!

— Послушай, так твоя бурда ударила: я даже разом про Меркулова забыл.

— Про все забудешь, точно! Сказка, не напиток!

— А выглядит — кошмар!

— Так нам же пить ее, а не на стенку вешать! Ядреный, настоящий русский циклопентанпергидрофенантренгли-коль с кефиром! Сто грамм — и всякая болесть в сторонку! Ну-с, повторим-с. Не пьянства для, а не отвыкнуть дабы. С Новым годом!

…Через час голову Турецкого, как это ни странно, перестали занимать мысли о Меркулове. Ему было хорошо и уютно здесь, в прозекторской, рядом с моргом. «Остановись, мгновенье, ты — Прекрасно!» — только эта фраза и беспокоила его, постоянно всплывая при очередной порции цикло-пентанпергидрофенантренгликоля с кефиром. Но жизнь есть жизнь, а дело есть дело.

— Уже к утру идет, Ефимыч. Мне пора отсюда смыться.

— Да, — кивнул головой Ефимыч, к пяти утра уставший от праздника донельзя. — Ступай себе с Богом. И заходи почаще в наступившем-то.

— Мне переодеться бы.

— А, да! — встрепенулся уснувший было Ефимыч. — Ща подберем тебе костюмчик. Жмуриков много как раз у меня. Пойдем. — Ефимыч встал и, покачиваясь, потянул Турецкого в «морозилку». — Видишь, вчера с утра, специально будто, ТУ-154 из Иркутска гробанулся возле Ступино, не долетел, зараза. Есть из чего выбрать, есть. Ну, рвань, горелое, в крови — нам это ни к чему, допустим, а мы найдем сейчас приличный «секонд хенд» тебе.

Даже видавшего виды Турецкого покоробило от такой кощунственной бесцеремонности.

. — Ну, что встал, застеснялся? Как барышня кисейная. Им шмотки ни к чему уже. Все. Новый год прошел, они уж отплясались. Вот, форму хочешь, «Аэрофлот», как раз размер твой, целенький. Наверно, был бортинженер в хвосте, пытался к дв игу нам пролезть, в шинели… И уцелел поэтому — полголовы снесло всего, а так — как молодой.

Турецкий знал по службе, что человек, одетый в форму, меньше запоминается, труднее узнается. Форма маскирует, отвлекая на себя внимание.

— Давай, что ж делать?

— Конечно, делать нечего. Не те мы люди, Сашка, чтобы выбирать, кобениться. На, примеряй!

— Тебе не всыпят за такое?

— За что ж?

— Ну, вроде мародерства.

— Какое ж это мародерство? Необходимость жизненная…

— А спросят утром, труп куда ты дел?

— Труп вот, на месте!

— Да нет, мой труп.

— А, твой? Ну вот бортинженер и будет труп твой. Какая разница?

— То есть как какая?

— Ты просто будто бы с Луны свалился… У нас давно все вперемешку. Вот, видишь, после катастрофы на седьмом столе кусок покрышки, колеса переднего, все обгоревшее, в крови и волосы внутри прилипли… А по бумагам стол седьмой — так это некто Буров, Валентин Андреевич. Похож, ты как считаешь? Им все равно, все в цинк пойдут. А шмотки, что получше, на Тишинку. А деньги, кольца, зубы золотые уже давно на месте, там, в лесу, разворовали. Брось!

Грамов повернулся к вошедшему Зурабу.

— Его там нет, — доложил Зураб. — Он смылся из психушки.

— Так. Это осложнение. Как Афанасьевич, свободен сейчас, не занят?

— Он попросил меня как раз вас пригласить.

— Ну что, Алеша, — говорил тебе, — тогда же, сразу надо было дожимать. А вот теперь на: смылся. Где его ловить теперь?

— Ты точно знаешь; что он сам ушел, не МБ ли его сгребло?

— Нет, исключено. — Сергей Афанасьевич покачал головой. — Я связывался с Леней Шабашиным… Он говорит, Кассарин, после срыва с Меркуловым, совсем ушел в «подполье», глухо заблокировался. Домой не ездит. Живет с Чудных в соседнем блоке, сейфовом.

— Вот это кстати и есть ответ на твой вопрос, чего я не изъял тогда «Витамин С», будучи Дедом Морозом.

— Нет, эту глупость я отказываюсь понимать.

— Это не глупость. Они сейчас деморализованы. И сбиты с толку. Не доверяют ничему, — ни друг другу, ни себе, ни «Витамину С». А если б я его тогда изъял просто…

— Они бы начисто о нем забыли.

— Да. Иванников, Суханова и Карнаухов — это верно. А Кассарин? А Невельский?

— Им — пулю в голову.

— Не так-то это просто — раз. А во-вторых, остались документы. Прочтут, начнут копать, начнут опять возиться с психотронами. Ну, не Кассарин, не Невельский, а кто-нибудь другой… Ты вспомни, как с атомной бомбой было. Достаточно узнать, что есть такая штука, что хорошо работает, и на — прошло лет тридцать, и все почти богатые страны ее имеют. Но если бы с первой бомбой ничего не вышло — побочные эффекты, чертовня, болезни всякие у тех, кто с ней возился. Это другое, это страшно. Это опасно, жутко, наконец. И для кого? Не для «объектов», а для самих, для этого говна: политиков и генералов. Нет, тут почешешь тыкву. Я им теперь охоту-то отбил. Семь раз перекрестишься. Всего теперь боятся, понимаешь?

— Да. Это понимаю. Но «Витамин-то С» теперь изъять у них не представляется возможным.

— Дай срок. Обманем. Украдем или сломаем, уничтожим. Главное не это. Тут главное, что нам удалось блокировать дальнейшие исследования, науку, разработки.

— Давай к текущему. Турецкий, что с ним делать будем? С баланса спишем, под откос? Пусть крутится, как знает?

— Нет, конечно. Без нас он обречен. Зомбирование не лечится. Без нас ему осталось жить не больше месяца.

— А ты его спасти-то сможешь?

— Не знаю. Но попробую. Идея есть. С ним нужно встретиться.

— А как его найдешь? Меркулов-то, поди, расставил сети уж. Поймает и запхнет назад, в психушку.

— Это б хорошо. Ведь если так, мы из психушки враз его «исчезнем».

— Турецкий не дурак. Он не пойдет домой.

— А может, и пойдет. Ты забываешь, что его влечет к себе Меркулов. Ему ведь очень хочется Меркулова пришить. Для нас же Константин Дмитриевич — приманка, понимаешь? Приманка при охоте за Турецким.

— Это ясно. Но это и крайне опасно. Турецкий выйдет, предположим, на него, а мы замешкаемся. У Меркулова охрана, как ты знаешь. Турецкий может пулю получить.

— Есть и еще вариант, но очень дорогой. Мозг зомби излучает не так, как простой мозг. Его возможно запеленговать. Но с расстояния не больше полукилометра. Сделать приемники, пеленгационные машины. И проутюжить всю Москву, одновременно. Он будет найден.

— Нет, очень дорого. Не деньги, нет. Нам денег хватит всю Москву купить, дорого в смысле людей. Проверенных

людей у нас не больше сотни. А привлекать еще кого-нибудь…

— Давай на час мы разойдемся и подумаем.

— А я пока к Меркулову, вторым кольцом, своих приставлю. Если приманка-то сработает, Турецкий — наш!

Наверное, и Грамов, и Навроде очень удивились бы, если узнали, что Турецкий совсем не думал ни о них, ни о Меркулове, ни о Кассарине, ни о «Витамине С».

Покинув морг, он взял такси и полетел на кладбище, на Истряковское. Там посетил он свой тайник, где у него хранились деньги, оставшиеся от двух миллионов: без денег трудно жить вообще, а уходить в подполье просто невозможно. Оставалось их прилично — больше миллиона.

Каждый человек, сталкивающийся по работе с криминалом, со спецслужбами, обязательно должен иметь запас на всякий случай, личный свой «общак», чтобы иметь возможность либо затаиться, либо временно исчезнуть. Турецкий был профессионал и потому имел по крайней мере пять тайников, о существовании которых не знал никто, совсем никто, кроме его самого, разумеется.

Никто не знал о местонахождении тайника, поэтому никто там и не ждал его, не встретил.

Имея в руках кроме денег еще новый комплект документов, взятых там же, в тайнике, Турецкий решил осмотреться, немного пожить «новой жизнью».

Сквозь угар, не совсем еще отошедший от бурных событий ночи, он понимал краем сознания, что сейчас ему ни в коем случае нельзя ничему поддаваться, нельзя двигаться ни по одному из очевидных, накатанных путей.

Домой, на службу, к Меркулову — нельзя. Он чувствовал, что там засада. Конечно же убить Меркулова сам Бог велел — кто спорит? Но ведь его убить, а не свой собственный же лоб подставить?

Сунуться к Навроде? Что там? Там непредсказуемо. Судя по событиям последних дней, Грамов опять его спас, но не «исчезнул», нет, не захотел. Чего ж идти к нему — проситься еще раз? Была записка в чемодане? Да. А результат? Спас, но не встретился, не поговорил. Нет, отпадает.

Куда еще деваться? Некуда. Не к «смежникам» же? Кассарин сейчас, поди, убьет его из страха, просто так, на всякий случай. Как бы чего не вышло. Как у Чехова. Смешно!

Турецкий поймал себя на мысли, что он к Кассарину почти что не питает никаких отрицательных эмоций, а вот Меркулова пришиб бы с удовольствием, ну с радостью до дрожи. Даже сладко представить. Но почему так? Чем ему не угодил Меркулов?

Турецкий вспомнил, что это странное чувство почти совсем ушло в прозекторской, после шестого «полстаканчика» с этим, с пер-мер-гер. Ну, как его? С гликолем. И как-то лучше стал он соображать.

«А что бы мне не выпить еще? — решил Турецкий. — И на вокзал, на Павелецкий, купить билет до Волгограда, чтоб не придирались, пару чемоданов, в зал ожидания и — бай-бай. Да, так и надо. Но сначала — выпить. Чего, как ты считаешь? — спросил он сам себя. — Немного коньячку. И вермутом запить!»

Пятого января, под вечер, в лучах заходящего солнца над Москвой кружил вертолет.

Если бы жителям Москвы в то морозное утро пятого января 1993 года сказали, что это Грамов и Навроде, сам На-вроде, известный всей Москве своими тремя бабочками, висящими на каждом переходе в метро, сам, лично, «из тени в свет перелетая», трясется в этой железной конструкции, высматривая через окуляры специального прибора какого-то зомби, одетого в аэрофлотовскую форму, едва ли они поверили бы.

Но это было именно так. Навроде — меценат известный. Благотворитель. Дважды подарил на целый день всей столице московское метро. А тут вот — с Новым годом! Навроде подарил столичному ГАИ два вертолета — новеньких, с иголочки. Оговорив условие: мы завтра с вами полетаем над Москвой? Ага. Но разрешение у МБ, вояк, у ПВО, воздушного регистра, охранной службы Президента, у Кремля вы сами получаете. А я вам — пару вертолетов? Ну?

— Нет, и в центре его нет!

— Возможно, он и не в Москве.

— А я боюсь другого — пьет и потому не виден!

— Как? Что ты сказал? — удивился Навроде.

— Пьет, я сказал. Если сильно напиться, то все психические процессы подавляются. Вот пьяного, к примеру, не загипнотизируешь. Море по колено. Я именно потому-то и «вешал» на Турецкого как бы опьянение, ну, помнишь, в Первой Градской, потом 16 октября, когда он «застрелился». Для чего я это делал? Да для того, чтобы МБ его «Витамином С» не добило. Прививка как бы от несанкционированного психотронного воздействия. Вот что-то в этом роде и тут: Турецкий, если пьет сейчас, то он не зомби, в общем-то. Он просто пьянь, пока не протрезвеет. Поэтому-то мы его и не находим.

— Боюсь, и никогда так не найдем. Ведь у него-то бабок, поди, под миллион, а водка стоит максимум тысячу.

— Ты забываешь, что если пить, то деньги улетают враз, как молодые годы, и еще быстрей.

— Одна надежда, что обчистят.

Навроде как в воду смотрел. Хоть Александр Борисович Турецкий и был чрезвычайно опытен, однако и ему не удалось погулять больше четырех с половиной суток.

Выпив первого января спозаранку бутылку армянского коньяка и запив его литровой бутылкой «Чинзано», Турецкий, закусив лишь двумя осклизлыми беляшами, завалился спать на Павелецком… Билетом и чемоданами он, разумеется, забыл запастись — по единственной причине, а именно потому, что начал с коньяка и вермута, а вовсе не с билета, с чемоданов.

Неудивительно, что около трех дня его поднял милицейский патруль. Ничего страшного, конечно, не случилось: документы были отличные, да и аэрофлотовская форма не вызывала у милицейского патруля ничего, кроме уважения.

Однако по причине отсутствия проездных документов Турецкому посоветовали перебраться в какой-либо аэропорт — все же ближе к тематике.

Турецкий подумал, что совет совсем не глуп и, превозмогая уже вскипавшее в груди желание снова убить уже убитого Карнаухова, решил от греха подальше, запасясь водкой и пивом, сесть тут же, на Павелецком, на домодедовскую электричку.

Поездка на электричке не утомила его, так как он, вставив между автоматических дверей опустевшую бутылку из-под водки (опустевшую еще до станции «Нижние Котлы»), ехал до самого Домодедова с ветерком.

Там, в Домодедове, увидев снова, который раз уже в своей жизни, толпу, лежащую на полу и лестницах, толчею, грязь, вновь ощутив вонь сотен не мытых не от хорошей жизни тел, вперемешку с запахами дешевых духов, хлорки, рвоты, шашлыка, решил, что лучше лечь поспать в летящем самолете.

Ночь на второе января он провел в воздухе.

Ночь на третье в сквере, то ли в Душанбе, то ли в Ташкенте, он не помнил точно. Запомнилось лишь одно: это была Средняя Азия, в которой, как известно, даже зимой «каждый кустик ночевать пустит», однако тут был такой колотун ночью, что у Турецкого мелькнула даже мысль, не теплее бы было ему ночевать в городском парке Норильска.

«Не зря, ой не зря Меркулов смотался в столицу на Новый год, — подумал Турецкий. — Знал, пес, что делает… Не глуп!»

Едва прорезавшаяся мысль о Меркулове тут же погнала Турецкого назад, в Москву. Ночь на четвертое он снова провел в самолете, возвращаясь в Европу.

Он вернулся в шесть утра пятого января. Европа предстала перед ним в виде надписи «Адлер» на хилом здании сталинской еще постройки. Он понял, что хоть и прилетел в Европу, но не совсем туда, куда хотелось бы.

Хотелось бы в Москву, поближе бы к Петровке, к Огарева, к Пушкинской. Там, только там сейчас водится враг всего человечества Константин Дмитриевич Меркулов, тысячекратно заслуживший самую что ни на есть мученическую смерть.

Только сидя уже в ИЛ-86, совершавшем рейс 0424 по маршруту Адлер — Москва, и допивая третью бутылку ликера «Шартрез», который он мешал в аэрофлотовской плошке с краснодарской «Кубанской», Турецкий узнал, что его обокрали.

Узнал он об этом совершенно случайно: стюардессы, стоя сразу в обоих проходах, начали демонстрировать пассажирам, элегантно вращая мясистыми задницами во все стороны, как в случае чего пользоваться надувными спасательными поясами — ну, если ИЛ-86 совершит вынужденную посадку на воду. Допивающему «Шартрез» с «Кубанской» Турецкому так понравилась эта пляска бедер, что он вознамерился тут же, не откладывая в долгий ящик, купить себе в личное пользование, то есть навсегда, три или четыре оранжевых спасательных пояса, а заодно и содержащихся внутри этих поясов стюардесс с целью немедленного снимания с них этих поясов, затем синих юбок, затем…

Турецкий сунул уж было руку в карман, намереваясь осуществить задуманное, и тут-то обнаружил: его обокрали!

План рухнул: эти очаровательные белокурые девочки в татЛих же синих, как и его костюм, пиджачках и юбочках, с белоснежными блузочками, в этих прекрасных ярко-оранжевых толсто надутых жилетах тире поясах, стали вдруг недоступны ему, как Царство Небесное. Теперь их купит кто-то другой… Другой, а не он. Купит тот, кому они, эти девочки, эти пояса, не нужны абсолютно! Какой-нибудь грязный старик похотливый их купит, и это будет он, конечно же он, Меркулов, гад Меркулов!

Быстрей бы, что ль, летела б эта сволочная железяка во Внуково, в Москву!

— Вот он! — Грамов увидел вдруг на углу Страстного и Петровки красную точку. — Вниз давай, вниз!

Гулявшие в этот тихий морозный вечер по Страстному бульвару были несказанно удивлены, заметив, что прямо на бульвар, откуда-то с небес, с ночного неба, спускается гаишный вертолет.

— Смотри! Смотрите! Вертолет!

Вертолет, зависнув над деревьями и поднимая на Страстном целую вьюгу, буран, взметывая снег и аннулируя напрочь всю утреннюю работу дворников, выкинул из своего нутра веревочную лестницу.

— Смотрите, Дед Мороз! Из вертолета Дед Мороз спускается!

Действительно, бодро, ловко из вертолета спускался настоящий Дед Мороз. Один, без Снегурочки.

— Здравствуйте, детишки и взрослые, папы и мамы, бабушки и дедушки! Сейчас я вам устрою новогодний ураган. Хотите?

— Хотим! Конечно! Дедушка Мороз! — собравшаяся тут же толпа восторженно завыла. — Устрой нам ураган, дедуля!

— Ну, получайте! — Дедушка Мороз махнул рукой вверх, давая знать вертолету: — Начинай.

Вертолет опустился, казалось, немного совсем еще, метра на три, после чего взвыл турбинами на полную мощь.

Внизу, на Страстном, полетели по воздуху шапки, шарфы вперемешку со снеговыми зарядами. Многие бросившиеся ловить свои шапки-варежки не смогли устоять в снежном вихре. Крики, смех, ругань поднялись до небес.

Когда же дым развеялся, как писал классик, Грушницкого на скале уже не было.

Вертолет улетел, унеся, видно, с собой и хулиганистого Деда Мороза.

Турецкий шел по Страстному, глубоко втянув голову в плечи. Ему было ужасно холодно: он был в одном костюме — аэрофлотовскую шинель пришлось отдать таксисту, подкинувшему его из Внукова до Трубной, именно до Трубной, так как таксист там жил и ехал из Внукова домой ужинать. За не совсем уж новую шинель он согласился ехать только «в Центр», а не по адресу. Под словом «Центр» таксист подразумевал свой собственный подъезд, а вовсе не Центральный телеграф, от которого до Пушкинской было бы рукой подать.

От холода Турецкий протрезвел почти мгновенно.

Шум и гам дурацкий, который подняла толпа там, за его спиной, ничуть его внимания не привлекли.

«Козлы и есть козлы, — подумал он. — Как будто вертолета не видали сроду! Хохочут, черти. Не знают, что над ними тень уже сгустилась. Тень страшная, закроет небо целиком. И мертвые, взывая, вопия, восстанут из могил. И антихрист с числом огромным, три шестерки, опустится на мир. А имя антихристу страшное — Меркулов».

— Согреться не желаете? — кто-то тронул Турецкого сзади за плечо.

Он оглянулся: Дед Мороз.

Охота ж дурака ему валять!

Согреться тем не менее хотелось.

— А есть чем согреться?

— Для вас найдем. — Дед Мороз извлек из глубин шубы небольшой пузатый пузырек. — Отведай-ка, детинушка.

Турецкий скептически окинул взглядом пузырек:

— А что здесь пить-то, на двоих? Сто грамм.

— Ну, я-то воздержусь, во-первых. А во-вторых, ты бы, Сашенька, попробовал сначала.

— Да что здесь пробовать, — его уже трясло, и он, совершенно не обратив внимания на то, что Дед Мороз назвал его по имени, свинтил дрожащею рукою пробку пузырька и опрокинул его содержимое разом в рот.

— И все! — презрительно сказал он, но не успел договорить: мир вдруг, несмотря на поздний вечер, расцвел тропическим великолепием: звуков, красок, запахов. Холод исчез. Возраст исчез.

Хотелось петь и действовать. Играючи. Легко. Все стало так доступно. Близко. Зримо. Мило. Радостно. Как в детстве: Новый год.

— О-о-о-о, — только и сказал Турецкий. — Вещь. Куда там цикло-пер-бутан-гликоль с кефиром! Боже мой! Да это же, наверное, наркотик?!

— Да, наркотик, — согласился Дед Мороз. — Наркотик, сам синтезировал, на базе опия, он, кстати, также из бифана, «крокодила», ЛСД и героина. Безумно дорогой, назвал его «финал». Он свойством обладает — один лишь раз попробовать — и все, ты — наркоман! Забыть не сможешь. Только — «дай еще»…

— Еще дай! Дай! Ты слышишь, дай еще!

— Дам. Дам обязательно. Но через пять минут. Тут, к счастью, рядом загорелся Дом Режиссеров, на Тверской. Тебе туда — ты должен там сгореть, ты понимаешь?

— «Исчезнуть», понимаю, — Турецкий только кивнул. — А… — мысль озарила его лицо.

— Ты прав, — довольно улыбнулся Дед Мороз. — Я — Грамов, Алексей. Вы мне писали? Я пришел на встречу.

«…Пятого января, во время пожара, уничтожившего за три часа известный всей Москве Дом Режиссеров, погиб еще один случайно проходящий человек, одетый в аэрофлотовскую форму.

Этот прохожий, безусловно находящийся не в своем уме по причине то ли алкогольного, то ли наркотического опьянения, подошел к оцеплению и, показав паспорт, выписанный на имя Чеснокова Андрея Николаевича, представился следователем по особо важным делам Прокуратуры РФ Ту-редким Александром Борисовичем, после чего потребовал пустить его внутрь кольца оцепления с целью погреться. Майор милиции Маликов Н. И., командовавший оцеплением, пропустил этого прохожего внутрь кольца, утверждая, что он в прохожем действительно опознал А. Б. Турецкого, хорошо знакомого ему по совместной работе в середине восьмидесятых годов и находящегося с 1 января 1993 года в розыске. Маликов Н. И. утверждает, что пропустил А. Б. Турецкого в круг оцепления исключительно с целью погреться, так как тот был, что называется, «легко одет» для января. Одновременно Маликов Н. И. вызвал по рации машину, чтобы та отвезла А. Б. Турецкого «по назначению»…

Однако, совершенно неожиданно для окружающих, А. Б. Турецкий бросился в самое пекло пожара как раз за полсекунды до того, как рухнули перекрытия пятого этажа и, объятые пламенем, стали проваливаться вниз, сминая все на своем пути и засыпав в конце концов бушующим огненным адом все помещения бывшего ресторана Дома Режиссеров, располагавшегося на первом этаже здания.

О спасении невменяемого следователя не могло быть и речи.

Как нам сообщили уже 6 января днем, при разборке завала на месте бывшего ресторана, под балками, в самом центре пепелища были найдены две форменные пуговицы аэрофлотовской формы…» (По материалам «МК»— газета «Московский комсомолец» от 7 января 1993 года.)

3

Очнувшись на другой день утром, Турецкий был потрясен полным отсутствием похмелья и болей.

От вчерашних событий осталось одно воспоминание — огонь, опасность, треск, грохот. И наконец опять большой глоток из пузырька. Потом все стало настолько прекрасно, что он забылся.

А вот теперь, проснувшись, он ощутил себя спросонья свежим, молодым, сильным, абсолютно здоровым человеком, лишенным страхов, тревог и предвзятостей. Дивное чувство!

Проснулся Турецкий от того, что его ударили плеткой.

— Где я? — не понял Турецкий и тут же пожалел об этом.

— Новенький?! — удивился сосед слева и, подскочив к Турецкому, сначала потряс его за плечи, а потом, с короткого взмаха, дал по роже твердо, как молотком, и, насладившись реакцией, гикнул на весь барак: — Новенький!!

Турецкого били все, он не успевал даже закрываться, били одновременно и по очереди, не жалея, от души, пока сквозь толпу не пробился к Турецкому дряхлый старик.

— Бросьте, хлопцы, — сказал старик, — хватит с него.

Старик протянул Турецкому черпак и грязное, драное полотенце:

— Оботрись-ка.

Лицо у Турецкого распухло и налилось, глаза закрывались сами собой. На ощупь он взял тяжелый черпак и тут же бросил.

Черпак был раскален. Старец визгливо заохал, изображая всему бараку, как больно Турецкому.

Турецкий стоял, невыносимо страдая от того, что не может закрыть опухшее лицо обожженными руками.

— Бич! Бич идет! — раздался в бараке смертельно испуганный голос.

Народ рассыпался как горох, давая простор и дорогу.

Бич, здоровенный мужик с отвратной рожей и огромным кнутом в руке, мгновенно заметил Турецкого.

— О-о, новенький?

Толпа боязливо завздыхала: утвердительно и подобострастно, на разные голоса.

— Запрягай! — скомандовал Бич, указывая кнутом на Турецкого.

Тут же трое подхватили Турецкого и потащили вон из барака — запрягать полуразвалившуюся бричку.

Хомут на шею, мундштук в зубы, уздечка, вожжи — все мгновенно. Рядом с ним, Турецкий успел заметить, запрягали еще одного.

Сев в бричку, Бич потянул за одну из вожжей, вывернув Турецкому голову набок, чтобы, наверное, видеть лицо собеседника.

— Ну, — спросил он, — ты хотел начать новую жизнь? Прекрасную, удивительную? — Бич медленно отвел руку с кнутом назад и вытянул им Турецкого поперек спины: — Поше-е-ел!!

Бричка сорвалась как шальная.

Шли рысью.

Когда дорога покатилась под уклон, Турецкий слегка повернулся к соседу:

— Давно здесь?

— Шестой день. С Нового года. Откуда сам-то?

— С Москвы. С Пушкинской площади. С пожара, — мундштук в зубах ужасно мешал разговаривать.

— А я с Калуги. Земляки.

— Пил чего? Перед этим-то.

— «Пил чего»… — передразнил сосед. — Спроси: чего не пил.

— А инженера Грамова знаешь?

— Нет, не знаю. Ты тоже из дурдома?

— Нет, сказал же, с Пушкинской. Я из дурдома убежал.

— Я тоже убегал.

— А где мы, ты не знаешь?

— Не знаю где, но чувствую — попали.

Километрах в пяти от барака, у подножия лесистой сопки, бричка сломалась, отвалилась ось с двумя колесами…

— Сам распрягись и распряги товарища! — скомандовал Турецкому Бич.

— Тебя как звать-то?

— Юркой. Фомин я.

— Турецкий. Александр.

— Тот самый? — удивился Юрка. — Следователь? Книжку я читал — «Ярмарка в Сокольниках»… Я думал, ты не существуешь.

— Как видишь, существую… Ты убегать не пробовал отсюда?

— Да. Пробовал. Вчера пытался. — Юрка сплюнул. — Здесь не разбежишься.

Углы рта обоих были сильно разодраны мундштуками.

— Давай. Стамеска в бричке, молоток. Поехали!

— Чего? Куда? — не понял Турецкий.

— На гору вот — дробить щебенку. Лес валить. Ломать — мешать… Опять не понял? Ну, пейзаж, — он указал рукой на сопку. — А будет — натюрморт, ну, мертвая природа, понимаешь?

— Ты что, художником, что ль, был?

— Да, рисовал! — кивнул Юрка. — Пока не спился. Давай быстрее. Вытянет кнутом. Откуда хочешь начинай, неважно. Главное — старайся.

…Через час Турецкий ткнулся лицом в землю.

— Все. Больше не могу.

— Ты что?! — испуганно присвистнул Юрка. — День только начался.

— Ап! — угрожающе зыкнул Бич под горой.

Солнце нестерпимо палило. Весь склон был усеян народом. Крушили все подряд: деревья, траву, камень — в щепки, в грязь, в щебенку-гравий.

Работа шла…

Ногти сломались. Руки тряслись. С подбородка лил пот тонкой струйкой.

— Я знаю, что я сделаю, когда вырвусь отсюда, — сказал Турецкий.

— Что? — спросил Юрка Фомин.

В глазах Турецкого затуманилось. Явь превратилась в мечту.

Вот он, Турецкий, стоит у входа в особняк, в офис На-вроде. Ест мороженое. На лице его небесное блаженство. Доев, Турецкий бросает бумажку прямо на тротуар.

Заходит. Охранники и секретарь проводят его прямо в кабинет Навроде.

В кабинете за длинным столом сидит не Навроде, а Грамов.

Охранники оставляют их с глазу на глаз.

— Ну, убедились, что «финал» наркотик не из слабых?

— Куда сильнее.

— Да, ломка кошмарная после него. Я говорил, предупреждал, вы помните. А что вы видели во сне, там, на другое утро, в подсознании?

Вместо ответа Турецкий берет Грамова за горло, легко поднимает и прижимает затылком-спиною к стене.

Железная рука Турецкого сжимается на горле Грамова.

Грамов хрипит, глазные яблоки его выпузыриваются до бровей.

На секунду, короткую секунду, Турецкий отпускает горло Алексея Николаевича, но только затем, чтобы этой же правой рукой коротко и беспощадно ударить его в живот, точно в солнечное сплетение:

— Я те покажу, как опыты на людях ставить! На!!

Грамов не успевает ни вскрикнуть, ни вдохнуть, лишь конвульсивно всасывает воздух: стоп!

Стальные пальцы опять на горле.

Турецкий еще сильнее сжимает шею инженера Грамова. Слышно, как хрустят хрящи. Ломается кадык. На губах Грамова — кровавая пена.

— Александр Борисович! — в дверях кабинета замирает коренастая фигура Навроде. — Убьете ж!

— На! — Турецкий легко, как куклу, одной рукой отрывает от пола труп Грамова с окровавленным подбородком и брезгливо швыряет его — одной рукой! — в дверной проем, сбивая им с ног Навроде: — Забери свою тряпку!

И вот он уже в родном с детства, тридцать седьмом отделении милиции, на Динамовской. Турецкий облокачивается об перегородку дежурного лейтенанта. На правой руке у Турецкого — кровь.

— Что случилось? Ах, это вы, Александр Борисович? — узнал его лейтенант, кажется, друг и сокурсник Сергея Седых.

— Я человека убил.

Звонит телефон. Лейтенант, не успев ничего сообразить, берет трубку.

— Минуточку, Александр Борисович. Присядьте вот. Да, так, — говорит лейтенант в трубку. — Во вторник, хорошо. Конечно. Что за разговоры! — он кладет трубку и кивает Турецкому: — Простите, отвлекли.

— Я убил, — говорит Турецкий спокойно. — Убил инженера Грамова, психотронщика.

Снова звонит телефон.

— Извините, — дежурный лейтенант поворачивается и кричит в соседнюю комнату: — Моченкин, телефон возьми, у меня посетитель. Я слушаю вас, — обращается он к Турецкому.

— Я говорю: пришел я сдаться.

— Лучше сдаться, — кивает лейтенант. — Вам срок тогда всегда скостят.

— Костя! — врывается из соседней комнаты Моченкин. — У Никитских убийство! Прям в офисе Навроде клиент какой-то психотерапевта прищемил!

— Так это ж я! — объясняет Турецкий.

— Так это ж он! — указывает лейтенант на Турецкого: — Бери его, Моченкин, пока не убежал!

Щелкают наручники на запястьях.

— Ну, вы лет десять минимум получите. Строгого режима.

— Прекрасно. Пустяки.

— С садизмом ведь?

— С особым садизмом, — с удовольствием соглашается Турецкий.

Моченкин и дежурный лейтенант с удивлением смотрят на него и вдруг разламываются на куски, ярко и с хрустом вспыхивают.

— Задумался? — Бич занес ногу над лицом лежащего Турецкого, приготовившись тем самым для следующего удара. — Либо ты работай, либо бай-бай будем. Ну? Бай-бай пойдем?

— Работай, работай, — шепчет испуганно Юрка Фомин из-за соседнего камня.

Турецкий молча начинает дробить все, что попадает ему под руку.

Постояв, Бич отходит.

— Вчерась я отведал бай-бай. Это жуть, — шепчет Юрка Фомин.

Рядом с треском упала береза, и ее тут же начали крушить кто чем, но в щепки.

4

— Что с ним, папа? — Марина прижалась к отцу. — Он умирает?

— Не думаю, что он умрет. — Грамов поправил один из дюритов, соединяющих шланги, идущие в пластиковый антиинфекционный бокс и подключенные там к лежащему в прострации, в глубоком бессознательном забытьи Турецкому. — Да он и не может умереть. Ты ж видишь — он лежит на аппарате. Искусственное кровообращение. Питание. Дыхание. Вон, видишь, кардиограф лучевой? Не бьется сердце. Аппарат качает. Как тут умрешь, когда тебя на этом свете крепко держат?

— Смотри, какая скачущая у него энцефалограмма…

— Ага. Он что-то видит там, во сне, какие-то видения…

— Страшные?

— Думаю, да. Ты б, Настенька, пошла б отсюда, поиграла б там с Рагдаем и с Анфисой, — обратился Грамов к внучке, махнув рукой в сторону, туда, где за стеклом стены носились в зимнем саду вестибюля два колли, он и она, Рагдай с Анфисой.

— А дядя Саша выздоровеет?

— Да. Если ты мешать не будешь мне. Слышишь, что я сказал? Детям здесь не место.

Дождавшись, когда Настенька уйдет, Грамов пояснил дочери:

— Конечно, он видит страшные сны. Это «ломка» так называемая. «Финал» — наркотик очень сильный. Сильней не знаю. Если б он не спал, то ломку он такую вообще не пережил бы. Помнишь, кстати, как в восемьдесят девятом у тебя было, когда ты шампанского в Новый год перепила?

— О, ужас! — вспомнила Марина.

— Это похмелье. А ломка — в тысячу раз сильнее.

— Неужели нельзя было что-то другое придумать?

— Дело в том, что против зомбирования человечество вообще пока ничего не придумало. Что есть зомбирование? Говоря упрощенно, сильнейшее постгипнотическое внушение. Его можно аннулировать, только если точно знать, что было внушено, каким образом, в какой последовательности, и так далее. Этого не знает никто, даже тот, кто зомбировал, понимаешь? Гипноз штука тонкая, в нем тьма деталей: зрительного, слухового ряда, электромагнитное воздействие мозга на мозг, так называемые биополя… Все это в точности, чтобы «раззомбировать», не воспроизведешь… Ну, как нельзя дважды войти в одну реку… Или пережить вновь что-то из прошлого… Тут мы бессильны. Пока.

— Но если зомбирование — это просто гипноз, то его можно «забить», заглушить, наверное, другим, более мощным внушением?

— Да, это можно, конечно. Но это прямая дорога в сумасшедший дом. Представь: у тебя сидит уже в подсознании программа-зомби, наружу рвется. А ты на эту вредную программу накладываешь новую, с запретом. Та рвется, эта не пускает. Они вступают в бой. «Обломки» боя этого врываются в сознание, спорадически. Раз, другой, еще.

Я как тут рассуждал? Известно, что алкоголизм, допустим, лечится гипнозом… Но не тогда, когда ты пьян… А в трезвом виде. Гипноз перебивает тягу к алкоголю. Известно. Так? Кодирование. Метод Довженко. Проверено. Допустим. Хорошо. А наркоманию гипноз не лечит. Известно тоже. Иначе б не было большой проблемы с наркоманией. Так, значит, наркота сильнее заговоров. Так, впрочем, и должно быть. Наркотик вторгается в самое «сердце». что ли, организма — в химию клетки. Меняет все.

Внутрь влезает хуже чем вирус, не просто в клетки, в их химизм… Какие уж тут «заговоры», психотерапия, убеждения. Наркотик, точно плугом, счищает все, освобождая путь себе, все прочь, любые соображения! Здесь только я живу, я, героин, к примеру. Все остальное — побоку! Какое там «зомбирование»?! Убить Меркулова? Какое там! Бефан вколоть! Понюхать героин… Вот это дело! Зомбирование все — наносное… А героин, бефан срезают все это под корень… Сейчас Турецкий твой давно уже не зомби. Теперь он наркоман. Тяжелый наркоман. Переживает ломку. На аппарате.

— И сколько будет он лежать на аппарате?

— Посмотрим. Точно не скажу, несколько месяцев. Должно произойти перерождение. Ты знаешь ведь, что все клетки живых существ довольно быстро гибнут. А новые рождаются. Идет непрерывная замена. Через год любой организм состоит уже из совершенно других клеток. И в этом смысле мы все перерождаемся десятки раз за жизнь. Подчиняясь заложенной в генетике программе. Во всем живом заложена программа обмена. Программа очень сильная: даже у мертвых продолжается рост новых клеток, обмен, размножение…

— Как так — у мертвых? Размножение?

— Конечно: клеток. Некоторых. А что ты удивилась? Любой ребенок знает это. Ну, волосы, положим, у мертвеца растут? Растут. И ногти. Знаешь отрастают как после смерти? Ого-го! — Грамов кашлянул несколько виновато и поспешил вернуться к Турецкому: — Так вот, через полгода все клетки у него заменятся. И те, которые «захвачены», как бы сказать, наркотиком, они умрут, естественно. А новые, некая субстанция, уходит вместе со шлаками… Отсюда логика подхода: познали химию она убила заговор. Теперь осталось «выстирать» ее саму. Останется природная основа. Понятно? Я просто разложил процесс изгнания, исчезновения заклятия на два этапа…

— Когда ты попытаешься поднять его?

— Спешить не будем. У нас сейчас март на дворе?

— Нет, сегодня третье апреля…

Марина видела, что отца что-то беспокоит… какая-то внутренняя мысль тревожила его. Отца явно заставило встрепенуться слово «когда», прозвучавшее в ее вопросе… Конечно, если бы все шло нормально, если бы оснований для беспокойства не было, разве отец просыпался бы в пять, в четыре утра? Разве он бы начал снова курить, бросив курить еще в восемьдесят шестом? Он явно боялся чего-то, недоговаривал.

Она хотела сегодня спросить его об этом. Но не спросила. Ей было страшно об этом спросить.

— Ну хорошо, — вздохнул Грамов, включив еще один, дополнительный, контур очистки крови, прокачиваемой аппаратом. — Пойдем теперь посмотрим, как там мама и Оля с Коленькой.

Они вышли из отсека Турецкого и направились в соседний блок — блок С. А. Грамовой.

По дороге Марина погрозила пальцем Насте, носившейся с собаками по зимнему саду — в лабораторном корпусе «городка Навроде» был зимний сад с маленьким плавательным бассейном в центре.

— Смотри, опять ты в воду упадешь, как вчера. Уже чихаешь ведь.

— Да пусть себе чихает. Это даже хорошо, — заметил Грамов, Настин дедушка.

Солнце скатилось за сопку. Со стороны барака донесся сильный неприятный звук— истошный скрип.

— Конец! — выдохнул Юрка Фомин и встал.

— На ужин? — спросил Турецкий.

— Они не кормят. Лишнее. Не нужно.

— Подохнем.

— Нет, никто не подыхает. И пять, и десять лет. Здесь можно жить и так.

Но жрать-то хочется!

— Еще бы! — согласился Юрка. — Ох, мы и влипли!

Старик, сунувший Турецкому утром раскаленный черпак, наклонился к уху Бича.

— Ага! — обрадовался Бич и весело взглянул на Турецкого: Ну-ка, сюр сюда! — Турецкий подошел. — Ты говорил, что знаешь, что будешь делать, когда отсюда выберешься? Так?

— Да, говорил.

— Слушайте все! — гаркнул Бич, обращаясь к народу, сползавшему со склона сопки к дороге, к бричке. — Он сказал: «Когда я выберусь отсюда»!

Стоящие вокруг брички громко и по-театральному фальшиво захохотали в угоду Бичу.

— Ты обязательно выберешься, — пообещал Бич. Вот только — когда?

Находившиеся далеко, еще на склонах сопки, невесело усмехнулись, услышав это самое «когда».

— Никогда! подхватил мысль старикашка-стукач, но тут же, получив от Бича кнутом, сел от удара на землю.

Прошу без суфлеров, — заметил Бич.

Задрав неестественно зад, бричка опиралась передком об землю, раскидав безвольно оглобли в разные стороны.

— Ты, ты, ты, ты, ты и ты — бричка! — скомандовал Бич. — А ты, ты и ты — ось починить!

Трое выбранных для починки оси тут же откатили ее на обочину и быстро стали «чинить», кроша ее молотками.

Шестеро, приставленные к бричке, быстро распределились следующим образом: Юрка Фомин и Турецкий были запряжены, как и утром, а остальные четверо, среди которых оказался и старикашка-стукач, заменили два колеса, подхватив по двое с каждой стороны передок брички и держа его на весу.

Свистнул кнут, бричка медленно поплыла, опираясь о землю двумя колесами и восемью ногами.

Четыре ноги впереди, принадлежащие Турецкому и Юрке Фомину, были не столько опорными, сколько тягловыми.

— Можно не спешить, — шепнул Юрка Турецкому. — На работу — бегом, домой — катафалком.

Бич развалился в бричке и устало прикрыл глаза.

Солнце из-за хребтов освещало из последних сил облака, замершие прямо над головой, пушистые, светлые, нежные.

Бричка медленно ползла в гору, а мир вокруг нее оставался по-прежнему вечным, прекрасным и удивительным.

Турецкий почувствовал вдруг, что труд их — сотен, а может, и тысяч, — несчастный и выбитый труд, ничто перед всем остальным— солнцем, горой, облаками, воздухом, ветром, водой.

И в вымученной, исстрадавшейся за годы и годы опасной и в общем-то грязной работы душе Турецкого родилась внезапно какая-то тихая нота умиротворения.

Он уже не проклинал никого, никого не жаждал убить, отомстить кому бы то ни было, наказать, рассчитаться. Все смыло с его души, и ничего уже не хотелось — ни думать, ни вспоминать, ни страдать.

Но видно, не так просто устроен наш каторжный мир; даже минуты высшего умиротворения кончаются. Тревожащий душу Турецкого звук словно родился внутри его, в животе, может быть, в спине, в голове, во всем теле… Это было что-то ужасно знакомое…

— А-а-а! — закричал Турецкий, сам не зная отчего.

Свистнул немедленно кнут.

А завтра — на песок! На пару вот с суфлером! Бич ткнул рукоятью кнута, указывая на старика-стукача, и у того от распахнувшейся перед ним перспективы мгновенно подкосились ноги.

Бричка слегка наклонилась…

5

Войдя в лабораторию Грамова, Навроде остановился на пороге как вкопанный.

Ты что, всю ночь спать не ложился? С добрым утром!

Иди к чертям! — ответил Грамов не оборачиваясь.

— Что-нибудь случилось? Ты что-то очень уж свиреп сегодня… Навроде явно был ошарашен грамовской реакцией. Случилось что?

— Случилось. Я вчера пытался снять Турецкого с аппарата… И чуть не упустил…

— Куда?

— Туда, — Грамов помолчал. — Клиническая смерть. Долго был на аппарате. Ну, как Россия наша вся. Теперь без аппарата жить не может…

Песок. Много песка. Утро.

Оставшись с Турецким с глазу на глаз, старик рухнул перед ним на колени:

— Бей меня до отбоя! Христом Богом! Мил человек! Ты — сильный, я — слабый! Мигом уделаешь меня на песке-то на этом. Мне потом месяц рубцов не зализать!

— Нужен ты мне! — брезгливо отмахнулся Турецкий, берясь за лопату.

Оба стояли между двумя огромными бункерами с песком. В их распоряжении были две тачки и две лопаты.

— Смотри, — объяснил старичок. — Я вожу из правой кучки в левую, а ты, мил сокол, из левой в правую. В свою, стало быть. Твоя-то, знать, правая будет?

— Да все равно!

— Ну, значит, твоя — это правая. Решено и заметано!

— Ап! — донесся из-за бункера угрожающий окрик Бича.

— Все-все-все, — старичок лихорадочно начал грузить тачку у кучи Турецкого, после чего бойко, совсем не по возрасту, покатил песок к своей куче. — Так-так-так… А ты, милый-хороший, из моей кучки в свою, не стой, побьют, понимать должен ведь…

Прямого надсмотра не было, и Турецкий воткнул лопату в левую кучу песка, «стариковскую» кучу.

— Вот. Я тебе прямо, поближе насыплю, внучок, чтобы тебе зацепить-то назад посподручней, — песочек-то свой… ну, назад повезешь когда, все полегче.

— Сколько ты уже, дед, сидишь здесь?

— С октября месяца, милый… — он несся уже с пустой тачкой к куче Турецкого. — С октября месяца двадцать третий годок уж пойдет-побежит.

Турецкий присвистнул.

— Живуч ты, однако!

— А как же, милок. Да здесь смерти нет! Никто ж не помирает, ну никто. Если кого в Мясорубку, конечно, засунут — казнят вроде, — тут да, в мир иной, а так — будешь жить, Бог милует… — он катил уже третью тачку.

Турецкий насыпал свою тачку, примерился.

— А руки-то, дед, у меня за ночь зажили. И губы. Чудеса!

— Конечно, конечно! Здесь воздух такой, как на собаке, милок. Ночью-то чешется тело, рубцуется, значит, а солнце взошло — и бей вдругорядь! Сколько захочешь. Чудесный край-то! Тут быть бы санаторию вместо каторги!

— Это фантазия, дед. Вроде как сон.

— Ну-у? — удивился дед, явно не веря. — Сон? А я-то в нем кто, в твоем сне?

— Ты — бред. Наваждение. Тачка вот эта — мираж. Все это туман болезненный. Галлюцинация. Будем надеяться, что для нашей же пользы.

— Для нашей или для твоей?

— Ну, для моей, если уж хочешь знать правду.

— Возможно, может быть… Я ж не учен… Откуда знать? Я уж давно тут ничего не понимаю.

— Да и у нас там, наверху, откуда я только что, хрен что поймешь… Дела крутые. Все на сдвиге. Ты сам-то как сюда попал — по пьянке?

— Да нет, ну что ты! От врачей. — Он катил четвертую тачку. — Врачи, паскуды, залечили. Таблетки пил я все, лечился. В районной полу-клинике… Шесть пачек таблетков однажды съел. Уж очень болело-то… И сразу сюда!

Старикашка возил и возил, беспрерывно болтая; его седые волосы слепили белизной на солнце. Турецкий и не заметил, как его сморило.

— Привет! — Бич вытер кулак об подол. — Проснулись, батюшка? Салфет вашей милости!

Уже вечерело. Песочные кучи в бункерах оставались какими и были — огромными, без ощутимого различия, что справа, что слева.

— Какая твоя куча? — спросил Бич.

— Мне все равно, — ответил Турецкий.

— Ему все одно! — подхватил старикашка с сарказмом. — Правая у тебя! — возмущению его не было предела: — Договорились ить, что ж ты? Теперь-то?

— Вешай! — махнул Бич кому-то рукой.

И тут бункера с песком закачались, снятые со стопоров, вверх-вниз, Как чашки огромных весов.

Левая, стариковская чашка-бункер немедленно перевесила.

— На три шестьсот сорок четыре, — сообщил Бичу далекий голос.

— Во, молодой! — крякнул Бич. — Три тонны проиграл — рекорд! Ну, выбирай теперь, как получить желаешь, по сусалам? По мусалам?

— Да ладно! — схамил вдруг Турецкий. — Три тонны там, пустяк! Распишем на троих. По мелочи.

— По мелочи? — расхохотался Бич. — Эй, сюда! Вяжите! Мелочи ему!

Связанного Турецкого отнесли к лесу и положили там на опушке на крупный муравейник.

Бич склонился над ним, поднес к его носу палец, по которому полз муравей.

— Один муравей — мелочь!

Он указал на тысячи муравьев, уже начавших бегать по Турецкому:

— Много муравьев — мелочи!

Через час Турецкий корчился и извивался, сжимая веки что было сил, выдувая муравьев из носа, тряся головой…

В ушах гудело что-то страшное.

Его положили, развязанного, на полянке.

Лицо распухло до неузнаваемости. Руки — надутые белесые перчатки. Встать он попробовал, но не смог.

— Проветрись до вечера. — Бич пхнул его ногой. — А то весь муравьями провонял.

Через полчаса он уже полз, уходя от барака в лес, все дальше и дальше…

Вот уже скрылось ненавистное строение, оплот садизма.

Он встал на четвереньки и начал двигаться быстрее.

Исчезнуть, только бы исчезнуть — стучало в голове. Он все готов был отдать сейчас, не думая, не размышляя: все! Всего лишь за одно: исчезновение.

Внезапно по какому-то наитию он прыгнул вправо, как шальной, вскочив вдруг на ноги.

На месте, где он находился мгновение назад, застыл, промахнувшись, голодный волк.

Турецкий медленно опустился вновь на четвереньки и зарычал так страшно, так свирепо, что волк попятился.

Успевшее порасти щетиной, опухшее от муравьев лицо

Турецкого студенисто тряслось, ноздри дрожали, в глазах горел хищный голодный огонь.

Не думая, в черную голову, Турецкий бросился на волка.

В последнюю секунду тот успел увернуться от неминуемой смерти…

Турецкий не стал его догонять…

Турецкий шел, а скорее, бежал, пока не налетел с разбега на колючку. Забор из колючей проволоки тянулся через весь лес.

Дальше ходу не было.

Там, дальше, в чаще, метрах в двадцати, тянулась параллельно вторая такая же точно колючка. За ней, за той второй колючкой, несколько женщин рыли какие-то корни.

— Ирина! — узнал вдруг Турецкий свою жену и потянулся руками вперед, сквозь колючку.

— Саша! — вскочила она, но, увидев его одутловатое лицо, схватилась за проволоку, чтоб не упасть. — Ты и здесь продолжаешь?! Мало тебе, бросил нас. Пьяный в Ясенево вломился, не помнишь уж, в форме-то Аэрофлота? Плакал, убить все кого-то грозился. Так и здесь то же самое?!

— Ира, ты что?! — Турецкий аж застонал. — Меня связали, понимаешь? И мордой — в муравейник! Не вру!

— Да, где ты врешь, а где не врешь уже давно не разберешься! Свихнулся ты, Сашенька, с работой со своей вконец! Свихнулся, а теперь и спился!

— Да нет же, нет! Ты просто многого не знаешь! Во-первых, я женился… На Марине…

— Приятно слышать.

— Но это так, по заговору… Психотрон.

— Опять ты бредишь!

— Брежу. Видно, брежу. А ты… — он задыхался. — Ты тоже здесь?

— А где же быть-то мне, раз я твое видение?

— А, ясно! Теперь понятно: ты — из подсознания. Ты ведь и там была моей совестью…

— Спасибо. Хоть и на этом, — она была правда растрогана.

— Ириша, милая! Я не боюсь сказать тебе, ты ведь гипноз… Ириша, скоро кончится это, Ириша! Скоро. И я проснусь. Очнусь. Ничто не вечно, Ира! Надо потерпеть!

— Уж это мы умеем!

— И мы начнем все снова! Надо бы детей нам было завести! Хоть одного ребенка!

— О Боже мой! — вскрикнула Ирина. — О чем ты, Саша! У нас же дочь с тобой! Ты что, про дочь свою забыл! Как ты жесток!

— Я просто брежу! А как зовут ее?

— При чем здесь имя, зачем оно, если ты все забыл!

— Да это ж психотрон! Генератор инженера Грамова!

Справа и слева к ним уже бежали Бичи…

— Прощай, Саша!

— Прости меня, Ирина!

Их скрутили и растащили в разные стороны.

Море. Широкий простор побережья. Сопки, бежавшие по земле одна за другой, прятались, казалось, тут от небес, погружаясь, ныряя в море.

Турецкий и Юрка Фомин стояли на самом обрыве. За спинами их, на плато, толпился народ, согнанный наблюдать предстоящую казнь.

Над народом на помосте-эшафоте стояло кошмарного вида устройство. Рядом с орудием казни — Бич, весь в красном, с красным капюшоном.

Издалека было видно, как там внизу, по дороге, серпантином ведущей снизу вверх — к эшафоту, Бичи, облаченные в черное, вели человека.

Руки человека были скручены за спиной.

— За что его в Мясорубку?

— А вон, видишь ту горку? Он бригадиром был на ней. Ну, замечаешь? Она похожа на лежащего медведя. Как будто воду пьет из моря…

— Да, это верно.

— Это они ее такой сделали. Дробили, дробили. А видишь, выходит, ваяли. За это — в Мясорубку.

— А в чем вина-то?

— Да в том, что это не хаос, не абсурд, не бред. Как только начинается здесь что-то осмысленное, так за это строго! Здесь как все: в щепки, в щебенку, в брызги, в дребезги… А тут — скала-медведь! Вроде польза какая. Может, потом кто легенду сложит. Или просто полюбоваться остановится…

— И за такое всю бригаду — в Мясорубку?

— Нет. В Мясорубку только бригадира. А всю бригаду подорвут там. Вместе со скалой…

Неизвестный художник, руководивший созданием скалы-медведя, начал кричать лишь под самый конец, когда в жерле Мясорубки виднелась уже только его голова.

Кричал он страшно, возвышаясь тоном; казалось под конец, что режут младенца.

Крик оборвался на плачущей ноте, шлепком.

Народ, как водится, безмолвствовал…

На следующий день, на рассвете, Турецкий осторожно сел на нарах.

Юрка Фомин мгновенно проснулся, но Турецкий показал ему знаком: лежи, я один.

Выйдя из барака, Турецкий крадучись двинулся к лесу, в сторону женского лагеря…

Вот и колючка. Совсем рассвело.

С той стороны бродили женщины, немного, пять или шесть, такие же неприкаянные, как Турецкий, такие же ищущие…

— Ира… — тихо позвал Турецкий. — Ира… Там Иры нету? — спросил он одну из женщин.

— А как фамилия? — женщины сгрудились напротив него, у колючки. В глазах надежда, жалость, мука…

— Фамилия? — Турецкий тут остолбенел. — Фамилию забыл.

— Ты вспомни.

— Не могу! Ира и Ира. Всю жизнь — Ира.

— Женился бы, так знал бы! — не без сарказма заметила одна из женщин.

— Конечно! — согласился Турецкий, волнуясь и не улавливая сарказма. — Да я на ней же и женат! И, стало быть, фамилия ее такая же, как и моя. А я ведь и свою фамилию забыл!

Женщины понимающе качали головами.

— Это здесь часто бывает… — сказала одна.

Понурив голову, Турецкий брел от колючки назад, к мужскому бараку, как вдруг его окликнули:

— Турецкий? Александр?

— Я! — он повернулся, бросился назад, к колючке. — Я — Турецкий, да!

— Она просила передать вам…

— Что?! — он уже вдавился всем телом в прозрачную непроницаемую колючую стену.

— Чтоб лихом вы ее не поминали.

— Лихом… — он осекся. — Почему?!

— Ее же в Мясорубку прошлым утром запихнули…

— Не-е-ет! — Турецкий не поверил. — Художника! Я сам видал!

— У вас — художника. У нас — ее.

И мир сломался у него в глазах. Сломался и померк.

В тот же день вечером Турецкий повесился в дощатом нужнике, выстроенном рядом с бараком.

Ржавый гвоздь в горбылине напротив, торчащий и ничего не значащий в обыденной жизни, стал расти в своей ранее не понятой многозначительности и вдруг расцвел, как и вся стена, зловещими, пятнистами кругами…

Мир не пропадал.

Сильнейшая боль сковывала все, что было выше затылка, тело немело, как будто отрезанное, с ломотой, с набуханием… Турецкий с формальной четкостью ощутил, как шейные позвонки растягиваются от веса всего организма.

В дощатник вбежал Бегемот, сосед Турецкого по бараку. Бегемот мельком скользнул по нему взглядом и устроился на угловом очке.

— Что, — спросил он тужась. — Висишь?

Турецкий из последних сил захрипел, проталкивая воздух из груди сквозь петлю…

— А я, дурак, сожрал тут дохлую ворону… — сообщил Бегемот и опять напрягся, закряхтел, страдая. — Вот жадность-то! Валялась за бараком. По вору и мука! С костями съел, осел, с костями, с клювом… Клюв мясом пах. О-о-х, мама родна-а-а…

Турецкий издал жуткий, страдальческий звук, не оставлявший сомнений — невыносимо!

— Сейчас… — засуетился Бегемот, подтягивая штаны. — Сейчас сниму.

— Если бы здесь повеситься можно было! — бубнил он, освобождая Турецкого от петли. — Все давно бы уже…

Бегемот потрепал Турецкого по шее, на которой уже исчезала странгуляционная полоса, а затем ловко повесился сам. Повисев секунд десять, он подтянулся, схватившись одной рукой за веревку выше петли, другой рукой снял петлю и спрыгнул.

— Один тут выход — Мясорубка! — он снова устроился на очке. — И дам еще совет: не ешь подохших ворон.

Напрягшись, он замер…

— Товарищи! — голос звучал снизу, из выгребной ямы. — Товарищи!

— Ты кто? — Бегемот, не вставая, развел ноги пошире и посмотрел прямо вниз, под себя.

— Тарасов я, инженер…

— А-а, без вести пропавший? Тебя в понедельник иска-ли-искали Бичи, а ты вон где гнездо себе свил!

— Какое гнездо? — в голосе звучала боль, огорчение. — Меня в понедельник убили свои же… Сожрали… Прям на работе, в кустах… Евдоходов, Кузьков, Леговойтов, Порошин…

— Сожрали на работе, на сопке? А здесь ты теперь почему?

— Куда же мне попасть-то было? — обиделся вконец инженер Тарасов. — Дорога одна. В понедельник сожрали, во вторник, в среду — сюда, по частям… В четверг и в пятницу срастался… Сегодня суббота?

— Нет. Воскресенье.

— Ну, значит, три дня срастался, сплывался…

— Скажи мне спасибо, — заметил, наклоняясь, Бегемот. — Я тебя все эти дни живой и мертвой водой поливал.

— Идея! — воскликнул вдруг Турецкий и даже перестал разминать себе шею. — Взорвать их всех, Бичей! Зараз! Пока они срастаться будут, мы власть возьмем!

— Да чем ты их взорвешь?

— Найдем чем… Гору-медведь взорвали ж чем-то вместе с бригадой?! Найдем, чем их взорвать! Собрать бы их только в кучу!

— Да как их соберешь!

— Постой! — задумался Турецкий. — Придумать можно! Вот, стой! Они ж любое, ну, не бессмысленное что-то не переносят!

— Особенно искусство ненавидят, — заметил Бегемот.

— Во кавардак им учинить можно! Я ж в молодости на гитаре играл…

— Да где ж гитару тут возьмешь? — вздохнул Бегемот сокрушенно.

— Гитару можно сделать, — сообщил Тарасов из подполья.

— Из чего?!

Тарасов хмыкнул:

— Советский инженер что хочешь сделает. Была б вода-земля-воздух и колючая проволока…

— Ну, этого у нас навалом! — заметил Бегемот. — Сейчас же вылезай!

Весть о готовящемся мятеже против Бичей была воспринята в мужском бараке с энтузиазмом неописуемым.

Нашлась и взрывчатка, «заначенная» при уничтожении горы-медведя, нашлись и подрывники…

— Вот здесь!

Вчетвером— Турецкий, Бегемот, инженер Тарасов и Юрка Фомин — они стояли на длинном мысу, выступавшем далеко в море.

— Здесь можно долго держать оборону.

— На, попробуй, — инженер Тарасов протянул Турецкому топорно сделанную в сверхкустарных условиях гитару…

Турецкий подстроил ее, подтянув колки ручками, сделанными из «ежиков» колючей проволоки.

— Страшна как смерть она, конечно. Но звучит, черт возьми! И неплохо.

Было раннее утро. Через сорок минут заявится первый Бич и зычным голосом объявит подъем.

На мысу, среди камней, настраивал аппаратуру ансамбль самоубийц под руководством Турецкого. Кроме гитары, сотворенной инженером Тарасовым, у них уже были три свирели, две свистульки и целый комплекс ударных, сделанных также из подручного материала.

На перемычке, соединяющей мыс с материком, притаились две группы прикрытия: одна — Бегемота и другая — Юрки Фомина. Их целью было держать оборону мыса как можно дольше, притягивая к нему, собирая на заминированном мысе как можно больше Бичей…

Наконец все было готово.

— Семь минут до подъема.

— Что мы будем играть?

— Будем играть Турецкий марш Моцарта, — ответил Турецкий, и все дружно захохотали, предвкушая противостояние, борьбу и смерть за свободу.

От первых же звуков, прокатившихся над прибоем, вскочил весь барак… Радостные крики, далеко распространяющиеся над утренней морской гладью, доносились отовсюду, казалось, весь этот странный, бредовый мир вдруг обрел разум, гордость и волю к свободе…

Бичей, ринувшихся на мыс, сбивали с перемычки… Но силы были явно не равны, подмога к Бичам все прибывала и прибывала… К полудню сотни Бичей ворвались на мыс, опрокинув заслоны, крошить, дробить, увечить…

И тут инженер Тарасов, внимательно следивший за всем происходящим из укрытия, соединил две колючие проволоки — сверкнула искра…

Мыс вздыбился и исчез в столбе бело-зеленой воды, рванувшей в небо с громом, песком, людьми, Бичами и камнями вперемешку.

— Свобода!! — возликовал народ на берегу.

— Ура-а-а!!!

Бич неимоверно подлого вида с лицом жестоким, лицом хронического беспощадного алкоголика смотрел на Турецкого с портрета на стене.

Еще более сволочного вида свирепый пьяный Бич — живой и здоровый — сидел за столом, напротив Турецкого, в кресле.

Турецкий, со связанными руками, сидел у стены на табурете, сделанном из железобетона и, казалось, выраставшем из пола серым угловатым грибом.

— Ну, вот мы и срослись с вами, господин музыкант… — Бич поднял палец. — Но! Срослись, как и прежде, по разные стороны баррикад. — Бич постучал по своему массивному столу. — Ты — там, а мы, как и были, — здесь!

Бич взял со стола личное дело Турецкого, открыл и, не успев прочитать ни строки, налился вдруг кумачом, впал в паранойю, вышвырнул дело в окно, затопал ногами.

— Все! — орал он Турецкому прямо в лицо. — Все! Все!! Все!!!

— Мясорубка? — спокойно спросил его Турецкий.

Бич вдруг остыл, так же внезапно, как впал было в гнев. Кивнув охране, взять, дескать, он тихо ответил:

— Ну нет.

На утесе над морем Турецкого приковали к скале.

— Орел к тебе прилетать будет. Как в легенде. Ты же любишь искусство.

— Печень клевать?

— «Клевать»!» — восхитился приковывавший Турецкого Бич. — Глаза выбивать.

— В легенде он печень терзал. Прометею.

— Легенда— миф, выдумка, устное творчество. — Бич объяснял, точно школьный учитель во время отпуска, рассудительно, с удовольствием: — Легенда, миф всегда содержат искажения, неточности в нюансировках. В нашем случае такого рода залепух минимум две: во-первых, не печень терзать, а зенки выбивать, а во-вторых, не Прометею, а тебе!

Солнце светило неистово, раскаляя, паля.

Море бликовало, слепило, казалось, дорога из расплавленного в блеск металла постелена тебе до горизонта.

И леденящий камень утеса за спиной.

Сознание ехало, плыло, мутилось, летело…

Турецкий обвис на цепях, голова упала, держать ее не было сил, подбородок уперся в грудь — точно по центру.

В ушах мерный шум… Моря?

Лучи слепящего солнца вдруг захлопали в воздухе, освежающее легкое дуновение коснулось лица.

Рядом, у головы, на небольшом уступе пристраивался поудобней огромный Орел…

— Вот что, — сказал вдруг Орел в бредовом сознании Турецкого. — Давай договоримся — сразу и навсегда. Будешь вертеться, я буду мазать. И лоб и лицо исклюю. А это все лишнее. Тебе — лишняя боль. Мне — потеря времени. Невыгодно. Я — на подряде. Мне — дело сделай, лети, колымь-халтурь на стороне. Тебе — мучений меньше. Вопросов нет?

— Неужели и птицы, Вольные Птицы, колымят в этом краю?

— А как же? Я объясняю. Что есть-то у меня? Ты сам подумай. Карниз на скалах, где гнездо, — полтора квадратных метра, в ущелье, теневая сторона… Гнездо на нем — из палок-щепок. В гнезде шесть ртов голодных. И все. — Орел посмотрел себе на хвостовое оперение. — Ну, не считая перьев в жопе.

«Какая ерунда! — подумал Турецкий. — Бред».

— Ну что, заметано?

— Ага, — ответил Турецкий и поднял голову, — прямо, как того требовала сущность дела.

…Из опустевших глазниц текла кровь… Она струилась по щекам, стекала на грудь и засыхала там коркой, коростой на груди, животе, коленях.

Боль неуемная, звон в ушах, жар головы, шепот прибоя…

…Часов через десять Турецкий почувствовал, как там, в глубине глазниц, уже переставших кровоточить, начало что-то зудеть, ломить, чесаться и набухать…

Это росли новые глаза.

Грамов стоял почти в забытьи над стеклянным саркофагом Турецкого. Грамов понимал, что он терпит фиаско: программа его прошла без сучка и задоринки по всем этапам, самым невообразимым для обыденного сознания, но встала напрочь как вкопанная перед тривиальной проблемой, известной любому врачу-реаниматологу, да что там врачу, любому студенту третьего курса общепрофильного медучилища.

Дело состояло в том, что его пациенты не желали, что называется, «слезать с аппарата». Попытка завести сердце, заставить его начать гнать кровь заканчивалась неизменно клинической смертью.

Спасая мозг, приходилось вновь включать аппарат искусственного кровообращения. Они жили, но только на аппарате, в бессознательном состоянии. Аппарат за них очищал их кровь и, насытив ее кислородом, глюкозой, витаминами, гнал ее, прокачивая сквозь всю кровеносную систему, питая все клетки, все органы.

Очнуться, начать жить, как им и полагалось бы, на самообеспечении, на «своих ногах» они не хотели… Попытка оживить их срывалась вновь и вновь. Казалось, они предпочитают смерть возвращению к жизни…

Грамов давно уже перепробовал все, что мог. Он измотался и почти отчаялся. Никогда в жизни ни одна проблема не могла его задержать более, чем на несколько месяцев. А тут попахивало полным тупиком, провалом: шел уже сентябрь 1993-го…

Парадоксально, подумал Грамов, однако факт остается фактом: в реальной жизни оказалось проще найти еще живые клетки в уже полностью разложившихся трупах жены, Оленьки, Коленьки (хотя это было очень непросто), затем посеять культуры, запустить процессы деления…

Конечно, на этом этапе Грамову значительно повезло, и он это признавал, отдавая тут дань Провидению, Случаю, Богу. Речь шла о его собственной дочери, внуке. Это давало немало. Так, например, встав как-то в тупик, Грамов сделал себе самому пункцию миокарда и, вытащив из себя небольшой кусочек живого еще сердца, довольно быстро, почти в два дня, смог эмулировать генерацию соединительных тканей синусного узла сердца погибшей дочери. А так где бы взять точную, конкретную до предела информацию? Негде.

Работая часто по необходимости именно в этом ключе, кулибинско-эдисоновским методом, с усердием и запалом лесковского Левши, он обнаружил заодно и занятное явление: женщина, неоднократно рожавшая от одного и того же мужчины, вынашивая их общий плод, становится как бы кровной родственницей: генетика мужа как бы «просачивается» в ее собственные биоструктуры, она становится похожа на мужа не только внешне, привычками, что можно было бы объяснить долгой совместной жизнью, «притертостью» на бытовом уровне, она становится родной гораздо глубже, на уровне дезорибонуклеиновых кислот, белков, рибосомных структур.

Когда Грамов осознал это, с женой дело пошло значительно легче: ему только трижды пришлось делать себе вытяжки — из головного мозга, из печени и из поджелудочной, — только трижды, чтобы считать целиком кусочек ушедшей навеки, казалось бы, информации.

Ну и Марина тут немного помогла с матерью, хотя Грамов ее далее анализов крови и желудочного сока не подпускал.

Смешно, но оказалось проще добиться, чтобы у Софьи, его жены, выросли новые, причем «голливудские», зубы — это на пятидесятом-то году жизни, у Коленьки напрочь исчезло врожденное едва заметное косоглазие, а у Оли появились наконец нормальные гланды, вместо тех старых, что мучили ее всегда, при любой перемене погоды и обстановки и заставляли в такие моменты читать лекции по географии излишне звонко, слегка на французский манер…

Это оказалось проще — превратить разлагающиеся трупы в здоровых и помолодевших «спящих красавиц»… Проще, чем разбудить их.

Как же оживить их?

Никто не знает. Ни у кого не спросишь. Сам, только сам. Спроси у себя самого…

— Что ты намереваешься с ними делать? — за спиной раздался голос Навроде.

— Поднять. Ты же знаешь.

— Но ведь они уже лежат без малого восемь месяцев.

— Лежат и лежат. Пить-есть не просят же, — мрачно пошутил Грамов.

— И сколько будет так тянуться?

— Тянуться это будет до тех пор, пока я их не подниму, — довольно жестко ответил Грамов.

— А ты их не поднимешь никогда.

— Да. Может быть, и так, — Грамов повернулся и посмотрел Навроде прямо в глаза. — И что же?

— То, что тебе не следует настолько уж зацикливаться на этом. Я считаю. Ты сам себе, мне кажется, нужнее для другого…

— Другого у меня нет, — Грамов помолчал. — Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Жену мою, дочь, внука убили. Из-за меня. Вот этот мальчик, Турецкий Саша, мной лично втянут был… Боролся до конца и лег. Я отвечаю за него? Да, отвечаю. — Грамов подумал и, положив руку на плечо Навроде, произнес: — Ты утешайся тем, что если бы ты лег, то я и за тебя бы боролся до конца.

— Спасибо. Но до конца какого?

— Конец один у нас у всех. До своего конца.

— Ты знаешь, я того, возможно, и не стою. Любое дело не следует доводить до абсурда. До абсолюта. Когда ты сделал все, что мог, что в силах… Все. Ты честен перед Богом.

— Все, хватит! — Грамов протестующе вытянул руку. — Я понял. Объясню: все, что ты говоришь, не про меня, я никогда, ни разу в жизни не бывал уверен, что сделал все, все, что я мог.

— Тогда других послушай.

— Не надо. Я тебя понял прекрасно. Ты предлагаешь мне махнуть наконец-то рукой и отключить аппараты. Причем не из-за неудобств там, не из-за дороговизны всего этого. — Грамов обвел рукой заставленный аппаратурой блок и боксы.

— О, Боже мой! О чем ты говоришь!

— А только, дескать, ради меня самого же. Мне самому же на благо. Так вот, отвечаю тебе: поднять их. Другого блага нет. И цели нет. И не будет, пока я жив. Знаешь, как поется: «Другой не будет никогда…» — Грамов прошелся по лаборатории. — И давай раз и навсегда исчерпаем эту тему единственным утверждением: я или добьюсь своего, или никогда не отключу аппараты…

— А хочешь, я их отключу?

Грамов молча подошел к окну и долго смотрел туда, вдаль…

Мне очень многое стало не нравиться в тебе, Сергей Афанасьевич, последнее время… — сказал наконец он.

— Что именно?

Что? Грамов повернулся к Навроде. — Ты стал до денег жаден… То, что ты всегда был не беден, это, я считал всегда, хорошо. Много денег— это хорошо. Если совесть есть, сердце есть, разум есть… Ты в молодости был Робин Гудом. Жил широко, конечно, но грабил только подлецов, включая и госаппарат как таковой, Совмин, КПСС, как лиц, как зла олицетворение… И многим помогал. Да, это не отнимешь. Теперь ты стал народ шерстить. Конечно — это ж проще!

— Неправда.

— Правда. Сколько душ простых ты наколол своей системой бирж «Анфиса»? — Грамов указал на колли, дрыхнувшую рядом с Рагдаем под пальмой там, за стеклом стены, в зимнем саду.

Навроде промолчал.

— И мало этого: ты стал тщеславен. Вот беда! Легенды о тебе тебя уже не удовлетворяют.

— Ну это зря! Я не тщеславен, это ты напрасно!

— Да почему же напрасно-то? Вот для системы бирж ты взял начальником «щенка», младшего Слепикова, — это было правильно. Двойной удар, прикрытие двойное, даже тройное. Не ты, во-первых. Во-вторых, «щенковый дядя» — прикрытие Лубянки. И, в-третьих, дядя ультранационалист. Все правильно. Глухая оборона. Ты поматросил, бросил… Так? Ты в качестве начальника специально подобрал почти однофамильца? Чтоб был твой отзвук! Не Навроде, а Давроди. Сергей Панкратович. Человек-псевдоним. Очкастый середнячок в рубашке байковой. «Математик»… Зачем это? К лицу ли? Кому нужно и так поймут, кто стоит за этим всем. А им, которые с утра и на работу, им все равно: Навроде там или Давроди… Им все равно. Им — свои карманы разгружать. В твои карманы. И я тебя не понимаю. И не пойму.

— И не поймешь. — Навроде глядел напряженно на Грамова.

— Да не смотри так. Я не боюсь. И я все понимаю. И говорю тебе для твоего же блага: о сыне своем вспомни.

— При чем здесь он? Ему уж двадцать пять.

— Да хоть бы сорок. Ему когда-нибудь придется помянуть тебя. Да-да! Ты не надейся: бессмертия не будет. Никогда. Ее, с косой, подвинуть этак можно, да, но не навечно. Ты уж поверь мне! Она придет к нам — рано или поздно. И всем придется дать ответ. Не перед Богом. Перед оставшимися. Чем помянет тебя твой сын, твой внук? Вот это главное, что удивительно. Ведь еще Кант писал, что только две вещи его в жизни поражают.

— Две? Какие же?

— Звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас… И не уйти от этих удивительных вещей. Двух. Только двух. А впрочем, нравственность и звезды над головой — это одно, ты понимаешь?

— Бог? Ты хочешь мне сказать ведь это слово?

— Не знаю сам, что я хочу. Я лучше больше говорить не буду. Ты думай сам. Сам думай! Ты большой уже. Пора.

7

Снег падал на море. Пуржило.

Турецкий висел на скале на цепях, зорко высматривая очередными новорожденными глазами черточку в небе — Орла.

Длинная сивая седая борода Турецкого развевалась по ветру.

…Орел, как всегда, быстро выклевал глаза и уж собрался улетать, расправив крылья, как Турецкий попросил его:

— Ответь мне на вопрос. Не торопись, товарищ.

— Ну, что еще? — Орел сложил крылья.

Турецкий повернул к нему лицо с пустыми кровоточащими глазницами:

— Скажи мне, Бога ради, что там, за Морем? Далеко — за Синим Морем?

— «Там скалы. Такие же, как здесь.

— Все скалы, скалы, скалы?

— Да. Еще гора есть. У-х, гора-а-а!

— А что на ней? На той Горе?

— На ней? Прикован человек…Такой же, как и ты. Но он без бороды. Он очень молодой, ну или вечно бритый.

— И Прометей зовут?

— Не знаю. Может быть. Зачем мне знать, как вас зовут?

— И ты ему, как мне, клюешь глаза?

— Нет. Ему я терзаю печень.

Турецкий кивнул понимающе и, отвернувшись от Орла, пробормотал вполголоса:

— Он-то вот и есть твоя халтура.

— И он-то вот и есть моя халтура! — подтвердил Орел и улетел халтурить.

— Марина! — Грамов поймал дочь за локоть и поманил пальцем. — Мне надо серьезно поговорить с тобой…

— Я слушаю тебя.

— Сегодня ко мне в лабораторию приходил Сергей Афанасьевич.

— Догадываюсь зачем.

— Зачем бы он ни приходил. Не в этом дело. Я просто, дочка, не решаюсь сказать тебе одну вещь, зная твое отношение.

— Давай поконкретней.

— Давай. Я тебя особо, ты знаешь, не утруждал пока, ну ради мамы, сестры и так далее.

— А вот теперь… — выдохнула Марина.

— А вот теперь тебе придется… Если ты, разумеется, согласишься помочь мне… Нет-нет! Не отвечай, пожалуйста, с налета! Сначала выслушай, потом решай. Потому что сам я этого сделать не могу. И потому что для тебя это будет не то чтобы тихий ужас, а просто запределыцина!

— Считай, что ты меня уговорил.

— Нет, я еще не все сказал: не факт, что они встанут. И не факт, что ты рядом с ними не ляжешь…

— Конечно. Когда?

— Подумай о Настеньке.

— Я подумала в первую очередь. Ты же ее не оставишь?

— Ну! О чем ты?

— Конечно, отец, тогда надо идти до конца. Либо всем лечь, либо всем встать.

— Я тоже так думаю, — голос Грамова был глух и невесел.

— А кстати, — Марине пришла в голову, видно, забавная мысль. Она улыбнулась: — Что же это такое, что я — могу, а ты сам — не можешь? Я просто представить себе такого, убей, не могу!

— Ты их должна родить, всех четверых…

Марина, побледнев, пошатнулась.

— Вот-вот, я знаю твое отношение, как ты тяжело рожала Настеньку, поэтому-то я и не…

— Но как можно родить взрослого, большого человека?

— Мысленно, конечно, только мысленно! Вот ты представь так, на секундочку, как я себе представил: ты — плод. Ты там сидишь себе, в утробе. Как хорошо тебе! Свернулся, спишь. На всем готовом. И дышат, и жуют — все делает мать за тебя. Оберегает от толчков. Ты плаваешь, как в невесомости. Тебе ни холодно, ни жарко… Тридцать шесть и шесть. Всегда. Вокруг тебя нет никаких почти микробов, пыли, грязи, запахов… И вдруг, вот на тебе — тебя пихают на мороз, ну, в комнатную температуру. Потом тебе обрежут сразу кислород, питание, казалось, жизнь саму отрежут — пуповину. И ты кричишь — от ужаса, от боли, холода и страха!

— Хватит, хватит!

— Я только хотел тебе объяснить, что если бы не мать, не схватки, не выталкивание… то… Словом, мать при родах ребенка сильно стимулирует: живи, живи… Сам, сам живи! Ну, что я говорю: понятно школьнику… Без матери, без импульсов никто бы в нашу жизнь бы не полез. Ведь дураков не так-то много… Я подключу тебя сначала к матери к твоей… Внушу тебе, что ты ее рожаешь… Ты будешь в мйраже, понятно? И ты, как женщина, как мать, ты сгенерируешь весь блок сигналов плоду: «живи, живи!» Искусственно такого не создашь. А вместе с тем весь этот ряд в тебе уже лежит готовый, он прошит, ты, как психолог, понимаешь: имприн-тинг… Очень глубоко. Я все твои сигналы берусь, что называется, довести до сведения… И стану аппарат тихонько тормозить. Но ты-то все будешь ну, переживать, испытывать, как в натуре… И в том весь фокус… Как?

Марина, бледная как мел, закусив губу, слегка кивнула…

— Я бы сделал это, конечно, сам, но я не женщина, М&-рина. Во мне нет этого. Тут нужно женское начало. Ты еще подумай. Мы, может быть, найдем кого-нибудь за деньги.

— Нет, только не за деньги! За деньги — что ты! Неужто ты не понимаешь! Я… я… — язык Марины отказался объяснять. — Готовь аппаратуру. Я согласна.

— Я думаю, Марина, все на этот раз пройдет. Да и вообще, конечно, все пройдет…

Грамов, не в силах смотреть в глаза дочери, отвернулся…

Светило яркое солнце: видно, настала очередная Весна.

По горной тропе на уступ пришли трое Бичей, с молотком и щипцами.

Бичи привели с собой молодого парнишку— худого, рыжего, в очках с очень толстыми стеклами, у парнишки, видать, было плохо со зрением.

— Привет! — сказал Турецкому Бич, что поглупей и поглавней. — Ну вот и отмучился!

Бич махнул, разрешая, чуть отступил в сторонку, и Турецкого стали расковывать.

Когда правая рука Турецкого освободилась, Бич кивнул:

— И закурить, а? Не хочешь? У меня «Мальборо».

Турецкий отрицательно мотнул головой и посмотрел на парнишку.

— Смена смене идет, — объяснил Бич.

Турецкий не знал, что сказать рыжему пареньку, но чувствовал, что-то надо сказать обязательно. Взгляды их встретились.

— Пост сдал, — сказал Турецкий серьезно.

— Пост принял, — серьезно ответил парнишка.

С него, уже с прикованного, главный Бич, спохватившись, сбил в море очки.

В бараке никого знакомых не оказалось. Люди сторонились Турецкого как прокаженного.

И вдруг он услышал стук— громкий, тупой, регулярный, отчетливый.

Вокруг барака ходил с колотушкой сторож, старый знакомый, старикашка-стукач.

Турецкий сразу узнал его, и дед его сразу узнал.

— О-о-о! Где же ты был?

Турецкий махнул: что вспоминать!

— А наши — давным уж давно — все в Мясорубку! Один я остался — ветеран музыкального сопротивления. Всех пережил и, добился, гляди! — дед показал колотушку. — Свободно теперь, хожу и стучу! Стучу, как хочу, хоть целую ночь, до утра! Не зря, стало быть, жизни-то клали мы за свободу! Вечная память ребятам! — Дед вытер глаза и спросил: — Хочешь яиц?

— Что? — Турецкий очнулся. — Не понял.

— Яйцо. — Дед вынул яйцо из кармана. — Кукушкино. Я наловчился, сейчас расскажу. Кукушка, ты знаешь, подкидывает яйца в чужое гнездо. А я вот из шапки-то, из своей, такое «гнездо» учинил, ну, приманка… И каждый день паскуды-то кукушки, хоть что, хоть дождь, хоть снег, кладут и кладут, ну хоть яичницу жарь.

Турецкий пошел от него прочь.

— Не хочешь? — Дед подумал, обиделся и вдруг как-то зло кинул Турецкому вслед: — Хоть патлы бы постриг, плесень!

Турецкий вышел на берег, к обрыву, к замершей в готовности Мясорубке. Ее сторожили четыре Бича.

Вокруг Мясорубки теперь был укатан асфальтовый плац.

Все было до боли знакомо и так вместе с тем незнакомо!

С криком вдруг вырвался из далекого барака какой-то мужик, молодой, как и Турецкий, лет тридцати, в кожанке и таксистской фуражке. Понесся сюда, к Турецкому, — вверх, на обрыв.

Турецкий стоял и смотрел на бегущего.

Парень-таксист приближался стремительно, словно ветер.

Пролетев мимо Турецкого, не замечая его, парень бросился с кручи — прямо в прибой.

Долго летел, а потом распластался об камни, как пластилиновый, — с хрустом и чавканьем. Правая нога его плеснула одиноким брызгом вверх и назад, а затем упала на гальку, тонкая, с казенным ботинком на конце.

Парень тихо стонал, принимая природную форму. Нога, растянутая метров на пять, медленно сокращалась, шурша по гальке тупым носком башмака…

Турецкий отвел глаза от стонущего таксиста.

Спокойно, мелодично в лесу закуковала кукушка.

Услышав, Турецкий расхохотался, беззвучно, сухо, желчно…

Он наконец-то понял, где находится.

Десятки лиц следили за Турецким с нар. Лица добрые, злые, умные, глупые… Настороженные взгляды: он чужак для них, местный, но пришлый откуда-то человек. Человек-загадка.

Наконец кто-то не выдержал:

— Ну что, лохматый, скажешь?

— Мы — в аду… — помешанно кивнул ему Турецкий и взялся за голову. — И выхода отсюда нет! Мы же в аду!

Барак— нары в три этажа— грохнул от хохота. Смеялись долго.

— А… а ты… а ты думал — мы где?! — спросил старичок-стукачок, утирая выступившие от смеха слезы.

— В аду! — сказал Турецкий и рухнул на нары.

… В той, прошедшей, далекой, никогда не достижимой жизни они бежали с Ириной по лугу, по цветущей поляне, плыли по ней…

А под березами там, в глубокой тени, там, где цвели ландыши, лежала в коляске дочь. Их дочь. Вот с такими щеками.

Ландыши — помнишь ты их? Не забыл?

— Да разве в аду бывают воспоминания?! — громко скрипя зубами, Турецкий спросил, резко вставая.

— А то! — ответили сверху.

— Чего же мучительней?! — сбоку.

И Турецкий снова рухнул лицом вниз.

…Грамов плотно закрепил на голове Марины ажурную шапочку-шлеМ с присосками датчиков. Провода шли от шлема, разбегаясь по шести приборным стойкам, отчего шлем на голове Марины напоминал парик Медузы Горгоны. Точно такие же шлемы были надеты еще на четыре головы, там, за стеклом полуоткрытых уже боксов-саркофагов…

— Соберись, Марина, с силами. — Грамов положил руку на плечо дочери. — Я сделаю пока контроль. На это уйдет минут десять. Потом, чтоб не пугать тебя сразу, начну по волнам как бы, не предупреждая. Протяжками… И помни, чем больше ты стараешься, тем все быстрее кончится. Я буду гнать подряд, четыре близнеца. А если шок, то знай, я подхвачу тебя с любого шока. Твой шок будет на автомате. И все дублировано трижды.

— Давай, давай, — Марина тяжело вздохнула.

— Ага, — Грамов повернулся к пультам и начал предпусковой регламент.

Напряжение? Есть. Блок резервного питания? Есть. Аварийные аккумуляторы? Есть. Заряд? Заряд есть. Ток? Двадцать ампер. Управление? Есть. Блокировка? Есть. Синхронизация? Есть. Генератор такта? Есть. Тактовая частота? Сто тридцать девять гегагерц. А больше? Есть, годится. Делители на два? Делят. На четыре? Есть. На сто двадцать восемь? Идет. Спектр тактов? Соответствует. Фазы, исходники? Стоят, как свечки. Все по нулям? Все. По нулям. Умножители? Лиссажу. Эллипс, эллипс… Восьмерка. Двоит. Шлиц двенадцать. Эллипс. Память. ОЗУ. Чиста. Сбойники ОЗУ? Свободны. Затягивание? Чешет. Гестерезис? Нормальный. А вдвое? Нормальный. Решетки Чебышева. Есть. Стек? Загружается. Порты. Есть. Параллельные. Есть. Последовательные. Первый, второй, третий. Обмен? Происходит. Напряжение? Пять вольт. А здесь? Здесь тоже пять. Эмуляция? Квантуется. Стробы? На месте. Бланки привязки? Есть. Относительные сдвиги? Десять микросекунд. Двадцать микросекунд. Тридцать микросекунд. Метки? Проряжаются. Мультсвязки. Мультивибрирует. Опрос по адресам? Имеется. Сетевая, пятьдесят? Отсутствует. Горячие концы. Идет. Идет. Идет, И тут идет. Отлично. Угловой режим. Угол? Распознает. По типу? Отличает. Привязка к локальной сетке? Привязка есть. Универсальный пересчет?

Семнадцать, верно. Линкованье? Сшивает. Опрос? Опрос по передаче управления. Годится. Адаптеры? Нормально. Контроллеры? Прилично. Обратных связей цепи. Отрицалка, отрицалка… Плюс! А так тебе? А, минус! То-то же! Серверы проводок? На месте. Трасса? Теряет на седьмом. На пятом. На шестом. Достаточно. Контроль температуры. Пальчиком. А, испугалась! Хорошо. Шестой сбоил здесь. Ерохин сделал? Сделал. Экран единый? Да. Порог отсечки? Сорок с лишним вольт. Ну, этого не будет. Матрицы. Риск. Пропуск. Ложная тревога. Штрафная. Фишера. Есть, есть. И эта тоже есть. А степень насыщения? Сто сорок вольт? Сто двадцать. Примем за основу. Градации по серому? Нормально. Корректировка? Есть. Идентифицирует. Селекторы. Ползут, ползут, ползут. Бланк-сброса? Сброс? Ну, сбросил. Дистанционный демпфер? Тормозит. Разводка по узлам? В наличии. Уровень приводки? Сто десять милливольт. Соответствует. Размах? С удара— сорок пять. Пусть будет сорок шесть… Годится. Протяжка раз. Со скрипом. Снять автомат. Потише. Так. Вручную. Легкий скрип. Что это?! Почему? Сброс, сброс! А, понял я тебя. Не хочешь? А теперь? Конечно, без проблем. Протяжка раз. Пошла протяжка раз… Так, спад. Нет, спад не надо! Сразу два протяжка. Протяжка два. Пошла. Пошла протяжка два. Идет протяжка два. Пятьсот на острие… На острие пятьсот… Протяжка три. Идет протяжка три… Семьсот на острие. Семьсот. Ну, ну же… Блок. Еще чуть-чуть. Захватывает. Есть захват! Мираж пошел. Да, безусловно. Четвертую? Нет, больше без протяжки. Перезагрузка, блок. По фазам захватила. В синхрон. Биения. Погасли. Встала! Выход на режим. Ну пошел же, ради Бога… Воздух, небо, и песок… Седьмая встала. Шестая рухнула. Отлично. Четвертый на зеленом поле. На острие три тысячи. И все. Режим. Штатный режим.

Глаза! Какие у нее глаза, подумал Грамов, вглядываясь в лицо дочери. Глаза обезумевшие…

Марина уже была в знакомом, ужасном расслоении сознания, когда как будто бы ты наблюдаешь себя саму со стороны и слышишь: ты живешь и что-то даже отвечаешь, если спрашивают…

Но ты же, точно ты же сама, как будто бы не там, а где-то рядом же с собою — в море, в океане боли, боли, боли…

Очередная схватка заставила ее закричать во все горло… Выкрикнуть, выдохнуть эту боль, выгнать ее из себя!!

О, Боже мой! О, Боже мой!! О, Боже мой!..

— Парень! — кто-то тронул Турецкого за плечо. — У тя че, приемник е?

— Какой приемник? — Турецкий даже не поднял головы. — Перекрестись!

— Да слышь, он грае?

Над ним столпились человек пять, прислушиваясь.

— Точно.

— Эй, паря…

— Что тебе? — Турецкий сел. — Ну, что тебе?

— Играешь ты. Послушай. Ну? Не слышишь сам-то?

— Нет.

— Да ты глухой.

Турецкий болезненно сморщился.

— Во мне всю жизнь играет, — он махнул равнодушно рукой. — Да это просто воля к жизни. Как газировка. Я уж давно ее не слышу.

— Поет! Играет! — восхищенно произнес кто-то, жадно прислушиваясь.

— Музыка!!

— Тише! — одернули его.

— Так, — сказал Бич и прислушался. — Который тут с поющим брюхом? А ну-ка шаг вперед!

Весь строй молчал, не двигаясь.

— Да все одно поймаем… С волей к жизни-то… Не спрячешься… — Бич пошел вдоль строя, внимательно прислушиваясь к каждому.

Строй, стоя неподвижно, с сомкнутыми губами, начал подпевать ту же мелодию воли к жизни, заглушая истинный источник.

— Молчать! — гаркнул Бич.

Строй продолжал напевать.

— Молчать, я сказал!! — Бич покраснел.

Строй напевал.

Бич быстро пошел вдоль строя и вдруг остановился как вкопанный точно напротив Турецкого.

— Да вот он! Взять его!

…Дорога. Длинная дорога вьется наверх, на плато, к Мясорубке.

Справа и слева народ — согнали смотреть.

Турецкого вели по дороге со связанными за спиной руками.

Тихо звучала музыка, исходящая от него.

— Давай! — приземистый коренастый мужик крестьянского вида повернулся в толпе к соседу, худому, высокому, с тонкими чертами лица: — Ну же! Пора!

— Сейчас… Не тревожь.

— Что ж ты? А говорил, фокусником был.

— Был, — согласно кивнул худой. — Пока не подох.

— Ну? Ну же?

— Ну подожди…

Бывший фокусник смотрел на Турецкого не отрываясь… Взгляд его вдруг озарился каким-то внутренним светом и силой и тут же вмиг остекленел, став острым, пронзительным.

И перед Турецким на дорогу внезапно упал с неба цветок — простая ромашка.

Бич-охранник откинул ее прочь с дороги ногой.

Напрасно: воля к жизни зазвучала значительно громче.

Ромашки, васильки, колокольчики падали и падали, а воля к жизни лилась и лилась: Турецкий прощался с людьми и с миром, пусть страшным и безысходным, но таким родным…

Цветы все падали, а Мясорубка приближалась.

Воля к жизни звучала до последнего, он уходил в Мясорубку все глубже, а воля к жизни становилась все громче.

И только в последний, самый последний момент душа его вдруг исторгла крик — крик леденящий, визгливый, истошный, по-детски пронзительный…

Он ощутил невыносимый холод и резь в глазах от ярчайшего света. Кругом громоздились приборы, крутились, вращались сразу в двух противоположных направлениях: по часовой стрелке и против… Кто-то тянул его из какого-то стеклянного гроба за ноги — вверх и заваливая на бок…

Он, ничего не соображая, все же сумел сесть.

Измученная родами Марина расслабилась и улыбнулась выстраданно…

— Глюкозу — в капельницу, — услышал он знакомый голос. — А впрочем, ладно… Обойдется пивом.

Он осторожно повернулся головой, всем телом на этот голос.

На него пристально смотрело знакомое до боли лицо Грамова.

Но вот что странно: глаза Грамова ходили ходуном, каждый глаз сам по себе, вращались в орбитах…

— Ы-ы-ы… — сказал удивленно Турецкий, указывая пальцем на глаза Грамова.

— Ага. У тебя тоже, — ответил Алексей Николаевич. — Это я под боковое излучение попал. Сейчас пройдет.

Грамов держался стойко, но руки у него заметно дрожали.

Трясущимися пальцами Грамов извлек из нагрудного кармана белоснежного халата большой бульонный кубик «Knorr» и, не отводя прыгающего, не фиксируемого взгляда от Турецкого, натренированным движением, не глядя развернул упаковку, кинул кубик в рот, стал жевать.

— Гы-ы-ы… — Лицо Турецкого расплылось, но он овладел собой, переходя на членораздельное общение — Вы… Зачем… Кубики… едите?

— Жрать жутко хочется! — объяснил Грамов.

8

— Я собрал вас здесь, чтобы, во-первых, извиниться перед вами, во-вторых, чтоб объяснить детали, если это будет нужно. Ну, одним словом, как водится, разбор полетов, — Грамов кивнул и помолчал, задумавшись.

Они сидели в малом каминном зале только втроем: Марина, Турецкий и, конечно, Грамов. Настю, как принято при серьезных разговорах, отослали купаться в аквасад с Анфисой и Рагдаем.

— Я должен извиниться перед вами в первую очередь за то, что, не имея ваших санкций, манипулировал, но лишь отчасти, вашим сознанием. Мне кажется, что вы могли бы меня извинить, зная, в сколь сложной ситуации мы все находились, и понимая, что на предварительный ввод вас в обстоятельства, в ситуацию у меня просто не было времени. Как и у вас, впрочем… Жизнь заставила нас всех, как говорится, «играть с листа». И я играл… И вы с листа играли.

— Нам все понятно. Извиняться — это лишнее. Наоборот, мы благодарны вам, — начал Турецкий.

— Нет, с этим подождите, с благодарностью. Все, что я сказал, было только во-первых. Второе, я хотел бы извиниться отдельно перед вами особо, так сказать, за то, что я влюбил вас друг в друга и, как вы понимаете, «женил». Хотя вы, Саша, были женаты на момент вашей свадьбы с Мариной, да и сейчас остаетесь женатым. У Марины же, насколько мне известно, был весьма перспективный и бурный роман… Который полгода назад завершился счастливым, насколько я понимаю, браком. Все это было хамством, конечно, с моей стороны, но если взглянуть на дело пошире…

— Считай, что мы уже взглянули, папа.

— Тогда я рад. Все «чары» сняты, дети. Вы все «исчезну-ты» и можете теперь выбрать все дальнейшее по собственному вкусу: вернуться в «мир», легализоваться, так сказать, на прежнем месте, в прежней роли… — Грамов тяжело вздохнул и пояснил: — С помощью опять же «Витамина Ю». А можете начать жизнь заново, ну не совсем, конечно, в некотором смысле. В каком? Тут вам решать. Вы заслужили право выбора. Марина, как я понимаю, выбор уже сделала, пока вы, Саша, спали… — не удержался Грамов. от легкого хамства в адрес Турецкого.

— Я вернусь в «мир», — Турецкий улыбнулся. — К своей семье, к своей работе.

— Я так и думал, что вы решите так. — Грамов кивнул. — Это без проблем… Единственно, что вы уже не сможете, так это вернуться в свой возраст — вам тридцать пять уже. Вот. Если нет у вас обид, а планы-цели есть, то я не то что рад, а просто счастлив. Ну, по шампанскому, не так ли?

— Я не против. Как, Марина? — Турецкий улыбнулся.

— Открывай и наливай.

— Я хочу выпить за вас, — поднял бокал Турецкий.

— Спасибо.

— А второй бокал я хочу выпить за…

— За себя, — подсказала Марина.

— Ну нет! А за разгадки всех загадок. Перед тем как я выпал в осадок, я раскрутил практически все.

— Согласен, — улыбнулся Грамов. — Не совсем, конечно…

— Но остаются вещи, которые я не могу понять.

— Разгадки — это самая приятная закуска, — кивнул Грамов. — Я попробую объяснить вам, что вы не поняли.

— Я не понял, во-первых, то, почему вы сразу, имитировав свою гибель, не уничтожили «Витамин С», а бросили его на произвол судьбы, отдав тем самым его в руки МБ?

— Неверно сформулировали свой вопрос. Я не бросал его. Я рассчитал иначе, но просчитался. Моя программа состояла в следующем: дождаться очередной аварии (а они у нас в «Химбиофизике» случались почти ежемесячно) и «исчезнуть», испортив, конечно, и «Витамин С»… Подходящего случая ждать долго не пришлось. Как только начался пожар, как раз в соседней лаборатории, я поставил «Витамин С» на автомат: он должен был внушить всем окружающим, как я сгораю в пламени… И он работал. В автоматическом режиме. Все видели, как я борюсь с огнем, а я тем временем переоделся, стырил обезьяну Гришу, одел скелет в свою одежду — а это тоже время, согласитесь, — бросил его в самое пекло, чтобы, значит, только костные останки…

— Это все понятно.

— Так. Что же дальше? Если б я теперь вывел из строя «Витамин С», то он, разумеется, тотчас же перестал бы внушать окружающим, как я сам «догораю»… Они бы меня увидели все — живого, слегка обожженного, правда, но в общем-то целого и уже переодетого.

— Конечно.

— Но это не входило в мои планы, как вы понимаете… Поэтому я ограничился лишь тем, что поставил его так близко к очагу пожара, чтобы он минут через пять, как я смотаюсь, упал бы в пламя и — тю-тю… И тут-то вышла накладка. В последнюю минуту, как выяснилось потом уже, Ерохин спас мой аппарат, вытащил из пламени. С его-то точки зрения, я в это время уже погиб, а «Витамин С» еще возможно было спасти. Вот он и сжег все руки, Славка бедный, но психогенератор спас. Нам всем на головы. Я, в общем, верно понадеялся на катастрофичность, как на образ нашей жизни… Но я забыл о наших людях — героях, в сущности. Все ясно?

— А почему название такое, кстати, «Витамин С», «Витамин 10». Я думал, это кодовое название, от «смежников».

— Нет, это наше, — улыбнулся Грамов. — Ерохин автор. Началось с его похмелий. Я как-то говорю ему: ну рожа у тебя с утра-то. Давай-ка, витамин вот це, от морщин на лице. Садись сюда, под луч, и все пройдет через минуту. Ну и по-шло-поехало: «Витамин це — от морщин на лице». Я его так и в отчетах провел, чтоб КГБ, случись что, мозги закомпостировать поболее: чего это? А, витамин це, аскорбинка. А здесь уже, вот в этом городке, создав новую версию, задумались, как бы назвать? А Ерохин тут же и подскажи: «Витамин Ю». И название прилепилось. Есть еще вопросы?

— Вопросов тьма! Как вы, имея «Витамин Ю» на руках, позволили случиться всему этому? Вы ж без труда могли отбить, во-первых, «Витамин С», а во-вторых, Кассарина с компанией разметать в клочки… Почему нет? Что вы ждали?

— М-м… Как у вас все просто: как у Агаты Кристи прямо! Но в жизни-то не так все! Ответ короткий: нет, не мог! Не мог я сделать этого!

— Но «Витамин Ю» посильнее «Витамина С»?!

— Да. Примерно в десять тысяч раз. Не только в силе дело. Он качественно другой. Как счеты и компьютер.

— Так что же?

— Вы смешной! Я вышел из «Химбиофизики» в том, что на мне надето. Вдобавок обожженный. Пришел к Сережке и — сюда… Не домой же мне идти-то было! Я как задумывал: домашние мои не знали ничего. Они приняли мою смерть за чистую монету. Иначе было бы нельзя: они были бы неискренни на похоронах, понятно? И чекисты сели бы опять на хвост. Жестоко? Да, согласен. Но иного не было дано. Придя к Навроде, я решил: чуть отдышусь и утяну сюда всех остальных своих. Чтоб утянуть, мне нужен был новый «Витамин». Но ведь его не сделаешь в три дня на верстаке. Я занялся лабораторией, оборудованием. Да, денег — море, денег мы не жалели. Но ведь купить прибор, установить, включить… Один прибор! А мне-то нужно больше сотни! Установить их, подключить! А ведь еще станки, оснастка! Макетный стенд, виварий… Химоборудование. Работали по двадцать — двадцать два часа… Практически не спали. А тут мне говорят: твоя жена там отравилась. Во! Какое настроение у меня, вы как считаете? Я принял все за чистую монету, конечно: что это «Витамин С» работает в руках Иванникова и Чудных, мне и в голову не могло прийти: ведь я уверен был, что «Витамин С» погорел…

— Ну, а архив?

— Архив — отдельная статья. Потом вернемся и к архиву… Я говорю вам о другом, о «Витамине Ю»… Жена погибла. 19 июля. Я убит. Теперь уже, можно сказать, буквально. В начале августа я снова приступил к работе. И еле-еле — к октябрю уже — прибор работать начал — через пень колоду. Едва дышал сначала. И тут удар: дочь, внук. Оля. Коля, — Грамов замолчал, переживая еще раз случившееся. — Я мог предположить, что Софья кончит жизнь самоубийством. Мог! Но Оля с Коленькой? Вот только тут меня ударило: да это ж ГБ! А если так, то кто же следующий? Настенька, Марина… Проверка. Так и есть. А «Витамин» мой, новый, еле пашет! Что делать? Начал я «подкручивать» вас всех…

— Подкручивать?

— Ну да. Чтобы с толку сбить, запутать, время выиграть. Они же, кагебешники, придумали, что это я являюсь, призрак мой… Так, хорошо! Я дую в ту же дудку. Не просто призрак, а уж точно я! Вещаю. Вспоминаю детство. Убеждаю. Философию гоню. Они вам предсказали брак ваш через месяц… Ну хорошо. А я его исполню, постараюсь! Не кисло ль будет? Будет. Будет кисло. И я к тому гоню. Они вам: «а». А я вам: «бе» и «в» и — до абсурда. А что я иное мог? Прибор мой тогда еле-еле генерил… Бывало, что я гнал свою «трансляцию», лучом сев прямо на луч «Витамина С» — мощного, как бы сказать, но глупого. Из-за спины, буквально за спиною гебешников работал. Понимаете? Они бьют как бы, посылают мяч, дают подачу мощную, а я ее только слегка подкручиваю. Эффект потрясный. Все в отпаде. У вас глаза на лоб: ну, значит, «форзи» эти… И в Министерстве безопасности глаза на лоб: хотели просто суицид, а прет фантазия там, философия. Откуда, что? Они ведь растерялись, бляди. И я отнял у них пять дней… Вот только тут, совсем уж перед вашей свадьбой, я вышел на рассчитанный режим: «Витамин Ю» запахал во всю мощь.

— А свадьба…

— Тут отдельный разговор. Вас, Саша, я «подключил» не от хорошей жизни. Вам поручили вести это дело, и мне, конечно, было всего проще запутать в этой каше вас, и только вас. Немного о любви. У Марины был роман. Я знал о нем. Виталий, нынешний муж Марины. Он, кстати, тоже здесь, вы, может, с ним подружитесь. Виталий очень дельный человек, но он художник, рохля, знаете. А тут весь счет шел на часы. Мне нужен был серьезный человек, опытный боец, защитник. Вы сразу мне понравились, и я вас подключил. Попутно «заблокировав», естественно, Виталия и вашу жену, Ирину. Виталий накануне похорон Оли и Коли улетел в Париж внезапно, «пригласили поработать на пару месяцев»… Ваша же семья узнала, что вы на ответственном задании и полностью секретном: в Средней Азии, с Меркуловым, на границе с Афганом, Московская застава, дела с наркотиками и т. д. Вы даже ей звонили все это время, раз три в месяц, но вы о том не знаете, не помните. Предвосхищая ваш вопрос, скажу, что с ними все в порядке. Они ни в чем не нуждаются, как вы понимаете. А если женщины не нуждаются ни в чем, то их нетрудно убедить во многом, и даже вовсе без услуг различных «Витаминов»… Это я шучу, схамил, согласен: Ира не такая. Так вот. Лишь перед самой вашей «свадьбой», так сказать, прибор мой заработал во всю мощь. И то мне удалось с трудом навесить табу на всех имеющих отношение к свадьбе, что вы холосты, а Марина не «изменяет», что ли, Виталию. Это был, я скажу вам, самый отчаянный, самый рисковый момент во всем деле. И тут я имею в виду, конечно, не подмену документов, паспортов, то-се там, загс и прочее… А я имею в виду невиданно широкий круг людей, которых нам пришлось дурачить. Все записи на свадьбе за столом мы контролировали. Вашу свадьбу одновременно «вели», так сказать, шестнадцать человек, и в том числе я вместе с Сержем…

— А-а-а! Вот откуда он знал свадебные разговоры наизусть!

— Конечно. Он не удержался, выпендрился перед вами, знаю. За это отругал его — еще тогда. А он мне: пусть подумает немного! Но это адова была работа, господа: ну никого не пропустить, а тут ведь родственники, сослуживцы, старые друзья… Вот только тут, на этом месте, я в полной мере оценил возможности и гибкость «Витамина Ю»!

— Так тут бы и отнять бы «Витамин С» у чекистов, разметать весь их отдел по Кочкам!

— Ну нет! Не так-то просто! Останутся ведь документы. Свидетельство о чуде — «Витамине С». Зачем? Не надо! Покружить, запутать их вконец. Вот папуас, представьте, получил ружье. Пять раз с ним поохотился. И осознал. А туг ружье украли. Эка жалость! Умру, но новое ружье достану! Верно ведь? А есть другое. Папуас достал ружье. Два раза выстрелил — отлично! Вот это да! А третий раз: бах в тигра! А упала теща. Четвертый: бух в слона, а вышло в ногу самому себе…

— Или руку, левую, по локоть…

— Да-да, вот именно! Так вот, когда такое, весьма хреновое, опасное ружье исчезнет, что скажет папуас? Да слава Богу! Черт с ним! Возьму-ка лук я, пусть не так он сильно бьет, но без сюрпризов. Мы, знаете, с Шабашиным учились…

— В одном классе.

— Да, знаете, вижу… Так вот: он специалист в разведке, право слово. Разведка — дело тонкое. И психология. Переиграть — не просто бить-крушить, милейший…

— Постойте-ка! — Турецкий вдруг вскочил. — Я понял все, но есть и неувязка! Откуда к Марине поступила информация, что Коленьку отец подушкой задушил, то есть вы и задушили — покойный А. Н. Грамов?

— Отвечу. Эта информация шла от меня. Я лично эту мысль спроецировал на нее.

— Но это неправда, зачем?

— Затем, чтоб вы немного встрепенулись! Чтоб взяли верный след… И чтобы сами, в качестве следователя, начали тревожить группу Невельского. Чтоб на себя немного силы отвлекли. Тем самым мне позволив чуть передохнуть. И вы, отдам вам должное, взялись, схватили этот след, и Ефимы-а на свадьбе вы прижали. Я тогда обрадовался. Но он вам «пулю» слил, наивную, дрянную… Я весь напрягся тогда, помню: ну же, ну же! Нет! Вы ее, дрожайший, съели, проглотили. И только уж потом, в декабре, когда это уже уплыло все и потеряло актуальность…

— Ах, черт возьми! — Турецкий был не на шутку раздосадован. — Меркулов-то в момент просек! Так и сказал тогда, в «Универсаме», время терпит… Теперь понятно, почему «время терпит»: оно уже упущено к тому моменту было!

— Конечно, Александр Борисович. Когда вы догадались, Невельского уже не было в живых, поди…

— Х-м… Стоп! — Турецкий вдруг вскочил: — А вы, а вы откуда знали, что Колю кто-то задушил подушкой?! Ведь вы-то сами влезли во всю эту историю одновременно со мной! Верно?!

— Верно. Но я, конечно, сам не знал, что Колю кто-то задушил подушкой, не знал я этого в вашем понимании, как следователь, что ли? Я этот факт, что называется, вычислил.

— С такой конкретикой, что «через два часа после смерти матери ребенка задушили подушкой». Через два часа!

— Да. Именно. С такой конкретикой. Тут в чем дело? Я прекрасно знал, что «Витамином С» Олю можно «убедить» вскрыть вены. Мальчика, ребенка — понимаете? Нельзя. Я это четко знал, как автор «Витамина С». И — тут внимание: я хорошо знал Коленьку. Его, скажу вам, и «Витамином Ю» не очень-то уложишь. Он очень своенравен, со стержнем мальчик. С гордостью скажу, в меня. Но факт был у меня — он умер. Удушение подушкой. Ну, стало быть его, наверно, кто-то задушил. Так? Так! Теперь вопрос — когда? Наверно, не при матери живой? Логично. По-видимому, после того как Оля вскрылась. Верно? Верно. А почему же так конкретно — через два часа? Отвечу: они пытались до конца, наверно, «уложить» его все тем же «Витамином С»… Резонно? Да, конечно. Старались до предела, до конца! И прекращать было нельзя: попробуй выключи тут психотрон: ребенок Сразу, как придет в себя, полгорода поднимет на ноги! Мать мертвая на кресле! Значит, выключать нельзя. А сколько он работать может — «Витамин С»? Дальше охлаждение вылетает. Мне это тоже было ясно. Отсюда вывод: мальчик был задушен кем-то часа так через два… На все вопросы я ответил?

— Нет. А в чем секрет архива?

— Насчет архива панику моя Софья подняла, я тут сам, в общем, ни при чем. Подыгрывал потом я, да. Но лично я насчет архива не волновался, ну ни грамма. В нем все закопано, конечно, да. Но ведь никто прочесть не сможет…

— Шифровка?

— Нет. Вернее, да и нет. Одновременно. Могу вам рассказать секрет, он даст вам ключ, но ничего не «проболтает». Все началось с того, что еще в детстве я заметил, что есть весьма известные произведения литературы, великие, сказал бы я, в которых нет ни смысла, не улыбайтесь, ни содержания… Рационально посмотреть на них — сущий бред. Ну, например, «Гамлет» Шекспира. Прочтите трезвыми глазами. Не пьеса — патология. А сотни лет живет. Но почему? А потому что в ней секрет: смысл этих произведений идет не через разум, не через чувство ритма, не через гармонию… Нет! Он идет помимо, сразу в подсознанье. И потому живет века на свете. Неясно? Есть сюжеты, которые идут сквозь тысячелетия, прилипнув просто к человечеству. Ну, мы опустим, детальность интересна лишь специалистам. А суть проста: есть сочинения, которые в совокупности дают некий ключ, ключ к подсознанию человека. В целом. Вне времени. И вне общественного строя. Я собирал всю жизнь эти ключи. И в этом смысл архива. Но Софья, потеряв меня, конечно, всполошилась: найдут и все поймут. Поймут, конечно. Но не они. И уж отнюдь не сразу.

— Но там же были и научные статьи?

— Конечно. А разве я сказал: одна литература? Нет, и наука тоже. Как выяснилось, например, после смерти Ландау, у него нет ни одной работы без существенных ошибок. А до сих пор: великий физик! А живопись? Оставим Шишкина в покое. Но Левитан, конечно, был художник, так? Да, Левитан, бесспорно! По самому строгому канону. И потому велик. А Гоген, Кандинский, Пикассо, Шагал? Они и рисо-вать-то не умели — маляры! Но человечество решило иначе, как мы знаем! Они ведь тоже велики! А почему? Нет, милый Саша, все это очень просто, но отнюдь не просто!

И тут Турецкого осенило…

— Жизнь прекрасна и удивительна! — с выражением произнес он.

Грамова просто как током ударило:

— Не смейте! Не смейте цитировать Маяковского!

— А что такое?

— Терпеть его не могу!

— Это вы мне его «запретили»?

— Я, конечно! Не чекисты же.

— Но почему же? Почему?

— Да потому что я целыми днями сижу у вас на хвосте, прослушиваю ваши беседы, голова в огне: как быстрее «Витамин Ю» на режим вывести, что там кагебешники сейчас, как же я жену-то упустил… Голова пухнет. Во рту сушь. На грани нервного срыва. Четверо суток не спал. Ползу на допинге. А вы мне — на! Маяковского! На! На! Еще на! Что оставалось? Только запретить вам, к чертовой матери! Я хоть и не «Витамин», но мне-то тоже некоторый комфорт необходим. Душевный, минимум. Чехова цитируйте— я только «за». А Маяковского — увольте!

— А если Настенька тогда упала бы с балкона?

— Да не упала бы. Она «летала» только в ваших мыслях. На самом деле ее в это время Марина в ванной причесывала. — Грамов язвительно хмыкнул. — Этот эпизод только ваш, так сказать… Никто его больше не видел.

— А как вы, кстати, вывезли Марину и Настеньку после землетрясения из Сиртака?

— А вместе с вами, на том же самолете. Начальство помните? С тремя гробами? Вот это мы и были. А они в гробах спали.

— В трех гробах?

— Нет, в двух. В третьем спал Иванников.

— А что вы сделали с ним потом?

— В Москве-то? А-а… Майора я ему присвоил. Посмертно.

— Ясно.

— Все?

— Нет. Деньги? Миллионы?

— Ну, это просто. Первый — это было вам на «свадьбу», так сказать. Ломал все голову, как вам его подкинуть. А тут вы сами наскочили точно. По адресу. Прямо к Сержу. Будто чувствовали.

— Но миллион…

— Для нас с Сергеем это не сказать, чтоб много, а во-вторых, и не без пользы: «смежникам» глаза припорошить: откуда деньги? За что? Кто дал? Для мельтешения в глазах. И для потери времени, конечно ими, а не нами. Время — деньги…

— А второй? Тот, на кладбище?

— О, тут совсем другое! Тут в порядке искушения. Я долго проверял вас, признаюсь… А человек на чем ломается легко? На славе, на деньгах. Славы у вас достаточно, вы человек известный. А денег сроду не было. Второй лимон вам — в качестве лакмуса…

— И что же?

— Запить вы можете. Что говорить. А в остальном… — Грамов пожал плечами и улыбнулся: — Как вы сами говорите: «якорь чист»…

— Скажите, а вот вы мне являлись в качестве призрака один только раз — у Сергея Седых. И это были вы, конечно, с «Витамином Ю»?

— Да. Конечно я. Специально ездил. Чтоб увлечь вас прямо в русло. Я так и думал, что вы Мариночку начнете подозревать как соучастницу. Вас срочно нужно было сбить с неверного пути, на который вас поставили чекисты. А МБ как раз и перестало в тот вечер пасти вас, удовлетворившись и успокоившись на достигнутом. Ну, тут я враз подсуетился малость… По-быстрому вас в истинную веру… А как вы догадались, что это был именно я?

— Да очень просто: на лестничной площадке у Сергея никто к щитку не подключался. Ну, значит, вы и только вы, ваш «Ю», ведь он на батарейках…

— Нет, он на спецаккумуляторах, но принцип абсолютно верен. Хорошо. Шампанское допили… — Грамов встал. — Рекомендую вам, Саша, пожить здесь еще недельку, ознакомиться с обстановкой… Жизнь в стране сильно изменилась с января 1993-го. Я говорю вполне серьезно. Какие-либо пожелания, вопросы — прошу вас, без стеснения ко мне. А сейчас позвольте мне откланяться. Пойду к жене. — Он поклонился, поясняя: — А то, признаться, я давно ее живой не видел.

9

— Марина… — Турецкий повернулся, собираясь сказать ей что-то очень важное, но вдруг осознал, что говорить-то не о чем. Он ничего не испытывал к этой милой молодой женщине, кроме чувства глубокой симпатии, которое испытываешь к любому, с кем много пришлось пережить. Он вспомнил мудрую традицию семьи Грамовых не размазывать манную кашу сложных психологических ситуаций по тарелкам обрядов, обычаев и протоколов.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — улыбнулась Марина.

— Я хотел бы попросить тебя, ведь мы по-прежнему на «ты», надеюсь… Помочь мне «въехать» побыстрее в жизнь. По дочери соскучился — почти что год, — выросла наверно?

— Что касается дочери и жены, то можешь в просмотровом зале взять материал. Их навещали все это время, почти что каждую неделю, под самыми различными предлогами. И им известно, что ты жив. Но на задании. А их самих снимали на видео. Там материала много: часов на сорок… Это что касается семейных дел. А что до общей ситуации, то ты начни не с января, а лучше, мне кажётся, наоборот: со сводок за последние три дня: 21,22 и 23 сентября… У тебя сразу возникнет масса вопросов, и ты раскрутишь быстро все, в ретроспективе.

— Семью я, как всегда, оставлю на «закуску», — пошутил Турецкий. — Как самое вкусное… А где мне можно сводки взять?

— Ну где? В отделе информации, за аквапарком — вниз, направо. Ты вечером к нам заходи— мои мужья должны быть знакомы. Шучу. Придешь?

— А как же! Если приглашают…

Турецкий без труда нашел информационный отдел. Ага, а вот и оперативные сводки по городу за последние три дня…

Однако копаться в сводках, читать, разбираться не хотелось. Турецкий решил, как обычно, воспользоваться квалифицированным трудом специалиста— сотрудницы информационного отдела.

— Вас как зовут, простите? — обратился Турецкий к милой девушке, стоявшей за стойкой каталогов.

— Рита.

— Очень приятно. А меня — Саша. Александр Борисович, если угодно. Могу я вас попросить об одном одолжении.

— Можете, конечно, — улыбнулась девушка. — Не знаю только, смогу ли я сделать это одолжение.

— А вы постарайтесь, пожалуйста. Мне нужно всего лишь ознакомиться с событиями последних дней. Что происходит в стране? Я просто был в таком состоянии… Словом, никакой информацией за последние месяцы я не обладаю. Что-то случилось, говорят? Причем экстраординарное? Можете рассказать мне в двух словах?

— Уж не знаю, получится ли у меня. Я слабо разбираюсь в политике. Моя специальность — информационное обслуживание, — девушка нерешительно и вместе с тем кокетливо улыбнулась Турецкому.

— Если вы постараетесь, то все у вас получится.

— Ну хорошо, уговорили. Насколько я понимаю ситуацию, то все началось с того, что 21 сентября Ельцин выступил по телевидению с обращением к гражданам России. Он сообщил о том, что издал Указ «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации», который, в частности, предусматривает окончание деятельности Съезда народных депутатов Верховного Совета Российской Федерации, Федерального Собрания Российской Федерации и принятие им, Ельциным, на себя соответствующих полномочий… Он также постановил впредь руководствоваться только указами Президента и распоряжениями Правительства Российской Федерации. Фактически тем самым он остановил действие Конституции и назначил новые выборы — в Государственную Думу и в Федеральное Собрание Российской Федерации на 12 декабря 1993 года. Указ, подчеркнул он в конце своего выступления по телевидению, вступает в силу с момента подписания.

— Ельцин подписал этот указ к моменту оглашения его по телевидению?

— То-то и оно, что нет, как выяснилось из дальнейшего. Но дело как раз в том, что все подумали, что он его подписал. И заварилась каша. Понимаете?

— Нетрудно понять. Своеобразный пробный шар, так сказать. Отследить реакцию общественности и уж потом подписать указ, но несколько иной, скорректированный. Мысль ясная. И фокус сработает наверняка. И как на это отреагировал Верховный Совет?

— Исключительно остро. Руслан Хасбулатов на совещании депутатов охарактеризовал указ Ельцина как «государственный переворот». И еще он сказал, что так как Борис Ельцин нарушил Конституцию, изменил клятве на верность народу, то должен быть немедленно отстранен от должности.

— А сам Ельцин что ж на это? — удивленно выдохнул Турецкий.

— Правительственные телефоны в «Белом доме» отключил.

— Эффектная реакция, что и говорить! А что силовики? Как отнеслась к этому армия?

— Она, слава Богу, стоит как бы в стороне. Вице-премьер Владимир Шумейко сказал журналистам, что никаких силовых мер Президент России не планирует. Это относится и к Дому Советов России. Там не будет отключаться электроэнергия й тепло. В свою очередь и лично министр обороны Павел Грачев заявил журналистам, что армия будет действовать и дальше в прежнем режиме и ни в какие активные действия она вступать не будет.

— Что ж, это разумно. Если уж возник такой кризис в верхах, то его лучше всего решать политическими средствами.

— Казалось бы, да, — улыбнулась Рита. — Однако к «Белому дому» сразу начали сходиться сторонники парламента. Первым флагом, поднятым у стен «Белого дома», стал традиционный российский монархический черно-желто-белый флаг. Более того, охране нижних этажей Дома Советов раздали автоматы. А политсовет Фронта национального спасения выступил с заявлением, в котором содержится призыв ко всему народу «организовать акции гражданского неповиновения, начать политические забастовки на предприятиях и в учреждениях».

— Идиотизм какой-то! Ведь это же путь к гражданской войне!

— Конечно. Не вы один это поняли сразу.

— А если даже я понял, то уж, наверное, и Ельцин тоже сообразил?

— За него я утверждать не берусь, а вот Горбачев, находившийся в этот момент в Италии, сразу решил сократить сроки своей девятидневной поездки и вернуться в Россию в связи с происходящими событиями. Горбачев, кстати, охарактеризовал действия Ельцина как «глупые и недемократичные».

— Нельзя отказать ему в смелости: спешно вернуться в Россию в такой момент! А что же тем временем бывший вице-президент? Руцкой что?

— А что Руцкой? Руцкой был тут же назначен Верховным Советом исполняющим обязанности Президента России. Да-да! Первый заместитель председателя ВС России Юрий Воронин официально заявил журналистам, что в должность Президента вступает Александр Руцкой.

— Быть не может! Но ведь это же откровенное двоевластие, путь к кровопролитию в масштабах страны!

— Не спорю. Более того, Руцкой позволил себе откровенно провоцирующие, дестабилизирующие обстановку заявления. Он призвал к решительным действиям и подчеркнул, что «банда, которая развалила государство, должна предстать перед судом». Руцкой считает, что «просто так эта клика не уйдет, потому что ей придется отвечать перед правосудием».

— Но как же это неразумно: загонять в угол такого человека, как Ельцин! Ведь он же сдачи даст, что называется, наотмашь!

— Так он и сделал. В «Белом доме» отключили свет, воду, отключили все телефоны, номера которых начинаются на «2» и на «9»…

— Городские телефоны?! Но ведь на «2» и «9» начинаются практически все телефонные номера центра города!

— Особые обстоятельства вынуждают к решительным мерам, — дипломатично заметила Рита.

— А армия? Она как реагировала на эту раскручивающуюся спираль конфликта?

— Весьма сдержанно реагировала, надо отдать ей должное. Грачев несколько раз утверждал, что армию следует оставить в покое и что армия попытается сделать все от нее зависящее, чтобы не допустить кровопролития.

— Только кровопролитие все же произошло, не так ли? И даже, наверное, кого-то уже убили или ранили?

— Ранили оперуполномоченного угрозыска, убили участкового инспектора. Очередь из автомата. На территории бензоколонки на Ленинградском проспекте, дом 43.

— Убийц разыскали?

— Где там! Нападавших было более десяти человек, подъехали к заправке на «УАЗе», одеты в защитные комбинезоны.

— ОМОН? Спецназ?

— Рядом никого из свидетелей не было… Кто знает? Макашов на себя ответственности за этот акт вандализма не взял, Баркашов тоже вроде открестился. Терехов, может быть?

— Юшенков что говорит по этому поводу? Ведь это бандиты из какого-нибудь национал-офицерского союза фашистского толка. Юшенков хорошо знает эту сволочь. Мог бы «наколку» следствию дать.

— Наверное. Ведется расследование, конечно. Но сейчас, насколько я понимаю, такой разброд и шатание в умах… В «Белом доме» регистрация членов чрезвычайного Съезда народных депутатов. В Москву стягиваются спецчасти и войска.

— Официально объявлено об этом?

— Вроде того. Для поддержания порядка. Одновременно с этим на проходящем у Дома Советов митинге формируется батальон защитников Верховного Совета й его сторонников. А по информации из «Белого дома» люди Ельцина ведут агитацию, приглашая депутатов на работу в правительство, обещая согласившимся квартиру в Москве. Видите как? И кнутом и пряником. Получается, что необходимое число делегатов для проведения съезда уже прибыло, но некоторые не хотят регистрироваться, ждут, что будет. Хотя в общем-то уже зарегистрировано 638 участников. Так что можно считать, что Съезд народных депутатов РФ начался. А в повестке дня один вопрос — о произошедшем 21 сентября государственном перевороте.

— Большое спасибо вам, Рита. Вы очень хорошо все мне изложили. Я надеюсь, что наше знакомство продолжится, — Турецкий кивнул Рите и направился к выходу: ему не терпелось теперь побеседовать с Грамовым.

— Пользуясь вашим приглашением, решил к вам зайти, — начал Турецкий, едва ли не ворвавшись в кабинет Грамова: — Это что же такое творится-то?

— А что творится? — испугался Грамов, но, увидев в руках у Турецкого сводки, вздохнул облегченно: — Ах, это! Серпентарий наш ты имеешь в виду…

— Но это же бардак, запределыцина! Ужас.

— Сгущаешь. Бульдоги дрались под ковром, и вдруг ковер прорвался… Их стало видно. Брось, не пыли. Неделя — съедят один другого, опять залезут под ковер…

— Я думаю, нам следует вмешаться!

— Нам — это кому? Мне? Мне не надо. Сержу? Тем более: кому война, а кому — мать родная. Его ребята, кстати, под видом переметнувшихся депутатов, пользуясь неразберихой, уже двадцать одну квартиру к рукам прибрали. Худо ли? Смешно-смешно, а полмиллиона долларов, считай, в кармане у Сержа. Что ж доброго царя Бориса не подрезать-то?

— Но это же преступление!

— Я тоже так считаю: преступление! Дарить квартиры, которые тебе не принадлежат. Так, слава Богу, Серж не дремлет… Теперь хоть десять-то квартир, как раз половина, достанутся кому положено: старикам, очередникам да ветеранам. За этим лично прослежу, не бойся…

— Я не о том, нам следует вмешаться, говорю!

— Так Серж и вмешивается, я же объясняю!

— Я говорю: вообще!

— Ах вот, вообще… А вы в «вообще» еще не вникли, Александр Борисович. Вот, кстати, о вмешательстве… Кого нам нужно «защищать», как говорится? Я, например, понятия не имею.

— Конечно, Ельцина!

— Не знаю. Почему? Я бы их всех. В один мешок.

— Как, Ельцина? В мешок?

— Ну почему в мешок, уж так? Нет, Ельцина, конечно, можно… И без мешка.

— Но ведь другой альтернативы нет!

— Кому? Мешку?

— Вы издеваетесь, я понимаю.

— Да нет, ничуть. Я о другом. Альтернатива, Саша, это и есть иной вариант, исключающий данный… «Другой альтернативы нет»— это просто неграмотно. Ужасающе, слышишь? Неужто Меркулов твой никогда не указывал тебе на то, что за языком своим надо следить? Твоя судьба — в твоем языке.

— А жизнь прекрасна и удивительна, знаю…

— Ты вот что, мой дружок, — поморщился Грамов. — Возьми-ка там, в информотделе, реестр цен в стране — на основное, на питание… Тарифы, заработные платы… Сначала по России, чтобы не особенно пугаться сразу. Потом возьми-ка Украину. Затем Молдавию. И только уж потом хватайся за Грузию… Прочтешь — и заходи ко мне опять.

— Не понимаю, вы о чем?

— Ага, вот именно. А я о том, что не о чем мне говорить с тобою, когда ты больше половины происшедшего не знаешь. Посмотри, что в стране творится.

— Да нет. Кое-что понятно. Кассарин жив, и «Витамин С» у него. А мы сидим и ничего не делаем!

— Отнюдь. Я постоянно думаю. Чем и тебе советую заняться. От всей души. А что до «Витамина С», то что ж… Его не обновляли уже больше трех лет… Они не знают как, во-первых, а во-вторых, у них и материалов нет для этого. Он при смерти, мой бедный первый «Витамин». Зомбировать он еще может. Но больше — ничего серьезного.

— Зомбировать что, мало?

— Да. Немного. Ты забываешь, что зомбировать люди умеют две-три тысячи лет уже… И небо, видишь ли, еще не рухнуло на землю… В одной Москве не меньше сотни человек способны зомбировать и без психотрона… Не понимаю, что тебя волнует? Семья? Жену и дочь твою уже перевезли. В дом отдыха отправили, за Волгу… Что ты хочешь? Погулять там, на Краснопресненской?

— Хотя бы.

— А я не против, что ж, иди, гуляй.

— Идти?

— Иди-иди. Но лучше ознакомься прежде с тем, о чем я говорил… Тогда не будешь выглядеть столь глупо…

— А как я буду выглядеть тогда?

— Чуть-чуть умней…

— Вы издеваетесь опять!

— Нет. Я просто предлагаю подождать дня три-четыре. Посмотреть, подумать. Ведь «Белый дом» пока что не горит? Ну и прекрасно!

Турецкий был уже не настолько юн, чтобы вопреки совету Грамова броситься тут же в гущу событий, не разобравшись досконально, что к чему. Ведь существует же известное правило: если хочешь совершить какой-нибудь решительный поступок, сосчитай сначала до десяти.

Одним словом, Турецкий решил несколько выждать: ведь «Белый дом» еще воистину не горел. Ознакомившись с телевизионными новостями, а также с газетными публикациями и поняв, что так, скользя лишь, по поверхности, предоставляемой для обозрения в общем-то тенденциозной прессой, Турецкий вновь оказался в информационном отделе. Безусловно, Рита представляла события в более широком объеме, имея доступ не только к СМИ, но и к некоторым агентурным данным, очевидно.

— День добрый! Что новенького?

— Смотря что вас интересует. Ну, во-первых, Съезд народных депутатов поименным голосованием утвердил решение ВС об отстранении Ельцина и передаче всей полноты власти Руцкому. Против проголосовали четыре депутата и еще четверо воздержались. Остальные 630 депутатов проголосовали «за».

— А Ельцину они направили какое-нибудь послание?

— Да. Бывшему президенту предложено «не усугублять свою вину перед народом и добровольно прекратить свои антиконституционные действия».

— В силовых министерствах по-прежнему царит спокойно-паническая нерешительность?

— Ну, как сказать? Съезд снова назначил Баранникова министром безопасности, и, таким образом, структура двоевластия расползается вниз… Сам Баранников, выступая на съезде, сообщил, что, по его данным, войска Министерства безопасности негативно относятся к Ельцину.

— Ну, это, впрочем, всего лишь слова. А действий никаких?

— Отнюдь. Было совершено нападение на здание ОВС СНГ, в котором участвовали восемь человек, вооруженных автоматами. Бандиты открыли огонь и под угрозой оружия отобрали у молодых солдат два пистолета… Выстрелом в упор был убит находившийся на патрульной службе старший участковый инспектор Хорошевского отдела милиции Москвы капитан милиции Валерий Свириденко. Также убита жительница соседнего дома, пенсионерка Вера Николаевна Малышева, подошедшая к окну при звуке выстрелов. В перестрелке ранен сотрудник милиции.

— Это сообщалось по телевидению. Интереснее то, на мой взгляд, что опять никто не задержан, никто не взял ответственность на себя. Это так?

— Ну, по крайней мере Руслан Хасбулатов охарактеризовал эти события как провокационные по отношению к правительственной власти. Он подчеркнул, что ни ВС РФ, ни Александр Руцкой не отдавали приказа штурмовать главкомат ОВС СНГ, и предложил депутатам почтить память жертв минутой молчания.

— А Ельцин — он-то что на это?

— Да ничего, в сущности. Ельцин направил приветствие участникам Всемирного фестиваля оленеводческих народов мира — раз… Принял от футболистов московского «Спартака» заявление в свою поддержку — два. Зато начальник ГУВД Москвы генерал-майор Владимир Панкратов заявил, что московская милиция получила приказ действовать в отношении преступников более жестко: «… в случае нападения на милиционеров или объекты, имеющие особую важность, сотрудникам МВД разрешено открывать огонь без предупреждения…»

— О, это уже серьезнее.

— Да, конечно. Заместитель министра обороны генерал армии Константин Кобец сообщил, например, что начался вынос боеприпасов с сопредельной территории завода им. Ильюшина. Эти патроны должны были быть доставлены в автобусе и розданы боевикам, охраняющим «Белый дом». Армейская группа захвата, стоящая на стороне Ельцина, попыталась помешать боевикам, но по чистой случайности столкнулась с милиционерами, которые хоть и находились также на стороне Ельцина, тем не менее помешали армейской группе.

— Неразбериха полная. Но ведь Кобец, насколько я помню августовские события, генерал весьма деловой и решительный.

— Безусловно. Он сделал заявление несколько часов назад, но Грачев дезавуировал это заявление. Грачев заявил, что ультиматум заместителя министра обороны генерала Константина Кобеца о том, что если до пяти утра бывший ВС РФ не прекратит сопротивление, то «Белый дом» будут штурмовать, является только личным заявлением Кобеца — и ничем более того.

— А что политики, молчат?

— Нет, не молчат. На пресс-конференции блока фракции «Российское единство» лидер российских коммунистов Геннадий Зюганов сообщил, что нефтяники Тюмени готовы прекратить подачу газа в Москву. Далее. Создан штаб защиты Дома Советов. По его указанию со стороны гостиницы «Мир» подъезд к «Белому дому» стал блокироваться бетонными плитами, которые подвозили десять самосвалов.

— Понятно. Они начали готовиться к обороне.

— Конечно. Положение у них не из легких. После того как сотрудники технических служб сообщили, что в ближайшее время из-за нехватки горючего остановятся дизели «Белого дома», было проведено даже особое заседание Президиума ВС РФ, на котором были рассмотрены вопросы жизнеобеспечения «Белого дома». Положение официально признано как тяжелое. Затем, уже после заседания, спецбригаде удалось подвезти пять бочек солярки для дизельной электроустановки в «Белом доме».

— А что в народе говорят?

— Например, что Руцкой решил отстреливаться до последнего патрона, что у Ельцина инсульт, многие радуются этому.-

— Этот слух небезоснователен? — встревожился Турецкий.

— Нет, это деза, утка. Говорят, что Станислав Терехов арестован и признался в том, что это он организовал нападение на штаб ОВС СНГ. Хотя все это говорят, официальных сообщений не было. Раздаются призывы штурмовать «Останкино»… Утверждается, что готова дивизия для этих целей… О, вот важное сообщение! — встрепенулась вдруг Рита, глядя на один из мониторов и включая звук.

Голос Ельцина, как-то сразу набравший силу, загремел на весь информационный отдел:

— Очень опасно двоевластие, но вдвойне опасно безвластие… Я уж теперь ни на какие компромиссы ни с какими органами не иду.

…Василий Васильевич Кассарин-младший очень болезненно воспринял заявление Ельцина о том, что тот ни на какие компромиссы ни с какими органами не идет… Естественно, под словом «органы» Кассарин понимал исключительно силовые министерства, исключая, возможно, только МО…

Надо сказать, что последние месяцы дались Василию Васильевичу нелегко. Конечно, в январе 1993-го ему удалось уничтожить Карнаухова руками Турецкого и, естественно, списать на Карнаухова все неудачи, имевшие, разумеется, единственную причину, а именно утечку информации в стан «заклятых коллег» — в органы прокуратуры и МВД, которые, конечно, не желая усиления «смежников», с помощью психотронного оружия сделали все, чтобы смешать комитетские планы. Именно он, Кассарин-младший, хоть и потерял лучшую часть отдела, но все же в последний момент вычислил «предателя» Карнаухова и «завербовавшего» его якобы Турецкого, вычислил и чисто, оперативно уничтожил обоих…

Конечно, это была удачная, лихо проведенная операция, и сам Сомов лично пожал ему, Кассарину, руку и наградил.

Наградил его собственной фотографией на фоне развернутого знамени ОНПО…

Это был жест, конечно. Такая награда безусловно означала, что, хоть Сомов и признает его, Кассарина, изворотливость, однако дает ему ясно понять, чтобы он особо не раздувал щеки и не раскатывал губы…

Более того, после «успешного полного завершения» операции «Полоса отчуждения» новых заданий от Сомова не последовало… Он словно начисто забыл про ОНПО… Впрочем, 1993-й с самого начала навалил на Сомова такой ворох разносортных, перепутанных друг с другом проблем, что председатель начал все чаще и чаще оставаться ночевать на работе, махнув рукой даже на новую дачу, которую он с энтузиазмом начал было строить летом 1992-го…

Кассарину было ясно: что-то очень серьезно набухает… Со счетов ОНПО стали снимать крупные суммы — по личному указанию Сомова… Сомов при этом не только не спрашивал согласия Кассарина, но, что было в высшей степени симптоматично, даже не считал нужным ставить полковника в известность об этом… Просто брал по мере необходимости, да и все тут… Кассарин узнал, конечно, куда уплывали эти деньги… То, что адресатом этих сумм были спецчасти быстрого внутрикомитетского реагирования и всякие там подразделения типа «Альфа», очень не нравилось Кассари-ну… Особенно если учесть, что теперь, после ухода Кассари-на из отдела «Т», именно этот отдел, занимавшийся техническими вопросами ведения разведки (устройства прослушивания, дистанционного видеоконтроля и т. д.), получал теперь такие финансовые и кадровые вливания, от которых у всех захватывало дух.

Тогда Кассарин просто, что называется, залег: пережить. До лучших времен.

Конечно, если бы «Витамин С» работал как часы, Кассарин тут же бы напомнил о себе… О, тут можете не сомневаться! Он бы мгновенно сожрал их всех: «Т», «А» да и все МБ вместе с Шабашиным. Да и самого Шабашина — вместе с одеждой, ботинками, пуговицами… Однако же, на самом-то деле, ситуация состояла в том, что ему, Кассарину, едва-едва удалось выползти из этой «Полосы отчуждения», отвалиться в кювет, зализывая раны, одновременно прикрывая интенсивно свою же жопу фиговым листом…

Не до жиру, быть бы живу…

После весенних игр с «референдумом» министром безопасности был назначен Шабашин, что было, с точки зрения всех, весьма и весьма справедливо, разумно… Хоть Кассарин и принадлежал в «конторе» к иному клану — клану «спиногрызов», но даже он признавал в глубине души профессионализм, чистоту, бескомпромиссность и бескорыстие бывшего начальника ЦКС МБ… Но! Но буквально через неделю после своего назначения Л. А. Шабашин подал рапорт об отставке и ушел из МБ… Ушел в отставку, добровольно, в тень… Дальнейшее подтвердило: это была не игра, не поза, Шабашин ушел насовсем, отдавшись тихой и спокойной жизни, мемуарам, грибам, лыжам, рыбалке, детям и внукам…

Пришли иные времена и новые дела… Впервые, может быть, все кланы Комитета слились в едином порыве — порыве ненависти к властям предержащим… «Предатели», «подонки» — вот что можно было услышать в те дни почти и не прислушиваясь в подземных коридорах между Старым и. Новым зданиями, в толпе, в курилке, в Сандунах…

Кассарин с ужасом подумал, что выход есть один: стать незаметным в этом феерическом разгуле лицемерия, предательств. Его игра здесь не играет— он щенок, ребенок на фоне новых сил, страстей! Какой тут «Витамин»! Страна сошла с ума. Без стержня. Без руля. Со «сникерсом» в зубах…

Начиная с весны 1993-го Кассарин все чаще и чаще стал засиживаться вечерами у соседа, в соседском сейфе— у Чудных… Он как бы исчезал там, в иных мирах… И временах. И нравах.

Чудных Борис Валерьевич уже давно смирился со своей жизнью в сейфовом блоке. Он утешал себя тем, что не он один такой.

Многие его знакомые жили подобным же образом годы и годы…

Его дед, например, высидел двадцать два года при Сталине. Это же хуже, чем блок на Лубянке? А то!

Дядя его, строивший в молодости Красноярск-26, дал тогда, где-то в пятидесятых, что ли, подписку… В результате прожил вместе с семьей за колючкой, на Енисее, четырнадцать лет. Прожил вольным, в достатке и сытости, но вместе с тем не имеющим права даже в Крым с семьей съездить. Подписка, контракт. Зато теперь дядя живет и не тужит…

Собственно, из-за подобных же соображений, с мыслями о будущем Боря Чудных и «записался» тогда, летом 1992-го, в Комитет… Грамов погиб. Безбедная, безоблачная жизнь с прямой, бесхитростной и ясной перспективой ушла, сгорела одновременно с ним, безвозвратно. А Комитет? Ну что ж? Работа будет, безусловно, не рутинной, интересной. Престиж? О да, конечно. Погоны. До сорока пяти — пятидесяти. А там — в запас. Там обеспеченная старость. Да и сейчас довольствие, звезды, отпуск, очередность на жилье… Да, Комитет не хуже Грамова покойного заботится, наверно, о своих сотрудниках… Ну, значит, решено. Я сам решил. Что ж до того, что все пошло иначе, не так, как представлялось… Так это что ж? Во всем ведь так! Вот биология, к примеру. Как представляет ее себе школьник? И как профессор? Ну вот и то-то же. Что все на самом деле будет по-другому, он это понимал. И влез.

А влез — так не чирикай. Радуйся, что жив. Своим старикам в Сибирь он отсылает все денежное содержание, свою старлейскую получку. Они писали: много, нам не надо столько. Да как не надо?! Надо! А ему — зачем? На всем готовом здесь. Здесь, в «сейфе», все удобства, включая и бассейн, и биллиард… И мало ведь, они с Василь Васильичем в командировке числятся… Командировочные и «безотчетные квартирные» идут им, капают…

Работа есть. Он сам себе нашел работу.

Известно, что любой механизм без действия застаивается… Иначе говоря, «Витамин» надо включать хотя бы раз в неделю. Напрягать. Прокручивать.

Сначала Чудных делал просто регламент «Витамину С», излучая в глухой пол каждые два-три дня.

Однако вскоре ему пришло в голову, что работать без «обратной связи», только по приборам, толку мало. Необходимо облучать живое существо, людей, конечно, по возможности. Людей, каких людей? Ну, например, себя…

В течение месяца Борис Чудных готовил программу для «Витамина С»… Программа состояла из пяти самозапускаю-щихся и самовыключающихся частей. Части назывались: «Раннее детство», «С дедушкой по грибы», «На лодках с классом вниз по Енисею», «Шестой «А» и первая любовь» и «Девятый «А» и экскурсия в Киев на майские»…

То, что он пережил, потрясло его.

Он открыл вдруг, что время подвластно!

Боже мой! А бедный Грамов и не подозревал об этом!

Сколько же было упущено времени!

На грязь, на склоки, на убийства… На ерунду!

Эх, если б жизнь начать сначала!

А какие мысли светлые сидят в башке в тринадцать лет!

И эта чистота, весь этот свет, ну напрочь же теряется с годами. Забывается. Уходит.

Чудных в тот же вечер поделился своими светлыми мыслями с соседом Василь Васильичем.

И что же оказалось?

Он, полковник, Кассарин-младший, оказывается, вовсе не политик. И не полковник. Не чекист. Ему всего четыре года. И лучше мутных волн Азова и песка нет ничего на свете для него, хохочущего от восторга Васьки!

А время шло, время летело…

Рита листала бланки телеграмм, факсов, ксерокопий, рассылаемых информационными агентствами сообщений:

— Проведена операция по полному блокированию «Белого дома»… По громкоговорителю зачитан ультиматум правительства Москвы к депутатам с призывом в течение двадцати четырех часов сдаться или подвергнуть себя опасности штурма… К «Белому дому» пускают только представителей американской прессы по согласованию с посольством США… В районе площади Восстания оттесненные от Дома Советов демонстранты начали создавать живую цепочку, преградив движение транспорту, а затем стали останавливать троллейбусы, обесточивать их и перегораживать ими Садовое кольцо, ставя троллейбусы в несколько рядов… Завершилось заседание Чрезвычайного съезда народных депутатов России. Съезд обратился к делегатам Генеральной Ассамблеи ООН с призывом о помощи… Органами милиции за участие в событиях задержан 31 человек… В больнице скончался подполковник ГАИ Владимир Решук, получивший травмы во время ночных беспорядков… Хасбулатов также сообщил, что ему предлагали самолет для переезда в любую страну по его, Хасбулатова, желанию, от чего он, Хасбулатов, решительно и категорически отказался… Патриарх Алексий предложил свое посредничество в переговорах между руководством исполнительной власти и ВС… Координационный совет комитета солдатских матерей распространил обращение ко всем ветвям власти с призывом не допустить гражданской войны, к одной стороне конфликта — сдать оружие, к другой — снять осаду и всем вместе сесть за стол переговоров. «Вспомните про народ, который вас выбрал, но про который вы так быстро забыли. Опомнитесь, умерьте амбиции и ожесточение, не позорьте, наконец, нашу великую и больную сейчас страну перед лицом всего человечества», — говорится в обращении… В ГУВД Москвы якобы разработан подробный план захвата «Белого дома» в случае проведения каких-либо террористических актов защитниками здания Дома Советов… При этом источник не исключает возможности организации какой-либо провокационной акции… Отключены группы абонентов «205», куда попали и телефоны жилых домов. За прошедшие сутки имели место случаи наступления смерти жильцов и затруднения вызова медицинского персонала… В домах на Большой Грузинской ночью были ограблены две квартиры с установленной в них телефонной сигнализацией. Иски, предъявленные пострадавшими, охранная фирма намерена переадресовать лицам, распорядившимся отключить связь… На встрече партий и общественных организаций Борис Ельцин заявил, что никакого штурма «Белого дома» не будет… Пресс-служба ВС РФ выступила с обращением к солдатам и офицерам, принимающим участие в блокаде «Белого дома». В нем, в частности, говорится: «Потребуйте от ваших командиров письменного, а не устного приказа, пусть вам покажут письменный приказ о блокировании Дома Советов с применением колючей проволоки, бронетехники, оружия и боеприпасов. Знайте, что если нет письменного приказа, то вся ответственность за антиконституционные действия ляжет только на вас».

Они сидели в столовой и ужинали без «хозяина» — На-вроде с десятью ребятами уехал еще утром в Москву, чего-то прокручивать, и все еще не возвращался…

Однако они не очень волновались за него, так как Грамов, время от времени бросавший взгляд на свой наручный «человекоискатель», сообщал им, что Серж жив-здоров и наживается далее прежними темпами…

Серж ввалился неожиданно, излучая свет, задор и наиболее агрессивно-веселую часть своей купеческо-мошеннической души.

— Смотрите, кого я притащил сюда! — гаркнул он на всю столовую: — Вот удивитесь-то.

Само высказывание о том, что Навроде кого-то мог «притащить», да и куда— «сюда», было настолько удивительно, что шум за столом сразу превратился в мертвую выжидательную тишину.

— Пожалуйста! К столу! — Навроде, обернувшись и заметив, что за спиною у него нет никого, досадливо крякнул, отступил назад в гостиную и, наконец, ввел под локоть в столовую седого и смертельно уставшего старика…

Стариком «старик» только казался. Приглядевшись, можно было понять, что «старику» едва ли за пятьдесят…

«Боже! А ему всего пятьдесят два…» — подумал Турецкий, мгновенно узнав и вздрогнув от внезапно застлавшего глаза чувства жалости.

— Пожалуйста! — Серж подвел старика к столу: — Нет-нет! Вам почетное место! — усадив гостя во главе стола, Серж обратился ко всем остальным: — До чего ж, господа, дело дошло! Лучших людей теперь у нас, в столице белокаменной, с обеих, с двух сторон, из автоматов режут. Что те, что эти… А я про снайперов еще скажу… Их посадили вот специально — для такого… Что на «Украине», что на «Белом доме»… Ну, я как раз тут еду. С ребятами. Глядь, человека мочат! Ну всыпали немного им: сначала хасбулатовских троих пришили, потом уж ельцинских с пяток. Отбили человека… Что творится!

«Отбитый» гость явно чувствовал себя не в своей тарелке. Но ведь нельзя же вечно смотреть в салат перед собой! Гость поднял взгляд и, делая усилие, обвел сидящих за столом… Его взгляд встретился со взглядом Турецкого и замер вдруг, ошеломленный…

Конечно же Меркулов узнал Турецкого сразу… Узнав, он вдруг тряхнул головой, как будто сбрасывая что-то налипшее на волосы…

Он оживился на глазах, предельно быстро соображая.» Миг — улыбнулся осененно и, снова открыв было рот, удержался, только щелкнул в воздухе пальцами…

Весь стол, наблюдавший за ним, грохнул со смеху.

У Турецкого тоже, видимо, пробежала по лицу гамма чувств, так как Серж, встав и подняв бокал, прокомментировал ситуацию одним только словом:

— Отличились!

И стол грохнул вновь…

Меркулов знал о событиях в городе, наверное, не меньше, чем Рита из информационного отдела. Так, например, на вопрос Навроде, сколько и какого оружия имеется у защитников «Белого дома», Костя Меркулов ответил не моргнув глазом:

— У них там 1600 автоматов, свыше 2000 пистолетов, 18 гранатометов и 10 снайперских винтовок.

— Откуда же у них столько?

— О, этот арсенал был получен в свое время департаментом ВС еще на законных основаниях.

— Откуда у тебя такая информация? — изумился Турецкий.

— Да это мне сказал наш, кстати, общий знакомый, начальник Главного управления охраны общественного порядка МВД России Вячеслав Огородников. Кроме того, в «Белый дом» удалось еще принести 300 автоматов, 20 пулеметов, несколько гранатометов и даже ракету «земля — воздух».

— Кто ж там с этим всем управляется?

— Народу там тьма. Кроме известных вам Ачалова и Баркашова со дружиною в «Белом доме» находятся представители казачества, лица из Приднестровья и даже Югославии. Мало того, в «Белом доме» находится лица в форме со стилизованной свастикой. Хасбулатов сказал, что как цивилизованный человек он относится к свастике отрицательно, и если такие люди есть, надо разобраться, какие цели они преследуют. Так что сколько всего там людей, сказать затруднительно. За последние дни задержанных одних различными правоохранительными органами не менее 700 человек… Из них 16 привлечено к ответственности за сопротивление властям, 42— за мелкое хулиганство, против 7 возбуждены уголовные дела. Что и дало основание Хасбулатову заявить, что в ходе манифестаций у «Белого дома» ОМОНом были «зверски избиты» около 600 демонстрантов.

— Ельцин-то небось на народе не появляется, поди? Снайперов боится?

— Отнюдь. Второго октября, например, по пути в Кремль Ельцин остановился около здания ВС России и беседовал с сотрудниками милиции, стоявшими в оцеплении. Интересовался настроением бойцов, их питанием.

— Это, видимо, в связи с тем, — улыбнулся Навроде, — что с 10 октября будут прекращены поставки в Москву продовольствия, если не будет снята блокада «Белого дома», — как сообщил координатор фракции «Аграрный союз» Алексей Пономарев, не слышали, по радио передавали?

— Слышали, — кивнул головой Меркулов. — Вообще дело пакостное. В начале Арбата уже растащили все строительные заборы для наращивания баррикад. Люди разливают бензин по бутылкам, готовя метательные зажигательные снаряды. На митинге оппозиции Виктор Анпилов и первый секретарь МК комсомола Игорь Маляров призывают к открытому сопротивлению.

— Ладно, Костя, хватит о неприятном, — кивнул Турецкий Меркулову. — Пойдем-ка ко мне, вспомним прошлое. Да и на покой.

— …Сергей сейчас уж высоко и далеко! — рассказывал Турецкому Меркулов. — Он сразу после стажировки пошел резко в гору. Сейчас второй, наверно, человек в прокуратуре Приморского края. Живет во Владивостоке. Главную мысль, стержень из стажировки-то у тебя он извлек. Главную истину…

— Какую же, Константин? Я такой сам не знаю…

— Знаешь, я тебе ее вдалбливал лет этак пять… Но тебе, как и себе, я так и не вдолбил, что «если выпало в империи родиться…»

— «Лучше жить в провинции, у моря…» Знаю.

— А вот шофер твой, Миша, если помнишь, погиб тут, днями…

— Как так?

— Он вернулся в свой район, уломал жену, стал участковым инспектором, вроде не пыльно особо, 109-е отделение, на Ленинградке…

— А, знаю, читал! 23 сентября в 2050. Ленинградский, 43, «УАЗ», убит из автомата. Господи, Господи…

— Да. Вот такие дела… А служба, гляжу, тут у вас поставлена на широкую ногу.

— Так. Это так. А кстати, кто бы мог предположить лет так десять назад, что мы с тобой будем сидеть спокойно в самом сердце, в штабе мафиозной группировки…

— Какая ж это мафия, Саша! Они же партизаны, разве ты не понял?

— Ну, Грамов, может, он и партизан… Он здесь, конечно, в стороне, сам тяготится и собирается исчезнуть отсюда, кстати. О чем говорит не таясь… А вот Навроде — это точно мафиози.

— Нет, он-то как раз и партизан. Такой Денис Давыдов… А Грамов, он просто ученый. Но, я бы сказал, весьма современный. Не Полежаев. Не Вернадский. Нет. Скорей Архимед, что ли, ну зеркалом который римскую флотилию пожег там как-то, на досуге, чтоб не нападали на родные Сиракузы… А что там до того, что Навроде «ворует», как ты говоришь, так что ты думаешь, в Белоруссии, в сорок втором, какой-нибудь Ковпак или Доватор шишками питались? Он не ворует… ну, в прямом-то смысле слова… Тому, что здесь имеет место, юриспруденцией пока ярлык не найден. Я раньше был непримиримым, хуже в десять раз, чем ты. А вот когда нам с Гдляном, с Ивановым все дело порастрясли… Я очень сильно стал задумываться. Причем досадно что, ну просто возмутительно, Узбекистан, шуруй, тут можно. А Кремль— ни-ни, не трожь! Не знаю, кем тут надо быть, ну, чтоб за автомат не взяться… Что и происходит, впрочем… Тому одна причина — бескультурье, хамство, озлобление: дичь, одним словом. А нам тут, ну, профессионалам, от этого подальше бы, к стороне… Не наше время здесь — увы, не наше.

— Исчезнуть?

— Нет, сказал бы проще: отойти. В сторонку. Это — пусть без нас! Я вот, например, попросил бы политического убежища у Бога, от политики… Ты лучше вот скажи мне, я не понял в твоей одиссее двух моментов: кто это там, когда являлись «духи», все форточки распахивал? И почему летал ты в Киев? Непонятно.

— А-а-а… Он и вас обвел вокруг пальца, Грамов. А я, признаться, догадался сам. Сначала Киев. Никакого смысла в этом нет, ну, что в Киев именно. Можно было бы переждать в подъезде, по соседству. Но это просто слишком. Нет! Самолет! А почему? А тут ведь регистрация! Тут засекается — летал он в Киев. А в Киеве чего? Мы-то знаем — а ничего! Но это знаем только мы, а им придется поискать, покопаться. И как? Нет, не нашли, зачем летал он в Киев… Ложный финт, понятно? Определенный, засекаемый, но абсолютно не имеющий резонов. На этом логика абстрактная, ну «чистый сыск», летит в мгновение в помойку, Шерлок Холмс там или Пуаро… Вся эта четкая дедукция. Проваливается сразу, если подмешать абсурда. Да это так и в жизни: маньяки, психи трудно ловятся… Причудливые — я имею в виду. Кто знает: где и когда всплывет он снова? Где угодно! Он не по логике живет. По «вдохновению», так сказать… Как Моцарт. Турецкий марш, слыхали, посвященный мне?

— Да, — улыбнулся Константин Дмитриевич. — А форточки, ну, нараспашку?

— Тут то же самое. Но как бы вверх ногами. Когда убили Олю-Коленьку, то окна все открыл, как ты помнишь…

— Да, Карнаухов, помню.

— Ну вот. А дальше Грамов сам их «открывал» — когда моими же руками, мне внушая, что надо их открыть, и затирая в памяти впоследствии, а иногда внушая, что они уже открыты. Порою, впрочем, окна сами открывались… Сами по себе: вот в Сиртаке, перед землетрясением… Порыв был ветра, причем внезапный, при тумане! Но там, видать, природа вот такая…

— Нет, все же смысл я не уловил…

— Ну как же! Цель — выстраивание ложной закономерности… Пустой, действительности не соответствующей. Но весьма эффектной. Внимание отвлекающей. Ну, как светящийся, от фосфора, как нам известно, рот, пасть собаки Баскервилей…

— Да. Вот теперь, пожалуй, все понятно… Что ж, старею что ли, или устал?

— Давайте по чуть-чуть — на сон грядущий.

— Давай! Давай мы, Саша, помянем всех, кто ушел… Встанем.

10

Кассарин и Чудных напряженно прислушивались к сообщениям, исходившим из радиоприемника. Эти сообщения тревожили их всё больше и больше.

— А днем, слышали, передавали, что Илья Константинов с балкона «Белого дома» заявил, что «если Ельцин откроет огонь, то он будет повешен народом на стенах Кремля»? — спросил Чудных.

— Да, слышал. Но это ж Константинов!

Радио сообщало, что здание телецентра «Останкино» горит. У телецентра идет жестокий бой. Прибыли 8 бэтээров с десантниками на броне. Никто не знает, кому они подчиняются, но есть предположение, что Ельцину…

Кассарин покрутил ручку настройки и поймал какую-то совершенно новую, не известную ему ранее станцию, работавшую, видимо, с колес, нелегально и конспиративно.

…В город введены Таманская, Тульская, Кантемировская дивизии…К «Останкино» прибыли два десятка бэтээров, принадлежность которых определить сложно. На подходе к Красной площади возводятся баррикады. По Ленинскому проспекту по направлению к центру города движется колонна бронетехники…Полностью освобождено от атакующих здание телецентра «Останкино»…

— Сделай погромче!

— Не могу, помехи! У них очень слабый передатчик!

— …открылась церковь. В ней приняли обряд крещения защитники Дома Советов. На богослужении присутствовали Руслан Хасбулатов и Александр Руцкой. Демонстранты прорываются к «Белому дому». На баррикаде со стороны Калининского проспекта началась стрельба автоматными очередями. Прорвав оцепление, демонстранты двинулись к Дому Советов…Среди омоновцев имеются'раненые…

— Дай-ка я попробую настроиться получше!

— …Примерно 100 омоновцев стоят неподалеку и ни во что не вмешиваются…За 10 минут до штурма Анпилов ушел от здания, заявив, что он агитатор и его роль окончилась. Теперь разговор поведут автоматы…Прекращены передачи по первому и четвертому каналам, а также по московскому телеканалу…Ельцин прибыл на вертолете в Кремль…Указом Президента введено чрезвычайное положение в Москве…Черномырдину было предложено взять власть в свои руки, но он уклонился от ответа…По сообщениям, у патриарха Алексия инфаркт, но его жизнь вне опасности…Хасбулатов заявил, что сегодня же надо взять Кремль и захватить Бориса Ельцина. На заседании коллегии Министерства обороны РФ командующие родами войск заявили о своей верности Президенту России…

… — Это плохо! — Кассарин повернулся к Чудных, выключая приемник. — Теперь-то это точно кровь, раз в верности поклялись… Давай-ка мы туда попробуем прорваться с «Витамином», остановить. Не дать безумию свершиться. Как считаешь?

— «Витамин» слабо тянет. Метров на сто, и то едва ли…

— А сверху если?

— Штурмующих у подъезда он возьмет, пожалуй…

— А больше… Что ж… Хоть одного спасти. Мне что-то тяжело, Борис Валерьевич…

— Да. У меня ведь тоже… «И мальчики кровавые в глазах»… Ничего, Василь Васильич! Сейчас уже ночь. Полпервого… Четвертое уже… Бог с этим… Я знаю, чувствую, что оба мы не доживем до завтра…

Кассарин молча посмотрел на него.

— Это ничего не значит. Звони на шифропост: пускай откроют. Кого-нибудь мы да спасем.

— Нам только бэтээр пускай дадут с прикрытием — до зоопарка.

— А там — пешком! — кивнул Кассарин.

Пробраться к «Белому дому» в ту ночь было нелегко.

Москва кипела и бурлила во мраке: то там, то здесь вспыхивали перестрелки.

На ступенях Центрального телеграфа жгли костры.

В ту ночь по официальным сообщениям ГУВД Москвы в столкновениях пострадали 33 сотрудника милиции, 8 — с огнестрельными ранениями. Погибли 2 милиционера. Конечно, Кассарин и Чудных не знали об этом, но, пробиваясь к «Белому дому», они чувствовали, что смерть вырвалась на свободу и теперь свободно гуляет по городу.

Только на рассвете им удалось пробраться в «Белый дом».

Они не знали еще в тот момент, что на Кутузовском проспекте уже появилась колонна танков Т-80, что около десятка автоматчиков уже ворвались внутрь «Белого дома», что операция по его планомерному освобождению уже началась…

Они стояли на самой верхотуре «Белого дома», еще выше забраться было уже нельзя: все этажи выше были уже объяты пламенем — защитники «Белого дома» зажгли там несколько сотен автомобильных покрышек, чтоб исключить вертолетный десант сверху, с крыши.

Погода была отличной, ясно, солнечно. Стояла та самая золотая осень — ледяное утро, теплый и ясный день.

Как бы застывшие в прозрачном воздухе деревья.

Багрянец.

Золото.

На мост через Москву-реку медленно выползали танки…

«Как хорошо! — подумал Боря Чудных, стоя у распахнутого окна рядом с Кассариным, рядом с уже приведенным в рабочее состояние «Витамином С». — Боже, какое сегодня утро! Как чуден мир!»

Они оба не выходили на воздух уже больше полугода, наверное. И вот теперь, встречая это изумительное утро здесь, в вышине, в одном из красивейших мест города, стояли просто потрясенные от того, что открывалось их взору…

Их взору открылся сразу простор фантастический, необычайный: и небо — бездонное, голубое, и серая речка, ныряющая на повороте сразу под два моста — один за другим, и дымка, красящая в сизый цвет мозаику далеких крыш. Шпили и дали, купола и кресты, трубы с дымками, улицы с переулками. Игрушечные автомобильчики, бэтээрчики, танки, как маленькие живые жучки-долгоносики… А надо всем этим — теплое, яркое солнышко.

Оба они, не сговариваясь, даже вдруг засмеялись от счастья и радости…

Долго, непростительно долго сидели они взаперти.

Забыли, что мир так велик и прекрасен.

А жизнь — удивительна.

«Белый дом» уже был полностью окружен. Соседние дома тоже находились под контролем правительственных войск. Со всех сторон «Белый дом» обстреливался из автоматов и крупнокалиберных пулеметов на поражение, на полное подавление сопротивления.

— Ну, давай, что ли? — Кассарин повернулся к Чудных.

Оба заторопились как-то вдруг, поспешно расчехляя «Витамин С»…

Грамов неожиданно вздрогнул: дернулся так, что опрокинул свою чашку с кофе…

— Что случилось!?

Молча, не отвечая, Грамов впился глазами в наручный «человекоискатель». Змеи, струящиеся по дисплею, что-то сообщали ему. Пальцы Грамова быстро пробежали по боковым кнопкам, выдавая кристаллу запрос. Кристалл тут же ответил новой вспышкой разноцветных пульсаций. Грамов оторвал взгляд от дисплея и посмотрел на сидящих напротив Навроде, Турецкого и Меркулова. Во взгляде его мерцал ледяной ужас.

— Срочно. Готовь вертолет.

Навроде, не рассуждая, нажал кнопку срочного вызова:

— Вертолет! Быстро. Немедленно. Объясни, что стряслось?

— «Витамин С» заработал! Зомбирует толпы… Людей… Настроен полифонично: на всех, кто попадет под луч… На «Белом доме». Кассарин и Чудных. Летим немедленно! — Грамов вскочил.

— Что они внушают? — Турецкий обернулся на бегу к Грамову. — Известно?

— Лишь общий смысл: «Опомнитесь… Не убивайте. Простите всех. Врагов своих…» Ну, и так далее.

— Так в чем же ужас? — Турецкий сбил дыхание и потому слегка отстал.

— Как — в чем? Они зомбируют, наверно, сверху… Всех подряд — на добро… Они погибнут — вот в чем ужас!

— Но почему?! — Меркулов еле поспевал. — Я ничего не понимаю.

Они уже выбежали на площадку к ангарам.

— Да потому что… Правда… Вы не понимаете… — Грамов с трудом перевел дыхание. — Вещающий добро..» Прощение… Толпе… Он неизбежно… Погибает!

— Да от чего?!

— Да беспричинно! От чего угодно — любой случайности!

— Но почему?!

— Не «почему»… Не знаю! Сам не знаю! Но это так. Закон природы, человечества. Погибель. Смерть. Смерть добро несущего… — Грамов, увидя выкатываемый из ангара вертолет, закричал как помешанный: — Не тот, боевой кати, боевой!! С полным боекомплектом, борт семнадцатый!! Не знаю сам, но так устроен мир…

— Я все равно, убей, не понял ничего! — Навроде пристегнул на ходу рожок к своему «узи», пожал плечами: — Нет, не знаю…

— Что ты не знаешь, идиот?! — взорвался Грамов. — Не знаешь, что Христа распяли, это ты не знаешь?!

Борис Чудных не мог бы объяснить, сказать дословно, какие мысли посылает психотрон туда, в толпу. Мысль — штука тонкая. Но общий тон, настрой, идея, были просты:

Не убий… Не укради…

Не суди, да не судим будешь…

Смири гордыню, спесь дьявольскую…

Возлюби ближнего…

Мне отмщение — и аз воздам…

Кассарин, наводящий психотрон туда, вниз, понял, что эти первые выбежавшие с поднятыми руками — депутаты, тот самый так называемый «цвет политической элиты», глумливее и не придумаешь название.

«Три месяца, от силы полгода — и все они переползут опять к вершинам, — понимал Кассарин, водя по ним прицелом психотрона. — Так пусть они тогда простят, отпустят… Всех. Не добивать поверженных… Крючкова тоже пусть отпустят… И Язова… И всех, всех, всех… Пускай на вас хоть это, на козлов, снизойдет…»

— Василь Васильевич! — Чудных койнулся плеча Кассарина. — Смотрите, «Витамин» перегревается! Отрубится! Вода нужна, для охлаждения.

— А? Да. — Кассарин оглянулся на Чудных. — Вода… Воды-то нет, ведь все отключено! Беги-ка вниз, — ты! Я один управлюсь…

— Василь Васильевич, да как же вы один?

— Да он же на автомате! А я за автомат… Часы-то с гравировкой… Именные… В Афгане… В восемьдесят третьем… Беги быстрей!

— А вы пока — потише!

— Хорошо! Я уже убавил. Давай, давай! — махнул рукой Кассарин. Он видел, что на мосту через Москву-реку уже скопились любопытные, ожидающие с нетерпением близкой развязки.

По «Белому дому» прямой наводкой начали бить танки…

…Командир танка Т-80 (башенный номер 031, тактический — 132) старший лейтенант Горячих Илья Владимирович получил приказ командира взвода «беглым, по очагам сопротивления, огонь».

На размышление и наводку у него оставалось не более трех-четырех секунд.

Пушка танка, подчиняющаяся электронному стабилизатору, связанному с сельсинами и гидроусилителем, безо всякой натуги сама как бы собой поплыла по воздуху вверх и вращаясь: вместе с башней и вместе с ним, припавшим к триплексу панорамы прицела…

Перед глазами плыли окна— на ослепительно белой, слепящей стене Дома Советов. Оставалось немного, лишь выбрать точку остановки движения, зафиксировав перекрестье прицела там, на стене, или на одном из окон, за бликующими стеклами которых прячутся очаги сопротивления — кому? Да ей, такой неокрепшей демократии-

Простое дело, казалось бы, но старший лейтенант Илья Горячих был в этом деле не мастак. Чинить автомобиль, допустим, — это запросто, разбуди хоть ночью. Но убивать людей за демократию за неокрепшую, Илюша не умел и не учился…

Его учили с детства другому. Мама Таня, папа Володя, дедушка Ваня и бабушка Маруся его учили, что, например, мыть ноги перед сном и чистить зубы ради победы молодой демократии — это хорошо, а отрывать живым жукам лапы (ради победы еще не окрепшей демократии) или кидать камнями в старую больную собаку ради ее укрепления (демократии, а не собаки, конечно) — это совсем не годится…

Сам не заметив как, старший лейтенант И. В. Горячих поднял крест прицельной планки почти до крыши, до уреза огня, бушевавшего во всю силу на верхних этажах. Там, в этом пламени, в клубящейся плазме, выплевываемой из окон вверх черно-красными протуберанцами, людей уже быть не могло.

— Фугасным…

— Заряжай!

— Выстрел!

Легло чуть ниже — на этаж.

«Ну, ничего, — решил Илюша. — Там тоже из живых хрен ночевал…»

…Внизу быстро промелькнули дурацкие коробки Нового Арбата…

— Все! Опоздали! Кассарин мертв! — перекрывая рев винта, Грамов склонился к самому уху Турецкого. — И «Витамина С» не существует больше… Чудных? Уцелел! Почему-то. Летим, летим! — Грамов махнул рукой, адресуясь к пилоту.

— Откуда вы знаете про «Витамин»?! — крикнул Турецкий Грамову в ухо.

— Это была часть меня самого! — крикнул Грамов в ответ.

Чудных едва не умер, взбежав без остановки назад, на самый верх.

И замер вдруг как вкопанный.

Лестница закончилась. Здание закончилось. Перед ним были руины, хаос, фрагмент из фильма ужасов.

Там, где должен был быть Василий Васильевич с «Витамином С», было теперь просто пространство, ограниченное сверху покосившимися плитами перекрытия, а снизу — грудой щебенки и арматуры вперемешку с десятком горящих автопокрышек, провалившихся сверху, сквозь развороченное перекрытие-

Справа, вместо стены и окна, было светло-голубое, до белизны почти, небо с кусочком высотного здания: гостиница «Украина».

Слева, вместо коридора и конференц-зала, было опять-таки небо, но темное, густо-голубое, также с кусочком высотного здания: площадь Восстания…

Полиэтиленовый пакет с водой, который Чудных еле донес, теперь был абсолютно никому не нужен.

— Ну что? — хлопнул его кто-то сзади по плечу: — Ловить здесь нечего!

Чудных оглянулся. Сзади стоял молодой подтянутый парень в какой-то странной форме: со стилизованной свастикой на рукаве.

— Пора смываться, — парень указал вниз, в провал, в глубины. — Что стоишь? — парень потряс Чудных.

Чудных стоял как завороженный.

— Проснись. Очнись… Ну? Пошли-ка с нами! За мной!

Не отвечая, Чудных выпустил из рук пакет с водой и, проследив, как тот полетел сквозь развороченные перекрытия и чмокнулся этажом ниже об горящую покрышку, молча пошел вниз — за человеком со свастикой на рукаве.

Они кружили вокруг «Белого дома», рискуя получить снизу струю крупнокалиберного свинца.

— Чудных не вижу… — Грамов явно нервничал. — Он как сквозь землю провалился. Нет-нет, живой-то он живой…

Время исчезло. Борис Чудных не знал, сколько часов он уже шагал по Нижнему Городу, переходя из одной сети подземных коммуникаций в другую… Где-то около одиннадцати он вместе с этими странными людьми со свастикой на рукавах спустился в бездонные подвалы «Белого дома» и пошел в кромешной тьме по бесконечным бетонным туннелям. Впереди маячил тусклый луч фонаря; его отблески едва освещали черную чавкающую грязь под ногами. Раз пять за эти длинные часы нога Бориса наступала во мраке на что-то мягкое, податливое… В такие моменты он не решался опустить взгляд вниз, успокаивая себя тем, что это, наверное, трупы крыс… Пожалуй, так оно и было, кроме одного случая, когда ему пришлось наступить на что-то мягкое два раза подряд: сначала левой ногой, а затем и правой… «Очень большая крыса», — подумал Борис, стараясь не тревожить свое сознание.

Наконец далеко впереди забрезжила светлая точка явно не электрического происхождения. Выход!

«Господи! — подумал Борис. — Как часто, выбираясь к свету, идешь почти всю жизнь в компании с…»

Даже в мыслях он не решился назвать своих попутчиков их настоящим именем… В его семье, потерявшей троих в последнюю войну, слово «фашист» было настолько кошмарным, запретным, что взрослые, в первую очередь уцелевшие двоюродные дедушки, братья деда, охальники и матерщинники, никогда не произносили это слово вслух: даже название, слово, звук не имело, с их точки зрения, права на существование…

Что сказали бы они, увидев внука, шагающего вместе и в составе? Об этом и подумать было страшно! Но что же сделаешь? Он ничего не соображал, в сущности, когда пошел с ними, за ними. Он в шоке был, он думал лишь о бренности всего. О нелепой гибели Василия Васильевича, когда, казалось бы, жизнь его, их жизнь, только-только и началась. Настоящая…

Светлая точка как-то совсем незаметно превратилась в кружок голубого неба…

Наконец они вышли!

Прямо перед ними плескались воды, видимо, Яузы — цвета кофе с молоком.

— Мы где-то в одном из сливов между Андроньевским и Лефортово, — сказал их старший, сверившись с картой. — Давай, доставай трос с кошкой. Будем вылезать на набережную…

Закинув фал с якорьком на конце на парапет набережной, его попутчики, один за другим, стали выкарабкиваться наверх, упираясь ногами в почти вертикальную гранитную облицовку Яузы.

— Вижу! — воскликнул вдруг Грамов. — На север давай жми!

…Они уже пятый час кружились над Центром, выжигая второй комплект запасных баков с горючим…

— Куда — на север-то? — спросил второй пилот.

— Треугольник: Сокольники — Семеновская — Котельническая… Там еще раз привяжемся, Поточнее. Определимся…

В овальном выходе из слива их оставалось уже только двое — Чудных и командир группы…

— Ты куда теперь: к Курскому или к Электрозаводской? — спросил командир группы Чудных. — Направо или налево?

— А вы сами куда?

— Я — направо.

— А я тогда — налево, — ответил Чудных.

— А если б я сказал налево? — в глазах командира вспыхнул не совсем пустой интерес.

— Ну, я б тогда — направо, — бесхитростно ответил Борис.

— Х-м… — крякнул командир. — А кто ты такой-то, кстати? Документики есть при себе?

— Есть. Вот, пожалуйста… — Чудных достал удостоверение.

— Х-м… — Командир задумался. — Скажи-ка, ты с Ве-денкиным там, у себя, не знаком?

— Нет. Первый раз даже слышу.

— Понятно. А вот тут у тебя написано: «с правом ношения оружия». Оружие есть при тебе?

— Есть.

— Покажи-ка! — Командир требовательно протянул руку.

Чудных нескладно сунул руку себе под мышку и, покопавшись малость, наконец-то извлек из наплечной кобуры свой табельный «Макаров» № 32345679. Протянул его командиру рукояткой вперед, чтобы не испугать.

— Так-так Заряжен? Вижу — заряжен.

Командир, внимательно осмотрев пистолет, снял его с предохранителя и передернул затвор, засылая первый патрон из обоймы в патронник.

— Ну, заснули там, что ли?! — крикнули им сверху.

— Сейчас! — ответил командир. — Тут у нас небольшая заминка!

— Вот, смотри-ка, — командир поманил пальцем Чудных, указывая на вороненый бок пистолета: — Видишь, что тебе дали твои?

— Что? — удивился Чудных, наклоняясь к пистолету.

— Ну, на свету ты и не увидишь. Это в темноте сразу проявится. — Командир отступил на три шага назад, в туннель, поманил к себе пальцем Чудных.

— Что? — шагнул Чудных в темноту…

— Все! — Грамов тряхнул головой. — Нет больше Чудных. Как и следовало ожидать…

— Чуть-чуть не успели. — Навроде качнул головой.

— Чуть-чуть, — саркастически хмыкнул Грамов. — Рок не обманешь. Я же говорил: закон природы…

— А чего ж мы летали, горючее жгли, подвергались?

— Чтоб ночью спать спокойно, Серж… — процедил Грамов сквозь зубы.

… — Ты, что ли, стрелял?

…Ребята со стилизованными свастиками на рукавах помогли своему командиру перелезть через чугунную решетку на асфальт тротуара набережной.

— Ну, — кивнул командир. — Нам — направо, ему — налево. Нам налево — а ему направо… Капризный такой оказался. Вот, пистолет и ксиву мне чекистскую подарил на прощание — на добрую долгую память.

— Что, так и сказал?

— Конечно. Ты разве не слышал?

Сорвав стилизованные свастики с рукавов камуфляжных форм, они разошлись в разные стороны — кто направо, кто налево. А человека четыре пошли прямо, другим путем.

Видимо, к Бауманской.

11

Коля, пятнадцатилетний грамовский внук, довольно бесцеремонно вошел в кабинет деда, едва ли не открыв дверь ногой.,

— Что тебе, Коля? — спросил его Грамов, отрываясь от чтения Библии. — Что ты хочешь?

— Я хочу попросить тебя… вернуть мне отца!

Дед тяжело вздохнул и долго молчал.

— Ты уже взрослый, Коля, и теперь я, пожалуй, могу говорить с тобой откровенно… Твой отец был хороший, изумительный, добрый, умный, мягкий человек — да, это так. Но продолжением всех этих хороших качеств были иные качества. Я знаю, что о покойниках — либо хорошо, либо… — плохо! Он тряпка был, твой папа, не мужик. И в той, и в этой семье было горе. Я мог бы, конечно, еще тогда мог вмешаться, но… Как же тут вмешаешься! Жаль. Его мне просто жаль. И всем его было жаль. Тогда. Теперь. Всегда. Он был без стержня. Понимаешь? Студень. И более скажу, иметь такого отца — так лучше уж, на мой взгляд, не иметь отца вообще! Спокойней это.

— Тебе, я знаю, лучше…

— И тебе тоже лучше. Чаще всего за отцов цепляются из-за финансов. Или даже ради социума, самосознания: «хоть плохонький, а свой». Но это бабам свойственно. А ты не баба. Без отца. Сам. В чем-то это даже лучше. Для тебя. Для становления. Тут, на земле.

— Это только твое мнение, дедушка!

— Конечно. Но ты же пришел ко мне, не так ли? Не спорю, что у тебя может быть — и быть должно! — свое мнение, безусловно. Но со своими чувствами ты сам же и крутись. Осуществляй! Свои желания, я что, против? Ни в коем разе! Осуществляй. Стремись. Работай. Сам.

— Ты просто не можешь вернуть нам отца, а вместо того чтобы честно признаться, вешаешь тут лапшу: не хочу. Понимаю!

— Нет-нет, не так! Я, пожалуйста, я признаюсь, я абсолютно искренен: я не могу! Но вот «увы» я не скажу при этом. А почему, я тебе объяснил.

— Конечно, желание других — мусор для тебя!

— «Других»? Что ты сказал: «других»?! Постой-постой, а перед этим, что же ты сказал? Ах, да! Вернуть нам отца — вот что сказал ты.

Грамов стремительно встал и, сунув Библию под мышку, распахнул дверь кабинета.

— Что ж Оля-то осталась в коридоре? Зашла бы к отцу-то… — Грамов помолчал, — Ребенка подсылать. Ну как Не стыдно! Гадость это! Ты понимаешь, Ольга, гадость.

Ольга, бледная как полотно, молча вошла в кабинет, молча взяла Колю за руку и молча потянула его за собой в коридор.

Сделав не более пяти шагов по коридору, Ольга внезапно повернулась назад, лицом к отцу, застывшему в двери своего кабинета и провожающему их укоризненным взглядом.

— Хочешь, я скажу тебе правду?

— Хочу, — спокойно ответил Грамов.

— Так вот: он сам к тебе пошел. Сам. Коля, подтверди!

— Я сам пошел.

— А я стояла, слушала, чтоб он чего лишнего не…

— Врешь. Ты подослала, ты-ы-ы!

— Нет! Нет! Не веришь? И не надо!

— Стыдно, Оля.

Оля отвернулась от отца и, увлекая сына, пошла по коридору, но, вдруг расплакавшись внезапно, остановилась снова, повернулась:

— Нам ничего не надо от тебя! Ты слышишь — ничего!

— Да я вам ничего не предлагаю, Оля. Что ты?

— Ты слышишь— ни-че-го!! Скажи и ты ему! — она тряхнула сына за руку.

— Нет, это не скажу, — ответил Коля. — Если честно, то мне, мать, много нужно от него. Врать не могу. Уволь.

— А-а… А-а… И ты туда же! Внучек дедушкин!

— Да как же ты, Оля, не понимаешь, понять не хочешь? — взволновался Грамов. — Что я сделать ничего не могу?! Вот бабья-то натура странная! Устраивать тут бенц вселенский, вместо того чтоб вникнуть! Юрку твоего кремировали, понимаешь? Не понимаешь? Ах, да, ведь ты ж не знаешь, как обычно! — в голосе Грамова уже бушевал яд, сарказм, издевка: — Откуда ж знать тебе! Ну, как всегда! Конечно, ты ж тогда в гробу лежала, без проблем, когда мы все здесь белками крутились в колесе! Тебе же это невдомек, тебе же только там полеживать в гробу и «дай» потом! И внука подсылать…

Не обращая больше внимания на слезы дочери, Грамов продолжал бушевать, все более распаляясь.

— А как я дам вам, ты бы своим куриным мозгом, географ хренов, чуть прикинула бы: кремация… Остался газ от Юрки твоего! «Фу» осталось, ветер, атмосфера, ты его сачком поймаешь? Был Юрка ваш при жизни — студень, жидкость, знаешь, что такое «жидкость»? — В любой сосуд налить — и эту форму, ну, сосуда, принимает. Был жидкость, а после смерти — газ! И вылетел в трубу! В Никольском-то, со свистом! Все! Испарился. Вся информация утрачена, привет!

Оленька заголосила навзрыд.

— Нет! — Коля даже топнул ногой, рассвирепев от материнских слез сильнее деда: — Врешь!

— Я — вру?! — Грамов даже на полшага отступил.

— Ты! Врешь! Вся информация осталась!

— Да?! Где?! На небе? — Грамов потряс Библией. — Тут? На скрижалях?!

— Во мне!! — Коля ударил себя в грудь. — Сын! Что, съел?! — язвительно, с той же грамовской интонацией добавил Коля, видя, как дедушка вдруг как бы поперхнулся.

Оля, плач которой перешел в тихое всхлипывание, осторожно, исподлобья, косо скользнула по остекленевшему вдруг с Библией в руках отцу…

Взгляд Грамова — тяжелый и совершенно бессмысленный, неподвижно уперся в коридорную стену, проходя сквозь нее далее, в бесконечность.

Шмыгнув носом, Оля тихо дернула сына за рукав:

— Пойдем. Коль! Ну, пойдем. Все. Мы ему мешаем, разве ты не видишь? Дедушка задумался. Пойдем-ка. Все! И больше не мешай ему. Пойдем. Достаточно.

Покидая «городок Навроде», Турецкий оставил там Раг-дая: было бесчеловечно отрывать его от Анфисы.

— Я буду навещать тебя, животное. Не плачь, — сказал Турецкий на прощание.

Грамов, тоже собиравшийся исчезнуть где-нибудь не позже как весной отсюда— в другие веси, другие города, сказал Турецкому:

— Вы не волнуйтесь, Саша. Я присмотрю за ним. Людям здесь, оно конечно, душновато, а вот собакам — в самый раз. — Грамов подмигнул Навроде, своему однокласснику…

— Вот скотина, — сказал Навроде, трепля загривок Раг-дая, но глядя на Грамова…

Только в апреле 1994-го Турецкий снова встретился с Грамовым. Тот сам позвонил ему и сказал, что у них остался один общий «висяк», требующий завершения.

А потом Грамов сам заехал за ним на своем стареньком сороковом «Москвиче».

Молча выехали на Садовое, свернули к Курскому. Таганка. Левый поворот, набережная. Еще раз левый поворот, и вот он — Новоспасский монастырь.

— Здесь теперь живет один наш общий знакомый, — заметил Грамов. — Не знаю только, помните ли вы его.

— Не понимаю даже, о ком вы.

— А-а… Я-то помню. Вы сами же рассказывали. Как один человек просил вас, если узнаете одну весьма заинтересовавшую, занозой впившуюся в его разум вещь, то расскажете ему разгадку. Вспомнили, о ком я? Общий наш знакомый. Мой друг один. Что — нет?

— Нет. Признаться, нет.

— Он стал монахом… Ушел от мира. Принял постриг. Ну, впрочем, сейчас увидите и вспомните, конечно.

Смиренный инок, бывший в миру Ильей Андреевичем Вощагиным, директором «Химбиофизики», а затем, там же, начальником группы режима, увидев живого Грамова, всплеснул руками.

Оба прослезились.

— Услышал Бог мои молитвы… Послал успокоения ради мне видение… Снизошел…

— Какое ж я видение? — обиделся Грамов. — Я, понимаешь, Библию всю проштудировал, четыре Евангелия все, Заветы— тебя ради, стремясь понять тебя. А ты— «видение»… Ну, порадовал!

— С какой же целью ты явился мне?

— Да просто. Теперь можно стало. И объяснить про Гришу. Про орангутанга. Помнишь? Его не КГБ стащило. Спер я. Теперь могу сознаться.

— Быть не может!

— Уж ты поверь.

— Нет, в это я не верю! Я этого не понимаю, не пойму. И ты, и ты… Вы все вдруг стали выгораживать. Тогда, ну, когда сие было весьма небезопасно, ты смело свое мнение выражал… Всегда! А вот теперь поветрие пошло: что во всем виноваты мы сами… В убийствах, крови, голоде, в раскулачивании! Не Сталин, не Берия, не Гитлер… Сами, сами! Мы грешны сами, кто же спорит? Но брать чужое святотатство на себя, то дело дьявольское! Ты объясни, я все же уразуметь попробую, зачем тебе, мученическую смерть приявшему, в огонь пошедшему, но не сломленному, тем паче, воссевшему на Небесах ошуюю…

— Нет, одесную.

— И даже так… Зачем тебе чекистский грех воровства брать на себя? С чего? Зачем тебя Он посылает выгораживать Лубянки семя сатанинское? Скажи или изыди!

— Изыду. Скоро уж изыду. — Грамов понял, что последующий разговор бессмыслен. — Для искушения послан я Но, видя стойкость твоей веры, Илия…

— Теперь Фома я.

— Очень точно. Вполне подходит. Я явился лишь навестить тебя… Порадовать. И самому порадоваться… Я улетаю скоро — на два года. Поработать. Там…

— Там? Понятно… Ты и там работаешь?

— А как же! Там-то и работать только. Ведь здесь условий — никаких.

— Не забывай про нас там… Русь святую…

— Ну, Русь, эк сказанул! Захочешь — не забудешь!

Прощаясь, они повторно обнялись и прослезились.

— Вернусь годочка через два.

— Да. Да… — Вощагин вытер слезы. — Вернись, Фому наведай перед его кончиной.

— О! До кончины мы еще с тобой… Ну ладно. Это лучше после… Ты постись не шибко. Отдыхай. А то ишь, исхудал: скелет один остался. И две таблетки аспирина на ночь. Да. Без шуток. Я весточку тебе пришлю — оттуда.

В конце мая вся семья Грамовых уже разлетелась назад, по прежним адресам Москвы, «натурализовавшись» в новой жизни.

Сам Грамов, «выведя детей-внуков в штатный режим», улетел вдвоем с женой в Штаты, имея цель сначала попро-фессорствовать, поработать год-полтора в Массачусетсе, а затем «оттянуться» в Канаде, где-то в районе Большого Невольничьего озера, просто отдохнуть, пожить в избушке: Грамов очень любил эти джеклондоновские северные суровые места.

Турецкий и Меркулов приехали проводить его в Шереметьево-2.

Запомнилось, как, проходя пограничный контроль, в ответ на требование «Ваши паспорта!» Грамов еле протиснул руку туда, под стекло, в кабинку к пограничнику и там уже, с трудом, прямо перед носом капитана-пограна, сложил руку кукишем…

Капитан, ничуть не удивясь, осветил ультрафиолетом кукиш Грамова и, подышав затем на штамп, с размаху, с чмоканьем поставил выездную визу — себе на лоб. После чего кивнул супругам Грамовым:

— Все, проходите!

Стоящие вслед за Грамовым люди, конечно, деликатно промолчали, хоть и были изумлены немного.

Какой же российский гражданин не знает, что на границе лучше промолчать…

Ведь тише едешь — дальше будешь.

12

Антонина Степановна, женщина преклонных лет, ворочалась среди ночи, никак не могла уснуть. Сначала, как обычно, ее одолевали мысли о прошедшем дне: она любила анализировать все траты, произведенные за день, даже самые незначительные. Потом, как водится, мысли ее перекинулись на день грядущий. Однако ближайшее будущее не сулило Антонине Степановне ничего хорошего, и поэтому она, поворочавшись и повздыхав, принялась считать и прикидывать, как бы растянуть три с половиной тысячи рублей на восемь оставшихся до пенсии дней…

Но заснуть не смогла.

Мешал ей тихий, назойливый звук, исходящий непонятно откуда. Антонина Степановна села на кровати, покрутила головой.

Звук не исчезал. Но и громче не становился. Загадочность и настойчивость его начала раздражать. Антонина Степановна встала, сунула ноги в тапочки и вышла в коридор.

Звук стал заметно сильнее и отчетливее. Звук этот был очень знаком Антонине Степановне. Но это был не равномерный звук телевизора, оставленного невыключенным на ночь, а беспорядочное, неравномерное, раздражающее ухо бибиканье, прерываемое временами резкой, короткой и мало мелодичной трелью… Что ж это такое может быть? Без малого-то в два часа ночи?

— Тьфу ты! — ахнула вдруг Антонина Степановна и поняла: звук доносится из-за стены давным-давно опечатанной соседской квартиры, пустующей, так и не доставшейся по сей день никому…

Антонина Степановна накинула пальто поверх ночной рубашки и вышла на лестничную площадку.

Печати на соседней двери не было!

Антонина Степановна перекрестилась и позвонила. Тишина.

Еще раз, настойчивей. Безрезультатно.

Внезапно дверь соседская приоткрылась сама по себе, медленно и тут же хлопнула: сквозняк.

— Как странно, — подумала Антонина Степановна. — Ночью — и дверь нараспашку — это в наше-то время сплошного хулиганства и бандитизма!

Антонина Степановна вздохнула, подумала. Теперь-то уж она точно не заснет, не успокоится. Перекрестившись еще раз, она решилась наконец и ступила в соседскую прихожую, придерживая тем не менее входную дверь полуоткрытой…

Постояв и прислушавшись, Антонина Степановна включила в прихожей свет. Никого. Только звук. Он доносился явно из комнаты.

Перекрестясь третий раз, Антонина Степановна сделала три шага в сторону двери, ведущей в комнату.

Ни звука. В тишине — все та же ужасно знакомая цепь гудков? Сигналов? Примитивных музыкальных фраз?

Входная дверь за спиной Антонины Степановны опять неожиданно приоткрылась от легкого дуновения сквозняка и опять хлопнула… Антонина Степановна вздрогнула, но быстро взяла себя в руки: этот испуг вдруг придал ей смелости. Она решительно открыла дверь, ведущую в комнату.

Хоть в комнате и было темновато, но она сразу увидела такое, от чего мгновенно остолбенела…

Ее соседка, еще в 1992 году умершая, Ольга Николаевна сидела в кресле, положив руки на подлокотники. Руки лежали ладонями вверх, а грудь Ольги Николаевны тихо и равномерно вздымалась: умершая почти пять лет назад Ольга Николаевна спала сидя…

Антонина Степановна в ужасе отступила.

Голова не соображала ничего, кружилась. Ноги перестали слушаться, Антонина Степановна опустилась на диван…

И тут же вскрикнула.

На диване лежал Коля, тоже числящийся в мертвецах десятилетний сын мертвой соседки. Теперь-то ему было по виду, наверное, лет шестнадцать уже…

Коля лежал на спине и бибикал этой дурацкой электронной игрушкой — тетрисом, расплодившимся последние годы столь буйно, что нигде от него не продохнешь уже.

— Коля… — не соображая ничего, Антонина Степановна всплеснула руками.

— Вы бы, Антонина Степановна, садились бы куда угодно, но не на меня… — заметил Коля, не отрывая взгляда от бесконечной вереницы фигурных кирпичей, сыпавшихся и сыпавшихся там, на жидкокристаллическом дисплее южнокорейской игрушки.

Было понятно, что от игры Колю уже никакими расспросами не оторвешь.

Зачарованная, как сомнамбула, Антонина Степановна попятилась назад — восвояси…

Выйдя уже на лестничную площадку, она не сдержалась и все же коротко, истошно вскрикнула, столкнувшись там с Травиным — лицом к лицу…

— Извините… Вы уж простите, что поздно так… — любезно, как обычно, улыбнулся своей извечно виноватой улыбкой Травин, наклоняясь и подбирая с пола выпавшие у него из кармана детские прыгалки…

Подняв их, он еще раз скорчил убитую стеснением рожу, ну, как обычно, и скрылся за Олиной дверью, деликатно и почти бесшумно щелкнув замком.

— Ну дела-а-а! Да как это может быть-то?

Звуки за стеной прекратились, но сон ушел, как молодость, как будто навсегда.

Позвонить в милицию?

А зачем? Что сказать?

Нет, определенно завтра у подъезда на лавочке будет о чем посоветоваться с опытной Клавдией Николаевной, прозорливой Лидией Осиповной и рассудительным дедушкой Дьяконовым — добреньким, всегда чуть-чуть навеселе.

Умерла — и вот на тебе!

Но так же не бывает?!

Неужто ей все примерещилось тогда, в 1992-м?!

А может, не тогда, а сейчас, пять минут назад?

Нет, все-таки будем считать, что тогда! Тогда, а не сейчас. Вот так-то!

Конечно!

Вот молодость, юность? Ее собственная?

Пронеслась как сон. Примерещилась.

А цены, допустим, взять? Кто же теперь поверит, что хлеб был по восемнадцать копеек, а сыр по три шестьдесят? А творог? А молоко? А то, что на пенсию можно было жить — не тужить? А кефир? А картошка? Вот точно — картошка! Это ужас вообще!

А может быть, это все так от того, что мертвецы, воскресая, съедают? Оттого-то и цены растут! Антонина Степановна аж похолодела от этой внезапной догадки. Нет, не проходит! Мертвецы, воскресая, не только ведь жрут, а поди и работают тоже… От Травина потом несло, как от лошади. Где-нибудь подрабатывал ночью, разгружал или что там еще… Нет, мертвецы ни при чем! Это все демократия эта! Яйца возьми, например… А рыба? Что хек, что треска! А мойва, селедка… Морковь… Свекла… Капуста… Эх-х-х… Что говорить…

Антонина Степановна с чувством перевернулась на другой бок, тяжко вздохнула и (сама не заметила как) вдруг как-то сразу уснула.

Ей снилась «Докторская».

Обалденная — микояновская…

По два девяносто!

Она засмеялась во сне.