Часы для мистера Келли

Восемь часов утра

Изуродованная нога заболела остро, невыносимо, и это было последнее тяжкое ощущение в сумбурном путаном сне. Балашов мучительно сморщился, застонал спросонья и окончательно проснулся. В темных шторах затерялась маленькая дырочка, и сейчас ее отыскал тонкий луч солнца, повисший поперек спальни. Луч дымился крошечными пылинками, и от этого казался горячим. «Сегодня будет, наверное, жарко, — подумал Балашов и рассмеялся. — Ничего себе, каламбурчики я с утра придумываю», но от этого настроение сразу улучшилось. Он повернулся на другой бок, осторожно перекладывая руками больную ногу. Алла лежала к нему спиной, прикрыв рукой голову. Балашов легонечко провел рукой по ее спутанным черным кудрям, но Алла, не просыпаясь, оттолкнула руку, сердито пробормотала что-то со сна.

— Беда-а, — ухмыльнулся Балашов. — Мир требует свободы. Народы Африки требуют, жены требуют. А зачем она им, эта свобода? Смешно…

Он сел на постели, осторожно спустил ногу, потом оперся на здоровую, резко встал. Эх, некстати будет, если нога разболится сегодня. Сегодня ничего не должно мешать, потому что такой день бывает раз в много лет. Как великое противостояние. А может быть, и раз в жизни.

Балашов, стараясь ступать неслышно, вышел на веранду и прикрыл глаза от яркого света солнца. «Очень жарко будет сегодня», — подумал он вновь и пошел в душ. Завязывая перед зеркалом галстук, взглянул на часы — времени оставалось в обрез. «Ладно, позавтракаю в городе», — сказал он себе, и ему ужасно захотелось пойти в спальню, обнять Аллу, сказать ей, что он, может быть, не прав и не стоит ссориться: она же единственный близкий ему человек во всем мире. Потом раздумал. Пускай перебесится, нечего баловать.

Пока прогревался мотор, Балашов, прищурясь, смотрел на небо, быстро выцветавшее от зноя, неопределенно хмыкал. Затем включил первую скорость. Машина выехала из ворот, моргнув красным глазом мигалки, повернула налево и умчалась.

На работе он пробыл ровно пять минут. Заперев двери кабинета, выдвинул ящик письменного стола и на задней стенке нашел небольшое углубление, заклеенное изоляционной лентой. Сорвал ленту и вынул десяток маленьких записочек, исписанных затейливым, витиеватым почерком Коржаева. Отдельно лежала записка Крота: «Порфирий Викентьевич Коржаев, русский, 1898 года рождения, проживает…» Балашов вновь все их внимательно перечитал, сколол скрепкой и положил в бумажник. Усмехнулся: «Вот и все, что осталось от человека. Знал бы он, что я сейчас встречусь с его купцом! Эх, жизнь наша куриная…»

Отворил дверь и заглянул к заместителю:

— Федор Игнатьевич, я тут по делам отъеду часика на два, если кто будет спрашивать, скажите — в Моссовете!..

Заместитель понимающе улыбнулся:

— Поезжайте, Виктор Михалыч! Все будет в порядочке!

Влившись в плотный поток автомобилей, черная «Волга» помчалась в сторону Преображенской площади.

Балашов был сосредоточен и не обратил внимания на то, что серое такси, остановившееся рядом с ним у светофора на Кировской, и такси, тащившееся где-то далеко позади на Комсомольской площади, и ехавшее впереди него на Красносельской улице — одно и то же…

Верный своей привычке, Балашов не стал подъезжать к самому дому. Он оставил машину за углом и отправился пешком, опираясь на трость. Подходя к парадному, остановился; чуть отвернувшись от легкого жаркого ветерка, прикурил сигарету, оглядел переулок. Позади — пусто. Навстречу торопливо шагал какой-то парень в железнодорожной фуражке. Балашов вошел в подъезд.

Девять часов тридцать минут

Когда Балашов открывал дверь лифта, его окликнули сзади:

— Не закрывайте!

Он обернулся и увидел, что сзади идет тот парень в фуражке. Зажав чемоданчик под мышкой, он на ходу рассматривал какую-то разлинованную тетрадь. Балашов посторонился, пропустил его в кабину.

— Вам на какой?

Парень сдвинул на лоб фуражку, почесал в затылке.

— А черт его знает! Это у меня новый участок…

Тихонов судорожно отсчитывал: «В доме шесть этажей. На втором лифт обычно не останавливается. Значит, остается четыре этажа. Лучше всего выбрать пятый. Скорее всего он должен сойти или на четвертом, или на пятом. Он, конечно, может сойти и на третьем. Тогда с пятого этажа я не разгляжу квартиры, в которую он войдет. Но на три верхних этажа шансов приходится больше. Рискну. Так, на первом этаже квартира слева — под номером шестнадцать. Три квартиры на каждой площадке. Значит, на пятом должна быть…»

Тихонов заглянул в свою тетрадь:

— В тридцатую квартиру мне надо. Наверное, пятый этаж… — внутренне замер: «А вдруг ему туда же?» Балашов разглядел, что на парне не железнодорожная, а связистская фуражка. «Большой человек, строитель коммунизма. За свои девяносто рублей, как бобик, бегает целый день по этажам. Наверное, соображает сейчас, у кого бы сшибить на бутылку…» Он отвернулся и нажал кнопку «4 эт.». Когда он вышел, парень несколько раз нажал кнопку, но лифт не трогался. Связист отворил дверь шахты и с грохотом захлопнул ее. Кабина медленно поползла вверх, и Балашов, уже нажимая на пуговицу звонка, услышал, как монтер заорал ему:

— Дверь за собой закрывать надо!..

Балашов даже удивился: «Вот щенок наглый!» И повторил, как было условлено, звонок: три коротких, один длинный.

Дверь отворил Крот, бледный, неряшливо одетый, заросший рыжеватой щетиной. В квартире было накурено, душно.

— Здравствуй, Геночка! Что-то ты сегодня не блещешь импозантностью…

— Здрасьте. А с чего же это мне блистать? Я ведь не в Сочах на пляже. Вы ж мне еще путевку в санаторий металлургов не достали.

— Зачем же это буду делать я? Вот получишь свою долю и достанешь сам. Только мне кажется, что тебе сейчас светиться на золотых пляжах противопоказано. Ты в нынешнем году уже в одном курортном городе побывал.

— Это вы мне как врач говорите?

— Как врач. Социальный. Лечащий язвы общества. По характеру заболевания тебе надо лечиться где-нибудь в средней полосе или за Уралом, в Сибири. Это я тебе по-дружески, ей-богу. Ну, давай…

— Что это вы такую заботу обо мне проявляете? Боюсь, как бы вы мне туда бесплатную путевку не организовали. С казенным проездом в спальном вагоне с решеточками.

— Ну, это у тебя от лукавого…

— Прямо уж от лукавого! Вы человек сильный, умный. Вам может показаться, что мне там будет лучше. Только я ведь тоже не вчера родился. Я так думаю: вы никому заботу о моем здоровье не передоверяйте. Берегите меня пуще глаза. А то, если меня начнет лечить уголовка, придется и вам встать на учет в этот диспансер.

— А ты меня не пугай. Я же ведь не нервный. Ты лучше подумай о спасении души, — криво улыбнулся Балашов.

— Мне о душе думать поздно. Ее теперь не спасешь. Я все больше о своем теле сейчас подумываю. Вот так!

— Ну ладно, хватит языком трясти. Давай открытку.

Крот, не сводя с Балашова глаз, залез во внутренний карман, достал обычную почтовую открытку. Взглянул на нее и с видимым сожалением протянул Хромому. Балашов, не торопясь, стал читать вслух:

— «Здравствуйте. Я снова в Москве. Может быть, заходить к вам». — Засмеялся, взглянул на обратный адрес: «Ул. Козлова, д. 31, кв. 10».

— Вот чук! Улица Козлова! Слушай, Крот, по-моему, в Москве такой улицы нет даже?

— Черт ее знает! Что я вам, избач — все знать?

— Советский человек должен знать и любить родной край.

— Мой родной край Арзамас.

— Ну-у! Земляк Аркадия Гайдара?

— Вы Гайдара не трожьте.

— Это почему еще?

— Потому что, если есть на свете человек, которого я уважаю, то это Аркадий Гайдар.

— Ай да Крот! Вот это номер! Сколько времени тебя знаю, а ты каждый раз открываешься мне новой стороной своего дарования. Я ведь и не предполагал, что ты ценитель героической романтики в литературе… Да и вообще, что ты книги читаешь.

— Вам этого не понять.

— Где уж мне! Я ж ведь лаптем свою сборную соляночку хлебаю. Ты мне объясни только, почему заурядные уголовники всегда сентиментальны?

— Чего мне вам объяснять? Вы и так всех умнее. Давайте лучше о деле поговорим.

— Давай, не возражаю. Побеседуем.

— Вы с ним один будете говорить?

— А ты полагаешь, что без тебя эта экономическая конференция состояться не может?

— Я этого не знаю. Только я бы хотел быть в курсе дела.

— В дипломатических и торговых отношениях есть такое понятие — уровень встречи.

— А вам мой уровень не подходит?

— Мне вполне. Ему вряд ли. Поэтому представителем нашего концерна буду выступать я. А ты сыграешь роль закулисного советника, эксперта, секретаря и даже личной охраны твоего торгпреда.

— Это как?

— А вот как: ты займешь первоначальную свою позицию в этом благословенном шкафу. Пушка при тебе?

— Всегда.

— Очень хорошо. Я посажу его спиной к тебе, чтобы ты его все время видел сквозь щелку. Это такой гусь, что с него всего станется. Возражений нет?

— Хорошо.

— Ну, спасибо за доверие.

— Если он клюнет, вы договоритесь здесь товар передавать?

— И ты еще претендуешь на участие в секретных экономических переговорах! Горе моей седой голове, боль моим старым костям!..

— Да бросьте, Виктор Михалыч. Мне ведь плохо очень, честно-то говоря…

— Ты, Крот, дурачок! Как это ты себе представляешь: он понесет отсюда чемоданы с деталями в руках? А если его участковый у подъезда остановит? Или прикажешь ему их доставить через Мострансагентство?

— Но я хочу быть при передаче…

— Чего? Товара?

— Товара. И денег.

— Ах, тебя волнуют деньги! Такова се ля ви! Судьба товара его не интересует. Его интересуют деньги. До чего же четко у нас разделены функции! Я, как мул, горблю, чтобы этот товар достать, купить, украсть, наконец, сделать, черт побери, а потом его спихнуть Гастролеру. А ты, естественно, озабочен одним — как с меня сорвать деньги!

— Если бы не я, фиг знали бы вы про Гастролера. И старичок бы сейчас в этом кресле сидел вместо вас, если бы не я.

— Вот я и оценил твой труд в третью долю. Поэтому уж не мешай мне довести дело до конца. А насчет денег — придется тебе положиться на мою порядочность.

— Придется…

— Да не трясись ты. Пойми: раз я оставляю тебя здесь, значит, я играю на равных. Так будет и дальше. Встряхнись. И верь — я тебе друг. Только я умнее тебя и старше. Ну, хватит! Время — без пяти. Он обещал быть в десять, а люди они точные. Давай полезай в шкаф…

Десять часов

Балашов положил перед собой часы. Его охватила какая-то внутренняя дрожь, и ему казалось порой, что все внутри звенит от напряжения. Он жадно затянулся табачным дымом — это здорово помогает в ожидании. Ох, какая духота нестерпимая! И нервы, нервы. Сдают? Если бы их можно было подстраивать колками, как струны на скрипке! Чтобы можно было взять их в одном ключе на любую нужную ноту… А-аа, все это колеса…

Крот сидел в шкафу совершенно неслышно. «Вот зверь, — подумал Балашов, — я себе представляю, как он там задыхается. Ничего, ничего, пусть попарится».

Звонок резанул, как теркой по коже. Все. Началось. Хромой встал, посмотрел на себя в зеркало. Волосы в порядке, узел галстука на месте, уголок платка торчит из кармана ровно на два сантиметра. Погасил в прихожей свет — пусть сначала, после улицы, ничего не будет видно. Интересно, как его фамилия? Щелкнул замком:

— Заходите, господин Макс…

На пороге стоял высокий худой человек в сером твидовом пиджаке. Жесткий воротничок полосатой сорочки резал жилы на красной морщинистой шее. Большой хрящеватый кадык прыгнул — вниз, вверх.

— Я хотел видеть Порфирий Коржаев.

— Я готов с вами беседовать от его имени.

— Но меня интересует он сам.

— Я думаю, что беседовать о наших делах, стоя в коридоре, не совсем удобно.

— С вами я не имею ни о чем беседовать.

— Как раз наоборот! Именно со мной вам предстоит впредь иметь все дела.

— Очень интересно. Пожалуйста, я буду заходить, — он вошел в квартиру, внимательно глядя на Балашова. Не вынимая руки из кармана, стараясь не поворачиваться к Балашову спиной, прошел в комнату. На его серой пергаментной коже от жары и напряжения выступили капельки пота. Элегантный пиджак на Гастролере сидел превосходно, и все-таки в его движениях была заметна какая-то механическая угловатость, которая остается у кадровых военных на всю жизнь.

«Прилично по-русски говорит, — подумал Балашов. — Наверное, змей, у нас во время войны научился». Он небрежно развалился на стуле, предложил гостю кресло напротив. Тот, оглядевшись, сел.

Балашов, не вставая с места, протянул руку и достал из серванта бутылку «Двина». Налил себе рюмку коньяку, подвинул бутылку иностранцу.

— Угощайтесь, господин Макс. Этот напиток не уступает «Мартелю».

Иностранец не шевельнулся, процедив:

— Спасибо. Я не желаю — на улице очень жарко.

Балашов пригубил, поставил рюмку на стол.

— Как угодно. Дело в том, что наш общий компаньон — Порфирий Викентьевич Коржаев — умер две недели назад от инфаркта.

Макс молча смотрел на него. Его круглые глаза без ресниц, не моргая, уперлись в лицо Балашова.

— Покойный Коржаев выполнял в нашем деле функции коммерческого директора. Поэтому мы с вами не были даже знакомы… по вполне понятным вам причинам.

Гость, не меняясь в лице, молчал.

— В связи с его неожиданной кончиной мне пришлось взять инициативу в свои руки, чтобы довести дело до конца. Именно поэтому я здесь, и думаю, что весьма печальный факт смерти Коржаева не помешает нам успешно завершить начатое.

Макс не проронил ни слова. Духота становилась невыносимой. Балашов чувствовал, как по шее текут капли пота. Горло пересохло.

— Итак, я к вашим услугам…

И вдруг Гастролер засмеялся. Тихо, спокойно, одними губами, обнажив два ряда фарфоровых вставных зубов. Его взгляд по-прежнему неотступно был привязан к какой-то точке на лбу Балашова, и от этого смеха Хромой вдруг почувствовал на влажной горячей спине холодок.

Макс наклонился к нему и спросил своим невыразительным, безразличным голосом:

— Вы должен быть близкий человек Коржаеву?

— Да, конечно. Мы же вместе вели дело, были лично дружны.

— Вы, наверно, располагаете муниципальный бланк-документ про смерть вашего друга?

Балашов на мгновение потерял голос, но быстро взял себя в руки:

— Нет, мне он был ни к чему. Но у меня есть более ценные свидетельства — его записки, по которым он брал у меня товар для вас, — Балашов достал из портмоне сколотые скрепкой бумажечки и протянул их Гастролеру. Не дотрагиваясь рукой, Макс кинул на них быстрый взгляд и встал:

— Я буду скорбеть о смерти такой хороший человек. Однако здесь есть ошибка. Я не тот, про который вы думаете. Это есть ошибка. Я должен покланяться, — и снова тихо засмеялся.

— Откланяться, — механически поправил его Балашов, почти в истерике думая: «Провал, провал! Не поверил, гад!»

— Прошу меня простить — откланяться, — повторил Макс и направился к дверям.

Нет, Балашов так легко не сдается!

— Послушайте, господин Макс!

Иностранец обернулся.

— Присядьте. Если вас не удовлетворят мои объяснения, вы сможете уйти — задерживать я вас не собираюсь.

— Я слушаю.

— Вы явно не верите в то, что я преемник дел Коржаева и принимаете меня за кого-то другого. Однако это предположение лишено здравого смысла, поскольку я-то знаю точно, кто вы такой.

— Но я — нет. Не знаю.

— Я могу вам продемонстрировать полную осведомленность во всех наших делах, — от количества и номенклатуры товара до суммы, которую вы мне должны уплатить. Я отдаю должное вашей выдержке, но если вы из-за этой сверхосторожности расторгаете нашу сделку, вы понесете огромные убытки.

— А вы?

— Мне это тоже принесет известные неудобства. Но убытков я не понесу никаких — завтра же распродам товар по частям здесь, у нас, спекулянтам. Правда, я заинтересован скорее в валюте.

Что-то дрогнуло в лице Макса, и Хромой почувствовал, что в твердой решимости Гастролера появилась крохотная трещинка. И все-таки тот сказал:

— Я вас не знаю.

— Это верно. Но я располагаю сведениями, которых человек посторонний знать не может.

— Может. Это все может знать работник КГБ, который арестовал Коржаева.

— Ну, это уже совсем смешно. Будь я чекистом, я бы не стал тут с вами толковать. Сейчас мы были бы у вас в гостинице и делали обыск.

— За какое преступление? Обыск можно делать за преступление, а вы сказали, что Коржаев уже мертв.

Вот тут уже захохотал от души Балашов.

— Уж не надеялись ли вы, господин Макс, что я вам детали за красивые глаза отдам? Вы должны заплатить за них твердой валютой и в сумме весьма значительной. Поэтому второе дно вашего чемодана, или где уж вы их там провозите, забито до отказа зелеными купюрами. Это раз.

— Дальше.

— А что дальше? Вот открытка. Судя по стилю, она написана вами. Экспертиза по заданию КГБ легко подтвердила бы ваше авторство. Наконец, ваше присутствие здесь. Дальше делаем у вас обыск и за нарушение советского закона арестовываем.

— Нихт. Нет. Нельзя. Я есть иностранец.

Хромой снова торжествующе засмеялся.

— Вы уж мне-то не морочьте голову. Иммунитет распространяется только на дипломатов. Вы же, по-видимому, не дипкурьер?

Гастролер промолчал.

— Вот что я бы сделал, будь я сотрудником КГБ, — продолжал Балашов, — но я не чекист. Я коммерсант и заинтересован в их внимании не больше, чем вы. Я вас убедил?

— Нет. Где гарантии, что вы со мной мирно беседуете, а на кухне или в этот… шранк…

— Шкаф?

— Я, я, шкаф… в шкаф не записывает наш разговор агент?

— Опять двадцать пять. Встаньте и посмотрите.

— Хорошо. Я вам немного доверяю. Вы можете мне сказать, когда я встречал последний раз Коржаева?

— Это было между пятнадцатым и двадцатым марта. Точно не помню день, но он передал тогда партию колес, трибов и волосков. Да бросьте вы, господин Макс, меня проверять. Я же ведь вам уже доказал, что, если бы я был из КГБ, мы бы продолжали нашу беседу не здесь, а на Лубянке.

— Может быть…

— И я вам вновь напоминаю: отказавшись, вы потеряете больше, чем я…

В комнате было уже невозможно дышать. Пот катился по их распаренным лицам, их душила жара, злость и недоверие.

Гастролер не выдержал:

— Я вас готов слушать…

Балашов вдохнул всей грудью.

— Я приготовил вам весь товар, который должен был передать Коржаев. Но его неожиданная смерть меня сильно подвела. Поставщики, воспользовавшись срочностью наших закупок, содрали с меня за детали двойную цену…

— Меня это не будет интересовать…

— Очень даже будет интересовать, поскольку вы мне должны будете уплатить еще тридцать пять процентов.

— Никогда!

— Обязательно заплатите. Я не могу один нести все расходы.

— У нас был договор.

— Даже в расчеты по клирингу вносятся коррективы, исходя из коммерческой конъюнктуры на рынке.

— Это невозможно. Я буду отказаться от сделки.

Балашов про себя засмеялся: «Врешь, гад, не откажешься. Если ты КГБ не испугался, то лишних несколько тысяч тебя не отпугнут…» Они долго договаривались о месте и способе передаче товара.

— Деньги я буду давать на товар.

— Пожалуйста. Правда, как вы понимаете, на месте деньги я пересчитывать не смогу. Но я уверен, что деньги будут полностью. Вам же придется еще целые сутки ехать до границы — так что во избежание конфликтов на таможне…

— Я вас понимаю. Кто гарантирует мне, что вы давали весь товар, а не половину?

— Перспектива наших отношений. Вы, несомненно, после реализации этой партии еще раз захотите вернуться. И я не откажусь от сотрудничества с вами. Сейчас готовятся к выпуску часы новой модели экстра-класса, и они пойдут через мои руки. Так что…

— Вы кусаете за горло, но вы настоящий бизнесмен. Хорошо. До завтра…

Было без четверти двенадцать, когда из парадного вышел человек. На его сухом красном лице с глубокими, будто резаными морщинами застыло выражение спокойного презрения ко всему окружающему. Вынув из кармана темные очки, человек надел их и не спеша, не глядя по сторонам, направился к Преображенской площади. Пройдя квартал, он свернул за угол. Метрах в ста от перекрестка стоял у тротуара белый лимузин «мерседес-220». Так же неторопливо человек сел в машину, включил двигатель и уехал…

Парень в связистской фуражке равнодушно поглядел вслед великолепной машине, над задним бампером которой был укреплен необычный длинный номер «ВН 37149». Потом снял фуражку, вытер носовым платком пот со лба, остановил проезжавшее мимо такси — серую потрепанную «Волгу»…

Полдень

Балашов захлопнул дверь, вернулся в комнату.

— Вылезай!

Крот не откликнулся. Хромой подошел к шкафу, распахнул дверцу. Крот сидел между платьев на каком-то тюке, неестественно закинув голову.

— Ты что, заснул? — Балашов толкнул его, и Крот так же неестественно-покорно подался, тупо, словно тяжелая ватная кукла, выпал из шкафа. Хромой вздрогнул и невольно отшатнулся. Несмотря на жару, лицо у Крота было землисто-зеленое и между тусклыми волосками бороды застряли капли липкого пота.

— Елки-палки, у него обморок!

Балашов взял со стола графин с теплой водой и выплеснул всю ее на голову Крота. Белые, с тонкими голубыми прожилками веки задрожали, изо рта вырвался тяжелый вздох:

— О-ох!

Балашов сел в кресло. «Ну и дела! До хороших времен дожил ты, Балашов, если твои уголовники-подхватчики падают в обморок, как институтки. От жары, видимо, скис. Там же совсем дышать нечем. Вот зараза, чуть все дело не провалил. Хорош был бы я, если бы он на Гастролера из шкафа выпал. Но, молодец, собака, обмер там, но не пикнул. Жажда жизни, ничего не поделаешь. Он надеется тоже проехать на этом коньке. Шутишь, дорогой мой Крот, дела твои швах! Боливару не снести двоих. Мне даже не денег тебе жалко, дурачок. Ты правильно заметил в прошлый раз, что очень много знаешь. Слишком много…»

Крот открыл пустые, бездумные глаза, уставился в потолок.

— Вставай, Аника-воин, хватит отдыхать. Выпей коньячку, согреешься.

Крот повернул к нему голову, слабо улыбнулся:

— Очень жарко было, дышать нечем, нафталина нанюхался и сомлел.

— Вижу, что не воспарил. На, выпей.

— Не хочется, дышать тяжело. Воды хочу со льдом.

— Ананас в шампанском не желаете? Пей, говорят тебе, — сразу полегчает.

Крот, морщась, стуча зубами о край стакана, хлебнул обжигающую жидкость.

— Как, очухался или еще не совсем?

— Вроде бы в порядке.

— Когда Лизка придет?

— Она до восьми, по-моему.

— А что ты ей говоришь, почему, мол, на улицу не выходишь?

— Отпуск, говорю. Обидели меня на работе — понизили. Вот и переживаю дома свою беду.

— А она что?

— Утешает. «На юг, — говорит, — давай поедем, отдохнешь, развлечешься». Ей-то и невдомек, что у меня за развлечения…

— Ну ладно. Договорился я с ним на завтра. Ты сиди здесь, как гвоздь в стене, — не шевелись. Завтра к вечеру заеду, расскажу, как и что.

— А деньги когда?

— Опять ты про свое! Я тебе сказал уже: недели две понадобится, чтобы их сплавить. Ты сиди здесь, никуда не выходи, читай книги: ты же вон какой, оказывается, библиофил.

— Паспорт новый достанете?

— Э, брат, за него надо будет много денег заплатить. Если завтра все провернем успешно, куплю тебе недельки через две паспорт. А все, что останется от твоей доли, — доставлю на блюдечке с голубой каемочкой…

— Любите вы меня, Виктор Михалыч, ласкаете… Боюсь, заласкаете насмерть!

— А ты не бойся — целее будешь. Короче, сиди здесь и не рыпайся. До завтра!

— Ни пуха…

— Иди к черту!

Балашов шагнул на улицу, как в кузнечный горн. Раскаленные камни дышали жаром, асфальт продавливался под каблуками. Не подходя к машине, он завернул в будку уличного телефона-автомата и набрал номер своей мастерской.

— Федор Игнатьевич, это я, Балашов. Мне сообщили, что неожиданно заболела моя Алла — температура, рвота. Я сейчас с врачом к ней еду, вы уж там без меня как-нибудь…

— Будьте спокойны, Виктор Михалыч, я все обеспечу. Желаю Алле Матвеевне выздоровления!

— Спасибо. Если у нее что-то серьезное, я, вероятно, завтра задержусь немного…

Бросил трубку на рычаг и, обливаясь потом, выскочил из будки. Черный автомобиль раскалился так, что было больно дотронуться. Балашов открыл дверцу, и в лицо ему ударила волна горячего воздуха. Он с места рванул машину, и, набирая скорость, черная «Волга» полетела в сторону центра города. Лавируя между машинами, вклиниваясь в каждый свободный участок дороги, Балашов вел машину напряженно и расчетливо, почти не задерживаясь у светофоров, изредка вырываясь на резервную зону улицы. Остался позади центр, промелькнули дома Кутузовки, Панорама, новостройки Кунцева и Сетуни. Впереди — широкая серая полоса Минского шоссе. Акселератор нажат до отказа, мотор звенит от громадных оборотов, шины с шипением отталкиваются от асфальта. Деревья, домики по обочинам дороги слились в непрерывную пестро-зеленую ленту. На лице Балашова застыла кривая усмешка…

Тринадцать часов

Белый «мерседес» стоял у подъезда. Тихонов бросил взгляд на номер и, не задерживаясь, вошел в вестибюль. В гостинице было немного прохладнее, чем в раскаленном пекле улицы. Тихонов закинул пиджак на плечо и направился в бюро обслуживания. Здесь был настоящий рай — три вентилятора поворачивали во все стороны свои гудящие лопасти, разгоняя по залу волны прохлады. Яркие плакаты на стенах предлагали летать только на самолетах «Эйр Индиа», посетить Париж весной, полежать на пляжах Мамайи. Пальмы, яхты, загорелые красавицы, элегантные молодцы. Красота!

Молоденькая переводчица, умирая от жары, переписывала какую-то длинную ведомость. Тихонов приготовил для нее самую свою обворожительную улыбку. «Сейчас бы придумать какие-нибудь шуточки, — с огорчением подумал он, — ничего ведь не получится иначе. Мозги от духоты растопились».

— Простите, это вы распоряжаетесь всеми этими удовольствиями? — Тихонов указал на плакаты.

Девушка вяло улыбнулась.

— Просто обмен туристской рекламой на основах взаимности.

Тихонов уже прочно устроился в кресле у ее стола.

— Я вот посмотрел на этот плакат, и мне снова захотелось съездить в Париж весной.

— А вы что, там были уже?

— Нет, но в прошлом году я тоже хотел…

Переводчица засмеялась.

— Такая древняя «покупка», что я ее даже забыла.

— Это не довод. Все новое — это основательно забытое старое, как говорит один мой друг.

— Это не ваш друг, это Сократ говорил.

— Тем более. Сократ ведь тоже был начитанный парень.

— Людям, способным шутить на такой жаре, я бы давала медаль.

— А у меня есть медаль.

— За шутки?

— За храбрость.

— Я так и подумала.

— А вы бы сами попробовали шутить, когда на улице восемьдесят градусов.

— Только что передавали по радио, что всего тридцать восемь.

— А я — по Фаренгейту. Так внушительнее.

— Я вижу, вы любите приукрасить.

— А что это вы меня все время порицаете?

— А за что вас поощрять?

Стас горестно покачал головой.

— Все вы такие. Вот если бы вы видели, на каком великолепном белом «мерседесе» я приехал, то, наверное, снисходительнее отнеслись к моим маленьким слабостям.

Девушка засмеялась:

— Вас зовут Макс Цинклер?

— Нет. А что?

— А то, что я как раз сегодня оформила выездные документы Максу Цинклеру из Бремена, которому принадлежит стоящий у подъезда великолепный белый «мерседес», на котором вы приехали…

— Подумаешь тоже. Не белый «мерседес», так голубой «Москвич». Не влияет. Так что поедем весной в Париж?

— Заезжайте следующей весной — поговорим.

Тихонов помахал ей рукой и вышел в вестибюль. Несколько индусов в чалмах сидели в креслах и спокойно покуривали черные сигареты. От палящих лучей солнца огромные стекла-витрины светили яркими прожекторами. Тихонов покосился на индусов и подумал: «Ставлю рупь за сто, что у них в чалмах спрятаны пузыри со льдом…» — и, размахивая пиджаком, пошел на улицу.

Четырнадцать часов

«В квартире 25 проживает гражданка Куликова Елизавета Алексеевна». Хм, проживает! Она-то проживает, это факт. Если бы знать только, кто еще здесь проживает? Тихонов постоял перед дверью с табличкой «25» и, поборов соблазн, вернулся к двери на другой стороне площадки. Рубашка совершенно взмокла и прилипла к лопаткам. Свою замечательную фуражку с буквами МГТС он носил уже под мышкой. Да, жаркий денечек выдался сегодня. Тихонов позвонил в двадцать седьмую квартиру.

— С телефонного узла…

— Заходь, заходь.

Капитан дальнего плавания Стеценко был дома один. Он ходил по квартире в трусах, выглядевших как плавки на его огромном туловище.

— Тебя, часом, не смущает мой наряд? А в общем-то, чего тебе смущаться, я же не баба! Это в ту квартиру — напротив — заходи аккуратно, спроси сначала: «Можно?»

— А что в той квартире?

— У-у, там отличная дивчина живет — первый сорт!

— Ладно, тогда спрошу, — охотно согласился Тихонов. — А что, кроме нее, там некому открывать, что ли?

— Нет. Она одна живет.

— Вот мне давно надо к такой девушке с квартирой посвататься — жениться пора.

— Тут ты опоздал — к ней такой парень ходит, что ай-яй-яй! Пижон! Красавец!

— Ничего, я, хотя и не красавец, по части девушек тоже не промах.

— Да, парень ты хоть куда! Так ты мне скажи, жених: ты насчет телефона или о девушках пришел спрашивать.

Тихонов обиделся:

— Про девушек вы первый начали… А я — насчет телефона.

— Так у меня и нет его вовсе!

— Вот я и пришел вам сказать, что будет!

— А когда?

«Черт знает, когда телефоны им поставят. Видит бог, что я-то насчет девушки пришел… Но больше спрашивать не стоит…» — подумал Тихонов и уверенно сказал:

— После монтажа оборудования… Квартале в четвертом.

В двадцать шестой квартире долго не открывали, потом послышался мальчишечий голос:

— Кто?

— С телефонного узла.

— А нам мама не велит открывать дверь, когда ее нет дома.

— А цепочка у вас есть на двери?

— Есть.

— Ты ее одень, открой дверь и говори со мной через щель.

Тихонов почувствовал, что если сейчас не напьется холодной воды, то просто помрет. За дверью было слышно, как два голоса совещались шепотом. Потом неожиданно щелкнул замок.

— Заходите…

В прихожей стояли два белобрысых мальчугана лет по девяти, такие одинаковые, будто их отштамповали на печатной машине.

Тихонов засмеялся:

— Вы что, близнята?

— Да. Меня зовут Борис, а братана — Женька. Как братьев Майоровых.

— А в хоккей вы играете?

— У-у, еще как! Только мы на «гагах» катаемся. Мама обещала купить в этом году «канады», а все не покупает. И еще — у нас нет своего Старшинова, а то бы мы всем показали! А так нас ребята из дома тринадцать все время несут…

— Возьмите меня за Старшинова, — предложил Тихонов.

— Так вы же большой уже, — сказал тоненьким голоском Женька, отступая на всякий случай за спину брата.

— Ну и что? — удивился Тихонов. — Большие тоже в хоккей играют!

— Так вы не с нашего двора, а подставных нельзя включать, — с сожалением отказался Борис.

— Ребята, дайте попить чего-нибудь, умираю от жары, — попросил Тихонов.

— Идемте на кухню, у нас там в холодильнике есть квас, — взял его за руку Женька.

Окно в кухне выходило на север, и здесь было почти прохладно. Холодный квас, пахнувший черным хлебом, имел вкус счастья. Тихонов присел на белую табуретку, положил руку на плечо Бориса.

— А вы возьмите в команду того дядю, который ходит к вашей соседке — тете Лизе.

— Да он, наверное, играть не умеет. Он, по-моему, как дядя Стеценко — моряк.

— Почему?

— Я у него на руке видел якорь нататуированный. А потом он в тенниске за газетой вниз выходил — у него вся грудь разрисована: парусник целый выколот. Ух, здорово! Только я его уже недели две не видел.

— Что, не приходит?

— Он болеет, — неожиданно сказал Женька.

Борька посмотрел на него удивленно:

— Почем ты знаешь?

Мучительно наливаясь краской, сгорая от собственной решительности, Женька сказал запальчиво:

— Да, болеет! Когда я ночью просыпаюсь и хожу пить, слышно через стенку, как он по кухне ходит: туда-сюда, туда-сюда. И сегодня ночью слышал.

— Э, дружок, может быть, это вовсе тетя Лиза ходит? — спросил Тихонов.

— Не-е, он тяжелый, паркет под ним так и скрипит.

— Какой же он тяжелый, когда он на меня похож? — пожал плечами Тихонов.

— Ха! Сказали тоже! Вы белобрысый, как мы с Борькой, а он черный, с черными глазами, и на голову вас больше!

— Ну, может быть, ты и прав. В общем, маме скажите, что приходили с телефонного узла, смотрели проводку…

— Так вы ж и не смотрели даже!

— Для специалиста, Боря, одним глазом глянуть достаточно. Лучше скажите, почему вы в такую жару не за городом, а в духоте этой сидите?

— А мы через два дня в лагерь на третью смену уезжаем.

— Вместе?

— Конечно. Мы всегда вместе.

— Вот это отлично. Спасибо вам, ребята, за квас, за гостеприимство и вообще за все.

— Не стоит! — дружно гаркнули мальчишки.

Женька добавил:

— Приходите еще, про хоккей поговорим.

— Есть, товарищ Женя. Но впредь, прежде чем впускать незнакомых в квартиру, вы все-таки взгляните через цепочку.

— А-а, ерунда! — махнул Борька рукой. — Мы-то никого не боимся, это мама велит…

Тихонов постоял в задумчивости на площадке, жадно вдыхая пыльный жаркий воздух подъезда. Подошел к двери двадцать пятой квартиры, прислушался. Потом нажал кнопку звонка. Ему показалось, что он услышал короткий, мгновенно стихший шелест. За дверью плавало длинное безмолвие. Он приложил ухо к обивке. Ни звука.

А с другой стороны к двери приник Крот. Он слышал за дверью чужого. У Лизки есть ключ. Хромой и Джага так звонить не станут. Там стоял чужой. Оглушительно громко билось в груди сердце. Крот стоял, скорчившись у двери, судорожно сжимая горячую рукоятку пистолета. Может быть, шарахнуть прямо через дверь?

Чужой потоптался, еще раз загремел над головой звонок… Мгновение, и шаги застучали вниз по лестнице, прочь…

Пятнадцать часов

— Что? Нет, нет, этот вопрос мы решили своими оперативными средствами. Какой? Да, да, человека для связи пришлете вы, мы его обо всем проинформируем… — Шадрин прервал разговор по телефону, вопросительно взглянул на вошедшего в кабинет Тихонова.

— Прошу прощения за опоздание! Задержался в доме Куликовой. Есть интересные сведения: в ее квартире без прописки живет молодой, примерно лет тридцати, мужчина, высокий, сильный, черноглазый брюнет. На груди и руке татуировка. По имеющимся данным, вот уже две недели из квартиры Куликовой не выходит. Человек он, судя по всему, необщительный, никто из соседей с ним не знаком!

— Ну и?.. — Приходько вопросительно посмотрел на Тихонова. Все думали об одном и том же.

— Ну и то, что по приметам очень этот человек похож на Крота! — закончил Тихонов свою мысль.

— Дельно, — одобрил Шадрин. — Принимаем как рабочую версию. Похоже, пора засучить рукава!

— До локтей! — отозвался Тихонов. — Кто тут по купцам тосковал? Ты, Сергей? Так купец, кажется, есть. Да такой, что закачаешься!

— Подожди, — вмешался Шадрин. — Давай по порядку.

— Ради бога. Вчера некая молодая интересная дамочка посетила Балашова на его даче и, видимо, передала ему какое-то спешное сообщение. Сегодня утром Балашов приезжает домой к этой даме. Кто дама? Устанавливаем: парикмахерша Куликова Елизавета Алексеевна. Через полчаса там всплывает еще один, уже совсем новый для нас человек. Балашов, значит, беседует с ним около двух часов. Тут-то и начинается самое интересное! Оказывается, этот деятель разъезжает на белом «мерседесе» с заграничным номером!

— Он и сам заграничный, — спокойно сказал Шадрин. — После того как ты позвонил и сообщил номер, я навел некоторые справки. Это Макс Цинклер, коммерсант, представитель крупной бременской торговой фирмы по сбыту часов и точных приборов. Есть сведения, что он хищник крупного полета. У нас бывал неоднократно по делам, а сейчас прикатил автотуристом. Виза его в СССР истекает послезавтра. Выехать он должен через пограничный пункт в Бресте…

— К сказанному могу добавить, — заметил Тихонов, — что после беседы с этим Цинклером Балашов куда-то позвонил из автомата, сел в свою «Волгу» и на бешеной скорости помчался на дачу — километров сто тридцать — сто сорок жал! Под видом приятеля я позвонил на работу к Балашову. Мне там говорят: у Виктора Михалыча серьезно заболела жена, и он срочно уехал домой.

— Черта с два, — вмешался Приходько. — По нашим сведениям, жена его вполне здорова.

— Значит, имеем мы следующее, — сказал Шадрин. — Балашов долго собирает большую партию товара, но не сбывает его — ждет оптового купца. Вчера его срочно вызывают на рандеву с Цинклером, после которого он бросает работу и мчится домой, где сидит Джага. С другой стороны, Цинклер должен выехать не позже завтрашнего утра — это тоже объясняет спешку Балашова. Незаметно передать в Москве большую партию товара сложно и опасно. Поэтому, думаю, встретятся они где-то в пути. Единственно неясно еще, где Крот и что он делает во всей этой операции.

— Тут надо сначала выяснить позицию Куликовой, а там уж решим по обстановке, — сказал Тихонов.

— Резон. Этим займись ты. А сейчас пора приступать к разработке плана на сегодня и завтра.

— Вполне согласен, — сказал Приходько. — Ну что ж, давайте готовить операцию. Наши силы я бы предложил расставить так…

Семнадцать часов

Над костром дымился солнцем медный таз. Ягоды, отдав весь свой сок, тихо млели в сахаре, и, заглушая запах дыма и цветов, в густом обжигающем воздухе поднимались волны вишневого аромата.

— Самое главное — это аккуратно косточки из вишни вынуть. Тогда у варенья вкус другой совсем, и каждую ягодку хоть на витрину ставь, — Марья Фоминична, сложив щепотью свои толстые пальцы, наглядно показала, какие красивые получаются ягодки.

Аленка засмеялась:

— Тетя Маша, у вас такие толстые пальцы, что я бы могла ваше кольцо надеть как браслет.

Старуха подмигнула ей.

— Руки мои захватущие, пальцы мои загребущие…

— Охота вам в такую жарищу вареньем этим себе голову морочить, — сказала Алла. — Вы его ведь в жизни столько не съедите.

— Э-э, нет, — не согласилась старуха. — А гости? Такое варенье гостям подать — одно удовольствие…

Валя дремала в шезлонге под деревом, Марья Фоминична сосновой веткой отгоняла от варенья гудящих пчел.

— Это лето необычное какое-то: то дождь, то жара. Ишь, как распарило сегодня. Гроза, видать, нынче хорошая вдарит, — старуха сняла с варенья пену. — И вишен-то такого урожая не упомню.

Алла чесала у Аленки за ушами, как у кошки, и девочка довольно повизгивала и урчала.

— Ты моя тезка?

— Тезка.

Марья Фоминична встала со своей табуреточки.

— Я в дом пойду, а вы, тезки, смотрите, чтоб не перекипело. Щепок не подкладывайте больше, на углях дойдет.

Алла кивнула:

— Есть, товарищ градоначальник!

Плыла жаркая сонная летняя одурь…

Вдруг Алла спросила:

— Валюша, скажите, пожалуйста, вы счастливы?

Валя бросила на траву газету, которой прикрывалась от солнца.

— Как вам сказать, Алла? Понятие счастья относится, наверное, к очень сложным, туманным категориям. Но жизнью своей я довольна.

— А это не переходит иногда в самодовольство?

— Нет. Я просто не хотела бы начинать жизнь заново.

— А я совсем потеряла всякие ориентиры в жизни. И мне бы так хотелось начать все сначала!

— Почему?

— Нет, лучше вы мне ответьте: что делает вашу жизнь счастливой?

— Ее полнота. У меня есть муж, которого я не просто люблю, а считаю человеком, по-своему совершенно удивительным. И это уважение помогает мне переступать через мелкие, но неизбежные семейные недоразумения.

Алла сказала: «Раз», — и загнула палец.

— У меня есть работа, которую я считаю своим призванием, несмотря на все ее трудности и неудобства. И тот интерес, который я испытываю к своему делу, рождает, несмотря на сильную усталость порой, огромное моральное удовлетворение.

— Два, — сказала Алла и загнула еще один палец.

— У меня есть друзья. Это очень интересные люди, и почти о каждом из них можно было бы написать книгу, которой бы зачитывались все. И в трудную минуту жизни они уже доказали, какие они настоящие большие люди и какие верные друзья!

— Три, — сказала Алла и загнула еще один палец.

— Ну, и Аленка, конечно, — засмеялась Валя.

— Четыре, — сказала Алла…

— Аллочка, здесь счет вовсе не арифметический. Но уж если считать, то эти точки — полюса, которые создают в нашей жизни необходимое всем нам напряжение…

— Ах, Валюта, милая, какая разница в счете — арифметический, физический он или моральный! Важно, что вам есть, что считать. А мне что считать? Тряпки свои? Или банки с французским кремом? Да пропади это все пропадом! — и она совершенно неожиданно, глухо, без слез, зарыдала.

Аленка испугалась и стала гладить ее по волосам, по лицу, по рукам:

— Тетя Аллочка, ну, миленькая, не плачь, ты же знаешь, что мы с мамой твои друзья…

— Знаю, деточка, знаю, — Алла уже справилась с собой и глядела на Валю сухими блестящими глазами. — Что делать? Что делать? Это же бред какой-то, а не жизнь. Ведь мы не любим, не уважаем друг друга, не понимаем ни слова, хотя вроде оба говорим по-русски. Вот сегодня у него отгул — заперся с этим пьянчугой и о чем-то полдня шу-шу-шу да шу-шу-шу. Ни одного знакомого приличного — все рвань, подонки какие-то. Когда-то были у меня друзья. Всех до единого отшил. «Не пара они тебе, ни к чему они тебе, одна зависть да сплетни будут только!» Вот так зависть! Они уже все врачи да инженеры давно, а я — прислуга в орлоновом костюме. И чему завидовать? «Волге» экспортной? Так на кой черт она мне нужна, когда я больше пешком люблю ходить. Не могу больше! Надо что-то делать. Ведь мне двадцать пять лет уже! Все проморгала, везде к настоящей человеческой жизни опоздала.

— Эх, Алла, если двадцать пять лет — это конец всего, то мне в свои тридцать пять что говорить? Вы добрый, неглупый и по природе своей здоровый человек, у вас еще так много всего впереди!

Восемнадцать часов

Сегодня должна прийти беда. Какая? Откуда? Неизвестно. Но беда придет обязательно. Это Лиза знала точно. Она проснулась с ощущением беды. Даже не так. Это чувство пришло еще раньше. Она запомнила время — половина четвертого ночи. Лиза проснулась от духоты, и еще в дремоте привычно протянула руку к Генкиному лицу. Но рука повисла в воздухе, потом упала на пустую прохладную подушку. Лиза села рывком на постели — Генки рядом не было. В квартире тихо. Она встала и, не зажигая света, пошла на кухню. В рассветном голубом сумраке она увидела Генку. Он сидел на полу, прислонившись спиной к холодильнику, по-турецки скрестив под собой ноги. Голова свесилась на грудь Сначала ей показалось, что Генке плохо. И почти в то же мгновение увидела, что у него в руке тускло поблескивает черной сталью пистолет. Ей стало жутко. Она подошла к нему на цыпочках, надеясь, что это ей в темноте показалось. Нет, ей не показалось, это был самый настоящий пистолет. Такой был когда-то у отца, и она неожиданно вспомнила, что он называется «вальтер».

«Боже мой, что же это? — в ужасе подумала она. — Неужели он из-за служебных неприятностей хотел покончить с собой? И откуда у него пистолет?»

Она присела рядом с ним, и ею овладела такая же растерянность, как пятнадцать лет назад, когда она в один день потеряла родителей. Что же делать? Разбудить его и спросить? Но о таких вещах не спрашивают…

Крот спал тяжело, ему снились какие-то кошмары. Он стонал и скрипел зубами во сне. И Лиза с горечью подумала, что дворника Степана Захаровича она знает лучше, чем самого дорогого ей человека. Чем он живет, чем занимается, где бывает — ничего ей не известно. Иногда ей казалось, что он вовсе не внешней торговлей занимается. Однажды бессонной ночью она вдруг подумала, что Генка контрразведчик. И так считала довольно долго, никогда не задавая вопросов. А потом эта мысль ушла как-то сама собой. У нее не было знакомых контрразведчиков, но она почему-то думала, что они совсем другие. Это должны быть твердые, убежденные люди. А Генка — нет, у него нет никаких убеждений. И твердости мужской тоже нет. Это она точно знала, хотя он и вел себя очень уверенно, даже нагло иногда. Лиза представляла себе, что он и на работе ведет себя так же и все считают его человеком очень твердым и решительным. Но она женщина, и она знает лучше всех. Не дай бог ему попасть в серьезные жизненные передряги: он их не вынесет. Слишком много сил уходит на показуху, ничего на фундамент не остается. В таких передрягах Генка может что угодно плохое сделать. И она должна уберечь его от этого, потому что она его любит и она его гораздо сильнее. Она это поняла давно. Вот, видно, и сбывается то, что она обдумывала долгими бессонными ночами. Пришли передряги.

Она погладила его рукой по голове.

— Геночка, тебе плохо?

— А? Что? — встрепенулся Крот, глаза его смотрели бессмысленно. Он медленно приходил в себя.

— Тебе плохо, Гена?

Он повернулся к ней боком, стараясь незаметно засунуть «вальтер» в карман.

— Что с тобой, Геночка?

— Плохо мне, Лизок, плохо. Со здоровьем плохо — бессонница мучает, всю ночь по квартире болтался.

— И все?

— Все. А тебе этого мало?

— По уши хватает. Поедем, Гена, на юг, в дом отдыха. Ты же извелся весь. Тебе надо отдохнуть, развлечься немного, и пройдут все твои неприятности.

Крот обнял ее за голову.

— Эх, Лизок, Лизок! Погоди немного. Еще недельку — и поедем. И все отлично будет…

— Гена, а что за открытку ты получил для Виктора Михалыча?

Крот задумался на мгновение.

— Понимаешь, это дело весьма тонкое, и я бы не хотел его обсуждать. Меня и тебя это не касается.

— А зачем у тебя дома пистолет?

Крот посмотрел ей в лицо, и она увидела, как в его черных глазах заблестели светлые огоньки злобы.

— Раз есть — значит надо. Так надо.

— Это не ответ.

— Ответ. Я тебе говорю, что ответ. — Потом отвел глаза и сказал: — Ты же не маленькая, должна понимать, что есть вещи, о которых никому не говорят. Никому.

— Жаль. Тогда идем спать, здесь для этого не самое удобное место…

Она не поверила ни одному его слову и пролежала до света без сна. Потом коротко, тревожно задремала и, когда проснулась, почувствовала: сегодня придет беда…

Лиза работала в этот нескончаемый жаркий день, как всегда, аккуратно, вежливо, но без блеска, который делает хороших мастеров художниками. Она накручивала пряди волос, ловко надевала бигуди, промывала эти пряди в едком красителе, сухо щелкали в руках ножницы, вырастали холмы и бастионы сложных дамских причесок, она расписывалась в карточке и, кажется, беспрерывно говорила: «Следующая… следующая…» — и ожидала, задыхаясь от жары и непонятного страха, когда следующей войдет беда.

И когда заведующая вышла в зал и сказала: «Лиза, загляни ко мне на минуточку…», она поняла — вот она, пришла.

В маленьком кабинетике она увидела высокого парня. Заведующая сказала:

— Вот это наша Лизочка Куликова, — извинилась и вышла, плотно затворив за собой дверь.

— Присаживайтесь, Елизавета Алексеевна, — подвинул ей парень стул.

— Спасибо, я постою. Рассиживаться некогда — у меня народ!

— Видите ли, у нас разговор важный будет, так что лучше присесть — в ногах, как говорится, правды нет. А нам с вами одна правда нужна сейчас. И мне и вам.

— А кто ж вы такой, чтобы я с вами только по правде говорила?

— Я с Петровки, тридцать восемь. Инспектор Тихонов. Не слыхали?

— Нет, — растерянно ответила Лиза и, еще не понимая, что к чему, подумала: «Вот оно!»

— Ну вот, будем знакомы, — и Тихонов улыбнулся так белозубо-широко, что Лиза невольно ответила слабой вымученной улыбкой.

— Елизавета Алексеевна, беседа у нас с вами будет большой, и я бы очень хотел, чтобы она получилась сердечной.

— А зачем это вам?

— Это не мне. Это нужно закону. И закон стоит за нас всех и за вас тоже. Мы с вами почти ровесники. Можно, я буду называть вас Лизой?

— Да, конечно…

— Мне надо, чтобы вы, Лиза, ответили на несколько вопросов. И давайте сразу договоримся: пусть у нашего разговора будет один пароль — правда! Идет?

— Идет, — кивнула Лиза.

— Вы знаете человека по фамилии Балашов?

— Нет.

— Лиза!

— Я, честное слово, не знаю никакого Балашова!

— Хорошо. Посмотрите тогда на эти фотографии, может быть, какое-то из этих лиц вам знакомо?

Лиза посмотрела три фотографии и сразу же протянула Тихонову фото, на котором был изображен Балашов.

— Это Виктор Михалыч!

— Кто он?

— Начальник моего Гены.

Тихонов уже булькнул горлом, но вовремя затолкал обратно чуть не вырвавшийся вопрос.

— Так, отлично. Это и есть Балашов.

— Но я этого действительно не знала!

— Я вам верю. Скажите, в каких вы с ним отношениях?

Лиза пожала плечами:

— Да я его видела всего раза два.

— Вы знакомы семьями, бываете друг у друга в гостях?

— Видите ли, товарищ Тихонов, я хорошо знаю его жену — она моя постоянная клиентка. А потом случайно обнаружилось, что он Генин начальник. Как-то раз он был у меня дома по делу.

— Давно это было?

— Весной еще. По-моему, в марте.

— Что он у вас, Лиза, делал дома?

— Он привел ко мне пожить на несколько дней их общего знакомого.

— Знакомый после этого бывал у вас?

— Да. Месяц назад. Пробыл один день.

— Как он выглядел, этот знакомый? Постарайтесь поточнее вспомнить его внешность.

— Пожилой, лет за шестьдесят, седой, с усиками щеткой, высокий, очень худой. Продолговатая голова, прическа с прямым пробором, глаза у него, по-моему, серые…

— Прямо готовый словесный портрет! — воскликнул весело Тихонов.

— Я же парикмахер, у меня взгляд профессиональный, — объяснила растерянно Лиза.

— Лиза, вы не запомнили, как его звали?

— Фамилию я вообще не знаю. А звали его Порфирий Викентьевич.

— Взгляните, пожалуйста, может, вы его опознаете на этих фотографиях?

Лиза безошибочно показала на фото Коржаева.

— Так. Дальше. Вам известно имя Макс Цинклер?

— Нет, никогда не слышала даже.

— Это точно?

— Мы же договорились!

— Верно. Прошу прощения. А когда вы видели последний раз Балашова?

— Вчера вечером.

— В связи с чем?

— Днем Геннадий получил какую-то открытку. Он плохо себя чувствует, поэтому попросил меня съездить к Виктору Михалычу на дачу и сказать, что письмо он получил. И попросил еще передать, чтобы он обязательно был завтра на каком-то совещании.

— Ясно. Значит, Балашов с самой весны у вас дома не был?

— Нет. Во всяком случае, я этого не знаю.

— То есть как не знаете? Разве он мог без вашего ведома…

— Но он мог приходить к Геннадию, когда я была на работе.

— Геннадий — это ваш муж? — как-то между прочим, безразлично спросил Тихонов.

— Да-а, — поколебавшись, ответила Лиза.

— А он что, прописан у вас?

— Нет. Мы с ним не зарегистрированы.

— А как его полное имя?

— Геннадий Александрович Тарасов. Он работает в Министерстве внешней торговли.

— Раз уж у меня в кармане целый альбом, потрудитесь еще, пожалуйста, Лиза, взгляните, нет ли в нем вашего мужа? — Тихонов протянул ей фотографию Крота. Он задыхался. Засунув палец за воротник рубашки, Стас хотел отстегнуть верхнюю пуговицу, но пуговица не вылезала из размокшей петли, и он просто оторвал ее. — Он?!

— Да, это Гена, — прошептала Лиза, держа в руках фотографию Крота.

Она поняла: произошло что-то ужасное, и Генка имеет к этому отношение. Но как спасти его — она не знала. Врать? А что врать, когда она не знает, может быть, от вранья всем будет хуже! И ее Генке, и ей, и этому белозубому оперативнику, и всем, всем на свете!

— Скажите, Лиза, ваш муж сейчас в Москве или, может быть, он в командировке?

— Послушайте, товарищ Тихонов, я понимаю, что произошло что-то очень неприятное. Но я вас уверяю, что Геннадий здесь ни при чем. Он сейчас в отпуске и из-за того, что плохо себя чувствует, вообще не выходит на улицу уже две недели…

— Лиза, мы условились говорить правду. Так знайте, что сегодня утром Балашов с преступными целями встретился у вас дома с неким гражданином. Поэтому мне нужно увидеться с вашим мужем, а в квартире сделать обыск.

— Вот и пришла, — упали у Лизы руки на колени.

— Что?

— Нет, это я так, про себя…

— Подождите меня здесь минуту, — Тихонов вышел в соседнюю комнату, оставив открытой дверь — чтобы видеть коридор. Набрал номер. — Борис Иванович? Я, Тихонов. Вышли на Крота, высылайте туда опергруппу. Пусть ждут меня около дома…

Девятнадцать часов

Солнце перевалило через крышу и яростно бросилось в окно. И настенные часы, будто разбуженные его лучами, вдруг заскрипели и надтреснуто ударили: бам-м! Крот вздрогнул, посмотрел на темный циферблат. Ой, как долго ждать еще! Хромой должен прийти завтра в это же время. Надо ждать еще сутки. Двадцать четыре часа. Тысяча четыреста сорок минут. А секунд — не счесть! Какие вы тяжелые, вязкие, минуты, без конца.

«Будет там тюрьма или нет, а пока что мне Хромой одиночку организовал. Ох, како-ой змей! Заиграет он меня, как есть заиграет. Не дать долю просто так побоится: знает, что я пришью за это… Придумает что-нибудь. Но обманет обязательно! Да черт с ней, с долей! Дал бы только паспорт приличный и на дорогу, уехал бы отсюда на кулички куда-нибудь. От уголовки, от ОБХСС подальше, выбраться бы только из этой однокомнатной берлоги! А что толку? Милиция везде есть. Что же делать? Ох, тоска какая!»

Крот взял в серванте оставленную Балашовым бутылку «Двина». Налил в стакан, морщась, большими глотками выпил. Нашел зеленое морщинистое яблоко, укусил раз, но есть не хотелось, и он выплюнул прямо на паркет. Завалился на тахту, закрыл глаза, и все мягко заколыхалось перед ним.

Как задавила его эта хромая собака! Уж очень он умен, Хромой, нехорошо умен! Крот вспомнил свой первый разговор с ним. Сидел перед Хромым тогда тихонько, протирал платком стекла очков. Хромой остро глянул:

— Ты зачем очки носишь?

— Как зачем? — растерялся Крот. — По близорукости…

— Врешь, — спокойно сказал Балашов, небрежно пояснил: — Маскируешься плохо. У близоруких людей без очков вид глуповатый, а у тебя — ишь какая хищная рожа! Ты, наверное, жаден очень?

— Да нет…

— Снова врешь. Да ты не смущайся. Мне такие люди нужны. — Потом сказал, и Крот не понял, всерьез или шутя: — Простые стекла в оправе тоже улика. Ты бы еще синие очки надел, как Паниковский…

Давно было. Сколько воды утекло после того разговора. И вроде был уже момент, когда он мог прижать Хромого лопатками к полу. Да вот, гляди ж ты, — сам лежит, чуть жив, как милости, ждет подачки Хромого. Это свою-то долю! Кровно заработанную! А эта сволочь еще выкаблучивается: захочет — даст, не захочет — пошлет к черту. Дожил ты, Крот, до хорошей жизни…

Не было сил злиться, орать, бесноваться. Он боялся думать о том, что будет, и думал только о том, что было и чего уже не вернешь. Зачем он согласился тогда ехать в Одессу? Ну разве можно быть таким идиотом? Не поеду — и все! Ну, поймали бы, допустим, — отсидел свой пятерик и вышел.

Он молодой еще, здоровый. Женился бы на Лизке или на другой какой, прожил бы как-нибудь. Занялся бы прежним делом, коль работать не хочется. Не даром же он свою кличку носит. Крот вспомнил, как давным-давно он получил ее: чтобы не попасть на глаза милиции, как лицо без определенных занятий, заключил договор с конторой по заготовке пушнины. Все приятели завистливо хохотали, когда он показывал свой мандат, — где назывался «уполномоченным по отлову кротов». Не шутка же — факт! И дела свои потихонечку делал…

«А сейчас — все! Особо опасный преступник! Если наследил у старичка в Одессе, каждый милиционер на улице меня теперь в лицо знает. Ой, что же я наделал! Как меня этот гад связал! На улицу выйти нельзя. Что же мне теперь — сгнить тут, что ли?» — Крот в возбуждении вскочил с тахты, пробежал по комнате. Налил еще стакан коньяка, жадно выпил. Эта вспышка обессилила его, он снова лег на тахту.

«А почему Хромой меня так уговаривал никуда отсюда не выходить? А что, если он сюда уголовку наведет? Анонимкой. Мол, сидит беглый каторжник сейчас по такому адресу, пока все вы ушами хлопаете… Он же понимает, что я про него не заикнусь — иначе обязательно Одесса всплывет. А он пока что сдаст товар этому проклятущему Максу и нырнет куда-то на дно. Что же это я, совсем пропал? А вдруг все-таки наследил у старика и мне суд предложит принять девять граммов? Советский суд, он и жуликов не разрешает давить самовольно! Ах, хромая гадина, что же ты со мною сделал? Как заплел насмерть — вздохнуть нельзя! Словами своими закрутил. Липкие они у него, умные, много их — не вырвешься! Как это он любит говорить: „Главный твой порок, Крот, в отсутствии высоких принципов. Ты же ведь и девятую заповедь рассматриваешь только в свете сто сорок шестой статьи Уголовного кодекса“…

Никого, никого не осталось! Джага, гад, кусошник, если бы не я, сдох бы в лагере! Я же его откормил ворованными пайками. И этот помоешник сейчас мне поет: „Независимость имею…“ Ах, гнида несчастная! Дай мне бог только выкарабкаться отсюда — кровью плеваться будете, заплатите мне сполна за эту одиночку, на всю жизнь Крота запомните!

…Лизка одна на всем свете меня любит. Больше ни один человек. Да и она-то наверняка какую-нибудь мыслишку при себе имеет. Думает, наверное, что я большой внешторговский босс, собирается со мной за границу ехать. А кукиш не хочешь? В тюрьму, в Потьму, со мной не желаете, дорогая невеста? Ах, не желаете! Вы, оказывается, вовсе собирались со мной в Монреаль, на Всемирную выставку? Так нате, выкусите! Вы, наверное, полагаете, что у меня в МИДе задержка с заграничным паспортом? Извините! В заграничном паспорте графа „фамилия“ узкая — мои шесть фамилий туда не влезут. Вот так! Угодно? Нет? Катитесь тогда…»

Крот прямо из горлышка допил остатки коньяка.

«Нет, дорогой друг мой и компаньон, гражданин Хромой! Если вы уже отправили анонимочку, то милиция здесь найдет от мертвого осла уши. Вот так, уважаемый Виктор Михалыч!

Уходить надо. Скорее. А если уже дом оцепили? Если у дверей возьмут? И за Коржаева?.. Красный свет зажигается за два часа и гонг…»

Крот обессиленно упал на стул. Он был совершенно мокрый и чувствовал такое же головокружение, как утром в шкафу. Сейчас упадет в обморок…

— Нет, врете, не упаду! Мне не хочется смотреть на красный свет, не хочу слышать гонг. Я жить хочу. Жи-ить! — заорал он. — Я не хочу умирать, а они чтобы все жили! Я не хочу умирать! — и вдруг, разорвав воротник рубашки, истерически зарыдал. Слезы текли по грязным небритым щекам, смешиваясь с каплями пота, оставляя в бороде темные потеки. — За что мне умирать? Я молодой, жи-ить, жи-ить!

Тряслись руки, лицо, и он катался головой по столу, повторяя визгливым шепотом одно слово: «Жи-ить! Жи-ить!»

Потом встал, обвел мутными красными глазами комнату. Стены были залиты кровавым багрянцем заката. «Уходить! Уходить отсюда скорее! Хромого потом по телефону найду. К старухе надо ехать в Останкино! Туда никто дорожки не знает».

Он надел пиджак, взглянул на часы. Двадцать две минуты восьмого. Потом подумал, что так нельзя выходить на улицу: в таком виде, с бородой, с разорванной рубахой, он будет привлекать внимание. Побежал в ванну и, вырывая клочья волос, торопливо водил электробритвой по лицу. Умылся, пригладил волосы, надел чистую рубашку. Из шкафа достал чемоданчик, положил в него пачку бумажек, еще пару рубах, носки. А-а, черт с ними! Некогда. Надо написать пару слов Лизке. Но под рукой не было карандаша. Ладно, потом позвоню в парикмахерскую… Уже дошел до двери, вернулся. А что, если она испугается и заявит в милицию, будто он пропал? Снова начал шарить по карманам, но ручка куда-то запропастилась. Зажег спичку и обгорелым концом нацарапал на листе бумаги:

— Все, теперь все…

Девятнадцать часов тридцать минут

— Здравствуй, Шарапов, — сказал Тихонов. — Вы здесь давно?

— Только что прикатили, — круглолицый, невысокого роста оперативник со спокойными голубыми глазами, взглянул на часы: — Ехали четырнадцать минут. Ребят послал посмотреть, нет ли черного хода.

— Нет. Я уже узнавал. Но на шестом этаже есть чердачный переход.

— Ясно. Пошли!

— Пошли, отец.

— Интересно, у него пушка есть?

— Вы имеете в виду огнестрельное оружие, майор Шарапов? В переводе с жаргона?..

— Не язви, сынок, с моей клиентурой и не к тому привыкнешь. Это вам хорошо: клиент у вас интеллигентный, хоть про литературу с ним во время обыска беседуй.

— Между прочим, клиент, к которому ты идешь с протокольным визитом, проходит по линии ОБХСС…

— Ведомственные споры — это сейчас не актуально.

— А я не спорю. Просто напоминаю, что вы мне приданы в усиление. И войду туда первым я.

Шарапов покачал головой:

— Не-е. Он в нашем розыске.

— Ну, хватит, — твердо сказал Стас. — Я тебе сказал уже. Все.

Он незаметно пощупал задний карман, в котором лежал пистолет.

— Пошли.

Тихонов подошел к машине, вытер с лица пот ладонью, открыл дверь.

— Идемте, Лиза. И не волнуйтесь.

Лизу трясло, хотя влажная духота на улице была уже нестерпима. Она взяла Тихонова за руку:

— Что будет?

Тихонов хотел улыбнуться, пошутить, но улыбка получилась кривая, и он сказал грустно:

— Не знаю, Лиза. Это все очень сложно. — Потом подумал и спросил: — У него оружие есть?

Лиза вспомнила холодный мерцающий блеск «вальтера» и заплакала.

— Он совершил преступление?

— По-видимому, да. И очень тяжкое.

Она заплакала сильнее, и на шее у нее прыгал маленький комочек, и она никак не могла задушить своих слез, давилась ими. Тихонову казалось, что сердце у нее прыгает и рвется в горле и она не выдержит этой духоты, горя и напряжения. Он обнял ее за плечи и вошел с ней в подъезд. Сзади стоял, не глядя на них, Шарапов, и по его широкоскулому лицу было видно, что настроение у него отвратное.

— Скажите, Лиза, я вас снова спрашиваю: у него есть оружие?

— Не могу я, не могу! Ведь я его люблю! И это предательство…

— Это не предательство, — сказал Тихонов, — это человеческая честность. Хотя бы потому, что я могу через минуту получить пулю в живот. И если это случится, то потом его расстреляют.

Лиза молчала. Стас отпустил ее и повернулся к товарищам:

— Топаем наверх, Шарапов. Открой только дверь лифта, чтобы кто-нибудь не вызвал сверху.

Когда они уже были на площадке второго этажа, Лиза свистящим шепотом сказала:

— Стойте. Стойте, Тихонов!

Стас перегнулся через перила, холодно спросил:

— Что?

— У него пистолет есть. «Вальтер». И он, наверное, с ним никогда не расстается. Я видела его…

Тихонов обернулся к Шарапову.

— Во-о, дела-то! А, отец?

Лиза бежала за ними по лестнице.

— Подождите! Я пойду с вами. Я сама открою дверь. Я не хочу, я не хочу, чтобы его расстреливали… Я его дождусь…

— Не ходите с нами, — остановил ее Тихонов. — Стойте здесь. Дайте мне ключ. Оставайтесь на месте, вы можете все испортить. Сейчас подойдут наши товарищи, вы обождите нас вместе с ними… — Потом спросил: — У вас цепочка на двери есть?

— Нет.

Они поднялись еще на один этаж. Постояли.

— Что это ты так тяжело дышишь? — спросил, усмехаясь, Шарапов.

— Жара. А ты?

— А мне страшновато, — просто ответил Шарапов и негромко засмеялся.

— Шарапов, ты ли это говоришь, старый сыщик?

— Он, между прочим, приготовил нам для встречи вовсе не шампанское. Эта штука не только хлопает, она и бьет неплохо…

— Ну, а?..

— Вот тебе и «ну»! Не боятся пуль только те, кто под пулями не бывал. Да чего тебе рассказывать, ты ведь сам штопаный?!

— Поди-ка, чего шепну на ухо, — Тихонов подтянул его за рукав и сказал отчетливо: — Знаешь, Володя, мне тоже малость того… не по себе. Ну, не то, что я его боюсь! Не его! Очень жить еще охота!

Внизу хлопнула дверь. Шарапов перегнулся и посмотрел вниз, в шахту:

— Все, сынок, пошли. Там наши.

Посмотрели друг на друга, и Шарапов пожал Стасу руку выше локтя:

— Давай…

Бесшумно поднялись на четвертый этаж, остановились перед дверью с табличкой «25». По телевизору, видимо, передавали футбол, потому что из двадцать шестой квартиры доносился гомон и неожиданно раздался мальчишеский крик:

— Пенальти! Пендаля им!

Тихонов достал из заднего кармана пистолет и переложил его в левую руку. В правой он держал ключ. Поплевал на него — чтобы не скрипел в замке. А может быть, на счастье. Вставил в скважину и неслышно повернул. Шарапов толкнул дверь плечом, и они вбежали в квартиру. Было тихо, сумеречно, пусто…

— Ушел, гад! — простонал Тихонов. — Ушел только что! Вон сигарета в пепельнице еще не догорела…

Оперативники заканчивали обыск. Дворничихи-понятые тяжело вздыхали, томились. Тихонов сидел перед Лизой, равнодушной, серой, безразличной. «Как зола в печке…» — подумал Тихонов.

— Скажите, Лиза, — протянул он ей листок с черными каракулями, — куда он вам собирается звонить?

— На работу, наверное.

— А сюда он может вернуться?

— Может. Только вряд ли.

— Он свои вещи все забрал?

— Нет. Вон его костюмы висят.

— Володя, ты смотрел его вещи? Ничего нет? — обернулся он к Шарапову.

— Как щеткой вычищено. Вот только в плаще посадочный талон на самолет.

— Ладно, внеси в протокол, потом разберемся.

— Лиза, как же вы не знаете, где он живет?

— Так вот и не знаю. Не интересовало это меня. Мне важно было, чтобы он рядом…

— У него свое жилье в Москве или он снимал?

— По-моему, снимал комнату.

— Ну район хотя бы знаете?

— В Останкине где-то. Кажется, он говорил, что на Мавринской улице. Да-да, на Мавринской. Мы как-то в Ботанический сад ходили, и он сказал, что здесь неподалеку живет.

— А номер дома или квартиры?

— Не знаю. Помню только, что в старом домишке жил…

— Почему вы думаете, что в старом?

— Он жаловался всегда, что нет ванной, а он привык каждый день принимать.

— Ладно, и на этом спасибо.

Подошел Шарапов.

— Ну, Владимир Иванович, что-нибудь интересное есть?

— Ничего.

— Оставляй засаду — и поехали…

Двадцать один час

Стемнело сразу. Солнце провалилось в тяжелые клубящиеся облака, как монета в прореху. Но прохладнее все равно не стало. И оттого, что тягучий низкий голос Эдиты Пьехи из динамика страстно твердил: «Только ты, только ты…», дышать было, казалось, еще тяжелее. Валя села в кресле у окна, щелкнула зажимом на задней стенке проигрывателя.

Изящная тонкая пружинка с грузиком на конце, незаметно прижавшись к подоконнику, свесилась наружу. За окном ярко вспыхнула зарница, похожая на далекую молнию.

Настраиваясь на нужную волну, Валя вставила в ухо крохотный наушник и негромко, но внятно произнесла в маленький микрофон:

— Луна, Луна, я Звезда, я Звезда… Прием.

Повторила. В наушнике раздался треск. Валя пробормотала: «Вот черт! Разряды сильные… Гроза будет».

После нескольких мгновений тишины раздался далекий, но отчетливо слышный голос:

— Звезда, я Луна, вас слышу. Прием…

— Докладываю. К наблюдению приступила, запрашиваю график связи… Прием.

— Вас понял. Имеете непрерывную связь с оперативным дежурным. Прием.

— Вас поняла. Отбой…

Двадцать два часа

— Хошь сверху бросайся, — показал Тихонов на ажурный стакан строящейся телевизионной башни. Машины с визгом прошли поворот, фыркнули на последней прямой и влетели в ворота 138-го отделения.

— Брось гудеть. Найдем, — ответил Шарапов.

— Думаешь?

— А чего там думать? Факт, найдем, — расплылся круглым своим лицом Шарапов. — Ты думаешь, он тебе только нужен? Мы его полтора года ищем, ищем, и вот он только первый раз всплыл.

В дверях Тихонов пропустил Шарапова вперед, и они вошли в дежурную часть, жмурясь от света. Разомлевший от жары немолодой лысоватый дежурный говорил какому-то пьянчужке:

— Давно тебя пора лишить родительских прав, раз навсегда совсем. Ну, какой ты ребятам родитель? Горе им от тебя одно. Вот и поставим этот вопрос перед комиссией, раз навсегда совсем…

Пьяница горестно икал. Оперативники подошли к барьеру.

— А, товарищ Шарапов! — уважительно сказал дежурный. — Здравия желаю. Что приключилось?

— Поговорить надо.

Дежурный встал, позвал из соседней комнаты старшину:

— Быков! Замени меня, я с товарищами побеседую. Если этот, — он кивнул на пьянчужку, — будет проситься домой, не пускай покуда, пусть подумает о своем поведении, раз навсегда совсем…

В маленькой комнатке устоялся тяжелый запах ружейного масла, сапожной ваксы и крепкого табака. Дежурный открыл зарешеченное окно.

— Слушаю вас, товарищ Шарапов!

Шарапов коротко объяснил, что им надо. Дежурный задумался.

— Книг домовых-то у нас нет. В ЖЭКе они раз навсегда совсем. А паспортный стол давно закрыт. Прямо беда! Постойте, сейчас мы найдем Савельева, оперативника, это его территория, он ее как свои пять пальцев знает. Он вам сразу скажет, где можно искать. Поедет с вами, и возьмете того…

— Раз навсегда совсем? — спросил серьезно Тихонов.

— Что? — растерялся дежурный. — А, ну да!..

— Все ясно, — встал Шарапов.

— Так что, звонить Савельеву? — спросил дежурный. — Он живо будет…

— А где он живет? — поинтересовался Тихонов.

— Да здесь же, на Третьей Останкинской. Подождете?

— Некогда, — отказался Шарапов. — Вы нам дайте человека. Мы поедем к Савельеву домой, чтобы сразу тронуться — времени терять нельзя. А вы ему пока позвоните, чтобы собрался.

Они вышли в дежурную часть. Быков читал «Вечерку», в углу тихо бубнил закипающий на плитке медный чайник. Пьяница сочно похрапывал на деревянной скамье.

— Хорошо, Тихонов, а? Благодать?

— Куда как. Ладно, поехали.

Дежурный сказал Быкову:

— Поезжай с товарищами к Савельеву. Покажешь квартиру…

Машины рванулись на улицу. Тихонов повернул ветровик на себя и расстегнул рубашку. Тугая резиновая струя теплого ветра ударила в грудь. Тихонов жадно вдыхал его и не мог надышаться, потому что там, внутри, под сердцем, что-то пронзительно тонко, сверляще болело. «Набегался сегодня по жаре», — подумал он.

Шофер неодобрительно покосился на него:

— Прикройте окошко, товарищ Тихонов, а то вам насифонит…

— Ерунда, дядя Коля, на улице сейчас, наверное, не меньше тридцати.

— Ну да! Я по себе знаю эту паскудную погоду. Весь мокрый — как подует, так насморк готов. Как в аптеке.

— Ничего, дядя Коля. Я здоров как бык.

Сзади зашевелился тщедушный Быков:

— Вот уж мне-то не повезло с фамилией. Прямо насмешка какая-то! При моей фамилии такую сложению щуплую иметь?

— Сложение, Быков, пустяки, — сказал Шарапов. — Ты духом силен, наверное.

— «Отличника милиции» имею, — гордо отозвался Быков.

— А ты еще про сложение толкуешь, — засмеялся Тихонов.

Машины выехали на площадь. В прожекторах холодно сияла кривая титановая игла — обелиск космонавтов.

— Из титана весь. Самый прочный и тугоплавкий металл в мире, — показал на него Быков.

Шарапов чиркнул спичкой, задымил папиросой.

— На, Стас, закури.

— Спасибо. Еще не научился.

Шарапов затянулся, помолчал, потом сказал:

— Я бы с ней поменялся на сегодня этими достоинствами…

— С кем? — не понял Быков.

— С иглой, — ответил Стас за Шарапова.

Звонили в дверь долго. Ни звука.

— Что же, нет его дома? — удивился Быков. — Он сменился с дежурства только, сказал, что спать идет. Может, спит так крепко?

Позвонили еще раз. Открылась дверь соседней квартиры, вышла толстая немолодая женщина с дюжиной бигуди под капроновой косынкой.

— Чего трезвоните? Нет их никого дома.

— А Саша не заходил сегодня? — шагнул вперед Шарапов.

— Заходил. Взял из холодильника продукты и поехал к теще. Ко мне заглядывал перед уходом, деньги оставил — за квартиру уплатить.

— А вы не знаете случайно, где теща живет?

— А кто вы такие будете? — В этот момент она увидела Быкова в форме, незаметного за широкими плечами Шарапова. — С работы, наверное?

— Да. Он очень срочно нужен, — сказал с нажимом Тихонов.

— Срочно! А у вас «несрочно» бывает? — сварливо сказала соседка. — Какая-то бесова работа — ни днем ни ночью покоя нет. Все добрые люди спят, а Сашке чуть не через день: «Вставай, срочно!»

— Его для того и поднимают среди ночи, чтобы все добрые люди спать могли, — улыбнулся Тихонов.

— Да куда вы на ночь глядя тещу его поедете искать?

— Некогда нам утра ждать. Вы же сами говорите, что у нас в милиции всегда срочно, — подлизнулся Шарапов.

— Не знаю я, где его теща живет. Точно не знаю. Только помню, что Сашка как-то говорил, будто его теща в одном доме с моей дочерью живет.

— А как зовут его тещу?

— Не знаю. Жену Галей зовут.

— А вашу дочку?

— Ксения Романовна. В Марьиной роще они живут, в Шестом проезде, дом восемь, квартира пятнадцать.

— Спасибо большое…

Садясь в машину, Тихонов задумчиво пробормотал:

— Идет время, идет. Как бы Крот не надумал двинуться куда-нибудь…

— Вокзалы, аэропорты и автостанции заблокированы.

— Так. Ты, Быков, поедешь с нами. Ты у нас, — кивнул на его форму, — самый представительный сейчас…

Оперативные «Волги» неслись в Марьину рощу.

Нажимая кнопку звонка, Шарапов молча показал Тихонову на часы — без десяти одиннадцать.

— Кто?

— Откройте, пожалуйста. Из милиции.

В освещенном дверном проеме стоял молодой человек в пижаме, с рейсшиной в руке. Другой рукой он поправил очки.

— Проходите. Чем, простите, обязан?

— Прежде всего просим прощения за беспокойство. Мы нуждаемся в помощи вашей супруги.

В прихожую вышла женщина в коротком красивом халате.

— Ксения Романовна?

— Да. В чем дело?

— Здравствуйте. Нас адресовала сюда ваша мама. Она живет рядом с нашим сотрудником, который находится сейчас в этом доме у своей тещи. Не знаете ли вы ее — дочку зовут Галя? — спросил Тихонов.

— Мне кажется, что это Галя Степанова. Она в третьем подъезде живет, на четвертом или на пятом этаже.

— Большое спасибо. И еще раз извините.

— Ничего, ничего… Да, квартира их на площадке слева…

Когда шли вдоль длинного, как пассажирский пароход, дома, Шарапов сказал:

— Чувствуешь, ветерок подул?

— Ветерок! Ты посмотри на небо лучше, какие тучи идут. Гроза будет. Самое время для Крота сейчас рвануть отсюда…

Вошли в подъезд. Тихонов подергал замок на лифте.

— Вот скажи мне, какой это идиот придумал лифты на ночь запирать?

— Позвони в гортехнадзор. Наверное, надо так.

— Кому надо?

— Откуда я знаю? Наверное, чтоб детишки одни не катались.

— Какие детишки? Ночью?

— Слушай, придумай мне вопросы полегче. Я и так от этой духоты погибаю. Рубаху хоть выкручивай.

На четвертом этаже позвонили.

— Сашу Савельева можно видеть?

— Здесь нет никакого Саши, — сердито ответили через дверь.

Позвонили на пятом. Кто-то прошлепал по полу босиком, щелкнул замок. Перед нами стоял заспанный рыжий парень в трусах.

— Вот он! — облегченно выдохнул Быков.

— Здравствуй, Савельев. Ну и зарылся ты, я тебе скажу, — протянул руку Шарапов.

— Здравствуйте, товарищ майор. Раньше морячки говорили: «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте». Заходите пока на кухню, а то мои нестроевые улеглись уже…

Тихонов пустил из крана воду, долго ждал, пока сольется. Поискал глазами стакан, но на столике было так же чисто и пусто, как во всей кухне. Нагнулся и долго пил прямо из крана тепловатую воду, а жажда все равно не проходила. В груди притаилась боль, и Тихонов подумал: «Ладно, пустяки. Завтра отосплюсь, и все пройдет. Устал здорово».

Савельев вошел в кухню, светя красными кудрями, как нимбом. Он был уже в брюках и рубашке.

— Что, сам сообразил? — усмехнулся Шарапов.

— Не в гости же вы пришли, — хмуро ответил Савельев.

— Понятно, не в гости. В гости мы бы к тебе пораньше заглянули, — и без всякого перехода спросил: — Ты Крота помнишь, по сводке? Костюка Геннадия?

— Да-а. Припоминаю… А что?

— А то, что он на твоей территории окопался.

Бледное лицо Савельева скривилось:

— Вот чума!

— Эмоции придержи. Давай подумаем, где он может жить на Мавринской улице. Дом старый, без ванны.

— Сейчас, — Савельев вышел из кухни и вернулся минуту спустя с двумя стульями. — Садитесь, товарищ, — сказал он Тихонову, жадно вдыхавшему воздух из окна.

— Это Тихонов, из управления БХСС. Они, собственно, на Крота и вышли, — представил Шарапов. Сели к столу.

— Мавринская улица — пограничная полоса массовой застройки, — сказал Савельев. — Вся левая сторона — новые дома. Старые дома — только справа. Есть на правой стороне и новые. Старых домов у меня там… подождите, подождите… семь. Номера четвертый, шестой, десятый, четырнадцатый, шестнадцатый, двадцатый и двадцать восьмой. Так. Все они относятся к ЖЭКу номер восемь. Если хотите, давайте поедем сейчас к Берковской, она нам здорово может помочь.

— Кто это?

— Берковская? Ну, эта дама — целая эпоха Останкина-Владыкина. Она здесь всю жизнь прожила и лет двадцать работает в ЖЭКе. В новые дома много народу сейчас вселилось, за эти я вам не ручаюсь, а в старых домах она всех людей до единого знает.

— Давай собирайся, поедем.

— Голому собираться — только подпоясаться. Пошли. Подождите только — своим скажу.

Оперативники вышли, дробно забарабанили каблуками по лестнице. Внизу их догнал расстроенный Савельев:

— Жена к черту послала. «Житья, — говорит, — нет с тобой никакого».

— Это она зря. Можно сказать, и без ее пожеланий туда направляемся, — бросил Тихонов.

Шарапов захлопнул дверцу «Волги», весело сказал Савельеву:

— Это, милый, пустяки. У тебя стажа еще маловато. От меня жена два раза уходила. Ничего! Возвращаются. Поехали!..

Дверь открыла девочка с длинненьким тонким носиком, с грустными черными глазами:

— А мамы нет дома…

— Где же Анна Марковна, Женечка? — спросил Савельев.

— Она с тетей Зиной в кино пошла.

— Тьфу, напасть какая, — разозлился Тихонов.

Савельев только вступил в игру, у него сил было больше.

— А в какое кино?

— В парк Дзержинского.

— Женечка, не знаешь, на какой сеанс?

— На девять часов.

— Странно, — взглянул на часы Шарапов, — если на девять, то она уже должна быть дома.

— Не знаю, — пожала девочка худенькими плечиками.

— А может быть, там две серии? Ты не заметил, когда проезжали, что идет? — спросил Тихонов у Шарапова.

— Нет.

— Давайте так: оставим здесь Быкова. Как придет Анна Марковна, пусть они вместе идут в отделение. А мы поедем к кинотеатру, может быть, картина действительно в две серии, — тогда сразу ее перехватим, — предложил Савельев.

— Дело, — одобрил Шарапов.

— Сколько же мне сидеть здесь? — взмолился Быков.

— Часок посиди. Пока, — махнул рукой Савельев.

Машины, шипя, рванулись к Останкинскому валу.

— Ну и вечерок, накатаемся досыта, — хмыкнул Тихонов.

— За это имеешь тридцать суток отпуска, — подмигнул Шарапов.

— Боюсь, что он мне понадобится прямо завтра.

— То-то, будешь знать нашу МУРовскую работу, — съехидничал Шарапов.

— Конечно, работа, мол, только у вас. У нас — курорт… Паланга…

Машины развернулись и встали около входа в парк. Савельев уверенно шел по сумрачным аллеям к кинотеатру. Когда перед ними вырос огромный плакат «Безумный, безумный, безумный мир», Тихонов облегченно вздохнул. Сквозь тонкие дощатые стены летнего кинотеатра доносились выстрелы, грохот, вопли, хохот зрителей.

— Объявляется перекур. А ты, Савельев, пойди разведай, как там и что.

Уселись на скамейку. Шарапов глубоко, со вкусом затягивался папиросой. Внезапно сильной тяжелой волной подул ветер. Дружно зашелестели листья над головой. Тихонов поглядел вверх: в небе вспыхивали и быстро гасли отсветы молний. Он вытер платком пот со щек, шеи, лба и подумал: «Как было бы хорошо, если б стреляли только в кино!»

Спросил:

— Как ты думаешь, Владимир Иваныч, мир действительно безумный?

— Не-а, мир разумен. И добр. Нужно только уничтожить все, что плодит зло.

— Ничего себе, простенькая работенка!

— Была бы простенькая, не держали бы таких орлов, как мы с тобой, — засмеялся Шарапов.

Вынырнул из темноты Савельев. Рядом с ним шла женщина.

— Ты посмотри! — ахнул Тихонов. — Он вроде ее из кино выудил!

— Здравствуйте, ребята, — просто, как со старыми знакомыми, поздоровалась женщина. В руках у нее была пачка вафель. — Сейчас мы с Савельевым подумаем, в каком доме это может быть, а вы пока погрызите, — протянула она оперативникам вафли.

— Спасибо, — растерялся Шарапов.

Анна Марковна о чем-то спорила с Савельевым, тот не соглашался, она напористо предлагала какие-то варианты. Потом Савельев сказал:

— Анна Марковна уверена, что снимать комнату он может только у старухи Ларионихи. В других местах везде отпадает: или жить негде, или просто не сдают…

Вновь ударил сильный порыв ветра. Он сорвал с какого-то динамика мелодичный звон, принес его сюда, напомнил: бьют куранты. Полночь. Начинается новый день. А Крот в это время…

Полночь

Шадрин, стоя у открытого окна, прислушивался.

— Слышишь? — повернулся он к своему заместителю Кольцову.

Кольцов подошел к окну. Бам-м… — разносилось в теплой тишине летней ночи.

— Куранты бьют, — задумчиво сказал Кольцов. — Полночь. Давай еще раз посмотрим план…

Затихла музыка в «Эрмитаже», разошлись, поглядывая на грозовые тучи, последние посетители кинотеатра, шум откатился куда-то в глубь домов и переулков. Тихо. Изредка лишь на своей «Волге» прошелестит по улице бодрствующий таксист.

Тихо и в большом здании на Петровке. Погасли бесчисленные окна на фасаде. На стене матово поблескивает белая табличка с цифрами «38». По тротуару, вдоль узорной решетчатой ограды прохаживается постовой милиционер.

А со стороны переулка ярко светятся большие зеркальные окна помещения дежурного по городу. Здесь не спят. Виден свет и в двух окнах углового кабинета на пятом этаже. Здесь ждут важных новостей.

Над шахматной доской склонился Приходько. Он играет с молодым инспектором УБХСС Толмачевым. Болельщики — сотрудники МУРа Ульянов и Воронович — внимательно следят за игрой и наперебой дают советы Приходько. Его шахматные порядки изрядно потрепаны. Впрочем, он не слишком этим огорчается, благосклонно выслушивает противоречивые советы болельщиков и охотно следует им в порядке поступления. К добру это не приводит: Толмачев собирает своих коней вблизи вражеского короля, плотно запертого собственными пешками. Он делает еще один ход, флегматично произносит:

— Предлагаю сдаться.

— Обойдешься. Это с твоей стороны некорректно. Мы еще повозимся, — собирается сражаться до последнего Приходько.

— Ну-ну…

Сергей, наморщив лоб, напряженно всматривается в позицию.

Неожиданно Ульянов говорит:

— Недолго мучилась старушка в злодея опытных руках…

— «Матильдой» звали, — довольно ухмыляется Толмачев.

Приходько, наконец, обнаруживает, что последним ходом коня Толмачев поставил ему «матильду».

— Конечно, — оправдывается Сергей, — когда все тут бормочут в уши всякое разнообразное… Давай следующую!

— А уговор?

Приходько кряхтит, морщится, закуривает. Остальные молча, с интересом смотрят на него. Понимая, что здесь уж не отвертишься — уговор дороже денег! — Сергей выходит на середину кабинета, становится в позу оратора и лихо декламирует:

— Я жалкое шахматное ничтожество! Мне бы в бабки играть да с мальчишками по улицам гонять собак, а не садиться с мастерами за шахматы!

Громкий хохот покрывает последние слова неудачливого гроссмейстера. Оторвавшись от коричневой папки уголовного дела, Шадрин и Кольцов завистливо смотрят на ребят.

— Оружие, технику проверили, орлы? — спрашивает, улыбаясь, Кольцов. — Курево, бутерброды запасли?

— Не извольте беспокоиться, товарищ майор, — отвечает за всех удобно устроившийся Толмачев. — Укомплектованы, как маршевая рота. Лично проверял.

Партнеры начинают расставлять шахматы снова. Однако эту партию Приходько не суждено проиграть…

Зазвонил телефон, Шадрин поднял руку, и все разом смолкли.

— Шадрин. Да-да, слушаю, Стас. Нашли? Ты думаешь, он там? А кто эта Берковская? Понятно. Шарапов согласен? Так. Хорошо, хорошо, сделаю. Проводника с собакой вышлю. Ладно, ладно, у нас все нормально, Связь имеем. Ну давай, Стасик, желаю удачи. Слушай… Ты ведь у нас большой гусар, смотри, Стас, не лезь напролом. Ну ладно, не буду… Давай, Стасик, счастливо… Ждем тебя!..

Брякнула трубка на рычаге.

— Стас с Шараповым пошли брать Крота. У этого негодяя есть «вальтер», и неизвестно, сколько у него патронов.

Приходько сдвинул доску в сторону. На пол упала пешка. Сергей сухо хрустнул пальцами…

Час ночи

В наступившей тишине ветер хлестнул с неожиданной силой. Стукнула рама.

— Прикрой, — сказал Балашов.

Джага встал, кряхтя и тяжело посапывая, подошел к окну.

— Гроза будет, Виктор Михалыч…

— Это хорошо. А еще лучше, если бы она утром зарядила, да надолго.

— Уж чего хорошего, — вздохнул Джага.

— Ты что, грозы боишься?

— Да не боюсь, а как-то не по себе: дьявольская это сила.

— Ты, может быть, в бога веришь?

— Как вам сказать: верить не верю, а с почтением отношусь…

— Это почему?

— А вдруг он есть, бог? Или что-нибудь в этом роде? А потом спросится за все, а?

— Хм, коммерческий подходец у тебя ко всевышнему!

— А как же? Обратно ж, в нашем деле удача все решает…

— Тоже мне джентльмен удачи! — зло засмеялся Балашов.

— Не. Я не жентельмен. Я человек простой, но свое разумение имею.

— Какое же это у тебя разумение?

— Я так полагаю: когда господь бог, если он есть, делил человеческий фарт, то нарезал он его ломтями, как пирог. А народу много, и все свой кусок отхватить хотят. У кого, значит, голова вострее, а локти крепче, те первыми к пирогу и протолкались. Посочней ломти, с начинкой разобрали. А те, кто головой тупее да хребтом слабее, при корках и крошках остались.

— Ты эту библейскую политэкономию сам придумал?

— От батяни слышал.

— Твой батяня, видать, крупный мыслитель был. Кулак, наверное?

— Почему ж кулак? — обиделся Джага. — Не кулак. А хозяин справный был. Разорили. Дочиста разорили, босяки. Когда погнали лошадей на колхозный двор, думал, батяня кончится — почернел аж.

— А где ж была твоя вострая голова тогда да крепкие локти?

— Ну-у! Они ж миром всем грабили. Обчеством, погибели на них нет!

— Подался бы в банду…

— Не. Вот батяня подался тогда. Через месяц притащили, перед сельсоветом бросили — дырка от уха до уха.

— А ты?

— А чего я? Я жить хочу…

— Значит, созидаешь общество, против которого шел твой батяня?

— Я им насозидал, как же! Дня не работал на месте, где украсть нельзя…

— Так ты ж полжизни в тюрьмах провел!

— Это факт. Не любят, они, когда мы того… Да уж тут ничего не сделаешь. Сила солому ломит. Потому и вас нашел…

— А я тебе Христос Спаситель?

— Не. У вас голова острая, а у меня локти крепкие.

— А если на Петровке найдется голова повострее да локти покрепче?

— Риск — благородное дело. И опять же — кто смел, тот и съел.

— Ты у меня прямо сказитель народный… — сказал Балашов. Подумал: «Нет, не должно быть головы вострее. Все продумано до секунды, до детальки мельчайшей. Этот кретин по-своему прав: их сила в том, что все они — миром. Никогда бы им не сыграть со мной один на один. Но они все вместе. А я один. Совсем один. И некому даже рассказать, похвастаться, как один человек обыграл огромную машину. Интересно, Джага догадывается, что я замыслил? Вряд ли. Об этом знают еще два человека на свете — Макс и Крот. За Макса можно быть спокойным. А вот Крот? С Кротом надо как-то разобраться… Ах, если бы только завтра все удалось! Должно, должно, должно удаться! Крот свое дело сделал, и его необходимо убрать. Его не должно быть теперь. Опасен, знает очень много. И в милиции сильно засвечен. Даже если потом найдут его почтенный прах, вряд ли директор Новодевичьего кладбища станет искать ему участок. Беглый вор — решат, что с уголовниками-подельщиками не рассчитался… Кому он нужен — искать концы? Вычеркнут из розыска и спасибо скажут. Значит, решено.

Теперь с Джагой. Завтра, тьфу-тьфу, не сглазить, возвращаюсь с операции, даю куш в зубы — и пошел к чертовой матери! С семи часов тридцати минут он из фирмы уволен. Раз и навсегда. Он пьяница и рвань. Обязательно сгорит на каком-нибудь деле. Это он тут такой философ-молодец, а на Петровке ему язык живо развяжут. Поэтому больше с ним — ни-ни-ни. Если не будет Крота, Джага — единственный свидетель. Допустим, засыплется на чем-то и его зубры с Петровки „расколют“. А дальше что? Доказательства? Никаких. И все тут. На одном показании дело в суд не пошлешь. Надо позаботиться, чтобы к завтрашнему вечеру в доме винтика, стрелочки не осталось. И вообще, пора кончать с часовой деятельностью. Время уже поработало на меня неплохо…»

Джага спал в кресле, свистя носом. Толстая нижняя губа отвисла, на подбородке показалась струйка слюны.

«Свинья, — подумал Балашов. — Дай ему хутор, пару лошадей, так его от счастья понос прохватит. Хотя он уже так развращен, что его даже на себя работать не заставишь. Вот украсть — это да! Тут он мастак. Ох, как вы мне надоели, мерзкие рыла! Смешно, что мы с ним рядом толкаемся в очереди за жирными пирогами…

…Только бы вышло завтра! Только бы вышло! Всех, всех, всех обмануть, вывернуться, уйти! И пусть, пусть никто не увидит, как вырву себе свободу…»

Он сидел в кресле долго, неподвижно, пока не задремал…

Два часа ночи

Они вылезли из машины, и Стас поразился тишине, которая повисла над Останкином. Ветер сник, но духоты уже такой не было. Тихонов поднял вверх лицо, и сразу же ему попала в глаз большая капля. Вторая ударила в лоб, в ухо, щекотно скользнула за шиворот. Пошел теплый тяжелый дождь. Голубая змеистая молния наискось рассекла темноту, и Тихонов увидел, что Шарапов тоже стоит, подняв лицо вверх, и открытым ртом ловит капли дождя.

Глухой утробный рокот за горизонтом смолк на мгновение, и вдруг небо над ними раскололось со страшным грохотом.

От неожиданности Савельев даже вздрогнул и съежился.

— Рано ежишься, — толкнул его в бок Шарапов. — Ты грозы не бойся, она нам сейчас на руку.

— А я и не боюсь, — мотнул головой Савельев.

Шарапов сказал:

— Ты кепку надень.

— Зачем? — удивился Савельев.

— У тебя волосы в темноте, как светофор, горят.

Савельев и Тихонов негромко засмеялись. Подъехала «пионерка».

— Вот и проводник с собакой, — сказал Шарапов, и все облегченно вздохнули, потому что ждать в таком напряжении было невмоготу.

Они стояли за квартал от дома Ларионихи. Подошли еще два оперативника. Дождь размочил папиросу Шарапова, и он бросил ее в быстро растекавшуюся лужу. Снова раздался чудовищный удар, и в неверном дрогнувшем свете молнии Тихонов заметил, что у Шарапова очень усталое лицо и тяжелые мешки под глазами.

— Внимание! — одним словом Шарапов выключил всех из прошлого, из забот, из всего, что сейчас могло отвлечь и что не входило в короткое режущее слово «операция». — Внимание! Окна в доме открыты. Все они выходят на фасад. Черного хода нет. К двери идут Тихонов и проводник Качанов с собакой. Ты ей, Качанов, объясни на ее собачьем языке, чтобы она, упаси бог, не тявкнула. Савельев, Аверкин и Зив занимают место под окнами в мертвой зоне — если будет стрелять из комнаты, он в них не попадет. Я на машине подъеду одновременно с вами и наведу прожектор на окна. Включаю и выключаю прожектор по команде Тихонова. В окна прыгнете все сразу.

Тихонов подумал, что он зря так настаивал на том, чтобы идти первым. Шарапов оставил себе самое опасное место — под прожектором, он все время на свету будет. Но теперь уже поздно рассуждать.

— Все ясно? — переспросил Шарапов. — Пошли!

Снова ударил гром. Шарапов легонько хлопнул Тихонова ладонью по спине, и из мокрого пиджака в брюки ливанула вода.

— Давай, Стас. Ты счастливчик, я верю…

Дождь взъярился, как будто мстил за весь иссушающий знойный день, который начался когда-то очень давно и все еще не кончился, и конца ему не было видно, и будет длиться он, наверное, вечно.

Стас пошел через стену дождя и заорал Савельеву во весь голос, потому что вокруг все равно шумело, трещало и ревело:

— Не торопи-ись смотри! Прыгнете, когда кри-икну!

До дома было сто шагов. И Тихонов прибавил шагу, чтобы быстрее дойти и не думать о том, что болит где-то в груди и что Крот будет из темноты стрелять, гад, как в тире. И почему-то не было звенящего внутри напряжения, как в парикмахерской, когда говорил с Лизой, а в голове продолжала обращаться вокруг невидимой оси одна мысль: «Возьмем, возьмем, возьмем! Не убьет, не убьет, не убьет!» Потом подумал: «А почему их надо живьем, гадов, брать, когда, они в тебя стреляют?» Махнул оперативникам рукой и, нагнувшись, пробежал к крыльцу через палисадник. Тяжело топотнул вслед Качанов, и неслышной тенью скользнула собака. «Тише», — зло шепнул Тихонов, оступился в глинистую лужу и подумал некстати: «Пропали мои итальянские мокасы». Грохнуло наверху с такой силой, что у Тихонова зазвенело в ушах. Молния судорогой свела небо, и Стас увидел, что «пионерка» беззвучно подъехала к палисаднику. Ну, все, можно.

Стас нажал на дверцу сенцов, и она со скрипом подалась. От этого мерзкого скрипа замерло сердце, но тотчас же снова загрохотал гром, и море этого шума поглотило все другие звуки. В сенцах было тише, но густая беспорядочная дробь на железной крыше отбивала тревогу, не давая вздохнуть, остановиться, повернуть назад. Тихонов мазнул фонариком по сеням, и мятый желтый луч вырвал из мглы ржавые ведра, банки, тряпье, доски и лом. «Когда-то я очень любил стук дождя. А лом — это хорошо», — подумал Стас и заколотил в дверь. На улице гремело уже без остановки, и Тихонову казалось, что это он выбивает из старой дощатой двери гром…

…Гром ударил над самой крышей, как будто огромной палкой по железу, и Крот открыл глаза. Гром. И стук. Нет, это не гром! Это стучат в дверь. Он лежал одетый на диване. Стук. Стук. Шарканье и шепот: «Господи Иисусе, спаси и помилуй… Святой Николай-заступник…» Он распрямился, как сломанная пружина, и прыгнул на середину комнаты. Старуха перекрестилась на желтый, тускло мерцавший под лампадой киот и направилась к двери. Крот схватил ее за кацавейку, но старуха уже громко спросила: «Кто?»

— Откройте, из милиции!

Старуха не успела ответить и полетела в угол. Она шмякнулась тяжело, как старый пыльный мешок, и в ее белых, выцветших от старости глазах плавал ужас. Она повернула голову к иконе и хотела еще раз перекреститься, но сил не хватило, и она только смотрела в холодные бесстрастные глаза бога, и по ее серой сморщенной щеке текла мутная слеза…

— Откройте, Евдокия Ларионовна!

Крот перебежал через комнату и, подпрыгнув, задул лампадку. Все погрузилось в мрак, и только дождь, разрываемый глухим треском, неистовствовал за окном… В окно, только в окно!

Держа в руке «вальтер», Крот отбросил раму, и тотчас же в глаза ударил палящий сноп голубоватого света. Свет рассек дождевую штору, и в нем плясало много маленьких дымящихся радуг. Крот выстрелил навскидку в свет, что-то хлопнуло, и свет погас. Но Крот уже рванулся от окна — там хода нет!

Дверь затряслась, и он услышал злой, дрожащий от напряжения голос:

— Крот, открой дверь!

— Ах, падло, я тебе сейчас открою! — прохрипел Крот и два раза выстрелил в дверь — тра-ах! тра-ах!

Тихонов почувствовал соленый вкус на языке, и сразу же заболела губа. Черт! Прикусил от злости! Вот, сволочь! Стреляет. Но в дверь можешь стрелять до завтра — эти номера мы знаем… Стоя за брусом дверной коробки, он подсунул в щель под дверью лом.

— Евдокия Ларионовна! — закричал он. — Лягте на пол!

Крот снова метнулся к окну. И снова в лицо ударил свет, злой, безжалостный, бесконечный. Он отошел в угол комнаты. «Вот тебе Хромой и отвалил долю. Полную, с довеском. Девять граммов на довесок. Ну, рано радуетесь, псы, так меня не возьмете!»

Свет прожектора заливал комнату призрачным сиянием. Отсюда стрелять по нему нельзя. Подойти к окну — застрелят. В углу всхлипывала и хрипела старуха.

— Костюк, я тебе последний раз говорю: сдавайся!

Крот закрыл лицо ладонями. «Господи, что ж я, зверь? Загнали, загнали совсем…» Дверь заскрипела натужно, пронзительно, и Крот снова выстрелил в нее. Полетели щепки.

Пуля звякнула по лому. Тихонов почувствовал, что все его тело связано из железных тросов. Зазвенела жила на шее, и дверь с грохотом упала в комнату. Качанов прижался к стене, держа овчарку за морду. Тихонов, стоя с другой стороны, поднял руку и, набрав полную грудь воздуха, закричал: «Гаси-и!» Тотчас же погас прожектор. Качанов, наклонившись к собаке, шепнул: «Такыр, взять!» В неожиданно наступившем мраке Костюку показалось, что он ослеп, но ужас подсказал ему, где опасность, и, не разобрав даже, что это, выстрелил навстречу метнувшемуся на него серому мускулистому телу. Овчарка успела ударить его в грудь, и, падая, он выстрелил еще раз в рослую тень в дверях, но Савельев уже перепрыгнул через подоконник в комнату.

Полыхнула молния, и Савельев увидел на полу в квадрате света неловко повернутую кисть с пистолетом, и эта кисть стремительно приближалась, росла, и Савельев всю свою ненависть, все напряжение сегодняшней ночи вложил в удар ногой. Пистолет отлетел под стол. Аверин схватил Крота за голову, заворачивая нельсон. Металлическим звоном брякнули наручники…

Кто-то включил свет. Тихонов сидел на полу, зажав лицо руками. К нему подбежал Шарапов:

— Ты ранен?

— По-моему, этот гад выбил мне глаз…

Шарапов отвел его руки от лица, внимательно посмотрел. И вдруг засмеялся:

— Ничего! Понимаешь, ничего нет! Это тебя пулей контузило немного.

Тихонов болезненно усмехнулся:

— Мне только окриветь не хватало…

Врач делал укол старухе. Суетились оперативники, понятые подписывали протокол обыска. Тихонов, закрыв ладонью глаз, перелистывал четыре сберегательные книжки на имя Порфирия Викентьевича Коржаева…

— Посмотри, что я нашел, — протянул ему Шарапов тяжелый, обернутый изоляционной лентой кастет. — В пальто его, в шкафу лежал.

Тихонов подкинул кастет на руке.

— Ничего штучка. Ею он, наверное, Коржаева и упокоил.

Савельев сказал:

— Столько нервов на такую сволоту потратили. Застрелить его надо было.

Тихонов хлопнул оперативника по плечу:

— Нельзя. Мы не закон! Закон с него за все спросит…

Крот, в наручниках, лежал на животе как мертвый. Тихонов наклонился к нему, потряс за пиджак:

— Вставай, Костюк. Належишься еще…

Дождь стал стихать.

Шарапов сказал:

— Ну что, сынок, похоже, гроза кончилась…

— У нас — да.

Было три часа ночи…

Три часа ночи

…Балашов просыпается не сразу. Он открывает глаза. И сразу же раздается оглушительный треск. Небо за окном озаряется голубым светом. Из открытого окна в комнату хлещет дождь. Джага сонно сопит в кресле напротив.

«А гроза сейчас кстати. На двести километров вокруг ни души, наверное».

Толкнул ногой Джагу:

— Вставай, тетеря!

— А-а?

— В ухо на! Вставай, пошли…

На веранде Балашов накинул плащ на голову, раздраженно спросил:

— Ну, чего ты крутишься? Идем!

— Накрыться бы чем, ишь как поливает, — неуверенно сказал Джага.

— Боишься свой смокинг замочить? Ни черта тебе не будет! — и шагнул наружу, в дождь…

…Момента, когда отворилась дверь балашовской дачи, Валя не заметила. Только когда хлопнула крышка багажника тускло блестевшей в струях дождя «Волги», она увидела две серые тени с канистрами в руках. Громыхнул еще раскат, и тотчас же, как будто ставя на нем точку, с легким звоном захлопнулся багажник. Двое растворились в дверях дачи. Снова вспыхнула молния, и снова грохот…

Половина четвертого

— До самой границы Цинклера все равно брать не будем, — сказал Кольцов. — Толмачев уже сообщил в Брест. Там нас будут ждать.

— Надо только не спугнуть его по дороге, а то он живо груз сбросит.

Шадрин открыл пачку сигарет — пусто. Он достал из ящика новую, распечатал.

— Это какая уже за сегодня? — спросил Кольцов.

— Ишь ты, за сегодня! Наше сегодня началось вчера. А кончится когда — еще неизвестно.

— Самый длинный день в году, — усмехнулся Кольцов. — Мы Цинклера трогать не будем, пока не заполнит таможенную декларацию. Тут ему уже игры назад нет. Взят с поличным.

— За ребят наших волнуюсь — там, с Кротом…

И сразу же зазвонил телефон:

— Товарищ Шадрин? Докладывает дежурный сто тридцать восьмого отделения Трифонов. Ваши товарищи уже взяли Костюка и выехали на Петровку, минут через пятнадцать будут.

— Пострадавших нет?

— Нет. Промокли только сильно и синяков, конечно, парочку схватили…

— Спасибо большое! — Шадрин радостно засмеялся. — Ульянов, зови Приходько скорее, он по коридору ходит, нервничает.

И снова звонок. В наступившей тишине был слышен голос оперативного дежурного, бившийся в мембране телефона:

— Товарищ Шадрин! Сообщение от Звезды: десять минут назад ваши клиенты в темноте, под дождем, вынесли из сарая и погрузили в машину четыре канистры с бензином, после чего вернулись домой. В помещении темно. Ваши распоряжения?

— Продолжать работу. В район наблюдения выходит спецмашина. Все.

— Интересно, что это Балашов так бензином загрузился? — сказал Шадрин Кольцову. — Неужели в дальний путь собрался? Как-то маловероятно, ведь он же должен быть на работе. Тогда зачем ему столько бензина?

— Непонятно пока. Ладно, на месте разберемся, Борис, со мной поедет Толмачев. Я хочу сам присмотреть за Балашовым. А ты минут через пятнадцать посылай ребят перехватить Цинклера…

Провожая вторую группу, Шадрин напомнил Приходько:

— Цинклер распорядился разбудить его в пять тридцать. Не исключено, однако, что эта старая лиса может вылезти из норы раньше. Так что смотрите не прозевайте. Ну, ни пуха…

— Эх, жалко, хотел Стаса повидать, — сказал Приходько.

— Ничего, отложим вашу встречу до завтра.

— Вы имеете в виду — до сегодня, до утра.

— А, черт. Конечно. Сегодня уже идет полным ходом. Удачи вам, ребята…

Распахнулись ворота. Оперативная машина стремительно вылетела в переулок. На повороте пронзительно заскрипели покрышки. Еще дымился мокрый асфальт, на улицах гасли фонари. Откуда-то издалека донесся короткий тревожный вскрик сирены оперативной машины…

Четыре часа утра

Крот сидел на стуле боком, глядя в окно. Тихонов подошел к выключателю, повернул его, и, когда в комнате погас свет, стало видно, что утро уже наступило.

— Вот мы и встретились, наконец, гражданин Костюк, он же Ланде, он же Орлов…

— Я к вам на свидание не рвался.

— Это уж точно. Зато мы очень хотели повидаться. Вот и довелось все-таки.

— А чего это вам так не терпелось? — нагло спросил Крот, пока в голове еще умирала мысль: «Может быть, не все знают…»

— Во-первых, Костюк, должок ваш перед исправительно-трудовой колонией не отработан…

Крот перехватил вздох.

— А во-вторых, есть у меня еще один вопрос к вам.

— Это какой же еще вопрос?

Стас перегнулся через стол и, глядя Кроту прямо в глаза, спросил тихо:

— Вы за что Коржаева убили?

Крот отшатнулся и медленно, заплетаясь языком, сказал:

— К-какого К-коржаева?

— Одесского Коржаева. Вашего с Хромым да с Джагой компаньона.

— Я не знаю никакого Коржаева! — закричал визгливо Крот. — Что вы мне шьете, псы проклятые! Не видел, не знаю никакого Коржаева. Пушку держал, за это отвечу, а чужого не шейте! А-а!!!

Тихонов сидел, спокойно откинувшись в кресле, чуть заметно улыбался. Крот заходился в крике. Тихонов вдруг резко хлопнул ладонью по столу, и Крот от неожиданности замолк. Стас засмеялся:

— Вот так, Костюк. И не вздумай мне устраивать здесь представление. Мне с тобой сейчас некогда возиться. Может быть, когда Балашов тебе расскажет, зачем ты ездил в Одессу две недели назад, ты вспомнишь, кто такой Коржаев.

— Вот и спрашивайте у того, кто вас послал ко мне.

— Глупо. Нас послал закон. И ты сам себе отрезал пути к отступлению, потому что единственное, на что ты еще мог рассчитывать, — это снисхождение суда за чистосердечное раскаяние.

— Я никого не убивал, — упрямо сказал Крот. — Это Хромой на меня со злобы настучал. Он сам вор.

— Ты мне отвечай на мои вопросы. О Хромом я не меньше тебя знаю. Последний раз я тебя спрашиваю: за что ты убил Коржаева?

— Никого я не убивал.

Тихонов посмотрел на него испытующе:

— Я и раньше знал, что ты вор и убийца. Но я думал, что ты не глуп. Смотри, — Тихонов открыл стол, достал оттуда кастет и сберегательные книжки. — Вот этим кастетом ты проломил Коржаеву череп. А это сберегательные книжки, которые ты у него украл после убийства. А мы их нашли за батареей на твоей хазе в Останкине. Ты собирался получить вклады по этим книжкам, подделав подпись Коржаева, но побоялся сделать это сейчас, дожидаясь, пока дело немного заглохнет. Так? Да вот, видишь, не заглохло. Будешь теперь говорить?

— Не знаю я ничего и говорить ничего не буду.

— Смотри, дело хозяйское. Я к тебе, честно скажу, никакого сочувствия не испытываю. Но мой долг тебя предупредить еще раз: нераскаявшихся преступников суд не любит и отмеряет им полной мерой за все их делишки.

— Из заключения бежал — это было. А остальное — вы еще докажите, что я преступник.

— А тебе мало?

— Мало. Никакого Коржаева я не знаю, а книжки вчера нашел в Останкинском парке.

Тихонов подошел к открытому окну, облокотился на подоконник, внимательно посмотрел на Крота. Несмотря на утренний холодок, у Крота струился по лицу липкий пот. Глаза покраснели, вылезая из орбит, тряслись губы, пальцы, дрожали колени. «Какая же они все-таки мразь», — подумал брезгливо Стас.

— Испытываешь мое терпение, Костюк?

— Не виноват я. Вы докажите… Это ошибка.

— Ладно, допустим, хотя все, что ты говоришь, — низкопробная трусливая ложь. Час назад ты стрелял в меня и в моих товарищей, а сейчас требуешь юридических доказательств того, что ты преступник. Хорошо, я тебе их приведу. Отвечай: когда ты был последний раз в Одессе?

— Никогда вообще не был.

— Снова врешь. Тогда я тебе это расскажу. Всю первую декаду июля шли дожди. И когда ты поехал в Одессу, ты взял на всякий случай плащ-дождевик. Шестнадцатого числа, в день твоего отлета из Одессы, там моросил дождь. Оформив на посадке билет, ты положил его в этот бумажник, в карман пиджака. На перронном контроле ты предъявил посадочный талон и засунул его по рассеянности в карман плаща. В Москве самолетный билет ты сразу выбросил, а про посадочный талон со штампом Одесского аэропорта позабыл. Поскольку ты эти две недели на улицу не вылезал, твой плащ преспокойно висел в шкафу у Елизаветы Куликовой. А в плаще не менее спокойно лежал твой посадочный талон. Устраивает тебя такое доказательство?

— А может быть, я просто так не хотел говорить, что я был в Одессе? Я туда лечиться, может, ездил?

— И по пути заглянул к Коржаеву?

— Не знаю я никакого Коржаева.

— Эх ты… Смотри, вот дактилоскопическая пленка с отпечатком указательного пальца правой руки, который ты оставил на настольных часах Коржаева. Ясно?

— Не виноват! Не винова-ат я! — закричал истошно Крот, захлебываясь собственным воплем. — Хромой, собака, заставил!

— Замолчи! — крикнул Тихонов. — Даю тебе последний шанс: где встречается Хромой с иностранцем?

— На сто восьмом километре Минского шоссе. Я сам сказал, я сам, запомните!..

Пять часов утра

— …Альфа, Альфа! Я Луна, я Луна! Прием, — Шадрин по привычке, как в телефонную трубку, подул в микрофон и сразу же услышал в наушниках далекий, измененный шумом и расстоянием голос Кольцова:

— Я Альфа, я Альфа. Прием.

— Луна. Вношу уточнения по новым сведениям. Встреча объектов состоится через два часа на сто восьмом километре Минского шоссе. Подтвердите слышимость.

— Я Альфа. Вас слышу отлично. Благодарю…

— Вега, Вега! Я Луна, я Луна! Прием…

Голос Приходько метнулся в комнату мгновенно, как будто он стоял за дверью:

— Я Вега! Прием.

— Я Луна. Ваш объект направится в сторону Минского шоссе. Встреча намечена на сто восьмом километре. Предлагаю поблизости от точки рандеву выпустить его вперед. Подтвердите…

— Я Вега. Хорошо слышу. Вас понял. Это что, уже Крот толкует? — не удержался Сергей.

— Я Луна! Все в порядке, не нарушайте график связи, — улыбнулся Шадрин. — Отбой…

Половина шестого

— Счастливого пути! Приезжайте к нам снова, — сказала дежурная.

Макс Цинклер шел гостиничным коридором и думал о том, какой же это все-таки дурацкий народ. Чего ради, спрашивается, его гак сердечно провожает эта дежурная? В хороших отелях Европы прислуга вышколена не хуже, но их сердечность оплачивается чаевыми. А эти же и чаевых не берут! Может быть, это идет от их традиционного гостеприимства? Нет, так не бывает. Только деньги порождают обязательства. Он предпочитает иметь дело с такими, как этот хромой разбойник.

Сонный швейцар вынес к машине его чемодан, помог уложить в багажник.

— Счастливого пути! — приложил руку к зеленой фуражке.

Цинклер протянул ему полтинник. Швейцар улыбнулся:

— Вот этого не надо. Провожать гостей входит в мою обязанность.

Цинклер ничего не ответил, сел в машину, зло захлопнул дверь. «Дурацкая голова! Страна дураков! Пожалуй, приеду снова на следующий год. Договорюсь с Балашовым и приеду…»

Мотор вздрогнул, зарычал. Упали обороты — вздохнул, ласково зашелестел. Цинклер посмотрел на часы: 5.35. Пора трогаться. Он посмотрел налево, направо. Улица еще безлюдна и тиха. Отпустил педаль сцепления — баранку налево, включил мигалку, — баранку направо, выехал на Ботаническую улицу. «С нами бог!..»

— Давай поехал, — сдавленным голосом сказал Приходько.

Сзади, метрах в пятистах от них, стремительно спускался по Ботанической улице белый «мерседес». Но оперативная «Волга» уже набирала обороты, и расстояние сокращалось очень медленно. Потом скорости сравнялись, и они пошли с одинаковым интервалом, впереди — серая «Волга», сзади — белый «мерседес». Мелькнул слева Шереметьевский музей, вход в Останкинский парк. Дымящийся утренний туман зацепился за телевизионную башню.

— Вот здесь где-то Стас брал Крота, — сказал Приходько.

Впереди ехала одинокая «Волга». «Наверное, в центр едет, надо тянуться за ней, а то еще запутаюсь в этих поворотах, — подумал Цинклер. — Ничего, с нами бог…»

— …Ну-ка нажми посильнее, — сказал Сергей. — Он теперь никуда не денется.

«Волга» проскочила путепровод, с шелестом и свистом пошла по Шереметьевской. С поворота было видно, как на путепровод влетел «мерседес».

— Луна, Луна! Я Вега, я Вега! Прием!

— Я Луна. Прием.

— Я Вега. Веду за собой объект на дистанции полкилометра. На Садовой собираюсь выпустить вперед.

— Добро, — голос Шадрина звучал немного надтреснуто.

— Вы устали, наверное, Борис Иваныч?

— Ладно, не отвлекайся. Вот тут Стас — желает вам удачи…

— Спасибо. Привет ему. Отбой.

«…Они неплохо водят свои коляски. Я еду за этой „Волгой“ уже одиннадцать километров и не могу обогнать, хотя мой „мерс“ вдвое сильнее. Интересно, собрался уже этот хромой разбойник или еще чешется? Свинья. Только бы он не напакостил чего-нибудь, а уж за себя я спокоен», — Цинклер выбросил в окно окурок и поднял стекло.

Шесть часов утра

Балашов повернул ключ зажигания и подумал, что впервые сам идет на реализацию задуманного дела. Раньше для этого существовали Крот, Джага. Да мало ли их было, людей на подхвате! Сам он этим не занимался. Он придумывал, организовывал, учил, но руками ни к чему не прикасался, — это делали другие. А теперь надо самому. Да, он придумал такое дело, что никто не должен даже догадываться. Только Крот знает. Но о нем мы позаботимся…

Джага протер замшей лобовое стекло, подошел ближе:

— Виктор Михалыч, мне вас здесь дожидаться?

— А чего тебе здесь дожидаться? Поезжай домой, я вечером тебе позвоню. Тогда рассчитаемся.

— Хорошо. Если Крот позвонит, что сказать?

— Пошли его к черту. Скажи, пусть со всеми вопросами ко мне обращается.

— Ладненько. Вы не в город едете?

— А твое какое дело?

— Да я не к тому… С вами хотел на машине доехать.

— Перебьешься. На электричке прекрасно доедешь.

— Да я что? Я так! Я думал, может, помочь надо будет или еще чего…

— Поменьше думай, здоровее будешь. Иди ворота открой!

Машина пролетела мимо Джаги, обдав его грязью из глинистой лужи под колесами. Джага стер с лица мутные капли, стряхнул с брюк комья жидкой глины, посмотрел вслед исчезающей в туманном мареве «Волге»… «Сволочь хромая!» — плюнул и пошел в сторону станции.

— …Луна, Луна! Альфа, Альфа! Я Звезда, я Звезда… Черная «Волга» ушла в сторону Минского шоссе. Второй направился в сторону станции. Организуйте встречу…

— Я Луна! Вас понял…

— Я Альфа! Сообщение принял. Отбой…

Шесть часов пятьдесят пять минут

«Хорошо, что на запад, — подумал Балашов. — Солнце в затылок, не слепит…»

Впереди неторопливо тряслась старенькая «Волга». Через полминуты Балашов догнал ее, требовательно заревел фанфарой. Машина послушно отвалила к обочине. Нажал до отказа на акселератор. Легко, безо всякого усилия, черная «Волга» резко набрала скорость, обогнала «старуху». Сбоку на столбе мелькнула табличка «100 км». Через несколько минут старая машина исчезла где-то позади…

— …Вега, Вега! Я Альфа. Только что меня обогнал Балашов. Идет на скорости сто двадцать. Нахожусь на девяносто девятом километре. Прием.

— Вас понял. За вами на дистанции пять километров идет «мерседес». Скорость сто — сто десять. Жду указаний. Отбой…

Семь часов

На сто седьмом километре Балашов выключил двигатель. Стихла бешеная сутолока поршней, замолк ровный могучий гул. Только шуршал под колесами чуть слышно асфальт, и от этой внезапной тишины, от грохота крови в висках, от судорожного боя сердца Балашов оглох. Машина катилась по инерции еще километр. Миновав столб с загнувшейся табличкой «108», он свернул на обочину, затормозил. Руки тряслись, и он никак не мог зажечь сигарету — ломались спички. Вспомнил про автомобильную зажигалку, махнул рукой, бросил сигарету на пол — некогда. Вышел на шоссе, открыл багажник, вытащил на асфальт четыре канистры. Сзади приближалась знакомая старая «Волга»…

— …Вега! Я Альфа. Балашов остановился на сто восьмом километре, вынул из багажника четыре канистры. Прием.

— Альфа! Я Вега. «Мерседес» прошел сто третий километр. Они должны встретиться через три минуты. Прием.

— Высылаю наблюдение. Перед сто седьмым километром непросматриваемое закругление шоссе. Остановитесь там. Отбой…

…«Волга» проскрипела мимо, ушла дальше, исчезла за поворотом. Балашов достал из багажника домкрат, приладил к подножке, оглянулся, рывком нажал на вороток. На противоположной стороне шоссе, зашипев пневматическими тормозами, с лязгом остановился самосвал.

— Эй, загораешь? — крикнул, высунувшись из окна кабины, водитель. — Помочь, что ли?

— Да нет, спасибо, друг, у меня запаска есть, — спокойно ответил Балашов.

Фыркнув, самосвал умчался.

«Чтоб вас черт всех побрал, доброхоты проклятые!» — подумал Хромой.

…Цинклер, не снижая скорости, перегнулся назад и достал из саквояжа на заднем сиденье большой сверток, плотно упакованный пергаментной бумагой и перевязанный шпагатом. Подержав в руке, тяжело вздохнул и положил на сиденье рядом с собой. Потом опустил окно правой дверцы…

…Оперативная «Волга», не отворачивая к обочине, притормозила за поворотом. Толмачев выскочил из машины, перебежал ленту асфальта, сильным прыжком преодолел кювет и скрылся в высоких придорожных кустах. Он мчался, не разбирая дороги, по перелеску, продираясь сквозь густые заросли орешника, перепрыгивая через пеньки и муравьиные кучи. Успеть, только успеть сейчас. Быстрее! Быстрее! Еще быстрее! Пот заливает глаза. Успеть. И не разбить кинокамеру с телеобъективом. Быстрее!..

Семь часов три минуты

Балашов поднял голову и увидел, что к нему стремительно приближается белый «мерседес». Он разогнулся и махнул рукой. Заскрипели тормоза, и машина, гася скорость, стала прижиматься к асфальту, как напуганная собака.

Не съезжая с проезжей части, «мерседес» замер рядом с черной «Волгой». Цинклер крикнул:

— Кладите их прямо на… декке… на криша, в багажник!..

— А вы разве не выйдете?

— Быстро, черт вас забирай! Быстро, шнель!..

Балашов попытался забросить на крышный багажник сразу две канистры, но не смог — тяжело. Пришлось одну поставить обратно на асфальт.

— Доннерветтер! — красные щеки Цинклера тряслись.

— Еще один канистр наверх, еще один, еще…

— Деньги!

Цинклер протянул в окно сверток.

— Здесь все? Никакой ошибки нет?

— Идите к черту! Я вам будут написать…

«Мерседес» рванулся и, с визгом набирая скорость, исчез за поворотом.

…Толмачев судорожно открывал защелку камеры — кончилась пленка…

Семь часов шесть минут

— Вега, Вега! Я Альфа. Только что прошел «мерседес». На крышном багажнике — четыре канистры. Полагаю, что детали в них. Балашов, по-видимому, на месте. Можете его брать. Я следую дальше за «мерседесом». Прием.

— Вас понял. Отбой…

Семь часов восемь минут

Балашов смотрел еще мгновение вслед «мерседесу», прижав к груди сверток. «Ничего, у меня скоро такой же красавец будет», — подумал он. Потом положил сверток в машину и стал опускать домкрат. Рядом остановилась «Волга». «Ох, уж эти мне помощники, бог вам смерти не дает!» — и зло сказал подходящим к нему парням:

— Не надо, мне ничего, не надо! Езжайте себе своей дорогой!

Приходько усмехнулся:

— А наша дорога как раз к вам и ведет. Вы арестованы, гражданин Балашов…

Семь часов пятьдесят пять минут

Джага посмотрел на небо и подумал: «Сегодня, слава богу, хоть не так жарко будет! Выдрыхнусь за всю эту ночь проклятущую». Он вошел в свой подъезд, и почему-то от темноты и запаха псины на лестнице его охватила тревога. Он шел заплетающимся шагом по ступенькам, тяжело вздыхал и негромко матерился. Повернул ключ в замке, открыл дверь, и сердце сбилось с ритма, застучало, больно заерзало в груди.

— Гражданин Мосин?

— Д-да, то есть н-нет…

— Вы арестованы…

Восемь часов ровно

— Прямо после обыска везите его сюда, — сказал Шадрин и положил трубку на рычаг.

Подошел к окну, легко и радостно засмеялся, разогнав морщины по углам лица.

— Вот и кончился самый длинный день…