Часы для мистера Келли

Крот

Он сидел возле иллюминатора и боялся закрывать глаза. Как только он опускал веки, перед ним всплывало лицо убитого старика, и все, что было в его жизни раньше, сейчас, как только он закрывал глаза и видел убитого старика, казалось ему маленьким, далеким и пустячным. И он понимал, что все, случившееся в Одессе сломало тот ритм, которым он жил все свои тридцать лет. Он понимал, что, лишив старика жизни, он навсегда лишил себя покоя.

«Стоп… — остановил он себя на этой мысли. — Теперь или я — всех, или все — меня. Об этом стоп. Хватит. Иначе свихнусь». Он заглянул в иллюминатор, посмотрел на землю и заставил себя думать о чем угодно, только не о том, что было.

«…Смешно будет, если весь этот ИЛ вдруг загремит на землю. Вот шум бы поднялся! Всю самолетную службу в уголовку затаскают. И за меня будут тоже отвечать. Как за всех остальных. А если бы мне кто-то просто так дал по черепу и доставил им мой молодой труп? Наверное, медаль получил бы? За охрану какого-то там порядка. Образцового, что ли? Или общественного? Только этот номер не пройдет. Лучше я сам вперед дам кому-нибудь по черепу… И с милицией больше не играю. Я теперь Хромого за горло возьму. Пусть он сейчас крутит шариками — я свое сделал. Мне надо отлеживаться на дне. Тихо-тихо. Я свое сделал. Все. А долю у него вырву. Теперь мне нужны деньги. Много денег, или заметет меня уголовка как миленького. А с деньгами прожить можно. С деньгами я их всех имел в виду. Уеду куда-нибудь в Сибирь, годика на три, пока все не засохнет, а там всплывем. Сибирь, она большая! Ищите мальчика! И поживем еще, Генка, поживем! Или в Самарканд поеду. Теплый город, круглый год можно кишмиш с урюком трескать. Лизку с собой возьму. А впрочем, какого черта за собой хвост таскать? Она же дура. Не по подлости, так по глупости запродаст. Так что, уважаемая невеста, Елизавета Алексеевна, придется вам остаться соломенной вдовой!..»

На табло загорелись слова: «Не курить», «Пристегнитесь к креслу ремнями!» Из пилотской кабины вышел летчик и, поглядывая по рядам, не спеша пошел в хвостовой отсек. И сразу же в груди резиновым мячом прыгнул страх, ударил под ложечку, в сердце, застрял в горле. «Радировали из Одессы пилотам на самолет. Сообщили об убийстве старика. Тут взять хотят. Ну, это еще посмотрим…»

Выворачивая шею, Крот повернулся лицом к иллюминатору. Внизу бежали смехотворно маленькие машины по серым жилам дорог.

От напряжения ему казалось, что с затылка, со спины сняли кожу и он может одними оголенными нервами видеть и чувствовать все, что происходит позади. А там ничего не происходило. Снова щелкнула дверь, раздался смех, и краем глаза он увидел, что летчик, поддерживая стюардессу под руку, вернулся в свою кабину. Крот выпрямился в кресле, устало закрыл глаза. Нет, так он долго не выдержит. Инсульт будет. Или инфаркт? А вообще-то один черт! Не в этом дело. Так он сорвется. У самого финиша…

Крот видел, как к борту подкатили трап, с шумом открылась дверь и пассажиры, расталкивая друг друга, устремились к выходу. Крот не спешил. Спешить теперь вообще было некуда. Некуда и опасно. Этого не может быть, чтобы проклятая уголовка его перехитрила. Если он проиграет эту партию, то все. Хоть и в перчатках «шарил» комнату Коржаева, но наследить где-то мог. Ведь надел их потом, уже после ЭТОГО, на всякий случай. А если где-то пальчики все-таки оставил — тогда можно писать завещание. От дактилоскопии не открутишься, а за «мокрое» дело — вышка. Это как пить дать.

Крот внимательно осмотрел через иллюминатор поле. Нет, вроде бы никого. Пассажиры, носильщики. В салон заглянула стюардесса, длинная, гибкая, плавно очерченная форменным мундирчиком, чем-то похожая на гоночную лодку. Крот прикрыл глаза, делая вид, что задремал.

— Гражданин, просыпайтесь! Москва…

Он провел ладонью по лицу, хрустяще потянулся всем своим мускулистым телом.

— Спасибо. Уютно спать в самолете. Кстати, вам никто не говорил, что вы похожи на Лючию Бозе?

Девушка усмехнулась:

— А что, действительно похожа?

Крот подумал: «Взять бы ее сейчас с собой в кабак, выпить, поесть шампиньончиков, привести домой, оставить ночевать. У нее потрясающе длинные ноги. А утром бросить ей небрежно трешку и сказать: „Пошла отсюда…“»

Сказал:

— Сходство поразительное. У меня глаз профессиональный, в кино не первый год. Может быть, вы мне подскажете, как вам позвонить вечерком? Мы бы очень мило отдохнули…

Она мягко засмеялась, видно было, что не хочет его обидеть.

— Благодарю вас, но я давно замужем…

Крот снова взглянул в иллюминатор. Около самолета уже никого не было. Он встал и сухо спросил:

— Ну и что?

Стюардесса пожала плечами. Крот еще раз оценивающе осмотрел ее. «Хорошая баба, но, видно, дура. Черт с ней!»

И лениво бросил через плечо:

— Дело хозяйское…

Прежде чем ехать в город, он решил здесь же, в аэропорту, зайти в кафе и не спеша все обдумать. Занял пустой столик в углу у стены, заказал коньяку, сигарет, кофе. Официантка пошла выполнять заказ. И, глядя ей вслед, Крот подумал: здесь ему сидеть не стоит, это ошибка. «Если старого хрыча уже хватились, могут перекрыть вокзалы и аэропорты. Надо подрывать отсюда…»

Официантки не было видно. Он встал и почувствовал мелкую противную дрожь в коленях и зияющую пустоту под сердцем. Стараясь идти медленнее, Крот прошел между столиками, сокращая расстояние к выходу, и как он ни твердил себе шепотом: «Тише! Шагом! Стой!» — ноги не слушались его, и у дверей он почти бежал. Невероятным усилием воли остановил себя уже в огромном длинном вестибюле, вышел на площадь.

Смеркалось. Непрерывно подъезжали и уезжали такси, люди суетились с детишками, цветами и чемоданами. И каждый из этих людей мог оказаться сыщиком. Они источали опасность, потому что их было слишком много, и каждый мог вдруг подойти и сказать: «Вы арестованы!»

Они все были опасны, и Крот был против них всех. И это будет всегда, пока… Крот не стал додумывать, сел в подъехавшее такси и хрипло выдохнул: «В Москву…»

Крот остановил такси за квартал до Лизкиного дома. Он шел вразвалочку, не спеша, останавливался прикурить у встречных и быстро оборачивался. Нет, вроде бы никого на хвосте не тащил. И все-таки вошел не в Лизкин подъезд, а в соседний. Поднялся в лифте на шестой этаж, перешел по чердачной площадке в следующее крыло и спустился на четвертый. К двери подошел неслышно, опираясь на пятку и мягко перекатывая ступню на носок. На лестнице было тихо. Он припал ухом и ладонями к двери, как будто обнимая ее. Из глубины квартиры раздавались тихая музыка и шум воды в ванной или на кухне. Похоже, что до засады еще далеко. Нервы проклятые! Он открыл дверь своим ключом. В коридоре снял плащ, повесил его и так же бесшумно вошел в кухню. Лизка стояла у плиты и в такт радиоприемнику подпевала: «Ах, капель, ах, капель… Ты как солнечный зайчик…»

Крот оперся плечом о косяк и смотрел ей в спину. Волосы на ее шее скручивались в кольца, и Лизка любила, когда он наматывал эти прядки на свои пальцы. Крот стоял за ее спиной в двух метрах, и она не слышала его. Он с удовольствием и испугом подумал о том, что начал приобретать навыки зверя. Крот нагнулся и ударил ее легонько ребром ладони под коленки. Захлебнувшись криком, Лизка упала к нему на руки.

— Дурак ты, Генка! Ну, что за шутки? У меня мог быть разрыв сердца!

Потом притянула к себе его красивую крупную голову и стала жадно целовать пересохшие губы…

Уже под утро ему приснился сон, когда-то пережитый им наяву и от этого становившийся в вялом дремлющем сознании еще более страшным.

…Мороз. Страшный, ломающий, гудящий. Не меньше сорока. Свет прожекторов над зоной, вспыхивающий голубым пламенем иней. Он уже почти пересек «мертвую полосу» — бесконечное поле за проволокой — и рядом тайга. Ну, еще немного, еще сто метров… Глухо поплыл в стылой морозной тишине надсадный вой сирены над колонией — побег! Побег! Прожектор обшаривает поле. И Кроту кажется, что его свистящее дыхание заглушает вой сирены и гул ветра, и конвой возьмет его не на след, не на запах, а на этот жуткий, разрывающий легкие свист. А луч прожектора ползет за ним, как щупальце спрута. И берет его. Крот бежит по узкой световой дорожке, проложенной ему прожектором, и ждет пулю меж лопаток… Ужас так раздавил, что даже нет сил шарахнуться в сторону. Все равно бесполезно, сейчас конвойный вложит ему в спину всю обойму. Даже две обоймы. Его удивляет, что он думает об этом и что конвой не стреляет. Хотя за ним уже бегут.

Потом раздается выстрел — один, другой. Но свиста пуль не слышно, и Крот понимает, что это предупредительные, вверх. Он бежит еще быстрее, ударяя себя кулаками по каменеющему лицу, навстречу тайге, навстречу придуманной свободе, навстречу вечному страху. И убегает…

Он хрипел и кричал со сна, слезы лились по лицу, глаза вылезали из орбит, и испуганная Лизка колотила его ладонями по щекам, чтобы он пришел в себя. Потом он отдышался, размазывая кулаками слезы, уткнулся лицом в теплую мягкую Лизкину грудь и, чувствуя под прокушенной саднящей губой ее тонкую кожу, еле слышно сказал:

— Все. Остался последний шанс. Или я — всех, или все — меня…

Кто не может танцевать в балете?

Поезд уже почти затормозил, и вагоны медленно, по одному, втягивались в огромный, просвеченный солнцем дебаркадер Киевского вокзала. «Как патроны в обойму», — подумал Приходько и спрыгнул на платформу.

— Сережка! Сережка! Черт глухой! — услышал он за спиной. Обернулся — перед ним стоял бывший университетский сокурсник Стас Тихонов.

— Стас! Я ж тебя сто лет не видел! — и ударил его по плечу. А тот его — в брюхо. Оба — по спинам. Потом обнялись. — Стасик! Вот так совпадение! Если бы не эта случайность, еще десять лет могли не увидеться!

— Знаешь ли, старик, случайность не более, чем непознанная необходимость.

— Да ну тебя, философ несчастный! Ты-то что тут делаешь?

— Будете смеяться, сэр, — встречаю одного старого знакомого из Одессы, — Тихонов заглянул в телеграмму. — А прибыть он должен именно этим трансконтинентальным экспрессом.

— Забавно. Может быть, знаю — кто?

— Не исключено. — Тихонов наклонился к уху Сергея и сказал испуганным шепотом: — Старшего инспектора ОБХСС капитана Приходько.

— Ты?!

— Я. Разрешите представиться, товарищ капитан: старший инспектор московской милиции Тихонов. А теперь извольте-ка поступить в мое распоряжение…

На Петровке, 38, в кабинете у Тихонова, Приходько, отодвинув от себя пепельницу, откашлялся и закончил:

— Таким образом, мы имеем два кирпича той печки, от которой, мне кажется, надо танцевать: адрес Мосина-Джаги, которому Коржаев написал письмо. И аксы, изъятые у Коржаева.

Тихонов дописал что-то в своем блокноте.

— Интересное совпадение, — сказал он, щурясь от сигаретного дыма. — На днях мы возбудили одно уголовное дело. И я о нем сразу подумал, когда ты сказал про аксы. С часового завода дерзко похитили большую партию корпусов для часов марки «Столица». Сработало жулье довольно чисто: по существу, никаких следов они не оставили. И корпуса и аксы — одной модели. Когда мы беседовали с людьми на заводе, выяснилось, что и раньше пропадали мелкие детали к «Столице», но значения этому как-то не придавали.

— Совпадение-то интересное, — флегматично улыбнулся Приходько. — Только скорее всего оно случайное.

— Не скажи. Случайность, как мы с тобой уже выяснили на вокзале, — просто непознанная необходимость. Ты ведь знаешь, что в хищениях всегда есть свои скрытые закономерности… — Тихонов поднялся и подошел к большому коричневому сейфу в углу кабинета.

— Точно, — скучным голосом сказал Приходько. — Жулики обычно тащат детали к ходовым маркам часов. Их потом сбыть легче. Есть такая закономерность. А тут — «Столица». Ее еще и в продаже-то не видели. Опять же — украли корпуса, которые вообще из строя редко выходят, значит, и спросом они не пользуются. «Закономерности…»

— «Наука сокращает нам опыт жизни быстротекущей», — сказал Тихонов, открывая дверцу сейфа и бегло просматривая какие-то папки. — Не спешите с выводами, капитан, я вам кое-что поведаю.

Приходько закурил сигарету, струей дыма погасил пламя спички, откинулся на стуле.

— Отставить выводы. И чего?..

Тихонов взглянул на него, усмехнулся.

— А вот чего. Года три назад с часового завода и из ремонтных мастерских стали пропадать корпуса, платины [платина — основание часового механизма], стекла. Дальше пошли мелкие, в том числе и совсем недефицитные детали. Помню, нас это очень удивляло. А потом в скупки и на рынки хлынул поток беспаспортных часов. Тогда-то все и объяснилось: часы расхищались с завода по частям. Жулики их собирали и выбрасывали на рынок по дешевой цене. Им это все равно было выгодно: для них любая цена была выше «себестоимости», а покупали часы быстро.

— И ты думаешь, здесь такая же история? Тогда было бы непростительно дать им развернуться, — покачал головой Сергей.

— Вот поэтому вместе с первоначальными версиями надо будет отработать и эту. — Тихонов достал из сейфа тоненькую папку. Четким почерком на обложке было выведено: «Дело № 1831 по факту хищения часовых деталей». Тихонов сел за стол, раскрыл папку.

— Давай-ка подведем баланс. Значит, что мы имеем на сегодняшний день? Во-первых, иногородний владелец аксов Коржаев. Почуяв опасность, он срочно сигнализирует Джаге. Просит особо предупредить Хромого. Личность Джаги мы выявим без труда, благо имеем его адрес. Интуиция мне подсказывает, что Хромой, по-видимому, важная фигура в деле, раз его требуется предупредить отдельно. Не претендуя на роль ясновидца, я могу с большой долей вероятности предположить, что Хромой имеет непосредственное отношение к производству или ремонту часов. Отсюда давай прокладывать каналы: установим личность Джаги и внимательно выявим все его связи. В особенности надо присмотреться к тем, кто уже в балете танцевать не может, — сиречь к хромым. Тот Хромой, о котором так грубо и бестактно писал Коржаев, скорее всего действительно имеет этот небольшой физический недостаток. Верно?

— Верно, поскольку другими данными о Хромом мы пока не располагаем, — засмеялся Приходько. — Придется его искать именно по этому признаку. Я думаю, начнем с того, что присмотримся к хромым на часовых заводах и в мастерских. Изучим личность Джаги…

— Беру на себя любителей поторговать «случайными» вещами около бывшего магазина часовой фурнитуры на Колхозной, — сказал Тихонов. — Кроме того, я проверю, нет ли сейчас в районных следотделах чего-нибудь интересного по фурнитуре. Вот, пожалуй, пока все.

Балашов

— Это соусированный табак. Поэтому такой тонкий вкус у сигарет…

Алла равнодушно покрутила в руках изящную пачку.

— А мне все равно, что твой «Кент», что «Памир».

— Деточка, я бы не хотел, чтобы тебе даже это было все равно. Из таких мелочей, как привычка к хорошим сигаретам, формируется своеобразие женщины. Во всем должно быть свое единство стиля. Ты могла бы не курить вообще, но ежели ты куришь, то в сумочке у тебя должен быть «Кент», «Марльборо», «Пэл-мэл», но никак не «Памир».

— А мне кажется, что все это ерунда. И то и другое — яд. Еще неизвестно, что хуже. — Алла чиркнула блестящей зажигалкой и глубоко затянулась.

— Я тебе иногда завидую, а чаще всего жалею, — Балашов налил из серебряного молочника сливок и аккуратно намазал масло на хлеб.

— Это еще почему? — Алла подняла бровь.

Балашов прислушался, не заглох ли мотор разогревающейся около ворот «Волги». Мотор ровно и глубоко рокотал.

— Ты не способна к проникновению в природу вещей. Когда нечего курить, то и «Памир» — находка, это верно. Ты вот, например, до двадцати двух лет для извлечения огня пользовалась элементарными спичками фабрики «Маяк», розничная цена 1 копейка. Ты и знать не знала, что существуют зажигалки «Ронсон», одну из которых ты с таким удовольствием крутишь в руках. А ведь за эту зажигалку я отдал Бобу-фарцовщику пятьдесят рублей. Несложный подсчет убеждает нас в том, что за указанную сумму мы могли бы приобрести пять тысяч коробок, в которых лежало бы триста семьдесят пять тысяч спичек…

Алла давно знала удивительную способность мужа перемножать в уме любые цифры, но тут невольно улыбнулась.

— Ты напрасно улыбаешься, — продолжал серьезно Балашов. — Полагаю, что эта зажигалка не даст и одной трети их тепловой мощности. Но зажигалку я купил и получаю от нее огромное искреннее удовольствие, потому что она красива. И все же это только прелюдия. Зажигалка — источник моего наслаждения главным образом потому, что я мог себе позволить купить ее. По той же причине я курю «Лорд» за тридцать пять копеек, выпущенный фирмой «Филипп Моррис», а не «Памир» фабрики «Ява» за десять.

— Если тебе нравится тратить деньги, может быть, имеет смысл раздавать их нищим? — ухмыльнулась Алла.

— Заявление, которое свидетельствует, по крайней мере, о трех вещах: о справедливости моего первоначального обвинения, о твоей политической отсталости и о полном непонимании моих запросов и потребностей. Первое я уже обосновал. Второе: надо читать газеты, и ты узнаешь, что у нас нет нищенства, ибо оно лишено социальной почвы. И третье: я не просто люблю тратить деньги. Я люблю их тратить на себя. И на тебя. Я немало сделал, чтобы развить у тебя настоящий вкус к вещам, но, видимо, мне еще предстоит немало поработать.

— Спрашиваешь еще! Твоя девичья фамилия Макаренко? — откровенно засмеялась Алла.

— Мадам, не нажимайте на хамство, — невозмутимо ответил Балашов. — Ты знаешь, что мой бумажник всегда к твоим услугам. Но я бы хотел, чтобы ты научилась испытывать удовольствие, покупая вещь, не только от нее самой, но и от сознания, что ты это можешь себе позволить. И тогда ты познаешь радость, несравнимую с радостью самого обладания.

Алла раздавила в пепельнице окурок, посмотрела в окно и неожиданно сказала:

— Иногда мне кажется, что, лежа со мной в постели, ты именно об этом и думаешь.

Балашов засмеялся, обошел стол и поцеловал ее в затылок. Каким-то неуловимым движением она отодвинулась. Но он заметил. Подумал и сказал:

— Не заостряйся. Мы очень нужны друг другу, — и пошел по лесенке вниз.

У Балашова и раньше были машины, но ни одна из них не нравилась ему так, как эта «Волга». Черно-лаковая, мягко закругленная, строгая, как концертный рояль. Семьдесят пять лошадиных сил, спрятанных в компактном моторе, были послушны и злы, как призовой скакун. Балашов нажал на акселератор, и машина, прижимаясь к шоссе, запела низкую, гудящую песню дорог. Ночью шел дождик, асфальт еще не совсем просох, и лучи утреннего солнца так сияли на нем, что дорога казалась откованной из золотых плит. Балашов надел темные очки с зеркальными фильтрами, и за окнами сразу все окрасилось мягкими зеленовато-голубыми тонами. Он взглянул на спидометр — красный дрожащий язычок стрелки впился в цифру 110.

Далеко впереди показался переезд. Балашов перевел ручку на нейтраль и, слушая ласковый сытый шепот мотора, счастливо улыбался. Машина плавно затормозила у опущенного шлагбаума; почти тотчас же с запада донесся утробный рев тепловоза, и через переезд защелкали длинные зеленые коробки вагонов экспресса «Берлин — Москва».

Балашов, прищурясь, смотрел на окна вагонов и думал: «Не исключено, что мой клиент сейчас с таким же безразличным любопытством глазеет через одно из этих окон на меня…» — и сердце его затопила радость, что он уже бессознательно называет Гастролера своим клиентом. Еще вчера дрожали руки, когда он разрывал склейку телеграммы: «Папа выздоровел совсем. Все порядке скоро буду дома Маша». «Маша! Охо-хо! Молодец Крот! Этот парень начинает постигать основы серьезной, хорошо конспирированной работы. Правда, он стал наглеть. Но это все пустяки. Если он однажды где-то перейдет указанную черту, его надо будет просто убрать, и точка. Хотя и жалко. Другого такого не скоро сыщешь себе на подхват. Этот бандюга ничего не боится. Но, с другой стороны, если его сейчас случайно задержат хотя бы из-за какого-нибудь скандала в общественном месте, он прямым ходом схлопочет из-за старого сквалыги высшую меру. Поэтому он теперь у меня в руках, как воск, будет».

Шлагбаум уже поднялся, и сзади нетерпеливо засигналили подъехавшие машины. Балашов усмехнулся: «Успеете, успеете… После меня», — включил скорость и дал газ.

Рабочий день Балашова расписан, как нотный лист. Чтобы в любой момент можно было себе сказать, как дирижер сыгравшемуся оркестру: «Итак, с 17-го пункта до-минор начали!»

— Товарищи, на этой оперативке я должен перед вами со всей остротой поставить вопрос: план второго квартала под угрозой, время берет нас за горло, и дай бог к тридцатому вытянуть на девяносто семь — девяносто восемь процентов. Мы тут посоветовались треугольником, и есть у нас такое мнение: если коллектив поддержит, не считаясь с личным временем, организовать всех работников на трудовую вахту. Нам отступать с завоеванных позиций не к лицу. Ну и, естественно, не стоит забывать, что можем лишиться прогрессивки!

— Галочка, у меня с вами будет неприятный разговор. Вы, как секретарь комсомольской организации, в первую очередь ответственны за работу «Комсомольского прожектора». Ласточка моя, так ведь нельзя. Как вы участвуете в движении за культуру производства? Никак. Как ведется работа по обязательной технической учебе? Слабо, из рук вон слабо. А Женя Ермилов вообще школу бросил. Как отреагировала ваша организация? Обсудила, решение вынесла. А ему помочь надо, и делом, а не словами. Парнишка он трудный, но ведь и коллектив у нас не какой-нибудь — передовой, здоровый! Так что давайте займитесь «прожектором», пусть светит на полную мощность!

— Николай Семеныч, так дело не пойдет! Будем ссориться, и, честное слово, крепко ссориться. Для вас, бухгалтера с двадцатилетним стажем, такие накладки непростительны. Нет, нет и нет! Не возражайте! Я понимаю, ни умысла, ни корысти у вас не было, но как же можно было не оформить эти счета? Правильно, это все нераспорядительность ваша. Но согласитесь, что, вкладывая всю душу в коллектив, я и сам могу претендовать на то, чтобы вы дорожили моей репутацией в глазах руководства! Ну ладно, ладно, сочтем этот инцидент исчерпанным, если вы дадите мне слово, что это в первый и в последний раз. Вы же знаете мой принцип: в бухгалтерии должен быть полный ажур, как в вычислительной машине.

— Друзья! Вот сейчас я слушал на производственном совещании выступления товарищей, и мне кажется, что все они упустили из виду одну важную деталь. Обсуждая вопросы повышения бдительности в связи с обнаружившимися на заводе хищениями запчастей, мы все должны задать себе вопрос: а все ли я сделал, чтобы эти позорные факты…

— Василий Гордеич, как там насчет моей туристской путевочки в Швецию? Я характеристику-то уже два месяца как сдал… Ага… Ясно. Да нет, я готов, чего мне собирать-то: ноги в руки — и поехал. Галине Ивановне кланяйся. Пока… Спасибо, дорогой, спасибо!

Встреча

Крот появился около часа. Он позвонил по телефону, и Балашов, слушая его спокойный невыразительный голос, почувствовал в нем какие-то новые ноты. Он спросил:

— Ты у своей мадам?

— Да.

— Ну, сиди тогда. Я у тебя через полчаса буду.

Балашов позвал заместителя и сказал, что поедет в банк посоветоваться насчет дополнительных ассигнований — возможно, сегодня не вернется.

Он вышел на улицу. Июльский полдень кипел суетой и шумом. Но Балашов уже не видел яркого солнца и веселых лиц вокруг. Натренированным, выработанным годами шестым чувством — чувством близкой опасности — он видел тучки, которые не зарегистрировало ни одно бюро погоды. Эти тучки могли закрыть его собственное солнце — до того солнца, что светило для всех остальных, ему дела не было. Он почуял эти тучки в голосе Крота. Пока они за горизонтом. Сейчас надо собраться для хорошего рывка. На то он и Балашов! Он сумеет то, что недоступно пока еще всей гидро-метеослужбе! Он умеет не только заранее замечать грозящие ему тучи, но и вовремя их разгонять…

На то он и вел годы, бесконечные годы, эту незатухающую, тайную, невидимую войну с ненавистным ему строем. Один — против огромного мира, который и не знал, что с ним воюет Балашов. Но он воевал грамотно и аккуратно, жадно вырывая свой кус каждый раз, как только это удавалось. И до сих пор удавалось! До сих пор это было целью его крошечных тайных побед. Засыпались «великие» деятели подпольного бизнеса; прокурор требовал строгого наказания для валютчиков; перегнувшись через барьер, советовались с адвокатами стриженные наголо «трикотажные миллионеры»; заложив руки за спину, уходили из зала суда под конвоем пойманные за руку взяточники. Балашов же бывал — очень редко — в этих залах всегда только зрителем. Компаньоны — жалкие, напуганные, растерянные — напрасно пытались поймать его поддерживающий взгляд или получить ободряющую записку — они уже для него умерли. И заходил он сюда не из боязни, что они начнут болтать, — он знал, что их языки крепко связаны страхом. И не жалость звала его сюда. Он приходил, чтобы лишний раз продумать и понять: где и когда была ими сделана ошибка? И этих ошибок он не повторял.

Он был один против ненавистного ему строя. Среди людей этого строя у него не могло быть друзей, а своим он не доверял, не уважал их и рассматривал только как вещи разового пользования. Никогда в новые дела он не брал старых своих людей.

Когда он читал в газетах, что кого-то привлекли к ответственности за пособничество иностранным шпионам, он весело и радостно хохотал: «Так этим болванам и надо! Я бы их вообще без суда стрелял! Продавать кому-то свою свободу, жизнь — за грошовые подачки!» Он вспоминал, как однажды у него «бегали в шестерках» два сопляка-фарцовщика. Разговорившись с ними, он с глубоким удивлением заметил: эти кретины полагали, что там, за кордоном, земля обетованная. Захлебываясь, они пели про шикарные машины, потрясающих женщин, совершенно сумасшедшие тряпки. Да, там все это есть. Но для него, для Балашова, а не для этих ленивых дегенератов, которых выгнали за двойки из института. Ради этого он столько лет рисковал, продумывал дела до секунды, проверял документы до последней запятой. И всегда выигрывал! А эти ничтожества посягали на его мечту. Пускай это у них от глупости, от безделья, но прощать этого дармоедам было нельзя. Он их прогнал, а потом сообщил анонимкой в милицию, что они уже два года не работают, занимаясь фарцовкой. Загремели оба как тунеядцы…

Да, эти Кроту не ровня. Крот был, несомненно, большой находкой. И он много сделал для того, чтобы Балашов теперь вплотную подошел к своему коронному делу. Это будет последним делом Балашова, и он уйдет с ринга непобежденным. Не будет фанфар и салюта, но будут толстые пачки денег, которые там можно будет превратить в салюты и фанфары.

Это дело могло бы украсить музей криминалистики, но Балашову известность такого рода не нужна. За последние пятнадцать лет это первое дело, в которое Балашов вошел младшим компаньоном. Старичку-покойничку надо отдать должное — у него была отличная голова, и это он, Коржаев, нашел Гастролера и задумал нынешний великий бизнес. Только у него, у Балашова, голова еще лучше, и не надо было старичку так жадничать. Уж очень здоровые куски хватал, вот и подавился. Ну ладно, старичок вроде верующий был, вот Балашов ему в Париже, в русской церкви, хорошую свечку поставит. Авось успокоится хоть на небеси его грешная душа. Очень грешная душа была у Коржаева. Особенно по части жадности.

Балашов прошел за угол, где всегда оставлял машину, и «Волга», рывком взяв с места, понеслась к Преображенке.

— Ну, здравствуй, Геночка! Рассказывай, хвались своими подвигами.

— Здрасьте, Виктор Михалыч! Сделал все, как говорили.

— Все?

— Все!

— Как старичок принял великий час? Не кричал, не плакал?

— Не успел.

— Пришел с нашей легендой?

— Как договорились.

— А почему там столько просидел?

— Его дома три дня не было.

— Не было? Странно. Где бы это ему таскаться по три дня?

— Не знаю. Мне об этом милицию запрашивать не с руки было.

Балашов напряженно думал. Он даже не обратил внимания на наглый тон Крота. «Может быть, у старика были дочерние предприятия? Или еще агентура? Дел он никаких сейчас не вел, в этом я почти уверен. Где же он мог шататься по три дня?»

— Ты там не наследил?

— Как вам известно, Виктор Михалыч, я свои визитные карточки на кончиках пальцев ношу, а оперативнику при обыске вроде бы неудобно щеголять в перчатках.

— Ну и что?

— Что, что… Перчатки-то надел уже после этого. Мог за что-нибудь и голой рукой схватиться.

— Помнить надо было!

— Оно, конечно, отсюда советики давать да сейчас мне экзамен устраивать — это просто. Каждый горазд на чужом хребте в рай въехать…

— Не груби!

— А я и не грублю! Только кто в первый раз ночку после этого переживет, тот на десять лет старше становится.

— Послушай, Крот, ты мне истерик не закатывай. Если эта работа для тебя слишком нервная, поищи себе другую… Может, тебя возьмут воспитателем в детский сад, там будешь нянечек своим мужеством удивлять. А мне сопливые не нужны — выгоню!

— Глядите, Виктор Михалыч, пробросаетесь. Меня ж ведь и подобрать могут. Кому-то, может, теперь понадобятся не только мои руки, но и голова. Здесь, — он постучал себя по лбу, — есть много интересного. Так что политику с позиции силы предлагаю сменить на тактику взаимовыгодных переговоров…

— Так-так-так, — пробормотал Балашов. — Это действительно становится интересным…

В квартире никого не было. Чтобы убедиться в этом, Балашов, как только пришел, взял стакан и прошел на кухню, вроде бы напиться. Сейчас он развалился в кресле и внимательно смотрел на Крота, покачивающегося верхом на стуле. Подбородок Крота лежал на спинке. Глаза были у него страшные: пустые, выключенные, со злой пьяной слезой.

Балашов подумал о том, что все-таки диалектика права, утверждая спиральный ход развития событий. Здорово только вырос разворот спирали.

Крот всплыл два года назад…

Возвращение в историю (старик Коркин)

Крот всплыл два года назад. К Балашову пришел Джага и предложил услуги готового на все человека. Крот отбывал срок по одному делу с Джагой. Но тот свое отбыл, а Крот, не досидев четырех лет, бежал из тюрьмы. Добравшись до Москвы, разыскал Джагу. Балашов сначала с ним встречаться не стал, а подробно проинструктировал Джагу, как его проверить. Когда Балашов увидел Крота впервые, он понял, что положение у того отчаянное. Нет денег, документов, нет жилья и всегда — непроходящий ужас поимки. С тех пор Крот выполнял самые опасные поручения своего шефа. В деревянном домике старого Останкина он снял койку у одинокой старухи. Балашов достал для него ворованный паспорт с искусно протравленными надписями, но настоящими печатями, штампами прописки и места работы. Потом от жены он узнал, что молоденькая парикмахерша Лиза, которая обслуживала Аллу, получила недавно однокомнатную квартиру. Он ловко навел на нее Крота, и, видимо, у девушки недостало сил устоять перед молодым, красивым и перспективным работником внешней торговли (Кроту почему-то нравилось выдавать себя за работника внешторга или кинооператора. То и другое казалось ему, наверное, очень «интеллигентным»).

Крот заметно раздобрел и приобрел некоторую изысканность в дакроновых и териленовых костюмах, которые он доставал в комиссионках из-под прилавка. Он мог себе это позволить — Балашов хорошо оплачивал рискованную работу. Крот запомнил одно раз и навсегда: если его когда-нибудь «заметут» — о Балашове ни гугу. Он или же со следствия, или же из колонии выручит. В это Крот верил твердо.

Потом началась эпопея с Коржаевым. Старик был осторожен, как дьявол. Даже Балашов знал о нем только то, что он из Одессы и зовут его Порфирий Викентьевич Коркин. Коркин скупал большие партии фурнитуры к новой модели часов «Столица». Но чутьем опытного коммерсанта Балашов ощущал, что обычной спекуляцией здесь и не пахнет. У Балашова не было в руках никаких фактов, и все-таки он смело пошел навстречу этой авантюре, потому что верил своей интуиции. Четыре месяца он вел игру с Коркиным, делая вид, что заинтересован лишь в сбыте похищенных с завода и из его мастерской часовых деталей.

Балашов не знал, где останавливается Коркин, приезжая в Москву. Своих координат Коркин ему не давал, а звонил по телефону и назначал встречу всегда на улице. При этом он выбирал такие места, которые хорошо просматривались издали. Видимо, Коркин был травленый волк и боялся, чтобы Балашов, производивший впечатление этакого голубого воришки, не привел кого-нибудь на хвосте. Они встречались на видовой площадке у Ленинских гор, у Северного входа ВДНХ, на Большом Каменном мосту, Центральной аллее Лужников. Отчаявшись, Балашов уже решил было пустить по его следу Крота, чтобы тот встретил его где-нибудь в переулке и посмотрел документы. Но риск был слишком велик — старик мог напугаться и вообще соскочить с этого дела.

И Балашов решил проверить свою версию в работе — все равно других вариантов не оставалось. Исходил он из простых соображений: старик одет скорее бедно, чем скромно, а деньги у него есть, и, надо полагать, немалые. У таких старичков-одуванчиков конспирация по линии одежды идет скорее от чувств, чем от разума. Вероятнее всего, старик просто жаден, и, если версия Балашова окажется правильной, Коркин клюнет на его приманку, как щука на живца, с заглотом. Ни за что не удержится, чтоб не сорвать хороший куш.

Смущаясь, отворачиваясь в сторону, Балашов сказал ему при очередной встрече:

— Порфирий Викентьевич, у меня к вам дело конфиденциального характера.

— Что такое?

— Я вот получил от вас в оплату товара довольно значительную сумму.

— Разве она не соответствует договоренности?

— Нет, что вы, что вы, — замахал руками Балашов. — Конечно, соответствует. Я не об этом.

— Так в чем же дело? — теряя терпение, спросил Коркин.

— Не помогли бы вы мне обратить их в более твердый капитал? — выпалил, испуганно оглядываясь, Балашов.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, зелененьких бы купить, или фунтов, что ли…

— Вы имеете в виду доллары, полагаю? — холодно спросил Коркин.

В груди Балашова замерло.

— Если это только возможно…

— Не знаю, не знаю, — неопределенно забормотал Коркин. — Надо спросить у знакомых. А на какую сумму вы хотели бы приобрести?..

Сердце Балашова сделало толчок, другой и забило барабанную дробь.

— Собственно, если это возможно, то на всю сумму…

— Но вы знаете, что они идут по пятикратному курсу?

— Дороговато, конечно, — притворно вздохнул Балашов, — но уж если нельзя дешевле…

— Вы мне, любезный друг, одолжений не делайте. Я же к вам ни с какими просьбами не обращался. А если дорого, то как знаете — дело хозяйское, — сухо отчеканил Коркин.

— Порфирий Викентьевич, я же к вам не только претензий не имею, но и испытываю чувство благодарности, — сказал заискивающе Балашов. — А что касается моего замечания, так это безотносительно к личностям действительно дорого. Нельзя ли по четвертному курсу?

Балашову было наплевать, по какому курсу покупать, хоть по десятикратному — потом он свое возьмет. Но он правильно играл свою партию. Слишком поспешная сговорчивость и такая уж показная хрестоматийная глупость могли вызвать у этого старого змея подозрения. Его надо было «оттянуть на себя», в привычное для Коркина русло горлохватских сделок. И зубы старого проныры уже клацнули, захватывая подброшенного Балашовым отравленного живца.

— По четвертному нельзя, — отрезал он. Затем, вроде бы смягчаясь, сказал: — Может быть, мне удастся договориться с людьми по четыре с половиной. Но это, что называется, из чувства личной симпатии к вам. Я вам позвоню послезавтра, сообщу о результатах… — взял обратно только что врученную Балашову пачку денег и ушел.

Если бы Коркину могло прийти тогда в голову, что своими устами он вынес себе приговор! Если бы он только знал!..

Утром Балашов вместе с Кротом носился на машине из гостиницы в гостиницу с одним и тем же вопросом: не останавливался ли в этой гостинице их знакомый по фамилии Коркин Порфирий Викентьевич? К вечеру, объехав все московские гостиницы, завернув даже для верности в мотели, они убедились, что или Коркин живет у кого-то «на хазе», или никакой он не Коркин.

На другой день Крот вылетел в Одессу с таким расчетом, чтобы вернуться в Москву вечерним самолетом. В адресном бюро он запросил место жительства Коркина П. В. И вот тут-то и произошел афронт, который убедил Балашова, что он на верном пути. «Указанное лицо в Одессе не проживает», — дали Кроту ответ.

Все эти сведения Крот сообщил ему прямо во Внуковском аэропорту, где Балашов встречал своего курьера. «Указанное лицо-то проживает, но, видимо, под другой фамилией», — усмехнулся Балашов. Высадив Крота на Ленинском проспекте, он поехал на Софийскую набережную, где в девять часов ему назначил свидание Коркин. Еще издали он увидел одинокую тощую фигуру старика. Невольно засмеялся: «Молодчина, старик. На километр и в ту и в другую сторону видно. Попробовал бы я только Крота за собой подтянуть, сразу засек бы! Ну, ничего, дедусь, мы тебя, родненького, и так закатаем!..» Балашов притормозил «Волгу» около Коркина и окликнул его. Старик остро зыркнул налево, направо, юркнул в открытую дверь и кинул: «Поехали». По дороге Коркин несколько раз оглядывался, долго смотрел на заднее стекло: проверял, не тянется ли кто-нибудь следом? Балашов помалкивал. Когда вдоволь накрутились по улицам Москвы, старик, откашлявшись, сказал:

— Так вот, любезный друг, я вашу просьбу выполнил-с. В этом конверте двести пятьдесят английских фунтов и восемьсот долларов.

Балашов быстро прикинул: «На пятьдесят долларов все-таки обжал, старая сволочь. Ну, подожди, кровью отхаркаешь за этот номер».

Вслух произнес:

— Я вам весьма, весьма обязан за вашу любезность, Порфирий Викентьевич. Но вы ведь тратили время, годы ваши немолодые по моим поручениям бегать. Это должно быть оплачено…

— Да полно вам, о чем разговор? Мы же ведь интеллигентные люди — всегда договоримся. А с друзей комиссионных не беру. Так-с… — Мгновение подумал и не удержался: — Разве что так, пустячок какой-нибудь, сувенирный презент-с.

Назавтра Балашов вручил ему золотые запонки и по радостному оживлению Коркина понял, что тот остался подарком весьма доволен. А через месяц старик сам, напролом, полез в сети, которые ему так долго и старательно вязал Балашов. То ли Коркин решил больше не показываться на старой явке, то ли там кто-то попался, а может быть, еще что-то произошло, о чем Балашов так и не узнал, но однажды старик попросил подыскать ему в Москве квартиру, где бы он мог останавливаться во время своих краткосрочных приездов. При этом квартира должна быть отдельная и минимально населенная. Сдерживая в пальцах дрожь, Балашов задумчиво ответил:

— С учетом того, что квартира должна принадлежать исключительно надежным людям, задача эта не из легких. Но я думаю, что мне удастся вам помочь. Если к следующему вашему приезду я назову вам адрес, сможете там располагаться как дома…

— А вам ввиду особенностей ваших финансовых интересов это тоже будет довольно выгодно, — пообещал Коркин.

Возвращение в историю (ставят сети)

«А вам ввиду особенностей ваших финансовых интересов это тоже будет довольно выгодно», — пообещал тогда Коркин.

После этого Крот целую неделю «работал» с Лизкой. Он сумел так заморочить ей голову, что под конец она совершенно четко запомнила только следующее: его друг и начальник Виктор Михайлович приведет к ней жить на несколько дней одного человека, весьма высокопоставленного. Для пользы дела она будет считаться дальней родственницей Виктора Михайловича. Гостя ни о чем не надо спрашивать, стараться аккуратно выполнять все, что он просит. Обо всем она будет утром, встречаясь с Кротом перед работой, подробно ему рассказывать.

Лизу смутило это странное поручение, но отказать в чем-то Геночке было выше ее сил.

Встреча была подготовлена по высшему разряду. И наконец, она состоялась. Коркин был доволен всем: отдельная квартира, далеко от центра, хозяйка, видимо, туповатая, молчаливая и нелюбопытная. На его вопрос, сможет ли он останавливаться здесь по нескольку дней и впредь, изъявила согласие. И, что особенно приятно, отказалась от платы. «Разве что продукты будете покупать», — меланхолически добавила она — этому ее научил Крот.

События стремительно нарастали. Ровно через сутки Крот принес такую весть, что Балашов испуганно схватился за сердце: он слышал, что у людей от радости тоже бывает инфаркт. А произошло вот что: утром Крот встретил Лизу, и та, между прочим, сказала, что Коркин трижды спросил ее, когда она вернется домой. Когда она была уже в дверях, старик как-то нерешительно, но с выражением сказал, что если у нее есть какие-то дела в городе, то пусть она не торопится — с обедом он подождет.

— Ну ладно, Лизок, вечером увидимся, — Крот поцеловал ее в щеку и махнул ей вслед рукой. Затем, убедившись, что она свернула за угол, не спеша пошел по направлению к ее дому. «Видно, старый хрыч кого-то хочет принять дома. Интересно было бы взглянуть, кого затянет этот паучок…»

Крот вошел в хорошо знакомый подъезд и поднялся в лифте на четвертый этаж. Взглянул на Лизкину дверь и поднялся этажом выше. Он неслышно прижал дверь лифта и спустился на лестничную площадку. Сел поудобнее на подоконник, так, чтобы видна была сверху Лизкина дверь. Закурил. Курил не спеша, со вкусом, понимая, что сидеть здесь придется долго. Проезжавшие в лифте видеть его не могли, а если кто-то спускался по лестнице, Крот вставал, брался рукой за перила, делая вид, что отдыхает на площадке. Дождавшись, когда шаги внизу затихали, снова неслышно усаживался на подоконник. Время тянулось дремотно, тягуче. Крот думал о себе, о Лизке, о Балашове, о старике, которого надо будет хорошенько «обуть». Он не совсем отчетливо понимал, зачем шефу так нужен этот старый хитрый черт. Но Крот уже отлично узнал повадки Балашова и чувствовал, что если тот так присосался к этому Коркину, то дело игры стоит.

Замок в двери звякнул в половине второго, и чуть слышный звук напомнил Кроту щелчок взводимого затвора. Он соскользнул с окна и прижался к стене. Было слышно, как старик потоптался на площадке, прокашлялся, захлопнул дверь и, громко шаркая по ступенькам ботами «прощай молодость», пошел вниз. Крот был готов поклясться свободой, что он слышал, как Коркин мурлыкал себе под нос: «И вот мой час настал, теперь я умираю…»

«Ну-ну-ну, старичок, не ври! Такие жилистые хрычи по сто лет живут, ни черта им не делается», — подумал Крот.

Когда все стихло, он одним прыжком спустился к двери и открыл ее своим ключом. Старик пошел, наверное, звонить. Туда, да обратно, да пока поговорит, верных двадцать минут пройдет. А больше и не надо — все в лучшем виде будет осмотрено, и Крот сделает дедушке Порфише ручкой! Надо будет только, уходя, взглянуть на гостя старика. Крот вытащил из-под тахты фибровый чемодан и легко бросил его на стол. Замки заперты. «Смешной народ все-таки. Вот зачем, спрашивается, делают эти замки на чемоданах? Фраер и в открытый не полезет, а мне его отпереть — занозу трудней дернуть. Эх, фраера…»

Крот аккуратно покрутил в замке длинной отверточкой с нарезками и пропилами на конце. Щелкнули петли, он откинул крышку и стал потрошить чемодан. Под застиранным бельишком лежало довольно много денег. «Эх, взять бы сейчас эти пять кило фаршированной деньгами фибры и отвалить на край света. Но нельзя. Шеф не простит мне такой финт. Обязательно уголовку наведет. А может, побоится, что буду на следствии болтать? Ну, нет, он не из таких, чтобы бояться. Да и что я про него сказать могу? Махинатор он крупный, это верно. Но милиция точные факты любит, а у меня их нету. Так что придется еще поработать на него до удобного случая. А там поглядим. Ага, вот и его паспорт, так-так…»

Когда Крот закрывал крышку чемодана, он услышал, что на лестничной клетке остановился лифт. Кинув взгляд на часы — прошло четырнадцать минут, — он щелкнул замками, точно вставил в отверстия — в одно, в другое — свою хитрую отвертку, повернул и беззвучно запихнул чемодан под тахту. В дверном замке уже елозил с металлическим скрипом ключ. Крот затравленно озирался. «Надо же в такую банку влипнуть! На своей хате попасть, как сопливому домушнику! Хромой за это теперь не побалует!» — прогрохотала в мозгу, как экспресс по мосту, мысль. Взгляд задержался на приоткрытой двери стенного шкафа. Там у Лизки висят платья.

Из прихожей раздался голос:

— Ну, вот мы и пришли, господин Макс…

«Э, была не была! Терять теперь нечего…» — Крот на носках перебежал комнату и скользнул за тонкую дверцу в груду тряпок, пахнущих духами, пудрой и нафталином.

Возвращение в историю (Гастролер)

…Там, за дверцей, в комнате, двое не спеша усаживались за стол, шаркали подошвами, скрипели отодвигаемые стулья. Коркин говорил что-то о плохой погоде, жаловался на нездоровье. Потом спросил:

— Чайку-с не желаете? Организуем мигом…

И тут Крот впервые услышал голос неожиданного гостя:

— Вы, наверно, думаете, что я приехал в Москву за чай? Вы знаете, какой продакт меня интересовать…

Голос был холодный и скользкий, как прилавок рыбного магазина. И хотя Крот не видел обоих, он сразу почувствовал, что Коркин смутился, голос его стал еще более заискивающим:

— Да, да, конечно, любезный друг, как вам угодно-с, я просто думал, как лучше…

— Будет лучше, если мы не теряем время и будем начинать деловой разговор…

«Как-то странно он говорит, не по-людски», — подумал Крот.

— К сожалению, я не смог обеспечить на сегодня всю номенклатуру оговоренных товаров. Возникли задержки с поставками деталей, но я гарантирую вам, господин Макс, что к следующему вашему визиту все будет подготовлено, — сдавленно, с придыханием сказал старик. Крот почувствовал, что Коркин чего-то боится.

— Это очень плохо. Как говорят у вас, дорогая ложка к обеду. Вы должны, наконец, понимать, — что я не могу вывозить большие партии продакт. А в следующий раз я должен возить самые крупные предметы…

«Елки-палки, ведь он же иностранец, — с изумлением подумал Крот. — Ай да старичок-паучок! Это же надо! Контрабанду гонит, да еще как! Ну и хрыч!»

— Клянусь вам Христом-богом, что это не в моих силах было. Я только совсем недавно вышел на оптового поставщика, поэтому я и смог обеспечить условленные партии колес, трибов, волосков и вилок. На все остальные уже есть договоренность.

— За это я буду снижать часть вашего гонорара. Я тоже не могу верить без гарантий. Мы деловые люди, и вы должен это понимать.

— Но ведь уже есть договоренность! Все детали через полгода будут. Я даю вам слово благородного человека!

— Меня слова не интересуют. Это есть эмоций. Я могу повторить: каждый мой визит сюда стоит не только много деньги. Он стоит много страха и нервы. Это тоже есть эмоций. В этой сфера мы с вами имеем баланс. Но-о… в делах берут к учет только три фактор: продакт, деньги или гарантий. У меня есть деньги, у вас нет продакт. Может, вы имеете гарантий?

— Бог мой, мы же должны доверять друг другу!

— Никогда. Доверие в делах подобно червь в дерево — оно кушает его из середины. Доверие помножить на гарантий — может давать выгода обе сторона.

— Но ведь вы постарайтесь понимать: моя не будет обмануть вас, моя не имеет резона, — от волнения Коркин перешел на ломаный язык.

Крот усмехнулся: «Ишь, старается, старый черт! Хочет, чтоб его поняли лучше. Только, видать, у этого гада не очень-то разживешься. Ну и волки, это ж надо, как грызутся!»

Крот с таким напряженным вниманием слушал все происходящее в комнате, что уже забыл про свой испуг. Теперь он только боялся пропустить что-нибудь важное в их разговоре. Крот отлично понимал, что, если он выскочит отсюда живым, Балашов дорого даст за его рассказ. Крот был твердо уверен — у этого закордонного Гастролера наверняка есть пистолет. «Если он засечет меня, станет мне этот шкаф саркофагом — это уж как пить дать! Что в его пушке есть — все в меня вложит».

А Гастролер в это время смеялся:

— Вы, наверно, думаете, что плохой русский язык я понимаю лучше? Это есть неправильно. Я плохо разговариваю, но я могу хорошо понимать. В ваша страна я бывал не только как коммерсант, я тут жил с сорок первый до сорок третий год. Но это к делу не относится. Я сказал конечное слово: вы получаете только тридцать процент гонорар. Остальное — при окончательный расчет.

Коркин, видимо, понял, что уговорить партнера не удастся, и разговор покатился под гору. В конце Гастролер сказал:

— К первый июль весь продакт должен быть комплектован и готов. Я приеду в Москву от двадцать до тридцать июля. На этот адрес присылаю вам из гостиница посткарт — как это…

— Открыточку?

— Да, открытку. Адрес назад будет любой, но номер дома значит день наш рандеву, а квартира — час, когда вы ожидает меня здесь. Все. Да, напишите мне адрес эта квартира. Вы уверены, она надежна?

— Абсолютно.

Коркин скрипел карандашом по бумаге, потом они вышли в прихожую, и через минуту хлопнула дверь. Крот прильнул к дверце: в квартире не раздавалось ни звука. Видимо, старик пошел провожать Гастролера на улицу.

Крот звериным плывущим шагом вышел в прихожую, прислушался у двери. Все тихо. Беззвучно открыл и затворил за собой дверь, мгновенно взбежал на площадку, устроившись на насиженном с утра подоконнике.

Старик вернулся через пять минут. Стук захлопнувшейся за ним двери прозвучал для Крота салютом. Он спустился по лестнице, перепрыгивая через целые марши. Выбежав на улицу, забыл привычную, хранящую его сдержанность и заорал навстречу зеленому огоньку:

— Такси, сюда!

«Юрка? Жулик!»

Стас Тихонов постоял на углу, раздумывая, куда поехать сначала. Несмотря на то, что стрелки на часах в конце Страстного бульвара только начали свое неспешное путешествие к одиннадцати, было уже жарко. Тихонов подошел к киоску и попросил стакан воды с двойным сиропом. Он стеснялся своей любви ко всякого рода сластям и позволял себе такую роскошь, как двойной сироп, только когда был один.

Стрелка на часах прыгнула на четверть одиннадцатого, и Тихонов решился: «Пойду сначала к Мосину домой».

Накануне он говорил с участковым, битый час пытаясь от него узнать что-то о Джаге. Однако участковый, исполненный готовности быть полезным, ничего интересного сообщить не мог. Уже в конце разговора он вспомнил, что в одной квартире с Мосиным живет Нина Павловна Захарова — пенсионерка, общественница и «вообще отличная старуха».

— Может быть, она что-то скажет? Она же ведь лучше его знает, — заключил изнемогающий от жары толстяк участковый.

— А где он работает? — спросил Стас.

— Не знаю, — сокрушенно развел руками участковый. — Давеча, когда звонили, пошел в ЖЭК, а там даже справки с его работы нет…

Стас дважды постучал в дверь старого двухэтажного дома на Грузинской улице. Кто-то закричал в глубине квартиры: «Сейчас, сейчас, подождите, а то молоко сбежит…»

Дверь Тихонову отворила седая, аккуратно причесанная женщина с энергичным, подвижным лицом.

— Нина Павловна?

— Да.

— Здравствуйте. Я как раз вас и разыскиваю.

— Здравствуй, коль не шутишь. А искать меня нечего. Идем в комнату, побеседуем… Садись, садись, молодец, — усадила она Тихонова в кресло. — Рассказывай, с чем пожаловал. Ко мне ведь много народу ходит, — продолжала она, — у каждого свои заботы.

Старушка зорко глянула на Тихонова.

— Да ты из какого дома? Что-то я тебя и не припоминаю…

— Моя фамилия Тихонов, Нина Павловна. Я из милиции. Пришел к вам по государственному делу, за советом. Поможете?

— Вон что-о! — протянула Захарова. — И старуха понадобилась для дел-то государственных?

— Прямо уж и старуха! — льстиво сказал Тихонов. — Вам шестидесяти-то, наверное, нет!

— Ты мне турусы не подкатывай, — засмеялась Захарова. — Ишь, кавалер нашелся! Показывай документ свой да и выкладывай, зачем пришел?

Тихонов предъявил Захаровой удостоверение и попросил рассказать все, что ей известно, о Мосине.

— Юрка? Жулик, — убежденно сказала Захарова. — Я о нем участковому не раз говорила, а он все одно: «Проверим, проверим…»

— А почему вы думаете, что Мосин жулик? — осторожно спросил Тихонов.

— Да как тебе сказать, — задумалась Нина Павловна. — За руку я его, конечно, не ловила. Только «не пойман — не вор» — это жулики сами себе поговорочку придумали, — так же убежденно продолжала она. — Сидел он дважды? Сидел. А теперь что? К людям гости ходят как гости, а к нему: «Юр, выдь на минуту!» Пошепчутся на лестнице минут пять — и до свидания. Да и названье себе бандитское взял — Жиган, что ли?

— Джага? — подсказал Тихонов.

— Во-во, Джага, он самый. Теперь еще: семья их — пять человек, работает Юрка один, а как пришел из тюрьмы, все новое домой тащит: и костюм, и пальто, пианину привезли, холодильник новый, другую всякую всячину. А тюрьма, сам знаешь, не заграница. Откуда, спрашивается, барахло-то? Факт, жулик! — непреклонно закончила Захарова.

— Нина Павловна, а не заметили вы случайно, не было среди его гостей хромых? — спросил с надеждой Тихонов.

— Хромых? Нет, чего не видела, того говорить не буду. Хромые к нему вроде не приходили.

— А вы не знаете, где Мосин сейчас работает?

— Как не знать! Знаю. На часовом заводе не то монтером, не то слесарем. Дуська, его сестра, на кухне говорила.

Прощаясь, Тихонов оставил Захаровой свой телефон.

— На всякий случай. Если вам что-нибудь интересным покажется или хромой пожалует, звякните нам.

— Да уж чего, — ответила Захарова. — Конечно, звякну, труд небольшой, а телефон у меня личный…

«Умная старуха, — спускаясь по лестнице, думал Тихонов. — И тактичная какая: даже не спросила, в чем, мол, дело».

Возвращение в историю (третий — лишний)

Да, от радости тоже может быть инфаркт. Бледные щеки Балашова покрылись неровным пятнистым румянцем. Он смотрел, не поднимая головы, в полированную крышку стола и, чтобы не было заметно дрожания его пальцев, разглаживал бумажку, исписанную круглым падающим почерком Крота: «П. В. Коржаев, 1898 года рождения, русский, постоянно прописан в городе Одессе, улица Чижикова, д. 77, кв. 112».

«…Все, раскололи старика. До исподнего. Значит, я был прав. Точно угадал. Молодец, Балашов, молодец. Хорошо, что не выдал Коржаеву уже приготовленный товар. Так-так, этот гость хочет вывезти полный комплект деталей нескольких тысяч „Столиц“. Все понятно. Там, у себя, Гастролер их соберет и беспошлинно сбудет. Да по тройным ценам. Вот это бизнес! Он же хапнет на операции не меньше четверти миллиона! Часики-то советские у него из рук расхватают, за две недели уйдут. Дешевле швейцарских гнать будет. А что швейцарские? Красиво? Так наши не хуже. И паблисити отличное — русская икра, русские часы, русские спутники! Да что там говорить — их в СССР сотнями тысяч закупает самая солидная фирма на Западе — „Тайм продактс лимитед“. Мистер Уильям Келли знает, что и где покупать… Но этот-то змей! Какой размах, фантазия какая! Вот это партнер!

Теперь надо вывести из этой игры Коржаева. Судя по информации Крота, Макс держит старика за горло. Ну, это от стариковской темноты, от дикой жадности Коржаева. Все-таки старичок при всей его ловкости типичный анахронизм. Этакий Гобсек с Малой Арнаутской. Выпал из времени лет на сто. Не понимает, что он для Гастролера дороже матери родной, что Гастролер ему крошки сухие с жирного пирога бросает. Гастролер с ним в правильном ключе работает — в строгости держит. А этот старый дуралей боится, что иностранец к кому-то другому переметнется. Дурак! Этот закордонный волк его наверняка не один год искал, пока нашел. Но старичок-то каков, орел — грудь куриная! На моих, на балашовских, плечах хотел устроиться, дурашка…»

— Ну ничего, скоро тебе там станет неуютно…

— Что? — спросил Крот.

Балашов так задумался, что не заметил, как последние слова произнес вслух.

— Мы с тобой одно целое: я — голова, ты — руки. До тех пор пока руки будут слушать голову, им ничего не грозит. Понятно?

— Не совсем.

— А вот сейчас поймешь совсем. Ведь ты, Крот, очень хотел бы избавиться от меня и жить как хочешь? А?

— Да почему же? — притворно возмутился Крот.

— По кочану и по кочерыжке. Потому. Хотел бы — и точка. И не ври. Только без меня ты ни на шаг. Деньги тебе даю я, документы тебе достал я, где жить — тоже нашел я. Но самое главное — это деньги. Деньги могут дать все: удовольствия, независимость, наконец, свободу. А тех денег, что я тебе даю, может в лучшем случае хватить только на удовольствия. Свобода, брат, она до-орого стоит! А раздавать деньги просто так не в моих принципах. Поэтому деньги — выкуп за свободу — ты должен заработать.

— Какая же может быть свобода, когда у меня каждый мент в глазах двоится?

— У меня есть врач, который полностью изменит твою внешность. Сделает пластическую операцию. А кожу на пальцах он тебе сожжет кислотой и пересадит новую шкуру. Я достану железные документы, и с приличными деньгами ты осядешь где-нибудь на глубинке, пока на тебя какая-нибудь амнистия не свалится. Ну, что, красиво?

— Куда как…

— Но это все надо заработать, потому что я не собес и благотворительностью не занимаюсь.

— Что же, мне свою душу за это продать вам, что ли?

— Нужна мне больно твоя душа. Я гнилым товаром не торгую. Я тебе уже сказал: мне нужны твои руки, ловкость и смелость.

— Ну и что?

— Через пару месяцев поедешь в Одессу и уберешь старика.

— Как это?

— Вот так. Совсем. Начисто!

— Да вы что, Виктор Михалыч? Шутите?

— Шутками пусть занимаются Штепсель и Тарапунька, а у меня дела не ждут, шутить некогда. Ну как, хватит у тебя духу купить себе свободу?

— Виктор Михалыч, это же мокрое дело. За него вышку дают!

— Дают дуракам. А я предпочитаю с дураками дела не иметь. Умно сработаешь — тебе наши замечательные пинкертоны только соли на хвост насыплют…

— Но ведь старика можно просто вышвырнуть из дела! У нас же теперь все козыри в колоде. А если вздумает фордыбачить — прищемлю его где-нибудь, так он сюда дорогу забудет!

— Эх, мальчишка ты еще, Крот, право слово…

Балашов напряженно думал: приоткрыть ли Кроту немножко карты или играть втемную? Крот парень вострый. Он может почувствовать в колоде крап. Тут можно переиграть, и Крот просто сбежит. Решился.

— Слушай меня, Гена, внимательно. Большое мы с тобой дело накололи. Если сделаем его как следует — надолго можно будет успокоиться. Но ошибки в нем быть не может, иначе оба сгорим дотла. И все-таки дело того стоит. Ты слышал, о каких деньгах они договаривались?

— Слышал. О долларах вроде.

— Вот именно. О долларах и английских фунтах. Есть еще у нас кое-где троглодиты, надеются, что Советская власть не вечная, вот они за большие деньги валюту эту покупают. Не знаю, как им, а нам с тобой, Геночка, видать, до этих времен не дожить. Вот мы деньги Гастролера им переплавим — пусть идиоты их по кубышкам гноят. Мы-то с тобой и на советские отлично поживем. Улавливаешь?

— Чего уж тут не улавливать.

— Так вот, старика из дела мы выпихнуть не сможем. Если послать его сейчас к черту, то он сможет по своим каналам связаться с Гастролером и перенести встречу — только мы его и видели. Если мы их накроем во время встречи, то получим с этого гроши: во-первых, переговоры будет вести старик, а он уже впал в детство и не сможет с этого залетного сорвать даже трети того, что смогу я. Во-вторых, придется делиться этим немногим с ним — и получим мы за все наши страхи, за весь риск, да и за товар-то за наш собственный кукиш с маслом. Но это все колеса. Самое главное в другом. А что, если старик со зла донесет на нас? А? Как тебе нравится переодеть дакроновый костюм на лагерный бушлат? Вот такие пироги. Так что, думай — и поскорее.

— А когда ответ давать?

— Ну, времени у тебя, Крот, полно. Ответ мне можешь дать через… через… минут пять. Достаточно?

— Сколько? — тихо переспросил Крот.

— Пять. Пять минут! Наш с тобой старый контракт действует еще пять минут, после чего или автоматически пролонгируется, или навсегда — я это подчеркиваю — навсегда расторгается.

— За горло берете?

— Дурачок. Зачем же так грубо? Просто поворачиваю тебя лицом к солнцу. Думаю, что тебе есть смысл согласиться. Это по-дружески.

— А что мне еще остается?

— Да, скажем прямо, выбор у тебя небогатый. Так как же?

— Хорошо. Я согласен. Сколько?

— Вот это уже деловой разговор. Только о деньгах беседовать сейчас бессмысленно. Ты знаешь — я тебя никогда не обижал.

— Это верно…

В это мгновение Крот тоже подписал себе приговор. Ему невдомек было, что Балашов и не думает перепродавать валюту. Балашов сам ею распорядится. И там, куда он собирался податься, ему такой компаньон, как Крот, был не нужен.

— Красиво! — Тихонов положил на стол голубой листочек справки. — В нашей разработке появляются все новые звенья. Ну, а ты что обо всем этом полагаешь, Сережа?

— Мне ясно пока одно: связь Джаги с Коржаевым — явление не случайное, — пожал плечами Приходько. — Я не могу еще это доказать, но уверен, что между ними стоял Ланде — Костюк, который, очень возможно, и отправил Коржаева к праотцам. Но вот зачем? Почему? Непонятно. И какова здесь роль Хромого?

— Видишь ли, то, что эти два прохвоста и раньше промышляли часами, снова наводит на мысль о Хромом как о деятеле часовой промышленности. Уж очень заманчиво поверить, что мы его найдем где-то на циферблатной ниве…

— Попробуем…

Возвращение в историю (Снова пузырек из-под валокордина)

«Это верно», — сказал тогда Крот. Деваться все равно некуда. Балашов держит его так за горло, что не пикнешь. Бежать из Москвы? А куда? Ткнуться не к кому. А с его паспортом куда-то пристроиться работать и думать нечего. Сразу возьмут на казенный харч. Да и что он может работать-то? Сроду специальности не имел. Шофером бы пойти к какому-нибудь начальнику на персональную. Водит машину он отлично. Так персональных машин мало. На самосвал? За полторы сотни в месяц? Ну это пусть у них робот за полторы сотни баранку крутит. Не дождутся. Обратно же, права шоферские надо получать в милиции, а он с нею дела иметь не желает. Так что выхода никакого. Впрочем, есть еще один выход — пойти на Петровку, 38 и поколоться. Сдать дочиста Балашова, сказать, что осознал, мол, хочу искупить вину, вон какую крупную птицу вам доставил. „Хорошо, — скажут они, — а что он за птица?“ Тырь-пырь, а сказать-то нечего! Ничегошеньки я серьезного про него не знаю. А сам Балашов не из того теста, чтобы колоться. Скажу, — допустим, что возил какие-то пакеты в разные города. Кому возил? А черт их знает! На вокзалах и в аэропортах встречали, пакеты забирали и отдавали пакеты поменьше — с деньгами. Тут Балашов и скажет: „Кому вы, дорогие товарищи менты, верите: мне, честному, ничем не опороченному человеку, или этому беглому каторжнику, которого я первый раз в глаза вижу?“ Покалякают с ним, побалакают и отпустят: сейчас ведь демократия настала — без доказательств ни-ни-ни! А я поеду свой старый срок отсиживать, да с новым довеском. Вот те и все дела. Нет, некуда мне деваться. Придется через пару месяцев поехать в ласковый город Одессу и выписать старику путевку в бессрочную командировку. Только Балашов зря полагает, что я лишь для него туда поеду. Уж если заскочу на хату к старому хрычу, заодно его бебехи пошарю. Не может того быть, чтоб он не держал каких-нибудь алмазов пламенных в своих лабазах каменных. Глядишь, пофартит, так, может быть, мне Балашов со всем своим делом на черта сивого не нужен будет…»

Крот не знал, что Коржаев свои алмазы в комнате не держит. Он не знал даже, что старик снова вернулся в Москву и договаривается сейчас по телефону с Балашовым о встрече…

— Виктор Михайлович! Это я, Коркин, здравствуйте!

— Дорогому Порфирию Викентьевичу мой привет и уважение! Вы где сейчас?

— На вокзале. Могу ли я ехать к той любезной девушке?

— Я же вам сказал, что это жилье покуда прочно зарезервировано за вами.

— И великолепно-с. Я сейчас же туда направляюсь и надеюсь вскоре видеть вас там. Как с нашими делами?

— Поговорить надо.

— А что, возникли осложнения? Я уж было позаботился об интересующих вас вещах…

— Ну, это не по телефону! Скоро приеду. — Балашов усмехнулся: «Закрутился, милый».

— Буду ждать. С нетерпением-с.

Балашов положил трубку и с тревогой подумал: «Как бы он там на Крота не наткнулся. Я, правда, запретил Кроту там сейчас появляться, но с этого барбоса всего хватит». После визита Гастролера в дом Лизы Балашов велел Кроту вернуться обратно на старое жилье, в Останкино. Кроту это было явно не по душе, но он подчинился.

Дверь Балашову открыл Коржаев:

— Подумайте, какая жалость, девушка Лиза только что ушла по своим делам.

Здороваясь со стариком, Балашов невольно подумал: «Врет, конечно, сволочь. Сам ее отправил. Обвык здесь, уже распоряжается, как хозяин. И все это за мои же деньги. Погоди, ты все эти счета оплатишь».

Коржаев достал из саквояжа бутылку вина. Балашов усмехнулся: «Ишь, гуляет! На бутылку „Червоне“ за 77 копеек расщедрился. Интересно, сколько за эту гнусную бутылку он постарается с меня содрать? Но твоя карта, родной, бита! Ничего ты больше с меня не возьмешь».

— У меня неприятности, Порфирий Викентьевич. Сейчас проводится большая ведомственная ревизия. Винтика вынести нельзя. Боюсь, как бы не докопались до моих прежних дел.

Коржаев истово перекрестился на фотографию Марчелло Мастроянни в углу.

— Господи, спаси и помилуй! Что же делать, Виктор Михайлович? Если вы мне не обеспечите товар по оговоренному списку к пятнадцатому июля, вы меня без ножа зарежете!

— Почему? — простовато удивился Балашов. — Вот бог даст, пройдет ревизия благополучно, к концу лета весь товарец в полном объеме я вам и представлю.

— Да к какому, к черту, концу лета! Вы что, спятили? Мне нужен товар к пятнадцатому июля, а иначе выкиньте его хоть на помойку!

— Прямо уж на помойку, — продолжал удивляться Балашов., — Наши детальки круглый год нужны для мастеров-леваков.

— Да какие там леваки, что вы мне ерунду городите!..

Балашов даже привстал на стуле. Но Коржаев уже спохватился и с прежним возмущением продолжал:

— Я с солидными людьми дело имею и не могу их дурачить, как мальчишек. Если было обещано к пятнадцатому, значит должно быть к пятнадцатому. Я им ваши ревизорские ведомости вместо деталей не могу предложить! Я их даже предупредить не смогу!

Сейчас они были похожи на двух боксеров, сильных, но боящихся друг друга. Здесь можно выиграть одним ударом. Но удар этот должен быть нокаутом. Они легонько молотили друг друга, уклонялись, делали выпады, отходили, и каждый наливал руку злобой, чтобы ударить наповал.

Балашов построил уже свою схему атаки: если старик категорически откажется от поставки в конце лета, значит, у него других каналов связи с Гастролером нет. Тогда вариант с его убийством надо придержать. Хотя Крот — это Крот, но все равно уж очень опасно. Шум большой может быть. Попробуем подработать что-нибудь попроще. А если согласится, значит он может связаться с закордонным купцом еще каким-то способом. Тогда старику надо будет умереть.

Коржаев не был подготовлен к этому бою и на ходу готовил контратаку. «Максу я передал приблизительно одну четверть всего товара. Он уже вложил приличные деньги в это дело, не считая поездок сюда, и вряд ли так легко откажется от всего. Но заработок мой он порежет наверняка. Только знать бы заранее: на сколько? Так, чтобы с этого проклятого осла снять сумму вдвое. Процентов двадцать снимет Макс, а? Дождусь его здесь в июле и перенесу окончательную встречу на сентябрь. Пожалуй, если хорошо поторгуюсь, еще заработаю на этом…»

— Что же, так вы мне ничего и не передадите сейчас? — сварливо спросил Коржаев.

Балашов думал одно мгновение.

— Вот только эти десять тысяч аксов. Я их снял еще до ревизии, — сказал он, протягивая Коржаеву пузырек из-под валокордина, наполненный крошечными металлическими детальками.

— Ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок, — уже откровенно грубо заявил старик. — Вы своей несобранностью поставили меня перед непреодолимыми трудностями. Да-с! Я вынужден буду выплатить своим контрагентам огромную неустойку. И все из-за вас!

— Но при чем здесь я? — развел руками Балашов, напряженно размышляя: «Откладывает встречу, значит каналы связи могут быть». — Ведь не я же назначил в своей мастерской ревизию…

— Ох господи помилуй, да когда же вы станете деловым человеком? Никого ваши объективные причины не интересуют. Они входят в естественные издержки коммерческого риска. Поэтому вы вместе со мной должны будете разделить тяжесть неустойки.

— А сколько это будет? — настороженно спросил Балашов.

Коржаев на минуту задумался. Пошевелил губами:

— Половина вашего гонорара.

— Что-о? Да мне же получать тогда нечего будет!

— А мне будет чего?.. По-вашему, выходит, что я, в мои-то годы, должен из-за вас мотаться по всей стране задаром? Заметьте, что мне суточных и проездных никто не платит.

— Ну, треть, я еще понимаю…

— Минимум — сорок пять, иначе все придется отменить.

— Помилосердствуйте, я же еле расплачусь со своими людьми.

— Хорошо. Сорок процентов, и давайте кончим этот разговор.

Балашов тяжело вздохнул:

— Давайте…

Коржаев отпил глоток теплого мутного вина и сказал:

— Обо всех возможных у меня изменениях я вам напишу.

Балашов мгновенье подумал.

— На мой адрес лучше не надо. Видите ли, у меня молодая и ревнивая жена, обладающая скверной привычкой читать мою корреспонденцию. А поскольку я ее не посвящаю в свои дела, то ей лучше ничего и не знать. Запомните такой адрес: «Большая Грузинская улица, дом сто двенадцать, квартира семь, Мосину Ю.». Он мне сразу же передаст.

— А он не любопытный?

— Все, что захотите передать мне, пишите ему. Это абсолютно надежный, мой человек. Я вам как-то говорил о нем. Это Джага. В письме к нему так и обращайтесь, я буду знать точно, что оно от вас. Тогда и подписывать вам не надо будет.

— Хорошо, в случае чего я буду иметь в виду этот почтовый ящик.

Коржаев проиграл бой окончательно. Когда он затворил за Балашовым дверь, его одолели неясные сомнения. Этот человек хоть и лопух, но какой-то уж очень скользкий. Непонятно почему, но он вызывает подозрение. Нет, надо быть с ним осторожнее. Коржаев только не знал, что у него почти не осталось на это времени. Той же ночью он вылетел в Одессу.

А Балашов сидел в это время у Крота в Останкине.

— Осталось мало времени. Сегодня я говорил со стариком, и мне кажется, что он уже не сможет предупредить Гастролера. Хоть он и ничего не сказал мне, но вот тебе голову на отсечение, если я ошибаюсь: к приезду Гастролера он вернется сюда, чтобы его встретить. Видимо, он не может сидеть здесь и дожидаться его.

— И что?

— Ничего. Просто давай обсудим, как лучше с ним кончать. Ты вообще-то готов? Или как?

— Готов, — безразлично сказал Крот…

По-латыни обозначает…

На Петровку Тихонов явился к вечеру. Бегом, через две ступени, взбежал он на второй этаж и без стука влетел в кабинет своего начальника майора Шадрина.

— Борис Иваныч! Имеем новые сведения!

— Ладно. Ты присядь, отдохни, — усмехнулся Шадрин.

— Нет, я же на полном серьезе вам говорю, Борис Иваныч! Пока фортуна стоит к нам лицом! — закипятился Стас.

Шадрин откинулся на стуле, не торопясь достал сигарету, закурил. На его длинном худом лице не было ни восторга, ни нетерпения. Спокойное лицо занятого человека.

— Ну что ж, давай делись своими голубыми милицейскими радостями.

— Так вот. Наш друг — Мосин-Джага, оказывается, работает на часовом заводе. Для меня это был первый приятный сюрприз: вот они откуда берутся — винтики, колесики, аксики! Поехал я на завод — поинтересоваться Джагой поближе. Порасспрошал людей про некоторых, ну и про Джагу в том числе. Насчет боржома — неизвестно, а вот водочкой мой «подопечный» балуется крепко: в бухгалтерии по повесткам вытрезвителя уже дважды у него штрафы высчитывали. А на водочку нужны знаки…

— Какие знаки? — удивился Шадрин.

— Ну какие? Денежные… Характеризуют Джагу, прямо скажем, не ай-яй-яй. Правда, сам он ни разу в кражах не попадался, но подозрения на него бывали.

— Это какие же подозрения?

— Обыкновенные. Как в римском праве: пост хок, эрго проптор хок!

— Как, как? — переспросил Шадрин.

— Ну, это по-латыни. Обозначает: «Из-за этого, значит поэтому», — небрежно бросил Стас. — Так вот, пропадут в одном, другом цехе какие-нибудь детальки, тут все давай вспоминать — то да се… А потом всплывает: Юрка-монтер в обед у станков ковырялся, провода смотрел. Раз, другой, потом его самого по-рабочему — за лацканы. Он, конечно, в амбицию: «Вы меня поймали? Нет? Ну и катитесь!» Тем пока и кончалось.

Шадрин громко расхохотался:

— Слушай, Тихонов, ну, отчего ты такой трепач? «Пост хок» твой несчастный обозначает «после этого, значит поэтому»! И это не из римского права вовсе, а из курса логики. И является примером грубой логической ошибки. Ясно?

— Ясно, — не смущаясь, сказал Тихонов. — Тем более. Вы лучше дальше послушайте. Оказывается, на участке, где корпуса пропали, работает Кондратьева Зинаида, родная племянница Джаги.

— Все это очень интересно, — сказал Шадрин. — Так что ты предлагаешь теперь?

— Да это ж слепому ясно!

— У меня зрение неплохое, но мне еще не очень ясно. Так что уж подскажи.

— Надо бы Джагу сегодня же посадить, — сказал Стас.

Шадрин сделал испуганные глаза и надул щеки.

— Уф! Прямо-таки сегодня?

— А что? В этом есть свои резоны.

— Позволь уж поинтересоваться, дорогой мой Тихонов, а за что мы его посадим?

— Кого это вы тут сажаете? — спросил вошедший Приходько.

— Заходи, Сережа. Я вот предлагаю Джагу окунуть в КПЗ. А Борис Иваныч с меня саржи рисует. Давай вместе думать. Ведь Джага — явный преступник. Кому Коржаев блатное письмо адресовал? Джаге! Если мы его здесь сутки подержим, он, как штык, разговорится. Прижмем письмом — расскажет про Коржаева. Потом сдаст Хромого, возьмемся за племянницу — выяснится насчет корпусов…

— Светило! Анатолий Федорович Кони — да и только. Просто изумительный пафос обвинителя, — сказал Шадрин, невозмутимо покуривая свою «Шипку».

Приходько покрутил в руках карандаш, потом поднял на Стаса глаза:

— Не, старик. Что-то ты… того, загнул…

— Это почему?

— А ты умерь свой оперативный зуд. Сейчас это во вред.

— Да бросьте вы менторствовать! — разозлился Стас.

— Не заводись. Противника надо уважать. Или хотя бы принимать в расчет, если это такая сволочь, как наши клиенты, — улыбнулся Сергей.

— Давай, давай. Будем уважать. Только зачем?

— А затем, что среди жуликов дураков уж никак не больше, чем среди порядочных людей.

— Вот именно, — сказал Шадрин. — Представь себе: какой-то растяпа-прокурор дал нам санкцию на арест Мосина. Ну и были бы мы круглыми дураками, если бы его взяли. Ты с Мосиным хоть раз говорил?

— Нет.

— И я не говорил. И Сергей не говорил. Так чего это мы вдруг должны уверовать, что он заведомо глупее нас? Болваном был бы он, если б вдруг раскололся. Улик-то практически нет против него никаких. А на испуг я брать не люблю. Это, я тебе скажу, не показание, которое с испугу дано. Нам надо, чтобы он не только дал правдивые показания, но сам же их и закрепил — пусть награбленное выдаст, покажет документы, секретные записочки, назовет соучастников. Подскажет слабые их места. А для этого против него нужны факты, а не эрзацы. Есть они у тебя, эти факты? Письмо, штраф, племянница! Факты! Разве это факты? Возьми хотя бы письмо. Заметь себе, что Джаге оно только адресовано. Но оно ему не отправлено. И не получал он его. Теперь, работает он на часовом заводе. Ну и что? Да там тьма людей работает. Водку пьет? Так она всем продается, и пьют ее не только жулики. Сообщу по секрету: и аз грешен — случается, вкушаю. Племянница? А разве доказано, что именно она похитила корпуса? Нет, не доказано. Хотя это и не исключено.

— Кроме того, есть в этом деле еще один интересный штрих, — сказал Приходько. — Вы хорошо помните текст письма Коржаева?

Шадрин кивнул.

— Хорошо, — пробормотал Стас.

— Даже если бегло просмотреть его, станет ясно — Джага здесь фигура вспомогательная. И вернее всего, он лишь у Хромого на подхвате. А ты, Стас, Хромого знаешь?

— Нет, — прищурился Тихонов.

— Вот об этом речь, — сказал Шадрин. — Я к тому же клоню. Ни роль Хромого, ни кто он такой, нам неизвестно. А ведь очень возможно, что и он здесь не самый главный. Я думаю, что Джага — это так, мелочь, плотва. Если подсечем его сейчас, уйдут наши щуки глубоко — только мы их и видели. Так что не сажать нам надо Джагу, а холить и лелеять, да нежно, чтобы он и не заметил этого. Вот тебе моя позиция. На сегодняшний день, конечно…

— Ладно, убедили, — засмеялся Тихонов. — Сломали меня, растерли в прах и пепел, которым и посыпаю свою грешную голову. Сдаюсь. И предлагаю другой план…

В историю больше не возвращаемся (Нет, никак не снести Боливару двоих…)

«Готов», — сказал тогда устало Крот.

И столько было в его глазах животного страха, подавленности и ненависти, что в душе у Балашова шевельнулось даже что-то похожее на жалость. Но он раздавил этот отголосок давно умершего чувства, как давят в пепельнице окурок, — привычно, не задумываясь. Тогда Крот его боялся, и еще как боялся! А сейчас Крот, убрав старика, заявляет наглые требования. Балашов вспомнил О'Генри: «Боливару не снести двоих…»

— Глядите, Виктор Михалыч, пробросаетесь. Меня ж ведь и подобрать могут. Кому-то, может, теперь понадобятся не только мои руки, но и голова. Здесь, — он постучал себя по лбу, — много интересных сведений лежит. Так что предлагаю политику с позиции силы сменить на тактику переговоров…

— Так-так-так, — пробормотал Балашов, — это действительно становится интересным…

И Балашов твердо решил: нет, никак не снести Боливару двоих. Правда, пока что нужно только нейтрализовать Крота, чтобы он не путался под ногами. Опустил голову, постучал пальцем по подлокотнику.

— Эх, Гена, потерять друга — раз плюнуть. А искать его потом годами надо. Особенно таким людям, как мы с тобой.

— Что же мне, за дружбу подарить вам свою долю?

— Да кто говорит об этом? Чего ты заостряешься? Если ты помнишь, я тогда снял с обсуждения вопрос о деньгах. Это было несвоевременно. А сейчас настала пора его обсудить. Сколько ты хочешь?

— Половину.

— Сколько-о? — Балашов, который вообще ничего Кроту давать не собирался, все равно ахнул от такой наглости.

— Вторую долю. Половину. И ни одной копейки меньше.

— Ну, Гена, это уж ты меня грабишь. Ты-то ни черта не вложил в это дело, а я скоро из-за него штаны сниму.

— Вам без штанов не страшно — все равно в «Волге» катаетесь, никто и не заметит.

— Ты, Крот, не забывай, что мы делим шкуру неубитого медведя. Денежки-то надо еще взять.

— Мне доллары ни к чему, а вы на перепродаже еще вдвое против меня наживетесь, что я вас — проверю?

— Знаешь, без доверия мы с тобой далеко не уедем.

— Когда меня в «шестерках» держали, что-то вы меня не очень в доверенные брали.

«Хам. Наглый глупый хам, — спокойно подумал Балашов. — Полагает, что он сейчас что-то стал значить. Навести на него уголовку анонимкой, что ли? Да нет, рановато еще, может от злости наболтать. Пускай подыхает как знает, без меня. Надо ему сейчас кость бросить…»

— Ты в философию не вдавайся и гонор свой не показывай. Постарайся не забывать, что из нас двоих деньги достать могу пока что только я. А ты в крайнем случае можешь лишь поломать это дело. Но это и не в твоих интересах. Так что давай по-деловому: даю тебе двадцать процентов..

— Сорок.

— Двадцать пять.

— Сорок.

— Вот что: бери третью долю или катись к чертовой матери!

— Часть наличными сейчас.

— На. Пока хватит.

Крот взял из его рук толстую пачку денег и, не считая, засунул в карман пиджака.

— А на эти деньги напиши мне расписочку, — сказал Балашов. Он решил придать их отношениям видимость солидности.

— Зачем? — удивился Крот.

— А затем, что ты у меня больше не служащий, а компаньон, и деньги эти пойдут в зачет при окончательном расчете.

— Виктор Михалыч, а зачем же расписка все-таки? — развеселился Крот. — Вы с меня долг через нарсуд, что ли, взыскивать будете?

— Суд не суд, а порядок должен быть.

— Ну, пожалуйста. Только какой из моих фамилий расписку подписывать? Какая вам нравится больше: Костюк, Ланде, Тарасов или Орлов?

— А мне все равно.

Когда Крот написал расписку, Балашов аккуратно сложил ее и положил в бумажник. Потом сказал:

— Жарко сегодня. Принеси водички с кухни. Только слей из крана побольше.

Как только Крот вышел, Балашов разогнулся в кресле, выпрямился и, стараясь не скрипнуть половицей, балансируя на одной ноге, дотянулся до пиджака Крота. В мгновение он обшарил карманы и вытащил из внутреннего самую дорогую для Крота вещь — его фальшивый паспорт. Пистолета, который дал ему Балашов перед поездкой в Одессу, в пиджаке не было.

Когда Крот вошел со стаканом в комнату, Балашов сидел в прежней позе в кресле и обмахивался газетой. Воду пил долго, со вкусом, обдумывая, как бы забрать у Крота пистолет. Потом встал.

— Ну, договорились, Геночка. Теперь сиди и жди открытки. Должна быть скоро.

— Посижу.

— Кстати, давай я заберу пушку. Ненароком Лизка наткнуться может, пойдут вопросы — зачем да почему.

— А вы не бойтесь, не наткнется. Я ее теперь все время при себе ношу, — и он похлопал себя по заднему карману брюк.

Гвоздь не от той стены

Тихонов стряхнул с плаща дождевые капли и небрежно бросил его на стул. Усаживаясь на край своего стола, спросил Сергея:

— Можете дать новые показания по делу подпольного концерна «Джага энд Ко»?

— Судя по выражению лица, ты такими показаниями тоже похвастаться не можешь, — хитро прищурился Приходько.

— Не говори уж, отец. Давно я так сильно не загорал.

— А все-таки?

— А все-таки? — задумчиво переспросил Тихонов. Потом грустно усмехнулся: — Если бы твоя тощая грудь была закована не в мундир, а в жилет, я бы, ей-богу, оросил его своими слезами…

Они ходили по тонкому льду шуток, подначивали друг друга, ехидничали, и Приходько видел, что Тихонов ужасно устал за эти дни.

— Если понадобится что-нибудь из дефицитной часовой фурнитуры, прошу ко мне, — сказал Тихонов. — Дружу с широким коллективом мелких спекулянтов.

— Среди них хромых нет случайно?

— Нет. Но мне кажется, что нашего Хромого там ни случайно, ни нарочно не найдешь.

— Это почему?

— А вот почему. Я же ведь не только знакомился там со спекулянтами. Я еще много беседовал с ними потом. Прямо жутко, аж скулы болят. Все это мелочь, бакланы. По штучке торгуют — украл, купил, перепродал. Но состав у них очень ровный: пьянчужки жалкие какие-то. И откуда они у нас только берутся? Прямо как василиски из заброшенных колодцев. Я уверен, что никто из них такой операции — украсть и перепродать большую партию деталей — не может. Да там о таких количествах и слыхом не слыхали. И я убежден, что эта линия — вообще гвоздь не от той стены. Эту версию, считай, мы уже отработали.

— Ну, а Джага как себя проявляет? Ты ведь собирался глаз с него не спускать.

— А как же! Бдим неукоснительно… денно и нощно… Я даже дневничок на него завел, — Тихонов приподнял со стула мокрый плащ, встряхнул его и извлек из бокового кармана записную книжку. — Можешь полюбоваться на моего подшефного.

Сергей раскрыл дневник.

— Да-а, прямо скажем, насыщенно живет наш клиент, позавидуешь, — Приходько улыбнулся и покачал головой. — А какой поток информации о его связях! Каждый день новые люди из числа случайных собутыльников, и, как на грех, ни одного хромого… И все-таки, Стас, ты его из поля зрения не выпускай…

Думай, голова, картуз куплю

К вечеру снова пошел дождь. Щетки на лобовом стекле неутомимо сметали брызги, но, покуда они делали следующий взмах, вода опять заливала стекло. Негромко мурлыкал приемник. Балашов покосился на Джагу:

— Спишь, что ли?

— Да что вы, Виктор Михалыч! Думаю.

— Думай, думай, голова, картуз куплю. Если придумаешь что-нибудь толковое.

— В том-то и закавыка, что ничего толкового в голову не приходит.

Балашов добро улыбнулся:

— В такую голову — и ничего не приходит! Поверить трудно.

— Да вы не смейтесь, Виктор Михалыч, там сейчас действительно пылинку не пронесешь. После собрания этого вахтеры прямо озверели. «Нашу, — говорят, — профессиональную честь задели!» Вот дурачье, какая у них там профессия!

— У тебя зато богатая профессия. Без меня, наверное, ходил бы и побирался. Если уж такая у них плевая профессия, ты вот придумай, как их обмануть.

— Да разве в них дело-то, Виктор Михалыч?

— А в ком? В дяде?

— Так в том-то и дело, что после собрания весь народ на заводе взбаламутился. Контроль этот самый, народный, организовали. Учет ввели по операциям. Потом борьба там у них за отличное качество, так смена у смены не только по количеству, но и по кондиции детали принимает. Прямо беда! Близко подойти боязно!

— Ты, Джага, с точки зрения Советской власти, явление, увы, не только вредное, но и редкое. Весь твой завод на вахте стоит, а для тебя беда!

— Смеетесь?

— Уж куда серьезней!

— Чего же вы тогда себе на подхват ударника ком-труда не приспособите? Раз уж я такое вредное явление?

— Так это ты для Советской власти вредное явление, а для меня — ничего. Ленив только очень. И трусоват.

— А кому в тюрьму охота садиться? Вы-то там не были, а я тюремной баланды да рыбкиного супа нахлебался за милую душу. Вон все зубы от цинги выпали, — показал Джага два ряда металлических зубов.

— Мне-то хоть не ври. Я же не иностранный корреспондент — на такую дешевку не клюю. Зубы ты не от цинги и не в тюрьме потерял, а вышибли их тебе разом по пьянке у Хрюни-скокаря.

— А откуда вы знаете? — изумился Джага.

— Раз говорю, значит знаю. Так ведь дело было, а? — засмеялся Балашов.

Джага хитро улыбнулся, провел пятерней по лысине:

— Не в этом дело, Виктор Михалыч, вот со стеклами как быть?

— Это я у тебя хотел узнать, дружище…

— А никак нельзя спихнуть эту партию без стекол?

— Ты что, милый, обалдел?

— Почему? Предложим вместо стекол такую же партию циферблатов — у нас же лишек есть. Не все ли равно этим барыгам, чем торговать?

— Ох, Джага, дикий ты человек все-таки! В паспорте часов «Столица» написано черным по белому на русском и английском языках: «Противоударные, пыле-влагонепроницаемые, антимагнитные». Ты как полагаешь, сохранят они все эти свойства без стекол? Или, может быть, не совсем?

— А нам-то какое дело?

— Я тебя уже призывал беречь честь твоей заводской марки! И объяснял, что мне нужен полный комплект деталей к «Столице» по каталогу. А зачем, это ты верно заметил, — не твое дело.

— Ну, не мое так не мое. Думайте тогда сами.

— Не груби мне, старый нахал.

— Я и не грублю. Не знаю я, где стекла взять.

— А племянница твоя, Зинка Кондратьева?

— Что вы, Виктор Михалыч, она и говорить со мной сейчас боится! Как вынесли тогда корпуса — конец! Заикнулся я было, а она — в рев. «Впутал, — говорит, — меня в грязные дела, посадят вас всех и меня заодно. Не подходи ко мне больше». Вот те на! «Скажи спасибо, — говорит, — что меня замарал до ушей, а то бы пошла в милицию, первая на тебя заявила».

— Да-а, интересные дела, — присвистнул Балашов. — Ты ей мои деньги все передал?

— А как же?

— Что-то я уверенности в твоем голосе не слышу. Ну-ка посмотри мне в глаза! — стеганул хлыстом голос Балашова. — Ты что юлишь? Неужто ты надул меня, свинья?

— Виктор Михалыч, кормилец, без вины я, как бог свят! Все отдал…

Из-за поворота вынырнул самосвал, ослепив их палящими столбами дальнего света. Это спасло Джагу. Балашов вперился вперед, в мутную сетку дождя, просвеченную огнями фар. За эти мгновенья Джага успел прийти в себя, забормотал обиженным голосом:

— Зря землите меня, Виктор Михалыч! Вы же знаете, как я ценю вашу доброту. Через вас, можно сказать, жизнь увидел, так нешто я позволю себе вас обманывать…

— Смотри, гад, узнаю, что деньги Зинке не отдал, тогда пощады не жди.

Джага подумал: «Хе-хе, узнаешь! Ты Зинку и в глаза не видел. А деньги все-таки надо перепрятать. С него станется, придет домой, все обыщет. А если она, дура, денег не берет, решила в честные податься, что ж мне, деньги ему назад нести? Мне они тоже лишними не будут».

И в это время его вдруг осенило: «Ой-ой-ой! Деньги сами в руки прут! Пресс же стекольный старый списали недавно, вчера на задний двор выбросили! Если его с металлоломом вывезти? А пуансоны в цехе взять можно!»

— Виктор Михалыч!

— Что тебе?

— А если мы сами отштампуем стекла?

— Чем? Может, башкой твоей лысой?

— Зачем башкой? Башка еще нам понадобится. Я лучше придумал.

— Давай излагай. Может быть, действительно понадобится.

— У одного моего знакомого есть пресс для штамповки стекол. А пуансоны я достану. Пресс небольшой, как настольная швейная машинка. И работает негромко. Установим у вас на даче и за несколько дней я вам все недостающие стеклышки отштампую. Сырье-то у нас есть.

— Слушай, видать, что башка твоя еще действительно понадобится. Только варит она уж больно медленно. О чем раньше-то думал?

— Вспоминал все, как найти его.

— Вспомнил?

— Вроде вспомнил.

— А сколько он хочет за пресс?

Джага почувствовал подвох и развел руками.

— Так кто его знает? Он же тогда и не думал продавать. Но, думаю, сотни за три я его уговорю.

Балашов прищурился.

— Двести за глаза хватит. Договаривайся. Но смотри: к концу недели чтобы пресс с пуансонами был на даче. Усек?

— Постараюсь…

— Вот сюда прямо его и привезешь.

«Волга» въехала в ворота дачи. Отворилась дверь веранды, и в освещенном проеме появилась женская фигура. Прикрывая голову зонтом, Алла помахала рукой.

— Быстрее, ужин стынет!..

Через несколько дней из ворот часового завода выехала трехтонка, груженная металлоломом. Агент показал вахтеру пропуск: «На базу вторчермета». В кузове сидел Джага, изъявивший вдруг желание подработать на сверхурочных…

Куда уходят поезда метро!

Тихонов и Приходько уселись на мраморную скамейку в конце платформы. Из черного жерла туннеля дул влажный прохладный ветер, чуть пахнущий резиной. Где-то, в самой утробной глубине, еще слабо светились красные концевые огни поезда, с ревом унесшегося мгновение назад.

Сергей достал из кармана пачку сигарет, ловко подбросил одну пальцем и, когда она описала высокую дугу, поймал губами.

— Здесь нельзя курить, — сказал Тихонов. — Метро, техника безопасности, сам понимаешь.

— Жаль, сейчас бы на холодке самый раз, — усмехнулся Сергей. Он погремел коробком спичек и положил его обратно в карман. Потом серьезно спросил: — Стас, ты никогда не думал, куда уходят поезда метро на конечных станциях?

— Куда? В депо, наверное, — пожал плечами Тихонов.

— Наверное. Я еще когда совсем маленьким был, ужасно интересовался этим вопросом. Забавно было бы посмотреть, где они там ночуют, как разворачиваются. Мальчишкой я раз пять пытался туда проскочить — не выходил из вагона. Дежурные всегда засекали. Так и не посмотрел, жалко.

— В тебе еще не завершилась мутация. Детство в одном месте играет.

— Эк ты, брат, научно выражаешься. Тебя бы в лекторы-популяризаторы.

— Это я у своего шефа нахватался. Любит он иногда важное словечко завернуть. Обратно же, не зря университеты кончали. Латынь даже учили. И вообще, сколько экзаменов сдавали — жуть вспомнить. Помнишь старика Перетерского: «Английский король сидит на троне, получает жалованье и занимается боксом».

— Приличное, видимо, жалованье у короля.

— Король умер. Там королева давно.

— Знаю. Жалованье-то, наверное, меньше не стало.

— А ты, Сергей, деньги любишь?

— Деньги? — задумался Сергей. — Наверное, люблю. Пристраститься, правда, не успел — ни разу у меня их в избытке не было. Я вот сейчас вспомнил, как был в комнате Коржаева после его убийства. Поверишь, мне старика даже жалко стало — нищета прямо самая настоящая. А потом, когда открыл его тайник, — ахнул! Представь себе в одном сундуке всю свою зарплату и пенсию до самой смерти. И все у такого нищенького, сирого старика.

— Ладно. Оставим эти приятные воспоминания до следующего раза. Условный перекур закончен. Как мы дальше этих хромых вылавливать будем, не думал еще? — спросил Тихонов.

— Думал. Есть предложение. Большинство работающих на заводе — женщины. Отбрасываем их сразу, потому что все-таки, мне кажется, Коржаев имел в виду хромого мужчину. Завод работает в две смены. Пересменка — в четыре часа. Без четверти мы с тобою сядем в обеих проходных и отсчитаем всех работников завода, которые, как отмечалось, в балете уже танцевать не могут. Годится?

— Отпадает.

— Это почему?

— Технически затруднительно: надо будет отдельно выяснять потом фамилии, — это раз. А во-вторых, люди обязательно обратят внимание на двух новых моложавых вахтеров интеллигентного вида.

— Переоцениваешь, — засмеялся Приходько.

— Кого? Воров?

— Свою интеллигентность.

— Я имел в виду тебя.

— Ну, спасибо, отец.

— Не стоит. Предлагаю встречный план. С твоей интеллигентной внешностью ты не вызовешь ни малейших подозрений в качестве врача-общественника из гор-здравотдела. Я могу претендовать на должность мед-брата или, если позволишь, на какого-нибудь фельдшера. Вот в этом качестве мы сейчас придем в санчасть завода и проведем обследование медицинских карточек. Отберем, стараясь не привлекать особого внимания, сначала карточки мужчин, а из них выберем хромых. Годится?

— Принято. Ты это Колумбово яйцо долго вынашивал?

— Прямо на этой лавочке…

Они вышли из метро к вокзалу и, повернув налево, через путепровод пошли к заводу.

Мужчины с дефектом!

Приходько встряхнул авторучку и сказал:

— Давайте, Борис Иваныч, еще раз пройдемся по кандидатам.

Шадрин чинил лезвием цветные карандаши. Перед ним лежал длинный, аккуратно разграфленный список. Около фамилий были проставлены разноцветные значки: крестики, кружки, зеты и бесконечные прочерки. Шадрин сдул со стекла красную грифельную пыль.

Итак, на заводе — пятеро хромых… Водолазов — мастер механического цеха. Бобков — слесарь. Никонов — кочегар котельной. Сальников — сборщик главного конвейера. Вахтер Никитин.

Трое из них явно не подходили на роль сообщника Джаги. Водолазов был заводской общественник, инвалид Отечественной войны, депутат райсовета. Кочегар Никонов независимо от своих личных качеств совершенно не имел доступа в производственные помещения. Сборщик Сальников стал инвалидом совсем недавно, попав под трамвай. Естественно, что Коржаев не мог его знать под кличкой «Хромой».

Остались двое — Бобков и Никитин.

В тот же вечер Тихонов «принес» хромых часовщиков из ремонтных мастерских: часовых мастеров Сеглина и Шаронова, и заведующего мастерской № 86 Бродянского.

— …Товарищ Бобков, извините за беспокойство. Всего вам наилучшего!..

— …Вот видите, товарищ Никитин, мы у вас и отняли-то всего полчаса. До свиданья…

— …Итак, товарищ Сеглин, вы в полном объеме удовлетворили мой любительский интерес. До новых встреч, большое спасибо…

— …Давайте, товарищ Шаронов, ваш пропуск, я подпишу его на выход. Если сломаются часы, ремонтировать их приду только к вам…

Приходько устало плюхнулся на стул и забарабанил карандашом по столу. Эти четверо ни с одного боку к делу не пришиты. Сколько сил зря потрачено! Было бы интересно иметь какой-нибудь счетчик умственной энергии. К концу дня взглянул: ага, потрачено 20 тысяч мыслесекунд. Пора отдыхать! И в постель. А в общем, это ни к чему. Обязательно какой-нибудь Архимед придумал бы для него делитель, чтобы он отсчитывал мысли через косинус фи — только полезную нагрузку. Он тебе, глядишь, насчитал бы за сегодня ноль целых, ноль десятых. Так бы от досады и выпивать начал. Короче, одна надежда на Тихонова — может, он из этого Бродянского что-то толковое выудит.

Что за человек есть!

А у Тихонова, похоже, прорисовывалось кое-что интересное. Он сидел в тесной конторке 86-й мастерской, просунув меж столов длинные ноги в невероятно острых мокасинах. Вокруг суетились, а Тихонов, листая журналы, спокойно дожидался прихода заведующего Бродянского. Иногда он что-то негромко насвистывал и широко улыбался. А в кармане у него лежал аккуратно сложенный вчетверо акт планового снятия остатков, которое закончилось в мастерской вчера. И написано было в нем, что ревизор обнаружил излишек часовых деталей ни много ни мало — на 360 рублей. А излишек — это ЧП. Если он не является результатом бухгалтерской ошибки, то это либо обман клиентов, либо мастерская получает товар без документов, «левый», как его между собой называют дельцы.

Бродянский пришел около четырех. Когда Тихонов, встав ему навстречу, сказал, что он из УБХСС, лицо Бродянского как-то болезненно сморщилось:

— Ну, что же, я ждал, что вы придете.

Сильно припадая на левую ногу, он провел Тихонова в свой крошечный кабинетик и показал на стул рядом со своим столом:

— Прошу вас.

Тихонов внимательно разглядывал Бродянского. Это был немолодой уже человек, с очень бледным, болезненным лицом. В глазах его, больших и растерянных, Тихонов уловил страх. Худые длинные пальцы Бродянского нервно комкали какие-то бумажки на столе.

— Мне надо допросить вас по уголовному делу, — начал Тихонов.

— А что, уже есть уголовное дело? Так быстро? — пролепетал Бродянский.

Тихонов понял, что Бродянский имеет в виду обнаруженные у него излишки, иначе вряд ли он задал бы такой прямой вопрос. Однако это следовало проверить. Тихонов негромко сказал:

— Вы мне расскажите, пожалуйста, абсолютно все, что вам известно по делу…

Бродянский ненадолго задумался, потер лоб и вдруг заторопился:

— Я не знаю, собственно, что и рассказывать-то. У меня ведь такой случай впервые в жизни! Излишки, да еще на три с гаком тыщи, по-старому — уму непостижимо! Честно, откровенно, говоря, если бы на эти деньги у нас «дырка» открылась — ну, недостача, по-нашему, — я бы в сто раз меньше удивился. С недостачей все может быть: и ученики товар поломали, и в квитанцию клиенту недописали, в худшем случае, может, кто из мастеров присвоил, хотя такого у нас никогда не было. Однако все может случиться! А излишки — это, извиняюсь, уму непостижимо! Вы меня спросите — почему? А я вам отвечу — потому. Потому, что недостачу мне в мастерской любая мышка может сделать: хочешь — мастер, хочешь — уборщица, хотя упаси бог на них подумать! А излишек, извиняюсь, я только сам себе могу сделать, шахер-махер всякий!

«Четко формулирует, — размышлял Тихонов, внимательно глядя в глаза Бродянскому. — И не путает, не прячется, на себя все оттягивает. А ведь лазейки есть, и он их не хуже меня знает. Значит, что-то не то с излишками этими…»

А Бродянский горячо продолжал:

— Я от себя вину не отвожу, мне мой борщ чужая тетя с улицы не пересолила! Но только где я ошибся, на чем — ей-богу, пока не знаю, хоть из пушки в меня стреляйте, извиняюсь!

…Договорившись с Бродянским о том, что он еще раз внимательно проверит всю документацию вместе с вызванной из отпуска бухгалтером Васильевой, Тихонов поехал на Петровку. Шадрин слушал с большим интересом. Подвел итоги:

— Бродянский испуган, расстроен, явно боится следствия. Однако меня смущает, что все его страхи сконцентрированы вокруг этих несчастных излишков. Ни о чем другом он и не думает. Ну что ж, завтра еще раз проанализируем его бухгалтерию. Надо посмотреть, что именно из товара у него лишнее, а там уж будем решать окончательно…

В этот момент зазвонил телефон.

— Бюро пропусков, Борис Иваныч. Тут двое спрашивают Тихонова. Он не у вас?

— У меня. А кто там, Анечка?

— Бродянский и Васильева. Пропустить?

— А кто эта Васильева? Спросите у них.

— Из бухгалтерии, говорит.

— Хорошо, выдайте им пропуска.

— Твои, — сказал Шадрин. — Не иначе как новости в клювах несут, если с такой спешностью.

Посетители действительно принесли новости. Волнуясь и поминутно вытирая слезы, Васильева, молоденькая, симпатичная женщина, торопливо говорила:

— Вы понимаете, товарищи, убить меня мало, ведь это я во всем виновата, Михаил Семеныча под такой удар поставила, он волнуется, переживает…

— Минуточку, успокойтесь и давайте по порядку…

— Я и говорю по порядку! — с этими словами Васильева открыла сумочку и вытащила из нее какой-то измятый, обтрепавшийся по краям документ. Шадрин взял его и увидел, что это накладная на получение мастерской номер восемьдесят шесть от гарантийной мастерской часового завода в счет фонда третьего квартала различных часовых деталей и инструмента на сумму триста шестьдесят два рубля одиннадцать копеек.

— Посмотри, как ларчик открывается, — протянул Шадрин накладную Тихонову.

Из дальнейшего сбивчивого рассказа Васильевой они поняли, что в конце прошлого месяца она получила в гарантийной мастерской различную фурнитуру. Но Васильева так торопилась в отпуск, что не сдала в бухгалтерию накладную. Из-за этого полученный по накладной товар оказался как бы излишним…

Отпустив Бродянского, Тихонов записывал показания Васильевой. Время от времени он задавал ей короткие точные вопросы: когда она получила товар, какой именно, по каким основаниям, кто выдавал. Васильева с неожиданной злостью сказала:

— Кто, кто! Конечно, сам заведующий, черт колченогий! Из-за него все и случилось. Мне ведь на поезд шестичасовой надо было, а он вечно волынит, каждую пружинку своими руками считает! Вот и задержал меня до пяти часов. Я в сумку накладную сунула, сажусь с Васей, шофером, в машину, поехали. Когда мимо метро проезжали, я подумала: опоздаю на поезд! «Знаешь, — говорю Васе, — отвези ты это хозяйство сам, а я там после распишусь». Ну и выскочила из машины, а накладная в сумочке осталась. Сегодня утром ко мне от главбуха приехали, тут я про нее и вспомнила. А то совсем из головы вон. Что мне теперь за это будет?

— Премию, надо полагать, дадут, — хмуро сказал Тихонов. Потом добавил: — А вообще-то нехорошо пожилого человека колченогим обзывать!

— Да он и не пожилой вовсе, заведующий-то, да и зло меня взяло, хромал там целый день по подсобке, как черепаха, из-за этого и неприятность вся вышла!..

…Тихонову показалось, что уши у него растут, вытягиваясь, как у овчарки…

— Нехорошо, Сергей получилось, — сказал Тихонов полчаса спустя. — Хвастались все: такую сетку соорудили, такую сетку! Ею и в аквариуме немного наловишь! Как же так получилось, что Балашов под нашу сетку поднырнул?

— Как, как! — Приходько чувствовал, что здесь они здорово промазали, и от этого ершился. — Мы ведь инвалидов по медкарточкам санчасти выявляли, а гарантийные мастерские обслуживаются, оказывается, районными поликлиниками. Вот и причина вся. Ну, уж теперь допроверим все досконально.

— Хорошо. Значит, заведующим гарантийной мастерской по нашей «анкете» интересуемся. Что за человек есть?

А вы у таксиста спросите!

Возвращаясь с обеда, Приходько и Тихонов еще в коридоре услышали телефонный звонок за дверью своей комнаты.

Приходько торопливо повернул ключ в замке и подбежал к столу.

— Да, да, есть такой, пожалуйста, — он протянул трубку Стасу и сказал: — На. Тебя какая-то женщина спрашивает.

Стас удивленно поднял брови.

— Тихонов слушает.

— Здравствуй, Тихонов. Это тебе Захарова телефонит.

— А-а, Нина Павловна! День добрый.

— Чего же это ты мне нумер свой дал, а на месте не сидишь?

— Дел много, вот и бегаю все время. Нас, как волков, ноги кормят.

— Уж не знаю, чего вас там кормит, только я со вчерашнего дня тебе раз пять звонила.

— А что, интересное что-нибудь есть?

— Не знаю, может быть, тебе интересно, а может, нет. Ты и решай. Юрка вчера под вечер домой мешок какой-то принес, на кухне около своего столика в нишу запихал. Пока он обедал, я мешок потрогала — железки там какие-то. Тяжелые — поднять не смогла. Ну, пообедал, помылся, переоделся — и мешок на плечо. Я с балкона глядела — Юрка свистнул, остановил такси, погрузился — и пошел. Я давай тебе звонить — никто не отвечает. Вот только сейчас и дозвонилась.

— Спасибо большое, Нина Павловна, за хлопоты, конечно, нам все это очень интересно. Жалко только, неизвестно, куда он с этим мешком делся…

— А вы у таксиста спросите!

— Да где ж мы его возьмем-то?

— Так я номерок на случай записала: ММЛ 04–61…

— Какая же вы умница, Нина Павловна! Большое спасибо вам!

— Да брось ты! Если чего еще увижу, позвоню. Только ты больше на месте сиди.

— Кстати, Нина Павловна, не заметили — таксист Юрке не знаком?

— Не думаю… Машина посередке шла, Юрка свистнул и рукой замахал, только тогда таксист и повернул, круто так…

— Ну, спасибо. Будьте здоровы…

Приходько что-то сосредоточенно писал за своим столом. Сдерживая торжество, Тихонов сказал равнодушным голосом:

— Могу сообщить номер такси, на котором Джага вчера увез какой-то тяжелый мешок с металлическими предметами.

Приходько поднял голову:

— Захарова звонила?

— Да. Не исключено, что он увез ворованные корпуса и платины.

— Очень возможно.

— Хотя я и сомневаюсь, чтобы он стал их завозить домой даже ненадолго. Сейчас разыщу таксиста, может быть, их маршрут нам подскажет что-нибудь.

Тихонов позвонил в таксомоторный парк:

— Не поможете ли вы по номеру машины найти ее шофера?

— Простите, а в чем дело?

— Видите ли, я приезжий, в Москве первый раз. И вчера меня довольно долго возил очень вежливый, хороший водитель. Я только потом сообразил, что нужно его поблагодарить — хотел вам письмо написать, да забыл спросить фамилию. Только номер «Волги» запомнил — 04–61. Она, по-моему, такого серого цвета, что ли.

— Нет, она не серого, а кофейного цвета. Вчера на ней работал Евгений Латышев.

— Большое спасибо. А когда он будет снова работать на линии? Может быть, я завезу письмо сам, заодно и повидаю его.

— Он работает во вторую смену. Значит — с четырех дня.

Тихонов посмотрел на часы: половина четвертого.

— Сережа, у меня к четырем вызваны люди. Придется тебе заняться с таксистом.

— Давай займусь.

Без десяти четыре Сергей устроился около телефонной будки в пятидесяти метрах от ворот таксомоторного парка. В три минуты пятого из ворот выехала кофейная «Волга» с номером 04–61. Приходько сошел с тротуара и проголосовал. Машина притормозила. Сергей хлопнул дверцей и сказал:

— В центр.

Молодой крепкий парень, сидевший за рулем, засмеялся:

— Ну, быть мне сегодня с планом. Прямо около парка почин сделал. Приятная неожиданность.

— Один мой знакомый говорит, что всякая случайность — это непознанная необходимость, — откликнулся Приходько. — Дело в том, что мы с вами, товарищ Латышев, не так уж неожиданно встретились. Я вас тут дожидался.

Шофер удивленно посмотрел на него:

— Меня-я? А откуда вы меня знаете?

— Вот уж случилось так, что знаю. Моя фамилия Приходько, я с Петровки, тридцать восемь.

Латышев недоуменно сказал:

— Тут, наверное, недоразумение. Нарушений я не делал, правила все выполняю. За три года ни одной дырки в правах не имею…

— Видите ли, Женя, я не сотрудник ОРУДа, как вы, похоже, полагаете. Я инспектор БХСС и поговорить хочу с вами вовсе не о нарушении правил движения, а как со свидетелем по уголовному делу…

— Опять же ошибка! Я никакому уголовному делу свидетелем не был!

— А вот этого вы можете и не знать! — засмеялся Приходько. — Попробуйте вспомнить до мелочей ваш вчерашний рабочий день и расскажите мне все подробно. Давайте вот здесь остановимся у тротуара и посидим, побеседуем.

Латышев пропустил поток машин, аккуратно перестроился и встал напротив здания СЭВ. С минуту он что-то соображал, морща лоб, затем сказал:

— Так. Вчера я днем начал работать с трех часов. Выехал из парка — на Дорогомиловской двух пассажирок взял до Кунцева, привез их в мебельный магазин. Просили подождать. Купили там торшер, и я отвез их на Бережковскую набережную, около ТЭЦ. Там минут пять покурил, старичок в машину сел, до университета. Потом… Кто же потом-то ехал? А, вспомнил! Мужчина в синем халате повез со мной бланки какие-то, пачек пять — на Маросейку, там во дворе разгрузились. После этого я на Дзержинской в автомате перекусил и с двумя иностранцами поехал на Белорусский вокзал. На стоянке там задерживаться не стал — машин полно было свободных, поехал к центру. На Грузинской опять пассажир попался — мужик такой здоровый, лысый, с мешком. «Поехали, — говорит, — в Жаворонки». Ну, в Жаворонки так в Жаворонки, туда по Минскому шоссе проехаться одно удовольствие, да и для плана такая ездка — подарок. Отвез его, вернулся в Москву, у Кутузовской женщину пожилую посадил, на Пресню ей надо было…

— Так, так, — перебил памятливого Женю Приходько. — В общем, я вижу, память у вас отличная, профессиональная, так сказать…

— Не жалуюсь, — зарумянился Латышев, — склерозом пока не страдаю.

— Ну, а жаворонковского пассажира хорошо запомнили, с мешком который?

— Нормально запомнил. Через недельку-другую, может, и забыл бы, народу все-таки много встречаем каждый день, а сейчас хорошо помню: мордастый такой, и вся челюсть железная.

— А место, куда его привезли, помните?

— Факт, помню. Пока разворачивался, он в калитку вошел. Я еще там на траве забуксовал немного. А вот улицы название, извините, не знаю, просто не посмотрел. Но это неважно, если потребуется, я тот дом сразу найду.

— Пожалуй, потребуется, — весело сказал Приходько, легко переходя на «ты» с новым знакомым. — Не скрою, я от тебя, товарищ Латышев, много интересного узнал. А ты еще сомневался — «недоразумение».

Сергей достал из кармана пачку фотографий, отсчитал пяток и протянул таксисту:

— На, посмотри, нет здесь твоего пассажира с мешком?

Латышев внимательно осмотрел их все, потом посмотрел еще раз и твердо сказал:

— Нет, здесь его нет.

Тогда Сергей дал ему еще три.

— Вот же он! — искренне удивился таксист, возвращая фотографию Джаги. — Этот вчера и ездил в Жаворонки.

— Женя, а что, если мы сейчас повторим твой вчерашний маршрут?

Латышев почесал в затылке.

— Эх, друг ты мой ситный, видать, я погорячился, когда насчет плана обрадовался. Сгорит он сегодня у меня синим пламенем…

— Понимаешь, Женя, это очень важное дело. И самое главное, срочное. До завтра ждать нельзя — можем опоздать. А путевку я тебе отмечу — среднесдельная обеспечена.

Шофер махнул рукой:

— Эх, где наша не пропадала! Поехали, — он выключил счетчик и хитро подмигнул: — Смотри, если орудовцу попадемся, будешь меня выручать…

Машина остановилась, не доезжая сотню метров до дачи, где вчера Латышев высадил Джагу. Они прошли калитку. Здесь на траве еще остались широкие рваные шрамы от буксующих колес. Неторопливо пошли дальше, вдоль забора. На участке, за воротами, стояла черная «Волга». В гамаке перед домом покачивалась молодая красивая женщина. Она разговаривала с кем-то не видимым с улицы, сидевшим на террасе.

Так же не спеша они дошли до перекрестка. Сергей протянул Латышеву руку:

— Большое тебе спасибо, Женя. От всего сердца. Ты сегодня сделал очень много для нас. Об одном тебя попрошу: ты насчет нашей поездки не распространяйся… Если ты еще понадобишься, мы тебе позвоним.

— Понял, звони. А в город не подбросить тебя?

— Нет, дорогой, тут у меня еще дела кое-какие есть. А ты и так горишь с планом.

— И не говори. Ну, пока. Желаю удачи.

— И тебе того же…

Когда Приходько садился в вагон электрички, на платформу упали первые дождевые капли. От Одинцова, набирая силу, дождь бежал к Москве наперегонки с поездом. Стоя в тамбуре, Сергей смотрел на мокнущие под дождем деревья, разорванные клочья туч на горизонте. Все, что он узнал сегодня, сумбурно перемешалось в голове, и никак не мог он из этих сведений построить четкую логическую схему. В поселковом Совете ему сообщили, что дом номер девять по Майской улице принадлежит солидной пожилой женщине, пенсионерке Викторине Карловне Пальмовой. Когда-то она была учительницей музыки. Участок приобрела два года назад и в прошлом году выстроила новый дом… Красивая дамочка в гамаке явно не относится к людям пенсионного возраста…

Приходько достал блокнот и записал: «Выяснить: 1) Кто живет на даче. 2) Кому принадлежит черная „Волга“ номер МОИ 11–94. 3) Попробовать установить, что может связывать Вик. Кар. Пальм. с Джагой».

Черт побери, какой же срочный и ценный груз привез Джага к ней в мешке, не пожалев денег на такси, когда он мог преспокойно за тридцать копеек доехать на электричке?

Плох он совсем

Страх перестал быть чувством. Он превратился в какой-то живой орган, который, ни на секунду не замирая, жил в Кроте так же яростно и сильно, как сердце, легкие, печень. Даже во сне он не давал ему покоя, и это было особенно ужасно, потому что во сне Крот был перед ним совершенно беспомощен. Проснувшись ночью в поту, с трясущимися руками, Крот тихонько, чтоб не разбудить Лизку, вставал, шел на кухню и долго пил прямо из крана теплую, пахнущую железом воду. На балкон выйти боялся. Садился около открытой балконной двери прямо на пол и курил одну сигарету за другой, бросая окурки в раковину. Когда в подъезде раздавалось сонное гудение лифта, бесшумно скользил в комнату и вынимал из пиджака пистолет. Его холодное рукопожатие давало какую-то крошечную уверенность. Лифт проезжал, и Крот, прижимая пистолет к горячему влажному лицу, думал: «Глупости это все. Если за мной придут, разве пушка поможет? Уйду, допустим. А потом? Потом что будет?»

Так проходили ночи. К утру, измученный, Крот засыпал.

В этот день, проснувшись около двенадцати, Крот почувствовал: надо что-то предпринимать. Пока Гастролер появится, он тут от страха сдохнет. А все Балашов! Он, иуда, украл из пиджака паспорт — больше некому! И нигде Крот паспорта не терял, он его как зеницу ока берег. Надо сходить к Джаге — посоветоваться. Джага все-таки свой, не продаст. Сколько вместе натерпелись! Правда, Балашов запретил выходить на улицу, но Крот о себе как-нибудь уж сам позаботится. Ах, какая же сволочь этот Балашов! Еще рассчитывал взять его за горло… Да, его, пожалуй, возьмешь — скорее без рук останешься! Теперь уж не до жиру. Получить бы с него обещанный новый паспорт да хоть какую-нибудь долю — и бежать отсюда подальше…

Время тянулось мучительно долго. Длинный пустой день. Крот решил идти вечером: во-первых, темно — труднее узнать, а во-вторых, он не знал, в какое время приходит с работы Джага. Вышел часов в девять.

Где-то в Банковском переулке остановил такси, зашел в «Гастроном» и купил две бутылки коньяка «Кизляр». Когда ехали по улице Горького, Крот рассеянно посмотрел на оживленную гуляющую толпу и мрачно подумал: «Я как с другой планеты…» Мысль понравилась, и он, наслаждаясь своей «необычностью», раздумывал об этом до самого дома Джаги. Расплачиваясь с таксистом, неожиданно для самого себя спросил:

— Слушай, отец, может, мне на другой планете было бы лучше?

Шофер мельком взглянул на него и сказал:

— Наверняка не скажу, но, вероятно, вряд ли. Неуживчивым нигде медом не намазано…

Поднимаясь на второй этаж, Крот ругал себя за болтливость. Вдруг таксист его заприметил? Вот дурак же! Потом позвонил.

Дверь открыл Джага. Удивленно закруглели глаза. Настороженно улыбаясь, показал два ряда металлических зубов:

— Ты-ы?

— Я. Не ждал? Ладно, прикрой варежку, хватит железом хвалиться! Может, в дом все-таки позовешь?

— Конечно, заходи, заходи. Я один.

В комнате было неопрятно, везде лежала пыль, по углам валялись какие-то тряпки. На столе возвышались пустая водочная бутылка, остатки закуски. Разведя руками, Джага сказал:

— Вот к водочке ты опоздал, а закусить — пожалуйста, чем бог послал.

Криво усмехнувшись, Крот поставил на стол бутылки с коньяком.

— Ничего не попишешь, всю жизнь я попадаю в кино только на вторую серию.

Джага радостно засуетился, забегал по комнате, ловко нося перед собой брюхо:

— Сейчас мигом все соорудим по всем правилам.

Крот брезгливо щелкнул пальцами:

— Собери со стола эти помои.

— Все сейчас сделаем, родной мой… Будет как в ресторане.

Крот выбрал стул почище, уселся, положил ногу на ногу, закурил.

— Ну что, Джага? Спекулируем помаленечку? Как говорится, даст бог день, даст бог тыщу?

— Что ты, родной мой! Заработка за последнее время никакого. Копейки свободной нет.

— Не в деньгах счастье, — весело сказал Крот.

Джага удивленно посмотрел на него:

— Ну, это ты брось. А в чем же еще?

— В свободе духа, — засмеялся Крот. — Но этого тебе не понять.

— Где уж, — согласился Джага. — В случае чего в тюрьму-то плоть мою заключат…

— Уж прямо так и заключат? — остро сощурился Крот. — У нас же хозяин — умнейший человек, ты же сам говорил, а? Ведь не допустит?

— Конечное дело, Виктор Михалыч — умнейшая голова, так ведь фарт, знаешь, иногда и от умных к дуракам бежит.

— От него к нам не прибежит — это я тебе точно говорю.

— А кто знает? — Джага вымыл в мисочке тарелки, расставил их на столе и внимательно посмотрел Кроту в глаза.

Крот подумал: «Интересно, знает, что это я убрал старика в Одессе? Если знает, он со мной вместе играть против Балашова не станет. Ему такой подельщик не нужен». Взял бутылку и резко ударил ладонью в дно. Пробка вылетела, и золотистая жидкость плеснула на стол. Крот достал из верхнего кармана белый платок и протер край своего стакана.

— Пей, родной, не брезгуй, — улыбнулся Джага. — От поганого не треснешь, от чистого не воскреснешь!

— Не морочь мне голову, — поморщился Крот. — Послушай лучше, что я тебе скажу. Мы с тобой старые знакомые, и я тебе верю, что не продашь… А если продашь — ты меня знаешь…

— Окстись, что ты мелешь, — обиженно пробурчал Джага.

— Тогда давай выпьем.

Выпили, закусили лимоном. Крот уселся поудобнее.

— Хочу я тебе рассказать одну байку. А ты подумай, к чему она… Сидят на маленькой станции трое, пьют пиво и дожидаются поезда. У одного — документы, билет и деньги в кармане, у других — вошь на аркане и блоха на цепи. И вот первый, фраер, сидит философствует: «Ничего, ребята, я вот жду поезда, и вы ждите, может, вам удастся проехать зайцами под вагоном. Ничего страшного, мол, вы же бродяги».

— Ну?

— Чего, ну?

— Проехали?

— Проехали. Перед самым поездом пошли вместе в сортир, отняли у фраера билет и деньги, а его там заперли…

— Ты, что ли, ехал?

— Может, я, а может, не я. Неважно. Смекаешь?

— Бродяги — это мы. Только Виктор Михалыч не фраер. Его в сортире не запрешь. Да и скажу тебе по-честному, нет мне резона с ним расставаться. Умнеющий человек!

— А если он сам с тобой вдруг расстанется? Возьмет вот так, в одночасье, и рожей об забор…

Джага выпил еще стакан, сморщился, махнул рукой:

— Пускай его! Кое-какую денежку я себе сбил, независимость имею.

Крот смерил его презрительным взглядом, с издевкой протянул:

— Независимость! Бо-ольшой ты человек стал! Раньше вон какой был, — он показал рукой на уровне табуретки, — а теперь как поднялся! — и Крот приподнял ладонь сантиметров на пять.

— Геночка, родной, ты меня с собой не равняй. Ты молодой, здоровый, девки тебя любят, тебе жить красиво охота, денег много надо. А мне зачем? На бабах я крест поставил. Старею…

— Да ладно уж прибедняться! Деньги ему не нужны! Тоже мне Христос-бессребреник отыскался. Дал бы лучше чего-нибудь пожрать.

— Ей-ей, кроме того, что на столе, ничего нет. Я же ведь, почитай, дома никогда не ем…

Крот зло усмехнулся:

— Что, только закусываешь?

— Точно, точно, Геночка, — Джага выпил еще стакан и облизнулся красным, длинным, как у овчарки, языком.

Крот посмотрел на него с отвращением. Встал, судорожно вздохнул:

— Ох, тяжело, душа вспотела!

— Ты пойди освежись, — ласково посоветовал Джага. — А то придешь домой на бровях, мадама твоя будет недовольна.

— А ты и про нее знаешь? — неприязненно спросил Крот.

— Знаю, Геночка, знаю. Как не знать?

— Много ты, Джага, знаешь. Это иногда вредит. Смотри, по проволоке ходишь.

— А что поделаешь, Геночка? Всю жизнь без сетки работаю, — и засмеялся неожиданно трезвым смехом.

Крот сидел и чувствовал, что опьянел, что разговора не получилось, что Джага окончательно продался Балашову. И такая невыразимая тоска его душила, что Кроту хотелось заплакать. «Как я их ненавижу! Всеми фибрами души. Фибровая душа, фибровый чемодан. Не будь я таким болваном, подорвал бы тогда с чемоданом Коржаева! Были бы деньги, документы, и не было бы за мной мокрого дела, и этого непрерывного страха расстрела…»

— Слушай, Джага, а ты не знаешь, как расстреливают? — равнодушно спросил Крот.

— Бог миловал! Правда, мне один мазурик на пересылке рассказывал, что приговоренных к расстрелу держат в одиночке. А за два часа до казни зажигается в камере красный свет, и каждые пятнадцать минут бьет гонг…

— Замолчи! Замолчи, гад!

Джага вздрогнул и степенно сказал:

— Что ты орешь, как марафонская труба! Не психуй, по нашим делам расстрел не полагается.

Крот встал, взглянул в мутное зеркало. Увидел в своих глазах страх и тоску. Подумал: «Поеду-ка я в свою берлогу и надерусь до чертей. А завтра будет снова долгий пустой день, тупая тишина, тоска и страх — без конца», — он повернулся к Джаге, крикнул:

— Как я вас всех ненавижу! — и выбежал из комнаты…

Хлопнула входная дверь. Джага походил по комнате, поглядел в окно, допил прямо из бутылки остатки коньяка, потом вышел на улицу. На углу в телефонной будке набрал номер и, прикрывая трубку рукой, сказал:

— Виктор Михалыч? Это я. Да-да. Крот у меня был сейчас. Плох он совсем.

Выстрел по последней клетке

В это утро Тихонов решил подвести баланс. Они взяли на себя большую ответственность, решив искать Хромого среди часовщиков. По всем тогдашним данным это был единственно правильный путь. А вдруг ошибка? Вдруг Хромой хоть и крупный спекулянт фурнитурой, но по роду своей повседневной деятельности не имеет никакого отношения к часовому производству или ремонту, как, например, Коржаев? Установить связь Хромого с Джагой не удалось, Крот-Костюк бесследно исчез. Кроме подозрительной поездки в Жаворонки, за Джагой ничего предосудительного замечено не было. Но преступная шайка существовала, и то, что в ней подвизались вместе и Джага, и Крот, и безвестный Хромой, — было несомненно.

После того как Тихонов побывал у следователя прокуратуры Сахарова, который вел последнее дело Джаги, он окончательно убедился в том, что Джага в этом деле одна из последних фигур. Сахаров утверждал, что уже в то время, когда Крот с Джагой проходили по первому делу, Мосин был полностью в подчинении у Костюка. Сахаров рассказывал, что Мосин человек неумный, но хитрый и упрямый, как осел. Костюк умен и расчетлив. Выдержка у него отличная, и всей коммерческой частью их воровского предприятия он руководил самостоятельно. Джага попросту выполнял его поручения, и выполнял, как видно, безоговорочно. Но сейчас, судя по всему, и Крот здесь вовсе не первая фугура. Нет, нет, нет!

Надо найти Хромого. Вот где ключ к этому делу. Хотя нельзя утверждать, что и Хромой здесь главный. Но от него-то уж, во всяком случае, можно оттолкнуться в решении всей этой шарады. Однако Хромого пока нет. Если сегодня Приходько не найдет ничего нового о Хромом, надо собраться с мужеством, отступить на исходные позиции и начать работу над новыми версиями, но уже глубже прорабатывая связи Джаги.

Тихонов вспомнил, как в детстве играл в «морской бой». В ста клетках поля биты почти все «корабли» противника, но где-то затерялась одна клеточка — «подводная лодка», и без нее игру не выиграешь. Еще несколько неудачных «выстрелов» — и враг уйдет непобежденным. Но тогда была игра, а сейчас враг был настоящий, не ограниченный сотней клеток поля, и мог он уйти с добычей навсегда. По последней клетке выстрелил в этот день Приходько.

— Ты понимаешь, Стас, — возбужденно рассказывал он. — Посмотрел я медкарточку заведующего гарантийной мастерской, там сказано, что он инвалид III группы, пенсионер. Ладно, думаю, погляжу его пенсионное дело. Приезжаю в собес, смотрю — батюшки родные! — в прошлом году Балашов этот семь месяцев подряд не являлся за пенсией! И получил ее только после напоминания из собеса… При этом — заметь себе — он тогда не работал, а про «единственный источник существования» забыл. И заработки у него всю жизнь скромные. Однако поговорил с людьми — оказывается, ездит Балашов на новенькой «Волге», летом в городе не живет; видно, дачка своя у него есть. Жена его не работает и не работала никогда…

— А номер «Волги»? — спросил Тихонов.

— Как же, МОИ 11–94, — усмехнулся Сергей.

— Интересное кино… — сказал Тихонов, внимательно разглядывая выписку из пенсионного дела.

Приходько сказал:

— Но самое интересное, кажется, только сейчас начинается. Ну-ка, возьми мой рапорт о поездке в Жаворонки с таксистом Латышевым!

— Взял.

— А теперь посмотри справку поселкового Совета к этому рапорту.

— Так. «Дом номер девять по Майской улице принадлежит гражданке Пальмовой Викторине Карловне». Пальмовой? Викторине… Постой! Ведь в выписке из пенсионного дела сказано, что мать Балашова — Пальмова Викторина Карловна?! Неужели нашли? — сказал Тихонов.

— Если сопоставить еще с тем, что вчера вечером я видел на даче Викторины Карловны «Волгу» с номером МОИ 11–94, то похоже, что мы произвели сбойку наших туннелей точно.

— Это уж факт! Но понимаешь ли ты, дерево бесчувственное, что мы вышли не просто на хромого мужчину, а на Хромого, которого ищем?!

— Догадываюсь, — невозмутимо кивнул Приходько.

— Нет, от тебя помереть можно! Ведь теперь ясно, к кому на Майскую, девять прибыл Джага! Ой-ой-ой, старик, как мы теперь развернемся!

— Развернемся на всю катушку! — не выдержав, захохотал Сергей. — Правда, предстоит еще кое-какая работенка: пока ребята в Одессе разбираются с убийством Коржаева, нам надо раскрыть здесь всю шайку.

— Похоже, что мы вышли на финишную прямую, — поднялся Тихонов. — Для начала мастерскую его пропусти через мелкое сито. Без лишнего шума, конечно. Во-вторых, надо сделать так, чтобы с сегодняшнего, самое позднее — с завтрашнего дня Балашов шага не ступил без нашего ведома, особенно в нерабочее время. Мне сдается, что он свое трудолюбие главным образом в это самое время и проявляет…

Бухгалтерская симфония

Использовав недоразумение с мастерской Бродянского, Приходько договорился с директором часового завода о проведении плановой инвентаризации в гарантийной мастерской.

— Результаты мы можем вам представить в двух вариантах, — сказал ревизор-инвентаризатор, энергичный молодой человек с университетским значком. — В суммовом выражении это будет гораздо быстрее. Либо по позициям товаров — это нас недельки на полторы задержит…

— Сделайте, как быстрее, — с легкомысленным видом ответил Приходько. — Нам, знаете ли, поскорей в восемьдесят шестой мастерской закончить надо, а без вашего акта это невозможно…

Про себя Приходько подумал, что вовсе незачем афишировать свою глубокую заинтересованность делами Балашова. «Пусть они считают, что мы выполняем пустую формальность, — размышлял Приходько. — А уж сличительную ведомость по позициям товаров мы и сами быстренько сделаем, если у нас будут результаты инвентаризации…»

Порядок в мастерской Балашова был отличный, и поэтому уже через два дня работники центральной бухгалтерии вручили Приходько инвентаризационную ведомость. «Полный ажур», — гласил вывод ревизоров. Действительно, по общей сумме расход часовой фурнитуры в мастерской копейка в копейку совпадал с его приходом.

— Ну и прелестно! — говорил Приходько, рассаживая в просторном кабинете группу опытных ревизоров. — А теперь мы над этой цифирью самостоятельно поколдуем. Посмотрим сейчас, что за этими умилительными суммами скрывается!

Он отлично знал, что анализ «суммового благополучия» зачастую приводил следствие к ошеломляющим результатам, когда за стройными колонками равнодушных цифр открывались волнующие картины… «Ну, какая разница, — иронически говорил в таких случаях Приходько, — то ли один тигр, то ли сотня кошек?! Ведь стоимость-то у них одна, и все мяукают…»

— Вот вы все шутить изволите, — сказал однажды Сергею матерый жулик, директор промтоварной базы, — а ведь и верно, какая разница? Ну, девчонки-кладовщицы не так товар записали. Ведь государство-то на этом не пострадало, всю выручку до копейки получило…

— Оно вроде бы и так, милейший Алексей Иваныч, — весело возразил Приходько, — только чем объяснить, что в наличии у вас все лежалый товарец больше, а не хватает ходового, дефицитного? Например, ватников на четыре тысячи рублей больше, чем должно быть, а кофточек шерстяных на ту же сумму не хватает?

Директор базы недоуменно пожал плечами:

— Действительно, откуда бы?

— А вы не смущайтесь, Алексей Иваныч, я вам эту загадочку помогу подразгадать… Ватники-то вы со швейной фабрики у заворуя Шуры Терехова за треть цены взяли, без документиков, слева, так сказать. А кофточки шерстяные спекулянтам через подсобку сбыли с наценочкой, в одну неделю. Товару на базе было на сто тысяч и осталось на сто тысяч, а вам двойной дивиденд — и суммовой ажур, и растратчиком никто не назовет! И мы вас, — жестко закончил Приходько, — не назовем растратчиком. Есть такое слово «расхититель». Хищник, просто, по-русски говоря…

Приходько отключился от всех оперативных дел. С утра он вместе с ревизорами раскладывал ведомости на столе, вынимал из шкафа арифмометр и счеты — и начиналось! Вычитали, перемножали, складывали. Сергей что-то записывал, вычеркивал, линовал для себя какие-то листы, заполняя их постепенно колонками цифр.

Приходили ребята из отдела, здесь же на плитке кипятили чай, подшучивали. Тихонов серьезно спрашивал:

— Сереж, а у тебя пистолет вообще-то есть? Может, ты в кобуре под пиджаком арифмометр носишь?

Сергей лениво лягался:

— Хорошо, что у меня хоть такое оружие есть. Жаль, нам по форме кортики не полагаются, а то бы ты язык мог в ножнах носить.

— Нет, Серега, ну, серьезно, какой из тебя оперативник? Тебе бы в бухгалтеры-ревизоры, незаменимый был бы ты человек.

— Это мы еще посмотрим, кто из нас нужнее как оперативник…

— Да тут и смотреть нечего. Приемов самбо не знаешь, пистолет, сам признавался, в сейфе у Шадрина держишь.

— Отстань, пустомеля! Ну, зачем мне пистолет? Я жуликов из арифмометра лучше, чем ты из автомата, отработаю.

— А если тебе серьезного жулика брать придется, то как? Тоже с арифмометром?

— Для нашего серьезного жулика арифмометр страшнее пистолета!

И снова шутили. Но все знали, что Приходько делает сейчас главное. И Приходько считал. Считал днем, вечером. Стихали шаги и разговоры в бесконечных коридорах управления. Звякал арифмометр, носились, гремя, как кастаньеты, костяшки счетов. Приходько шевелил губами, считал, считал…

— Великая вещь — бухгалтерия, — самодовольно сказал Приходько, входя через несколько дней вместе с Тихоновым в кабинет Шадрина. В руках у него было несколько вкривь и вкось исписанных, испещренных цифрами листов бумаги.

— Посмотрите, Борис Иваныч, это черновик сличительной ведомости по мастерской Балашова. Намазано тут, правда, но результат достоверный, трижды проверили…

Обычная выдержка изменила Шадрину.

— Не томи душу! Какие результаты? — быстро спросил он.

— Результаты? — улыбнулся Приходько. — Результаты… Результаты — они вот какие: только за последние три месяца набрался у гражданина Балашова излишек разных деталей на четыре тысячи семьсот восемьдесят девять рублей!

— Ничего поднакопил! — гордо сказал Тихонов.

— Но это еще не все, — продолжал Приходько. — На эту же сумму у него других деталей не хватает…

— К каким маркам часов не хватает? — напряженно спросил Шадрин.

— Однообразная картина, — хитро прикрыв один глаз, тихо ответил Приходько. — Все недостающие детали предназначены для «Столицы»!

Детям нужен свежий воздух

Электричка протяжно заревела, звякнула во всех своих металлических суставах, поехала. Немногочисленные пассажиры быстро растеклись по платформе, и под большим белым трафаретом с надписью «Жаворонки» остались двое: молодая женщина с курносой девчушкой лет восьми. Женщина крепко держала девочку за руку, а та все время старалась заглянуть ей в глаза:

— Мам, ну скажи, за что?

— Подожди, егоза, дай посмотреть хоть, куда нам идти надо. Вот сюда, по-видимому, направо.

Они спустились с платформы, перешли пути и пошли по узкому шоссе в сторону дачного поселка, начинавшегося сразу же за полем в небольшом лесочке.

— Мам, а мам! Ну, скажи, за что?

Женщина смеялась:

— А ты угадай сама.

— За пятерки? Да? За то, что помогаю? Да? За то, что сама пришила воротничок к форме?

Женщина сделала серьезное лицо.

— Вот если догонишь, тогда скажу, — и она вдруг побежала по шоссе. На ходу она сбросила кофточку и осталась в пестром сарафане из модного набивного сатина. Девчушка на минуту растерялась, а потом кинулась за матерью. Скоро она догнала ее, и они побежали вдвоем, взявшись за руки. У леска мать остановилась.

— Давай приведем себя в порядок, а то таких растреп никто к себе не впустит. Ты похожа на клоуна.

— А ты на матрешку!

Черные вьющиеся волосы девчушки, собранные с трудом в две косицы, теперь выбились из бантиков и приклеились потными колечками ко лбу. Мать причесала девочку. Потом собрала в аккуратный узел на затылке свои густые русые волосы, и они отправились дальше.

— Ну, мам, — не унималась девочка, — ведь говорила же сама, что поеду в лагерь. Говорила? А теперь сама отпуск взяла, да со мной на дачу. Ты что, меня нарочно так разыграла? Да? За то, что я себя хорошо веду?

— За то, что не просила на станции мороженое, а то опять бы простудила горлышко и отпуск не удался бы.

— Да я готова его никогда не есть! Я даже не люблю его вовсе! — тараторила без умолку девочка.

По левую сторону улицы начались дачи. Женщина рассматривала их, читала объявления на заборах.

— Мам, а где будет наша дача?

— Сейчас поищем. Нам ведь с тобой одна комнатка нужна.

— Мам, и два дерева, где гамак повесить. Папа тебе написал ведь, чтоб мне гамак в подарок купила, а он еще качели привезет.

Навстречу им пожилая женщина неторопливо толкала детскую коляску, читая на ходу толстую книгу.

— Бабушка, а где сдается только одна комната и два дерева? — спросила девочка.

Женщина остановилась, весело взглянула на них:

— Нет, милые, здесь никто не сдает. Тут в основном живут многосемейные, зимние. А вы дальше пройдите, там можно найти комнату, — она неопределенно махнула рукой в сторону поселка.

Они прошли еще несколько дач и остановились у синего забора с красивыми резными воротами и калиткой. Участок был хороший, тенистый, аккуратные дорожки вели к дому и каменному гаражу в глубине двора. За домом была видна какая-то временная пристройка. Женщина постояла, подумала, потом взяла девочку за руку и направилась к соседней даче.

У калитки позвонили. К ним вышла высокая толстущая тетка, смерила строгим взглядом.

Женщина сказала:

— Простите, у вас здесь не сдается?

Девчушка спряталась за мать, а тетка вдруг сказала глухим басом:

— Ежели девчонка глаза с мылом вымоет, чтобы не были такими черными, то пущу в комнату на втором этаже. А зовут-то тебя как, чернушка?

— Аленка.

— А меня Марья Фоминична, — сказала хозяйка дачи и повернулась к женщине. — Девочка у вас уже большая, ей даже интересно будет по лестнице прыгать, зато вещей перевозить — всего ничего. Разве что бельишко. Одна кровать там стоит, могу дать еще раскладушку, а посуды у меня в кухне тьма — бери, что хошь. А если муж приедет, тоже чего-нибудь придумаем.

— Вряд ли он приедет, — покачала головой Валя. — Он в дальней командировке.

— Вот видишь, все куда-то ездят. Одна я, как пень, всю жизнь на месте просидела. И мои-то бесенята на юг укатили, моря, вишь, захотелось, не нравится им здесь. Ну ладно, твоя чернушка мне заместо внучки на месяц будет. Только ежели глаза отмоет, — у моей ведь светлые, — повернулась она к Аленке, по-прежнему стоявшей из осторожности за спиной матери, и вдруг состроила ей рожу, да такую смешную, что девочка захохотала, а потом сделала ответную рожу. Знакомство состоялось. Переезд наметили на завтра.

— Здравствуйте! Меня зовут Алла. — Дачница, лежавшая в гамаке, подняла голову и увидела за легкой изгородью кустов красивую смуглую женщину в коротких кожаных брюках и нейлоновой рубахе-гавайке.

— Здравствуйте. А меня зовут Валя.

— Теперь будем соседями. Это наша дача, — она кивнула на дом. — Вы наверняка хорошо устроитесь у Марьи Фоминичны, она чудесный человек. Жаль, что мы не сдаем второй этаж: мне так скучно здесь! Теперь заживем с вами повеселее.

— Да я больше в гамаке поваляться люблю, — усмехнулась Валя.

— Ничего, я вас расшевелю, — сказала Алла и побежала на кухню, а Валя взяла книгу и блаженно потянулась. «Приятное с полезным», — подумала она и стала читать.

Аленка обнаружила в саду у Марьи Фоминичны трех кроликов и уже не отходила от них. То и дело раздавался ее звонкий голосок. День протекал неторопливо, сонно, бездумно. Обычный дачный день.

Часов около семи — к соседней даче подъехала черная «Волга». Валя увидела, как Алла бросилась открывать ворота. «Волга», фыркнув, вкатилась на участок, мотор взревел и смолк. Хлопнула дверца, из машины вылез мужчина средних лет с легкой, почти незаметной сединой. Одет был скромно, но с большим вкусом.

— Сам приехал, — пробасила над ухом Марья Фоминична. — Солидный мужик, заботливый, хозяйственный, не пьет, Аллу никогда не обидит. Жаль, детишек у них нет, а надо бы…

Балашов скоро вышел из дому в красивой пижаме, уселся в глубокое кресло с маленьким транзистором в руках. Над дачей плыла джазовая музыка, одуряюще пахли грядки табака, и даже издалека было видно, какое усталое и напряженное лицо у Балашова. Потом они обедали с Аллой в зеленой беседке.

Балашов сказал:

— По-моему, у нас еще есть «Камю»? Налей мне рюмочку. Что-то я устал сегодня. И сделай кофе покрепче.

— Что это ты на ночь глядя? Уснуть же не сможешь.

— Ничего, я хочу немного очистить мозги от дневного мусора.

Балашов, откинувшись в кресле, маленькими глотками потягивал коньяк, золотистый, жгучий, пахнувший облетевшей дубовой листвой.

— Кто эта женщина?

Алла подняла голову:

— Какая?

— Там, у старухи.

— А-а, это новая дачница у Марьи Фоминичны. Очень милая женщина, с девочкой.

— Не люблю я дачников.

Алла задумчиво посмотрела на него:

— Скажи, Витя, а кого ты вообще любишь?

— Тебя, например. Еще вопросы есть?

Алла не ответила и только покачала головой. Балашов встал:

— Завтра сюда приедет мой механик Юрка. Ты его знаешь, он со мной приезжал и станочек привозил. Он пробудет здесь несколько дней. Надо закончить срочную работу…

Валя встала с гамака, поднялась к себе наверх. Набегавшаяся за день Аленка со вкусом чмокала губами во сне, иногда сердито бормотала: «Не лезь, хуже будет…» Валя укрыла ее одеялом и пошла к хозяйке. Старуха пила чай и одновременно гадала на картах.

— Марья Фоминична, мне надо сходить на станцию, позвонить домой, узнаю, нет ли писем от мужа.

— Сходи, голубка, сходи.

— Вы, пожалуйста, присмотрите за Аленкой… Я через полчаса вернусь.

— Ступай, ступай, все будет в порядке…

Так прошел первый день их отдыха.

Волшебные очки

Утром Валя снова читала, лежа в гамаке. Вдруг она услышала мужской голос. Подняла глаза — на участке Балашовых подметал дорожки, собирая граблями мусор и старые листья, какой-то высокий полный мужчина. Он стоял спиной к Вале. Она видела его почти лысую круглую голову, чуть прикрытую какими-то остатками серых волос, заросшую жирную шею. Мужчина сгреб весь мусор в кучу в глубине двора, туда же бросил сухой валежник, щепки и ушел в дом. Валя снова углубилась в чтение.

Вечером Балашовы ужинали в беседке со своим гостем. Там, видимо, разгорелся острый спор. Алла бросила на стол салфетку и решительным шагом ушла на кухню. Немного погодя встал Балашов. Гость остался в беседке один. Он докурил сигарету, налил в чайный стакан остатки водки, которую, наверное, стеснялся выпить при хозяевах. Выпил, смачно крякнув. Сходил в дом и принес большой бумажный пакет. Постоял, подумал, обогнул дачу и бросил пакет в кучу мусора, собранную утром. Стоя на корточках, громко сопел, чиркал спичками, дул в разгорающееся пламя. Почесывая грудь, смотрел в огонь, потом плюнул и ушел спать. В тихом вечернем воздухе над дачами поплыл синий дымок с острым, неприятным запахом…

За завтраком на следующий день Марья Фоминична недовольно ворчала:

— Черт лысый, нажег вчера какой-то падали, дым аж глаза разъел. Отмел бы к забору, он там и перегниет, мусор-то, ведь земле от него польза. Да они ничего не сажают, им земля что? А здоровущий какой да страшный! Ты хоть видела его-то? Зубы все железные, как мой самовар, блестят! Уж я страшная, все дети боятся, а такую образину не каждый день увидишь!

— Бабушка, вы не страшная, я вас очень люблю, — вмешалась Аленка.

— А дай честное пионерское, что любишь? Или октябрятское? Даешь?

— Даю!

— Ну, тогда прими от бабы-яги костяной ноги волшебный подарок. — Она улыбнулась и протянула девочке какой-то предмет, похожий на очки, — лист тонкого стекла с ровными круглыми дырками. — Через эти очки сразу видно: кто правду говорит, а кто — врет. А это маме такие же, чтобы ты ее никогда не обманывала, — и старуха извлекла из бездонного кармана своего фартука еще одни «очки».

— А где вы такие достали, бабушка-ежечка? — спросила Аленка.

Бабка показала кулаком в сторону соседней дачи:

— У идолища отобрала!

— Правда, Марья Фоминична, где вы такие потешные раздобыли?

— Поднялась чуть свет, а мне все дым вчерашний чудится. Думаю, неужели еще дымится куча проклятая? Пошла разобрать ее, так около пепла и нашла несколько этих забавинок…

И еще один день прошел…

Вечерний визит

И еще один день прошел. Под вечер Валя качала Аленку в гамаке, а та, как всегда, тараторила, ни на минуту не замолкая.

— Мамуля, тетя Алла красивая, ведь правда? Но ты все равно красивее. Мам, ну, отрежь волосы, как у тети Аллы, а то носишь пучок, как старая старушка. Мам, отрежешь, а?

Валя погладила девочку по голове:

— В кого ты у меня такая болтушка? Как птица какаду: бормочешь все время без остановки.

Соседи — Балашов и Алла — пили в беседке чай. Их знакомый давно ушел в дом.

— Мам, а сшей себе такой блестящий халат, как у тети Аллы. Мам, а когда я вырасту, ты мне купишь такие брюки, как у нее? Нет, нет, туфли, как вон у той тети, и сумку такую же. А, мамуля? И такую курточку…

Валя посмотрела в том направлении, куда показывала ручонкой дочь. От калитки к даче Балашовых шла высокая миловидная девушка. «Наверное, подруга Аллы», — подумала Валя. Девушка подошла к беседке, поздоровалась. Балашов сразу поднялся и увел ее в дом. Алла осталась пить чай. Минут через пять они вышли с веранды. Гостья еще несколько минут поговорила с Аллой, но Балашов даже не предложил ей сесть, и она стала прощаться. Отворяя калитку, Балашов отчетливо сказал;

— Ладно, до завтра, передайте ему, что буду… — запер калитку и вернулся в беседку.

Валя взглянула на часы: без четверти девять.

— Марья Фоминична, присмотрите, пожалуйста, еще сегодня за Аленкой. Хочу снова сходить позвонить — я что-то беспокоюсь: целую неделю никаких вестей.

— Ты же знаешь, что все будет хорошо. Не подведешь меня, чернушка? — спросила у Аленки старуха.

— Если будет сказка, то прямо сейчас иду в постель, — лукаво сказала девчушка.

— А ну-ка, бегом наверх!..

Приближаясь к станции, Валя ускорила шаг. Перрон был почти пуст. Несколько человек сидели на скамейках в ожидании поезда и вели неспешную беседу.

Валя зашла в автомат, набрала номер. Частые короткие гудки. Занято. Она снова набрала: опять занято. А ведь так хорошо было бы сейчас поговорить — около телефона никого нет. Наконец раздался протяжный басовитый гудок, и в трубке щелкнуло.

— Борис Иваныч! Здравствуйте! Докладывает Радина, — она еще раз оглянулась. — Ну, хорошо, хорошо, Валя говорит. Как вы все там живете? Я соскучилась. Вы не скучаете? Вот видите! А как там мои очки? Пригодились? Даже очень? Ох, как я рада! А то лежи и отдыхай, как на курорте. Что? Все по-старому. Знакомые наши все на месте. Что? Нет, нет, больше не жгли.

Валя еще раз оглянулась. Рядом никого не было.

— Сегодня появилась занятная дама, — и Валя подробно рассказала все о вечерней гостье. — Да, так и сказал: до завтра, передай, мол, что буду. По-моему, это что-то срочное. Ладно. Аленка? Спит. Хозяйка попалась чудесная. Что? Да бросьте, все у нас хорошо, не волнуйтесь. А Виталий приехал? Звонил? Как он там без меня? Голодный, наверное. Скажите ему, приеду — откормлю. Аленка, скажите, очень скучает без него и ждет, что он привезет ей качели. Есть отдыхать дальше, товарищ… Ну, хорошо, хорошо, Борис Иваныч! Спасибо ребятам за приветы, передайте и им от меня привет… Ну, раз так, то до свидания. Вот.

Валя спустилась с перрона и, не торопясь, пошла по узкому шоссе через поле…

Купцов не прозевать!

— Вот это молодец, Валюша! — сказал Приходько.

— Торопись, старик, а то все лавры расхватают, — толкнул его в бок Тихонов.

Шадрин постучал карандашом о пепельницу.

— Что же мы теперь знаем? Давайте-ка рассмотрим факты. Во-первых, коржаевские аксы, — Шадрин двинул на середину стола пепельницу. — Во-вторых, кража корпусов на заводе, — он пододвинул к пепельнице карандаш. — Дальше — недостача разных деталей у Балашова. Наконец, изготовление часовых стекол Джагой. — Рядом с карандашом на стол легли авторучка и зажигалка Шадрина. — На первый взгляд это разрозненные факты, — продолжал Шадрин. — Ничего общего между ними не видно. И все же вы разглядели, что и аксы, обнаруженные у Коржаева, и корпуса, похищенные на заводе, и запчасти, недостающие в мастерской Балашова, — все это детали часов «Столица». Как вы только что слышали, часовые стекла, которые делает Джага на даче Балашова, — тоже к «Столице».

— Короче, полный набор для детского конструктора «Сделай сам», — вставил Тихонов.

— Вот именно, — кивнул Шадрин. — Выходит, что первоначальное предположение Стаса о том, что наши подопечные готовятся собирать часы определенной марки, полностью оправдалось. И марка эта «Столица».

— Между прочим, — сказал Тихонов, — стеклышки-то по-кустарному штампуют. А почему? Очень просто — с корпусами получилось неаккуратно, там сейчас народ взбудоражен, иголки стащить не дадут, не то что стекла. Вот им, беднягам, и приходится руками поработать…

— Видимо, операция эта для них очень важна, — сказал Приходько. — И в каком масштабе она проводится! Ведь, обратите внимание, не на десятки штук, не на сотни, — на тысячи счет идет! И не только в Москве — вон к нам, до Черного моря добрались! Я думаю, Костюк у нас не зря там наследил. Очень может быть, что старый дружок Джаги искал у Коржаева аксы, да опоздал немного.

— Значит, ясно, — сказал Шадрин. — Преступная шайка любой ценой, всеми доступными им средствами комплектует большую, судя по всему, партию товара. В то же время сбыт этого товара не производится ни с рук, ни через комиссионки. Это Тихонов установил точно. Значит, жулики намерены продать детали оптом. А поскольку ни дома, ни на даче Балашов товар долго держать не может, значит, развязка их операции не заставит себя ждать. Мы должны быть к этому готовы.

— Чтоб купцов не прозевать, — засмеялся Приходько.

Вот в этот-то момент и позвонила Радина, сообщив о неожиданном и, видимо, очень спешном визите вечерней гостьи Балашову.

Оперативники притихли, прислушиваясь к разговору.

— А события-то назревают! — глядя на напряженное лицо Шадрина, шепнул Приходько Тихонову.

— Борис Иваныч, не забудь от нас Валюше привет передать, — подсказал Тихонов.

Шадрин подмигнул — показал, что помнит. Когда положил трубку, в комнате еще мгновение висела тишина.

— Полчаса назад к Балашову приехала женщина, поговорила с ним десять минут и уехала. Прибыла она, несомненно, с каким-то поручением, потому что, провожая ее, Балашов обещал завтра где-то обязательно быть. Очень возможно, что это гонец от того самого оптового купца. По всей обстановке, это весьма похоже на истину. Ну что ж! Посмотрим, с кем завтра встретится Балашов.