Часы

Рождение планет

В школе у нас был великолепный учитель но космографии, Алексей Вячеславович.

Я до сих пор убежден, что он владел даром заклинателя змей. Подумайте только: едва он начинал говорить, как даже равнодушная к светочам знаний Камчатка выползала из нью-йоркских трущоб, где вязла на зачитанных страницах Ник Картера, короля детективов, и сомнамбулически принималась блуждать по вселенным пространствам, зачарованная звездною дудкой Алексея Вячеславовича. Этих вязнущих в болотах земли пресмыкающихся он, как бог, одарял крыльями и устремлял в бесконечность пространства. Звездный сон длился час, — пока звонок в коридоре не возвращал нам повседневность: вместо медлительно далеких небесных светил — быстрые солнца мячей на школьном дворе, вместо молочных туманностей — запретную сладость горького табачного дыма в уборной.

От Алексея Вячеславовича я впервые узнал, что вселенная в целом состоит не из чашеподобного неба и вколоченных в него густых звезд — как в птоломеевской наивности полагал до тех пор — но из непостижимо огромных пустынных пространств, в которых звезды редки и исключительны. Алексей Вячеславович рассказывал нам, что даже в насыщеннейших областях вселенных пространств одна звезда так далека от другой, как далека одна еле заметная глазом пылинка от другой на расстоянии версты. Если убрать, пояснял Алексей Вячеславович, все, что наполняет наш просторный пятиэтажный домище — весь этот муравейник детей, все эти желтые парты, все это чучельное кладбище птиц и зверей — и поместить в опустошенном домище эту еле заметную глазом пылинку, то и тогда он будет несравненно гуще насыщен пылью, нежели вселенная звездами. Тысячи верст пролетает в секунду звезда и триллионы лет длится эта безнадежная игра в звездные жмурки, прежде чем одна из участниц настигнет другую.

Но, вот, человеку, — учил Алексей Вячеславович, и голос его приобретал особую ясность, — человеку дано быть ловцом, рыбарем этих звезд.

В пору гражданской войны Алексей Вячеславович променял свое пышное небо на бедную нашу планету, — он стал преподавателем геодезии и тригонометрии в 4-й Артшколе. Военная шинель болталась на нем как на пугале. Но я слышал, что и в артшколе он творил чудеса педагогики: оторванные от разбитых полей землеробы, полтавские, тульские, становились в его руках землемерами, геодезистами. Он получил благодарность начальника школы и с обновленною силой принялся за работу. Но он заболел вскоре проклятейшим тифом и, бредя о звездах, в тяжких мучениях умер.

Родных у Алексея Вячеславовича не было, — только ученики и курсанты. Военная музыка и топот тяжелых орудийных колес сопровождали его до места последнего успокоения. Был месяц апрель и, как всем другим, вернула ему зеленая земля свое равнодушное лоно. Алексей Вячеславович был великолепный учитель, геодезист и космограф, и я долго печалился о его безвременной — как значилось в артшкольном листке — кончине.

Я часто вспоминал о нем.

Алексей Вячеславович, помню, рассказывал нам о Фридрихе-Вильяме Гершеле, удачливейшем из всех астрономов мира: ни до, ни после него никому не удавалось открыть и научно осветить так много новых предметов на небе. Куда бы ни направлял Гершель свой телескоп — на солнце ли, на планеты, или в глубины пространств — везде открывал он неведомые дотоле явления и рассеивал мрак, таивший от человека отдаленнейшие области мира.

Алексей Вячеславович показывал нам портрет астронома Гершеля. Он вешал картон на классную доску, и мы наблюдали: окруженный чернотой доски, будто ночным небом, гладковыбритый, одутловатый, большелобый старик, держа в руках подзорную трубу, в счастливой улыбке смотрит поверх нас, школяров. Это и был Фридрих-Вильям Гершель, удачливейший из всех астрономов мира.

Нам рассказано было еще, что весной тысяча семьсот восемьдесят первого года удачливый Гершель превзошел самого себя. Было большое звездное небо, и Гершеля потянуло к своему телескопу. Бед всякой особенной цели он направил его в область неба между рогами Тельца я ногами Близнецов. И вдруг он заметил звезду, имевшую вид маленького кружка. Он тотчас же понял, что эту звезду нельзя считать «неподвижной», иначе — крайне далекой звездой, и стал цепко следить за ней. Он не ошибся, — черед два дня звезда изменила свое положение и, значит, оказалась планетой, новой планетой в солнечной нашей системе. Уран — так назвали эту планету.

Что ж привело Гершеля к открытию новой планеты?

Счастливая случайность была на этот раз вожатым Фридриха-Вильяма Гершеля. Это она взяла его за руку и направила телескоп именно в эту точку бесконечного звездного неба, где, сокрытая тьмой и упрятанная своими далекими сестрами, неподвижными звездами, совершала свой бег планета Уран. Счастливая случайность, — ибо никогда до тех пор не было даже мысли о том, что за Сатурном, который считали крайней планетой, могут находиться еще неведомые планеты. Но удачливый Гершель эту неведомую дотоле планету увидел и заполучил в свои руки в памятный вечер тысяча семьсот восемьдесят первого года.

Я помню, как сердце заколотилось во мне.

«Вильям Гершель, счастливчик!» — долго стучало оно.

Я был тогда ветреным школьником, и счастливо-легкая слава Вильяма Гершеля вскружила мне голову. Сумасбродное желание славы бросило меня, безоружного школьника, в атаку на неприступные звезды. Оно подавило возмущение разума и заставило меня с театральным биноклем в руках рыскать по небу в поисках новых планет. Я тоже хотел подобно счастливому Гершелю обрести свой Уран, — это незаконное дитя астрономии, этот небесный подкидыш, обретенный Гершелем так счастливо случайно и так безболезненно.

«Вильям Гершель, счастливчик!» — долго стучало мое детское сердце.

И еще я узнал от Алексея Вячеславовича, что годы спустя после открытия Гершеля было высказано предположение, что и за орбитой Урана сеть неизвестная планета, возмущающая его мерный бег действием своего притяжения. Вычислить массу и путь и, наконец, найти на небе эту никогда еще не наблюденную планету представлялось для той поры делом огромнейшей трудности, и никто из астрономов не дерзнул за него взяться.

А вот студент-математик, сын фермера, двадцати двух лет, Джон Кук Адамс, объявил, что берется вырвать из звездного неба эту упрятавшуюся за орбитой Урана планету. В эту пору в особую моду у студентов стали входить гребные гонки на Темзе и лисья охота. В эту пору студенты острова Англии сходили с ума возле рингов больших кулачных боев: негр Молино убил англичанина. А студент Джон Кук Адамс несколько лет не поднимал головы от тетрадей своих вычислений, несколько лет, пока с исчерченных страниц не взял в руки затравленную цифрами лисицу — планету.

Тогда Адамс поднял голову и сообщил о результатах английским астрономам, чтобы они обнаружили эту планету в таком-то месте на небе. Но рутинеры не предприняли своевременных поисков до тех пор, пока во Франции к гем же результатам пришел француз Леверье и обнаружил планету. Тогда стало ясно, что если бы не рутинеры, Джон Кук Адамсу принадлежала бы первая слава трудного открытия планеты Нептуна.

«Рутинеры!» Алексей Вячеславович произносил это слово с чуждой ему угрюмой злобой. А юношу Адамса хвалил, словно собственного ученика, послушного и трудолюбивого. Он будто старался вселить в нас зависть и подражание Адамсу.

Но я был тогда ветреным школьником и не позавидовал труднорожденной победе астронома Адамса. Источенные цифрами страницы его вычислений казались мне подобными нашим школьным страницам. И эти синусы, тангенсы! Цифры, как черви, — так думал я, школьник. — источат сладость любого плода. А счастливчик Гершель стоял перед моими глазами на фоне темного неба в ореоле из звезд.

В девятнадцатом году я сменил свое тесное школьное платье на походную шинель Красной армии и прошел весь тяжкий путь XI армии южного фронта. Я узнал трудность борьбы и завоевания и закон трудного рождения планет из темнотуманных пространств. Я узнал, что счастье можно не только найти, как в сказке, но и завоевать. Моя мысль возвращалась к счастливому Гершелю и трудолюбивому Адамсу. Змеиная кожа ветреного школьного платья была уже сброшена, и Джон Кук Адамс, трудолюбивый студент, в муках родивший зауранную планету Нептун, полюбился мне юношеской первой любовью.

Алексей Вячеславович, помнится, рассказывал нам, что планета, рожденная Адамсом, жалка и бедна по сравнению с нашей Землей. Ведь она в тридцать раз дальше от солнца нежели наша Земля, и солнце с этой планеты представляется крохотной точкой, и его теплые светлые лучи до нее почти не доходят. И на этой планете нет воды, и нет воздуха, и нет никакой жизни. Ибо где нет солнца, и где нет воды, и где пег воздуха, там не может быть жизни.

Но на нашей планете, говорил Алексей Вячеславович, которая зовется Землей, жизнь будет сильной и долгой. Ибо на нашей планете есть обилие живительных вод, в неуемных ручьях и медлительных реках, в соленых морях и океанах. На нашей планете есть обилие вод, упрятанных под корою земли и рассеянных в воздушной голубизне. Осмотритесь! Три четверти нашей Земли — резервуар этой обильнейшей жизни. И как непохоже наше большое близкое солнце на крохотно-бедное однообразное солнце Нептуна. Наше солнце дарит восход и закат и свои молочные лучи зеленым побегам нашей планеты. Здесь жизнь будет сильной и долгой.

Два года назад по одной печальной причине мне довелось посетить то самое кладбище, где был похоронен Алексей Вячеславович. Полуслучайно я разыскал его могилу. Как и в день его похорон, стояла весна, еще не поздняя, но буйные, яркозеленые травы успели скрыть десятилетний приземистый камень могилы.

А несколько дней спустя на тральщике «Советский Дельфин» я уходил из Мурманска в Баренцево море. Это был небольшой, но крепенький тральщик, двухмачтовый, вместимостью до трехсот регистровых тонн. В тот год был недоулов рыбы, и задано было очистить путину во-всю. Много тральщиков оторвалось от пристаней полуострова Кольского и Беломорья и ушло в Баренцево, в сторону угрюмых оледенелых островов Земли Франца Иосифа. Путина ж в тот год была густая и жирная, — треска, пикша, камбала, морской окунь шли сплошняком. «Советский Дельфин» обещал сдать триста регистровых тонн.

Когда колодцы рыбного трюма наполнились распластанной, омытой от крови, густо просоленной рыбой, «Советский Дельфин» повернул к своим берегам.

Все вышли на палубу.

Шел последний подъем трала. Лебедка вобрала в себя сырой трос, и родились из воды сетчатые крылья, и матица, и куток — нижняя часть трала. Трал повис над ящиком, полный сверкающей рыбы. Потом куток развязали, и радужный ливень рыб опустился на палубу. В нем билась зеленовато-желтая с белым брюшком треска, темно-лампасная пикша >о пятнами на боку, волоокие краснобрюхие окуни, коричневые камбалы, морские ерши. В нем сверкали огромные игловатые губки, морские анемоны, морские звезды, зеленовато-желтые и малиновые. Будто в знак союза с землей трал принес также камни и валуны, тысячелетия ждавшие на морском дне своей участи, — на минуту увидеть солнце ослепленными от света глазами и, не успев обсохнуть, быть брошенными назад в сырую могилу.

Но рыбы, рыбы здесь было обилие!

Я загляделся на этот блестящий улов. Я замечтался.

— Эй, рыбарь! — услышал я дружеский окрик.

Рыбарь. Эй, рыбарь! — шевельнулось во мне.

Это было полузабытое слово. Но оно шевельнулось, перекатилось во мне и ожило в моей памяти. Баренцево море обнимало тральщик «Советский Дельфин», шедший к своим берегам. Редкое солнце играло на жестких северных водах. И вдруг я вспомнил Алексея Вячеславовича и то, что говорил он о счастливчике Гершеле и о трудолюбце Джон Кук Адамсе. Я вспомнил Алексея Вячеславовича, великолепного учителя космографии и геодезии, и как говорил он о человеке, — что человеку дано быть ловцом, рыбарем новых планет.