Часы Фишера

Карпов действительно дает сдачи, обволакивая, обнимая обидчика, и — держит его до тех пор, пока тот не задохнется. Он наступает на него, используя «щели», как стена, от которой не укрыться, никак не обойти ей, не перепрыгнуть, не уйти; это — непреодолимая стена, по слову гроссмейстера Игоря Зайцева, бывшего многолетнего первого, вернее — главного, тренера А.Карпова.

Именно поэтому Фишер так подошел к своей подготовке (к матчу 1975 года прежде всего, увы, несостоявшемуся). Анатолий Евгеньевич не догадался, что во многом «эгоистические» условия Фишера, предложенные — к сожалению, в слишком ультимативной (по сути дела) форме — ФИДЕ, готовились специально «под него», под Карпова, с учетом его уникальнейшего, ни на кого, ни на что даже не похожего стиля. Карпов стал эталон-партнером и… не заметил этого.

Да, Р.Фишеру ничего не оставалось, как надеяться, что он постепенно, даст Бог, привыкнет, приспособится к такому ведению партии на большой, вольготной, неограниченной дистанции, на протяжении многих и многих ничьих и… дождется некоторой добровольной эволюции этого, с виду совершенно непреодолимого, стиля. Но вся закавыка (или одна из главных закавык) заключалась в том, что «разложение» столь удивительного стиля возможно было — если рассуждать логически, все глубже анализируя натуру А.Карпова — лишь на стадии, как ни парадоксально это звучит, ленивого ожидания; а ждать деловой Карпов мог только того, что почти (в сущности, практически уже почти) сделанное дело будет доделано… как-то само собой: «э-эх! зеленая сама пойдет… подернем — да у-ухнем!» — поется в песне о нашей знаменитой дубине. К тому же добивать (собственно) противника Карпов не привык и не умеет. Да и бить, наступать, идти вперед в общепринятом смысле, как ни странно, это — тоже не его жанр. Надвигающаяся стена это — не атака, это — ответная мера, она, стена, движется на лежащего, то есть споткнувшегося, растянувшегося противника.

Вторая опасная для Карпова ситуация — это когда он сам начинает играть, активничать, не просто мутить воду, но бить сплеча. Тут его удары получаются какими-то почти усредненными, как бы задумчивыми, не столько раз-машистыми, сколько вот именно раз-думчивыми. Он пробует двигаться вперед, но делая это без конкретных поводов (щелей нет), не в виде заползания, а в виде ведения атакующих колонн, придерживает кое-что про запас, держит, например (неизвестно зачем), конницу в… резерве; где она, часть ее по крайней мере, вполне заслуженно и погибает. Классически показательна в этом смысле знаменитая последняя, самая последняя, 24-я, партия матча 1985-го года, которую А.Карпову надо было непременно выиграть и которую он, разумеется, играл как-то двойственно, которую с треском проиграл.

Ряд других невыигранных партий Анатолия Евгеньевича, из тех, где он имел совершенно решающий перевес, тоже характеризуется желанием, часто подспудным, бессознательным (но фигуры, положения на доске выявляют их!) что-то попридержать, причем — в определенном порядке, играть с запасом. В то время как его антагонист, Г.Каспаров, как раз знаменит своим умением вбрасывать в зону наиболее острого конфликта все наличные резервы (в идеале), не считаясь зачастую с потерями, вообще не считаясь ни с чем — в смысле не утруждая иной раз себя даже элементарным расчетом. Он подводит, кратчайшим, не обязательно самым красивым, путем то, что оказывается под рукой, идет на прорыв (в то время как Карпов — на «заползание» в не им открытую, но открывшуюся, щель), идет на рубку, рвется в рукопашную. Или — играет вызывающе, подставляя свои фигуры, не убирая их из-под боя, отдавая — за нарушение (разрушение) боевых порядков противника. С которым оставшиеся силы расправляются нередко как бы вполне «мясницким» способом. Удачное словечко А.С.Суэтина…

Атаки и контратаки ведутся с применением ложных замахов, финтов. И, главное, == совсем необычных как бы (!) полуфинтов, полуложных угроз (ведь, как сказал знаменитый писатель Леонид Леонов, наилучшие сорта лжи приготовляются из полуправды), запугивающих, но не осуществляющихся (и на деле неосуществимых) или на деле безобидными оказавшимися (бы) маневров. Он — мастер создания мнимых ослаблений своей позиции, компенсированных (а вот чем и как — над этим он приглашает партнеров подумать; и нередко плоды их раздумий оказываются… короче, раздумья эти оказываются не полностью плодо-творными!) уступок. Наиболее опасная его особенность — умение необычайно и внезапно динаминизировать свои фигуры, придавать им диковатую даже вроде бы энергию, заряжать этой энергией, заставлять «прожигать» вражеские порядки — и при этом далеко не все из них, фигур, а не порядков, «сгорают»…

Считаю, к такому партнеру готовиться проще.

Хотя такой противник для солидно-позиционно играющего мастера, пожалуй, все-таки опаснее, нежели Карпов. Фишер и понимает, что справиться с Каспаровым, чей трудноопределимый (тоже), трудноформулируемый стиль стоит на фундаменте современной, даже современнейшей и весьма разнообразной — вот что наиболее труднопреодолимо! — культуры — непросто.

Ему, «отстающему» как раз в общекультурном смысле, остается, не теряя ни часа, наверстывать и… попросту ждать… некоего опять-таки «разложения» каспаровского стиля — как следствия наделанных, довольно многочисленных и даже грубых, жизненных, житейских ошибок.

Позиция чисто сальерианская. Сальериевская.

Скажут, что это — не совсем этично:

ожидать, пока молодой (все еще!), до сих пор, как известно, мягко выражаясь, не вполне определившийся в собственном (собственно) семейном смысле человек дополнительно — и может быть, неоднократно «наломает дров», пройдет еще через несколько браков, разводов, через незаконных, полу- и четвертьзаконных детей, разменяет (оставит) несколько квартир. дач, вилл, особняков, помечется по миру в поисках (разумеется, успешных — еще бы, с такими деньгами!..) уютных мест и местечек для тренировок (типа Загульбы, местности под Баку, где проходили идеальные его подготовительные дни). Он еще сменит не один, не два и не три раза, состав своей команды — шахматной и… домашней (исключая, конечно, свою маму). Вокруг него всегда было, есть и будет, «масса людей». Ему всегда невероятно, фантастически, ужасающе некогда. Он живет в вихре забот, хлопот, дел и, увы, делишек, он до сих пор НЕ ЗНАЕТ, КЕМ СТАТЬ. «Кем быть?» == маяковско-гамлетовский вопрос, да, пока еще не решен и будет решаться, дай Бог здоровья, в чем-то, где-то по большому или не особо крупному счету — лишь бы решался, лишь бы «шел процесс» — еще многие, многие годы…

Он становится все менее доступным для сколько-то глубоких размышлений о шахматах, об их сути, в том числе и «чисто» философской, об истинных, а то и мнимых, ложных, кажущихся взаимоотношениях с другими науками, искусствами, да и видами спорта. Об их положении в системе координат, набранных иными жанрами, скажем, человеческой цивилизации.

Конечно, иногда он отключается, но все чаще — лишь пытается отключиться, для не столько активного, сколько, увы, увы, пассивного отдыха. «Покоя сердце — не говоря уж о нервной системе, порядочно измотанной, превратившейся отчасти в некое обещающее подобие… ветошки, да, да, уже, в таком возрасте, одно единоборство с другим гением, Анатолием Карповым, сколько отняло сил, душевных, физических, сколько унесло — загодя, в перспективе! — душевного покоя, да, его, оно, сердце, просит». Допросится ли?..

…Пока они выясняли взаимоотношения в пяти, конечно, поучительных, но, деликатно выражаясь, изматывающих матчах, Фишер оставался «над схваткой», наращивая и тщательнейше, современно (надеюсь) совершенствовал свой, игровой в том числе, инструментарий.

Нашла коса на камень?

Да, так исторически сложилось. Сошлись два выдающихся и в чем-то одиноких (им только и остается по-настоящему тренироваться, что друг с другом, остальные, в том числе и новая, и новейшая шахматная поросль все-таки… ну, не вполне тот уровень; как спарринг-партнеры они не слишком, не однозначно полноценны…) чемпиона. Один — по одной (теперь) версии, второй — по другой.

Подготовительная работа «по Карпову», как мы с вами, тоже надеюсь, уважаемые читатели, понимаем, проделана уже довольно давно.

Основная и по, скажем так, нормальному, главному, центральному, генеральному Анатолию. Но ведь в последние годы, едва ли не уже десятилетия (время идет жутчайше быстро! а в шахматах тем более, вот почему так важно, капитально важно, иметь его все, совершенно целиком, в своих собственных руках, и, Боже мой, сколько жертв, в общепринятом смысле ужасных даже, приходится ради этого приносить — как нечто само собой разумеющееся, иначе уйдет оно, будет растаскано «родными и близкими» (А.О.Ключарев, мой соавтор по повести с таким вот, предложенным им названием, повести о графомане, которому, оказывается, так мешали окружающие, Ближние), будет «раздраено», размельчено, уплывет)… Но ведь в последние годы он, Карпов, не без влияния побоищ, с Каспаровым учиненных, стал несколько другим. Требуется корректировка, и какая! Тем более, что, если здраво посмотреть на дальнейшие возможности эволюции Карпова — а они все еще и все-таки сохраняются — еще неизвестно, каким придет Анатолий Евгеньевич к искомому матчу, в некоем не-обозримом, быть может, будущем, — с Робертом Джеймсом Фишером.

Тут намечаются два варианта.

Первый, естественно, наиболее опасный для нынешнего короля (считающего и, чего там, не без оснований (!), себя до сих пор законным — раз он не побежден в матче на мировое первенство — монархом).

Первый. Карпов — старый, точнее юный, на немедленную коронацию не претендующий партнер («это не мой цикл», сказал он про самый первый свой претендентский цикл, оказавшийся украшенным такими жемчужинами, как победы над Полугаевским и, особенно, над Спасским). Он играл тогда по-настоящему спокойно, безмятежно, он «художничал» как хотел и выдавал «шедевры», увы, во многом оставшиеся «неведомыми», не вполне разъясненные гроссмейстерами и для гроссмейстеров, тем более — для широкой публики: до того ли — в жутком вихре будней, в этой проклятущей так называемой действительности, где надо крутиться, вертеться, шевелиться — чтобы то ли выживать, то ли «жить как люди»…

Ровный, неамбициозный, гармонизирующий Карпов — таким он мог тогда, в период длительных переговоров с Фишером, подойти к их матчу; и Фишер был особенно, даже невероятно осторожен, принципиален… И в историческом вашингтонском подписании, вернее, все-таки «неподписании», реагировал чрезвычайно остро на такую «мелочь» (для него-то, как выяснилось вот сейчас, крупнее вопроса по существу и не было, быть не могло!) как название, заглавие мероприятия: «МАТЧ НА ПЕРВЕНСТВО МИРА СРЕДИ ШАХМАТИСТОВ-ПРОФЕССИОНАЛОВ». Поистине, чтобы заставить Бобби стать — в наипоследнейшую секунду, (вот что удивительно, как это удалось его уговорить, «дотянуть» до таковой?!) неподписантом… — потребовалось слово-тряпка. Красная — для быка.

Чтобы довести его до этого, чтобы подвести к такому моменту, в чем-то трагикомическому даже, должны были действовать могучие силы — прежде всего внутри самого Р.Фишера.

Видимо, велико было желание играть, а степень завершенности, отделанности подготовки была достаточно велика тоже… И все же Фишер не пошел на нарушение такого принципа.

И получилось так, что теперь эту подготовку, ту, давнюю, к тому Карпову, надо реанимировать как один (не более того) из вариантов, ремонтировать, приводить в чувство и в порядок.

В последнее время, в самые последние годы (время, окаянное, мчится сломя голову, буквально хулиганит, «все», как поет популярная певица, «прибавляет ход»: «а время, а время все прибавляет ход; а время, а время идет себе, идет!», и чего только оно ни делает с нами, это проклятущее и такое необходимое время, таким единственным и прямолинейным способом, образом, умеющее громадное большинство людей оставить (оставлять) почти ни с чем, тем более отклоняющихся от дела, не осуществляющих свои шансы, не использующих такие, казалось бы, доступные шансы на профессионализацию), в последние месяцы, скажем скромнее, отдалившись от своего исторического соперника, Анатолий Карпов стал становиться другим. Более эпичным и опять же спокойным. Он становится во всех спортивных отношениях, понятно, опаснее. И триумфальный, незабываемый, в сущности рекордный, ЛИНАРЕС был первой ласточкой благотворных и, повторяю, опасных для Фишера, перемен.

Старая, та еще, подготовка!.. Да осталось бы хоть что-то существенное от нее на сегодняшний день… Наверное, изветшала. Надо слишком многое — никуда не денешься — пересматривать, модернизировать и еще раз переиначивать. Потому что это — старо-новый Карпов… в теперешнем, «возвратном» Анатолии разобраться по-деловому, с нужной долей (дозой) конкретности, скорее всего еще труднее, чем в том, подлинном (до-подлинном), прежнем. Ту подготовку надо перетряхивать, перепроверять. Всю.

Невеселое занятие. Но необходимое. Требующее осторожности, как всегда тщательности, осмотрительности. Потому что, похоже, господин Карпов к шахматной старости (закату) может — а ведь действительно может, для такого шахматиста, и жутчайшего игрока и величайшего «гармонизатора» (можно без кавычек!) нет почти ничего невозможного, перемениться. В отличие от Фишера, для которого многое в шахматах остается и останется, вероятно, вообще недоступным; но об этом уместнее поговорить в другой раз, в иной рукописи отразить некие контуры этой прискорбной гипотезы. А что делать, Роберт Фишер, по личному моему мнению, и это — результат четвертьвекового рассмотрения феномена Фишера — не гений; конечно же, это — дело потомков и почти исключительно потомков — такого плана «приговоры», тут не может быть двух мнений. Но кто из нас, слабых людей, обывателей, кто сумеет противостоять искушению все-таки при жизни, при их (!), главное, жизни, радостно раздавать свои (!) оценки «по большому счету», по высокому счету, по высшему счету? Так приятно хоть в чем-то заменять собою… ну чуть ли не вечность, пусть всего только шахматную… Нет, с таким искушением нам бороться невозможно, — этого прискорбного явления не избежать. Карпов может так перемениться, набрать таких неведомых качеств. Возникающих из (от) сплава игровой и чисто художественно-преобразующей стихий. И не придется ли Фишеру в итоге опасливо признать свою неспособность подготовиться к во многом необъясненному (а то и вообще необъяснимому) Карпову, не придется ли обойти его — до конца дней? И — сосредоточиться на, казалось бы, более трудном, во всяком случае, трудоемком, деле?

Которое может оказаться бесполезным. В том смысле, что стать ударом по воздуху. Ведь Гарри Кимович, первым назвавший Фишера пенсионером (это о 49-летнем человеке), то есть показавший неполное понимание проблем, осмелюсь заметить, современного профессионализма — раз, а проблем суперпрофессионализма вообще == два. И к тому же недопустимо недоучитываются тут чудеса, которые способна творить царица тренировок, как я называю ее, — интеллектуальная подготовка. Пусть и налаженная с большим, и даже очень большим, опозданием. Ведь всем известно, это — одна из наименее опровержимых (и опровергаемых) во все времена истин: учиться никогда не поздно. Гете как-то заметил, что есть особенное достоинство в одном только усвоении добытого великими, в изучении сделанного открывателями. И тренирующиеся, добавлю, никак не могут пренебрегать обретением подобного достоинства, таким способом повышения собственного самоуважения, в конце концов, подымания своего статуса. Ведь надо как-то еще и расти в собственных глазах — иначе зачем они, столь трудные и долгие тренировки? В шахматах — тем более, в этом утонченнейше-умственном виде спорта, в элитарном, если не сказать — элитарнейшем…

…Ведь Гарри Кимович, обозвавший Фишера, ну, как бы совершенно прошедшим, миновавшим шахматным этапом, шахматным прошлым, — Г.К.Каспаров может просто высмеять претензии Р.Д.Фишера на своего рода реванш. Он может и заранее уйти из сферы (системы) розыгрыша мирового первенства (скажем, после 2000 года, как не раз намекал, даже обещал (!), нам Гарри).

Конечно, такая опасность есть. Но профессионалу ничего другого не остается. Готовиться, тренироваться, отрабатывать будущие «движения». Готовиться хоть как-то. Хоть к кому-то. К тому или другому партнеру, сопернику, противнику… нет, все же партнеру…

Фишер сейчас на распутье. И, «зная» его, насколько это возможно, рискну предположить, что в своих подготовительных… ну, как бы предпочтениях он склоняется — нельзя же вовсю заниматься двумя делами! — в пользу (в сторону) Карпова. Потому хотя бы, что с Каспаровым может… получиться пустой номер. А профессионал все-таки всегда и во всем прежде всего — рациональный (часто до предела) и практичный человек. Нацеленный на, даже страшно сказать, ужасно помыслить, — на теоретически невозможное. Профессионал пытается всего-навсего, не удивляйтесь, поднять престиж (значимость) своей (только своей; но — через нее — а шахматы, междисциплинарная «вещь», тут как раз подходящи необычайно! == и других, любых, осмелюсь думать, профессий!), наилюбимейшей, единственной профессии.

Дело не в звании чемпиона, не в гонорарах, в конечном счете, не в богатстве материальном и даже духовном… Дело в том, чтобы люди, и современники, и потомки, рассмотрев его, Фишера, личность, его дела в шахматах (где же еще?!), сказали себе (удивились, изумились про себя): да что же это за игра такая == шахматы, раз здесь, в них, среди их служителей есть (находятся, были) такие люди, да, в конце-то концов столь необычно себя ведущие?!.. Надо бы, ну, если не нам персонально и именно нам, то кому-то когда-то, повнимательнее еще раз, еще и еще, и бесконечно, может быть, разбираться, разобраться с этими шахматами!.. Хотя бы доделать (шутка сказать) то, что не сумел, не смог, не успел доделать, довести до полного ума, Михаил Ботвинник, — создать модель, машину, думающую примерно (!) как шахматный мастер. Ведь он, патриарх, наверное, не зря обещал: это будет открытие (переворот?), равное открытию, приручению человеком… аж самого огня. Вот такие прометеевские закидоны — со стороны более чем трезвомыслящего… но тоже в чем-то — по большому или не вполне большому счету — суперпрофессионала. Кстати, сыгравшего с другим, тогда только становящимся, суперпрофи вничью; Фишер упустил выигрыш, пойдя на «дальнейшие упрощения» — подходил его король (при ладьях и легких фигурах), защищал черного коня, подкреплял его, после чего, как признает Ботвинник, легко решало наступление превосходящих пешечных сил (черных) на ферзевом фланге. Роберт Фишер не увидел, не различил победную схему, опорную схему, собственного, лучшего, господствующего (на ферзевом фланге) коня, который как бы давил на своего оппонента — белого слона, приближая белых вообще к несколько всегда как бы позорноватому явлению — цугцвангу, подталкивая, вместе с ладьей своей и королем, конечно, в этом неприятнейшем (для М.Ботвинника) направлении. Разменяв же легкие фигуры, Р.Фишер семимильными шагами приблизился к всегда потенциально-ничейной зоне, к ладейному эндшпилю, полагая, что его преимущество, в том числе материальное, стало рельефнее. Но король, обиженный тем, что его истинная роль, фундаментальная, осмелюсь заметить, оказалась неразгаданной, стал болтаться на королевском фланге, попал даже в чуточку опасное, бесцельно-беспредметное положение, чуть ли не путался в ногах у собственных пешек, оказался как бы неприкаянным, вынужденным бездельником; одна ладья — не та, совершенно не та в подобных случаях фигура! — с двумя проходными пешками (своими) уже не могла представлять для белых серьезной опасности. Суровый урок получил молодой, увы, тогда самоуверенный Фишер, мысленно не раз и не два уже выигравший, выигрывавший эту партию — у партнера, который никак не хотел сдаваться в явно (казалось бы) проигранном положении. Запоминающийся, во всех (!) деталях, до самой гробовой доски, урок. Являющийся, не сомневаюсь, до сих пор одной из определенно-отправных точек в подготовке Р.Фишера — в любой подготовке, к кому бы то ни было. Юноша отвлекся от самого процесса исследования позиции — а только так, в таком процессе, по ходу такого дела побеждает профессионал, только так, а не иначе! — стал переживать, пережевывать свою, уже казалось бы (!) лежавшую в кармане победу, едва ли не упиваться ею, словно бы издеваться над стариком-упрямцем, который вроде бы хочет его, восходящую звезду, позлить… и в какой ситуации! имея начисто проигранную позицию! Так додавить его, и поскорее. Поскорее! Вот уж чего никак нельзя было делать. Это противопоказано. Спешка нужна… лишь при ловле… совсем других шансов, нешахматных… И кто заставлял его спешить, дергаться? Да он сам. Не надо было суетиться, надо было наращивать углубление в суть позиции, какой она там результат ни обещала. Вот в чем дело — не в результате дело, ожидаемом, возможном, каком угодно. Надо было дело делать, «дело надо делать, господа», как говорил Антон Чехов, русский классик, в которого, как знать, вдруг да стал теперь — в рамках повышения, конечно же, своего общекультурного уровня — заглядывать Бобби (впрочем, в теперешнем возрасте Фишера столь фамильярно, хотя и железно-традиционно, называть, наверное, совсем уж не стоит).

Надо было, сохранив легкие фигуры, играть дальше. Помня замечательный совет Капабланки: имеешь лишнюю пешку — не дергайся, просто играй (!), авось удастся выиграть вторую. Глубокое, может быть, глубочайшее, и не только по отношению к эндшпилям определенного типа, замечание. Не надо, оказывается, стремиться к выигрышу (это — как получится), к ничьей, к какому-то там определенному, тем более лестному для тебя, результату. Не надо рыпаться, рваться: это — не лабораторное действие, это не тот, не научный, а следовательно и не подходяще-шахматный (раз на одну треть как бы шахматы наука), стиль. Надо вести себя достойно, хотя и с позиции силы: материальный перевес налицо и он, сам факт этот — давит на противника. Тем более, что имеющий лишнюю пешку не старается, даже не пытается ее именно реализовывать, но угрожает как бы (а в шахматах, всем известно, угроза зачастую гораздо сильнее исполнения — еще один вечный психологический нюанс) выигрышем. И, тем самым, делает не то, что от него непосредственно ожидается; то есть темнит, но — темнит наиболее (как потом выяснится) естественно, наиболее скромно и, следовательно, — капитально. Он просто, всего-навсего играет, не думая о своем перевесе, не выказывая его, не демонстрируя; он не давит, повторяю, он всего-навсего, на правах более «богатого», обеспеченного, имеющего пешкой больше, пробует позицию, исследует ее, уже подарившую ему одну пешку, — а вдруг да она же подарит вторую? Нет, не для выигрыша опять-таки, не для немедленного тем более, но — как бы, как-то… просто так, почти по инерции. Если от этого здания — от крепости, от скалы == отвалилась одна часть (пешка), будем потихоньку долбить, примерно в том же духе, в том же направлении. А вдруг да отвалится еще глыбка, еще часть, частица, отпадет другая, вторая пешка, ведь одна отпала, следовательно, там, в этой глыбе, есть, не могут не быть, некие слабости, трещины, что доказало первое отпадение…

Пример с первой и единственной партией между Фишером и Ботвинником — пример чисто шахматного недостаточного понимания (позиции даже) со стороны более молодого партнера. Пример с их несостоявшимся матчем — пример неполного понимания (ситуации) со стороны более старшего.

До М.Ботвинника не дошла значительность, «сугубая» принципиальность принципов Фишера, предлагавшего (и тут обстоятельства, как при обсуждении — в сущности несостоявшемся, ведь Фишер в нем не участвовал — вопроса о счете 9:9 в безлимитном матче, намечавшемся на 1975-й год, оказались не полезными для Фишера, он более пожилого партнера внешне загонял в продолжительный матч, вел себя то есть неприлично) играть до шести побед и без ограничения числа партий. Фишер на деле, казалось, тут не может быть других мнений, заранее хотел взять патриарха на измор. То есть, опять-таки, словно бы, решив не играть матч вообще, по-своему, как обычно (!), по-фишеровски, предлагал заведомо неприемлемую вещь. Понятно ставящейся в невыгодные, совершенно неприличные условия стороне, как бы прижимаемой, едва ли не унижаемой. Не виноват же Ботвинник, что к моменту начала исторических переговоров он оказался старше — и намного, на целых тридцать два года…

Фишер, как видим, и тут вроде бы явно опозорил себя: он требовал очевидных преимуществ — в то время как должен бы был идти навстречу пожилому человеку, посочувствовать ему, учесть возраст, посодействовать его более успешному и достойному участию в обсуждаемом соревновании.

Но занять такую, такого типа, позицию значило бы отступить от позиции профессионала.

Будущий суперпрофессионал не просто собирался (или не собирался) играть матч с патриархом (да кем бы то ни было). Он продолжал свою линию — отвечающую, как он полагал, духу развития мировых шахмат — на внедрение особого типа матчей. Он как бы предлагал любой, самый что ни на есть «товарищеский» (как будто таковые в шахматах бывают) матч считать матчем на высшем уровне. Он, Фишер, во всяком случае давал понять, что может принимать участие только — и исключительно! — в таких матчах. Иначе, очень грубо говоря, и мараться не стоило бы (не стоит). Играть — так уж с полной выкладкой, по полной программе.

Всякого (любого) рода житейские, то есть посторонние соображения, какими (каковыми бы) гуманными или антигуманными они ни были (ни казались), тут просто ни при чем. Не должны приниматься во внимание. Иначе это будут уже не шахматы. Будут, может быть, впрочем, шахматы, но — не те, не профессиональные, а значит, словно бы игрушечные, уступающие общепринятым, просто-человеческим установлениям и условностям.

Хотя многим, если не решительно всем, казалось, что Фишер будто… издевается над старшим, загоняет, повторяю, его в бесконечный, марафонский матч, хочет измотать, с самого начала (и до конца) поставить в положение изматываемого и на изматывание обреченного. То есть хочет получить, реализовать, использовать максимально имеющееся безусловное, возрастное, преимущество. Между тем он не то что звал (приглашал) М.Ботвинника на подвиг (на казнь?), он хотел побудить его всего-навсего к участию в утверждении приемлемой — и приличествующей развитию (дальнейшему? да, и дальнейшему развитию, прогрессу, если хотите) мировых шахмат — формулы большого, тяжелого (в прямом и косвенном, в образном и буквальном смысле — а что делать?), эпического матча. После такого матча, по формуле Фишера, говорили бы: ну, уж если сам Ботвинник согласился играть на таких условиях, — молодым совсем не гоже отказываться… как-нибудь выдержат, выдюжат. Фишер обращался к Ботвиннику как к высшему авторитету. Безусловному. Но это не было расслышано, различено…

Ботвинник же, не исключено, «обиделся» на Фишера — за такие, «эксплуататорские», настояния и, не удержавшись, заметил, что матч, будучи проведенным по «поправленной» им, Ботвинником, формуле, матч, возможно, закончившийся (бы) поражением старшего, дал бы младшему определенный ценный опыт.

Конечно, он в этом плане прав. Опыта Фишер набрался бы, ценного, вероятно, очень ценного, бесценного. Но… но продвижение, становление, осуществление (практическое) формулы Фишера, формулы нужной шахматам, на данном этапе их развития особенно, было бы застопорено, даже скомпрометировано: ну, уж если сам Фишер согласился-таки, если самого Фишера убедили (уломали) отказаться от этой тяжкой, изматывающей борьбы (безлимитной), то значит… значит, таковая действительно вредна, не нужна, еще раз не полезна. Предать свою позицию, изменить ее, изменить ей Фишер и тогда не мог. А Ботвинник не смог проникнуть в суть его «претензий» и амбиций, вернее — предположил «давильно»-амбициозный подход со стороны молодого, как бы даже и обиделся — там, где надо было продолжать вести внимательное рассмотрение проблемы. Думаю, не у меня одного возникли мысли о каком-то (вдруг возможном) письме старшего к младшему — с покорнейшей (вот что неосуществимо!) просьбой детально объяснить свою позицию, рассказать о причинах, требовавших именно таких условий соревнования (вспоминается Фишер, не согласившийся «для поощрения юного дарования» сделать хотя бы одну ничью в «матче» из нескольких партий со знакомым мальчиком, чем, быть может, и преподал ему, малышу, как раз необходимейший — в том, конечно, случае, если тот будет когда-либо профессионализироваться, — урок.)

Фишер бесчинствует, ведет себя грубо, не считаясь ни с чем, непочтительно (!), да вот еще и по отношению к старшим. Таков был всеобщий вывод после отказа Бобби играть с Михаилом Моисеевичем на поправленных, откорректированных патриархом, условиях.

Посмотрим — через несколько лет, а то и через много лет, дай им всем Бог здоровья, — что скажет общественное мнение по поводу новых предложений (на этот раз — инициатив) Роберта Фишера. Когда, допустим, 70-летний «старец» предложит ужасающе-безлимитный матч не вполне молодому, скажем, 50-летнему, человеку. То есть Фишер предложит (он родился в 1943-м, а Гарри — в 1963-м) играть безлимитный матч до 18–20 выигранных партий, впрочем, при условии: если счет сравняется (16:16 или даже 15:15; фантастика? а вот посмотрим!) звание чемпиона сохраняет тот, кто имел его… изначально. Намекаю на то, что Фишер может предложить, если использовать (продолжать) прежнюю логику (образца 1974-75 гг.), выиграть у него матч на звание чемпиона мира с перевесом в три очка. Вот тут что за шум поднимется!.. Или вовсе не будет никакого шума — просто усмешки, ухмылки, замечания типа «да это несерьезно», «он (Фишер, конечно, не Каспаров же) совсем из ума выжил».

Ну, а кончится это может своего рода открытым вызовом: Фишер — напоследок == может предложить любому желающему («из числа», разумеется, используя припоминаемую формулировку знаменитого, капабланковского Лондонского соглашения, «маэстро, заслуживших признание») сразиться с ним в матче — за звание опять-таки чемпиона — на таких вот условиях, мастеру любого возраста, с любым рейтингом (плевал он на эти формальные, формализующие выдумки математиков!).

А почему бы и нет?

Вот тогда, простите, кое-какие гроссмейстеры почешут в затылках. Задумаются. Им будет, не исключено, предложен и некий срок… после которого Фишер уже не согласен будет (возраст есть возраст, нельзя же ждать вечно) вступать ни в какие переговоры о соревнованиях с его участием.

Цель (курс) профессионала — защита звания. Об этом прямо заявил Фишер на одной из последних своих (1992 года, понятно) югославских пресс-конференций. Вот он и пытается защищаться… На своих, конечно, условиях, на условиях до сих пор (до тех, далеких, может быть, пор) непобежденного чемпиона.

Но в любом случае, подчеркну еще раз, как деловой человек, Фишер, предвидя отказ Каспарова, может быть облеченный в даже оскорбительную, пренебрежительную форму, все же обязан готовиться к матчу с ним, с ним в первую очередь.

Вот если с ним самим, неровен час, или с Гарри Кимовичем что-то нехорошее случится, если что-то одного или другого (или обоих вместе) выведет из строя, вот тогда уж придется сказать простейшее и окончательное слово: судьба.

А пока, как всегда, Фишер на часах. Он подстерегает Каспарова, он старается быть по возможности готовым к Бог весть какому длинному матчу.

Который может просто надоесть партнеру — в том случае, если тот (а вдруг) согласится соревнование начать. Каспаров — не Карпов. Он может сдать матч, ведя в счете — еще одна опасность для Фишера. И к ней тоже надо быть готовым.

Шахматы вдруг да «обрыднут» окончательно. Каспаров может почувствовать не то что некую усталость, бо'льшую или меньшую, чем Фишер, но невозможность играть вот в эту игру. И с кем — с человеком, играющим столь правильно, столь непрестанно выдержанно, столь, значит… скучно. Затея Фишера может быть опробована, вернее — попробована и отодвинута, заброшена, отклонена, отринута после какого-то — якобы доказывающего ее бесполезность, бессмысленность, никчемность — начала.

И вот тогда встанет «болельщицкий» вопрос: кого считать победителем? И будет ли здесь фактический, цифровой победитель. Наверное, будет, если Каспаров соскочит с поезда в благоприятный момент, не позволив себя догнать. Но и Фишер, наверное, будет прав — по-своему (вспомнится поведение Г.Каспарова в феврале 1985-го, после закрытия первого матча), может быть… предлагая новый матч, «через какое-то время», разумеется, на тех же условиях. Своего рода матч-реванш, быть может, матч-реванш уже XXI-го века.

Так или иначе, Фишер попытается — и уже пробует, считаю, небезуспешно (он так, конечно, не считает, иначе вызов последовал бы незамедлительно, допустим, сразу по окончании матча Г.Каспаров — В.Ананд, нью-йоркского матча 1995 года) == «задавить» главного, в какой-то мере легитимного конкурента (Каспаров выиграл у Карпова, назначенного в апреле 1975 года чемпионом мира, но все-таки выиграл, победа она и над «назначенцем» победа).

В умах, воображении, в чаяниях болельщиков, поклонников, а то и знатоков, рано или поздно может произойти сопоставление подготовок. Шире, понятно, — образов жизни. Они, поклонники и непоклонники, в какой-то мере уже «подвоспитанные» Фишером, уверенным проведением в жизнь его линии, не могут не сравнивать, не прикидывать, пусть очень приблизительно, умо-зрительно… И получается, что детский вопрос (кто кого сборет — кит или слон?) не столь уж бессмысленен. Оба живы-здоровы и будут здоровы-живы, если обстоятельства позволят, если, как сейчас принято выражаться, Бог пошлет (Бог даст), они физически еще могут «пересечься»… И вот по мере дальнейшей разъяснительной работы — а ее Фишер своим (!) поведением совершает и в умах «фишеристов» и «антифишеристов» == становятся все отчетливее выводы, как мне кажется, не в пользу Каспарова складывающиеся. Образующиеся, наслаивающиеся — с каждым годом все отчетливее, все нагляднее. Рельефнее.

Задача Г.Каспарова — выполнение которой в упомянутом плане, естественно, мало что изменит, и еще, мне думается, меньше может изменить — как-то косвенно, не слишком заметно, чуточку заранее дискредитировать Фишера. Представить его фигурой, ну, разумеется, принадлежащей далекому, про-прошлому, истуканом, мимо которого, как говорится, давно проехали. Музейным экспонатом, который вдруг да вздумает (вздумал) само-реанимироваться. Потеха, дескать, да и только.

А ты попробуй, сядь с ним за доску. Докажи, разнеси его, разгроми, размажь по стенке! Что, боишься, не уверен? Опасаешься, что не получится, если будешь играть как бы обязанным не просто выиграть, а с разгромным счетом?

Нет, дескать, не боюсь, но — не хочу мараться.

Дворовый разговорчик? Не совсем. О.Бендер, помнится, тоже ни за что — «из принципа» — не желал показывать свой билет на занятое им место (в плацкартном вагоне). Билет, которого у великого комбинатора «просто» не было (как будто может не быть «сложно»…).

Нет, ясное дело, не хочу сказать, что у Каспарова к моменту вызова не будут уже в наличии какие бы то ни было шансы на победу. Они будут, и немалые == взвешенные Фишером — иначе все это напоминало бы охоту за… чучелами, специально поставленными (вот уж поистине «под-ставленными») заботливыми егерями-подхалимами в конце просеки, на отлично освещенном месте (да еще к тому же не менее хорошо пристреляном).

Однако, с точки зрения суперпрофессионала, наблюдающего за шахматным процессом и все же пытающимся его корректировать, контролировать, они, шансы, могут и как будто должны быть, угнетающе небольшими, отстающими.

Каспаров должен быть наказан — за то, в чем он сам лично-персонально не особенно виноват (другое дело, что он не «покаялся», не сложил с себя звание == раз оно получено в результате победы над человеком, в свою (!) очередь не завоевавшим место на троне). За то, что называю ОТСЛОЕНИЕМ от шахмат. Начиная с детства, может быть, раннего, его специально учили, наставляли, специфически воспитывали (наподобие сестер Полгар — вот, кстати, почему так и не сыграл и не сыграет, вероятно, ни с одной из них), обучали хорошо играть в шахматы. К которым он был при-ставлен, прислонен, в которые он был введен, к которым он был приучен. Они, как это ни странно, как ни дико, — не его, ну, не вполне его, игра. И он, подобно Моцарту… я сказал «должен быть наказан»… нет, скорее == должен быть убран из шахмат, должен быть — с помощью, разумеется, спортивной процедуры — от них отодвинут.

Главный матч, к которому непрерывно и конкретно, предельно целенаправленно готовится Фишер, независимо от того, состоится ли он — сам по себе == знаменателен. Тот уровень, качество игры, который Р.Фишер покажет в, условно говоря, старости (в 65–70 — 75 лет) рано или поздно каким-то числом шахматистов, ценителей, любителей, знатоков шахмат, будет, еще раз повторяю, сопоставлен с тем, что покажет (если вообще покажет) Г.Каспаров — примерно в том же возрасте или несколько раньше (в 55–60 лет). И будут сделаны достаточно напрашивающиеся выводы; надеюсь, а скорее — просто предполагаю…

После Каспарова, как и после Моцарта, останутся, уже остались, они созданы и общеизвестны, замечательные произведения, партии, наполненные (и исполненные) яркими, оригинальными, глубокими замыслами, яркими, неповторимыми. Но сам он должен быть — по мнению сальериански-надзирающего Фишера — как бы развенчан, как все-таки неподходящий, говоря попросту, пример для подражания. Не более и не менее… Он подает — и являет собою — заманчивый, прекрасный, благополучный (внешне куда более благополучный, благо-надежный, нежели в «случае Фишера», чуть ли не более последовательный, в борьбе за первенство мира, в частности) пример. И все же, с точки зрения суперпрофессионала, пекущегося о поднятии престижа шахмат в самом широком смысле слова, — это пример НЕ ТОТ. Подражать Каспарову, не в смысле того, как он вел себя в детстве (его приучали — он и приучался к действительно небезынтересной, вроде бы его именно, игре, он сжился с нею, достиг в ней всего, чего только можно достигнуть, да еще с первой попытки, триумфально, впрочем, все же не с одной, а как бы с полутора попыток (матч 1984-85 гг. не был выигран)), а в том смысле, что он — наученный чемпион (а не научивший-ся, не сделавший себя сам), наверное, считает Фишер, не стоит. Это — прекрасный по яркости, выразительности пример, но — не самый лучший. Не образцовый.

И Сальери, и Фишер как бы хотели (хотят) подмочить репутации своих «оппонентов» — и предметов своего восхищения, не сомневаюсь, — репутации, как ни странно, как ни удивительно как раз человеческие и… профессиональные. Правы ли они, однако?

Ну, как казалось бы можно хоть на секунду сомневаться в профессионализме самого Вольфганга-Амадея, имея на руках ТАКИЕ его произведения?!

Но, оказывается, высота конкретных достижений еще… ничего не значит или мало что значит — по сравнению с… силой, качеством примера, личного, тоже конкретно-персонального. «Наследника нам не оставит он». Может, и не оставит; а если вдруг оставит, то, несомненно, это будет не тот наследник.

Моцарту нельзя подражать. Это слишком уж ненадежно. Такие, как Моцарт, не сделавшие себя сами — плод слишком уж многочисленного, феерически-редкостного стечения наиблагоприятнейших обстоятельств. Такие люди могут и других, своих… ну, последователей, невольных подражателей, приучать словно бы надеяться на авось, на взрывы, внезапные приливы вдохновения, да еще регулярного, на творчество высокого уровня, высочайшего, божественного даже, но все-таки… как бы автоматическое, творчество по наитию, на действие разливанного моря интуитивности, заботливо воспитанной, правильнейше подготовленной, выпестованной, конечно, вместе с подопечным, но — опекунами, педагогами, воспитателями, наставниками… натаскивателями.

Казалось бы, ну, не все ли равно?! Пусть будет музыка, написанная с применением приемов, форм работ Сальери, пусть будет написанная «по Моцарту», пусть будет больше музыки, хорошей и разной, и — поставим на этом давно напрашивающуюся точку.

На этом может успокоиться кто угодно, только не профессионал, в пятый раз повторяю, человек — тщательнейше, ответственнейше озабоченный подъемом репутации, престижа СВОЕГО ДЕЛА.

Г.Каспаров как лицо поистине трагическое, как герой трагедии почти античной, виновен без вины. Он сам тут ни при чем: он не знал, не осознавал, что и почему с ним делают, при-влекая его к шахматам, приучая его к той области, которую он не выбирал и, что не менее существенно, она сама (!) не выбрала именно его.

Такое отслоение не могло не сказаться. И это своего рода незакономерность == такое восхождение к вершине. Вот если бы Карпов согласился на все условия Фишера — в 1975-м году, — наверное, матч (из скольких же? 100, 200, 300 партий?) был бы им, вероятно, проигран. Ведь стало ясно, что выигрывая длительное состязание — первый, претендентский, матч с В.Корчным, 1974 года, второй матч, с ним же, уже на первенство мира, 1978 года, матч 1984-85 гг. с Каспаровым, Карпов, ведя в счете, повторяю, разоружается, вроде бы начинает почивать на не до самого конца завоеванных лаврах. Его предельно деловая, конкретная натура дает отбой… Ну, дескать, подумаешь, остался самый пустяк, этот пустяковый (но, как оказывается, не пустяшный) успех, «успешек», придет сам собою, по щучьему велению, по моему хотению, явится, никуда не денется, тем более, что я заслужил его, тяжким трудом, длительной работой, — примерно так он рассуждает (на уровне подсознания). Бороться, рисковать, чтобы доделать почти совершенно сделанное дело — на это, видимо, способен лишь особо преданный этому делу человек, крайне, если хотите, фанатично преданный, то есть нормальный профессионал. Добивать партнера Карпов не умеет, тем более — в обозначенной трудно-типовой для него ситуации. Не может и свежо продолжать исследовательский процесс, играть на равных, подстерегая партнера…

Следующий претендент, совсем молодой Каспаров, тем более споткнулся бы на более чем опытном Фишере…

Но условия отклонены, вернее — не все приняты, пришлось отказаться от звания, уйти «в подполье», лечь на грунт.

Встает детский вопрос, нелепый для тех, кто специально занимался Фишером: а почему тогда, в 1974-м году, в 1975-м он сам, лично, не начал дискуссию, не попытался убедить оппонентов, ну, хоть членов конгресса (конгрессов) ФИДЕ, в своей правоте, ни с кем ни устно (публично), ни печатно не поспорил?

Ответ примитивен до элементарности: да потому (хотя бы), что это было непреодолимо-противное занятие. Которое, Фишер уверен, и с ним тут невозможно спорить, выставило бы его перед лицом всего мира, в первую очередь шахматного, в, очень мягко выражаюсь, неприемлемом, нелепом виде.

Просит фору, и какую! Да еще доказывает, что черное — это белое, а уж затем, что белое — это черное. Что счет 10:8… смешно сказать, минимальный счет, что 10-8=1. Невдомек слишком многим людям, что профессионал, прожженнейший, так много, многократно обдумывавший шахматы, думал при этом не о сохранении или утрате своего звания, а об утверждении новой, спокойной (так назвал бы ее), более комфортабельной формулы соревнования на высшем уровне, формулы, снижающей азартизацию шахмат, снижающей роль случайностей, в первую очередь нелепых, «необъяснимых», то есть как раз весьма объяснимых особой важностью, нервирующей «переломностью» решающих и ультрарешающих партий. Что дискуссия-партия начнет в условиях крайнего ожесточения напоминать перекрикивание-переорование, так скажем, некую свалку «мнений», тезисов, где все средства хороши, лишь бы они были или… не слишком (не чересчур заметно — и до такого может дойти, чего только ни случается в суматохе, при таком ажиотаже!) заметно-незаконные или не чересчур нешахматные (уже). Додумался же Виктор Львович до обращения в суд (международный?) — на своего партнера он подал иск — после того, как в отложенной позиции (последней партии матча-78 в Багио) не ему была «присуждена» победа? То есть претендент даже потерял лицо, убедившись, что Карпов выше по таланту; и потому для него, Корчного, непреодолим, непроходим. Вместо того, чтобы статусизироваться в роли второго игрока мира, вице-чемпиона как такового, он дошел до Мерано. Результат известен — 2:6, не считая ничьих, самый легкий матч Карпова; и дополнительные — не зарвался ли окончательно? — обвинения в адрес победителя, как бы презрительный отказ от дальнейших попыток, ввиду того, что к нему применялись непозволительные приемы и методы.

Вот до чего доводят шахматы — как и почти любая игра — когда она идет «ва-банк», когда на кону в один-единственный момент оказывается… слишком много чего-то…

Однако понять (воспринять) эту позицию профессионала не так-то просто. Фишер хотел бы помочь — на примере своей борьбы с Карповым и Каспаровым в первую очередь (на его «беду», на наше счастье оба оказались гениями) — нынешним и будущим коллегам; как бы пробудить в них внимание к проблемам профессионализации, да не только шахматиста, но — любого человека умственного труда.

Нужна некая гигиена, свод правил, учет закономерностей. Умение в общем виде, с высоты птичьего полета, увидеть положение в своей области, накопившиеся неувязки. несоответствия. Необходимо… много чего необходимо. Железное спокойствие, объективность, здравый подход.

В повести Гоголя показано, как действительность, используя, казалось бы, неотразимую «отмычку», крючок — ну что можно возразить против желания ежедневно по дороге на службу защищаться от лютого холода (ведь санкт-петербургский и другой климат не переменишь)? — зацепила, достала-таки Акакия Акакиевича. Не сумевшего — он к этому не привык — осмыслить, обдумать, прояснить свою реальную ситуацию, выделить в ней (в нем, в своем положении) главное, отделить от второстепенного и наметить необходимые и достаточные (как в математике) меры. Башмачкин увлекся. И, что самое обидное, неувлечение, то есть, если бы он действовал по минимуму (но уже не оперируя заплатками: капот ремонтировать далее невозможно, что и доказал ему другой профессионал — портной Петрович), неувлекающийся способ (образ) действий был ему более удобен, более доступен, менее связан с сильными, отвлекающими от Дела, переживаниями. Немного размышлений и… допустим — это что-то вроде нового сюжета, новой «Шинели» == капот мог бы быть использован в качестве покрова внешней стороны, так сказать формы — в самом примитивном, вот уж поистине поверхностном смысле этого слова. Шьется с использованием самой дешевой ваты и среднего по качеству и цене материала (чего-то вроде шелка, но не шелка, а сатина, например; как там, у классика: «На подкладку выбрали коленкору, но такого добротного и плотного, который по словам Петровича, был еще лучше шелку (!) и даже на вид (а вот это уже и ни к чему, это — показуха, самопоказуха, что ли, — Л.Б.) казистей и глянцевитей»; в крайнем случае пошел бы и этот коленкор) — шьется некая псевдошинель. Теплая прозодежда с обличьем «капота». Основная ошибка произошла с внешностью: «Купили сукна, очень хорошего (разрядка моя, — Л.Б.) — и не мудрено, потому что об этом думали» (! — не об этом как раз надо было думать, а о том, как бы сделать внешность новой вещи поскромнее, в пределе превратить ее, новую внешность, в старую, насадить капот на новую шинель или сделать искусственные — декоративные — лохмотья, ОТПУГИВАЮЩИЕ возможных грабителей и лишающие коллег поводов для приглашений на разного рода вечера (вечеринки) — по поводу обретения новой шинели, — Л.Б.)…

«Куницы не купили (и слава Богу, — Л.Б.), потому что была точно дорога, а вместо ее выбрали кошку, лучшую (!!), какая только нашлась в лавке, кошку, которую ИЗДАЛИ (находка для „раздевателей“; — да ведь такая шинель, крытая лучшим сукном, да с таким, как бы сверх-кошачьим, как бы куничьим, воротником прямо сама просится, прыгает в руки бандитов, — Л.Б.) можно было ВСЕГДА (то есть, надо понимать, при любой погоде, при любом освещении? или я не прав? — Л.Б.) принять за куницу».

«И я там (на пиру) был, мед-пиво пил, по усам текло — в рот не попало» == слова', каждому знакомые с детства. К проблемам профессионализма, более того == профессиональной, весьма своеобразной — и суровой, смею заверить — этики они имеют прямое отношение.

Гарри Кимовичу надо бы (но что общего у нашего героя, казалось бы, может быть с жалчайшим героем Гоголя?! а вот поди ж ты, приходится сравнивать, даже проводить какие-то параллели, вряд ли кому они покажутся ненадуманными, правомерными, но — приходится) быть, проще всего говоря, поскромнее. Раз уж звание высшее, официально утвержденное — хотя ведь профессионалы не в звания играют, это совершенно очевидно, они играют в шахматы, играют на повышение престижа своей игры и ни на что более! — доставшееся ему «от» человека, назначенного чемпионом, а сил отказаться от не совсем качественного звания нет, надо бы… быть поскромнее. Иначе может случиться нечто похожее на то, что произошло с господином Башмачкиным. Кстати, никто его, кажется, во всяком случае в исследованиях, посвященных творчеству Н.В.Гоголя, не назвал господином — только по имени-отчеству или по фамилии, и это, понятно, вовсе не случайно.

Что же может произойти? Два варианта.

Первый: 50-летний (конечно же, говоря условно) Каспаров проигрывает матч 70-летнему Фишеру. С минимальным счетом. Или даже сводит матч вничью, а Фишер, согласно заранее достигнутой договоренности, старец-Фишер, сохраняет звание. То есть он его в… очередной раз защитил, его план выполнен; а как сказал Сомерсет Моэм, кажется, цитирую его достаточно точно, — главное в каждом (любом) плане это чтобы он был выполнен; заметьте — речь не идет о поверхностности или глубине (глубокости) плана, о его верности или неточности, о реалистичности или фантастичности; профессионалу важен общеубедительный факт, итог: чтобы он был выполнен, воплощен в жизнь — иначе о чем же говорить, иначе нечего предъявить, даже Другим, тем, кому, включая и «подходящих» людей, и не очень, всем тем, кого профи хотел бы хоть сколько-то убедить (!) неотразимыми, ну, самыми убойными — из всех возможных — для них, Других, фактами, то есть чем-то безусловно состоявшимся. Ну, вот, допустим, не дай Бог, конечно, Фишер завтра умрет. И что же узнает о нем наираспоследнейший Акакий Акакиевич, сверх-Башмачкин современности? Из летучего, теле-несколькосекундного некролога, в таких иной раз, пусть раз в год, попадаются и одна-две (сорвались с языка диктора?) сравнительно содержательные фразы. Тогда он узна'ет, что Роберт Джеймс Фишер, 1943 года рождения, проживал в гостинице, бывал у местного жителя — гроссмейстера А.Лилиенталя. На счету экс-чемпиона в таком-то банке было около, допустим, 4-х миллионов долларов.

То есть покойный мог купить себе в Венгрии или почти любой другой стране дом, два, три дома, поместье, виллу, нужное число уютных квартир. Но он остался один, снимал, видите ли, номер, был постояльцем, временным жильцом, так что в случае чего и музей негде организовывать.

Так что же это за игра шахматы — раз у них есть еще и такие вот служители, == может быть, подумает один из миллионов и миллионов людей, не умеющих отличить лошадь от турки, тем более офицера от королевы.

Так что же это за игра?! Непростая какая-то, видно, особо привлекательная для кого-то, на кого-то еще и вот так действующая. А если этот «неотличающий» знает еще, что Р.Фишер 20 лет вообще не играл (с 1972 по 1992-й), не показывался на людях, не жил обычной жизнью гроссмейстера. Тогда удивление, а может и очень слабое желание (пускай секундное) что-то понять — в шахматах, в Фишере, на какую-то долю мгновения задержать внимание на этой игре — тогда, не исключено, нечто такое может возникнуть.

А Фишеру, суперпрофи, ничего другого и не надо. Для таких, да и Других, — этого достаточно. Пусть тень престижа будет поднята на микрон-другой — дело сделано.

Ради этого работает ежесуточно Фишер.

Ради этого сможет взять в «обработку» Анатолия Карпова или Гарри Каспарова. Или их обоих — одного за другим. Или кого-то из молодых. Либо кого-то еще моложе.

Но остальное в любом случае к шахматам, к призванию и его реализации (ежечасной) не допускается.

Сурово спрашивать с себя,

С других — не столь сурово.

(А.Т.Твардовский).

Это — тоже из заветов профессионализма.

Из остального же — «Жена — злейший враг профессионала» (сказано, написано Рудольфом Загайновым, одним из крупнейших, что бы там ни говорили, спортивных психологов).

Тут все настолько ясно; отвращение, переходящее в омерзение, к быту во многих и многих его проявлениях так велико, что… просто говорить не о чем.

«Жениться? — как-то заметил Фишер — Но ведь это столь же опасно, как в одном из вариантов сицилианки побить ферзем на b2».

Истрепанные, в том числе — если не главным образом — никчемными (или скорее, может быть, никчемушными, необязательными, скромно выражаясь, излишними — сразу в нескольких смыслах слова) браками, изветошенные нервы будущих партнеров — это плюс на стороне «одинокого» Фишера, несомненный «лишний» его шанс на победу.

Обоим гениям пора, а может, и давно пора, начать «раскисать», раскиселиваться, расхристываться и даже заканчиваться — в тренировочном плане.

Так что встанет вопрос — с кого начать.

Быт того, кто мог бы быть профессионалом, но не стал, вероятно, рано или поздно становится (подсознательно-субъективно) клоакообразным. От обыденной жизни тошнит, ну, подташнивает. А спасательный (спасительный) воздушный шар улетает все дальше. Скрывается за горизонтом.

Мог, да не стал. Не сделал-ся, не сделал себя. Так, какие-то моменты-элементы вроде бы профессионализма присутствуют, хотя окружающие и специалисты никем другим, только профи и считают. А как же?! Столько завоевано — призов, медалей, кубков, лавровых венков! Столько побед — позади. И еще сколько, не больше ли? все еще — впереди!

Не будь Фишера, не будь такой точки отсчета, точки от-счета, так бы и считались, навсегда, настоящими профессионалами. А они и есть выдающиеся мастера своего дела, гениальные шахматисты, что общепризнано, при жизни — куда уж дальше ехать… «Но все же, все же, все же…» (тот же А.Твардовский).

Флобер работал по 12–14, а то и 16 часов — и с каким напряжением, подыскивая, бракуя тысячи, десятки тысяч очередных слов, которые должны лечь на сугубо черновую страницу очередного романа (а у него все романы — избранные, все избранное — шедевры, как известно). И как только выдерживал?!

А так и справлялся, ибо, по свидетельству Э.Гонкура, писал, «поминутно отвлекаясь»… На что же?! Да на чтение своей (образцовой) прозы других авторов: заранее подобранные книги их лежали на столе, вернее — не сходили со стола, с закладками и без.

Он подпитывался замечательными стилистами постоянно, он учился неустанно, учеба и свой писательский процесс, собственный, как бы объединялись, сливались, взаимопроникали, братались друг с другом. Совсем как у Фишера, старающегося во многих и многих отношениях сблизить тренировочный и соревновательный процессы. Напряженная игра «с самим собою» заменяет и самих спарринг-партнеров, тренеров-советчиков, а то и руководства по дебютам-миттельшпилю-эндшпилю. Далеко не каждый способен часами, днями, неделями, месяцами, годами смотреть на доску то с одной, то с другой стороны, меняя стороны с каждым ходом. Играть против самого себя, теряя представление (да и зачем оно?) о том, где же твоя истинная, исконная, законная, выбранная тобою лично твоя сторона. Можно ли таким, незамысловатым с виду, и «акробатическим» по существу, образом развивать, культивировать объективность, позиционное чутье, безошибочность рассчета?

Такого рода занятия, умело «отрежиссированные», такое самовыпестование делают не строго обязательными и публикации своих комментариев, примечаний, анализов.

Раз за пределами кабинета ничего не происходит, раз шахматист «молчит», не выступает, он невольно подозревается в безделье, в бездействии — потому что такой процесс себе представить трудно; он все-таки кажется бесцельным, каким-то искусственным, по сути несерьезным и невозможным. Подозреваются опять же болезни, болезненные состояния (как минимум), психические отклонения и т. п. Загонять Фишера в психушку, хотя бы мысленно, но не без смака — одно из любимых занятий самых нормальных и здравомыслящих людей, если только они удостаивают вообще внимания подобного… ну, самое ласковое слово тут — чудак, чудика, странного «уклоненца», отшельника и т. п.

Между тем поток новой, свежей шахматной информации, и не всегда пустой, нарастает. Это — лавина, река, водопад. Приходится как-то в нем разбираться, за чем-то поспевать, что-то пропускать, действовать строго-выборочно-персонифицированно. Приглядываясь к «новым именам», мысленно «ставя» то на одного, то на другого-третьего.

И — непрестанно, вновь и вновь осваивая, переосваивая, переосмысливая столпов, основоположников, классиков.

Что говорю? Когда великий Глюк

Явился и открыл нам новы тайны

(Глубокие, пленительные тайны)

Не бросил ли я все (!), что прежде знал,

Что так любил, чему так жарко верил,

И не пошел ли бодро вслед за ним

Безропотно, как тот, кто заблуждался

И встречным послан в сторону иную?

Хотят они, молодые, очередные, наступающие на теперешний трон (троны), хотят того или нет, но это действует. А вдруг да Фишер интересуется, а то и изучает. Ведь тексты каких только новых партий ни ложатся на его стол! Так что не мешает… подтянуться, как-то в большей мере соответствовать.

В шахматном «искусстве безграничном» Фишер отбирает прежде всего вещи, способствующие — творческий? нет, скорее спортивный всего лишь эгоизм — его личному успеху. Он представляет, как сам играл бы, учитывая те промахи, неточности, за которые были наказаны авторы партий и, в особенности, — те, что прошли мимо внимания недостаточно пристальных победителей.

Психологически прослеживается, по мере возможности, происхождение каждой, сколько-то ощутимой ошибки. В необъятной памяти Фишера откладываются, а затем шлифуются (ко многим он возвращается спустя годы, месяцы, недели) еще не виданные, не виденные приемы, маневры, которые для него становятся типовыми == после тщательного освоения, впитывания.

Это — поистине многосторонне действенная (и неодносторонне действующая) подготовка. Позволяющая по-деловому портретировать всех более или менее вероятных кандидатов в претенденты. Обладание же «изображением», сперва силуэтным, затем все более наполняющимся, потом уже блещущим красками, необычайно повышает уважение к любому партнеру, уверенность в общении с ним, пусть мысленном.

Играя с собою самим — если посмотреть со стороны, процесс вроде бы претендующий на бессмысленность: самого себя ведь не переиграешь, мысли свои от самого себя не скроешь, перехитрить себя невозможно… да и зачем?! — Фишер играет не только с Фишером, разве что — с собою… воображаемым, помоложе, не столь опытным… Его, умозрительно опять-таки составленные, противники (хорошо продуманные, на основании сотен «усвоенных» партий, фотороботы) пытаются действовать против Фишера-I в собственном, пусть «составленном», определенном (им) стиле. Это те «лица», быть может, не без манекенных черт, которые подобраны, составлены в тренировочных, спарринговых целях. Фишер окружен «призраками», порожденными его собственной работой, обильно подкармливаемым == свежими материалами — воображением.

Это — те каркасы, на которые будет срочно наращиваться «мясо», во-первых, по мере поступления очередных, пусть самых незначительных, сведений (преобразованных в своего рода реалии, показатели стиля, манер игровых), во-вторых, в начале, в первой половине предполагаемого поединка, скажем, до первого или второго из заранее согласованных (какие они там будут, могут быть == месячные, двухмесячные?) перерывов. Матч-то длинный, есть время сжиться, почувствовать партнера, увидеть, откорректировать свои, даже и чисто портретные, промахи, неточности, проколы…

Такого рода «разговор» с возможными будущими «собеседниками» за доской, с одной стороны, смущает, конечно, волнует, с другой стороны, как-то побуждает в целом более ответственно относиться к тому, что делаешь (и делается) в шахматах.

Играть, зная, что твое творчество, даже и искусство (если случится), будет препарировано «самим» Фишером, конечно, в определенной мере нелегко, для кого-то — с момента осознания этого — и непривычно. Хотя можно попытаться убедить себя: Р.Д.Фишер — прошлое шахмат, далекое, он уже не воскреснет «для жизни новой», а «эпизод» с Б.Спасским — так, коммерческий матч, пенсионерские взаимные забавы. (Между тем даже весьма и весьма любительский анализ партий заставляет сделать вывод о нешуточной, плотной, временами ожесточенной борьбе == во вполне неувядаемо-«современном» стиле — в том числе…).

Ремесло

Поставил я подножием искусству;

Я сделался ремесленник: перстам

Придал послушную, сухую беглость

И верность уху.

(А.С.Пушкин)

Процесс этот бесконечен — потому что он истинно-фишеровский. Поняв и признав == моцарто-сальериевские коллизии тут имеют место как… во многом воображаемые, хотя «моцартообразные» шахматисты, «убранные», «убитые» Фишером у всех нас, любителей, до сих пор на памяти — свою негениальность в общепринятом смысле, Фишер тем усерднее, тем дотошнее налегает на безупречность, чистоту технического исполнения.

Мне непременно хотелось бы отметить внимание, уделяемое — как ни удивительно, до сих пор — изучению особенностей самых разных, искаженных, «ненормальных» (сдвоенности во всех видах!) пешечных структур. И — подрывным мерам, подчеркивающим легкомысленность обращения с пешечными схемами (системами!) со стороны самых позиционно-строгих (вроде бы) коллег. Сдержанность Фишера — в обращении с собственным пешечным материалом, «подсушивание» своих пешечных конфигураций — да и прямые упрощения — по-видимому, нарастают…

Межпешечные взаимодействия требуют особо спокойного, внимательного углубления в, с позволения сказать, душевный мир рядовых бойцов, понимания их, казалось бы, незамысловатых чаяний. Подавляющее большинство гроссмейстеров «новой волны» — типичные «фигуристы», нередко недооценивающие переживания и потенциальную энергию (энергичность) мастеров штыкового удара, переоценивающие маневры, направленные на резкое, взрывное повышение (придание) энергии легким, как я заметил. особенно дальнобойным, фигурам. Каспаров здесь — счастливое исключение: он не делает обедняющих различий или делает их крайне редко, в ситуациях уж совсем «конъюнктурных», вынуждающих…

Представляется, Фишер лишь в поздние годы своего творчества разгадал (обратил внимание, вскрыл) «душевные претензии», душевный разлад (можно в кавычках, можно — без), поражающие пешки недоиспользованные, «застоявшиеся», не попавшие в самый водоворот (вихрь) центральных событий. Гордая, «самолюбивая» природа вечно-вперед-стремящихся пехотинцев (иногда удивительно-парадоксальным образом предпочитающих быть угрожающими резервистами) продолжает им осваиваться на чужих и новейших партиях. Отдельная тема — «месть» со стороны незаслуженно, незаконно обойденных вниманием, выключенных из игры и потому становящихся, впрочем, как и фигуры (чаще всего — «угловые», то есть ладьи), добычей, как минимум, объектами слишком легкого, но почти всегда весьма логичного нападения, «месть» еще и в виде «исчезновений» из поля зрения собирателей сил, чаще всего — совсем разбитых…

После второго матча со Спасским катализирующее воздействие личности Фишера, его присутствия в мировом шахматном процессе (ранее оно было, что ни говорите, во многом как бы гадательным, иаловероятно-предполагаемым) возросло значительно.

Теперь многие вещи прямо-таки приходится рассматривать учитывая будущие, матчевые, понятно, не турнирные же, выступления американского гроссмейстера.

Каждая новая и сверх-новая молодая звезда, даже — звездочка, бессознательно «прикидывается» специалистами, примеривается на роль объекта особенного фишеровского внимания. И, думаю, это в какой-то мере снижает «резвость» иных дарований, скачущих с турнира на турнир, становящихся завсегдатаями сборных опенов, швейцарок, массы мелко-эфемерных мероприятий.

Да и все сколько-то значимые поступки главных действующих, увы, пока не взаимодействующих непосредственно с Фишером, лиц оцениваются более пристально и, решусь сказать, пристрастно (и поделом!) с каждым годом…

Исподволь осознается, что время, в обыкновенном смысле столь «невыгодное» для Фишера, начинает работать как бы и на него. Потому что оно впряжено в его прямолинейно-неотразимую схему «запоздалого» воздействия, потому что его, само время, заставили так поступать, точнее — таким обернуться.

Оно пройдет — еще и еще. Остановятся часы Фишера, они и он сам неизбежно окажутся в прошлом, останутся на горизонте ви'дения, но вряд ли исчезнут, пока существуют шахматы.

Хотя бы потому, что Фишер прожил весьма свою жизнь, а его время в ряде смыслов этого словосочетания, принадлежало исключительно ему самому.

Для многих это — пустые слова. В своей книге «О природе таланта. О мальчике, который умел летать» В.Клименко и И.Акимов замечают, как бы прося извинения у читателей, что все-таки 90 процентов людей — рабы. Не согласен. Более 99 %. Не зря Г.Флобер в конце жизни писал: из всех живых существ, с которыми общаюсь, звания (названия) человека заслуживает только одно. Это — вы. Написано (цитата — по памяти — из письма) Ивану Тургеневу.

Ну, а если бы не получилось, если бы вдруг да был сломлен, подмят, попал бы, допустим, в колею семейства (см. лучшее сочинение Ж.-П.Сартра «Идиот в семье» == 3-х-томник о том же Флобере)?

Вспоминается Камю. Открываем 334-ю страницу его недавно изданной книги «Бунтующий человек» (Москва, издательство политической литературы, 1990):

«Убивая в человеке художника, которым тот мог бы стать, она всякий раз понемногу истощает собственные силы. Если в конце концов завоеватели и подомнут мир под свой закон, тем самым будет доказано не торжество количества, а то, что мир есть ад. Но даже в этом аду место искусства не будет пусто: его займет побежденный бунт, проблеск слепой надежды в череде безнадежных дней.

В своем „Сибирском дневнике“ Эрнст Двингер рассказывает о пленном немецком лейтенанте, проведшем долгие годы в концлагерном голоде и холоде: он соорудил там из деревянных планок нечто вроде беззвучного фортепьяно и исполнял на нем странную музыку, слышимую лишь ему самому в этом царстве страданий, среди оборванных узников. И пусть даже мы будем низвергнуты в ад — но и там в таинственных мелодиях и жестоких образах отжившей красоты до нас, вопреки злодействам и безумствам, будут доноситься отзвуки той мятежной гармонии, что из столетия в столетие свидетельствует о величии человека». Остается лишь уточнить, что тут речь о концлагере времен I-й мировой войны.

Шахматисты в свою очередь неявно поддерживают существование Роберта Фишера — в теперешнем, так заработанном, наработанном качестве.

М.М.Ботвинник в статье «Перед матчем» («64», № 47, 1971) писал:

«У нас порой воспевают гениальность Фишера, в то время как он этого еще не доказал. Фишер замечательно считает варианты… Он быстро принимает решения, хорошо ориентируется в сложной борьбе. Фишера отличает высокая техника. у него есть правило: он — сознательно или подсознательно — действует за доской всегда рационально (курсив мой — Л.Б.). Фишер идет на рискованное продолжение тогда и только тогда, когда хорошо знает варианты. Поиск нового в шахматах не является сильной стороной Фишера, может быть в этом и сказывается недостаточность общей („культуры“ — написал я, и ошибся, у Ботвинника — „общей подготовки“!). Но он знает все, что опубликовано (курсив мой; вспомним героя, главного героя романа М.Пруста „В поисках утраченного времени“, о котором его приятель замечает: вы — человек, который все читал, — Л.Б.), проверяет за доской и берет на вооружение» (цит. по кн. «744 партии Бобби Фишера», Москва, «Ролег лимитед», 1993, стр.185).

Там же, на следующей странице — еще любопытнее. Очень трудно оторваться:

«С гениями за шахматным столиком успешно состязаться невозможно. И если мы хотим успешно бороться с Фишером, мы должны признать, что он не гений (курсив и разрядка мои, — Л.Б.), и изучить его сильные и слабые стороны так, как это сделал в 1927 году Алехин перед матчем с Капабланкой.

Сможет ли Фишер стать чемпионом мира? Еще несколько лет назад я говорил, что сможет, если станет побеждать сильнейших гроссмейстеров. Сейчас он это делает. Фишер весьма расчетлив. В свое время он отказался (?) от матча со мной, полагая, что выигрыш принесет ему мало славы (??), а проигрыш поколеблет его репутацию. Я хотел сыграть матч с Фишером, мне это было интересно, хотя и допускал, что проиграю. Объективно этот матч принес бы Фишеру больше пользы, чем мне, и, может быть, настанет время, когда Фишер будет жалеть, что такой матч не состоялся».

Но ведь Фишер тоже хотел играть с Ботвинником — только на своих условиях. Вспомним, уже второй раз, его фразу, ключевую для понимания его сегодняшней позиции: «Каспаров? Он будет играть матч со мной — на моих условиях» (и дальше как бы слышится — «или не будет играть со мною вообще»; но Фишер не добавил этих слов — они слишком уж само-собой-разумеющиеся). Профессионал высшего класса, Михаил Ботвинник так до конца и не разгадал суперпрофессионала Роберта Фишера. Впрочем, мы об этом уже говорили.

Не отстают от Ботвинника и другие наши герои. Каспаров отделался от проблемы Фишера «пенсионерским» определением. Ему хотелось бы ну, вроде того… заключительное первое слово сказать, закрепить за непослушно возникшим Фишером нечто вроде клички, загнать его в невозвратные старики, в прошлое, в решительное, необратимое и незыблемое. Он — единственный законный, первый, безусловный и безукоризненный чемпион. Фишер — явление неправомочного призрака, представляющего «старые» шахматы, пройденные. Архивные.

Ах, Фишер вернулся? Ну, значит, он не может вернуться.

Опасная — для самого Гарри Кимовича — позиция. Лучше, на всякий случай, готовиться к Фишеру. Но ведь делать это означает, в сущности, делать как Фишер. Значит, Роберт Джеймс, а не Гарри командует — делай, как я! Делать так совершенно невозможно, немыслимо. Творчество, как известно, давно и непреложно, это — не труд, не работа, но образ жизни. Профессиональная подготовка (тренировки, идущие 24 часа в сутки, даже, а может быть в особенности — и в основном! — во сне) это словно бы (!) образ жизни вдвойне, а то и втройне. Понять это, признать это, осознать, значит как бы решить (или даже решиться) выполнять. Но где взять такую решимость? И зачем? Если эти, наличные и очередные, новые, грядущие партнеры, включая гениального Карпова (с ним, правда, пришлось повозиться), побеждены и регулярно, уверенно (не без отдельных микросрывчиков, всегда купированных) побеждаемы. Но при этом — такая уж это игра — не происходит подтренировываемости: не то напряжение, попросту немножко Каспаров, каждый раз, страшновато сказать, разучивается играть на полную катушку. Тем более сейчас, когда Карпов отпал, отгородился, отторгнут, отграничен, отгорожен (в одних турнирах не играют, поссорились).

Что явно на руку Фишеру. Уж это пояснять не стоит.

«— Существует мнение, что Фишер искал повод затруднить проведение этого (1975-го года, с А.Карповым, -Л.Б.) матча. Как, по-вашему, мог бы отразиться почти трехлетний перерыв на его спортивной форме?» — такой вопрос был задан Анатолию Евгеньевичу гроссмейстером А.Матановичем — уже после увенчания Карпова лавровым венком. Вопрос, скажем прямо, вполне плоский — для тех лет, для того периода, и не только. Традиционно-тенденционный. Вопрос обычного шахматиста.

Но и ответ А.Карпова огорчительно обыденен:

«— В практике Фишера уже были длительные перерывы — например, между межзональным турниром 1967 года в Тунисе и „матчем столетия“ в Белграде. Тогда этот перерыв оказал на его творчество благотворное воздействие. В то время он имел перед собой ясную цель (курсив мой, — Л.Б.) — завоевание чемпионского титула, и потому испытывал творческий подъем. После победы над Спасским наступил ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПЕРЕЛОМ (?!!). Исчез стимул для кропотливой работы (!), для самоусовершенствования. Известно, что и все (!) остальные шахматисты после завоевания чемпионского титула по меньшей мере полгода не выступали в соревнованиях и довольно долго оказывались не в состоянии одерживать победы на сильных гроссмейстерских турнирах. Психологически все это легко объяснимо, и мало кто способен преодолеть подобный кризис (!). Возможно (!), что именно поэтому ФИШЕР НЕ БЫЛ РАСПОЛОЖЕН ИГРАТЬ СО МНОЙ МАТЧ» («744 партии Бобби Фишера», М., «Ролег Лимитед», 1993, стр.274).

Да, поневоле можно предположить, что суперпрофессионала может (мог бы) понять, достаточно полно и точно, лишь другой суперпрофи (какового до сих пор рядом с Фишером — наряду с ним — не появилось, да и то, что есть он один, живой, уже почти, практически, — чудо).

Карпов — в плену все той же, уже набившей оскомину, но вновь и вновь… подновляемой, возникающей в первозданном виде, вроде бы, ну, самоочевидной, неотразимой, обыденной (до невозможности) идеи: раз выдвигает такие условия, значит — на самом деле не хочет играть. Условия — только предлог. Т.Петросян в свое время договорился до того, что если, мол, вы удовлетворите решительно все требования Бобби, он обязательно выдвинет новые — и так, надо понимать, до бесконечности…

Но чтобы принять требования Фишера, играть с ним, с полным учетом их, пусть не вполне успешно, хотя бы сносно, не с уникальными счетами (0:6, 0:6) или не вполне приличными (матч в Буэнос-Айресе (!), да и в Рейкъявике тоже), надо тренироваться — никуда от этого не денешься… ну, если не вполне как Фишер, то в духе Фишера… А это многим, слишком многим, по очень уж разновидным причинам, совсем недоступно; об этом, о таких тренировках — если учесть условия, в которых гроссмейстеры-практики добровольно живут — и подумать смешновато.

Где оно, место для кропотливой работы по самосовершенствованию — среди этих ворохов забот-хлопот, перелетов-переездов, в лавинах партий с разными по силе противниками, в погоне, прямо скажем, за призами, иногда — за приличными, иногда средними, порой незначительными, а то и жалкими. Вечная гонка, круговорот, круго-верть борьбы за выживание, само-существование, за оправдание — хоть какое-то — своего звания, не столько шахматного, сколько, скажем, главы семейства — отца, дяди, деда, мужа-кормильца и т. п., и т. п.

Говорит Михаил Лермонтов:

НО ЧТОБЫ ЗДЕСЬ ВЫИГРЫВАТЬ РЕШИТЬСЯ,

ВАМ НАДО КИНУТЬ ВСЕ: РОДНЫХ, ДРУЗЕЙ И ЧЕСТЬ,

Вам надо испытать (!), ощупать беспристрастно

Свои способности и душу: по частям

Их разобрать…

Разбирать снова и снова, наращивать и уточнять, утончать самоанализ, создавать все новые и новые варианты автопортретов, — беспощадно правдивых, уточнять наличие и структуру способностей, отдельно (!) — наклонностей и тех наилучших настроений, состояний (и не одних духовных, но и материальных, житейски обеспеченных. защищенных), в которых предпочтительнее вести эту жесточайшую умственную борьбу (войну), смахивающую вместе с тем на вольное творчество, на научную дискуссию, на порывы, едва ли не поэтические.

По Фишеру совершенно необходимо добиваться, да и поджидать, обеспечивать, скрупулезно накапливать, наращивать, скажем, энергетическую наполненность (переполненность, но — не чересчур), свежесть поддерживаемую, длительную, бесперебойную в идеале, сохранять вкус к борьбе, своего рода сочность, «нагуленный» (в том числе, думаю. и от слова «про-гулы») аппетит к борьбе. Она должна вестись непринужденно, хотя и жестко, можно сказать, смачно, обстоятельно, и — еще раз — свежо.

Говорит другой Михаил — Ботвинник:

«В анализах дебюта, середины игры и эндшпиля я стремился передать читателю самое важное в шахматах — позиционное понимание (курсив и разрядка мои, — Л.Б.). Иногда оно основано на общих принципах, иногда же базируется на точном, конкретном расчете». (М.М.Ботвинник Аналитические и критические работы. 1957–1970. Москва, издательство «Физкультура и спорт», 1986, стр.?).

Период наивысших спортивных успехов, как показывает опыт чемпионов мира, в том числе и Фишера, наступает при появлении трудноуловимой гармонии — а еще более трудно СОХРАНЯЕМОЙ — между этими двумя «базами». То есть тогда, когда ПОЗИЦИОННАЯ ИНТУИЦИЯ работает, равно и попеременно опираясь на принципы и расчет. Но расчет невозможно или во всяком случае исключительно трудно взращивать — и наращивать — сознательно, тем более — уточнять. А вот принципы поддаются отделке, «воспитанию», уходу, даже «пропалыванию», корректировке, прояснению и т. д.

Говорит Василий Смыслов:

«Надо быть фанатиком в любом деле. Вот, говорят, шахматы — это наука, шахматы == спорт. Все это справедливо. Важен результат. Мы играем, чтобы добиться победы. и все-таки для меня путеводной звездой всегда была интуиция, которая иногда мне изменяла. Тогда я терпел поражения, причем не мог понять сначала, в каком состоянии лучше играть. Потом я осознал, что мне несвойственно стремление, как говорят, ненавидеть партнера». (Газета «Вечерняя Москва», № 69 (21761)).

Отработка, обеспечение, в, пожалуй, определенной мере «консервация» наилучшего, наиболее своего настроения. Такие вещи «отстаиваются» в тиши кабинета, длящейся не одну-две-три недели, во время «затяжных» перерывов, тайм-аутов совершенно добровольных.

…привыкнуть ясно

Читать на лицах чуть знакомых вам

Все побужденья, мысли; годы (!)

Употребить на упражненье рук,

ВСЕ ПРЕЗИРАТЬ: закон людей, закон природы.

День думать, ночь играть, от мук не знать свободы,

И ЧТОБ НИКТО НЕ ПОНЯЛ ВАШИХ МУК.

В предельнейше-сжатом виде изложенная грандиозная программа, осуществляемая == Карпов здесь не прав — не только (и не столько) ради предстоящего завоевания чемпиона мира. Это — программа всегдашней подготовки профессионала, не зависящая от достигнутых им высот, от чинов-званий, доступных ему, от ожидаемых перспектив.

Обнаружить результаты титанической, немыслимой (для нас, простых людей, даже по сути своей непонятной) работы профессионал может только на деле, только добившись благоприятного, положительного баланса, в том числе — и в первую очередь — цифрового. Вот почему так осторожно, крайне, неслыханно ответственно и принципиально подходит Роберт Фишер к каждому своему публичному выступлению.

Может быть, более всего способна удивить самостоятельность полная, исключительная, — в разработке этой части программы: «привыкнуть ясно читать на лицах чуть знакомых вам…» Все же шахматы — не карты (а Лермонтова — вместе с Арбениным — легко «заклеймить» и отбросить, объявив это все программой подготовки карточного хитреца, ловкача, проще сказать, почти шулера. Можно и без «почти»: «И не краснеть, когда вам скажут ясно: „Подлец!“»).

Итак, необходимы, на мой взгляд, специальные люди, способные посмотреть (всегда смотреть; находящиеся неизменно под рукой у каждого участника соревнований, на высшем уровне в особенности!) на всех партнеров и самого «шефа» строго со стороны, помогающих поддерживать объективность, правдивость портретирования.

Фишер работает без портретистов. По крайней мере, их имена нам неизвестны и вряд ли когда-нибудь откроются. Тем более интенсивно, безотказно — и опять-таки само-углубленно — он должен действовать.

Конечно, речь о словесных портретах и авто-портретах, о меняющихся — с годами! — корректируемых, доказательно обосновываемых «зарисовках» и фундаментальной, «станковой» живописи. Гроссмейстеру перед турниром, не говоря уж о матчах (и в этом жанре портретирование необходимо как воздух; и не одно только субъективное (поневоле), то есть осуществляемое лишь одним (!) участником, легко превращающееся в субъективноватое «психоложество», порой несколько искусственное), надо регулярно выслушивать словесные зарисовки, эскизы, силуэты, касающиеся того (тех), с кем придется сесть за доску. И — заранее, очень заранее, чтобы эти психологическо-специальные, шахматно-человеческие, так скажем, наброски, к началу соревнования успели как будто забыться, уйти в подсознание, там залечь и даже — отлежаться. И уже оттуда действовать, как бы невзначай, незаметно, подчеркиваю, вполне неосознанно — во время самой схватки.

Такого рода «советчики» будут неизбежно помогать в выборе матчевых партнеров, если, конечно, эти, будущие, противники — не исключительно назначенные (читай == навязанные) логикой отборочной мясорубки…

Подготовка к матчу — даже не наука, но нечто вроде комплекса наук, вырабатывающих многосложную концепцию предматчевого и соревновательного, «непосредственного» поведения, линии борьбы, в том числе запасные, резервные…

Наличие упомянутого рода сотрудников не отменяет роли и «должности» более обыкновенных психологов, в том числе следящих за состоянием совершенно определенных параметров нервной системы своих подопечных во время игры, участвующих в «ремонтах» — в периоды перерывов, тайм-аутов, в том числе (и в особенности) длительных — либо в самом матче (по Фишеру, безлимитном, до значительного количества побед), либо между матчами.

Но это уже во многом зависит от умения и желания сотрудничать, от наличия подобных, глубоко-интимных помощников, являющихся — в случае успеха == невидимыми, но полноправными, по сути, соавторами победы. Не каждый ведь согласен ее и разделить — в самых наилучших случаях… Не всех устраивает роль как бы «выпестываемого», не всем идет — и по сердцу — роль просто ПОД-опечного… наставляемого, снабжаемого более или менее правдивой информацией о самом себе. Зеркала нередко удаляются, либо… разбиваются (в худших вариантах).

Фишер пошел дорогой полного и окончательного самовоспитания, самоподдержания == тона, тонуса и еще многих и крайне многих необходимых данных, параметров, условий ровной, напряженной и плавно (планово?) проводимой борьбы. В тщательнейше отработанных (соблюдаемых), подконтрольных — по возможности полностью! — условиях.

Он «оформил» звание чемпиона мира, предварительно «всего-навсего» став сильнейшим практически. В книге А.Н.Голубева и Л.Э.Гутцайта, которую я уже цитировал, «744 партии Бобби Фишера», М., «Ролег Лимитед», 1993 на 18-й странице читаем: «От себя заметим, что Спасский по состоянию на 1972 год (до матча) был единственным гроссмейстером, не проигравшим Фишеру ни одной из пяти сыгранных партий при трех победах и двух ничьих.

— Фишер, на мой взгляд, — сказал Борис Васильевич после своей сенсационной победы над американцем на Олимпиаде в Зигене (см. партию № 618), — шахматист ясного, чистого стиля и очень большой практической силы. Он фанатично предан шахматам, обладает огромной работоспособностью и глубочайшими шахматными знаниями… Фишер предпочитает ясную и логичную игру, любит, как принято говорить, играть сам и при этом чтобы противник был покорным. В инициативной борьбе, когда чаша весов колеблется, он еще не вполне искушен. Если же игру ведет партнер, да к тому же создает угрозы, Фишер испытывает состояние неуверенности. Именно так и случилось в нашей встрече, когда в один момент партия сошла с рельсов логики и я (по необходимости!) избрал рискованное продолжение с неясными шансами. Оказавшись в непривычной ситуации (?!), Фишер потерял нить игры и потерпел поражение».

На той же странице начинается предостерегающая характеристика Фишера, которую дал по окончании буэнос-айресского разгрома Тигран Петросян:

«Фишер играет великолепно и доказал свою силу. Он быстро схватывает все проблемы позиции и немедленно их решает. Я должен предостеречь Спасского, что Фишер вооружен всеми новыми идеями в шахматах. Его ничем не удивишь. как только Фишер добивается хотя бы малейшего преимущества, он начинает играть как машина. Невозможно даже надеяться на какую-либо ошибку. Фишер — совершенно необыкновенный шахматист. матч его со Спасским будет жестоким» (стр.180–181).

Конечно, трудно, невозможно, да и незачем спорить с такими специалистами. Но теперь удивляет, во 1-х, верность (в общем и целом) и, во 2-х, некоторая поверхностность этих оценок. Еще раз подчеркну — их недостаточная конкретность. Мне представляется, что зигенский победитель определил ход (и исход) своей партии с Фишером так (прежде всего!), как ему было… удобно. А Т.Петросян подвел итог своей катастрофически закончившейся, явно непосильной (уже!) для советского гроссмейстера, встречи с Фишером в поспешно-пессимистических, опять-таки слишком общепанических, словах.

Зигенское поражение очень и очень многому научило Р.Фишера.

Партия была проиграна из-за… слишком сильного желания победить. Выиграть во что бы то ни стало.

Добросовестный исследователь творчества Фишера, Эдмар Меднис, в своей превосходной, высококачественной книге «Как побеждали Бобби Фишера» (Москва, издательство «Прогресс», 1981), в графе «Причина поражения», так и отмечает (стр.19): «Слишком рьяное стремление к победе». Кстати, в оставшихся проигранных партиях такового Фишер не показал. Спасскому (в 1-й партии рейкъявикского матча) он проиграл из-за «небрежности», а в трех других проигранных — Петросяну (2-я партия матча-71), Ларсену (Пальма-де-Мальорка, межзональный турнир, 1970), Спасскому (11-я партия матча-72) он был переигран.

Но ведь, учитывая высоту профессионализма Фишера, оформившегося окончательно перед 1970-м годом, если не намного раньше, можно было сделать предположение, что такая партия проиграна… как бы (а почему нет?) провокационно. «Слишком рьяное стремление…» подвело Р.Фишера последний — перед встречей со Спасским (в Зигене) раз аж в… страшно представить — в первенстве США, в декабре 1962 года, в партии с самим Э.Меднисом! А всего из 61 проигранной партии Фишер потерпел поражение по данной, банальнейшей, причине только в семи! Этот грех молодости, вдруг выскочивший в сентябре 1970-го, несколько подозрителен. Вернее, повторяю, мог бы таким показаться. Но не показался.

Допустим, эта гипотеза неверна. Но в таком случае очень легко представить, сколь тщательно, многократно — десятки, сотни раз — была она, эта, «злосчастная», партия рассмотрена, пересмотрена, вдолблена Фишером самому себе в голову. Легко вообразить специально изготовленные — в «маниакально»-критическом раже — диаграммы, крупноразмерные, повсюду преследующие хозяина в его жилище, глядящие на него со всех стен…

Фишер проиграл, в частности, из-за не слишком въедливого внимания к, во-первых, особенностям собственной пешечной структуры — в районе расположения черного короля; во-вторых — тоже не слишком полноценного внимания к силе и слабости так удобно расположившегося на c4, на половине белых, коня… Не принимавшего никакого участия в защите того же короля черных. К тому же он отдал линию «e»… что ему совершенно несвойственно: строго-позиционная манера Фишера никак не предполагает такого рода уступок. К тому же прошли слухи о приготовлениях к… победному банкету (в Зигене), которые вели, якобы, американцы. Многое, словом, подозрительно, если не сказать больше. Как подозрителен и проигрыш (после чудовищно легкомысленного хода 29… Сd6:h2??). Вслед за этим подарком последовал еще более щедрый, если это только возможно, и внезапный — неявка на вторую партию (в Рейкъявике). Счет матча стал 2:0 в пользу Спасского. Такого матча! Так начавшегося и с такими, очень деликатно выражаясь, «перипетиями» (многомесячными) организованного и начатого. Сопровождавшие это начало, эту организацию, эту договоренность, «осложнения» должны были убедить Спасского и его команду, что создалась — независимо ни от чего остального!! — совершенно, безусловно, чудовищно, невероятно НЕНОРМАЛЬНАЯ ОБСТАНОВКА. Матч не имело продолжать смысла. Матч не имело смысла продолжать (от волнения я, пожалуйста, простите, стал как бы заговариваться, да что там — просто забалтываться… без «как бы»). Акакию Акакиевичу надо было — по идее — идти на барахолку, да, да, продавать (с Петровичем в качестве конвоя (!), допустим) великолепную, чудесную шинель, чтобы там же купить некое довольно теплое, но внешне непритязательное вот именно барахло, новый, в сущности, капот.

Вовсе не хочу парадоксальничать. «Огонь порою показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые (!) дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник?» (стр. 141, цит. соч.) Прошу простить за повторную цитату, но не могу, поверьте, обойтись без нее. Это же невозможно — так жить дальше, с такой шинелью, об опасности появления которой Башмачкин был честно и конкретнейше, и самым настоятельным образом, предупрежден. Помним, что после роковых слов «куницу (!!) на воротник», после такого, заключительно-рокового штриха, превращавшего шинель в нечто совершенно… недоступно-сказочно-чудесно… опять-таки недоступное, после «куницы», крайне нереалистическое, сдержаннее выражаясь, вот что ведь следует — на той же стр. 141-й третьего тома собрания сочинений Н.В.Гоголя (Москва, Гос. изд-во художественной литературы, 1959):

«Размышления об этом чуть не навели на него рассеянности (курсив и разрядка везде мои, — Л.Б.). Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки, так что почти вслух вскрикнул „ух!“ и перекрестился».

А может и не надо было сдерживаться-то? Может, лучше было откровенно «ухнуть», да погромче, чтобы обратили и другие (Другие!) внимание, закрепив многосторонне этот ужасный момент. Может быть, хоть это помогло бы осознать — чем отчетливее, чем проще, тем лучше, чем прямее и крепче, тем лучше, чем грубее. тем лучше! == насколько Акакий Башмачкин ЗАРВАЛСЯ?!

«Сиди, лягушка, в той же луже, чтобы не было хуже»… Что можно, тем более в такого качества ситуации, возразить против народной мудрости!

Полная невозможность жит дальше с таким, с позволения сказать, пузырем упований! Он обязательно, всенепременнейше должен, обязан быть проткнут, он обязан исчезнуть как сон, улететь, скрыться, исчезнуть («И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало»). Ну конечно же, у такого как Башмачкин, не должно было быть такой шинели. У такого человека не могло быть (ну, разве что в течение 2–3 суток, — для издевки большей — со стороны так называемой судьбы) такой шинели, такой — к тому же, видите ли, «одушевленной» одежды. Это — немыслимо, а значит, и невозможно — роскошно; это — вот именно НЕДОСТУПНАЯ == в принципе — роскошь. А в жизни профессионала (тяжким трудом добился Башмачкин такого положения, стал по сути дела — если бы вдруг провели конкурс (эпизод в складывающийся сценарий «Новой Шинели») — одним из лучших переписчиков департамента, группы, «куста» родственных департаментов, а может, и всего Санкт-Петербурга, а может, и всей России). А может и лучшим — чистым, Простым переписчиком Государства Российского. А что — почерк и количество допускаемых ОШИБОК, может быть, чем черт не шутит, и позволяют на деле надеяться на такое? А вот и следующий сюжетный ход (поворот в воображаемом сценарии, демонстрирующем правильное, логичное — с точки зрения ОСОЗНАННОГО профессионализма, то есть особо, крайне редкого — продолжение чудесных событий). Башмачкин (вариант — посмертно) получает сумму (в качестве приза), в несколько — во много — раз превосходящую, понятно, стоимость утраченной шинели; Петрович (пока, допустим, Акакий Акакиевич тяжко болеет) закупает материал, но на класс еще выше не так давно закупленного, и шьет, изготавливает новый шедевр.

От которого отказывается — вот в какой форме? надо подумать; впрочем, это не столь уж и важно, не столь принципиально важно! — выздоровевший и прозревший Башмачкин. И вот они идут на барахолку — с новым шедевром: не пропадать же вещи!

Башмачкин возвращается к прежнему образу жизни — не потому что он такой уж бессребреник, не потому что не хотел бы тепло одеваться. Нет, он вынужден одеваться (как Фишер вынужден где-то жить, под какой-то крышей, вот он и живет — в гостинице); но — одеваться лучше… как-то по минимуму, а совсем просто выражаясь — одеваться скромно, крайне скромно, может быть, и предельно скромно.

И опять вспоминается Ботвинник, его замечание насчет того, что претендентам на мировое первенство желательно вести «несколько» даже «аскетический образ жизни». Потому что этого требуют ИНТЕРЕСЫ ДЕЛА. Потому что живя так, с такими-то вот «ампутированными» мечтами, профессионал уменьшает вероятность этих самых, постоянно тем не менее угрожающих (такова жизнь, такова практика), ошибок.

Спасский ну никак не мог вести со счетом 2:0 — после таких «коллизий» — да еще выиграть так начавшийся матч. Как Анатолий Евгеньевич ну никак не мог выиграть матч (тем более, что играл с гениальным шахматистом, рекордно-молодым претендентом), начавшийся со счета 4:0 после всего-навсего 9-ти первых партий (стартовых партий). А уж при счете 5:0, то есть когда прозвучал наипоследнейший звонок, — все; это сказка. переходящая в сверхсказку, так случилось вот, в самой что ни на есть реальной действительности, хотя такого не бывает, не может, не должно и, еще раз, — никак не может быть; это — нечто невероятное, а значит, надо кончать это дело, закрывать лавочку, разбегаться, да, да, бежать от такого партнера, с которым — вместе с которым — уже совершено нечто столь НЕСОВЕРШЕННОЕ, напрочь невероятное, значит — незакономерное до предела. Закономерно было бы прекратить этот беспредел, ибо иначе будет хуже, будет крайне нелепо, будет трагически-нелепо-плохо, и наказание обрушится на главного нарушителя, который обязан осознать немыслимость и еще раз невозможность обрушившихся на него благ.

Акакий Акакиевич уже потому шел навстречу своей гибели, как оказалось, физической даже, что он губил в себе профессионала, он поставил под угрозу безупречность своей работы. Не собственно даже уровень ее, но степень рвения, с каким она выполняется, степень тщательности, ответственности. Он ослабил истовость, прилежание в работе. Мысли о Другом вторглись в святая святых == рабочие мысли, мысли о работе.

Начала разрушаться внутренняя Цитадель. Но это не остановило несчастного НЕДОПРОФЕССИОНАЛА, оказывается…

Башмачкин погиб физически, «связавшись» с шинелью, возведя ее в ранг едва ли не сверхценности. Да еще и настроившись вернуть то, что безусловно и безвозвратно утрачено.

Карпов при счете 4:0, а затем, и особенно, при счете 5:0, задумал блестяще победить Каспарова, не заметив такого пустяка: это, в тех, сложившихся, условиях было невозможно. И он действительно не выиграл (не была присуждена победа) матч, прерванный при счете 5:3 в его пользу. И решил… непременнейше выиграть следующий, другой, уже лимитный, из 24-х партий, матч. как-то забыв (упустив из виду) очевидное: ведь Каспаров, четко сумевший его, Анатолия Евгеньевича, «подзавести» — своим поведением, в том числе в период закрывания матча и после — как раз обязан матч выигрывать, что он остается всего лишь претендентом; к тому же он очень многому научился в течение первых 48-ми партий.

Спасский упустил из виду, что качество и количество подготовки к Рейкъявику-72 уж слишком разнилось у него и Фишера, что пик его, Бориса Васильевича, успехов позади, если не далеко позади, что надо признать игровое превосходство Бобби, явленное в предматчевый период со всей рельефностью.

Но и Карпову, и Спасскому признать довольно очевидные вещи было неприятно, было бы… и непривычно. В то время как профессионал — для которого, как известно, высшим принципом является принцип безопасности — почти всегда готов перестраховаться и как-то попытаться сохранить, особенно в оценке своих шансов, осторожную трезвость.

«В то время как большинство шахматистов с трудом контролируют во время важных партий свои эмоции, сверхоптимистично оценивая свои шансы в атаке или сверхпессимистично в защите трудных позиций, Фишер УМУДРЯЕТСЯ КАКИМ-ТО ОБРАЗОМ ОСТАВАТЬСЯ НЕИЗМЕННО ОБЪЕКТИВНЫМ» (Роберт Бирн, цит. по кн. Э.Медниса «Как побеждали Бобби Фишера», М., «Прогресс», 1981, стр.23).

«Даже в самый разгар яростной схватки с Мигелем Найдорфом, в ходе атаки с жертвами — это было на Олимпиаде в Варне в 1962 году — тактические фейерверки ни на миг не отвлекали его внимания от общей оценки (курсив везде мой, == Л.Б.) позиции и таких понятий, как пешечная структура, слабые пункты и прочих здравых позиционных соображений» (Р.Бирн, там же, стр.21).

А может быть, шахматы в еще большей мере, нежели политика, — искусство возможного?

И жизненный, и шахматный опыт с каждым годом все упрямее, настойчивее убеждают: даже выдающиеся мастера, добившиеся несомненных, иногда больших, очень больших успехов в своем деле, если они (мастера) не ведут постоянной, напряженной умственной работы, не обдумывают непрестанно самые основы Дела (именно так, с большой буквы, единственного своего Дела), терпят неожиданные, иногда катастрофические, поражения. Это — одна из мыслей «Шинели», а может быть — одна из главных; может быть — основная мысль. Великий переписчик Башмачкин остался маленьким человеком потому что жил с залепленными мозгами, а отчасти и глазами; он не пытался промысливать основы своего существования, а следовательно == работы; работы, а значит — существования. Он жил как профессионал, но когда так скончался, оказалось, что был все же недопрофессионалом. После проигрыша матча Фишеру оказалось, что профессионализм универсального шахматиста Спасского не был столь уж высоким и всеобъемлющим. А профессионализм А.Карпова, не сумевшего подготовиться соответствующим образом ни к игре с претендентом вообще, ни к безлимитному матчу в частности, тоже оставляет желать лучшего.

Именно профессионализм рождает особую проницательность, касающуюся подходящих, достойных условий осуществления своей, не побоюсь этого слова, «миссии»; к какого рода уровню относятся предлагаемые, как правило, недостаточные, «не те», обладающие рядом изъянов, условия, профессионал определяет необычайно четко. И весь он сам, весь его организм отвергает это «не то», он был бы рад, если бы крайние обстоятельства не принуждали (не принудили) его тем не менее здесь и сейчас, вот в этом бедламе, работать. Он «брыкается», протестует, вслух или про себя. Он согласен скорее не жить, чем осуществлять себя не так, как надо, как требует все его существо, целиком предназначенное для полного, беззаветного — и беспрепятственного — осуществления в Деле.

Фишеру, достигшему высот суперпрофессионализма, то есть практически-фанатического (извините за рифму) отношения к своей работе, как бы крайней степени осмысления ее основ, суждено оставаться непонятым. Даже теми, кто в упомянутом отношении несколько приближался к нему. Еще раз процитируем М.Ботвинника — его статью «О борьбе за первенство мира и несостоявшемся матче» (см. кн. А.Голубева и Л.Гутцайта «744 партии Бобби Фишера», М., 1993, стр. 270):

«Тот факт, что за два года и семь месяцев, прошедших с окончания матча в Рейкъявике, Фишер не выступал на соревнованиях, не сыграл ни одной турнирной или матчевой партии, позволяет сделать вывод, что он просто не был готов (?!) к тому, чтобы защищать свое звание. Многие не без оснований (!) считают. что если бы было удовлетворено и последнее неспортивное (?!) требование Фишера о предоставлении форы в два очка, то и в этом случае он не стал бы играть, а искал бы новые придирки и поводы, чтобы уклониться от борьбы. Таким образом, ответственность за срыв матча полностью лежит на Фишере».

Даже для патриарха советских шахмат неясно, что профессионал не может — и не имеет права быть — «неготовым» в подобного рода ситуации. А если он действительно считает себя неготовым, то — уходит в отставку, сдает позиции, слагает с себя звание. Фишер же в знаменитой телеграмме сложил с себя всего-навсего звание чемпиона мира ФИДЕ. Вне рамок этой организации, не под ее эгидой он, следовательно, готов защищать чемпионский титул (а то, что Фишер играет сильнее всех в мире — независимо от наличия или отсутствия в природе структуры ФИДЕ — было со всей очевидностью, с избытком доказано в 1970–1972 гг.)

М.Ботвинник считает требование признать матч закончившимся вничью при счете 9:9 и сохранить звание чемпиона за тем, кто этим званием уже обладает, неспортивным. Он далеко не одинок. Можно сказать, что весь шахматный мир, вся Америка, в частности, возмутились такой «выходкой». Впрочем, не вся на 100 %. На 276-й странице упомянутой книги читаем:

«…с большой статьей под многозначительным названием „Смысл решения Бобби Фишера“ выступил американский психоаналитик Барри Ричмонд. Манипулируя модной (?) в современном психоанализе терминологией (?), „наводя тень на плетень“ (!), он окружил решение Фишера своеобразным психологическим контекстом и пытался показать, что Фишера неправильно понимают.

Но главной бомбой, целью которой было воздействовать на американскую публику, явилась весьма объемистая статья профессора математики Чарльза Кальме… в которой, произвольно подобрав факты и опираясь на сомнительные (?) математические выкладки, Ч.Кальме стремился доказать, что условия Фишера выгодны и шахматному миру, и претенденту. Тогда (на конгрессе ФИДЕ в Бергене, == Л.Б.) эта статья особого впечатления на делегатов… не произвела. И вот теперь с большой помпой (?!) эту статью преподнесли американской публике.

Среди специалистов статья Кальме немедленно вызвала отрицательную реакцию. В „Нью-Йорк Таймс“ высказался гроссмейстер Р.Бирн: „Если бы у меня было время (??), я бы написал статью, высмеивающую (!!) Кальме. Только глупцы могут поверить, что Фишер был невинным ягненком, которого ФИДЕ повела на убой!“

По-видимому, статьи Кальме и Ричмонда вызвали такую волну откликов, что „Чесс лайф энд ревю“ был вынужден открыть специальную рубрику „Письма читателей“. Авторов статей поддержали лишь немногие. Значительное большинство высказало и недовольство решением Фишера, и несогласие с выводами Ричмонда и Кальме.

Вот некоторые выдержки из этих писем…»

Мы приведем лишь одну, может быть, из числа наиболее, ну, как бы это поделикатнее сформулировать?.. наиболее простодушных и прямолинейных. Однолинейных.

«С вашей статьей, Кальме, вы сошли с ума! Абсолютно ничто не препятствовало Фишеру играть в шахматы между матчами. Ясно, что он просто не хочет играть (разрядка и курсив мои, — Л.Б.). (М.Книбс).»

Нет, не могу удержаться, не процитировать еще один отзыв — с позволения сказать — на мнения, высказанные специалистами:

«Нельзя ли прекратить печатать подобные статьи? Ведь журнал предназначен для тех, кто играет в шахматы, а Фишер, кем бы он ни был (!) давно их БРОСИЛ. Пусть он ЗАСЛУЖИТ, ЧТОБЫ О НЕМ ПИСАЛИ. До тех пор, пока он не сядет за доску, единственное место, где должно быть его имя, — это телефонная книга! (В.Маккой).»

Но где же дискуссия, где перипетии конкретного, подлинно делового обсуждения? Почему авторы нашей книги, Андрей Голубев и Леонид Гутцайт, не достали обсуждаемые статьи, не перевели их (не отдали перевести) и не опубликовали, лучше в полном виде; ну, пусть хотя бы в сокращении, хотя бы на самый крайний случай в отрывках?

Неужели опять готова возобладать привычка родных «ревнителей»: «Я Пастернака (роман) не читал, но гневно осуждаю…», «не читал, но считаю долгом советского человека заявить, что…»

Конгрессмены, гроссмейстеры, другие специалисты, приставленные к шахматам, к решению судеб условий матча на мировое первенство — в рамках ФИДЕ — среди мужчин, с самим Фишером, и тогда, еще до лишения его звания, и потом, уже с «лишенцем», с экс-чемпионом мира (ФИДЕ), не спорили. Не обсуждали его предложения, как оказалось, поданные в ультимативной форме, не развернули своих доводов, не конкретизировали их. Казалось, почему бы еще тогда, сразу по их появлении в Америке, не воспроизвести перевод (а то и английские тексты) этих одиноких статей в журналах «Шахматы в СССР», «64-Шахматное обозрение», например? Чтобы в крупнейшей шахматной державе мира тоже могла бы, быть может, развернуться предметная дискуссия.

Нет, не то… время. А может быть, не совсем те подходы? А может, это — в некоторой мере традиционное нежелание вникнуть в суть позиции (точки зрения) глубокого профессионала? Пусть укажут мне на хотя бы одну-две диссертации на темы: «Вопросы профессионализма в творчестве Пушкина», «Лермонтов и вопросы профессионализма», «Философско-художественное осмысление проблем профессионализма в творчестве Гоголя», «Задачи и установки профессионалов в трактовке Гоголя (повести „Шинель“, „Портрет“ и другие произведения)». Что-то не видно такого рода диссертаций, статей, даже заметок, эссе, газетных публикаций, журнальных, книжных тем более.

Есть писатели, к примеру, долго, очень долго молчащие, молчавшие. Но если после «Тихого Дона» М.Шолохов в течение многих лет не опубликовал ничего крупного, завершенного, то это не значит (никому в голову не приходило, да и не могло прийти), что он может уже не считаться писателем, что он «не готов» писать, что он «давно ничего не пишет», что он «не заслуживает, чтобы о нем (!) писали». Но если шахматы, как сказал в свое время Ботвинник, ничем не хуже скрипки, то они не хуже и художественной литературы; только здесь шедевры не пишутся в одиночку, а чтобы подготовиться должным образом к такой тонкой вещи как соавторство, к такому деликатному процессу, необходимо время, выдержка, колоссальные, ежедневные, неотступные усилия. Нужно умение выжидать, ожидать подходящих, подобающих условий, всесторонне благоприятных. Популярный драматург Мишарин и знаменитый режиссер Андрей Тарковский работали над сценарием фильма «Зеркало» не слишком традиционно, хотя, как сказано в заголовке воспоминаний Александра Мишарина, «Работать было радостно и интересно» (см. журнал «Киносценарии», № 6 за 1994 год, стр. 47–51).

«Сценарий писали сказочно быстро. В самом начале 68-го года мы взяли путевки на два месяца в Дом творчества „Репино“. первый месяц мы занимались чем угодно, только не писали, а общались» (стр.47).

Еще бы! Надо ведь было загодя приглядеться друг к другу, привыкнуть или заново привыкнуть, приспособиться. А может быть, главное — наладить предварительное взаимодействие и отойти от суеты, от замордованности студийно-литературной, повседневной, столично-тусовочно-колготной жизни, от мишуры и шелухи принятых будней, от накопившейся отупляющей усталости — от быта и будней.

«Первый месяц мы… не писали, а общались. Потом все РАЗЪЕХАЛИСЬ, мы остались ВДВОЁМ… С самого утра Андрей приходил ко мне в номер, мы обговаривали эпизоды. Главное, и это поражало меня всегда, что каждый рассказанный им эпизод был на пределе отточенности формы (еще бы! после столь солидной подготовки! да и условия создались — лучше некуда! — Л.Б.) Не просто: „Мы напишем об этом“. Нет, мы знали, как это выглядит, как решается, какой это образ, какая последняя фраза… Это было какое-то вулканическое извержение идей, образов. И он всегда добивался крайне точного зрительного образа и безумно радовался, когда это получалось»…

«Литературно Андрей был одарен абсолютно, и, работая с ним, я не чувствовал себя ведущим, но и ведомым не ощущал… Наверное, поэтому так легко и естественно, в одной манере, одной рукой была написана наша история и в столь короткое время. Причем мы писали не более полутора-двух часов в день, и это было не высиживание, это не был каторжный труд (курсив везде мой, — Л.Б.), это было радостное, приятное дело, мы искали только, чтобы это было „поталантливее, поблестящее…“

Итак, сценарий, который мы вместе создали, состоял из четырех лет (!) притираний (оказывается, первый, „бездельный“, месяц в „Репино“ был лишь маленьким последним этапом этой сложной процедуры, — Л.Б.), двух недель работы и месяца до этого разгульной жизни» (стр.49). «Андрей был счастлив скоростью (!) и результатом и улетел на две недели РАНЬШЕ (!) в Москву с готовым сценарием» (стр.49).

Пример идеально-ПОЛУЧИВШЕГОСЯ соавторства! В чем-то (во многом, считаю) напоминает сказочно-удавшийся, наполненный и жесткой борьбой и творческим со-трудничеством матч-реванш Р.Фишер — Б.Спасский (Югославия, 1992). А ведь могло и не получиться, не-состояться, авторы-соавторы могли как-то сбиться, «не совпасть», резонанс мог быть по каким-то, в том числе труднообъяснимым, для самих участников, причинам сорван, нарушен. А.Мишарин и А.Тарковский многое заботливо и проницательно предусмотрели. Р.Фишер старается предусмотреть и продумать все возможное, почти все мыслимое — прежде всего в условиях реализации соавторства с подходящим (это не значит легкопобеждаемым!) партнером.

И одна фраза А.Мишарина об Андрее Тарковском, мне кажется, как нельзя лучше высвечивает то, что можно назвать «перспективой Фишера»: «Он пытался вернуть искусству нашего времени достоинство подлинной культуры».

Может быть, это — одна из заповедей профессионализма. Одна из главных. А то и самая основная. Вернуть искусству достоинство подлинной культуры. Но определенный уровень культуры становится неощутимым, неуловимым для людей недостаточно «подкованных», недостаточно точно, плотно, подробно, философски-обоснованно, фундаментально, недостаточно вчувствованно разобравшихся в специфике своего занятия, своего предмета. Обсуждаемого предмета, да еще такого «от природы» сложного, многосложного, междисциплинарного, как шахматы. В частности, этические принципы профессионализма (тем более — суперпрофессионализма) оказываются сплошь и рядом «темными», непонятными и непонятыми, не так понятыми; обыденность восприятия, упрощенчество захлестывают критиков единственного живущего сейчас шахматиста-суперпрофи… Так, наверное, будет еще долго продолжаться. Годы, десятилетия? Возможно. Тем более, что МОЖЕТ НЕ СЛОЖИТЬСЯ… Новый Е.Василевич может не возникнуть, условия для нового «чуда» на Свети Стефане и в Белграде могут не прийти, не образ-оваться. И — никакого матча, ни одного соревнования с участием Роберта Фишера — до конца его дней — может не состояться: комплекс обстоятельств не будет в какой-то момент гармоничным, так и не станет таковым…