Чекисты рассказывают. Книги 1-7

I

Улочки одноэтажного городка, упрятавшего свои дома за высокими глинобитными заборами, были пустынны, казалось, город совсем обезлюдел. И только ровные струйки дыма да острый запах сгорающего кизяка говорили о том, что за заборами жизнь идет своим чередом.

Ровно в полдень сонную тишину нарушил грохот старого фаэтона. Заскрипели калитки, женщины, прикрыв лица платками, выглядывали из дворов, за широкими юбками матерей копошились черноголовые ребятишки. В начале тридцатых годов фаэтон на улицах городка, стоявшего в стороне от оживленных дорог, был немалой редкостью.

Запыленный экипаж проехал к южной окраине и остановился у единственного двухэтажного дома, в котором помещался штаб пограничного отряда.

В фаэтоне приехали двое военных. Первый — высокий, с мощным торсом, лобастый, с дочерна загорелым лицом.

Второй, значительно моложе и поменьше ростом, кареглазый, с густыми черными бровями и курчавой шевелюрой, был, несомненно, кавказцем. Новенькие скрипучие ремни ладно охватывали его фигуру.

Высокий военный пошел было к дверям, но остановился, поджидая замешкавшегося товарища. А тот не торопился. Вытащив из кармана носовой платок, тщательно вытер лицо, шею, поправил фуражку, посмотрел вниз — щегольские сапоги были серыми от пыли. Он решительно наклонился, вытер сапоги и, поискав глазами, куда бы деть безнадежно испорченный платок, хотел швырнуть его в ведро, привязанное сзади к фаэтону, но, спохватившись, протянул спутнику.

— Оботри сапоги.

— Стоит ли, Анатолий Максимович? Обратно поедем верхом, еще хуже запылимся, — пошутил кавказец, однако платок взял.

В маленькой приемной навстречу им поднялся военный.

— Мы из Баку. Старший оперуполномоченный АзГПУ Волков, оперуполномоченный Мехтиев, — Анатолий Максимович протянул командировочное предписание и удостоверение личности.

Просмотрев документы, адъютант исчез за дверью, но тотчас вернулся.

— Товарищ Орлов просит вас.

В просторном кабинете было светло и прохладно. На деревянном выскобленном полу темнели пятна воды, на окнах слегка колыхались холщовые занавеси.

— Здравствуйте, товарищи. Садитесь, — Орлов кивнул в сторону кресел у стола. — Устали, наверное, с дороги? По какому деду, догадываюсь. Вас интересует наш последний нарушитель?

Волков кивнул.

— И надо же такому случиться. Не успел сержант крикнуть вылезшему из кустов нарушителю: «Стой! Руки вверх!» — как тот с кинжалом насел на него, завязалась борьба. Сержант оттолкнул нарушителя. Он упал и стукнулся головой о камень. Когда старший наряда добрался до места схватки, нарушитель был уже мертв.

— Случай действительно необыкновенный. Нас интересует, кто погибший, с какими заданиями шел. Мы приехали выяснить подробности, — сказал Волков.

— Боюсь, особо интересных подробностей сообщить вам не сможем. Вещи мы просмотрели внимательно, нет ни адресов, ни имен, никакой зацепки. Правда, в кисете лежала половинка нардовской игральной шашки, видимо, пароль. Довольно много денег в червонцах, кинжал, пистолет, три запасных обоймы. В хурджине смена одежды, хлеб, сыр. Все документы его здесь, в папке.

Волков взял папку, которую протянул ему Орлов, раскрыл, вынул слегка потрепанный паспорт.

— Наджафов Ашраф, 1892 года рождения, уроженец Агдама… Работает? Да, конечно, работает. — Он раскрыл серенькое удостоверение. — Работает гражданин Наджафов в конторе по снабжению треста «Азнефть». И прописаться собирался: вот справочка для представления в милицию приготовлена. Хоро-ошие документы, — уважительно протянул Волков, — с ними хоть куда. Погляди, Юсуф.

Мехтиев взял в руки паспорт. С маленькой карточки упрямо и мрачно глядел на него скуластый густобровый человек.

— Сильный, наверное, был, — задумчиво промолвил Юсуф.

— Если послабее оказался, может, и взяли б живьем. Дорошенко не новичок на границе, только за прошлый год у него четыре задержания на счету, а с этим не справился. То есть справился, конечно, да только… — Орлов махнул рукой.

Волков решительно поднялся.

— Разрешите вещи его еще посмотреть. Народ у нас опытный, знаю, а все-таки свой глаз…

— Понятно, понятно, — Орлов кивнул. — Вас проводят. Комната рядом, там все. И что было на нем, и что при нем.

Бакинцы вернулись минут через пятнадцать.

— Есть что-нибудь интересное? — спросил Орлов.

— Да как вам сказать… — Усевшись на прежнее место, Волков выложил на стол кожаный, прошитый по краям сыромятными ремешками кисет. — Как полагаете, куда направлялся нарушитель? С чем шел?

Орлов усмехнулся.

— Кое-что предположить можно. Поначалу мы думали, что к нам. Вы, конечно, знаете, месяц назад взяли мы трех человек. Они шли с заданием влиться в банду, которая б нашем районе. Оружие несли, денег почти не было. Все здешние, бывшие кулаки. Вербовал и снаряжал их некто Сеидов. Знаком?

— Как же, Мурсал-Киши Сеидов, знаем его давно, — ответил Волков.

— И хозяина его тоже знаете? Так вот, — продолжал, не дожидаясь ответа, Орлов. — Поначалу была мысль, что этот — головной второго эшелона. Потом подумали-подумали — не получается. Во-первых, деньги. Их в лес нести совсем ни к чему. А самое главное что? — неожиданно повысил голос начальник погранотряда и выжидающе взглянул на молчавшего до сих пор Юсуфа.

— Справка для прописки, — выпалил Мехтиев, заливаясь румянцем, совсем как неожиданно вызванный учителем школьник.

— Точно, — удовлетворенно кивнул Орлов. — С бумажками-то за кордоном хлопотно, каждую достань, да заполни, да не ошибись. Понапрасну этим товаром там раскидываться не будут. Согласны? — на этот раз начальник отряда обращался уже к Волкову.

— Пожалуй, — ответил Волков, извлекая из кисета небольшой плоский кусочек дерева — половину игральной шашки, надсеченной по краю чем-то острым и потом разломленной. — Смотри, Юсуф. Где-то в Баку сидит человек, у которого лежит вторая половинка. И когда к нему принесут эту, они будут знать, о чем можно разговаривать. Фокус стар, но удобен. А главное — ухватиться не за что.

— Помнится, — задумчиво начал Орлов, — лет пять назад служил я недалеко отсюда. Начальник ваш нынешний, Гордеев Николай Семенович, между прочим, был тогда начальником отдела АзГПУ в нашем округе. А с той стороны границы на соседнем участке орудовал белогвардеец из Баку, мой, можно сказать, «крестник». Прошляпил я его, выпустил за кордон. Вот… И стал этот «крестник» на РОВС[17] работать. Удобно с ним было дело иметь — возьмешь нарушителя и сразу видишь — почерк господина есаула. Прямо-таки близнецов к нам запускал: легенда, снаряжение, задание — все на одну колодку скроено. Худо, видно, было у него по части фантазии. Тут другой класс работы. Ну ладно, — Орлов примял папиросу и глубоко затянулся. — Будем считать, что вечер воспоминаний закончен. Что думаете делать?

— Возвращаться в Баку, докладывать. Хозяйство все это, — Волков указал на кисет, папку с документами, — если не возражаете, с собой заберем. Скажите, а этого нарушителя тем троим вы показывали?

— Что вы! Специально запретил. И на допросах о нем не поминали. Мало ли как вы это дело потом повернуть захотите.

— Так, так, — Волков помолчал, думая о чем-то своем. — Значит, на той стороне не могли знать, что он не дошел?

— Исключено, — решительно ответил Орлов. — От границы он уже порядочно удалился, ни стрельбы, ни шума не было. Место глухое, населенных пунктов поблизости нет, труп мы вывезли глубокой ночью.

— Все ясно, — застегнув сумку, Волков поднялся. — Разрешите отправляться?

— Так сразу? — Орлов не скрывал своего разочарования. — А перекусить? И вообще, посидели бы, о Баку рассказали, я там уже месяца три не был.

— К поезду надо успеть. Не я, время торопит. Гость-то серьезный пожаловал.

— И то, — Орлов поднялся. — Ладно, езжайте. Николаю Семенычу большой мой привет. Пусть бы проведал, уток тут у нас что воробьев на сенном рынке, вспомнили б молодость.

Обменявшись с начальником погранотряда рукопожатиями, Волков и Мехтиев вышли. А минут через десять дробный цокот копыт оповестил о том, что бакинцы уехали.

Волков и Мехтиев скакали рядом. Сытые кони шли ровной машистой рысью. Чуть сзади держался усатый сверхсрочник, который должен был привести назад коней.

— Послушай, Юсуф-джан. У персов поговорка есть: «Дурак говорит, мудрец думает». Ты за сегодняшний день столько молчишь, лет на десять, наверно, мудрее стал. Теперь скажи что-нибудь. Или, может, ты все это время думал об одной тихой улице на Баилове? Той самой…

Мехтиев вспыхнул, нахмурился.

— Не надо так шутить, Анатолий Максимович. Я младший, понимаю, но шутить, пожалуйста, не надо. Честное слово, все время о деле думаю. Только быстро не получается.

— Быстро не всегда здорово, — примирительно сказал Волков, подумав, что делопроизводитель Света Горчакова, девушка не частой красоты и совсем уж редкой находчивости, успела, кажется, лишить душевного покоя еще одного молодого сотрудника управления. — Мы вот торопимся в Баку, а докладывать пока нечего. Следы есть, а ведут в никуда.

— Почему в никуда? — Юсуф так резко повернулся в седле, что его гнедой, заплясав, пошел боком, как в манеже. — В «Азнефть» следы ведут. Пусть оправка фальшивая, но образец где-то брали? Брали. Удостоверение тоже оттуда.

— А я об этом не подумал. Справка и есть справка, мало ли липы всякой нам несут. А мысль неплохая. Едва ли так уж прямо она нас на след выведет, но кое-что может дать. Постой-ка… Что это там?

Уже несколько километров они ехали по невысокой земляной дамбе, пролегавшей между опушкой леса и протянувшимся во всю ширину долины рисовым полем. Слева, залитые водой, огороженные аккуратными земляными валиками, чеки рисовых делянок сверкали под солнцем, как гигантская парниковая рама. Справа стояла сплошная стена плотной зелени.

Кое-где попадались группы крестьян, работавших по колено в вязкой коричневой жиже, неуклюжие арбы, запряженные сонными буйволами.

Одна такая арба, съезжавшая с дамбы на раскисшую дорогу, безнадежно застряла, в самом центре громадной лужи. Повозка была нагружена хворостом, а на самом верху, вцепившись руками в расползавшиеся, вязанки, с трудом удерживалась девочка лет семи, совсем по-взрослому закутанная в выцветший платок. У арбы беспомощно суетился старик в заплатанном архалуке и высоко подвернутых шароварах. Буйволы уже явно выбились из сил, старик тоже.

— Подожди, пожалуйста, отец! — по-азербайджански крикнул Мехтиев, осаживая гнедого. — Совсем немного погоди, сейчас помогу. — И он спрыгнул с коня.

— Куда тебя понесло, Юсуф? — сердито окликнул его Волков. — Держи коня. Это больше по моей части.

Юсуф пытался было возразить, но Анатолий Максимович на этот раз действительно рассердился.

— Держи повод, говорят. И со старшими не спорь. Марш на дорогу. — И, тяжело ступая, Волков полез в самую середину лужи.

Старик, что-то объясняя, хватался то за ярмо, то за скользкие от грязи деревянные колеса. Не обращая на него внимания, Волков чуть присел, пошире расставив ноги, взялся за скособочившийся короб — даже под гимнастеркой было видно, как вздулись, закаменели могучие мышцы. Медленно, по сантиметру, повозка стала подниматься. Еще усилие, еще… с чавканьем, бульканьем провернулись колеса, налегли на ярмо почуявшие подмогу буйволы, арба двинулась вперед.

Волков подумал о том, что раньше легче бы сдвинул такую арбу. Сказывается нерегулярность тренировок. Он с детства увлекался спортом. Это передалось ему от отца — тренера, подготовившего целую плеяду гимнастов. На юридическом факультете Волков уже прославился как гиревик, не раз занимавший призовые места. И когда встал вопрос о направлении его на службу в органы, он заколебался. Обещание дать ему возможность продолжать занятия спортом в обществе «Динамо» решило все. Но Волков с головой ушел в оперативную работу, и времени для тренировок оставалось все меньше и меньше.

— Ай, пехлеван[18], ай, яхши пехлеван! — повторял, разводя руками, владелец арбы. А Волков, мрачный и сердитый, уже шагал обратно, недовольно бурча себе под нос:

— В таком виде в управление не придешь.

Погнали коней, чтобы наверстать потерянное время.

Анатолий Максимович молчал, раздосадованный тем, что перемазался и что начало дела было не слишком обнадеживающим.

II

Прогрохотав колесами по стыкам станционных стрелок, поезд набирал ход. Осталась позади долина Куры. Террасы, выстланные выгоревшей травой, стали уходить на север к самому горизонту. А где-то далеко проступали в предвечерней дымке сизые угловатые очертания вершин и облачно-белые шапки снегов Кавказского хребта.

Анатолий Максимович, известный в управлении своей методичностью, на остановке накупил газет и теперь погрузился в чтение. Юсуф молча глядел в окно, за которым промелькали знакомые места — родина отца. Юсуф не был здесь с раннего детства. Он вспоминал о судьбе отца — рабочего нефтяных промыслов, пришедшего на них из деревни в поисках заработка. Мешади Самед, искалеченный приводом в мастерской и вышвырнутый владельцами без копейки пособия, несмотря на увечье, трудился до конца своих дней и не роптал на судьбу.

Товарищи собрали для него немного денег, собирали тайком — в 1907 году это было делом рискованным, того и гляди попадешь в черный список. Мешади Самед перебрался в Баку, оборудовал маленькую слесарную мастерскую и зажил обычной жизнью городского ремесленника.

Юсуф родился за год до всех этих событий и хорошо помнил до уголков прокопченный полуподвал, верстак, заваленный рухлядью, вечное гудение паяльной лампы, большую жестяную вывеску мастерской. Эта вывеска была, пожалуй, одним из самых ярких воспоминаний его детства, потому что рассматривал он ее часто и подолгу. На бледно-голубом фоне из-под кривобоких керосинок, кувшинов с носиками, похожими на лебединые шеи, и пузатых купеческих замков проступали кисти винограда, румяные лепешки, шампуры с аппетитным шашлыком. Вывеска прежде украшала вход в какой-то духан, а потом была переделана для слесарной мастерской художником из спившихся семинаристов.

Доходы от мастерской были более чем скромные, соседи именовали ее владельца «почтенным Мешади Самедом» больше из вежливости. Но как бы то ни было, четверых детей он вырастил и даже осуществил свою давнюю мечту, послал старшего сына в духовную школу — медресе. Но долго проучиться Юсуфу не пришлось.

Мешади Самед был простым, работящим, честным человеком, далеким от какой бы ни было политики. Но, верный лучшим традициям своего народа, он знал, что за добро надо платить добром.

Это случилось в 1919 году. Однажды вечером глухую тишину Шемахинки, на которой жили Мехтиевы, нарушила злобная скороговорка перестрелки. Она длилась недолго, меньше минуты, и тотчас в ставню постучали торопливо, тревожно.

Ковыляя на своей деревяшке, Мешади Самед поспешил к окну.

— Кто там?

— Открой, Самед. Это я, Гордеев Николай. Помнишь Сабунчи, промысел?

— Николай? Друг в дом — радость дому. Сейчас, дорогой, сейчас, только вот лампу.

— Света не зажигай. И скорее!

Издалека донесся, остервенелый, захлебывающийся лай собак. Мешади Самед распахнул дверь. В проеме показалась темная фигура, послышался торопливый шепот. Сгорающий от любопытства Юсуф с трудом разбирал обрывки фраз.

— Гонятся… Очень важно… Спрячешь… А если меня… отдашь сверток тому, кто придет от Николая.

— Заходи в дом, — твердо оказал отец. — Как можно? Ты же ранен? Спрячешься во дворе.

— Нельзя, Самед. Всю семью вырежут. Рана легкая, уйду. Рисковать нельзя. Спрячь и закрывайся.

Гордеев исчез. Мешади Самед быстро проковылял в угол, где спали ребятишки, тронул за плечо Юсуфа.

— Не спишь?

— Нет, отец.

— Возьми это, — он сунул в руки мальчику небольшой, туго обтянутый липкой от смолы парусиной сверток. — Беги на задний двор и спрячь дальше от дома. Быстрее. Пока в доме будет кто-то чужой, не возвращайся. А если меня… уведут, отдашь пакет тому, кто придет от Николая. Понял?

— Да, отец.

Через несколько минут, когда Юсуф уже карабкался по столбу, поддерживающему общественную голубятню, под окнами Мехтиевых залилась лаем ищейка, в дверь застучали рукоятками маузеров.

— Иду, иду, уважаемые! Не стучите так сильно, напугаете соседей! Я уже, уже иду! — нараспев выкрикивал Мешади Самед, неспешно разжигая керосиновую лампу. Но отворить дверь ему не пришлось. Ветхий запор не выдержал, в комнату ворвались трое полицейских. Офицер, командовавший облавой, и полицейский проводник с собакой остались на улице.

То, что в домике не скрывается посторонний, было видно сразу. Мешади Самед держался с достоинством, разговаривал почтительно, так, как и подобает правоверному мусульманину говорить с представителями власти. Может быть, все и обошлось бы благополучно, полицейские, во всяком случае, уже вышли из дома, но проводник что-то сказал офицеру, тот включил фонарик, пошарил лучом по стенам, осветил дверной проем…

— На полу кровь! — бросил офицер.

Старший из полицейских тоже увидел на пороге лужицу свежей крови.

— Колченогая собака! Ты хотел меня обмануть? Твои щенки заплатят мне за это… — И, вытягивая из-за голенища плеть, он шагнул к занавеске, отделявшей мастерскую от «спальни», где из-под лоскутного одеяла таращили глаза два брата и сестренка Юсуфа.

Никто не успел заметить, откуда в руках у Мешади Самеда оказался тяжелый, с острым обушком паяльник. Гулкие удары маузеров загремели уже после того, как старший полицейский, схватившись за рассеченный висок, ватной куклой свалился на пол.

В наступившей тишине отчетливо прозвучал голос офицера:

— Идиоты! Теперь его не допросит и сам сатана. А он мог кое-что рассказать.

Через год, когда над зданием Бакинского городского Совета вновь было поднято красное знамя, на Шемахинку приехали в автомобиле какие-то люди в военном, расспросив Юсуфа, получили от него спрятанный сверток и увезли с собой вдову Мешади Самеда. Соседи не успели даже как следует посочувствовать несчастной семье — слыханное ли дело, за один год остаться без отца, без матери, — как та же машина привезла Ширин-баджи обратно, растерянную, ничего не понимающую, не знающую даже, радоваться ей или пугаться неожиданной вести.

В большом и красивом доме на Кооперативной улице ее встретили как близкую родственницу, усадили в мягкое кресло и прочитали длинную бумагу, из которой она узнала, что покойный ее муж был не простым ремесленником, а очень важным человеком. Мешади Самед будто бы оказал новой власти такие услуги, за которые эта власть станет пожизненно платить пенсию и ей, Ширин-баджи, и ее детям, пока они не вырастут, а кроме того, возьмет их всех в новую школу.

А еще через несколько лет бывший рабочий-нефтяник, позже — подпольщик и чекист Николай Семенович Гордеев пригласил Юсуфа, к тому времени уже закончившего школу, на работу в органы ОГПУ.

…Сгустились сумерки. Анатолий Максимович отложил последнюю газету, шумно вздохнул, похлопал Мехтиева по колену.

— Все, Юсуф-джан. Давай-ка, брат, ужинать. У меня, между прочим, та-акие бычки припасены — пальчики оближешь. — Расстегнув свою полевую сумку, Волков извлек оттуда банку бычков в томате. — Ай, какая рыба! Сам бы ловил, только консервы делать не умею. Да ты чего опять молчишь? О чем задумался?

— О неизвестном…

— Еще одну версию прорабатываешь? — чуть усмехнувшись, предположил Волков.

— Нет, Анатолий Максимович, — очень серьезно ответил Юсуф. — Другое у меня из головы не идет. Понимаете, на бека, на купца нарушитель никак не похож. Совсем простой человек с виду. Так какая сила его сюда погнала?

Волков помолчал. Потом отставил банку в сторону.

— Так, Юсуф, так, дорогой. И очень, брат, хорошо, что ты над этим задумываешься. Нам судьбы людские доверены. Разные. Совсем искалеченные среди них попадаются, есть и такие, что можно еще исправить. И за каждую мы в ответе. Очень человеческая у нас служба, брат.

— Анатолий Максимович, но врага ведь не переделаешь, на другую дорогу не направишь.

— Врагами не рождаются, Юсуф, врагами становятся. И от нас с тобой, между прочим, зависит, сколько их будет у нашей страны, каких и где. Человек ведь не сам себя делает. Сложно это, брат, очень сложно. Помню я… — Не договорив, Анатолий Максимович резко поднялся, неслышно шагнул к двери купе, распахнул — в проходе никого не было. — Заболтались мы с тобой, Юсуф-джан, — недовольно проворчал он, возвращаясь на свое место. — Давай-ка будем ужинать.

Но затронутая Юсуфом тема, видимо, всерьез заинтересовала Волкова. Взрезав карманным ножом жестяную крышку, он снова отставил консервы и несколько непоследовательно продолжал:

— Я вот сейчас газету смотрел — тревожно в мире. То здесь, то там на нашу страну рычат. А что, наши соседи по собственной инициативе лезут? Думаю, нет, по чужой, заморской указке стали они нашу силу пробовать. Но уж если удается целую страну на авантюру, бессмысленную, кровавую, толкнуть, то отдельного человека, вроде нашего нарушителя, куда как проще. Тревожно, тревожно в мире. Не вышло в одном, пытаются в другом месте накалить обстановку. Сейчас берутся за наши края.

— Да, случай с засылкой людей в помощь кулацкой банде, о которой говорил Орлов, одно из подтверждений.

— Теперь иностранные разведки разве что на кулака и могут рассчитывать, поэтому изо всех сил стараются раздуть бандитизм, этим нам навредить.

— Значит, выходит, Анатолий Максимович…

— Выходит, Юсуф, — твердо прервал его Волков, — что пожуем мы сейчас да приляжем на часок-другой. С вокзала прямо в управление ехать придется, а когда оттуда выйдем, никому не известно.

III

Поезд приходил в Баку ночью. Поздние пассажиры быстро схлынули с перрона, растворившись в полумраке плохо освещенных улиц. Волков и Мехтиев выходили из вагона последними. На вокзальной площади, у здания, увенчанного четырехугольной, очень похожей на тюбетейку башенкой, их поджидал управленческий «бенц».

Анатолий Максимович глянул наверх — стрелки на подсвеченном циферблате показывали четверть второго. В обычных случаях сотрудников не встречали. «Гордеев ждет», — подумал он и, шумно вздохнув, распахнул дверцу.

Отчаянно чихая, машина двинулась к управлению. Навстречу, позванивая на перекрестках, торопились в депо последние, уже совсем пустые трамваи, изредка попадались полусонные извозчики на фаэтонах с мигающими керосиновыми фонарями.

Через несколько минут Волков и Мехтиев входили в кабинет Гордеева. В комнате было полутемно. Настольная лампа с зеленым абажуром бросала конус света лишь на бумаги и отражалась в ручке вмонтированного в стену сейфа.

Гордеев поздоровался.

— Встретили вас? Садитесь. Рассказывайте.

Неторопливо, обстоятельно Волков доложил результаты поездки.

— Небогато, — покачал головой Гордеев. — Какие соображения по этим фактам?

— По фактам я бы воздержался, мало фактов. А обстановка в целом кое-что подсказывает. Разрешите? — Анатолий Максимович вопросительно глянул на начальника.

— Прошу.

— Судя по документам, он шел в Баку.

— Резонно, примем для начала… — Николай Семенович кивнул. — Дальше.

— Деньги при нем большие, а ни кодов, ни шифров, ни средств тайнописи. Похоже, что в задачу нарушителя входило работать в контакте с кем-то, кто сам имеет связь с закордоном. Мехтиев вот, по-моему, правильно предположил, что тот человек связан как-то с «Азнефтью».

— Не исключено, не исключено…

— Если все это принять за основу, господин Коллинз из тени выплывает. За последнее время какое дело поглубже ни копнешь — все его работа. Трое, которые у Орлова сидят, оружие у Мурсал-Киши Сеидова получали, а Сеидов — человек Коллинза. В банду, что под Шушей ликвидировали, тоже перед самым выступлением кто-то из-за границы приходил. Задержанные говорили, посланец от англичан. И наконец, в Баку засекли работу нелегальной рации.

— Господин майор в последнее время активизировался. Что собираетесь предпринять? С какого конца подступаться?

— Мне кажется, Николай Семенович, надо архивы поднять, уголовный розыск к этому делу подключить, вообще здесь поискать, нет ли следов нарушителя. Любит майор Коллинз с эмигрантами дело иметь, убеждались мы в этом не раз.

— Ну что ж… — Гордеев, сложив пальцы щепотью, взялся за свою аккуратную, клинышком бородку, подергал, будто проверяя, хорошо ли она держится. — Значит, предлагаете начать с обычного розыска?

— Так точно. Фотокарточку его мы сделаем. Запустим пока ее в работу, тем временем, может, что-нибудь…

— «Может» не годится, — нахмурясь, прервал Волкова Николай Семенович. — То, что предполагал, — логично, обоснованно, скорей всего верно, а что предлагаешь — пассивно и потому плохо. Мехтиев вот об «Азнефти» что-то хотел сказать. Что там сможем сделать?

— «Азнефть» трогать пока рано, — включился в разговор до сих пор сосредоточенно молчавший Юсуф. — Проверить, кто такой на самом деле Наджафов, как предлагает Анатолий Максимович, а потом уже в трест можно идти. Но я, честно скажу, о другом сейчас думаю.

— Ишь ты, «о другом»… — Гордеев склонил набок большую, чуть лысеющую голову. — Ну, давай свое «другое», вноси предложения.

— Предложений у меня нет, — ответил Юсуф. — Просто мысль одна мелькнула. Тот неизвестный, к которому нарушитель шел, должен знать, что к нему гостя направили. Мы считаем, у «нардиста» своя связь с заграницей есть. Теперь что выходит? «Нардист» связника ждет, тот не приходит; «нардист» обязательно беспокоиться начнет. Вот если ему на этом беспокойстве подножку поставить. Только как?.. Это я еще не придумал, — огорченно закончил Мехтиев.

— Николай Семенович, в этом что-то есть, — заметил Волков.

— Есть, — подтвердил Гордеев. Сняв трубку, он позвонил дежурному: — Распорядитесь, пожалуйста, чаю. И покрепче. — Он откинулся на спинку кресла, с минуту сидел молча, прикрыв ладонью утомленные глаза. — Хорошая эта мысль, Юсуф. Надо только ее на местность наложить.

В дверь постучали. На пороге показалась официантка с овальным медным подносом. Гордеев подождал, пока она расставляла на маленьком столе расписной чайник, вазочку с мелко наколотым сахаром и пузатенькие, очень похожие на медицинские банки стаканчики — армуды. Гордеев, привыкший к ним за время работы в Азербайджане, не признавал чаепития из обычных стаканов. А когда официантка вышла, Гордеев предложил садиться к столу.

— Юсуф, ты здесь младший — наливай. И давайте немного побредим.

«Побредим» — было одним из любимых присловий Николая Семеновича. Произносилось оно только тогда, когда в хаотическом нагромождении фактов, имевших отношение к только что начатому делу, вдруг намечалась какая-то схема, тропка, способная вывести к искомой цели.

— Скажу вам прямо: сегодняшний разговор был построен на одних предположениях. И все-таки я этим разговором доволен. Пока вы ничего не упустили и, надо сказать, к толковому выводу подошли… — Гордеев сделал паузу. — А теперь наметим план действий. На месяц-другой посадим своего человека в адресный стол. Лучше девушку, Марину Шубину или Свету Горчакову. Пусть выдает справки. Логика здесь простая. У нарушителя на первое время была только одна возможность легализоваться. По тем документам, что он нес с собой. И майор его в покое не оставит. У Коллинза было уже два прокола, когда деньги у него брали, границу переходили, а потом дела с ним иметь не желали. А в Интеллидженс сервис, между прочим, денежки на ветер бросать не любят, есть у них и отчетность и прочее. В общем, по всем статьям должны они Наджафова начать разыскивать. Раз «Азнефть» — значит, в Баку. И скорее всего самым простым и законным путем — через адресный стол. А выяснение личности нарушителя по всем другим линиям ведите своим чередом. Чует мое сердце, — Гордеев погладил грудной карман своего кителя, будто и вправду сердце было советником его в этом деле, — чует, что ваш неизвестный имеет отношение ко всему, что сейчас затевается. Но это так, догадки. А вы действуйте.

— Николай Семенович! А если англичане все-таки не станут выяснять, что случилось с Наджафовым? — спросил Юсуф, взволнованный тем, что именно его мысль легла в основу предложенного начальником плана.

— Мы тогда, — Гордеев прищурился, заразительно улыбнулся, — постараемся их на это подтолкнуть. Как? А способ поищем, какой-нибудь да найдется.

Раздался телефонный звонок.

— Слушаю… Да, несите… Та-ак… — протянул Гордеев и тяжело, всей ладонью надавил на рычаг.

Почти тотчас же в кабинет без стука вошел дежурный по связи, подал телеграмму.

— Подождите здесь! — приказал Гордеев и, ссутулясь, присел на край стола, разворачивая сложенный вчетверо листок бумаги. Он читал его долго, хотя донесение состояло всего из нескольких строк. Потом вздохнул, вынул из ящика большой служебный блокнот, протянул дежурному.

— Пишите: «Нуха. Мамедову. Организуйте наблюдение, патрулирование дорог, ведущих в равнину, оповестите сельских активистов, отряды самообороны». Еще запишите: «Кировабад. Опришко. Немедленно усильте охрану строительства рудника и других важных объектов города. Вам в помощь направляются сотрудники управления. Особое внимание уделите контролю железной дороги». Отправьте немедленно. Можете идти.

Когда дверь за дежурным закрылась, Гордеев, поднеся руку к глазам, щурясь, всмотрелся в циферблат часов, потом тряхнул головой, отгоняя сон. Волков и Мехтиев встали.

— Сидите, сидите, — Николай Семенович опустился в кресло, устроился поудобнее и потянулся к чайнику. — А, остыл уже… Ну, ладно. Пожалуй, отпущу-ка я вас теперь отдыхать, а то уж и рассвет скоро. Завтра до двенадцати свободны. А уж потом придется приналечь. — Допив холодный, ставший совсем черным напиток, он осторожно поставил пузатый стаканчик и сказал: — Сегодня уже из третьего района сообщают о перемещениях банд. Боюсь, что все может начаться раньше, чем мы ожидали. Придется нам… — Он помолчал, пожевал губами что-то невидимое. И решительно закончил: — Да и вам очень стоит поторопиться. Жду с докладом дня через три.

Однако ни через три, ни через шесть дней докладывать было нечего. После первых, казалось бы, удачных шагов выяснение практически зашло в тупик. Обнаружившиеся нити обрывались одна за другой.

Паспорт на имя Наджафова Ашрафа, 1892 года рождения, как и следовало ожидать, оказался поддельным. Однако довольно скоро по картотекам угрозыска удалось установить настоящее имя нарушителя, уточнить детали его прошлого.

Джебраилов Муса — так в действительности звали погибшего. А проживал он, во всяком случае до революции, в поместье многим памятного в те годы Джебраил-бека.

Бек, крупный и просвещенный землевладелец, наведывался в свои угодья не часто. Он принадлежал к тем кругам азербайджанской знати, в чьих поместьях вполне современные методы ведения хозяйства — система севооборотов, химические удобрения, породистый скот — противоестественно и страшно сочетались с жесточайшим, чисто феодальным угнетением крестьян. Для этого существовали управляющие и телохранители. Муса Джебраилов входил в их число.

Он был головорезом, готовым по первому слову хозяина, выполняя его волю, пойти на любое преступление. И не из преданности, а больше потому, что безнаказанность в этих случаях была гарантирована.

Джебраил-бек последний раз посетил родные места в 1915 году. Тогда он жил в Лондоне и приехал, чтобы оформить продажу нефтяных участков, которые сбыл незадолго до этого концерну Детердинга. Бек так и остался за границей, переезжая из одной европейской столицы в другую. Его приближенных крестьяне ненавидели лютой ненавистью, и после революции им пришлось несладко.

Ни при англичанах, ни при турках, ни при мусаватистах Муса Джебраилов так и не мог найти своего места в жизни.

Сначала он перебрался в Шушу и, похоже, был связан с контрабандистами, пытался заняться торговлей, потом вообще исчез на несколько лет и вновь обнаружился уже не на юге, а на западе республики, почти на границе с Грузией, в знаменитой своими виноградниками Акстафе.

В начале 1926 года кто-то из родственников устроил его заведовать магазином, но проработал он недолго. Совершил растрату, пытался бежать, был пойман, осужден, оказался в тюрьме в Закаталах. Однако сумел уйти из-под стражи и скрыться, по всей видимости, за пределы республики. Кто помогал ему в побеге, было неизвестно, и это наводило на размышления.

Еще одно обстоятельство очень насторожило Волкова. В день побега Джебраилова в поселке, неподалеку от границы, было совершено дерзкое, оставшееся нераскрытым убийство. Неизвестный преступник вырезал семью торговца, когда хозяин отлучился из дому всего на два часа, и, забрав ценности, сумел скрыться.

Торговец был родом из Закатал, где сидел Джебраилов, так что какую-то информацию о нем преступник легко мог получить в тюрьме.

Но все это, впрочем, оставалось пока в области чистых предположений, а главное — никак не приближало к разгадке того, зачем Джебраилов вернулся в Азербайджан.

Света Горчакова уже вторую неделю исполняла обязанности сотрудницы Бакинского городского адресного стола, оперативные работники, выделенные в помощь Волкову, за это время уже не раз по ее сигналу отправлялись вслед за людьми, разыскивавшими Наджафовых Ашрафов соответствующего возраста. И каждый раз возвращались ни с чем. Те, кто приходил за справками, искали (и находили) реально существовавших Наджафовых.

К началу четвертой недели Гордеев снова вызвал к себе Волкова и Мехтиева. Был он явно измотан, сух, пожалуй, даже резковат.

— Плохо работаете, Анатолий Максимович. На месте топчетесь. Уперлись в одну схему и за ее пределами не ищете. Не может, понимаете, не может быть, чтобы еще каких-то следов Джебраилов нам не оставил. Все его старые связи проверены?

— Так точно. — На лбу Волкова проступили капельки мелкого пота. — Из Закатал, Агдама подробные материалы получены. И в бывшем поместье — там теперь совхоз — тоже товарищи побывали. Единственный, кто пока молчит, уполномоченный в Акстафе. Запрашивал дважды, он в командировке сейчас.

— Сами почему туда не выехали?

— Так ведь здесь, в адресном, один за другим появляются люди, интересующиеся Наджафовым. Вот-вот наш должен обнаружиться, я так полагаю.

— Раз они до сих пор Джебраилова искать не стали, значит, сами и не начнут. Думайте, как подбросить им эту идею. Могу вам сказать, что нелегальная рация работает чаще, чем раньше. Не исключено, что это переговоры о связнике. Большим утешить не могу. Выезжайте в Акстафу немедленно. А вам, Мехтиев, придется на денек съездить к Орлову. Явился к нему с повинной старый контрабандист из местных и, похоже, говорит кое-что интересное. Его завербовал Мурсал-Киши Сеидов. Нельзя ли через этого контрабандиста подтолкнуть англичан на розыск Наджафова. Обсудите с Орловым. Прошу выполнять. — И Гордеев, видно, чем-то озабоченный, склонился над лежавшими на столе бумагами.

Волков молча повернулся, направился к выходу. Но Юсуф, который относился к Гордееву не просто как к начальнику, а как к другу и учителю, не выдержал. Он шагнул вперед и робко, совсем по-домашнему, мягко спросил:

— Николай Семенович. Может, что сделать надо?

Гордеев поднял голову, недоуменно посмотрел на него, видимо, не поняв, потом невесело, через силу улыбнулся.

— Ничего ты не сделаешь, сынок. Плохо у нас. Банда Гейдар-аги вышла из леса. Был налет. Есть жертвы.

IV

Из управления Юсуф вышел один, Волков остался готовить какой-то документ. Выехать на границу к Орлову надо было в этот же день. Поезд отходил вечером. Сборы предстояли несложные. Забежать домой, предупредить мать, взять чемоданчик со сменой белья и все. Юсуф решил зайти в адресный стол. Его не столько беспокоило возможное появление новых лиц, разыскивающих Наджафова Ашрафа — он знал, справятся и без него, — как хотелось повидать Свету Горчакову. Думал ли он, что эта девушка, которую впервые увидел год назад, так прочно войдет в его жизнь. Ему надолго запомнился день, когда он встретился с ней. Эта встреча была не совсем обычной. Юсуф дежурил по управлению.

Было семь вечера. Кабинеты и коридоры обезлюдели, все разошлись на обеденный перерыв. Юсуф одиноко бродил по коридору, не уходя далеко от комнаты дежурного. Он не любил время, когда вокруг не было людей. Задребезжавший телефонный звонок вернул его в кабинет. Из бюро пропусков сообщали: «Пришла девушка Света Горчакова, работница швейной фабрики, говорит, что имеет важное и неотложное сообщение». Юсуф терялся в догадках, в чем могло заключаться дело, о котором хочет сообщить эта девушка. Он с удивлением смотрел на щупленькую миловидную блондинку, которую скорее можно было принять за ученицу средней школы, чем за взрослую работницу.

— Садитесь, — указал он ей на стул и кивнул сотруднику бюро пропусков в знак того, что тот может уходить. — Что вы хотите сообщить нам?

— В городе находится сейчас бывший белый полковник, прибывший из-за границы. Его фамилия — Корнеев.

— Откуда вам это известно? — опросил Юсуф, всматриваясь в голубые глаза девушки. Чувствовалось, что она очень волнуется.

— Я его видела час назад на Торговой улице.

— Ничего не понимаю. Он ваш знакомый?

— Я его запомнила на всю жизнь.

— Вот что… Света, — посмотрел он ее имя в пропуске, — расскажите все по порядку. Начинайте с того, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Корнеевым?

— Мне надо начать с детства.

Глаза девушки вдруг наполнились слезами, и, сдерживая рыдания, она начала рассказывать. Рассказ Светы надолго врезался в память Юсуфа. Хотя был он сбивчив, нескладен, Юсуф словно вместе со Светой пережил все.

Света росла с отцом, мать умерла родами. В последний год первой мировой войны донского казака Матвея Горчакова — отца Светы, имевшего отсрочку по семейным обстоятельствам, призвали в армию. Света осталась в станице на попечении родственников. В 1918 году от казаков, вернувшихся с фронта, она узнала о гибели отца. Почти в каждой семье оплакивали смерть близких, и горе маленькой девочки прошло незамеченным. Свете исполнилось тогда десять лет. Она по-прежнему жила месяц-два то у одних родственников, то у других. Хата ее родителей пришла в полнейшее запустение, девочка почти не бывала там. И вот недалеко от их станицы развернулись бои с красными частями. Многие из станичников выступили в поддержку отрядов красных конников. Но их было слишком мало. Однажды ночью белогвардейский отряд ворвался в станицу. Запылали хаты. Девочка металась между домами, превратившимися в факелы, лизавшие своими оранжевыми языками черное небо. Но никому не было дела до девочки, каждый был занят своим несчастьем, пытаясь спасти из огня хоть что-нибудь из нажитого скарба. Обессилев, она забылась у завалинки чудом уцелевшего дома. Наутро через станицу потянулись телеги. На передней трепыхалось полотнище старой застиранной простыни с нашитым на ней крестом из красной тряпки. Это перебирался к югу полевой госпиталь белых. Сердобольная сестра Ксения, или как ее все звали — тетя Ксюша, заметила девочку и пристроила на повозку с медикаментами. Так именовали телегу с двумя бутылями йода, упакованными в ящики со стружкой, да со свертком плохо выстиранных, уже не раз использованных бинтов.

Расторопная и сметливая девочка пришлась по душе Ксении. Гражданская война разбросала белую часть, при которой находился госпиталь. Тетя Ксюша со Светой добрались до Баку, на родину Ксении. И потекла спокойная жизнь.

Ксения привязалась к послушной девочке и оставила ее при госпитале, хотя душевной близости у них не получалось. Света не могла забыть, что тетя Ксения была с теми, кто сжег родную станицу и о ком медсестра так часто и тепло вспоминала. Света слушала всегда молча, затаив свое отношение к этим ненавистным ей людям. Она не говорила о той ночи, хотя воспоминания о страшном пожарище никогда не покидали ее. Ксения ничего не подозревала. Она считала, что Света была тогда слишком мала. Света окончила среднюю школу. Неожиданно в Баку появился Мартынов, возлюбленный тети Ксюши, когда-то выхоженный ею от ран белогвардейский подпоручик. Мартынов стал частым гостем тети Ксюши. Света сразу узнала его. Не было сомнений, это тот офицер, который неотлучно находился при бородатом великане. Бородатый свирепо понукал солдат, поджигавших хаты, и наотмашь рубил шашкой метавшихся в ночном пожаре женщин и стариков. Мартынов отсидел в тюрьме за свои злодеяния и приехал в Баку, а полковник Корнеев, тот бородатый великан, успел бежать за границу. Скоро Мартынов перешел к тете Ксюше. Света не захотела жить с ним под одной крышей и, придумав предлог, ушла. Тетя Ксюша особенно не возражала. Уже взрослая девушка, конечно, стесняла новобрачных. Света поступила на швейную фабрику и поселилась в общежитии.

— На днях иду с работы по Торговой улице, смотрю — на противоположной стороне стоят и разговаривают Мартынов и Корнеев, — рассказывала Света. — У меня ноги отнялись, хочу двинуться и не могу, еле справилась с собой. Сразу его узнала, хоть прошло столько лет и он сбрил бороду. Ну, думаю, вернулся ты из-за границы не с добрыми делами. Мартынов рассказывал, что Корнеев играл важную роль в белогвардейской организации за границей.

По дороге к адресному столу вспомнил Юсуф и о том, как он вместе с Волковым брал Корнеева и как тот успел всадить в него пулю. В больнице Юсуфа оперировали, потребовалась кровь, и первой, кто дал ему свою кровь, была Света. «Мы теперь родные по крови», — шутила она потом. Вспомнил сомнения Светы, когда ей предложили пойти на работу в органы, и как он убеждал ее согласиться.

В адресном столе ничего интересного не произошло. Света скучала у окошка. Она была рада приходу Юсуфа, но ее радость моментально улетучилась, когда узнала, что он уезжает вечером.

Юсуф сел рядом, решив подождать окончания ее работы. «Сегодня обязательно надо поговорить серьезно, а то Света все переводит в шутку», — думал он.

В это время вышел из кабинета начальник адресного стола.

— Товарищ Мехтиев, вас просят к телефону.

Вернувшись, Юсуф с печальной улыбкой сказал Свете:

— Звонил Волков, чтобы я сейчас же шел в управление. Гордеев хочет, что-то поручить дополнительно в связи с моей поездкой.

V

Агри — так называлось селение, расположенное в одном из боковых ущелий у верховий бурного, стремительного Агричая. Но жителей деревни в здешней округе именовали обычно не агрийцами, что вполне соответствовало бы местным традициям, а фундукчи. Главным источником их доходов был сбор дикого ореха — фундука.

Густые заросли орешника начинались сразу же за огородами и, выстилая крутые склоны ущелья, уходили далеко вверх. Под их покровом скрывались осыпи, расщелины и валуны, они сглаживали рельеф, придавая ему мирную плавность, и лишь кое-где одинокими рифами выдавались над орешником источенные ветрами вершины скал.

Обычно в эту пору года лес не бывал безлюдным. На бесчисленных зигзагах тропок можно было встретить стайку мальчишек, спешивших добрать последний урожай фундука; мужчину, погонявшего ишака, по самые уши завьюченного тугими связками с сеном альпийских лугов; старика, волочившего свежесрубленный куст, на который, как на санки, были уложены вязанки колючего хвороста.

Но в этот день все взрослое мужское население деревни собралось на маленькой площади у наполнявшегося из родника бассейна, под раскидистыми ветвями могучих, старых, как сами горы, чинар. Собралось не по своей воле. Весь день в селении хозяйничала банда Гейдар-аги.

Банда захватила Агри под утро, когда даже самые работящие из хозяев еще не выходили к скотине, а петух дедушки Рза, заменявший в селении муэдзина, еще не возвещал о приближении времени первой молитвы. Банда захватила село умело, по чьей-то хитрой подсказке, без лишнего шума и почти без потерь.

Спешившиеся всадники, оставив на дороге конную заставу, крадучись пробрались по опушке, потом разом, как загонщики, вышли из леса и окружили дворы сельских активистов. Протяжный посвист главаря — сигнал к атаке. Четверо из пятерых бойцов самообороны, даже не успев взяться за оружие, были схвачены.

Удалось вырваться лишь Фархаду, комсомольцу, молодому силачу и отчаянному наезднику. Воротившись домой поздно вечером и не желая тревожить родителей, он заночевал в сарайчике, служившим и конюшней и сеновалом. Наган был при нем, и, когда приклады бандитских винтовок забухали в двери его дома, Фархад не растерялся.

Мгновенно взнуздав своего Карабаха, он вскочил на него тут же в сарайчике, толчком распахнул настежь хлипкие воротца и с места бросил скакуна в галоп. Бандита, кинувшегося ему наперерез, Фархад сбил конем, второго, уже вскидывавшего винтовку, опрокинул выстрелом в упор и, пригнувшись, перемахнул через низенький глинобитный дувал. Бросив неоседланного Карабаха, беглец скрылся в густой чаще на той стороне ущелья. Преследовать его было почти бесполезно, да и небезопасно.

Разъяренные неудачей бандиты хотели было сорвать злость на семье Фархада, но Гейдар-ага запретил. Жены у Фархада по молодости лет еще не было, а обидеть стариков значило восстановить против себя всю деревню. Этого главарь банды пока не хотел.

Схваченных активистов заперли в надежном каменном амбаре местного кулака Сеид-Аббаса, сам Гейдар-ага вместе с несколькими приближенными тоже расположился у него в доме, очень долго мылся, потом ел плов, пил чай, отдыхал. Фархаду нужно было немало времени, чтобы по чащобам закатальских лесов добраться до ближайшего селения, и бандиты не торопились.

Лишь к вечеру, когда тусклое серебро вечных льдов на вершинах гор, будто подсвеченное изнутри, начало наливаться тревожным багрянцем заката, Гейдар-ага велел собрать на площади сельчан.

Ждали его долго, в полном молчании. Наконец, тяжелые, окованные железом ворота распахнулись, и со двора Сеид-Аббаса вырвалась группа всадников. Горяча коней, вздымая клубы пыли, они проскакали по площади и рассыпались по сторонам, на ходу сдергивая с плеч карабины. Следом показался и сам Гейдар-ага.

Горбоносый, пышнобородый, с изрытым оспой лицом, он обратил бы на себя внимание в любой толпе. Низко надвинутая на лоб серая каракулевая папаха сливалась с полуседыми бровями, взгляд был тяжелым, настороженным, движения степенны, но полны сдерживаемой силы.

К бассейну он подъехал не торопясь, приложив руку к сердцу, поклонился старикам, но не сошел с коня.

— Братья мусульмане, — Гейдар-ага был явно простужен, и оттого голос его звучал хрипло и глухо. — Все вы знаете, что я и мои люди подняли знамя священной войны в защиту веры и наших старых, добрых обычаев. Скоро, очень скоро под этим зеленым знаменем встанут тысячи богатырей. Уже поднимаются мусульмане в других уездах, уже пылают дома отступников, которые на земле наших дедов и отцов хотят завести порядки нечестивцев, затоптать законы шариата. Но пока мне нужна помощь людьми и продовольствием. Я знаю, вы простые честные крестьяне, привычные к топору и мотыге. Стрелять вы умеете в воздух, да и то только на свадьбах, а пара крепких буйволов вам дороже боевого коня. Но, может быть, среди вас найдется настоящий мужчина, который захочет стать в ряды братьев по вере? Кто не боится выступить в защиту ислама с оружием в руках, пусть выйдет вперед. Мы дадим ему коня, шашку и винтовку, мы выведем его на дорогу освобождения.

Гейдар-ага смолк и, подбоченясь, чуть тронул коня каблуками. Сдерживаемый сильной рукой, жеребец заплясал на месте, далеко отбрасывая сухие точеные ноги, брызгая из-под копыт мелкой щебенкой. Толпа настороженно молчала. Потом из ее рядов решительно выдвинулся парень лет двадцати в добротном суконном архалуке. Это был племянник Сеид-Аббаса.

Низко поклонившись Гейдар-аге, он стал рядом с ним и вызывающе обвел толпу взглядом. Словно отвечая на этот вызов, вперед вышел еще один человек. Одет он был бедно, почти нищенски.

— А, Керим-бездельник, — негромко, но явственно донеслось из толпы. — Вором он был, вором и остался, такому прямая дорога в лес.

Гейдар-ага качнулся в седле, рука его легла на кобуру маузера, но благоразумие, видимо, победило. С недоброй усмешкой он обвел крестьян пристальным, сверлящим взглядом, прищурился.

— Вы сказали, я слышал, — негромко, угрожающе произнес он. — Керим мой старый друг и честный мусульманин. Кто-то из вас обидел его, Я не буду спрашивать кто — не годится правоверному выдавать своего соседа. Но, — Гейдар-ага повысил голос, — по закону гор обида должна быть оплачена выкупом или кровью. Мне не хочется проливать мусульманскую кровь. Каждый очаг заплатит за обиду хлебом, мясом, рисом. Вы будете привозить это сами. Раз в неделю. В урочище Трех Дубов. Вы слышали, я сказал.

В толпе раздался приглушенный ропот.

— Кто будет уклоняться, тот враг ислама! — выкрикнул Гейдар-ага. — А что случается с врагами, вы увидите сейчас здесь.

Хлопнув в ладоши, он отдал какое-то приказание одному из охранявших его всадников и медленно отъехал в сторону. Бандит пронесся по улице, круто осадил коня у ворот Сеид-Аббаса, спешился…

Через несколько минут на улицу вывели тех, кто сидел в амбаре. Следом появилась обычная арба на высоких деревянных колесах, запряженная парой сытых, круторогих буйволов. Крестьяне, собравшиеся на площади, с тревогой и недоумением следили за приближавшейся процессией.

Связанных активистов тащили почти волоком, продев под стянутые на груди ременные путы арканы, концы которых были привязаны к седлам коней, ехавшие сзади бандиты подгоняли их нагайками, ударами прикладов.

Их подвели к чинарам, втащили на арбу.

— Керим! — еще более хрипло, чем прежде, сказал-выдохнул Гейдар-ага.

Зверски осклабясь, Керим кивнул и перебросил через крепкую ветвь чинары веревку с петлей на конце. Толпа глухо ахнула. Один из аксакалов выступил вперед и, пытаясь придать своему голосу твердость, произнес:

— Недоброе дело убивать людей, которые ничем тебя не обидели. Побойся аллаха, Гейдар-ага, у каждого из них есть дети.

Свистнула плеть. Аксакал отступил, пошатываясь, прикрыв рукой обожженное ударом лицо.

— Отец! — В гуще толпы водоворотом вскипела короткая схватка, и, отшвыривая пытавшихся удержать его крестьян, оттуда вырвался какой-то юноша, почти мальчик. В несколько скачков он оказался у стремени Гейдар-аги, рванул из-за пазухи тускло блеснувшую сталь…

Бледные в предзакатном свете вспышки выстрелов отшвырнули его на каменистую землю. Он упал навзничь, перевернулся, еще не понимая, что произошло, приподнялся на локтях, пытаясь дотянуться до выпавшего ножа, и снова рухнул. На выцветшем холсте залатанной рубахи проступили два бурых пятна.

Гейдар-ага сунул маузер в кобуру, круто повернул коня, жестом показал Кериму, что пора кончать, и медленно поехал с площади. Главарь был явно недоволен собой. Рассчитывать на поддержку в этой деревне уже не приходилось.

Час спустя длинная вереница всадников проследовала через деревенскую площадь. К седлам были приторочены бараньи туши, мешки с рисом, мукой, овощами. Отдохнувшие кони даже с грузом шли в гору легко, без понуканий. Лишь приближаясь к старой чинаре, они начинали тревожиться, шарахались, испуганно храпели. Почти каждый из бандитов вел в поводу запасную лошадь. Все они тоже были навьючены припасами, награбленными в деревне. А к седлу пегой, доверенной Кериму, был приторочен обернутый в бурку длинный сверток. Это были винтовки активистов. Гейдар-ага уходил в горы.

Уходил зверь, свирепый, хитрый и осторожный, каким бывает барс, упущенный неопытным охотником и уже никогда не забывающий о своей встрече с человеком, умеющий обойти даже самые надежные ловушки.

А в это время на окраине маленького пограничного городка, лежащего далеко к югу от Агричайского ущелья, городка, уже знакомого читателям по поездке Волкова и Мехтиева, происходили события, имевшие самое непосредственное отношение к судьбе закатальского «барса».

…К городку шел сухопарый, высокий, чуть сутуловатый старик. В аккуратно подстриженных усах, в густой шевелюре ни сединки; обветренная, загорелая кожа туго обтянула острые скулы, и только у глаз собирались веером мелкие морщинки.

Войдя в город, он наискось пересек улицу и присел на корточки у арыка в тени чахлой акации. С минуту посидел неподвижно, будто что-то разглядывая на подернутой мелкой рябью поверхности мутного желтого потока, потом бережно опустил на землю тяжелый хурджин и стал приводить себя в порядок.

Распустив ремешки, старик снял сыромятные чарыхи, вытряхнул песок, затем так же неспешно стянул толстые, ковровой вязки шерстяные носки, выбил из них дорожную пыль и снова обулся. Потом умылся, зачерпывая воду корявой ладонью, посидел, ожидая, пока обсохнет лицо, поймал несколько вялых лепестков, принесенных говорливым ручейком. «Али-Аббас опять не успел вовремя снять свои розы», — печально произнес он. Просидев у воды еще несколько минут, он решительно поднялся и, взвалив на плечо хурджин, зашагал к центру.

Остановился он у глухого глинобитного забора, прорезанного узкой калиткой, и, едва взялся за висевший на ней молоток, как за оградой раздался злобный лай пастушьей овчарки.

— Молчи, Шайтан! — прикрикнул гость, и лай тотчас же сменился радостным повизгиванием. Дом явно не принадлежал старику. И все-таки его здесь знали. Заскрипел засов, навстречу вышла молодая женщина.

— Это вы, отец? Заходите, пожалуйста.

Она хотела было снять с плеча свекра хурджин, но тот отмахнулся.

— Дома Касум?

— Недавно пришел, в больнице был. Да вы проходите, проходите…

А с веранды уже спешил мужчина лет тридцати, высокий, сухопарый, подвижный. Правая рука его, схваченная свежими бинтами, покоилась на перевязи, неумело завязанной под воротником полувоенной гимнастерки.

— Салам, ата! Хороший день сегодня у меня: ты пришел.

Не отвечая на приветствие, старик указал на перевязанную руку сына.

— Это откуда? Случилось что?

— Совсем ничего, ата-джан, — Касум смущенно улыбнулся. — Так, пустяк, немножко царапнуло.

— Стреляли в тебя? — старик не пытался скрыть своего волнения. — У тебя кровник есть?

— Что ты говоришь, отец, — Касум нахмурился. — Я комсомолец, какие кровники могут быть! Бандиты стреляли.

— Почему бандиты? Ты что, милиция, огепеу? Ты ветеринар, твое дело барашков лечить. — Отец никак не мог успокоиться.

— Правильно, ата. Только я еще и боевик районного отдела АзГПУ. Вот погляди.

Почтительно поддерживая старика под локоть, Касум привел его в комнату. На почетном месте, между нишами, заменявшими в доме шкафы, висели на гвозде короткая кавалерийская винтовка и кожаный патронташ.

— Видишь, оружие доверили.

Отец покачал головой.

— Да поможет тебе аллах в этом опасном деле, сынок.

— Э-э, отец, кто из Расуловых боялся опасных дел? Ты ведь тоже… Ох, ата, ата. Сколько раз мы с тобой говорили. Моя опасность государству на пользу, твоя — ему во вред.

— Ну, ладно, ладно, — старый Расулов только сейчас вспомнил о своем грузе. — Позови Гюльнару, пусть возьмет хурджин. Мать там прислала варенье-маренье, еще кое-что. А мне с тобой поговорить надо.

Молчаливая Гюльнара приняла хурджин, бесшумно ступая, накрыла в задней, самой прохладной комнате стол. Но ни кюкю — яичница со свежей зеленью, ни долма — голубцы из виноградных листьев, ни даже густой, цвета старого червонного золота мед горных пчел ни привлекли внимания старого Расулова.

Поджав под себя ноги, он сидел за низким круглым столиком, крошил на скатерть свежий, домашней выпечки чурек и, равномерно покачиваясь, рассказывал сыну о том, что произошло с ним на днях по ту сторону границы.

— Ты знаешь, товары свои я сбывал муаджиру[19] Кули-заде. Много лет знаю этого человека, всегда думал — хороший, чуткий человек. Оказался — змея двухголовая. Когда я бывал у него в доме, он всегда хорошо принимал, о семье расспрашивал, совсем как родственник. Я ему о тебе говорил, о Гюльнаре тоже, как живете, где работаете, про ее паспортный стол. Почему не рассказать? Прошлую пятницу пошел опять на ту сторону. Оставались у меня кольца золотые, хотел продать, корова старая совсем. Думаю — схожу последний раз, потом брошу это дело, раз ты так просишь. Все хорошо было, только в лавке Кули-заде еще один человек меня ждал. Почтенный с виду, посмотришь — тоже купец, только с носом у него нехорошо, лошадь, видно, ударила, сломала. Мурсал-Киши Сеидов его зовут, я это потом узнал. Поговорили мы с ним, как полагается, а потом стал он меня спрашивать, как думаешь: про кого?

— Откуда мне знать, ата, — в голосе Касума звучала плохо скрытая тревога.

— Не удивляйся, о Гюльнаре. Достань, говорит, через сноху три чистых бланка советских паспортов и принеси нам.

— Ну, а ты что сказал?

— Я сказал: как я могу это сделать? Сноху за пропажу паспортов арестуют. Я этим не занимаюсь, говорю, мое дело — товар принес, унес, заработал немножко.

— Вот видишь! — Касум, не выдержав, вскочил на ноги, заходил по комнате, бережно поддерживая растревоженную руку. — Вот тебе и «товар». Мурсал-Киши этот наверняка с бандитами связан, а может, с кем-нибудь и похуже. Ай, в какое ты дело попал, отец! Ну, а что потом?

— Потом они мне грозить, понимаешь, стали. Мурсал-Киши сказал: Кули-заде сейчас меня полиции отдаст, скажет — я контрабандист, и сгнию я в тюрьме на чужой земле. «Мурсал-Киши верно говорит, соглашайся, Гасан, — поддакивал этот внук шакала Кули-заде. — Мы научим тебя, как сделать с паспортами, чтобы Гюльнара в стороне осталась». Я подумал-подумал, решил, все равно так они меня не выпустят. «Ладно, — говорю, — пиши бумагу».

— Какую еще бумагу? — встревожился Касум.

— А, понимаешь, они так сказали, в бумаге написано, за что я деньги у них получил, если обману, они ее сюда в гепеу перешлют.

— И ты подписал?

— Зачем подписал, сказал: «Неграмотный я, палец приложу, ладно».

— Ну, подписать или палец — это разница небольшая, — пробормотал Касум.

— И я так думаю, сынок, — согласился Расулов-старший. — Потому и пришел к тебе прощаться.

— Прощаться?

— Я, конечно, плохой человек, через границу ходить никакая власть не разрешала, только бандитам помогать, которые в моего сына стреляют, амбары крестьянские жгут, я не буду. Иранцы говорят: «Нож не режет свою рукоятку». Решил так: пойду к начальнику, пусть меня сам в тюрьму сажает. Посижу, выйду, контрабанду брошу, хозяйством заниматься стану. Я на этой земле родился.

VI

Часов около пяти невысокий блондин лет пятидесяти, в светлом полотняном костюме, соломенной шляпе и больших круглых очках, делавших его похожим на старую сову, приехал на фаэтоне на улицу Камо, отпустил извозчика и, внимательно осмотревшись, свернул в боковой переулок с неудобопроизносимым названием — Третий Нижнеприютский. Также называлась раньше и улица, на которую он выходил, но ее переименовали, а про переулок забыли.

Дойдя до своей калитки, человек-сова достал ключ, потоптался, старательно «не попадая» в прорезь замка, тем временем зорко оглядел пустынный переулок и исчез за высоким, выложенным из камня забором.

Маленький дворик утопал в зелени. Могучий великан-карагач, словно папахой, накрывал его своей раскидистой кроной, вдоль забора топорщились благородные лавры, на веранду, где хлопотала у керосинки сгорбленная морщинистая старуха, протягивал узловатые ветви старый орех.

Увидев жильца, старушка укоризненно покачала головой.

— Опять вы дома не ночевали, Аркадий Иванович. Все по друзьям, а годы-то немолодые.

— Задержался, тетя Даша! Выходной сегодня! — громко, отчетливо произнес жилец — старушка была глуховата. И, помолчав, добавил: — Заигрался в нарды, а поздно идти не хотелось.

Войдя в комнату, жилец тети Даши с отвращением содрал с себя влажную тенниску и плюхнулся на диван, блаженно щурясь от прикосновения к его прохладной кожаной обивке. Ощущение было почти такое же, как будто он опустился в ванну, без которой он по-настоящему страдал.

Впрочем, если уж быть совершенно точным, больше всего в последнее время человеку в очках не хватало душевного спокойствия, уверенности в том, что и этот год для него окончится вполне благополучно. То ли начали сдавать нервы, то ли работать действительно стало намного трудней, но только уже давно человек, числившийся в сверхсекретных картотеках Интеллидженс сервис под номером 015, пребывал в постоянном мрачном напряжении.

Его раздражало все. И эта комната, размалеванная по потолку дурацкими толстобокими гуриями, которые с грацией бегемотов кутались в прозрачные накидки, и весь этот город. А главное — люди! Несговорчивые, бесконечно упрямые, они были очень трудным материалом со своей фанатичной верой, что строят лучшую жизнь и что все происходящее вокруг — свидетельство больших и важных для них перемен…

Собственно говоря, эти перемены замечал и он сам. Опытный разведчик и по долгу службы неплохой экономист, 015 в своих сводках отдавал должное быстрому строительству новых промыслов, первым успехам крестьянских кооперативов, возникновению институтов, заводов, рудников.

Но почему судьба какого-нибудь Дашкесанского рудника волнует и выпускника мединститута, и просоленного морскими ветрами боцмана с танкера-водовоза на линии Баку — Красноводск, этого жилец тети Даши понять не мог, несмотря на свой опыт и умение разбираться в людской психологии.

«Русский этап» его карьеры начинался в Петрограде, еще в дореволюционное время. Сын английского офицера и русской дворянки, воспитанной в Англии и вышедшей там замуж, 015 еще в юношеском возрасте обратил на себя внимание Интеллидженс сервис. Отличное знание русского языка и влиятельные родственники в России по линии матери сыграли решающую роль в дальнейшей судьбе юноши. Незадолго до начала первой мировой войны его мать умерла, а отец, не без участия Интеллидженс сервис, был командирован в Индию, где предстояла служба почти в походных условиях. Сына пришлось отправить к родным в Россию. Английское имя Майкл русские родственники сменили ему на Михаил, прибавили отчество и дали родовитую фамилию матери. Преображенный Майкл начал свою карьеру в царской армии. К концу войны с кайзеровской Германией он был поручиком и подвизался в генштабе, правда, на небольшой, но открывающей доступ к довольно интересным документам должности.

Гражданская война разметала сановитых родственников Майкла по всему свету, но он не последовал за ними. Он оказался в стороне от активных мероприятий английской разведки в России: от белогвардейских заговоров, восстаний. В порядке политики «дальнего прицела» его готовили для других «дел». Царский офицер в небольшом чине в силу своих прогрессивных убеждений встал на сторону Советской власти. Как бывшего генштабиста его использовали в качестве военспеца в штабе Рабоче-Крестьянской Красной Армии. В 1920 году Майкл был инструктором, готовил молодых командиров для работы в оперативном управлении штаба, но сам непосредственного отношения к делам этого управления не имел. Такое положение мало устраивало шефов Майкла, и он получил указание «подобрать ключи» к секретам главного штаба красных.

Из всех своих учеников особое внимание Майкл уделял наиболее способному — Шлемову. Он не принимал участия в шумной компании своих коллег по занятиям у Майкла. Со стороны даже казалось, что он сторонился товарищей. Майкл заметил, что Шлемова что-то угнетает, и стал всячески сближаться с ним. Он наткнулся точно на ледяную глыбу. Много положил Майкл труда, прежде чем сумел зазвать его к себе в гости. Жил Майкл в небольшой двухкомнатной квартире. На валюту, которой снабжали его шефы, можно было приобрести многое, чего не купишь за обычные деньги. Радушный прием, обстановка, умело направленная беседа и хороший коньяк сделали свое дело.

— Меня беспокоит судьба родителей. Они поддались общей панике и ринулись за границу. А каждому из них за пятьдесят. Как устроились там? Живы ли? Почему я их не остановил тогда? — откровенничал захмелевший Шлемов.

— Надо попытаться разыскать их, — подал совет Майкл.

— Но как? Они не знают, где я сейчас, и мне нельзя искать их официально… Я скрыл, что мои родители за границей… Надеюсь на вашу порядочность, — спохватился Шлемов.

— Можете быть совершенно спокойны.

— Мне иногда хочется пойти к нашему комиссару и рассказать все. Он умный человек, поймет. Тем более, что отец инженер, никогда политикой не занимался и к классу эксплуататоров не принадлежал.

— Ни в коем случае. Откуда вы знаете, что делает ваш отец сейчас и какое занимает положение. Надо сначала списаться с ним.

— Но как?!

— Раз вы поверили в мою порядочность, и я поверю в вашу… У меня родственники в Англии и Франции, с которыми я поддерживаю переписку через двоюродную сестру, проживающую в Москве. Могу помочь вам найти родителей.

— Буду вам признателен, — после небольшой паузы сказал Шлемов. — Моего отца зовут Никодим Степанович Шлемов. Выехали родители в Париж. Там по улице Рамбюто, 15 проживает дальняя родственница матери Сусанна Цвеклинская, полька по национальности.

После этого разговора Шлемов стал сторониться Майкла. Отказывался от настойчивых приглашений зайти в гости и даже часто пропускал занятия. Майкл понял, что Шлемов сожалеет о сказанном. Но отступать Майклу было нельзя. Шлемов имел доступ как раз к тем документам, которые интересовали лондонских шефов Майкла. Прошел месяц, и из Лондона Майклу прислали письмо от отца Шлемова, адресованное сыну.

Когда Майкл сказал, что пришло письмо от отца, Шлемов без всяких колебаний согласился прийти за ним.

На бледном лице Шлемова выступили ярко-красные пятна, когда он читал письмо отца.

Майкл с интересом наблюдал за ним. Он знал содержание письма.

С минуту стоял Шлемов задумавшись.

— Разумеется, я должен как-то оплатить эту услугу «добрых господ»? — спросил он.

— Ерунда, несколько цифр из наметок вашего сектора.

Не ответив, Шлемов круто повернулся и вышел из комнаты.

«Все пропало. Этот психопат передаст письмо комиссару и расскажет обо мне», — молнией пронеслось в голове Майкла. И только то, что Майкл ни на минуту не сомневался в своем предположении, спасло его. Буквально через несколько минут он перешел на нелегальное положение. Стараниями английских шефов он был включен в дополнительный список немецких военнопленных и в затасканном мундире немецкого лейтенанта выехал в Германию.

С тех пор Майкл прошел суровую школу и не оступился ни разу. Потом его заслали в Баку. В 1928 году Майкл в платье азербайджанского крестьянина нелегально перешел советско-иранскую границу и по сфабрикованным Интеллидженс сервис документам на имя Аркадия Ивановича Юдина обосновался в Баку. В его задачу входило восстановление старых английских связей и регулярное освещение хода развития нефтяной промышленности, организация саботажа, диверсий. Но хотя теперь он был уже профессионалом высокого класса, работалось ему много труднее, чем прежде.

Чувство не личной обреченности, а полной исторической бессмысленности того, что приходилось делать, все чаще и чаще овладевало Аркадием Ивановичем. Он понемногу опускался, забросил гимнастику, начал попивать, обрюзг.

Доведенные до автоматизма навыки пока еще надежно оберегали его от роковых оплошностей.

Проспал Аркадий Иванович довольно долго. Солнце давно уже зашло, когда он, будто поднятый звонком будильника, вскочил. Было ровно восемь. До сеанса связи оставалось еще достаточно времени, вполне можно было успеть приготовить очередную сводку.

Аркадий Иванович запер дверь, достал из ящика стола отвертку и, подойдя к изразцовой печи, начал методично вынимать из облицовки голубоватые прохладные плитки. Одна, другая, четвертая… Через несколько минут открылся глубокий тайник, в котором стаял аккуратно упакованный радиопередатчик. Аркадий Иванович поставил его на стол, подключил к сети, соединил с куском провода, поддерживающего над окном плотную штору, — это была антенна, надел наушники, Еще раз посмотрев на часы, он тронул верньеры. Чуть потрескивая, засветились лампы, блестящая игла стрелки поползла по прорези шкалы, рука привычно легла на ключ.

«Я БРС… Я БРС… Прием… Прием…» — неслось в эфир.

Через две минуты в наушниках послышался частый писк ответной морзянки. Длинная колонка аккуратно, по-бухгалтерски выписанных цифр быстро вырастала на гладкой бумаге. Последние несколько знаков он не стал записывать. Они бывали в каждой радиограмме и означали: «Да хранит вас бог, Уильям». Брезгливая усмешка скользнула по обрюзгшему лицу, когда он услышал давно знакомое сочетание точек и тире. Упоминание о боге со стороны шефа, который не моргнув глазом посылал на смерть десятки людей, звучало по меньшей мере неуместно. Но таковы были традиции старой школы, давно уже вызывавшие у Аркадия Ивановича только недобрую усмешку.

Закончив сеанс и убрав рацию, он снял с полки томик Диккенса, служивший ключом к коду, и стал расшифровывать радиограмму.

Аркадий Иванович дважды прочитал радиограмму и задумался.

Положение осложнялось. Подключаться к руководству действиями повстанцев без достаточно надежного контакта с начальством по ту сторону границы было делом почти бессмысленным. Работа же на рации, питаемой от обычной электросети, требовала частой смены квартир, а деньги были на исходе. Приниматься за розыски Наджафова-Джебраилова Аркадию Ивановичу очень не хотелось. «Проклятый святоша. Беспокоится о червонцах, которые дал Наджафову. Ревизии боится, — пробормотал он, не замечая, что ругает шефа на том самом языке советского служащего, который вызывал у него язвительные насмешки. — Но сам я в это дело не полезу. Шалишь…»

Робкий стук в дверь прервал его размышления. Тетя Даша звала ужинать.

Сунув радиограмму в карман, Аркадий Иванович вышел на веранду. Над обеденным столом в неярком свете лампы сновали редкие осенние мошки. Старушка уже поставила блюдо с пловом, графинчик, прибор. Но сразу сесть за стол не пришлось. От калитки донесся громкий стук молотка о железную скобу. Пришлось идти открывать.

— А, Эюб! — с некоторым оживлением произнес он, впуская гостя. — Пришел вовремя, тетя Даша отличный плов приготовила. Кстати, есть о чем и поговорить, я уж и сам думал тебя вызвать.

— Сказано: дающий сразу — дает вдвойне. Я голоден, как эскадрон кавалеристов, — широко улыбнулся вошедший, протягивая хозяину жесткую ладонь.

Аркадий Иванович с завистью окинул взглядом Эюба. Смуглый, курчавый брюнет, подтянутый, широкоплечий, он был одних лет с Аркадием Ивановичем, но казался значительно моложе. Четким, размеренным шагом Эюб Гусейнов направился к веранде. Белая рубашка, подпоясанная кавказским ремешком, галифе и мягкие козловые сапоги, туго обтягивавшие икры, удивительно шли к его стройной фигуре.

Они уселись за стол. Старуха поставила второй прибор.

— Повар офицерской кухни в «дикой дивизии» тоже неплохо готовил плов. Но угощал им только по большим праздникам, — сказал Гусейнов, накладывая на тарелку плов, желтый от шафрана.

— Что за привычка — где надо и не надо поминать о «дикой дивизии»? Служба в этой «контрреволюционной националистической части», как теперь ее именуют, не делает тебе особой чести в глазах нынешних хозяев.

— А мне плевать. Я горжусь тем, что был офицером, — нахмурившись, ответил Гусейнов.

— Гордись на здоровье, но про себя. В твоем положении незачем привлекать лишнее внимание. Выпьем?

Первая часть ужина прошла в молчании. Но Гусейнов, непривычный к алкоголю, вскоре раскраснелся, подобрел.

— О чем хотел поговорить, Аркадий Иванович? — спросил он, откидываясь на спинку стула и закуривая, — Плов хорош, курица нежна, как пери[20], но наше дело мужское — о делах забывать нельзя.

— Вот прочти, — Аркадий Иванович передал Гусейнову радиограмму.

Тот внимательно прочел ее и вернул Аркадию Ивановичу. Он сложил листочек, чиркнул спичкой, поджег и положил в пепельницу.

— Ну и что ты обо всем этом скажешь, Эюб?

— Вести эскадрон в атаку я умею. Штаб, если будет нужен, тоже организую. Учить людей воевать — пожалуйста. Но лазить по кустам, искать этого Гейдара? Избавьте! Он что, сумасшедший, твой Уильям?

— Нет, он кадровый офицер разведки. Задание очень сложное, верно. Но если мы категорически будем настаивать, что без связного, знающего Гейдар-агу, не можем наладить работу с повстанцами, шеф что-нибудь придумает, — Аркадий Иванович налил себе еще, залпом опрокинул рюмку. — Он, видимо, не представляет себе, что значит связаться с бандой, которая скрывается в лесу. Да еще найти главаря, заставить себе поверить! И все-таки надо поискать такие пути.

— Ха! Разве я говорю, не надо? Что решишь, скажи, тогда делать буду. Ты меня знаешь. Слушай, Аркадий Иванович, — голос Эюба стал мягок и вкрадчив. — Понимаешь, я опять на мели. Ты не сможешь…

— Больно часто ты попадаешь на мель, — недовольно проворчал Аркадий Иванович, но тут же полез за бумажником. — Но учти: это последние. Запасы мои на исходе, а когда будет перевод, никому не известно.

— Слушай, Аркадий Иванович! А может, я найду все же Наджафова? Обидно мне, честное слово, обидно, мы тут сидим без гроша, а этот осквернивший могилу отца кутит на наши деньги. Ну позволь поищу. Он у меня… — Эюб выразительным жестом положил на край стола литой кулак.

— Не хочется мне в это влезать… — Аркадий Иванович какое-то время молчал. Потом пристально посмотрел на Эюба. — А впрочем, попробуй, — произнес он, явно думая о чем-то своем. — Попробуй.

— Очень осторожно сделаю.

— Надо менять квартиру, — сказал Аркадий Иванович.

— Зачем менять? Такой плов тетя Даша готовит! Не надо.

— Перестань паясничать. У меня правило: больше пяти сеансов с городской квартиры не проводить. Два уже были. Так что съезжать придется. Ладно. Займись Наджафовым. Только по-умному. Сделаем так…

И Аркадий Иванович начал излагать свой план.

VII

Майор английской разведывательной службы Коллинз, живший в Иране под видом дипломата, гулял недалеко от здания тегеранского аэропорта. Самолет, который он приехал встречать, запаздывал. На нем должен прилететь старый друг и коллега Коллинза Роберт Кемпбелл. Давно они не виделись. Да, пожалуй, с тех пор, как расстались в Бомбее почти десять лет назад. Эх, Бомбей, Бомбей, прекрасный город, невольно вспомнил Коллинз. А сколько было волнений и неприятных переживаний перед поездкой туда. Ведь с Бомбеем обыкновенно связывалось представление о чуме, избравшей его своим постоянным местопребыванием. Но все это оказалось выдумкой. Когда Коллинз и Кемпбелл вышли из величественного здания бомбейского вокзала, перед ними предстал жизнерадостный и оживленный город. Широкие прямые улицы, великолепные дома, скверы с пышной тропической растительностью, храмы, площади. Да и туземная часть города произвела на Коллинза незабываемое впечатление. Узкие и шумные лабиринты улиц и переулков, дома с причудливыми балконами, навесами, крылечками, окнами и дверями, украшенными резьбой, фасадами с вырезанными на них изображениями богов…

Приехали в Бомбей Коллинз и Кемпбелл из одной разведывательной службы, но с совершенно разными заданиями. В начале двадцатых годов освободительные идеи Октября стали быстро проникать в Индию и способствовали росту классового самосознания индийских рабочих. В 1920 и 1921 годах по всей стране, а особенно в Бомбее, Мадрасе, прокатилась волна стачек. Наряду с экономическими требованиями индийские рабочие выставляли и политические. Колониальные власти и английское правительство были напуганы размахом стачечного движения. Они понимали, что одними административными мерами не обойтись. Были мобилизованы все возможности контрразведывательных и полицейских органов для разжигания религиозной розни и междоусобиц среди княжеств. В Индию были срочно направлены дополнительно советники из английских контрразведывательной и разведывательной служб. В число этих советников и попал Коллинз, который специализировался по России. Руководители английской разведки решили использовать события в Индии в своих интересах. Кемпбелл был послан туда под видом служащего английской фирмы «Букингам и Карнатик милз». Он должен был, проявив себя прогрессивно настроенным человеком, перейти на сторону бастующих и заслужить их полное доверие. Когда же стачки прекратятся, Кемпбеллу следовало, подговорив группу индийских забастовщиков, которым угрожала расправа со стороны властей, бежать с ними в Советский Союз. Таким образом английская разведка рассчитывала ввести в СССР своего разведчика. Но среди прогрессивно настроенных английских служащих оказался человек, который случайно знал Кемпбелла по Англии, знал о его службе в разведке. Он предупредил об этом руководителей стачечного движения.

Коллинз никогда не забудет этого дня. Предстояло собрание бастующих в здании кинотеатра, в туземной части города. Кемпбелл должен был выступать. Коллинз проник на это собрание.

Речь Кемпбелла, успевшего сблизиться с некоторыми руководителями стачек, была посвящена международной солидарности рабочего класса. Он с жаром говорил о сочувствии английских рабочих борьбе своих братьев по классу в Индии.

Когда Кемпбелл закончил выступление, слово попросил профсоюзный деятель Чаудхури, руководивший стачкой на одном из предприятий «Букингам и Карнатик милз».

— Мне точно известно, братья, только что выступавший здесь является офицером Интеллидженс сервис и специально подослан к нам, — бросил он в зал и сошел с трибуны.

Несколько секунд в зале стояла мертвая тишина, потом вдруг все заговорили. Поднялся неимоверный шум, среди которого можно было разобрать только отдельные выкрики: «Смерть шпиону», «Нельзя щадить предателя», но большинство кричало: «Пусть скажет свое слово».

Бледный и растерявшийся поднялся на трибуну Кемпбелл, но его первые слова:

— Друзья, это клевета, направленная на то, чтобы разобщить нас… — потонули в поднявшемся шуме.

Коллинз сразу понял, что может потерять друга. Среди присутствующих наверняка найдутся сторонники немедленных и решительных мер. Он выскочил на улицу и бросился в соседний дом, где, как он знал, стоял эскадрон драгунского полка британских королевских войск. Командира эскадрона не пришлось убеждать. Прекрасно знавший обстановку и постоянно бывший начеку, он сразу понял в чем дело. Через несколько минут поднятый по тревоге эскадрон бросился на выручку Кемпбелла. Собрание было разогнано. Кемпбелла удалось отбить у разъяренной толпы, правда, изрядно потрепанного.

…Трехмоторный пассажирский «юнкерс», пройдя над аэродромом, заложил крутой вираж и на несколько минут словно растаял в воздухе, слившись с вечными снегами гор. Серебристая машина вновь обрела четкость очертаний уже над самой землей и через мгновение катила по полю, надменно задрав тяжелый тупой нос и оставляя за собой быстро тающий шлейф пыли.

Посадка была щегольской, недаром на международных линиях компании «Люфтганза» работали пилотами многие отставные асы. Подумав об этом, Коллинз невольно усмехнулся.

Действительно, в том, что один из видных работников Интеллидженс сервис прилетал на самолете, за штурвалом которого сидел летчик бывшей кайзеровской авиации, была ирония судьбы.

Металлическая рыбина подруливала к зданию аэровокзала. Спустя несколько минут Коллинз пожимал руку статному седому джентльмену, одетому словно для прогулки. Безукоризненный костюм кремовой фланели, палевая сорочка крученого шелка, светло-желтые замшевые туфли. Даже рисунок галстука, единственной темной детали его туалета, гармонировал с фактурой старой данхиловской трубки.

Коллинз поджал губы при виде всего этого великолепия, но вспыхнувшая было насмешка тут же уступила место чувству искренней радости.

Черноволосый, смуглый, внешне похожий на местного жителя, майор ловко подхватил портфель гостя и сам, отстранив шофера, распахнул дверцу машины.

На одной из самых оживленных улиц машина замедлила ход. Кемпбелл, давно уже не бывавший на Востоке, с любопытством следил за тем, как шофер лавирует среди автобусов, обвешанных корзинами осликов и равнодушных к уличной толпе верблюдов. Коллинз, словно вымуштрованный гид экскурсионного бюро, время от времени давал короткие точные комментарии. Словом, все шло в лучших традициях колониального гостеприимства.

— Поторопитесь, Мохаммед, мы опаздываем, — на фарси приказал Коллинз шоферу и, вновь перейдя на английский, обратился к гостю. — Надеюсь, вы остановитесь у меня? Комнаты для вас приготовлены, обед, — он взглянул на часы, — ровно в семь, как в Палас-отеле.

Кемпбелл с сомнением покачал головой.

— Остановиться придется, пожалуй, в гостинице. Кто я такой? Рядовой коммерсант. Мне предстоят разного рода визиты, переговоры и прочее. Дорожная фирма, которую я представляю, рассчитывает на заключение крупных контрактов. Но прежде всего я бы хотел, разумеется, иметь честь быть представленным миссис Коллинз.

Обедали втроем — Кемпбелл, Коллинз и Эллен Коллинз, миловидная, хорошо сохранившаяся шатенка лет сорока, с чисто коллекционерской страстью обзаводившаяся редкостными меховыми нарядами. О них-то и, в частности, о сравнительных достоинствах каракуля туркменской и иранской выделки и шел разговор поначалу.

Для Эллен Коллинз гость оказался на редкость интересным собеседником, потому что разбирался не только в каракуле, но и в бобрах, песцах, соболях.

Впрочем, миссис Коллинз недолго наслаждалась беседой. Сразу после десерта мужчины перешли в кабинет.

По обстановке комната напоминала жилище не то ранчмена из разбогатевших ковбоев, не то любителя африканского сафари.

Легкая бамбуковая мебель, крытая звериными шкурами, полутораметровый пропеллер под потолком, просторный рабочий стол, застекленная пирамида с ружьями, чучело сокола-сапсана, искусно посаженное на ветвь чертова дерева, голова тура, украшенная кривыми, как ятаганы, рогами.

И только длинные стеллажи, заваленные книгами, справочниками, ворохами советских газет и журналов, наводили на мысль о том, что круг интересов хозяина очень широк. А классический, викторианского стиля камин подчеркивал его британское происхождение.

— А вы неплохо устроились, Фрэнк, — Кемпбелл выдвинул легкое кресло-шезлонг на середину комнаты и расположился под самым пропеллером. — Англичанин всегда останется англичанином. Деловитость и комфорт.

— Жалкие попытки как-то скрасить убожество здешней столицы, — отозвался Коллинз. — К сожалению, могу предложить только джин или вермут. Порядочного портвейна здесь не достать.

— Вы забыли мои привычки, Фрэнк? — Кемпбелл посмотрел на хозяина с некоторым удивлением. — Шербет, пожалуйста, и побольше льда.

— На свете сейчас все меняется. За последние годы мне пришлось наблюдать такие перемены, что…

— Нет, майор, нет. Перейдем к делу, у меня, к сожалению, мало времени. Последнее донесение, которое я получил, было недельной давности. Есть что-нибудь новое?

— И да и нет, сэр Роберт. Вербовка Разносчика прошла удачно. Он сейчас здесь, принес бланки паспортов, три штуки, а главное…

— Подождите, майор. Даже моя память не в силах вместить все псевдонимы ваших людей. Разносчик — это кто?

— Советский подданный Расулов, которого мы привлекали через одного из местных купцов. Границу знает как собственный двор, можно сказать, мастер почтенного цеха местных контрабандистов.

— Вы в нем уверены?

— Он слишком многим рискует.

— Нечто подобное, — Кемпбелл помедлил, доставая плоский, на «молнии» трубочный кисет, — я читал в донесении, относившемся к этому… да, Богомольцу. Потом он как будто предпочел пойти на риск и выйти из игры?

— Простите, сэр, — Коллинз резко поднялся и, маскируя вспыхнувшее раздражение, прошел к столу за пепельницей, поставил ее перед гостем. — Простите, но психологическая схема в данном случае совершенно иная. Посылая Богомольца к русским, мы никак себя не застраховали, ему нечего терять здесь. Я вас предупреждал об этом. Так и вышло. Его соблазнили деньги, которые были у него в руках, и он предпочел воспользоваться ими, не ждать манны небесной. Разносчик, передав нам паспорта, ставит под удар женщину, родственницу, жену сына. Своей жизнью он может не очень дорожить, но пойти на бесчестье, навлекая опасность на другого, старший в роде не позволит себе никогда.

— А вы не допускаете, что эти бланки — ловкий ход ГПУ, которое уже дало их номера каждому своему агенту? — Оторвав картонную спичку, Кемпбелл старательно раскурил свой «данхилл», пыхнул клубом душистого пряного дыма. — За последние годы русские многому научились.

Коллинз пожал плечами.

— Возьмите хотя бы их политику на Востоке. — Кемпбелл чуть нахмурился, восприняв жест собеседника как несогласие с его словами. — Она становится более осмотрительна и эффективна, чем наша. Советы ищут реального сотрудничества и предлагают взаимовыгодные условия, мы цепляемся за прошлые методы, от которых давно пора отказаться. Но мы, пожалуй, отвлеклись. Какими силами будут располагать группы, намеченные для участия в выступлении?

— Объединение всех отрядов позволит создать очень подвижную часть приблизительно в триста-четыреста сабель.

— Вооружение?

— Русские трехлинейки, маузеры, несколько ручных пулеметов. К сожалению, среди повстанцев…

— Будущих повстанцев, скажем так. Пока это всего лишь банды сельских гангстеров, — глядя куда-то мимо собеседника, холодно уточнил Кемпбелл. — Да, так что «к сожалению»?

На смуглых щеках майора на мгновение вспухли желваки. Сегодня шеф был просто несносен. Но Коллинз сдержался.

— К сожалению, среди будущих повстанцев слишком мало бывших военных, так что для столкновения с регулярными соединениями отряд не очень пригоден. Я полагаю, что целесообразно отсрочить дату выступления с тем, чтобы ввести в окружение наиболее авторитетных вожаков нескольких кадровых военных.

— А зачем? — с откровенной издевкой протянул сэр Роберт. — Неужели это может что-нибудь изменить?

— Простите, сэр, — майор вскочил, опустив руки по швам. — Я не умею выполнять приказаний, смысл которых мне не ясен. Я полагал, что добросовестная и тщательная подготовка выступления…

— Потрудитесь сесть, Франклин! — Это прозвучало как команда. Благодушный, седой джентльмен, так уютно расположившийся в низком шезлонге, куда-то исчез. — Сидите и слушайте, только очень внимательно. Мне не так уж нужно было это путешествие, но я пошел на него из-за вас. Из-за того, что мы вместе начинали эту службу и вы кое-что сделали для меня. Сейчас я недоволен вами, Фрэнк. Пока — только я. Это не страшно. Но вы теряете ориентировку, а значит, раньше или позже в работе возможны крупные провалы. Этого вам не простят. Зачем вы ковыряетесь в мелочах? Почему медлите? Неужели вы думаете, что эти «триста-четыреста сабель» могут повлиять на судьбу Советов? Для выступления не нужны военные. Это должен быть крестьянский бунт. Бессмысленный, жестокий и страшный. Такой, о котором можно будет кричать в мировой прессе. Это вы понимаете?

— Сэр Роберт, — Коллинз, уже взявший себя в руки, попытался отстоять свою позицию. — Но разве хорошо подготовленное выступление, захват крупного центра, умелые действия повстанцев не дадут должного резонанса? Разумеется, я не рассчитывал сокрушить Советы. Но организовать дело так, чтобы повстанцы не выглядели просто бандитами, считал своим долгом.

— Ерунда! — Кемпбелл очень осторожно, постукивая головкой трубки по костяшке согнутого пальца, выколотил пепел. — Поймите, ради бога, что кадровый военный может только повредить делу. Мы не должны дать возможность увидеть за всем этим нашу работу. Не операция, но бунт! Выступление должно впечатлять не тактикой, а… — он помедлил, подыскивая наиболее точное определение, — а варварством. Зверством, если вам угодно. Пусть захватят какой-нибудь городок. Пусть разнесут его в пыль и заставят власть подавлять восстание самыми жестокими и крутыми методами. В этом смысл выступления. Это будет первая ласточка из очень голосистой стаи. Ну хорошо. Значит, Разносчик сообщил, что видел Богомольца. И что же?

— Тот был обеспокоен встречей и сразу постарался скрыться в толпе. На базаре это не трудно.

— А если все-таки Богомолец пришел в ГПУ с повинной?

— Абсолютно невозможно, — уверенно ответил Коллинз. — За убийство целой семьи по советским законам ему обеспечен расстрел. ГПУ не станет привлекать такого человека. Основатель советской разведки был очень строгим моралистом. «Чистые руки» и прочее.

— Да-да, — Кемпбелл задумчиво склонил голову. — За господином Дзержинским была известна эта слабость. Хотя неизвестно, слабость ли это… Но предположим все-таки, что встреча на базаре тоже придумана в «бакинской Лубянке»? Как и ход с паспортами. Допустим, что Богомолец был задержан, дал показания…

— Это исключено, сэр Роберт, как вам известно, 015 цел, — подчеркнуто официальным тоном ответил Коллинз, — а все инструкции Джебраилов должен был получить уже в Баку. 015 не может сам войти в контакт с повстанцами, а Джебраилов — родственник Гейдар-аги, одного из главарей. Через него должны быть установлены связи, передан склад.

— Как 015 опознал бы Джебраилова?

— По вещественному паролю.

— Это нечто вроде перстней генералов ордена Иисуса? — Сэр Роберт был известен как знаток истории.

— Я полагал, что подобный прием в данном случае оправдывает себя, — по-прежнему сухо ответил майор.

Кемпбелл усмехнулся.

— Ну, ну, Фрэнк. Будьте терпимее к стариковским причудам. Ведь я искренне к вам привязан. Хотите вернуться в Лондон? Вам давно уже не тридцать, а я всегда рад видеть вас в отделе.

— Я не справляюсь с обязанностями? — Коллинз все. еще был обижен.

— Если бы так, вам пришлось бы вернуться. — Сэр Роберт еле заметно подчеркнул это «пришлось». — И все-таки подумайте. Восток, конечно, многое значит для Британской империи, но главные события будут разыгрываться не здесь… Будьте диалектиком, Фрэнк. С возникновением такой силы, которой становится Москва, прежняя колониальная политика протянет недолго. Двадцать, тридцать, максимум пятьдесят лет. Подобные примеры очень заразительны. Главная игра скоро переместится в Европу.

— Вы полагаете, начнется война? — искренне заинтересованный Коллинз забыл о недавней обиде. — Но где та сила, которую мы можем столкнуть с большевиками?

— Ее надо растить, майор. — Кемпбелл, поглядев, на часы, с явной неохотой поднялся. — И ее растят. Азия не выступит против русских, американцы пока заняты своим континентом, поэтому приходится растить ее в Европе. Большая игра начнется там. Хотя, — он тщательно пригладил волосы, — хотя и здесь нам придется очень много работать. Не хотите ехать в Лондон — не надо. Скучать вам не придется и, здесь. Кстати, чуть не забыл. Что, мы делаем ставку на одного Гейдар-агу? А кандидатура номер два у вас не подготовлена?

— Увы, к этому пистолету нет запасных обойм. Гейдар-ага единственный, кто может стать во главе крупного дела. Остальные перегрызутся, не успев выйти из леса.

Сэр Роберт, уже направлявшийся к двери, приостановился.

— Вот это самое скверное, Фрэнк. А если с ним что-нибудь случится?

— Тогда мне придется подать в отставку, — выдавил из себя Коллинз.

— Дай бог, чтоб этого не произошло, — поминая господа, Кемпбелл набожно поднял взгляд (в глаза бросился плавно вращающийся пропеллер), чуть усмехнулся и протянул хозяину руку.

VIII

Базар в иранских городах не только торговый центр, но и своеобразный политический барометр, чутко реагирующий на события в стране. Бывали дни, когда неожиданно, в самый разгар торговли, базар вдруг закрывался. Так выражался протест против какого-нибудь мероприятия властей. Базар — организованная сила мелких торговцев, ремесленников, составлявших значительную часть городского населения, и с его мнением часто приходилось считаться.

Крытый базар — это скорее город в городе, со своими улицами, переулками под стеклянными куполами. Здесь можно купить решительно все — от домашней утвари до верблюда. Рядом с красивыми узорной вязки джорабками[21] можно увидеть чулки-паутинки швейцарской выработки, со знаменитыми персидскими коврами — итальянские гобелены машинной работы. Здесь же гончарные изделия — творчество искусных умельцев, посуда из серебра и меди исфаганской чеканки, кольца, серьги с бирюзой из-под Мешхеда.

Трудно сказать, кого больше бродило по торговым лабиринтам, около груд товаров, выложенных перед лавками, покупателей или пришедших просто поглядеть, поболтать, узнать новости. Здесь же сновали толпы нищих, калек.

Из небольшой лавчонки, на витрине которой вперемешку с золотыми монетами лежали кольца, серьги, вышел Расулов, Не оглядываясь, он шагнул в густую толпу и тут же затерялся в людском потоке.

Из лавки выглянул старик в коричневой аба. Седые брови, как два огромных куста, нависли над глазами. Он проводил Расулова взглядом, перебирая янтарные четки. Хотя одеждой он не отличался от остальных купцов, но его проницательный суровый взгляд и перебитый, словно у боксера, нос говорили, что этот старик не всю жизнь занимался торговлей. Потеряв Расулова из вида, старик вернулся в лавку.

На ней не было вывески, но все на базаре знали, что она принадлежит муаджиру Ахмеду Кули-заде, когда-то имевшему в России большое торговое дело. Сам хозяин, низенький, костлявый, в потрепанном аба, примостившийся, несмотря на теплую погоду, у чадившего мангала[22], совсем не был похож на большого купца. Тщедушный, с болезненным лицом, он вызывал жалость. Закрашенные хной седины не делали его моложе.

— Ну, как, Мурсал-Киши, выполнит Расулов поручение, свяжется с Гейдар-агой? — спросил он старика, похожего на боксера, когда тот прикрыл дверь.

— Думаю, что да. За несколько встреч успел присмотреться к нему. Аллах не лишил его разума. Он ловок и хитер. Русским не поздоровится. Всевышний услышал мои молитвы. Пусть наши враги кусают друг друга как можно больнее.

— Эх, Мурсал-Киши, Мурсал-Киши, сколько раз говорил тебе, нельзя русских и англичан сваливать в одну кучу. Теперь это не те русские, которые были при царизме, которые никак не могли поделить с англичанами наше отечество.

— Во имя аллаха, Ахмед, не мути мою душу. Ты и так лишил меня покоя. Знаю, что скажешь. Теперешние русские против захвата чужих земель и угнетения народов. Они отказались от царских претензий к Ирану и даже возвратили нам, что захватило царское правительство. Ты правду говоришь, но сделали это русские из-за слабости, их раздирала война внутри страны.

— Нет, Мурсал-Киши, как бы они не были слабы, с нами справились бы. Поверь мне, их поступки подсказаны идеями, которым они служат.

— Хорошие идеи — опоганить религию, запретить торговлю. Ты же сам уехал из России — не мог там торговать.

— Правильно. Большевики безбожники и запрещают людям торговать в свою пользу, но это их внутреннее дело, зато к другим народам они справедливы. Англичане, наоборот, не мешают верить в аллаха и поощряют торговлю, а вот нашу страну грабят. И если бы не большевики, которые им мешают, давно сожрали бы нас.

Мурсал-Киши сел на ковер около мангала и, протянув к нему руки, задумался.

— Совсем ты меня запутал, Ахмед. Много я думал о твоих словах, — наконец заговорил он. — Выходит, нам надо поддерживать большевиков, раз они против англичан?

— В какой-то мере да, Мурсал-Киши.

— Зачем же ты помог мне с Расуловым?

— Не хотел отказать в твоей просьбе, Мурсал-Киши, чтобы не потерять тебя как друга. Откровенно говоря, надеялся еще открыть тебе глаза. Знаю, связался ты с англичанами не из-за денег. Ты патриот и в конце концов поймешь, что я прав.

— Ты внес в мою душу большие сомнения. Порой мне хочется послать всех англичан к их предкам. Я давно почувствовал, что пользы от того, что помогаю им причинять неприятности большевикам, для нас нет.

— От этого выигрывают только англичане, Мурсал-Киши. Мы невольно помогаем им душить себя же.

— Нет, это уж слишком!

Мурсал-Киши отдернул руки от мангала, вскочил и зашагал по крохотной лавчонке.

Кули-заде с усмешкой поглядывал на него.

— Знаешь, Мурсал-Киши, мне пришлось столкнуться с большевиками. Из-за них бросил хорошо наложенное дело в России и выехал сюда. Много потерял на этом. Но так как аллах повелевает быть справедливым, должен сказать тебе, что часто встречал среди них приличных людей. Мне понравилось, как они верят в свои идеи и борются за них. А самое главное — к нашей стране относятся хорошо. Ты же сам знаешь, что в Азербайджане, а в особенности в Баку, на нефтяных промыслах работают десятки тысяч иранцев, которые не сумели найти заработка у себя на родине. Нам с тобой не раз рассказывали возвращающиеся оттуда, как хорошо там относятся к иранцам. Разве тоже можно сказать об англичанах?

— Надо все хорошо обдумать, — сказал Мурсал-Киши, усаживаясь к мангалу. — Порвать с Коллинзом, но как тогда бороться с нашими угнетателями? Брать в руки винтовку?

— Зачем же, винтовка не поможет. Сейчас не время браться за нее. Лучше продолжать работать с Коллинзом, но о его черных замыслах сообщить русским. Это ударит по англичанам лучше любой винтовки.

— Помогать сознательно большевикам?

— Что же, раз это совпадает с нашими интересами.

Мурсал-Киши снова вскочил и зашагал по лавке. Кули-заде молчал.

IX

Анатолий Максимович Волков был опытным оперативным работником. Но если бы не приказ Гордеева, он, наверное, не собрался в Акстафу. Между тем именно в этом городке отрывочные, разрозненные ниточки, которыми располагали до сих пор сотрудники АзГПУ, завязались в первый, но весьма ощутимый узелок.

Муса Джебраилов оказался близким родственником — двоюродным братом — самого Гейдар-аги. Кулацкий главарь в свое время устраивал его на работу, да и побег из-под стражи, дерзкий, среди бела дня, тоже, судя по всему, был организован опытной рукой.

Но три года назад трудно было предполагать, что скромный товаровед винодельческого совхоза Гейдаров вскоре станет одним из бандитских главарей. Джебраилов был арестован за мелкую растрату и приговорен к незначительному сроку. Достаточно серьезно и глубоко его побег не расследовался. Хотя теперь это уже не имело значения.

Достаточно определенным стало самое главное — зачем и почему Джебраилов-Наджафов вновь оказался в Азербайджане. Это был связник, и скорее всего ему было поручено вступить в контакт с Гейдар-агой.

Отчаянно кляня себя за нерасторопность — все эти сведения можно было получить значительно раньше, — Анатолий Максимович заторопился в Баку.

А тем временем в столице Азербайджана происходили немаловажные события.

…Рабочий день в бакинском адресном бюро подходил к концу. Посетителей стало меньше, телефонные звонки реже. И вот тогда-то в полутемный учрежденский коридор неуверенной походкой вошла сгорбленная старуха с большой базарной кошелкой.

Из кошелки торчали ножки курицы, перья зеленого лука, горлышко бутылки, заткнутое обломком кукурузного початка. Ханум, видно, обсуждала какие-то новости с встретившейся приятельницей — в этот час на базар не ходили даже самые откровенные лентяйки.

В общем, бабушка была ничем не примечательна. Мехтиев, который зашел за Светой Горчаковой, чтобы пригласить ее в кино, не обратил бы на старуху никакого внимания, если бы не вопрос, который она задала Свете по-азербайджански:

— Скажи, доченька, где здесь справки про адреса выдают? Племянник мой в Баку, говорят, переехал, а как его найти — совсем не знаю.

Юсуф перевел Свете вопрос старухи и тут же спросил:

— Как племянника зовут? А где родился, когда, знаете? Без этого очень трудно адрес найти.

— Наджафов Ашраф, — охотно откликнулась старуха. — Немолодой он, старше тебя. А родился где-то под Агдамом, села не помню.

«Наджафов Ашраф» — это поняла и Горчакова, не знавшая азербайджанского языка. За последние полтора месяца Света уже пять раз выдавала справки о Наджафове и только что жаловалась Юсуфу, что задание, которое она выполняет, оказалось совсем не похожим на настоящую оперативную работу.

Минуту спустя, приставив к старушке в качестве переводчицы какую-то девушку, уже получившую нужную ей справку, Мехтиев звонил в управление.

Пока Горчакова очень старательно, круглым ученическим почерком заполняла бланк запроса, от управления уже отъехала машина с двумя сотрудниками. Лена Шубина и Николай Киреев заняли место на скамейке в скверике, расположенном прямо перед входом в адресное бюро.

Девушке, которую Юсуф попросил помочь старушке, удалось с трудом выяснить возраст племянника. Оказалось, что родился он вскоре после холеры в Карабахе и лет за десять до русско-японской войны. Столь относительная точность лишь усложняла работу Горчаковой. Исчерпывающих сведений по таким данным Света найти не могла. Тогда бабушка попросила дать ей справку на всех Наджафовых Ашрафов.

— Хорошо, — сказала Горчакова и ушла в соседнюю комнату к картотекам.

Старуха поправила сбившуюся чадру, вытащила из бездонной своей кошелки клубок, спицы, уселась на скамейку и принялась за вязанье. А переводчица, обрадованная тем, что ей наконец-то представилась возможность уйти, выскользнула за дверь.

Сообщив необходимые сведения в управление, Юсуф перешел на противоположную сторону улицы и сделал вид, что внимательно изучает витрину. Интуиция подсказывала ему: на этот раз запрос относился к «тому самому» Ашрафу Наджафову.

Для такого предположения было довольно много оснований.

После того как Расулов ушел за границу с бланками паспортов, прошло уже больше недели. За это время чекисты установили, что нелегальный радист, прежде работавший в окрестностях города, дважды выходил в эфир непосредственно из Баку.

На следующий день после того, как Расулов вернулся с той стороны, он через своего сына сообщил начальнику заставы Орлову, что принес очень важные известия.

Юсуфу очень хотелось принять участие в проверке «тетки» Наджафова. Но от этого пришлось отказаться. Во-первых, старуха могла запомнить своего случайного переводчика, а во-вторых, посылать к Расулову какого-то нового человека Гордеев считал нецелесообразным.

Он и Юсуфа посылал в пограничный городок с очень большой неохотой. Коллинз был опытен, и сведения о частых встречах Расулова с каким-то приезжим могли до него дойти и обязательно насторожить.

Впрочем, Юсуф навещал Расуловых под видом двоюродного брата Касума. Соседи знали, что в Баку у старого Гасана немало родни, и такой риск Николай Семенович считал возможным.

Волков возвращался из Акстафы во вторник днем, Мехтиеву пришлось выехать накануне вечером, а в среду, тоже вечером, после окончания работы, сотрудники, наблюдавшие за домом на Тазапирской улице, где проживала «тетка» Наджафова — Масьма Гусейнова, сообщили, что ее внук, старший бухгалтер финуправления треста «Азнефть» Эюб Гусейнов начал обход адресов, полученных старухой в адресном бюро.

По словам Гусейнова, Масьма, его бабка, уже довольно давно впала в тихое помешательство. А сейчас она вообразила, что один из племянников неожиданно разбогател и не хочет поделиться с бедной старухой. Эюб случайно увидел у бабки справку адресного стола и сам решил предупредить всех Наджафовых, которых она, возможно, будет посещать, что старуха не в своем уме.

Срочно проверили, действительно ли Масьма Гусейнова больна. Выяснили, что примерно с месяц назад Эюб Гусейнов жаловался одному из своих сослуживцев на больное воображение бабки, причиняющее ему много неприятностей. Медики подтвердили: при некоторых формах циклотонии такой бред вполне возможен. Изучение прошлого Гусейнова не выявило ничего подозрительного. Правда, Эюб служил в «дикой дивизии», но ведь это было давным-давно.

А скромный бухгалтер тем временем продолжал свой неторопливый обход. Али Байрамова, 53а; Коммунистическая, 15; Первая Баиловская, 24; улица Красина в поселке Сабунчи, Замковый переулок в Крепости. И так далее.

Аркадий Иванович Юдин, разрабатывая с Эюбом Гусейновым план поисков Наджафова, предусмотрел, что, посетив адресный стол, они могут попасть в ловушку. В соответствии с этим и был подготовлен отвлекающий маневр с полусумасшедшей бабкой. Масьма Гусейнова вполне оправдала возлагавшиеся на нее надежды — поведение ее внука, во всяком случае на первых порах, не давало возможности подозревать его.

Аркадий Иванович Юдин в поле зрения Гордеева оказался в общем-то неожиданно. Собственно говоря, в визите Эюба Гусейнова к своему сослуживцу не было ничего подозрительного. Мало ли по какому поводу могут встретиться они в нерабочее время. Но сразу после того, как Эюб Гусейнов покинул уединенный домик в Третьем Нижнеприютском переулке, неизвестный радист снова вышел в эфир.

До этого передачи шли в строго определенное время. А тут рация заработала в совершенно неурочный час. Пошло сообщение о результатах поиска Наджафова? В городских условиях засечь рацию, работающую очень недолгое время, достаточно сложно. Но если предположительно известно ее местонахождение, то становится много проще. Занимавшийся этим работник АзГПУ Хентов поклялся Николаю Семеновичу, что при следующем же сеансе сможет дать точный ответ относительно дома в Нижнеприютском.

X

Как только Юсуф вернулся из поездки к Расулову, Гордеев вызвал немедленно его и Волкова к себе.

— Докладывай, — сухо приказал он Юсуфу.

Рассказ Мехтиева был краток. Старый Гасан не преувеличивал, он принес с той стороны очень важные новости. Мурсал-Киши, встречавшийся с Расуловым в лавке тавризского купца, поручил ему увидеться с Гейдар-агой и предложить тому воспользоваться тайным складом оружия, оставленным англичанами на территории Азербайджана во время интервенции, больше десяти лет назад. Старому Гасану дали и координаты склада. По словам Мурсала-Киши, запасов на этом складе достаточно, чтобы поставить под ружье полноценный батальон. Получив склад, Гейдар-ага убедился бы в реальной помощи англичан. После этого Расулову поручалось передать главарю банды пожелание английских друзей об установлении с ним регулярной и надежной связи. Затем Расулов должен перейти в Иран и получить там дальнейшие указания.

С минуту Гордеев молчал, потом сказал:

— Ладно. Давай дальше.

Но Юсуфу больше было нечего докладывать. Расулов остался у себя в селе и ждал указаний.

— Введи Мехтиева в курс дела, — не поднимая головы, сказал Гордеев, и Анатолий Максимович, не вдаваясь в детали, посвятил Юсуфа в результаты своей поездки и события последних двух дней.

— Ну, что будем предпринимать, товарищи?

Поломать голову было над чем. Тот факт, что Коллинз доверил судьбу склада еще недостаточно проверенному агенту, каким в его глазах должен был быть Расулов, с очевидностью говорил по крайней мере о двух важных обстоятельствах. Прежде всего о том, что какой-то надежной, действенной связи между Коллинзом и лесными бандами пока нет и что с установлением ее англичане очень торопятся.

Полученные данные позволяли сделать и еще один вывод, хотя не столь уж неожиданный, но теперь получивший прямое и окончательное подтверждение. Гейдар-ага должен был стать не исполнителем какой-то отдельной частной акции, а центральной фигурой будущего выступления.

Но что конкретно можно было предпринять, чтобы сорвать планы противника?

Подменить Расулова кем-то из чекистов было очень соблазнительно. И все же от этой мысли пришлось отказаться. Хотя Гейдар-ага в прошлом сам и не встречался с Расуловым, но кое-что о нем знал. Да и по возрасту старый контрабандист должен был меньше насторожить подозрительного главаря бандитов. Идти в лес должен был все-таки старый Гасан.

В преданности Расулова чекисты не сомневались. Но хватит ли у него выдержки, умения, чтобы самостоятельно вывести банду под удар?

А как поступить со складом? Ликвидировать, вывезти оружие? Но Гейдар-ага почти наверняка захочет предварительно удостовериться в его наличии, и, если склада не обнаружит, Расулову будет угрожать смертельная опасность. Оставить пока в неприкосновенности, использовать как приманку? Но обязательно надо убрать оттуда все, что может взорваться при возможной перестрелке. А если бандиты сумеют завладеть складом?

Нужно было найти ход, позволяющий совместить несовместимое — обеспечить безопасность старому Гасану, установить надежный контроль за складом и гарантировать захват Гейдар-аги.

На решение этих вопросов ушла неделя. Потом вернулся из Закатал обескураженный Расулов. Он рассказал Гордееву о своих долгих мытарствах в поисках возможности связаться с Гейдар-агой. Сделать это никак не удавалось до тех пор, пока старый Гасан не познакомился с местным муллой, который, как оказалось, встречался с главарем банды. Мулла повидался с Гейдар-агой и объявил Расулову, что главарь знает Расулова, но примет его лишь при условии, что тот явится вместе со своим сыном. Сказав мулле, что поедет за Касумом, старый Гасан поспешил в Баку.

Он дал понять Гордееву, что не хотел бы втягивать в это опасное дело сына, ставить на карту его жизнь.

На следующий день Николай Семенович не вышел на работу. До этого три дня дул бакинский норд. У Гордеева разболелись старые раны. Юсуф пришел его проведать. Он расположился в кресле у дивана, на котором лежал Николай Семенович. В соседней комнате решал задачи десятилетний Сема — сын Гордеева. В комнатах было неуютно, чувствовалось отсутствие женщины. На столе плохо выглаженная скатерть, вещи Семы разбросаны: раскрытый ранец валялся на кресле, тут же его кепка, ее место на вешалке занял огромный бумажный змей, который мастерил, как видно, сам Сема. Об этом красноречиво свидетельствовал подоконник, сплошь замазанный клеем и покрытый прилипшими кусками бумаги. Исчезли тонкой работы салфеточки, их, наверное, отдали стирать, а потом забыли положить на место. Юсуф помнил, что к ним была неравнодушна Елена Петровна, жена Гордеева, так нелепо погибшая в прошлом году. Она поехала повидаться к родителям в Воронежскую область. Жили они в селе на опушке леса. Елена Петровна пошла в соседнее село к сестре. Неожиданно разразилась гроза, и первой же молнией она была убита. Гордеев никак не мог смириться со смертью жены.

Юсуф старался занять Гордеева разговором. Они говорили о трудностях, с которыми столкнулись в деле с Расуловым, о призе, взятом недавно Волковым на спортивных соревнованиях, что пора уже сменить их допотопный «бенц» и о многом другом, хотя Юсуф охотнее поделился бы со своим другом радостью: на его чувство Света отвечает взаимностью. Но как-то неловко было говорить на эту тему. Он не знал, что Гордеев давно следит за их отношениями и не раз собирался поговорить о Юсуфом, но откладывал, ждал, что тот сам начнет этот разговор. И вот когда все темы были исчерпаны, Юсуф решил, наконец, сказать о Свете. Он понимал, что Гордеев может обидеться, если узнает обо всем в самый последний момент.

Но им не удалось поговорить. В передней раздался звонок, и Сема, опрокинув стул, бросился к двери. Через несколько секунд он вернулся.

— Папа, там тебя спрашивает какой-то дядя. Говорит, привез письмо.

— Письмо? От кого? Ну, что ж, проси, пусть зайдет.

Сема побежал в переднюю и вернулся с высоким мужчиной лет тридцати.

Он вошел, стащил с головы папаху и остановился посредине комнаты.

Окинув взглядом его старенький костюм, видневшуюся из-под пиджака рубашку от спецовки, которые выдают на нефтяных промыслах, Гордеев подумал: «Рабочий с нефтепромыслов».

— Да пошлет всевышний мир этому дому, — заговорил наконец нежданный гость, обращаясь к Гордееву и косясь на Юсуфа. — Ты Николай Гордеев?

— Я… Садитесь, — указал Николай Семенович на стул рядом с собой.

Но гость не сел. Он опять посмотрел на Юсуфа.

— Можете говорить, от этого товарища у меня нет секретов, — догадался Гордеев.

— Ты помнишь Кули-заде, который помогал тебе покупать бензин для Астрахани?

— Как же, как же, — оживился Гордеев и хотел было приподняться, но боль в плече свалила его обратно на подушку.

Гость полез за пазуху, вытащил пакет и протянул его Гордееву.

— Кули-заде прислал тебе письмо. Если захочешь написать ответ, пошли со мной. Я живу на Балаханской улице, около Сабунчинского вокзала, в доме Гамбарова. Мое имя Ибрагим-ага, в доме все знают меня.

— Хорошо, Ибрагим-ага, спасибо за письмо. Сейчас выпьем чаю, садитесь.

— Нет, нет, начальник. Я пойду, а ты спокойно письмо почитай.

Юсуф проводил в переднюю Ибрагим-ага, подробно расспросив, где он живет.

Когда Юсуф вернулся, Николай Семенович читал письмо.

— Вот никогда бы не подумал, что в вербовке Расулова Мурсал-Киши использовал того самого Кули-заде, который так помог мне в двадцатом году при мусаватистах с отправкой бензина в Астрахань. Это был купец, который рассуждал очень здраво, я бы сказал, даже о прогрессивных позиций. Мне иногда казалось, что он помогает нам не только потому, что хорошо зарабатывает на поставке нефти. А вот письмо еще больше убеждает меня в этом.

— Что он пишет, Николай Семенович?

— Подробно описывает работу Коллинза по той линии, по которой тот использует Мурсал-Киши, пишет, что он и Мурсал-Киши поняли: деятельность Коллинза может нанести вред Ирану, испортить его отношения с северным соседом, и поэтому решили написать мне. В их письме много интересных подробностей. Наджафов шел на связь к какому-то английскому агенту, давно находящемуся в Баку. Этот агент после исчезновения Наджафова должен связаться с Расуловым, а через него с Гейдар-агой.

— Как же нам установить этого английского агента?

— Подожди, сейчас прочту, Они пишут, что, как проговорился им Наджафов, английский агент в Баку имеет телефон 45–44. Наджафов должен был позвонить по этому телефону и, услышав мужской голос, назвать себя Гюрзой-заде. После чего ему назначат встречу. Да-а… Интересно.

— Николай Семенович, я побегу и выясню, чей это телефон.

— Иди, только осторожно выясняй.

Когда Юсуф вернулся, Гордеев уже был на ногах и, прохаживаясь по комнате, морщился и поглаживал рукой плечо.

— Николай Семенович, зачем вы встали?

— Не время сейчас болеть, Юсуф. Выяснил? — потребовал Гордеев.

— Да, это телефон конторы, в которой работают Юдин и Гусейнов. Они единственные мужчины в комнате с телефоном 45–44, остальные сотрудники, сидящие там, — женщины. Аппарат висит на стене у стола Юдина.

— Хорошо. Сейчас придет машина, я вызвал, поедем в управление, надо быстро кое-что предпринять и составить ответное письмо Кули-заде. Ты запомнил адрес Ибрагим-ага?

— Да, Николай Семенович, но стоит ли вам ехать. Все это можно сделать не выходя из дома.

— Нет, нет. Поедем.

XI

Затяжной осенний дождь мелкой водяной пылью ложился на тугой зеленый шатер Закатальского леса. Отроги хребта, скрытые тесно сомкнувшимися кронами, чередовались с глубокими ущельями, где деревья росли не так густо. И от этого казалось, что на краю Алазанской долины растянулся, отдыхая, гигантский многолапый мохнатый зверь.

Впрочем, увидеть все это мог лишь тот, кто поднялся бы наверх, к субальпийским лугам, сейчас выжженным солнцем и утратившим яркость. А в самом лесу…

Кряжисто, подобно ржавым утесам, стояли грубокорые карагачи, у их подножий застывшими волнами расплескалось море орешника, дикой яблони, алычи. Даже зоркий глаз не смог бы ничего рассмотреть и на расстоянии ста метров — настолько плотен был «ворс» этой растительной шубы, настолько густ ее «подшерсток».

Лесной кордон — просторное приземистое здание, сложенное из неотесанного камня, стояло на поляне, задней своей стеной приткнувшись к отвесному утесу. Подход к нему открывался лишь с одной стороны — поляна была длинной и узкой, да и дом внешне изрядно смахивал на старинный блокгауз. Выходившие на три стороны отдушины подвала могли служить отличными бойницами. На веранде, обнесенной низенькой балюстрадой из крупного плитняка, свободно могли расположиться полтора десятка стрелков.

Сейчас на веранде было всего четверо. Гейдар-ага, привычно настороженный, даже здесь не расстегнувший ремней снаряжения, жилистый горбоносый старик в запачканной копотью белой бурке и длиннорукий Керим, палач банды, еще более оборванный и неряшливый, чем в тот день, когда он покинул родную деревню. Четвертый, хлопотавший около подносов с пловом и фруктами бритый толстяк в простой крестьянской одежде, некогда лесничий и егерь местного бека. С одинаковым лицемерным радушием раздобревшего холуя он принимал бы тут любого из тех, с кем ссориться было опасно.

Полсотни ульев, надежно спрятанных в лесной глуши, хорошая отара, не обложенная никакими налогами (ее до самых снегов выгуливал на горных пастбищах старший сын), огород и небольшой кусок пашни, на которых работали два других сына и снохи, делали его двор более чем зажиточным. Хозяин кордона числился в лесниках, исправно выполнял все распоряжения сельских властей, вспоминавших о нем не слишком часто. А представься случай, он сам перерезал бы горло любому из представителей этой власти.

Не с бо́льшей любовью относился он и к Гейдар-аге, которого потчевал теперь так усердно. Но поскольку ссориться с главарем банды явно не имело смысла, закатальский «барс», как сам себя называл Гейдар-ага, находил на кордоне теплый прием, сытный стол и спокойный ночлег. А с приближением осени нужда в этом ощущалась все острее.

Сегодня Гейдар-ага приехал на кордон не для отдыха. Два дня назад местный мулла передал через верного человека, что его разыскивает контрабандист Расулов, принесший из-за рубежа важные вести.

Сокрушаясь и разводя руками: почтенные гости совсем не кушали плов, толстяк убрал почти нетронутое блюдо, заискивающе предложил:

— Становится прохладно. Может быть, Гейдар-ага и его уважаемые друзья пройдут в комнаты?

— Нет, мешади, — Гейдар-ага бросил на хозяина подозрительный взгляд. — Я хочу сам увидеть, с какими глазами подойдут они к дому.

— Но твои люди охраняют дорогу, а Керим ястреба бьет на лету. В моем доме тебе нечего опасаться. — В голосе хозяина притворная обида смешалась с плохо скрытым испугом.

Гейдар-ага коротко усмехнулся, сузил глаза, погладил рукоять маузера.

— Пусть опасаются те, кто захочет меня обмануть. Я должен знать, с какими глазами подойдут они к этому дому.

— Воля гостя — закон для хозяина. Всегда все пусть будет так, как ты сказал. Кушайте виноград, пожалуйста. Сейчас принесу чай, — толстяк с неожиданной для него легкостью проскользнул в полуоткрытую дверь с подносом в руках.

— Охо-хо, — ни к кому не обращаясь, вздохнул старик, сидевший рядом с главарем. — Сейчас бы ко мне домой…

— Ты прав, Новруз-бек, — голос Гейдар-аги немного смягчился. — Твой дом был просторен, уютен. А сколько слуг… Иншалла, скоро ты опять войдешь туда как хозяин.

Новруз-бек поплотнее стянул завязки наброшенной на плечи бурки, поежился. Взгляд его стал рассеянным, почти мечтательным.

— Какой дом! Его строил еще мой прадед… — заговорил он протяжно, почти нараспев, чуть покачиваясь взад и вперед. — А сколько земли — не окинешь глазом. А сад, а табуны коней… Теперь все это называется — совхоз имени Самедова. Когда я все это подарил Самедову? Я не помню, когда я это дарил! — неожиданно выкрикнул старик и замолчал, злобно оскалившись.

— Ну, ну. Успокойся, Новруз-бек. — Гейдар-ага огладил густую бороду. — Скоро, очень скоро все получишь обратно. А кто такой Самедов?

— Какой-то большевистский вожак. Я хотел бы видеть его на той чинаре. — Усы и верхняя губа у Новруз-бека подрагивали, как у пса, готового зарычать.

Коротко просвистав в воздухе, на вытоптанную площадку перед домом шлепнулся кусочек плитняка. Через мгновение, подхватив винтовки, все трое были уже на ногах.

— Керим! — Гейдар-ага рукой ткнул в сторону поляны.

Керим выскочил из-под навеса, поднял голову, всматриваясь куда-то наверх, и успокаивающе произнес, обращаясь к Гейдар-аге:

— Зейтун их видит. Едут. Только трое.

— Мешади! — Даже в это почтительное обращение к паломнику, совершившему путешествие к гробу пророка, Гейдар-ага сумел вложить все, что должно быть в команде. — Ты встретишь гостей.

Молча поклонившись, толстяк заспешил с веранды.

— Керим! — еще жест в сторону полуоткрытой двери. — Будешь держать их под прицелом. — И Гейдар-ага вновь опустился на место, спокойный, невозмутимый, каким и должен быть почтенный хозяин в ожидании гостей.

В дальнем конце поляны показался пузатый, откормленный осел. На нем восседал тщедушный человек в большой, потемневшей от дождя чалме, казавшейся особенно нелепой над его хилым, обернутым накидкой телом. Немного позади легкой поступью вышагивал Расулов, еще на шаг-другой от него отстал Юсуф Мехтиев, в русских сапогах, брезентовом плаще и папахе.

Хозяин, подхватив осла под уздцы, подвел гостей к веранде и помог мулле слезть со своего «скакуна». Вблизи служитель аллаха оказался еще невзрачнее. Изможденный, морщинистый, со слезящимися глазами, тощей бороденкой и жалкой шеей. Вместе с Расуловым они поднялись под навес. Старый Гасан остановился у края ковра. Мехтиев, как и полагалось младшему, молча поклонился и отошел в дальний угол веранды.

Главарь окинул незнакомцев быстрым внимательным взглядом. «Да, — мысленно оценил он гостя. — Этот станет ходить через границу. Похож на Новруз-бека, только покрепче. Такой на любое дело пойдет… И в гепеу тоже. Второй еще щенок! Я переломлю его одной рукой, А вот стал неудобно. Кериму не виден». Он указал Юсуфу место поближе, на краю ковра. Еще раз поклонившись, тот подошел и стал, ожидая, пока сядут старшие. «Обычай знает, — подумал Гейдар-ага, — почтителен, скромен, не поднимает глаз…»

— Да пошлет тебе аллах благополучия и успеха во всех твоих делах, — нараспев произнес мулла, здороваясь с главарем. Гейдар-ага склонил голову, приложив руку к сердцу, потом с приветственным жестом повернулся к Расулову.

— Тебя я тоже рад видеть, старший брат.

Мулла, подобрав полы накидки, опустился на ковер, оперся на подушку, подложенную хозяином.

— Плохие новости, совсем плохие, Гейдар-ага. — дребезжащим речитативом затянул он. — Разгневался на нас всевышний, смуту поселил в умах мусульман. Крестьяне забывают дорогу в мечеть, молодежь не слушает старших, женщины потеряли стыд. Не только в Закаталах — в селах снимают чадру, ходят в больницу, спорят с мужьями. Закон шариата уже не закон, — вещал мулла, ерзая на ковре, как курица, устраивающаяся на насесте.

Гейдар-ага с трудом сдерживал раздражение. Каноны восточной учтивости не позволяли, встретившись, сразу переходить к цели свидания, но болтовня старого пустомели злила его.

Подчеркнуто неторопливым жестом атаман расстегнул пояс с кинжалом, отложил в сторону. Испытующе глядя на Расулова, скинул с плеча перевязь маузера. Старый Гасан, приняв позу человека, собравшегося совершить омовение, раскрыл перед собой пустые ладони и медленно опустился на корточки рядом с муллой. «Умен», — подумал Гейдар-ага и неприметно покосился в сторону младшего гостя. Тот, помедлив, тоже присел, сложив на коленях скрещенные руки.

Хозяин поставил перед гостями стаканчики с чаем. Мулла торопливо схватил свой, стал греть о него озябшие руки, потом начал пить мелкими глоточками, причмокивая и отдуваясь. Воспользовавшись паузой, Гейдар-ага кивнул Расулову.

— Войдем в дом, там поговорим.

Поднявшись, оба вошли в комнату, расположенную рядом с той, откуда за встречей наблюдал Керим. В нее вела дверь, проем был прикрыт ситцевой занавеской.

— Я здесь в гостях, но ты будь как дома, пожалуйста, — доброжелательно произнес Гейдар-ага, усаживаясь на разбросанные по ковру подушки и, не меняя тона, будто вскользь, спросил: — Где ты живешь?

— Я из Пойлы, что вблизи границы, — ответил старый Гасан. — Ты должен знать Расуловых.

— Ты брат Наджаф-кули?

— Он умер пять лет тому назад. Надеюсь, аллах нашел ему место в раю.

— Ты занимаешься его ремеслом?

— Так принято у нас в семье, Гейдар-ага.

— Наджаф-кули был другом моего двоюродного брата Мусы. Ты знал его?

— Гейдар-ага, я старый человек, зачем со мной играть, — нахмурясь, произнес Расулов. — Ты сам прислал ко мне Мусу Джебраилова. Я помог ему перейти границу. Хочешь узнать, с чем я пришел, — слушай. Не хочешь — разреши, мы уйдем.

Широкоскулая рябая маска ухмыльнулась, в черной бороде ослепительно блеснули зубы. Гейдар-ага умиротворяюще поднял открытую ладонь.

— Прости, старший брат. У меня нет гепеу, я сам должен вести эти разговоры. Ты сделал, как я просил, привел с собой сына, я верю тебе. Но ты слышал, как было под Шушей? Не сердись, скажи; кто тебя послал?

— Я говорил с Мурсал-Киши, он дружит с англичанами. Они хотят тебе помочь.

— А что ждет Мурсал-Киши? Зачем я ему?

— Он много знает о тебе. Знает, что ты хочешь собрать все лесные отряды, поднять знамя газавата. Мурсал-Киши сказал так: если Гейдар-ага сможет договориться с Саттар-ханом, с Али Ниязом, мы дадим ему много оружия. Скажешь «да» — я тебе укажу, где находится оружейный склад.

— О каком складе говорит старший брат? — Гейдар-ага поднял клочковатые, цвета полыни брови.

— Носить оружие через границу тяжело и опасно. Когда англичане были здесь, они оставили склад на десять таких отрядов, как твой. Мне точно объяснили, где он, я проверил, все на месте. У железной дороги, где станция Ганджа. Они думают так: будет у тебя оружие — сможешь собрать другие отряды, начнешь большую войну.

— Что в этом складе? — Гейдар-ага подался вперед. Новость ошеломила его, и сохранять равнодушный вид не хватало сил.

— Пулеметы, винтовки, маузеры, гранаты, Патроны тоже, конечно. Мне называли чего сколько, прости, не запомнил, только много.

«Не запомнил?» — Гейдар-ага снова насторожился.

— А как с Мусой? Он перешел границу? И где сейчас? — Вопрос был задан неожиданно.

Но за годы занятий контрабандой старому Гасану не раз приходилось оказываться перед всякими неожиданностями, и он привык не теряться.

— Я думаю, где-нибудь в Ленкорани, — насмешливо улыбаясь, отвечал он. — Мурсал-Киши хотел к тебе Мусу прислать. Тот деньги взял, границу перешел, но исчез куда-то.

Гейдар-ага ухмыльнулся.

— Муса неглупый человек, зачем ему в Закаталы идти? Здесь каждый милиционер его знает. Наверно, спрятался… — успокаиваясь, произнес атаман. — Хорошо, скажи теперь, ты склад покажешь, что потом?

— Потом к себе в Пойлу поеду, а оттуда за границу — Мурсал-Киши рассказать о том, что ты решил.

— Да благословит тебя аллах за эту новость! — торжественно произнес Гейдар-ага, поднимаясь. — А сейчас… Ты можешь ехать сразу?

— Для этого я шел сюда, Гейдар-ага. — Расулов тоже встал, лихорадочно соображая, можно ли задать вопрос, почему Гейдар-ага согласился встретиться с ним лишь в том случае, если Гасан придет на свидание вместе с сыном, или лучше от этого воздержаться. Но Гейдар-ага сам развеял эти сомнения.

— Оставишь сына здесь. Поедешь с Новруз-беком. Покажешь место, склад.

— Сына? — Расулов оскорбленно вскинул голову. — Ты мне не-доверяешь? Не будет склада, ничего не покажу!

— Слушай, я говорю, почтенный Гасан, — Гейдар-ага подался вперед, свел глаза в узкие щелки. — Пусть моя осторожность не обидит тебя. Но два раза не надо, чтоб я говорил. Или будет как я хочу, или будет нехорошо. Керим! — Длиннорукий, откинув стволом винтовки занавеску, вдвинулся в комнату. — Позови Новруз-бека!

— Да, Гейдар-ага.

Новруз-бек вошел, поддерживая рукой спадавшую бурку.

— Поедешь с нашим братом, куда он покажет, — обратился к нему главарь, не отрывая прищуренных глаз от Гасана. — Хорошо запомнишь место. Привезешь мне со склада гранаты и маузер. Скажешь нашему брату спасибо. Где меня потом найти, сам знаешь. Поедешь сейчас.

— Наконец-то аллах вспомнил о нас! — Глаза Новруз-бека радостно заблестели. — Будь покоен, Гейдар-ага, все сделаю как надо. — И повернувшись к Расулову: — Пойдем. Коня хозяин даст.

— Но потом ты отпустишь сына? — В голосе старого Гасана звучало неподдельное волнение.

— Потом… Потом, конечно, отпущу. Разве мусульманин платит злом за добро? — свистящим шепотом произнес Гейдар-ага.

XII

Вечером того самого дня, когда Гейдар-ага встретился со старым Гасаном, в кабинете Николая Семеновича резко, требовательно затрещал телефон. Гордеев, уже третьи сутки не выходивший из управления, схватил трубку.

— Докладывает Киреев. Гусейнов только что пришел на квартиру к Юдину. Продолжаю работу.

Прижав кнопку звонка, Николай Семенович не отпускал ее до тех пор, пока в комнату не влетел секретарь.

— Хентова ко мне!

Через несколько минут появился Хентов, носатый, похожий на грача брюнет в мятой гимнастерке. Плохо затянутый командирский ремень скособочился под тяжестью крупнокалиберного кольта, голенища были слишком просторны для его тонких ног. Но Хентов никогда не был в управлении мишенью для насмешек, так как специалистом он был великолепным. «Такой выйдет в эфир на спичечном коробке да на паре женских шпилек», — говорили о нем радисты. За виртуозное мастерство Хентову прощалась и внешняя расхлябанность, и полное отсутствие чувства юмора.

— Как у тебя? — Гордеев не скрывал своего беспокойства.

Хентов пожал плечами.

— Люди дежурят в должном диапазоне, — негромко, чуть картавя, отвечал он, — заработает рация, сразу засечем.

— Ты адрес-то, часом, не перепутал?

— Зачем? — Хентов опять пожал плечами. — И сейчас хорошо помню. Третий Нижнеприютский, четырнадцать. Разрешите идти?

— Да, да, пожалуйста. И скажите там, чтобы Волкова ко мне прислали.

Хентов вышел, Анатолий Максимович появился почти тотчас же, видимо, ждал вызова. Сегодня он был в штатском.

— Ты готов?

— Так точно, — Волков привычно вытянулся. — Киреев, Бероев, Онищенко, Горчакова.

— Не простит тебе Юсуф, что девушку на такую операцию берешь, — скупо улыбнулся Гордеев. — Да ты садись. Все равно мне первому сообщат.

— Что вы, Николай Семенович, — опускаясь в кресло, ответил Волков. — Юсуф гордиться будет. Горчакова в адресном неплохо себя показала, здесь посерьезнее дело будет. Хотя для нее опасности нет, дальше хозяйки ходить ей незачем.

— Слушай, — несколько смущенно начал Гордеев, — а как вообще у них. Ну… с Горчаковой? Ты не думай, Максимыч, я не потому спрашиваю, Юсуфу, как сыну, верю; просто хочется, чтоб у ребят было по-настоящему хорошо, а поговорить — спугнешь еще, обидишь…

— Смешные они, — Волков улыбнулся. — Друг от друга прячутся, таятся, а со стороны — оба как на ладони. Смотреть на них завидно.

Большие кабинетные часы — гордость начальника хозяйственной части, недавно появившиеся в комнатах второго этажа, пощелкивали словно все реже и реже. Казалось, что маятник сдает темп.

— Тошно до чего так сидеть, — не выдержал Анатолий Максимович.

— Куда уж, — начальник кивнул. — Только ему сейчас того тошнее. Как думаешь, возьмем без стрельбы?!

— Кто-о их знает, — уклончиво протянул Волков. — Мужики вроде тертые. Постараемся.

Вдруг распахнулась дверь, и Хентов, еще более растрепанный, чем полчаса назад, появился на пороге.

— Работает рация, товарищ… Николай Семенович. Она самая, ошибки нет. В Нижнеприютском.

— Ну, хоп, — по вынесенной еще из Средней Азии привычке сказал Волков и, встав, одернул топорщившуюся над левым бедром полу пиджака. — Я спускаюсь, Николай Семенович?

— Да, выходите. Сейчас доложу, и поедем, — кивнул Гордеев, поднимая трубку.

…Потные, тяжело дышавшие Юдин и Гусейнов возились у печки, старательно заделывая опустошенный тайник. Рация, упакованная в вещевой мешок, стояла у двери, агент номер 015 заметал следы.

Каменщики, прямо сказать, были никудышные. Когда работа наконец была завершена, весь пол был заляпан раствором, у самой печи образовалась настоящая лужа, вещи покрылись налетом кирпичной пыли. Перед уборкой присели отдохнуть, закурили.

— Аркадий Иванович, — Гусейнов с отвращением оглядел разоренную комнату, — и не зря мы все это затеяли?

— Нельзя долго работать на рации из одного места, — Юдин взъерошил свои редеющие волосы, потянулся, отхлебнул из стоявшей на столе початой бутылки. Почему-то неотвязно лезли в голову стереотипные слова в шифровках: «Да хранит вас бог, Уильям».

Гусейнов потянул к себе лежавшие на столе нарды и открыл их.

— А я думал, что мы успеем сыграть сегодня партию, — сказал он и, вынув из ящика обломанную половинку нардовской шашки, спросил: — Что ты не заменишь целой? Сколько времени она валяется здесь.

— Оставь, пожалуйста, — сердито буркнул Юдин и, выхватив из рук Гусейнова обломок, сунул его в карман.

Послышался робкий, хорошо знакомый обоим стук тети Даши. Юдин быстро встал, надел пиджак, сунул правую руку в карман и шагнул к двери. Старушка поманила его в коридор.

Беспокойство хозяина начало, видно, передаваться и гостю. Поднявшись, Эюб подошел к окну, попробовал, крепко ли сидят в гнездах шпингалеты, выдернул их и вернулся на свое место. Через минуту вошел Юдин.

— Что там? — спросил его Эюб.

— Чертовщина какая-то. Нашу старуху срочно вызывают к племяннице. Есть у нее такая. Подружка пришла, говорит — та внезапно заболела. Не нравится это мне.

— Разве племянница не может болеть? Аркадий Иванович, клянусь своей головой, ты стал похож на человека, который боится своей тени. Нельзя так, слушай… Юдин тяжелой походкой подошел к столу, взялся было за бутылку, потом отставил.

— Чувствую я, что наша проверка в адресном плохо обернется. Оттого и тороплюсь с переносом рации.

— Оставь, Аркадий Иванович. Ты же не тетя Даша, чтобы верить в черных кошек, тринадцатое число и прочую чепуху… Хотя я понимаю, что лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь покойником, но сейчас, думаю, зря расстраиваешься. Скажи лучше, что дальше делать?

— Там, под шторой, провод натянут, Сними-ка его, брат.

Гусейнов пересек комнату и оказался у окна в тот самый момент, когда с треском распахнулась дверь и в комнату шагнули двое с оружием.

— Стоять! Не дви…

Выключатель был у окна, и реакция Гусейнова оказалась мгновенной. Ударив рукой по кнопке, он выключил свет, стремительно распахнул окно и выпрыгнул наружу. Волков стелющимся вратарским прыжком метнулся к дивану. Глухо, словно за стеной, стукнул выстрел. Под окном послышался сдавленный вскрик, и все стихло.

Через секунду вспыхнул свет. Гордеев стоял у окна, наган вплотную прижат к бедру, средний палец на собачке, указательный вытянут вдоль ствола, левая рука на выключателе. Но только что прозвучавший единственный выстрел был направлен не в Волкова. Анатолий Максимович стоял у дивана, поддерживая обвисшее тело Юдина. Волков, нахмурясь, опустил Аркадия Ивановича. Нагнулся, взялся за пульс.

— Вызвать «скорую»? — спросил кто-то из сотрудников.

— Не надо, — покачал головой Анатолий Максимович. — Не захотел платить. Стрелял прямо в сердце.

— Все равно врач нужен. Акт составит. Вызывайте, — распорядился Гордеев. И, сдвинув штору, спросил у подошедшего к окну сотрудника: — Что там у вас?

— Похоже, ушел, — оба, и Киреев и Онищенко, старались не глядеть на начальника.

— С чем вас и поздравляю. Идите помогите при обыске, — распорядился Гордеев.

Волков, сняв с кровати покрывало, прикрыл им труп и вышел вслед за Гордеевым.

— Унес с собой всю агентуру. Теперь придется повозиться… — ни к кому не обращаясь, проговорил он.

— Слушай, Максимыч, — быстро, будто диктуя стенографистке, заговорил Гордеев. — Бери Киреева. В машину — и к Гусейнову домой. Не медли. Ему из Баку выбраться надо, а одет неудачно. Рубашка яркая, не дурак, обязательно сменит. Да и денег с собой может не быть. Я сейчас в управление, порт перекроем, на шоссе посты выставим, организуем в городе розыски. А ты, если дома не застанешь, давай по линии железной дороги. У него сейчас два пути. Хорошо, если к границе. А вдруг к Гейдар-аге? Перехватить его надо, во что бы то ни стало. Иначе… — Он не договорил.

…Громоздкий «бенц», рывком взяв с места, понесся в сторону Тазапирской улицы, на которой жил Гусейнов.

— Как же у тебя получилось, Павлуша? Ты ж под окном стоял, — отрывисто проговорил Волков.

— Дьявол его знает… — Киреев закурил, стараясь быть спокойным. — Он выскочил прямо на Онищенко. Тот упал, я думал — убит и к нему… Ну, и промедлил. Всего-то доля секунды, а Гусейнов уже в кусты и к пролому. Бероев у другого окна стоял, с него не спрос.

— Ловок, бестия, Меж пальцев ускользнул. Если мы с тобой его не найдем, будет плохо. — Волков замолчал и, взявшись рукой за спинку сиденья, всем корпусом подался вперед, словно пытаясь ускорить бег машины.

Масьма Гусейнова была искренне удивлена, что Эюба в такую позднюю пору разыскивают друзья. Киреев, отлично говоривший по-азербайджански, минут десять беседовал с заспанной бабкой, убедился, что спрятаться в квартире невозможно, и быстро спустился к машине.

— Прежде чем на вокзал, давай еще один адрес проверим, — предложил он Волкову. — Старуха говорит, что Эюб дядю часто навещает. Мовсумов Дадаш, в торговле работает. Если действительно из дому без денег вышел…

— Давай на Завокзальную, Сережа, — Волков за эти дни успел запомнить адреса всех родственников и знакомых Гусейнова.

Дадаш Мовсумов был заметно смущен визитом, но утверждал, что не видел Эюба уже больше месяца. Однако в доме, несмотря на поздний час, никто не спал, похоже было, что хозяева чем-то напуганы. В углу комнаты стоял чемодан.

— Ну вот что, — Анатолий Максимович решил не терять времени. — Ближе к делу. Я знаю: Гусейнов только что был здесь. Говорите: куда поехал?

В этот момент Киреев на всякий случай запустил руку за диван, пошарил там и извлек знакомую обоим яркую рубашку Эюба. Это выдало Мовсумова с головой. Разом ослабев, он опустился на стул.

— Воды хлебните, — поторопил Анатолий Максимович. — И рассказывайте.

Уходя от преследования, Эюб Гусейнов успел сочинить историю, которая была встречена с сочувствием в доме Мовсумова. Бухгалтер рассказал, что на днях был арестован за растрату его коллега Юдин, до этого поссорившийся с Эюбом, и теперь Гусейнов опасается оговора. Дядя поверил и дал Эюбу пятьсот рублей, другую рубашку, пиджак, кепку и подсказал довольно безопасный маршрут.

— Здесь рядом узкоколейка. Я сказал: езжай в Бинагады, а там, в поселке, на ученический поезд пересядешь, до Баладжар доберешься. Оттуда хочешь на пассажирском, хочешь на товарном уехать можно.

— А он не в Закаталы собрался? — равнодушным голосом спросил Волков.

— Он сказал, что в сторону Тифлиса поедет. Правда или нет, не знаю, — развел руками Мовсумов.

Когда Волков и Киреев приехали на станцию узкоколейки, выяснилось, что поезд уже давно ушел. Гусейнова на станции не было.

— Куда теперь? В Бинагады? — Сергей, шофер оперативной машины, уже сориентировался в коротких репликах, которыми перебрасывались его пассажиры.

— Не стоит. Гони прямо в Баладжары. К ученическому тоже опоздать можем, а так время выиграем, — решительно сказал Волков.

— Анатолий Максимович, может, он тоже на ученический не успеет?

— Ну на следующем выедет. Если решил уходить по железной дороге, Баладжар ему не миновать. Давай, Сережа, давай, дорогой…

Шофер нажал на акселератор.

Вспарывая темноту узкими лучами фар, скрипя покрышками на поворотах, «бенц» рвался вперед, словно гончая, взявшая свежий след. Но Волкову казалось, что тянутся они чуть быстрее крестьянской арбы.

…Мотор отказал, когда до станции оставалось около двух километров. Водитель кинулся открывать капот. Волков, не говоря ни слова, отбросил дверцу и выпрыгнул на шоссе.

— За мной, Павлуша, бегом! — хрипло бросил он в темноту и замолк, сберегая дыхание.

Сухопарый, легкий на ногу Киреев на первых ста метрах обошел было Волкова, давно уже не бегавшего кроссы, но вскоре начал сдавать. Мерным размашистым шагом Анатолий Максимович уходил вперед, словно не ощущая тяжести своего огромного тела.

— Максимыч… Убавь, дорогой… Не могу… — задохнувшись и перейдя на шаг, с трудом выкрикнул в темноту Киреев. Темнота отозвалась одним лишь словом: «Юсуф!» И Павел вновь побежал, шатаясь от изнеможения, жадно хватая воздух, чувствуя, что сердце колотится где-то в ушах и вот-вот выпрыгнет.

Наконец Баладжары. На многочисленных путях длинные цепочки вагонов. Как разобраться, где нужный состав. Волков и Киреев бросились к перрону. Вдруг товарный поезд, мимо которого они бежали, загремел и медленно потянулся вперед. Они увидели, как откуда-то из темноты к головному вагону метнулся человек и вскочил на площадку.

— Это Гусейнов, — крикнул Волков, и они пустились так, чтобы их не заметил беглец, нагонять первый вагон.

Еще усилие, и Волков с Киреевым были у площадки, на которую вскочил Гусейнов. Тот сразу понял — погоня, в руках у него блеснула финка, но Волков, первым поднявшийся на площадку, схватил Гусейнова за руку, и нож, звеня о буфера, полетел вниз. Поезд стал набирать скорость, и надо было выбираться из него. Сначала спрыгнул Киреев, за ним нехотя почти свалился, как куль с отрубями, Гусейнов, а за ним прыгнул Волков. Они взяли задержанного под руки и повели на станцию. Гусейнов обмяк, ноги почти не держали его, и, если бы не Волков и Киреев, он рухнул бы на землю.

XIII

Юсуф лежал на свеженарезанных ветках орешника, застеленных толстой, остро воняющей лошадиным потом попоной, с головой завернувшись в брезентовый плащ. Он пытался заснуть. Пытался и не мог. Мешал Керим, лежавший рядом, неслышный, как зверь, и такой же опасный.

С позапрошлого вечера, когда старый Гасан и Новруз-бек отправились к Гандже для проверки склада, Керим был приставлен к Юсуфу в качестве караульного, хотя старательно пытался представить себя телохранителем, вел себя вполне доброжелательно, старался, чтобы «гость» ни в чем не знал нужды. Но это радушие не могло бы обмануть и младенца. Слишком неотступно следовал Керим за каждым шагом, слишком зорко следил за ним, когда Гейдар-ага, неожиданно для всех, велел Расулову-младшему вычистить свой маузер.

Внешне это выглядело как знак большого доверия. К оружию атамана могли прикасаться только абсолютно надежные руки. Но Юсуф вовремя и верно понял, что его проверяют, и начал разбирать пистолет с видом восхищенно-завистливым, но столь неумело, что Керим вынужден был вмешаться.

Час спустя хозяин отыскал юношу и заявил, что захромала одна из его лошадей. «Не может ли уважаемый Касум, он, кажется, занимается коновальством, посмотреть, что случилось с Серой?»

На этот раз Юсуф испугался по-настоящему. Ухаживать за лошадьми, он разумеется, умел. Но лечить? Однако, отступать было некуда.

Мехтиев согласился.

— Я помогу. Если захочет аллах. Вели сыну провести лошадь перед верандой, — уверенно распорядился он, словно не допускал мысли, что его могут не послушаться.

Юсуф подошел, ласково погладил лошадь, прощупал переднюю лопатку.

— Покажи копыто! — неожиданно резко бросил он угрюмо молчавшему сыну хозяина. Тот повиновался.

Среди стертых почти до блеска шляпок давно вбитых гвоздей одна отчетливо выделялась. Явно свежая, немного скособоченная.

Презрительно хмыкнув, Юсуф ткнул в нее пальцем.

— Если в Закаталах все так куют лошадей, пусть лучше ездят на ишаках, — бросил Юсуф хозяину и с равнодушным лицом отошел в сторону, показывая, что здесь разговаривать больше не о чем.

Потом наступила передышка. То ли Гейдар-ага исчерпал на время свою изобретательность, то ли решил, что стоит дать гостю успокоиться, расслабиться, забыть о том, что ему не доверяют, но, во всяком случае, весь остаток дня на Юсуфа вроде даже не обращали внимания.

Мехтиев поспал, потом помог одному из сыновей хозяина привести в порядок осыпавшийся тандыр — яму, заменявшую в деревнях печь для выпечки хлеба; довольно долго с удовольствием рубил привезенный из лесу хворост. Жизнь на лесном кордоне шла своим чередом, а для Юсуфа важным было ничем не выдать своей настороженности.

Закончив работу, он предложил Кериму сыграть партию в нарды. Тот согласился с большой охотой. У хозяина нашлась старинная доска с выжженным по крышке персидским орнаментом. Керим первый бросил кости.

— Шешу-беш! (Шесть и пять!) — лишь успел воскликнуть он, как из-за угла дома показался Гейдар-ага.

— Седлать коней! Мы уезжаем, — хрипло выдохнул он. И, поправляя перекрутившийся ружейный погон, добавил, обращаясь к Юсуфу: — Ты поедешь с нами.

— Хорошо, Гейдар-ага, — ответил Юсуф. — Далеко ехать будем?

— Там увидишь, — и, круто повернувшись, Гейдар-ага направился к веранде, куда уже подводили его жеребца.

Мехтиев спокойно пошел за ним.

Ехали часа три-четыре. Несколько раз меняли направление. Гейдар-ага с племянником агрийского кулака Сеид-Аббаса двигались во главе, один из сыновей хозяина кордона замыкал маленькую колонну. Мехтиев оказался между Керимом и еще одним бандитом из свиты Гейдар-аги.

Отличный карабах, на котором ехал Керим, никак не мог примириться с тем, что хозяин заставляет его держаться позади колченогого мерина Юсуфа, зло всхрапывал и норовил вырваться вперед. В эти моменты расстегнутая кобура керимовского нагана оказывалась почти рядом с рукой Мехтиева.

И наверное, с самого начала службы Юсуфа в органах еще ни одно задание не требовало от него большей выдержки, чем это.

От ненависти мутилось в глазах. Левая рука, касавшаяся чужого оружия, каменела от напряжения. Но Юсуф погонял своего заморенного коня, не забывая посматривать по сторонам.

На привал остановились в лощинке у разбитого молнией старого широколистного граба. Сын лесника с Гейдар-агой отъехали в сторону, но вскоре вернулись. Через седло у парня был перекинут тугой, испачканный свежей землей мешок. Он попрощался, гикнул и, нахлестывая лошадь, исчез, растворился в сумерках. «Расплачивается за постой, — подумал Юсуф. — Ну погоди! Мы тебе за все заплатим. Другой монетой». Мехтиев спрыгнул на землю, ослабил подпругу, нарвал пук пахучего папоротника и начал старательно протирать взмокшую спину коня.

Отдыхали долго, хотя огня не разводили. Всухомятку подкрепились сами, накормили коней. Юсуф полагал, что они сейчас же двинутся дальше, но Гейдар-ага не торопился.

Скрестив ноги, он сидел под деревом на толстой кошме, положив на колени винтовку, и время от времени поглядывал на свои старинные, с толстой серебряной крышкой часы. Когда совсем стемнело, атаман подозвал Юсуфа и завел с ним разговор о разных способах ловли диких уток.

В этой области Мехтиев чувствовал себя достаточно уверенно — вместе с Касумом они ходили на озеро, где местные охотники вручную, даже без силков, ловили жирных глупых птиц на местах их жировки.

Там, куда утки слетались подкормиться перед осенним перелетом, жители Пойлы постоянно выбрасывали в воду высушенные тыквы. А потом, по плечи войдя в воду и накрыв голову выдолбленным тыквенным «шлемом», подбирались к стае вплотную и, поймав птицу за лапы, просто-напросто утаскивали ее под воду, топили.

Бывали ловкачи, которые успевали привязать к поясу трех-четырех откормленных крякух, прежде чем стая снималась с места. Когда Юсуфу рассказали об этом, он не поверил. Но во второй его приезд младший Расулов постарался выкроить время для такой охоты, за что теперь Мехтиев был ему очень благодарен — ведь этот разговор тоже был испытанием.

Гейдар-ага слушал юношу внимательно, даже с интересом, и разговор, наверно, мог бы затянуться, если бы где-то совсем рядом не раздался осторожный, негромкий свист.

Не меняя позы, Гейдар-ага вложил в рот согнутый углом палец, подал ответный сигнал. Минуту спустя на темном фоне деревьев обозначился силуэт лошади и четкий светлый прямоугольник уже знакомой Юсуфу белой бурки Новруз-бека.

— Салам алейкум, Гейдар-ага. Мир и вам, люди, — чуть надтреснутый тенорок старого бандита звучал устало. — Какая была дорога? Все ли здоровы?

— Алейкум салам. Ты привез? — Гейдар-ага сразу приступил к делу.

«А-а, нервничаешь, бандюга», — подумал Мехтиев и, поднявшись, отошел в сторону. Содержание беседы было ему известно заранее, а лишний раз проявить воспитанность не мешало.

— Подожди здесь! — окликнул его главарь. Юсуф послушно остановился.

— Обратно ехал спокойно? — спросил Гейдар-ага, обращаясь к Новруз-беку.

— Как на своих выпасах.

— Будем ночевать здесь?

— Зейтун может съездить за людьми. Ты хочешь забрать сразу все?

— А мы увезем?

Новруз-бек с нескрываемым удовольствием описывал атаману все, что видел на складе, перечислял ящики с винтовками, патронами, маузерами, пулеметами, гранатами.

— А если это не английский склад? — неожиданно перебил его Гейдар-ага.

— Посмотри. Я оторвал от ящика, — спокойно ответил Новруз-бек.

Вспыхнувшая спичка осветила небольшую, покрытую пятнами смазки деревянную пластинку. На ней было что-то написано. Что — Юсуф не видел.

— Буквы нерусские. Такие, как на маузере, — пробормотал Гейдар-ага и, бросив догоревшую спичку, распрямился, будто поднятый пружиной. — Зейтун!

— Я здесь, Гейдар-ага.

— Поедешь в лагерь. Возьмешь Махмуда и десять человек, — Гейдар-ага бросал короткие, точные фразы.

«А он прирожденный вожак, — подумал Мехтиев. — Решает на ходу. И умно решает. Тем важнее…» — Он оборвал себя, чтобы чего-нибудь не упустить. Но можно было не прислушиваться.

— В Калакенде возьмите две арбы. Махмуд знает у кого. Будете ждать нас на рассвете на опушке у моста через Гянджинку. Знаешь?

— Ты сказал, я слышал, Гейдар-ага.

— Пусть аллах даст силы твоему коню, — произнес Гейдар-ага. Он опустился на кошму и хлопком в ладоши подозвал Керима.

— Скажи людям, пусть разводят огонь. Ночевать будем здесь. Выедем до рассвета.

Теперь Юсуф понял, что задумал Гейдар-ага. Закатальский «барс» решил еще раз подстраховаться, сохранить заложника до того момента, когда почувствует себя в полной безопасности. Что делать? И прежде всего, как реагировать на это ему, Касуму? Притворяться, что ничего не понял? Но ведь Расулов в присутствии Гейдар-аги велел сыну лишь дождаться возвращения Новруз-бека, не больше. Значит, уходить? Или хоть бы попытаться сделать это?

Почему главарь опасается подвоха, не желает показывать постороннему свою основную стоянку? Ведь безоружный юноша полностью в его руках. Вывод мог быть только один. Гейдар-ага провоцирует, толкает его на опрометчивый шаг. Как поступить?

Посланные Керимом люди рубили кинжалами сушняк для костра. Выждав немного, Юсуф встал и, кашлянув, чтобы обратить на себя внимание, приблизился к дереву, под которым расположились вожаки.

— Мне уходить, Гейдар-ага, или я еще должен остаться?

— Побудешь с нами, — коротко бросил главарь.

И вот теперь Юсуф лежал, завернувшись в свой плащ, всем телом, словно болванку раскаленного металла, обжигающую на расстоянии, ощущая присутствие настороженного, притихшего Керима, и безуспешно пытался отыскать спасительную лазейку.

Было страшно. Он вспомнил, как после ликвидации кулацкой шайки под Шушей вместе с другими чекистами хоронил останки двух работников районного отделения АзГПУ, незадолго до этого попавших в руки бандитов и зверски замученных.

Поднялись часа за два до рассвета, когда небо смутно засерело. В закопченном котелке, стоявшем на потухающих угольях, бурлил кипяток. Самед — племянник Сеид-Аббаса — подогнал коней.

Начало светать. Обрели объемность литые колонны стволов, окаймленные понизу кудрявой листвой подлеска. Заколебавшись, стали расплываться, таять легкие клочья запутавшегося между деревьями тумана. Наконец и птицы щебечущим, чирикающим хором возвестили о наступлении дня.

Они ехали легкой рысцой, временами переходя на шаг. Юсуф был очарован сумрачной прелестью не знающего топора леса. Он вбирал в себя звуки, запахи, краски этого, быть может, последнего в его жизни утра.

Все реже становились деревья, все просторней поляны. Впереди поднялась гряда невысоких, щетинящихся кустами утесов. Теперь Юсуф узнал эти места. До железной дороги отсюда было километров пятнадцать. Видимо, Гейдар-ага не рассчитал время — к мосту через Гянджинку им не добраться и через три часа.

Выветренные, тесно сомкнутые скалы перегородили долину. Постепенно снижаясь, они тянулись далеко на юго-запад, а на севере вплотную подступали к отрогам хребта. Чтобы обогнуть этот естественный барьер, уже давно надо бы сворачивать, но, к удивлению Юсуфа, группа продолжала двигаться прямо к утесам. Гейдар-ага, очевидно, знал какой-то тайный проход.

И проход действительно открылся. Узкий, плотно занавешенный спутанными ветвями орешника, карабкающегося по скалам барбариса, дикой ежевики, проход был так скрыт, что даже заподозрить о его существовании было невозможно.

Юсуф решил, что сейчас они спешатся. Но Гейдар-ага, стиснув коленями бока своего жеребца, заставил его броситься грудью на колышущийся зеленый занавес и исчез. За ним последовали остальные кони, видимо, привыкшие к этой дороге.

Лишь пегий мерин Юсуфа оказался непригодным для подобных аттракционов, и Керим, схватив его за повод, буквально протащил седока с конем через проход.

Мехтиев огляделся. Сразу же за кустами расщелина раздвинулась, по ее ровному, проточенному водой дну до самого поворота спокойно могла пройти даже арба.

Юсуф и Керим ехали по-прежнему рядом. Перед Юсуфом двигался обросший, небритый парень на молодой, пугливой лошадке с простреленным ухом. Остальные скрылись уже за поворотом, когда сверху послышался треск. Оба вскинули головы. Старая сосна с раздвоенной вершиной падала прямо на них.

Юсуф видел, как выворачиваются из мелкого земляного кармана трухлявые обрывки корней, слышал резкий свист воздуха, рассекаемого упругими ветвями. И своим телом он ощутил тяжесть Керима, когда, оглушенный ударом, тот опрокинулся на шею юсуфова пегаша.

За доли секунды до этого кобыла небритого бандита, прянув с места, вынесла хозяина из-под удара и шарахнулась за угол. Оттуда доносились гневные крики, суматошный топот копыт, тревожное ржание. Рухнувшая вершина, чудом не задев Юсуфа, надежно перекрыла проход. «Вот удобный случай покончить с Гейдар-агой», — мелькнуло в голове Юсуфа. Потерявший сознание Керим медленно сползал с коня. Завалившись на сторону, бессильно уронил вперед руки, будто ныряя, наконец, он свалился на каменистое ложе ручья. И одновременно со звуком падения его тела в сознании Юсуфа зазвучал четкий голос Гордеева: «Физическая ликвидация Гейдар-аги — не выход. Он связан со всеми бандами, он слишком много знает. Во что бы то ни стало его надо взять живым».

И, понимая, что больше такого шанса не представится, готовый закричать от бессильной ярости и жалости к самому себе, Юсуф спрыгнул с коня и, подхватив словно бескостное тело бандита, стал оттаскивать его в сторону.

Это и увидели Зейтун и Новруз-бек, а потом и Гейдар-ага, когда, справившись с лошадьми, осторожно, с оружием наготове, вышли из-за каменного откоса.

— Молодец, Касум. Настоящий джигит. Товарища не бросил. — Хмурое лицо главаря расплылось в белозубой ухмылке.

…На опушке леса к груде старинного, ручной выделки кирпича, валяющегося здесь с незапамятных времен, подъехали четверо. Чуть поодаль остановились две крестьянские арбы, окруженные десятком вооруженных всадников. Откуда-то издалека донесся мирный шум проходящего поезда.

— Похоже на могилу святого человека, — задумчиво произнес вожак, внимательно рассматривая развалины старинной постройки.

— Нет, Гейдар-ага, — возразил Новруз-бек. — Тут когда-то была водокачка, а потом железную дорогу перенесли в сторону.

— Аллах знает, что делает, — негромко пробормотал Гейдар-ага и махнул плетью, подзывая к себе бандита в кожаной куртке. — Давай фонари.

У правого края груды кирпичей валялась ржавая консервная банка от любимых Волковым бычков в томате. Это был заранее обусловленный сигнал: «Приближение бандитов видели, готовы к встрече».

Гейдар-ага, Новруз-бек и Юсуф спешились.

Втроем отвалили покрытую толстым слоем земли крышку люка. Из открывшегося провала пахнуло сыростью, прелью и чуть-чуть ружейным маслом.

— Идем со мной. Я подарю тебе настоящий маузер. — Похлопав по плечу Юсуфа, Гейдар-ага первым ступил на застланные уже сгнившими досками земляные ступени.

Спускаясь за ним, Мехтиев обернулся. Местность была по-прежнему пустынна.

XIV

В складе было темно. Новруз-бек зажег «летучую мышь». Тусклый свет запрыгал по подвалу, смутно обрисовывая штабеля ящиков. Новруз-бек поставил фонарь повыше.

— Откроем ящики? — спросил Новруз-бек Гейдар-агу.

— Давай вот этот, — и Гейдар-ага провел рукой по самому большому ящику, словно гладил любимого коня. — Оружия хватит на отряд в несколько сот человек. Не оставил нас аллах!

В это время крышка люка с грохотом упала. С молниеносной быстротой Гейдар-ага и Новруз-бек выхватили маузеры и юркнули за ящики, увлекая с собой и Мехтиева.

Сверху донеслись выстрелы. Около склада завязалась перестрелка. С минуту в складе стояла тишина. Успокоившись, Новруз-бек снял фонарь и потушил его. Подвал погрузился в темноту.

— Твоя работа, собачий сын? — злобно прохрипел Гейдар-ага, сжимая руку Юсуфа.

Тот молчал.

Гейдар-ага сорвал с себя кушак и крепко связал им Мехтиева.

Откуда-то из-за ящиков раздался густой бас Волкова, словно он говорил в рупор:

— Гейдар-ага, сдавайся, сопротивление бесполезно. Нас больше.

И тут же вспыхнуло около десятка электрических фонарей. Их лучи выхватывали из темноты то Гейдар-агу, то Новруз-бека. Бандиты корчились, прятались за ящики, словно лучи обжигали их.

Только Мехтиев стоял во весь рост. Его побледневшее лицо, казалось, застыло, зубы стиснуты до боли. Он понимал, что каждую минуту может получить пулю от Гейдар-аги.

— Гейдар-ага, последний раз говорю, сдавайся! — снова раздался голос Волкова.

Гейдар-ага прислушался, что делается наверху. Там по-прежнему шла перестрелка. Тогда он выпрямился и крикнул в темноту.

— Я и мои люди живыми не сдадимся. Сейчас подниму склад на воздух!

— Все, что могло взорваться, давно убрано, — крикнул Волков.

— Тогда убью вашего шпиона! Если хотите сохранить ему жизнь, отпустите меня на свободу. Я дам приказ прекратить сопротивление. А людей моих можете забрать…

— Нет! — крикнул Мехтиев и рванулся к соседнему штабелю.

Гейдар-ага выстрелил в его сторону. Почти одновременно откуда-то с ящиков на Гейдар-агу прыгнули агрийский комсомолец Фархад и Волков.

Рухнув на колени под тяжестью Фархада, Гейдар-ага в упор выстрелил в Волкова. Тот словно в нерешительности остановился и медленно стал оседать на землю. «Они, кажется, убили Юсуфа», — промелькнуло в его угасавшем сознании. Луч фонаря, который он держал в руке, скользнул по потолку подвала и медленно опустился по стене в темный угол.

Юсуф бросился к полоске света на земле. На полу распласталось могучее тело Волкова. Юсуф опустился на колени, но ничего не мог поделать со связанными руками. Он прислонил ухо к груди Волкова. Сердце не билось. Фархад и подоспевшие ему на помощь чекисты обезоружили Гейдар-агу и Новруз-бека. Стихла перестрелка и наверху около склада.

— Ну, теперь расплатишься за все… старый шакал… И за Агри тоже… — тяжело дыша, говорил Фархад, связывая главаря банды.

1

Третий месяц сильно потрепанный батальон майора Лемке сидел в этих проклятых окопах и не продвинулся вперед ни на метр. Тому, конечно, были тысячи оправдательных причин — и непроходимая топь, и нарушенное снабжение, и болезнь, какая-то болотная лихорадка, косившая солдат. Только вчера Лемке был вынужден отправить в тыл еще семерых, двоих — в безнадежном состоянии. Их, собственно, не стоило и вывозить, но он это сделал нарочно, чтобы начальство убедилось в том, как трудно ему приходится в Косой пади. Лемке прекрасно сознавал, что истинная причина трехмесячного топтания — упорное сопротивление русских. Иначе чем объяснить, что его соседи справа и слева, где нет никаких болот, тоже не смогли пробить оборону противника?

Но вечно так продолжаться не может. В период весенней распутицы командование еще мирилось с задержкой перед Косой падью, но теперь, он предчувствовал, приказ вышибить русских из болота и захватить их опорный пункт должен последовать с часу на час. Он был предусмотрителен: два года войны в этой стране не прошли даром. Уже третьи сутки разведчики шарили ночами по русскому переднему краю, пытались взять пленного. Лемке потерял двух солдат и унтер-офицера Бреннера, своего лучшего специалиста по «языкам», вместе с которым он воевал еще во Франции.

Майор поморщился — придется теперь писать его вдове. Сколько таких писем он уже написал! Можно сказать, что из его старой команды остались в живых только фельдфебель Хильбиг и повар Клаус. Кто мог знать, что поход на Восток так обернется?

Но сегодня все-таки его день! Награды, конечно, не дадут (хотя себя в реляции там, в штабе полка, и не забудут помянуть), но по крайней мере этот надутый индюк полковник Эйзенхорн отвяжется от него хоть на несколько дней. Как-никак взяли «языка» — и какого! — старшего лейтенанта из штаба русского полка, расположенного прямо против него. Правда, фельдфебель Хильбиг, когда докладывал о результатах ночного поиска, утверждал, что русский офицер, проверявший дозорную службу своего переднего края, чуть ли не сам сдался в плен. Что-то он, Лемке, не припоминает случая, чтобы русские офицеры вот так, добровольно, сдавались. Все же он дурак, этот Хильбиг, хотя и храбрый солдат.

Следовало, конечно, сразу отправить этого старшего лейтенанта в полк, но майор Лемке не мог отказать себе в удовольствии первым допросить русского. Он подошел к столу и в который раз перебрал вещи, отобранные у пленного. Пистолет ТТ. Автомат. Нож. Электрический фонарик со шторкой. Две гранаты. Запасные обоймы. Часы. Коробка странных русских сигарет с длинными бумажными мундштуками. Спички. Планшет с картой. Никаких писем или семейных фотографий.

Лемке развернул карту и досадливо поморщился: на ней довольно точно был нанесен передний край его собственного батальона, но не было никаких данных об оборонительном рубеже русских. Потом раскрыл командирское удостоверение: с первой страницы ему весело улыбался красивый молодой человек лет двадцати пяти. В петлицах гимнастерки — по три кубика. «Красавчик, — с неожиданной обидой за собственные сорок пять лет подумал майор. — Посмотрим, как ты выглядишь сейчас».

— Гейнц!

В дверной проем блиндажа неуклюже втиснулся вестовой.

— Обер-лейтенанта Ротта и старшего писаря! И пусть фельдфебель Хильбиг приведет русского.

Через несколько минут почти одновременно в блиндаж вошли переводчик обер-лейтенант Ротт и писарь. Затем за дверью послышался топот нескольких пар ног, и сияющий фельдфебель Хильбиг ввел пленного. Остальные конвоиры остались за порогом.

Лемке внимательно оглядел пленного. М-да… Этот босой, всклокоченный парень с синяком под правым глазом, в разорванной до пояса гимнастерке уже почти ничем не напоминал красавчика на фотографии. Видимо, Хильбиг успел-таки приложить к нему свою лапу. Что ж, это его право — расплата за ночной страх. Русский стоял посредине блиндажа, угрюмо опустив голову на грудь, переступая босыми ногами по земляному полу (сапоги успели снять, ловкачи).

Майор сел за стол и спросил:

— Имя? Звание? Должность?

Ротт перевел вопросы.

Еле шевеля разбитыми губами, каким-то сдавленным голосом русский ответил:

— Юрий Иванович Диков. Старший лейтенант. Офицер штаба шестьдесят четвертого полка сто восемнадцатой стрелковой дивизии.

Ротт перевел. Все это Лемке уже знал из документов, но порядок есть порядок. Он собрался было задать следующий вопрос, но русский опередил его:

— Я — офицер, господин майор, и не хотел бы давать сведения в присутствии нижних чинов.

Лемке оторопел. Похоже, что этот старший лейтенант действительно перебежчик и знает себе цену. Ротт доверительно наклонился к Лемке:

— Господин майор, может быть, нам действительно лучше допросить его вдвоем?

Это было разумно. И Лемке приказал фельдфебелю и писарю выйти из блиндажа. А дальше произошло нечто совершенно неожиданное. Русский офицер резко вскинул голову, подошел к столу и без тени смущения опустился на раскладной стул. Лемке побагровел от злости.

— Успокойтесь, майор, и уберите кулак из-под моего носа. С меня вполне хватит и знакомства с вашим фельдфебелем.

От изумления у майора отвисла челюсть. Пленный русский, с которым он только что объяснялся через переводчика, теперь говорил на чистейшем немецком языке.

И не только говорил. Он вообще уже ничем не напоминал хмурого подавленного пленного, знающего, что ничего хорошего его не ждет. Теперь перед Лемке, закинув босую ногу на ногу, сидел уверенный в себе сильный и властный человек. И держался так, словно не Лемке, а он был хозяином в этом блиндаже.

Лемке почувствовал, как по всему его телу проползла волна какого-то смутного, липкого страха.

— Вы говорите по-немецки? — все еще не веря своим ушам, почему-то шепотом задал он глупый вопрос.

— Не хуже вас, майор, — зло откликнулся русский и язвительно добавил: — В моем положении смешно обижаться, но пленного офицера вы могли бы вызвать к себе и пораньше.

Это была уже неслыханная дерзость! Лемке растерялся… Позорно, жалко растерялся. С какой-то неясной надеждой он повернулся к Ротту, но обер-лейтенант ничем не мог ему помочь. Он только суетливо вытирал пот с взмокшего лба.

Русский нагло ухмыльнулся, потом все так же без разрешения взял со стола свои папиросы и жадно закурил. Он с наслаждением затянулся, выпустил плотную струю синего дыма и, видимо, смягчившись, сказал:

— Ладно, не сердитесь за резкость, господин майор… У меня ведь тоже есть нервы. Я не русский военнопленный и не перебежчик… Я офицер абвера.

У Лемке голова совсем пошла кругом.

— Офицер абвера? Но в таком случае вы должны знать пароль для перехода линии фронта. Чем вы можете доказать…

— Я ничего не собираюсь вам доказывать, майор, — снова разозлившись, прервал его старший лейтенант. — Я не знаю пароля, потому что мой переход никак не планировался. Я успел лишь передать сообщение через своего связника, но получить пароль уже не успел. Но меня ждут. Поэтому от вас требуется только одно: немедленно связаться с представителем абвера и сообщить ему, что Веро перешел линию фронта и находится у вас…

Майор послушно встал и направился к двери.

— Одну секунду! — поспешил остановить его старший лейтенант. — Для ваших солдат я по-прежнему русский пленный. Попрошу вас лично связаться с представителем.

И вот Лемке докладывает обо всем представителю абвера. В глубине души у него еще шевелилась мысль, что вся эта нелепая, невероятная история не больше, чем мистификация, но стоило ему только закончить первую фразу, как представитель прервал его и приказал передать трубку странному гостю.

Разговор был коротким. Старший лейтенант лишь повторил свое имя, выслушал что-то, сказал «хорошо» и нажал на рычаг. Все.

Он взял из коробки вторую папиросу и уже совсем по-дружески обратился к обоим офицерам.

— Через час за мной придет машина. А пока попрошу вас вернуть мои вещи. И, — он посмотрел на свои грязные босые ноги, — разумеется, сапоги.

Ротт, не дожидаясь приказания майора, пулей вылетел за дверь.

— Быть может, позвать врача? — Лемке деликатно покосился на заплывший глаз старшего лейтенанта.

Веро весело рассмеялся.

— Не стоит беспокоиться из-за пустяков, господин майор. Ваш врач слишком, — он сделал ударение на этом слове, — удивится, если ему прикажут оказать помощь русскому пленному.

Вернулся запыхавшийся Ротт. Веро ловко обернул ноги портянками и с явным удовольствием натянул ладные кожаные сапоги.

Лемке окончательно пришел в себя. История казалась ему малоприятной. Черт его знает, чем все может кончиться, если этот Веро наговорит своему начальству о том приеме, который оказал ему армейский майор. Нужно было исправлять ошибку. Он вытащил из-под койки пухлый чемодан и стал выгружать на стол свои припасы: бутылку настоящего рому, коробку страсбургского паштета, банку с тяжелым душистым медом, сало, еще какие-то консервы.

Через полчаса за дверью послышались голоса, и в блиндаж опустился незнакомый Лемке гауптман. Козырнул:

— Господин майор, машина, — он обвел всех взглядом и задержал его на Веро, — по-видимому за вами, прибыла.

Веро встал, поблагодарил за гостеприимство, пожал им руки и обернулся к приехавшему.

— Что ж, гауптман, ведите.

И второй раз за это утро на глазах Лемке и Ротта произошла удивительная метаморфоза. Веро весь сник, голова его вяло опустилась на грудь, взор потух. Перед ищи опять был хмурый и подавленный пленный русский, равнодушный даже к собственной участи… Медленно волоча ноги, заложив руки за спину, он направился к двери. За ним, сложив все вещи в большой портфель и закинув за плечо советский автомат, следовал гауптман.

Лемке обвел глазами блиндаж. А может быть, ему все это лишь почудилось? Его глаза остановились на столе. Рядом с пустым стаканом лежала оставленная гостем коробка странных русских папирос: на фоне синего неба и белых гор скакал всадник…

Откуда-то, словно издалека, донесся голос Ротта:

— Господин майор, вы не будете возражать, если я возьму эту коробку на память?

Лемке устало пожевал губами, криво улыбнулся:

— Не советую… Лучше держаться подальше от подобных сувениров. Они наталкивают на рассказы. А это в данном случае лишнее.

2

…Между тем штабной вездеход, медленно переваливаясь с боку на бок, осторожно полз по раскисшему проселку. Выбравшись на большак, гауптман, сидевший за рулем, прибавил газу, и через час вездеход подкатил к тщательно замаскированному полевому аэродрому. Двухместный «мессершмитт» уже гудел на летном поле.

— Счастливого полета, — сказал гауптман. — В Кракове вас встретят.

Веро кивнул головой и направился к самолету. Высокий худой летчик с удивлением посмотрел на необычного пассажира в изорванной форме русского офицера, но ничего не сказал: задавать лишние вопросы ему не полагалось. Помог подняться в кабину, сам аккуратно застегнул привязные ремни. Самолет взмыл в небо, описал круг над аэродромом и взял курс на юго-запад.

На краковском аэродроме Веро уже поджидала длинная черная машина с плотными шторками на окнах. Лимузин рванул с места, за десять минут проглотил пятнадцать километров и растворился в лабиринте, узких краковских улиц. Водитель долго петлял по старой части города, пока не въехал, наконец, в предупредительно раскрывшиеся ворота.

Веро вышел из машины и огляделся. Он стоял перед красивым одноэтажным особняком, окруженным старым парком. Со всех сторон здание надежно ограждала глухая кирпичная стена. Наметанный глаз Веро сразу определил, что с внутренней стороны стена обтянута тонкой, почти невидимой проволочной сеткой, должно быть, под током.

Из подъезда особняка навстречу ему уже спешил молодой человек в штатском, но с явной военной выправкой.

— Поздравляю с приездом, господин Веро. Меня зовут Курт.

— Благодарю вас, Курт. Господин полковник меня ждет?

— Он просил передать, что прибудет через час. Позвольте проводить вас в вашу комнату.

Комната понравилась Веро — большая, светлая, обставленная старинной мебелью красного дерева с затейливыми бронзовыми украшениями.

На стуле возле кровати висел отлично сшитый серый костюм, возле двери комнатные туфли и отлично начищенные ботинки. На покрывале кровати чья-то заботливая рука разложила белоснежную, тонкого голландского полотна рубашку, галстук, нижнее белье.

Даже не примеряя, Веро отметил, что вся одежда подобрана точно по его размерам.

В шкафу еще один костюм — темно-коричневый, плащ-дождевик, комплект незнакомой военной формы — черной, только с одним серебряным погоном.

Он прошел в блестевшую никелем и кафелем ванную — сейчас это было, пожалуй, самое главное. Отличная золлингеновская бритва, лежавшая на стеклянной полочке перед зеркалом, привела его в превосходное настроение.

Гладко выбритый, освеженный, словно вновь родившийся, Веро повязывал галстук, когда дверь распахнулась и в комнату вкатился, стремительно перебирая коротенькими ножками, уже далеко не молодой, но необычно подвижный, толстый человечек с большой лысиной. Одет он был в кремовый костюм из тонкой фланели.

— Здравствуйте, дорогой Георг! Наконец-то!

— Господин полковник!

Они поздоровались. Толстяк вытащил из бокового кармашка пиджака клетчатый носовой платок и долго утирал им прослезившиеся глаза. Потом он снова забегал вокруг стола, упругий, как мячик, восторженно восклицая:

— Это великолепно! Это великолепно! Какой сюрприз! Какой сюрприз! Когда мы виделись в последний раз?

Веро добродушно улыбнулся:

— В сороковом, мой полковник. Я уже был в училище. После того, как вы помешали мне кончить университет.

Толстяк схватил со стола тяжелый бронзовый колокольчик и отчаянно зазвонил. В дверях комнаты бесшумно вырос Курт.

— Обед!

— Слушаюсь!

За едой полковник по-прежнему болтал без умолку. Потом стал задавать вопросы.

— Как вам удалось перебраться в Ташкент?

— Это было полтора года тому назад. Собственно говоря, даже не знаю, кому обязан. Но это оказалось весьма кстати. Моя фиктивная невеста — вы ее знаете как «Риту» — стала работать в квартирном бюро, это было очень удобно. За день ей удавалось собрать прорву информации, там можно было спокойно встречаться со своими людьми, не вызывая подозрений.

— Да, мы вами довольны. Вы хорошо поработали в Средней Азии. Адмирал был удовлетворен.

Георг улыбнулся.

— Ладно уж, выдам секрет, вы награждены Железным крестом. Получите в Берлине. Поздравляю, поздравляю.

Полковник распахнул объятья и крепко облобызал Георга, толкнув его при этом тугим, круглым животиком.

— Но, Георг, — тут же вскричал он. — Я, конечно, очень рад, что вы, наконец, среди своих. Но скажите, ради бога, почему вы так неожиданно покинули Ташкент?

— По чистому недоразумению, — пожал плечами Георг. — Вы, полковник, должны себе представить обстановку советской военной школы. Все рвутся на фронт, даже те, кого прислали в школу после ранений. Каждый из моих коллег за год подавал по нескольку рапортов с просьбой откомандировать в действующую армию.

— Странно, — хмыкнул полковник.

— Если бы вы родились в России и прожили столько, сколько я, вы бы нашли это совершенно обычным. Чтобы не выделяться среди сослуживцев, я тоже регулярно подавал рапорты в полной уверенности, что начальник школы полковник Галактионов меня никогда не отпустит. А тут, как нарочно, школу приехал инспектировать какой-то генерал из Ставки. Ему попался на глаза мой последний рапорт, и он… удовлетворил его. Через три недели я уже был на фронте. Хорошо, что хоть успел дать знать о себе.

— Как удалось перейти?

— Довольно легко. На этом участке фронта затишье. Пошел ночью осматривать передний край, переполз на ничью землю, вернее ничье болото, и попал прямо в руки наших разведчиков. Вот память от первого знакомства… — И Георг тронул уже успевший стать лиловым кровоподтек под глазом.

Он помялся в нерешительности несколько секунд, потом все же спросил:

— Вы случайно не знаете, что с моими берлинскими родственниками?

Полковник встрепенулся.

— Извини, Георг, надо было раньше тебе о них рассказать. Конечно, все знаю, специально наводил справки. Старый Альберт умер еще в сороковом, я тебе писал (Георг утвердительно кивнул). Твой братец Курт на фронте, командует под Ленинградом танковой ротой, был ранен и награжден. Клара во Франции, служит переводчицей в оккупационных войсках. Так что в Берлине сейчас только тетка Катарина, она, конечно, постарела, но держится молодцом… Правда, у нее теперь другой адрес, старый дом в прошлом году разбомбили англичане.

— Я смогу с ней увидеться?

Полковник фон Заурих отрицательно покачал головой.

— К сожалению, пока это невозможно. Моя старая приятельница Катарина милейшая женщина, но болтлива… А твой приезд пока — государственная тайна…

— Понимаю вас, господин полковник.

Они помолчали. Потом фон Заурих спросил:

— Ты не забыл Берлин?

Георг оживился:

— Что вы! Как можно! Более красочного зрелища я не видел в жизни! Ведь это было в тридцать шестом!

Георг действительно до мельчайших подробностей помнил то жаркое берлинское лето — олимпийское лето. Непрерывные фейерверки, факельные шествия, гремящая с утра до вечера бравурная музыка. По личному приказу Гитлера специально для олимпиады был построен громадный стадион. Весь город разукрасили тогда словно рождественскую елку. По вылизанным — без единой пылинки — берлинским улицам под звон фанфар и барабанный грохот маршировали штурмовики в новеньких коричневых рубашках и скрипящих ремнях, исступленная толпа восторженно приветствовала каждый успех немецких спортсменов, для них был даже придуман специальный орден. Витрины магазинов ломились от давно не виданных берлинцами товаров и продуктов. Населению рекомендовалось выходить на улицу только в праздничной одежде. Такой запомнилась Георгу столица третьего рейха в его первый и пока единственный приезд.

— Теперь город, конечно, не тот, — со вздохом сказал фон Заурих. — Светомаскировка, карточки, есть разрушения. Но дух берлинцев неколебим, как воля нашего фюрера.

За окном сгустились сумерки. Георг было потянулся включить торшер, но полковник остановил его:

— Не нужно.

Он налил себе еще рюмку коньяку. И странное дело: Георг вдруг почувствовал, что перед ним сидит вовсе не добродушный, жизнерадостный толстяк, а совсем другой человек. Этот другой спокойно, неторопливо допил свой коньяк, аккуратно вытер губы салфеткой и неожиданно сдержанным голосом сказал:

— Ну, а теперь, мой дорогой Георг, поговорим о делах.

— Я весь внимание.

И полковник Франц фон Заурих, заместитель начальника одного из трех главных отделов абвера, обрисовал своему протеже обер-лейтенанту Георгу фон Дихгоффу всю сложность и двусмысленность его положения.

3

…Отец Георга, или, если угодно, Юрия, — Иван Иванович Диков — происходил из давным-давно обрусевших немцев, еще его дед носил фамилию Дихгофф. Но хотя его предки уже несколько поколений жили в России, Иван Иванович считал себя все-таки немцем и русское свое имя-отчество рассматривал лишь как уступку окружающим. Россию, однако, он все же по-своему любил и жизни своей вне ее не мыслил, хотя сам этой истины до конца не осознавал.

В 1910 году он уехал в фатерланд — российское высшее образование, по его убеждению, ровно ничего не стоило по сравнению с дипломом самого захудалого из германских университетов. Так полагать у него были некоторые основания, поскольку три последних поколения Диковых принадлежали к чиновному люду (правда, никто из них выше надворного советника так и не поднялся), а в этой своеобразной среде немецкий диплом почитался много выше российского, хотя, говоря откровенно, для того, чтобы занимать пост столоначальника в каком-либо департаменте или ведомстве, никакого высшего образования вовсе не требовалось.

В Иене Иван Иванович, как человек от природы необщительный и застенчивый, близко сошелся только с двумя студентами, ибо буйные манеры многих буршей, для которых лекции были лишь перерывами между попойками и дуэлями, его всерьез отпугивали. Один из двух его университетских товарищей был Альберт Дихгофф, не то двоюродный, не то троюродный брат Ивана Ивановича, второй — изящный и симпатичный молодой человек Франц фон Заурих, однокашник Альберта еще по гимназии.

Все трое очень дружили, казались неразлучными и в университете, и в свободное время. Но это только казалось, потому что у Франца фон Зауриха в отличие от братьев были и некоторые собственные интересы, а именно: он имел определенное отношение к ведомству знаменитого полковника Николаи — руководителя кайзеровской военной разведки.

Первая мировая война застала Ивана Ивановича уже в России. В армию его не призвали по врожденной болезни сердца, чем он остался очень доволен, поскольку смысла никакого в этой войне не видел и целей ее не понимал. Вплоть до ноября 1917 года он служил в одном из частных петроградских банков на довольно незначительной должности, поскольку из-за войны с Германией его немецкий диплом потерял всякую ценность. Никаких связей ни с Альбертом, ни тем более с Францем фон Заурихом он в те годы, естественно, не поддерживал.

В 1918 году судьба занесла его в Баку, где он женился. Через год у Диковых родился мальчик, которого для всех Иван Иванович назвал Юрием, но для себя Георгом. Юрий оказался очень способным к языкам, чему, впрочем, немало способствовала и сама жизнь в многоязычном городе. В результате к десяти годам он даже не знал толком, какой из языков его родной: русский, немецкий, азербайджанский, турецкий или персидский.

В 1930 году неожиданно умерла жена Ивана Ивановича, он затосковал и решил сменить место жительства, для чего и переехал в Москву, где довольно легко нашел себе должность заведующего сберкассой.

Трудно сказать, как сложилась бы жизнь Георга дальше, если бы отец его в один прекрасный день на Большой Дмитровке не столкнулся бы нос к носу с… Францем фон Заурихом, потерявшим, правда, свою юношескую стройность и изящество, но все таким же веселым и жизнерадостным. Фон Заурих, как оказалось, находился в Москве в командировке в качестве представителя крупной немецкой электротехнической фирмы.

Франц фон Заурих побывал в гостях у Диковых, где и рассказал, что он по-прежнему дружит с Альбертом Дихгоффом, который живет нынче в Берлине с детьми Куртом и Кларой, почти того же возраста, что и Юрий. Переписка между Иваном Ивановичем и его немецкими родственниками таким образом возобновилась.

Фон Заурих приезжал в Москву еще раза три-четыре и жил в ней подолгу. И непременно привозил Диковым посылки от родственников, подарки и, конечно, всякие теплые слова. Заурих очень привязался к Юрию, часто беседовал с ним на разные темы во время долгих прогулок по городу, рассказывал о Германии, всячески подчеркивал, что хотя Юрий и русский, но немецкого происхождения и должен знать историю своей прародины и понимать ее историческую миссию.

А потом случилось так, что в очередном письме Дихгоффы пригласили Ивана Ивановича и Юрия навестить их, то есть приехать в Берлин на несколько недель. Сам Иван Иванович принять приглашение постеснялся, но против поездки в Германию Юрия, как раз окончившего среднюю школу, возражать не стал.

Так Юрий Диков оказался в Берлине в том самом году, когда столица третьего рейха была хозяйкой очередных Олимпийских игр.

И сами игры, и празднично украшенный город произвели на юношу огромное впечатление, остался он доволен и теплым приемом со стороны родственников, особенно брата Курта, красивого, спортивного вида юноши, не снимавшего коричневой формы штурмовика. Франц фон Заурих тоже не оставлял Юрия без внимания, они виделись почти каждый день.

А дальше… Дальше произошло то, что и должно было произойти. Старый, опытный разведчик майор абвера Франц фон Заурих целиком овладел душой неопытного молодого человека. Поездка в Берлин была последним звеном в той долгой подготовительной работе, которую он провел еще в Москве.

Заурих не зря день за днем внушал Георгу, что он настоящий немец и его долг перед подлинным его отечеством — в служении высоким идеалам национал-социализма.

Так Юрий Иванович Диков, или иначе Георг Дихгофф, оказался в списках фашистской разведки. Вскоре у него появилось и другое имя, секретное, — даже не имя, а кличка — «Веро», которая означала по месту согласных в латинском алфавите порядковый номер нового агента в картотеке Франца фон Зауриха.

Через несколько месяцев после возвращения в Москву, когда Юрий уже был студентом филологического факультета, к нему в университетском скверике подошел незнакомый человек и передал привет от шефа… Последующие несколько недель этот человек (они встречались по вечерам в маленьком деревянном домике за Преображенской заставой) обучал Юрия работе на передатчике, шифровальному делу и прочим шпионским наукам. А потом дал первое задание…

В 1939 году опять же по распоряжению Зауриха Юрий бросил университет и поступил в военное училище, где его и застала война.

Волею судьбы и воинского начальства лейтенант Юрий Диков получил, как один из лучших в выпуске, назначение не в часть, а на преподавательскую работу в школу младших лейтенантов, переведенную в 1942 году в Ташкент. Ну, а дальше его судьба развивалась именно так, как он рассказал. И вот теперь Георг Дихгофф ожидал от полковника нового назначения.

Георг не знал, что его неожиданное прибытие задало Францу фон Зауриху нелегкую задачу. С одной стороны, Георг был одним из лучших германских агентов в СССР и, во всяком случае, лучшим специалистом по той стране, в которой родился, вырос и получил военное образование. С другой стороны, он не был заброшенным агентом, более того — всего лишь один-единственный раз был в Германии! Поэтому, хотя ему и присваивали аккуратно очередное звание, точно соответствующее званию, которое он носил в Красной Армии, а затем наградили и Железным крестом, но все же и в СД и в абвере к нему относились с некоторой подозрительностью. Но тут в дело вмешались высшие силы в лице начальника VI отдела Главного управления имперской безопасности бригаденфюрера Вальтера Шелленберга.

Дело в том, что Франц фон Заурих был не только полковником абвера, но и занимал крупный пост в СД — службе безопасности, подчиненной непосредственно рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. О деятельности оберфюрера СС фон Зауриха в этом учреждении не знал даже его официальный начальник глава абвера адмирал Вильгельм Канарис. В системе СД толстяк был птицей высокого полета, одним из личных консультантов по русским делам начальника иностранного отдела Вальтера Шелленберга.

Узнав о прибытии Веро, Шелленберг вызвал к себе фон Зауриха и объявил ему, что не считает возможным отказаться от такого ценного и перспективного специалиста, каким является его протеже. О достоинствах Георга он знал не понаслышке: все донесения Дихгоффа и его фиктивной невесты фон Заурих вручал не только Канарису, но и Шелленбергу, о чем адмирал, конечно, не знал.

— Учитывая все соображения, — сказал Шелленберг, — Георг должен перейти из абвера в СД, где будет работать под неусыпным контролем.

Шелленберг говорил с Францем фон Заурихом по своему обыкновению мягко и приветливо, но полковник прекрасно понял, что от поведения Дихгоффа зависит и его собственная карьера.

Вот почему остаток этого первого вечера и последующие два дня полковник абвера Франц фон Заурих, не упуская ни одной детали, посвящал Георга во все тонкости жизни и быта третьего рейха, описывал нравы и обычаи эсэсовской среды, рассказывал, как следует себя вести с будущими сослуживцами. И только когда счел, что тот все хорошо усвоил, торжественно объявил:

— Приказом рейхсфюрера СС Гиммлера вам присвоено звание оберштурмфюрера СС. Приказом бригаденфюрера СС Шелленберга вы откомандированы в распоряжение начальника школы разведчиков оберштурмбаннфюрера СС Дитла в Копенгаген.

Так объяснилось наличие в платяном шкафу черной формы с погоном на одном плече вместо армейского мундира, который, как полагал Георг, ему придется носить на службе в абвере.

…Фон Заурих не объяснил Дихгоффу все тайные пружины этого назначения, а Георг его ни о чем больше не спрашивал. Он только поинтересовался, чем будет заниматься в Копенгагене.

— Во-первых, пополните ваши чисто профессиональные знания, узнаете вещи, которым в стрелковом училище не учат. А потом сами будете готовить людей для засылки в Россию и граничащие с ней страны.

— Когда являться?

— Через две недели. Уладьте сначала в Берлине свои дела. Там же получите жалованье за три года. Это кругленькая сумма, нужно подумать, куда ее лучше пристроить. Если не возражаете, мы проведем эти две недели в Берлине вместе.

Георг не возражал.

Вальтер Шелленберг был, наверное, единственным значительным лицом в Главном управлении имперской безопасности, который предпочитал штатский костюм черной эсэсовской форме. В этом отношении он был похож на адмирала Вильгельма Канариса, начальника абвера. Но дальше пристрастия к элегантным пиджакам их сходство, казалось, не шло. Канарис был низкоросл и и щупл. Шелленберг достигал почти двух метров. Длинноносый, лысоватый Канарис мог сойти за учителя провинциальной гимназии. Круглолицый, с пробором по ниточке в сверкающих темных волосах, с белозубой ослепительной улыбкой, Шелленберг скорее походил на преуспевающего коммивояжера или популярного киноактера. Наконец, Канарис уже приближался к шестидесяти, тогда как Шелленбергу только перевалило за тридцать.

И тем не менее у этих столь разных внешне людей было много общего. Оба были много умнее и хитрее тех, кому подчинялись по службе. Оба старались держаться в тени, хотя и обладали гипертрофированным честолюбием.

Не было, пожалуй, человека в Германии, у которого бы не холодело сердце при одном упоминании рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, начальника службы безопасности Рейнгарда Гейдриха, его преемника Эрнста Кальтенбруннера или начальника гестапо группенфюрера СС Генриха Мюллера. Имени Шелленберга за пределами службы безопасности не знал почти никто. Но, однако, многоопытнейший лис Вильгельм Канарис считал своего молодого коллегу самым опасным человеком в эсэсовской верхушке. Это и в самом деле было гак, хотя бы потому, что имя Шелленберга никто не связывал со страшной репутацией службы безопасности. Аресты врагов империи, пытки, казни — все это формально входило в сферу деятельности IV отдела, иначе именуемого государственной тайной полицией, или, короче, гестапо. Начальник же VI отдела занимался всего лишь иностранной разведкой и контрразведкой. Но сведущие люди понимали, что к чему…

Канарис, как непосредственный конкурент и соперник Шелленберга, не случайно опасался его больше, чем, скажем, Гейдриха, в свое время достигшего почти такого же могущества, как сам Гиммлер. Как раз нескрываемое честолюбие и погубило Гейдриха. Он мечтал сам о мундире рейхсфюрера СС и стремился стать единоличным главой всей тайной службы страны, для чего ему нужно было подчинить себе абвер.

Чего же достиг Гейдрих? Почетных национальных похорон. Гиммлер, конечно, жестоко покарал чехов за убийство своего ближайшего помощника, но ведь он мог… перехватить отважных парашютистов еще до того, как они вышли на улицы Праги, чтобы совершить свой отчаянный подвиг. И Вильгельм Канарис, осведомленный о предстоящем покушении, старший сослуживец Гейдриха по флоту и его сосед по виллам в Плахтензее, не посоветовал своему постоянному партнеру по теннису сменить в тот роковой день обычный маршрут…

Шелленберг не рвался к посту рейхсфюрера СС. Юрист по образованию и достаточно прозорливый человек, он вовсе не собирался брать на себя всю ответственность за ту мрачную славу, которой пользовалась во всем мире служба безопасности гитлеровской Германии. Его честолюбие и интересы вполне удовлетворяло то обстоятельство, что именно он, а не, скажем, группенфюрер Мюллер, обладал реальным и, в сущности, неограниченным влиянием на Гиммлера, который называл его даже своим младшим братом. Это влияние означало настоящую власть, но невидимую для окружения.

По целому ряду соображений Шелленберг не собирался до поры подчинять себе абвер. Канарис отвечал за всю военную разведку и контрразведку в армии — брать такую обузу в пору неудач на всех фронтах Шелленбергу было просто нецелесообразно, хотя именно этого страстно хотели и его непосредственный начальник Кальтенбруннер и Гиммлер. Совсем другое дело — прибрать Канариса к рукам. Для этого был только один путь — осуществить силами своего управления операцию, способную оказать решающее влияние на ход военных действий, и уже потом, при более благоприятной обстановке включить абвер в свою систему.

При этой мысли бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг любовно погладил ладонью только что извлеченную из сейфа коричневую кожаную папку с хитроумным замочком.

В папке лежало всего несколько бумаг — донесений от агентов из разных уголков земного шара. Кроме того, там находился еще один документ, составленный уже самим Шелленбергом: докладная записка, отпечатанная им собственноручно всего в двух экземплярах. Докладная была составлена так обтекаемо, без обращения, что ее можно было вручить и Гиммлеру, и Гитлеру. Она не содержала каких-либо определенных предложений, но неизбежно приводила к принятию вполне определенного решения.

Шелленберг убивал сразу двух зайцев: предоставлял тщеславному фюреру возможность проявить лишний раз свою «гениальность» и снимал с себя на всякий случай ответственность за тот приказ, который, он не сомневался, отдаст Гитлер.

Вчера эта докладная стоила ему немало нервов. «Черный Генрих» был известен во всем мире своей жестокостью и властолюбием. Но только он, Шелленберг, знал, каким безвольным, слабохарактерным трусом был Гиммлер на самом деле. В присутствии Гитлера рейхсфюрер СС, наводивший трепет на пол-Европы, буквально цепенел от страха. Он был не способен сделать даже мало-мальски продолжительный доклад фюреру — у него, сводило рот.

Гиммлер мгновенно понял, что может означать докладная записка Шелленберга, но он был патологически не способен вот так, сразу, идти с ней к фюреру. Ему нужно было хотя бы несколько дней, чтобы привыкнуть к мысли о предстоящем разговоре с Гитлером. Он хитрил, петлял, изворачивался, ссылался на плохое здоровье фюрера. Шелленбергу потребовались весь его ум и настойчивость, чтобы убедить рейхсфюрера не откладывать дела в долгий ящик. Начальник VI отдела прекрасно знал, что вялым и нерешительным Гиммлер будет только до тех пор, пока Гитлер не отдаст приказ, а тогда уже рейхсфюрер не простит ему, Шелленбергу, и дня задержки, хотя она и произошла по его собственной вине.

А между тем в распоряжении Шелленберга и так уже оставалось не слишком много времени для проведения операции. Правда, он позаботился кое о чем заранее, и уже с неделю назад приказал своему адъютанту оберштурмфюреру СС барону Фелькерзаму подготовить проекты приказов, которые он подпишет сразу после возвращения от Гитлера, к себе на Беркаерштрассе.

Наконец, спешить следовало уже и потому, что Канарис мог его опередить. Положение адмирала в последние недели было незавидным. Попросту говоря, он висел на волоске, и Шелленберг понимал, что старый интриган для восстановления своего пошатнувшегося авторитета не преминет выложить на стол козырного туза, как только вытянет его из колоды…

Размышления Шелленберга прервало кваканье «лягушки» — специального зеленого телефона, установленного только у высших должностных лиц Третьей империи.

В трубке послышался глуховатый голос Гиммлера:

— Фюрер примет нас в одиннадцать часов. Будьте в приемной рейхсканцелярии без пяти минут с документами.

— Слушаюсь, господин рейхсфюрер.

Шелленберг взглянул на часы: еще только десять. Времени вполне достаточно, чтобы заехать домой переодеться, к Гитлеру нужно являться в форме.

…Тяжелый черный «хорх» бригаденфюрера остановился за несколько метров до ворот рейхсканцелярии на Вильгельмштрассе — дальше следовало идти пешком. Проходя сквозь величественную ограду, Шелленберг саркастически усмехнулся. Когда было завершено строительство нового здания имперской канцелярии, перед ним установили великолепную решетку и тяжелые ворота из кованой меди. В первый же день войны с Россией власти призвали население сдать для нужд военной промышленности все имеющиеся изделия из цветных металлов. Гитлер, чтобы подать пример, сделал широкий жест: пожертвовал новую медную решетку, о чем, разумеется, с восторгом раструбили газеты. Вместо медной была установлена точно такая же решетка из дерева. «Жертва» фюрера была чисто символической: предполагалось, что Россия через шесть недель рухнет, после чего «случайно» не переплавленные ворота будут торжественно водворены на место. Вместо шести недель прошло уже два года, и никто не знает, сколько еще времени злополучное пожертвование будет пылиться на складе.

Гиммлер был уже в приемной. Тщедушный, удивительно похожий на крысу, он мелкими шажками ходил от кресла к креслу, нервно потирая всегда потные руки. Невнятно, словно в горле у него застрял непрожеванный кусок, поздоровался с Шелленбергом и протянул руку за документами.

Откуда-то сбоку неслышно появился личный адъютант Гитлера:

— Фюрер ждет вас, господа.

Гиммлер поправил на носу узкие стекла пенсне и первым шагнул в распахнувшуюся дверь.

Фюрер, нахохлившись, стоял над развернутой крупномасштабной картой, упершись руками в края огромного полированного стола. Неопрятная серая прядь волос спадала на узкий пергаментный лоб. Углы судорожно сжатого рта мелко подрагивали. Над его головой надменно взирал в пространство Фридрих II…

Гитлер не обратил на вошедших никакого внимания. Гиммлер и Шелленберг почтительно замерли в двух шагах от стола, не решаясь первыми нарушить молчание.

Фюрер медленно выпрямился. Тусклые глаза его с расширенными зрачками были обращены вверх. Потом в них словно включилось что-то, и он вышел из оцепенения. Подобие улыбки пробежало по его землистому лицу.

— Мой фюрер, — утробным голосом начал Гиммлер, — сегодня я пришел к вам с известием чрезвычайной важности.

— Иных у вас никогда не бывает, Генрих, — с плохо скрытой иронией отметил Гитлер, — как, впрочем, и у вашего друга Канариса.

На лбу Гиммлера выступили капли пота, он не любил, когда Гитлер так с ним разговаривал. Сделав вид, что не заметил насмешки, он повторил торжественно:

— Чрезвычайной важности! Последствия могут быть исключительными.

Гиммлер был лаконичен… Он раскрыл папку и положил перед Гитлером несколько листов с текстом, отпечатанным необычайно крупным шрифтом. Гитлер был близорук, но из соображений престижа не желал пользоваться очками. Поэтому все документы, предназначенные для него, печатали на особых машинках.

Гитлер схватил первый лист, мгновенно пробежал его глазами… Потом второй, третий, четвертый. Снова первый.

Наконец, он оторвался от бумаг и поднял голову, Шелленберг невольно содрогнулся — так страшен был фюрер в этот миг. Жестокая судорога исказила его желтое лицо, превратив его в маску, только блестели остекленевшие глаза.

— Когда? — хрипло выдавил он единственное слово.

— Точно еще неизвестно, мой фюрер, — поспешно ответил Шелленберг, — но скорее всего в ноябре.

— Известно ли об этом Канарису?

— Я был бы крайне удивлен, если бы адмирал, располагая подобной информацией, не доложил бы о ней немедленно своему фюреру, — двусмысленно сказал Гиммлер. Это был удар, точно направленный в спину начальника абвера.

Гитлер выпрямился. Теперь его лицо раздирал нервный тик. Он заложил правую руку за борт френча и каким-то свистящим шепотом произнес:

— Да, вы правы, Генрих. Высшим силам угодно покарать врагов Германии, и они вложили мне в руки меч. И я не дрогну. Это будет великий день в истории. День, когда одним ударом я решу судьбу войны.

Гитлер вышел из-за стола, встал перед замершим Гиммлером и положил ему руку на плечо:

— Я беру на себя миссию выполнить волю высших сил! Идите, Генрих, и да свершится то, что предначертано!

— Хайль!

Гиммлеру Шелленберг одновременно выбросили руки в партийном приветствии. Аудиенция была закончена.

4

Николай Кузнецов вышел из офицерского казино часов в десять вечера. Его удерживали, уговаривали остаться еще на час-другой, но он все-таки ушел, сославшись на усталость и головную боль. На самом деле причина была другая: просто хотелось побыть одному, собраться с мыслями, проанализировать наблюдения последних дней.

Было уже темно. Редкие фонари едва пробивали шуршащую пелену не по-осеннему теплого дождя. Кузнецов шел мерным, четким шагом, ставшим привычным за год жизни в чужой шкуре. Низко надвинув на брови козырек высокой фуражки, подняв воротник светло-серого форменного плаща, он шагал, не сворачивая даже перед лужами.

Каждые пять-десять минут навстречу попадались парные патрули: нахохленные солдаты в стальных шлемах, с автоматами наготове. «Боятся», — с удовольствием подумал Николай Иванович.

Действительно, после событий минувшего лета, особенно после того, как в разгар сражения на Курской дуге был взорван Прозоровский мост, через который шла значительная доля снабжения Восточного фронта, оккупанты резко усилили охрану всех военных объектов в Ровно, удвоили численность патрулей в городе, ввели новые строгости.

Впрочем, Кузнецова это не слишком беспокоило. Документы на имя обер-лейтенанта Пауля Вильгельма Зиберта были в полном порядке.

Так шагай же смело, обер-лейтенант Зиберт, по притихшим улицам зеленого городка Ровно. Но держись подальше от окраинных улочек и глухих переулков, здесь высокая офицерская фуражка, Железный крест на груди могут обернуться мишенью для меткой партизанской пули.

Николая Ивановича даже передернуло от этой мысли. Он не боялся смерти ни в бою, ни в застенках гестапо. Но погибнуть от руки своего… Почему-то он раньше никогда не задумывался над тем, что может случиться и такое.

Потом представил, как приедет в этот город после войны, пройдется по знакомым улицам с Лидией Лисовской, ее двоюродной сестрой Майей Микота, с Валей Довгер и другими товарищами. Да первый же мальчишка потащит их в милицию! Он представил, как Майя яростно доказывает какому-нибудь усатому старшине, что они не гады, известные всему городу, а советские разведчики особого чекистского отряда Медведева, и невольно расхохотался.

И снова Кузнецов вернулся к предмету своих постоянных размышлений в последнее время. Фон Ортель… Что делает в Ровно этот внешне невозмутимый, явно незаурядный эсэсовский офицер? В том, что он был разведчиком, Кузнецов не сомневался. И опирался не только на интуицию, но и на вполне реальные факты. Прежде всего фон Ортель в двадцать восемь лет был явно молод для звания штурмбаннфюрера СС. Он мог его получить только за какие-то особые заслуги. Ортель, чувствовалось, обладал и немалым опытом. Это подтвердили и рассказы Майи, которую Ортель, с ведома, разумеется, и Кузнецова и командования отряда, завербовал в свои секретные сотрудницы.

Никто не знал, где служит Ортель и вообще связан ли хоть с каким-нибудь учреждением в городе. Держался он абсолютно независимо. Несколько раз Кузнецов имел повод убедиться, что Ортель, не занимая вроде бы никакого официального поста, пользуется в гестапо и СД огромным вниманием. В деньгах, в отличие от других приятелей Зиберта, он не нуждался.

За бесконечно долгие месяцы работы во вражеском тылу Николай Иванович научился довольно легко и быстро разбираться в характерах своих многочисленных «друзей» и нащупывать слабые стороны каждого. С фон Ортелем держаться нужно было предельно осторожно. Кузнецов понимал, что ничего пока не подозревавший штурмбаннфюрер не оставит без внимания ни одного неверного слова или жеста. Поэтому в отряде решили, что он не будет даже пытаться заводить игру с фон Ортелем, предоставив событиям развиваться своим чередом.

В первые недели работы в Ровно все немецкие офицеры казались Николаю Ивановичу на одно лицо — просто гитлеровцами, оккупантами, которых надо уничтожать, но с которыми он, Кузнецов, вынужден ходить по одним улицам, веселиться в одних ресторанах, говорить на одном языке, здороваться за руку. Ненависть к врагам Родины со временем не уменьшилась, но возросли выдержка и хладнокровие разведчика, его опыт. Какими бы похожими не были его новые «друзья», все же они были разными, с разными судьбами, характерами и вкусами. От его способности разобраться в них зависел успех дела.

Фон Ортель был, безусловно, самым любопытным из всех, с кем встречался обер-лейтенант в Ровно. Он выгодно отличался от узколобых офицеров вермахта своим кругозором, независимостью, эрудицией, остроумием. Прекрасно знал литературу и разбирался в музыке.

Однажды в присутствии Кузнецова фон Ортель подозвал в ресторане какого-то человека, судя по одежде и внешности — местного, и заговорил с ним на чистейшем русском языке. Разговор, довольно пустяковый, длился минут десять. Ничем не выдав, что он понимает каждое слово, Кузнецов внимательно слушал. Николай Иванович вынужден был признаться, что заговори с ним фон Ортель, скажем, где-нибудь на улице Мамина-Сибиряка в Свердловске, он бы никогда не подумал, что это иностранец. Штурмбаннфюрер владел русским языком не хуже, чем Кузнецов немецким.

— Откуда вы так хорошо знаете русский? — задавая этот вопрос, Кузнецов ничем не рисковал.

— Давно им занимаюсь, дорогой Зиберт. А вы что-нибудь поняли?

— Два-три слова. Я знаю лишь несколько десятков самых нужных готовых фраз. Заучил по военному разговорнику.

Фон Ортель понимающе кивнул.

— Могу похвастаться — говорю по-русски совершенно свободно. Имел случай не раз убедиться, что ни один Иван не отличит меня от своего. Разумеется, если на мне будет не эта форма…

Фон Ортель весело захохотал, а Кузнецов с ненавистью покосился на серебряные петлицы эсэсовского мундира.

Посерьезнев, фон Ортель продолжал:

— Вы производите впечатление человека, который умеет хранить секреты. Так уж и быть, признаюсь вам, что я имел возможность перед войной два года прожить в Москве.

— Чем же вы там занимались?

— О! Отнюдь не помогал большевикам строить социализм.

— Понимаю… — протянул Кузнецов. — Значит, вы разведчик?

— Не старайтесь выглядеть вежливым, мой друг. Ведь про себя вы употребили другое слово: шпион. Не так ли?

Кузнецов в знак капитуляции шутливо поднял руки:

— От вас ничего невозможно скрыть. Действительно, я именно так и подумал. Простите, но у нас, армейцев, эта профессия не в почете.

— И зря, — ничуть не обидевшись, сказал эсэсовец. — При всем уважении к вашим крестам могу держать пари, что я причинил большевикам больший урон, чем ваша рота.

О содержании этого разговора командование отряда сообщило в Москву.

Видимо, эсэсовец по-своему привязался к несколько наивному и простоватому фронтовику, проникся к нему доверием, а потому и перестал стесняться. Постепенно Кузнецов убедился, что фон Ортель, несмотря на свою кажущуюся привлекательность, человек страшный. Враг хитрый, коварный, беспощадный.

При этом Кузнецова изумляло, с какой резкостью, убийственным сарказмом отзывался фон Ортель о руководителях германского фашизма. Геббельса и Розенберга он без всякого почтения называл пустозвонами. Коха — трусом и вором. Геринга — зарвавшимся лавочником. Подслушай кто-нибудь их разговор — обоих ждала петля. Фон Ортель только хохотал:

— Что вы примолкли, мой друг? Думаете, провоцирую? Боитесь? Меня можете не бояться. Бойтесь энтузиастов без мундиров, я их сам боюсь…

Фон Ортель был циником: он не верил ни в библейские догмы, ни в нацистскую идеологию.

— Это все для стада, — сказал он как-то, бросив небрежно на стол очередной номер «Фелькишер Беобахтер». — Для толпы, способной на действия только тогда, когда ее толкает к этим действиям какой-нибудь доктор Геббельс.

— Но почему вы так же добросовестно служите фюреру и Германии, как и я, хотя и на другом поприще? — спросил Кузнецов.

— А вот это уже деловой вопрос, — серьезно сказал фон Ортель. — Потому, что только с фюрером я могу добиться того, чего хочу. Потому, что меня удовлетворяют и его идеология, хотя я в нее не верю, и его методы, в которые я верю. Потому что мне это выгодно!

Подобная откровенность указывала на то, что фон Ортель был действительно заинтересован в привлечении боевого офицера к каким-то своим делам. И следовало ожидать, что он проявит свое расположение в чем-либо серьезном.

И штурмбаннфюрер сделал это.

5

…Никто из сотрудников рейхскомиссариата Украины не знал с достаточной достоверностью, что входит в круг служебных обязанностей майора Мартина Геттеля. Никто не мог похвастаться, что был у него не то что дома, но и в служебном кабинете. Геттель не впускал туда даже уборщицу и самолично возился с веником и совком.

Большую часть рабочего дня кабинет долговязого «рыжего майора» (так его называли за глаза) был закрыт на ключ, а его хозяин бродил вроде бы бесцельно по служебным помещениям, болтая с коллегами. Но и офицеры в более высоких чинах избегали, кроме как в случаях совсем уже крайней необходимости, обсуждать что-либо с Геттелем.

Несколько раз майор напрашивался проводить до дому Валю Довгер, мнимую невесту Зиберта. Общество Геттеля было мало приятно девушке, но она резонно рассудила, что не стоит высказывать свою неприязнь почти незнакомому офицеру, который, как нетрудно было догадаться, мог причинить серьезные неприятности и более крупным фигурам, чем скромная делопроизводительница рейхскомиссариата из фольксдойче.

Поначалу Геттель был достаточно тривиален. Преподнес несколько дежурных армейских комплиментов, потом с грустью в голосе признался в одиночестве. Валя знала, что после подобных вступлений, как правило, последует предложение провести вечер в ресторане, и приготовилась уже было ответить, что ходит куда-либо очень редко и только в сопровождении жениха, но поняла, что ее спутника интересует вовсе не она, а ее жених.

— Все-таки многое несправедливо в нашем мире, — жаловался Геттель. — Стоило только обер-лейтенанту Зиберту приехать в Ровно, как он сразу встретил такую прелестную девушку. А я сижу здесь уже бог знает сколько и не завел ни одного интересного знакомства…

Майор печально вздохнул и спросил:

— Ну, скажите, пожалуйста: как это ему удалось?

Внутренне насторожившись, Валя защебетала. С самым беспечным видом она пересказала давно и основательно разработанную историю своего знакомства с женихом.

Эти расспросы вполне могли бы сойти за чрезмерное любопытство — и только, не будь у Геттеля молчаливо признанной всеми репутации соглядатая. Но что скрывается за его вопросами? Обычная профессиональная подозрительность или обоснованное серьезное недоверие? Немаловажное значение имело и то, кому докладывает Геттель. Одно дело, если он просто осведомляет кого-либо из высших чиновников рейхскомиссариата Украины, другое дело — абвер, и уж совсем другое — если гестапо или СД. В любом случае Валя понимала: нужно немедленно предупредить Кузнецова.

Между тем они подошли к дому Вали. Прощаясь, майор выразил надежду, что фрейлен Валентина устроит ему при случае встречу с обер-лейтенантом.

Валя обещала…

В тот же вечер девушка подробно, не пропуская ни малейшей детали, передала Николаю Ивановичу содержание разговора.

Командованию отряда было над чем задуматься. С одной стороны, кроме расспросов Геттеля ничто не давало оснований полагать, что Зиберт выслежен и разоблачен. Иначе не гулять бы ему уже по улицам Ровно, а сидеть на Почтовой, 26 — в гестапо…

С другой стороны, могло быть, что гитлеровцы «зацепили» его, но не имеют пока серьезных доказательств, что перед ними советский разведчик, и выжидают.

Наконец, имела право на существование и третья, самая правдоподобная версия: Мартин Геттель вел непонятную пока игру самостоятельно, до поры до времени никого в нее не посвящая. Тщательно взвесив все «за» и «против», командование склонилось в пользу третьей версии и рекомендовало Кузнецову пойти на встречу с Геттелем.

И вот тут-то фон Ортель сделал шаг, который в условиях фашистской Германии должен был быть расценен как высшее проявление дружбы и доверия.

— Я хочу дать вам добрый совет, Пауль, — сказал штурмбаннфюрер Зиберту наедине, — вернее, не вам, а вашей невесте. Последнее время ей оказывает внимание майор Геттель…

Зиберт оскорбленно выпрямился.

— Ревновать фрейлен Валентину, мою невесту, к майору…

— Успокойтесь, Пауль. При чем здесь ревность? Речь идет совсем о другом. Я вам друг и именно поэтому желаю фрейлен Валентине держаться подальше от Геттеля. Я встречал этого парня в «Доме Гиммлера» на Принц-Альбрехтштрассе.

Разъяснений не требовалось. В Германии содрогались при простом упоминании этого адреса. На Принц-Альбрехтштрассе, 8 в Берлине размещалось Главное управление имперской безопасности. Значит, Геттель действительно гестаповец.

Николай Иванович теперь не сомневался, что раз Геттель завел разговор о нем с Валей Довгер, он непременно попытается прощупать и других его знакомых. Этот прогноз подтвердился уже на следующий день: майор вызвал к себе Лидию Лисовскую, у которой Зиберт снимал комнату.

— Должен вас предупредить, — начал он, — что содержание нашего разговора строго конфиденциально. Вы поняли меня?

Лидия поняла.

Удовлетворенно кивнув, Геттель продолжал:

— Что известно вам или вашей сестре об обер-лейтенанте Зиберте?

Пожав плечами, Лидия рассказала все, что считала нужным. Следующий вопрос Геттеля был довольно неожиданным:

— Не говорил ли Зиберт вам что-либо об Англии?

Лидия недоуменно переспросила:

— Об Англии? Почему он должен говорить со мной об Англии? У нас достаточно других интересных тем для бесед.

Геттель был упрям.

— В таком случае, может быть, он употреблял иногда в разговоре английские слова?

Лидия рассмеялась.

— Но я не знаю английского языка… Насколько мне известно, Пауль говорит только по-немецки… Правда, он знает несколько десятков польских и украинских слов, но их знают все немецкие офицеры, которые здесь служат…

Геттель задумался. Наконец он пришел к какому-то решению.

— Я попрошу вас сделать следующее, фрейлен. Попробуйте как-нибудь в разговоре с Зибертом, вроде бы случайно, употребить словечко «сэр». Приглядитесь, как обер-лейтенант прореагирует на такое обращение, и доложите мне.

Сам того не ведая, майор Мартин Геттель раскрыл свои карты. По-видимому, Геттель заподозрил, что обер-лейтенант Пауль Вильгельм Зиберт является… агентом Интеллидженс сервис.

Теперь стало понятно, почему Геттель, подозревая Зиберта в шпионаже, не пытался его задержать, а стремился к личному знакомству. По-видимому, майор, будучи по роду службы человеком, достаточно хорошо информированным о положении на фронтах, понимал, что гитлеровская Германия войну проиграла, что близкий крах неизбежен, и поэтому решил заранее войти в контакт с английской разведкой, чтобы, переметнувшись вовремя на ее сторону, уйти от возмездия.

Он рассчитывал, что «английский агент» Зиберт оценит его молчание по достоинству и замолвит за него несколько добрых словечек перед своим начальством в Лондоне. А там не все ли равно, кому служить: Германии или Англии, лишь бы спасти свою шкуру. Не он, Геттель, первый, не он последний… Именно поэтому Геттель ни с кем из своего начальства не поделился подозрением о личности обер-лейтенанта Зиберта.

Было решено: Николай Иванович Кузнецов пойдет на встречу с майором Геттелем, чтобы использовать сложившуюся ситуацию в интересах советской разведки. Встреча, к которой так стремился гестаповец, состоялась на квартире Лидии Лисовской. Геттель держался чрезвычайно дружелюбно, всячески старался показать свое расположение к новому знакомому, расточал комплименты в адрес невесты обер-лейтенанта:

— Фрейлен Валентина всеобщая любимица в рейхскомиссариате, — с умилением говорил он. — Предлагаю тост за ваше счастье, Зиберт!

Когда выпили еще по нескольку рюмок, Кузнецов встал и, словно эта мысль только что пришла ему в голову, предложил:

— А не встряхнуться ли нам сегодня как следует по поводу знакомства, господин майор? — И смеясь, добавил: — Если вы гарантируете, что моя невеста ничего не узнает, то мы можем превосходно провести время в обществе двух очаровательных дам…

Геттель все понял сразу. Зиберт, конечно, не станет приглашать случайного знакомого на холостяцкий кутеж с дамами, видимо, разговор пойдет на интересующую обоих тему. Он, разумеется, согласился…

Офицеры распрощались с Лисовской и вышли из дому. При виде хозяина невысокий, коренастый шофер-солдат услужливо распахнул дверцу автомобиля.

— Николаус! — Зиберт неопределенно помахал ладонью. — Едем, маршрут обычный.

Николай Струтинский нажал на стартер, и машина мягко тронулась с места.

Кузнецов вез Геттеля на квартиру надежного человека — подпольщика Леонида Стукало. Но от этого варианта пришлось отказаться: поблизости от дома Стукало что-то случилось, на улице собралась толпа, прибыла уголовная полиция.

«Этого не хватало! — с досадой подумал Кузнецов. — Придется перестраиваться». И Николай Иванович приказал Струтинскому ехать по другому адресу.

— Мы возвращаемся? — с удивлением спросил Геттель.

— Нет, просто я хотел заехать за одной дамой, она здесь живет, но в последний момент вспомнил, что она уже должна быть у подруги, — сказал Кузнецов первое, что пришло в голову.

Роберт Глаас был ничем не примечательным сотрудником «Пакетаукциона» — весьма характерного оккупационного учреждения, специально занимающегося отправкой в Германию посылок с продовольствием и вещами, награбленными гитлеровцами у населения. Глаас считался ревностным служакой, исполнительным, услужливым, хотя и не хватающим звезд с неба. У начальства был на хорошем счету.

Начальника «Пакетаукциона» генерала Кнута, должно быть, хватил бы апоплексический удар, если бы он узнал, что этот скромнейший из его подчиненных на самом деле старый антифашист-подпольщик.

На его-то квартиру и решил ехать Кузнецов.

Глаас встретил неожиданных гостей приветливо. Быстро накрыл на стол. Кузнецов снял портупею с кобурой, велел Струтинскому повесить ее на гвоздь за шкафом, предложил раздеться и Геттелю. Нехотя майор тоже освободился от оружия.

— Мои приятельницы, видимо, немного задерживаются, — улыбаясь, сказал Зиберт, — давайте выпьем пока, господин майор, чтобы не терять времени зря.

Геттель не возражал, и Николай Иванович налил в рюмки яичный ликер. Постепенно завязался многозначительный разговор с взаимными намеками, тонкими иносказаниями. Неизвестно, чем бы закончилась эта дипломатическая игра Кузнецова с Мартином Геттелем, если бы Николай Струтинский не совершил ошибки. Совсем небольшой. Пустячной. Но в разведке крупные и не нужны. Обычно вполне достаточно бывает и пустячных. Николай Струтинский без разрешения подсел к общему столу…

Майор Геттель осекся на полуслове. Немецкий солдат, к тому же поляк по национальности, никак не мог бы позволить себе сесть за офицерский стол, даже если бы его позвали. Но подобной фамильярности не потерпит и кадровый английский офицер! А только им в представлении майора Геттеля и был обер-лейтенант Пауль Зиберт!.

Значит… Значит, Зиберт не агент Интеллидженс сервис! Но в таком случае кто же он? Неужели советский разведчик?! В глазах Геттеля мелькнул ужас. Он рванулся к своей портупее…

Через полминуты Геттель был скручен и крепко привязан к стулу. Побелевшего от страха майора била нервная дрожь. На лбу выступили крупные капли холодного пота.

По воле случая задуманная игра отменялась. Теперь Николаю Ивановичу не оставалось ничего другого, как, отбросив маскировку, просто допросить гитлеровского контрразведчика. Вымаливая жизнь, Геттель рассказал все, что знал.

— Кто такой штурмбаннфюрер Ортель? — спросил Кузнецов.

— Этого я сказать не могу.

— Повторяю вопрос: кто такой Ортель? — Кузнецов повысил голос.

— Но я этого действительно не знаю! — истерически вскрикнул Геттель. — Это не известно никому!

— Даже доктору Йоргенсу, начальнику СД? — с иронией спросил Кузнецов.

— Даже ему! Я знаю только одно, что у штурмбаннфюрера Ортеля огромные полномочия от Главного управления имперской безопасности.

Кузнецов чуть было не присвистнул: «Ого! Значит, фон Ортель действительно птица крупного полета!»

— Каково же его официальное положение в Ровно?

— Не знаю. С нами он почти не имеет никаких дел. У него есть нечто вроде конторы на Дойчештрассе, 272. Под видом частной зубоврачебной лечебницы. Два или три раза к нему приезжали из Германии какие-то люди. Иногда он увозил к себе по собственному выбору арестованных из гестапо. Никто из них обратно не вернулся. Для чего они были нужны фон Ортелю и что он с ними сделал, мне неизвестно.

Кузнецов видел, что Геттель не врет. Он понимал, что местные гестаповцы ничего не знали о секретной деятельности Ортеля в Ровно. Ничего интересного майор больше рассказать не мог. В заключение Николай Иванович задал ему еще один вопрос:

— Почему вы решили, что я англичанин?

— Я не мог предполагать, что у русских есть такие разведчики, — мрачно буркнул Геттель.

На следующий день майор Мартин Геттель не явился в рейхскомиссариат. Не вышел он на работу и послезавтра. Курьер, посланный к нему на дом, нашел пустую квартиру, в которой, судя по слою пыли на мебели, несколько дней уже никто не жил.

6

Помимо квартиры Лидии Лисовской, Зиберт и фон Ортель часто встречались в одном из самых популярных среди оккупантов злачных мест города — офицерском казино на главной улице. Фон Ортель был неравнодушен к азартным играм. Зиберт же посещал это заведение, потому что здесь всегда толпились офицеры всех родов войск, от которых он получал немало сведений.

— Знаете, Зиберт, — задумчиво сказал как-то при очередной встрече фон Ортель, — вы мне чем-то глубоко симпатичны. О, не пытайтесь отшучиваться. Уверяю вас, что в этом мире отыщется не больше десятка людей, которым я симпатизирую.

Голос эсэсовца звучал проникновенно и искренне.

— Почему? — осведомился Кузнецов.

— А вы можете назвать мне хоть пяток наших общих знакомых, которых вы бы хотели считать обоими друзьями?

Кузнецов совершенно искренне ответил «нет». Фон Ортель удовлетворенно рассмеялся.

— Вот видите! Но бог с ними. Поговорим о вас. Скажите откровенно, неужели вы еще рветесь на фронт?

Зиберт резко откинулся в кресле. Голос его стал сухим и строгим.

— Я солдат, господин штурмбаннфюрер, и мой долг — сражаться без раздумий за фюрера, немецкий народ и великую Германию!

Ортель укоризненно развел руками.

— Великолепно! Но, Пауль, зачем же так официально? Я ведь не ваш командир полка. И потом — почему вы думаете, что борьба с нашими врагами ведется только на фронте?

Зиберт скривил губы в презрительной гримасе.

— Ну, конечно, здесь, в Ровно, полно борцов с инвалидами и девчонками-комсомолками, за которыми мерещатся большевистские диверсанты.

Теперь нахмурился фон Ортель.

— Не говорите так легкомысленно, Пауль. Партизаны — это очень серьезно, к нашему величайшему сожалению. И я не завидую тем, кому приходится ими заниматься. Но речь не о том. Я не считал бы себя вашим другом, если бы вдруг предложил вам заняться подобным делом…

Ортель умолк, задумавшись. Казалось, он что-то мысленно взвешивал, и Кузнецов догадывался что. Николай Иванович не прерывал молчания собеседника, понимая, что сейчас-то разговор и подойдет к самому главному.

Вдруг фон Ортель словно очнулся, вынул из кармана черного кителя плоский серебряный портсигар с впаянными в верхнюю крышку двумя золотыми молниями — эмблемой СС. Кузнецов осторожно взял предложенную сигарету.

Прикуривая, он все время чувствовал внимательный, оценивающий взгляд фашистского разведчика. Закурили…

— Пауль, — размеренно, очень буднично начал фон Ортель, — что вы скажете, если я предложу вам сменить амплуа? К примеру, стать разведчиком?

Николай Иванович чуть не поперхнулся голубым дымом дорогой египетской сигареты.

— Я?! Вы смеетесь, Ортель. Ну какой из меня разведчик? Я просто пехотный офицер, который может командовать ротой, и, пожалуй, все. Вот уж о чем никогда не думал, да и, признаться, профессия эта, при всем уважении к вам, мне никогда особенно не нравилась.

Ортель дружески хлопнул Зиберта по колену, сказал с оттенком нравоучительности:

— Мой дорогой, пиво также с первого раза никому не нравится. Как говорят французы, всем без исключения нравятся одни только луидоры. Ну, а что касается того, годитесь вы или нет для работы в разведке, позвольте уж судить мне. Верьте моему слову — годитесь.

Если бы самоуверенный штурмбаннфюрер знал, какую святую истину изрекал он в эту минуту!

Ортель умел обрабатывать собеседников. Он понимал, что сказал для одного раза слишком много скромному фронтовику, который еще должен переварить столь неожиданное и чреватое многими последствиями, хотя и лестное предложение, и перевел беседу на другую тему.

О состоявшемся разговоре Кузнецов немедленно доложил командованию. Судя по всему, Ортель клюнул на Зиберта. Видимо, вражеский разведчик умел разбираться в людях, если остановил свой выбор на обер-лейтенанте, предпочтя его множеству офицеров, околачивающихся в Ровно.

Командование предложило Кузнецову продолжать игру, не связывая себя, однако, какими-либо определенными обязательствами.

— Постарайтесь выяснить, — напутствовали в отряде Николая Ивановича, — в какое конкретное дело хочет втянуть вас этот благодетель. Учтите, однако, что не исключена возможность провокации, будьте предельно осторожны, не перестарайтесь.

Кузнецов вернулся в Ровно.

Первой, к кому он направился, была Майя Микота. И не случайно. Ортель явно выделял веселую, обаятельную девушку из всех, кто бывал на вечеринках в доме Лидии Лисовской. Он немного ухаживал за ней, но не слишком серьезно, с оттенком какой-то снисходительности, постоянно, но не зло поддразнивал ее. Одним словом, вел себя так, как иногда взрослые мужчины ведут с очень молоденькими девушками. Майя действительно была молода — в ту пору ей исполнилось всего семнадцать. Тем не менее девушка очень умело пользовалась этой слабостью штурмбаннфюрера и, невинно флиртуя, вытягивала из него немало ценной информации. Как агент гестапо Майя находилась в непосредственном подчинении фон Ортеля, и матерый разведчик всерьез обучал ее приемам шпионского мастерства.

Николай Иванович встретился с Майей днем. Во время продолжительной прогулки девушка успела рассказать ему обо всех ровенских новостях и в заключение сказала:

— Кстати, мой шеф собирается куда-то уехать.

— Фон Ортель?

— Да. Он был очень доволен, говорил, что ему оказана большая честь, что дело очень крупное.

— Куда?

Майя только пожала плечами.

— Не сказал.

— Майя, постарайтесь восстановить в памяти все подробности разговора, все детали, намеки. Это очень важно!

Девушка и сама понимала, что это важно, но только покачала головой.

— Я спрашивала, не говорит. Вот разве что… Нет, вряд ли это имеет значение. Обещал мне привезти, когда вернется, персидские ковры.

Кузнецов был взволнован. Интуицией разведчика он чувствовал, что между приглашением работать в разведке и предполагаемым отъездом фон Ортеля есть какая-то связь. Персидские ковры… Вряд ли это случайно. Они тоже имеют какое-то отношение к операции, в которой Ортель, судя по всему, должен сыграть не последнюю роль.

Прощаясь, Кузнецов дал девушке наставление:

— Постарайтесь вытянуть из него все возможное. Прикиньтесь расстроенной его отъездом. И запомните каждое его слово, каким бы пустяком оно не казалось на первый взгляд.

Очередная встреча Кузнецова с фон Ортелем произошла вечером следующего дня в ресторане при офицерском казино. Фон Ортель успел до прихода Зиберта выиграть двести марок у какого-то подполковника-летчика, был по этому поводу в хорошем настроении и слегка пьян. Он ничем не напомнил о прошлом разговоре, но неожиданно сказал:

— Такому человеку, как вы, Зиберт, нужны друзья, способные оценить ваши достоинства и найти им должное применение.

Только далеко за полночь эсэсовец напомнил Зиберту о своем предложении. Он был уже очень пьян. Может быть, из-за возбуждения, связанного с предстоящим отъездом, но Ортель впервые за время знакомства с Зибертом потерял над собой контроль. Глаза его лихорадочно блестели, всегда аккуратно причесанные волосы растрепались, речь стала сбивчивой и невнятной. Когда он наливал Зиберту очередную — бог весть какую по счету — рюмку коньяку, его всегда твердая рука непривычно подрагивала. Несколько капель жидкости расползлись на крахмальной скатерти.

— Ну, Пауль, так что вы надумали?

Кузнецов рассмеялся.

— Вы мне не сказали главного, штурмбаннфюрер, что я должен буду делать?

— То же самое, что вы уже делали много раз, — рисковать жизнью. Правда, не в этом мундире, а в штатском. И еще разница: в случае успеха кроме новой ленточки вы получите деньги, настоящие деньги, а не эти паршивые марки, которые вы так щедро швыряете в жалких кабаках.

Фон Ортель схватил Кузнецова за плечо, чуть не силой пригнул к столу и жарко задышал в самое ухо:

— Это будут настоящие деньги, мой друг, с которыми не пропадешь нигде, даже если наш любимый великий рейх лопнет как мыльный пузырь! Золото, доллары, фунты! А такие люди, как мы, Зиберт, всегда пригодятся. Конечно, с русскими не столкуешься. Меня они попросту повесят. Вы, может быть, отделаетесь десятью годами где-нибудь в Сибири. Тоже перспектива не из лучших. Но, слава богу, на земле еще есть неплохие места — Аргентина, например. А с американцами, я уверен, мы рано или поздно поладим. Нужно только время…

Кузнецов был ошеломлен этим невероятным цинизмом. Или, быть может, провокация? Вряд ли… Такие опасные речи в гитлеровской Германии никто не рискнул бы произносить, даже провоцируя. Нерешительно, словно раздумывая, Кузнецов сказал:

— Так вы думаете, Ортель, что наше дело плохо?

— Швах, — и фон Ортель грубо выругался. — После Сталинграда и Курска нас может спасти только чудо. А роль чудотворцев поручена мне и Скорцени… Ну, и еще кое-кому. Вы тоже можете стать одним из святых, если только захотите. Выпьем за чудеса!

Выпили. Фон Ортель продолжал:

— Я отправляюсь в Иран, мой друг.

Зиберт очень естественно удивился:

— В Иран? Я думал, ваша специальность Россия.

Ортель мотнул головой.

— На сей раз Иран. В конце ноября там соберется Большая Тройка: Рузвельт, Черчилль, Сталин. В Тегеране. Мы их ликвидируем.

Николай Иванович почувствовал, как внутри у него словно что-то оборвалось. Он с трудом удержался, чтобы тут же под грохот оркестра, звон рюмок, пьяные возгласы гитлеровцев не выстрелить в самодовольное, красное от выпитого коньяку лицо эсэсовца. Сдержался, только изо всех сил сжал на несколько секунд кулаки.

Фон Ортель между тем увлеченно продолжал:

— Вылетаем несколькими группами. Людей готовим в специальной школе в Копенгагене. Вам, возможно, тоже придется туда отправиться, чтобы получиться кое-чему.

— Что ж, — твердо сказал Кузнецов. — Я согласен. Если вы во мне уверены, можете считать, что с сегодняшнего дня я нахожусь в вашем распоряжении.

Фон Ортель с силой ударил кулаком по столу:

— Вот это мужской разговор, Пауль! Разумеется, я в вас уверен!

Как ни заманчиво по первому побуждению было сразу уничтожить фашистского убийцу, командование не позволило Кузнецову и пальцем тронуть фон Ортеля. Более того, Николаю Ивановичу было приказано проследить, чтобы с ним ничего не случилось.

— Вы можете достать фотографию фон Ортеля? — спросил Медведев.

Кузнецов задумался и с сожалением покачал головой.

— Боюсь, что сфотографировать его незаметно, так, чтобы получился отчетливый снимок, невозможно. Он очень осторожен. На улице всегда натягивает козырек на самые глаза, в помещении садится в тень, подпирает левой рукой щеку. Да и времени уйдет много на отправку снимка в Москву, а остались считанные дни.

В отряде знали, что времени мало. Оставался один выход. Николаю Ивановичу дали лист бумаги и предложили составить то, что в криминалистике называется «словесным портретом», а в переводе на обычный язык — исключительно точное и подробное описание внешности человека, сделанное по определенной научной системе.

Многие криминалисты при розыске преступников предпочитают пользоваться словесным портретом, нежели фотографией, потому что фотография часто схватывает случайное, нехарактерное для данного человека выражение лица, к тому же лишь в одном ракурсе. Словесный же портрет фиксирует характерные и неизменные приметы.

Составление правильного словесного портрета — дело сложное, требующее очень острой наблюдательности. Даже такому внимательному человеку, как Николай Кузнецов, для этого потребовалось полтора часа напряженного труда.

Тут же радиограмма о готовящемся покушении на Большую Тройку со словесным портретом фон Ортеля была отправлена в Москву.

Обер-лейтенант Пауль Зиберт не смог больше встретиться со своим другом и возможным начальником. Как только он вернулся в Ровно на свою основную квартиру в доме № 15 по улице Легионов, взволнованная Майя Микота сообщила ему удивительнейшую весть: штурмбаннфюрер СС фон Ортель застрелился в своем кабинете в помещении «зубоврачебной лечебницы». Так сказали Майе в гестапо. Трупа своего поклонника она не видела.

Кузнецов не сомневался, что трупа самоубийцы вообще не существовало. Его волновало одно: почему фон Ортель так стремительно и неожиданно покинул Ровно, симулировав самоубийство? Причин могло быть только две: приказ немедленно вернуться в Берлин или раскаяние в излишней откровенности с ним. Во втором случае Кузнецову грозила немалая опасность. Фон Ортель мог позаботиться об устранении свидетеля, которому он, как-никак, разгласил государственную тайну.

Командование отряда приняло все необходимые меры для обеспечения безопасности Николая Ивановича. Но о причине внезапного исчезновения фон Ортеля из Ровно можно было лишь догадываться.

7

1943 год начался полной ликвидацией группировки немецких войск под Сталинградом, отметил свою середину сокрушительным разгромом гитлеровцев в битве на Курской дуге, повернул на зиму форсированием Днепра и освобождением Киева.

И не приходится сомневаться, что, высадись союзники во Франции пусть того же 6 июня, но сорок третьего, а не будущего года, День Победы пришел бы много раньше.

Весной 1943 года в Москве уже понимали, что открытие второго фронта снова откладывается. И никакие последующие успехи союзников в Северной Африке и Италии не в состоянии были заменить вторжение в Европу со стороны несуществующего Атлантического вала. И нет ничего удивительного, что глава Советского правительства И. В. Сталин отклонил предложение президента США Франклина Делано Рузвельта, переданное через специального представителя Джозефа Э. Дэвиса, встретиться в районе Берингова пролива для переговоров. Советский Верховный Главнокомандующий не мог в разгар подготовки наступления Красной Армии покинуть свой штаб, чтобы получить очередное заверение о непременном открытии второго фронта в будущем году.

Но в принципе советские руководители не возражали против встречи Большой Тройки для координации военных действий и решения важных политических вопросов о послевоенном устройстве мира.

И. В. Сталин предложил поэтому все же встречу провести, но в Архангельске или Астрахани. Он справедливо полагал, что эти пункты во всех отношениях более удобны для высокой конференции, чем чукотская тундра.

Послания передавались либо специальным представителем, либо путем обмена шифрованными телеграммами через посольства, и их содержание стало известно широкой общественности лишь много лет спустя после окончания войны. Но некоторые моменты из переписки между руководителями трех великих держав сохранить тогда в тайне не удалось.

Через некоторое время советский премьер получил от Черчилля и Рузвельта два предложения места встречи: порт Скапа-Флоу на севере Шотландии и Фербенкс на Аляске.

Сталин отклонил оба этих места, объясняя отказ тем, что Гитлер не только не снял с Восточного фронта ни одной дивизии, а, наоборот, продолжает переброску новых и что в этой ситуации не представляется возможным уехать от фронта в столь отдаленные пункты.

Переписка продолжалась. Сталин предложил встретиться в Иране, где встречу организовать легче всего, потому что в этой стране есть представители всех трех договаривающихся держав.

Рузвельт был против Тегерана. Президент считал более удобными пунктами Каир, Багдад, Асмару или какой-нибудь порт в восточной части Средиземного моря. Президент назвал дату — конец ноября.

Советское правительство не возражало против намеченной даты, но оно решительно выступило против какого-либо другого места, кроме Тегерана. Оно выдвинуло доводы в пользу своего предложения, и президент, а вслед за ним и британский премьер согласились.

Вопрос в принципе был решен. Последующая переписка касалась уже чисто технических сторон будущей встречи.

По предложению Черчилля в целях соблюдения секретности Тегеран фигурировал во всех документах как «Каир-три».

Но тайна осталась тайной лишь для широкой публики. Абверу стало известно о встрече Большой Тройки в самом скором времени.

Упомянутые слова «Каир-три» ввели поначалу адмирала в заблуждение. Он решил, что они означают какое-то место близ египетской столицы. Но через некоторое время Канарису доставили еще несколько депеш.

…В каирском кабаре «Ориенталь» никто не интересовался фамилиями девушек-танцовщиц. Их двойная (а у некоторых и тройная) профессия вполне позволяла им обходиться лишь именами. Вернее, одним именем, потому что английские офицеры, заполняющие кабаре, всех называли Фатимами. Одну из самых хорошеньких «Фатим» звали Дианой.

Перед другими девушками у Дианы было серьезное преимущество — постоянный поклонник, влюбленный в нее по уши. Ему было лет двадцать пять, он был красив, не заносчив и очень гордился своими сержантскими нашивками.

В то утро Дик Барлоу забежал на минутку в «Ориенталь» и предупредил, что вечером придет попрощаться. Часов в восемь, когда в «Ориентале» негде было яблоку упасть, Дик действительно пришел, и не один, а с товарищем, тоже сержантом. Диана сбегала за подругой.

Ни Дик, ни его приятель Эллиот не знали, разумеется, ни слова по-арабски, но девушки свободно щебетали на том своеобразном английском языке, с помощью которого можно объясниться в любом порту мира.

— И куда же вы едете, ребята? — спросила Диана.

— Не очень далеко, — охотно отозвался Дик. — Всего-навсего на Кипр, но зато оттуда вместе с сэром Уинни махнем в Персию. Вот держи, чтобы крепче ждала… — И он протянул Диане крохотные серебряные часики на золоченой цепочке. От восторга девушка захлопала в ладоши.

На следующий день подруга рассказывала всем девушкам в «Ориентале», какой у Дианы хороший поклонник, какой щедрый, как он обещал взять ее с собой в Англию после окончания войны. Жаль только, что сейчас он уезжает в Персию… И все девушки радовались за Диану, завидовали ей и обсуждали новость с утра до вечера.

И никто из них, конечно, не подозревал, что, как только Дик и Эллиот ушли из «Ориенталя», Диана выскользнула в вестибюль и позвонила куда-то по телефону. Это был довольно странный звонок: девушка ничего сама не говорила, а почти сразу же после того, как услышала глухое «алло!», повесила трубку. Еще через пятнадцать минут она вышла на улицу, чтобы, как сказала подруге, подышать свежим воздухом.

Диана пробежала два квартала вниз, к набережной Нила, и оглянулась. Убедившись, что никто не идет за ней следом, она торопливо завернула за угол. Здесь, в маленьком, пустом в этот поздний час скверике ее ждал человек в европейском платье. Их разговор длился всего несколько минут, после чего девушка вернулась в кабаре.

Утром Канарис получил донесение из Каира о том, что на Кипре формируется воинское подразделение, предназначенное для сопровождения британского премьер-министра в Иран.

Правда, Канарис не мог знать, что это подразделение никуда дальше Кипра не отправится, потому что Сталин отклонил идею Черчилля направить в Тегеран две бригады — английскую и советскую — для охраны конференции. По мнению Сталина, это лишь привлекло бы к иранской столице излишнее внимание. Верховный Главнокомандующий Красной Армией полагал, что для обеспечения безопасности хватит обычных сил контрразведок.

Но хотя английская бригада так никогда и не попала в Персию, абвер теперь точно знал о месте и дате предстоящей встречи Большой Тройки. И если у Канариса в этом отношении еще сохранялись какие-либо сомнения, то в ближайшие дни они были развеяны полностью. В частности, помогло этому и письмо от старой приятельницы — мадам Чан Кай-ши, выудившей у офицеров, близких к Рузвельту, довольно интересные сведения, относившиеся к конференции. Мадам не могла простить Большой Тройке, что ее мужа — генералиссимуса Чан Кай-ши не пригласили в Тегеран. Легли в дело и витиеватые, многословные сообщения придворных из свиты марокканского султана. Многие из них были давно завербованы абвером. В отношениях с ними было лишь одно неудобство — они не признавали компактных бумажных денег и требовали в качестве платы за свои услуги только золотые монеты любой чеканки, транспортировать которые было не всегда просто.

Наконец, Канарис получил информацию из того источника, о котором стало известно лишь после войны, в дни Нюрнбергского процесса — из Швейцарии.

Единственное, чего не предполагал Канарис, — это что он не единственный владелец этой тайны. Служба безопасности уже давно подслушивала все его телефонные и радиопереговоры, перлюстрировала переписку. Всего лишь с запозданием в час-другой все разведданные, добытые людьми Канариса, получал и Вальтер Шелленберг. Он был моложе и энергичнее. И сообщил, что знал, Гиммлеру, а тот, в свою очередь, фюреру раньше, чем Канарис решил для самого себя, как лучше использовать эту сверхважную информацию.

8

Дом человека порой может рассказать о нем больше, нежели он сам. Эта старая истина вполне подтверждалась в доме № 74 по Тирпитцуфер в Берлине, где располагалась резиденция начальника абвера. Это был старинный особняк, который множество раз по указаниям самого адмирала перестраивался, надстраивался, переоборудовался, пока не превратился в сущий лабиринт с немыслимым переплетением коридоров, неожиданными тупиками, лестницами и переходами. Бывало, что два старых сотрудника, всегда считавших, что они работают в разных концах здания, вдруг случайно обнаруживали, что на самом деле их комнаты расположены почти рядом.

Достаточно было один раз побывать в резиденции Канариса, чтобы понять, почему за ней прочно закрепилось прозвище «лисья нора».

В центре этого странного дома обитал его хозяин.

Кабинет Канариса отличался скромностью. Его украшали только две фотографии: предшественника Канариса на посту руководителя германской разведки в годы первой мировой войны известного полковника Николаи и любимой таксы адмирала по кличке Зеппль. Начальник абвера презирал людей и доверял до конца только собаке.

Канарис был самым осведомленным человеком в Третьей империи. Глаза и уши у него были буквально всюду.

Гиммлер и Шелленберг покинули кабинет фюрера около двенадцати часов. К вечеру того же дня Канарис точно знал как об их докладе, так и о принятом фюрером решении. И адмирал вынужден был признать, что стоит на грани поражения…

Уже несколько месяцев Канарис тщательно следил в меру тех возможностей, которыми располагал, за всем, что происходило в Белом доме и на Даунинг-стрит. Хуже обстояло дело с Москвой.

Успехи в борьбе с русской контрразведкой носили лишь локальный характер. Канарису не удалось добиться главного — посадить своего человека в советские правительственные учреждения. Проверенные десятки раз в других странах приемы и методы в России оказывались безрезультатными.

Прямых сведений о том, что происходит за стенами Кремля, Канарис так никогда и не получал. О планах и намерениях советских руководителей он мог судить только на основании отрывочной информации, которую его агенты добывали на Западе.

О том, что, по-видимому, готовится встреча руководителей великих держав, первыми узнали они. Это была и победа Канариса, и его поражение. О дате предварительной встречи Рузвельта и Черчилля в Касабланке удалось узнать. Поистине редкостная удача! И в конечном итоге пшик! Даже не провал, а просто ничего. Он обманулся, решив, что так как Касабланка по-испански означает «Белый дом», речь идет о встрече в Вашингтоне, а не в столице французского Марокко.

Самолеты Германии тогда еще относительно свободно летали над Северной Африкой, во всяком случае им не представляло особого труда нанести по Касабланке мощный бомбовый удар. Правда, наверняка англичане и американцы позаботились там о сильной противовоздушной обороне, но для достижения такой заманчивой цели Геринг не пожалел бы и целой армии бомбардировщиков.

Геринг… Канарис поежился. Он тогда подвел рейхсмаршала. Сообщил ему, что Черчилль с Иденом после встречи в Алжире 1 июня вылетит домой на обычном пассажирском самолете компании «Бритиш Оверсис эрвэйс». Даже без охраны, чтобы не привлекать внимания немецких патрульных истребителей, ранее на такие самолеты никогда не нападавших. «Мессершмитты» Геринга легко перехватили над морем одинокий «Дуглас». Экипаж и тринадцать пассажиров погибли, но Черчилля среди них не было. Агенты Канариса в Африке приняли за премьер-министра Великобритании финансового эксперта Альфреда Ченфилдса, действительно обладавшего удивительным внешним сходством с сэром Уинстоном.

Канарис тогда чуть было навсегда не лишился расположения Геринга. С большим трудом удалось сослаться на редкое совпадение.

Адмиралу не было свойственно чувство благодарности, но все же он помнил, что именно Геринг ходатайствовал за него, когда решался вопрос о назначении Канариса, тогда еще капитана первого ранга, на пост начальника абвера. Как-никак толстый Герман, ненавидящий Гиммлера, как ближайшего после себя и Геббельса кандидата в наследники фюрера, всегда поддерживал адмирала в его столкновениях со службой безопасности.

Честолюбивый, самовлюбленный и ревнивый Геринг оставался единственной надеждой Канариса после того, как рейхсфюрер СС и начальник VI отдела опередили его. Плохо одно — придется выкладывать рейхсмаршалу все источники информации.

Быть может, Канарис не так бы сожалел о вынужденной необходимости раскрыть Герингу некоторые свои связи, если бы знал, что оберфюрер СС Шелленберг почерпнул свои сведения о готовящейся конференции из тех же источников.

Вся разница между начальником VI отдела и начальником абвера заключалась лишь в том, что каждый из них намеревался использовать эти сведения по-разному. Шелленберг — сразу и прямо для резкого усиления своих позиций. Канарис, привыкший из любого дела извлекать двойную выгоду и не очень уверенный, что покушение удастся, надеялся передать кое-что (не безвозмездно, конечно) англичанам и американцам. У него не было иллюзий по поводу конца войны, и он полагал, что в случае чего союзники зачтут ему бездеятельность, вернее, недостаточно активную деятельность абвера в Иране в дни Тегеранской конференции.

Но теперь уже ни о какой двусторонней выгоде не могло быть и речи. Если Гитлер придет к выводу (а Гиммлер будет его подталкивать), что начальник абвера знал о конференции и скрыл это от фюрера, ничто не спасет Канариса от немедленной и жуткой расправы.

От этой мысли по спине адмирала пробежали мурашки, и он решительным движением поднял трубку «лягушки» и попросил Геринга его принять.

Сообщение Канариса подействовало на Геринга, как красная тряпка на быка. Он метался по огромному кабинету, изрыгал чудовищные проклятия в адрес Гиммлера и Шелленберга и в адрес самого Канариса. Его безобразное, разбухшее тело содрогалось от звериного рева.

— Почему вы молчали до сих пор? Отвечайте?

Канарис, съежившийся в просторном кожаном кресле, невнятно пробормотал:

— У меня не было уверенности в надежности полученной информации.

Геринг грубо выругался.

— Ваше счастье, если мне удастся убедить в этом фюрера.

Затем он начал размышлять вслух, в каком мундире ему следует в данной ситуации ехать к Гитлеру. Наконец решил, что лучше всего подойдет скромная партийная форма — она поможет придать неприятному разговору принципиальный характер.

Переодевшись и приказав Канарису никуда не отлучаться до его звонка, Геринг ринулся в имперскую канцелярию.

Его разговор с фюрером был взаимной истерикой. Гитлер, захлебываясь от ярости, кричал Герингу, что он вместе с начальником абвера предатели и изменники, которые пытались скрыть от своего фюрера факт огромного значения для судьбы германской империи.

Геринг визгливо возражал: они с Канарисом действительно знали о подготовке встречи и разрабатывали соответствующую операцию. Движимые лучшими побуждениями, они не сообщали пока ничего любимому фюреру, чтобы сделать ему приятный сюрприз, когда все будет готово. И вот теперь, когда они проделали огромную черновую работу, в дело вмешивается этот интриган Гиммлер. Да попомнит фюрер его слова — вмешательство авантюриста из службы безопасности лишь все испортит.

Геринг клялся, божился. После часа ожесточенных убеждений и клятв ему удалось все же смягчить Гитлера.

— Хорошо, Герман, — хрипло сказал фюрер, — даю адмиралу последний шанс доказать свою преданность мне и государству. Я разрешаю ему действовать самостоятельно. Но если Гиммлер опередит его…

Геринг ушел.

Гитлер проводил рейхсмаршала недобрым взглядом. С каким наслаждением он бы приказал покончить с «наци № 2», так и целящимся на его, Гитлера, место. Если бы… Если бы за Германом Герингом не стояли те же могущественные силы, которые привели их всех к власти десять лет назад.

Но напрасно все они — и Геринг, и Гиммлер, и Канарис думают, что так легко обвести его, фюрера. Он не позволит им до конца забрать всю инициативу в свои руки. Глупцы, они полагают, что покушение на Большую Тройку в том виде, какой родился в их пустых головах, самый сильный ход!

Он нажал кнопку звонка.

— Да, мой фюрер!

— Немедленно соедините меня с Гиммлером.

Через десять минут на другом конце провода Гиммлер поднял трубку «лягушки».

— Кому поручено осуществление акции в Тегеране?

— Нескольким проверенным специалистам, они уже знают о задании и теперь срочно вызваны в Берлин. Прибудут, по-видимому, завтра-послезавтра.

— Это никуда не годится! Приказываю немедленно принять меры, чтобы в Тегеран было заброшено несколько групп парашютистов. Пусть следуют разными маршрутами из разных центров. Привлечь все службы, и СД, и гестапо, а не только Шелленберга. О полном размахе операции никто не должен знать, кроме вас… Акция должна остаться в секрете навечно, поэтому возвращение рядовых исполнителей нежелательно… Учтите, что в деле участвуют и люди Канариса…

— Вас понял, мой фюрер.

Гиммлер ждал этого звонка. Соответствующие приказы были им уже отданы. Он тоже хорошо знал своего фюрера.

9

Стефан Дитль в свое время считался мастером шпионажа высокого класса. Он успешно подвизался много лет в Латинской Америке и США, где венцом его деятельности было похищение с одного из авиационных заводов в Лос-Анджелесе чертежей новейшего секретного прицела для бомбометания. Но затем ему здорово не повезло: автомобиль, на котором он мчался со скоростью ста километров в час по гамбургскому шоссе, попал в катастрофу. Шофер был насквозь пробит рулевой колонкой. Дитль чудом остался жив. Ему проломило голову, сломало несколько ребер и размозжило колено. Из госпиталя он вышел через восемь месяцев с одной ногой, подорванным здоровьем, пристрастием к алкоголю и пенсией отставного подполковника абвера.

Дитль было решил, что покончил навсегда с карьерой разведчика, но вдруг его пригласил к себе Вальтер Шелленберг, обласкал, наговорил кучу комплиментов, предложил перейти в СД и стать во главе школы. Старый диверсант умилился и незамедлительно принял лестное предложение вместе с новым званием — оберштурмбаннфюрера СС.

Дихгоффа он встретил приветливо и с нескрываемым уважением. Он понимал, что успешная работа в России на протяжении нескольких лет по силам только выдающемуся разведчику.

Пребывание в школе оказалось далеко не синекурой, как это вначале показалось Георгу. У Стефана Дитля дело было поставлено серьезно. Радиотехника, фотографирование, вождение автомобиля и прыжки с парашютом не вызывали у Георга особых возражений. Но химию он терпеть не мог с детства, а тут ему приходилось по полтора часа возиться в лаборатории, превращая сахар и лекарства от почечных болезней в мощную взрывчатку (диверсантов учили ее изготовлять самим, пользуясь материалами, которые они смогут приобрести «на местах»). Мало приятных ощущений вызывало и манипулирование с мгновенно и медленно действующими ядами.

Лучшими были часы в тире и спортивном зале.

В школе был собран настоящей арсенал. Стрелять приходилось из американских кольтов и смит-вессонов, английских веблей-скоттов, итальянских беретт, австрийских манлихеров, чешских праг, немецких парабеллумов, вальтеров, маузеров, советских наганов и «ТТ», бельгийских браунингов, бесчисленного множества автоматов, карабинов и пулеметов всех систем.

Инструктор — бывший цирковой виртуоз — предлагал Дихгоффу стать на ящик, давал в руки заряженное оружие, а потом внезапно, без предупреждения, выбивал у него ящик из под рог. В момент падения нужно было поразить мишень, раскачивающуюся на качелях. Другие упражнения были в таком же роде: стрельба с завязанными глазами на звук, стрельба назад без поворота головы, стрельба через карман из револьвера с глушителем, стрельба левой рукой.

После тира Дихгофф шел в спортзал, где угрюмый обершарфюрер СС Гюнтер учил его, как за считанные доли секунды можно голыми руками искалечить или уничтожить — смотря по надобности — человека. Из железных объятий обершарфюрера Дихгофф выходил помятым и оглушенным, словно побывал в льнотеребильной машине.

После обеда Дихгофф сам превращался в преподавателя: пять часов с группой из нескольких человек. Никто из них не называл друг друга по фамилиям, только имена: Ганс, Генрих, Юлиус, Вилли… Он сам — господин оберштурмфюрер. Никто не знал национальности друг друга — все разговоры велись только на русском языке (в других группах, к которым Дихгофф касательства не имел, — на английском).

Никаких записей — каждое слово курсанты обязаны были запоминать на лету.

Предмет, который вел Георг Дихгофф, не имел определенного названия, точнее всего его, пожалуй, можно было назвать «Жизнь в Советском Союзе». Организация Красной Армии, ее уставы, знаки различия, награды, взыскания, взаимоотношения военнослужащих между собой, военные документы.

Что такое прописка. Как купить билет на железной дороге. Сколько денег можно истратить в коммерческом ресторане, чтобы не вызвать подозрений. Как реализуются продовольственные и промтоварные карточки. Как носится одежда. Что такое загс. Сколько стоит билет в кино. С какими вопросами можно обращаться к милиционеру. Названия самых популярных футбольных команд и фамилии игроков. Правила игры в домино и подкидного дурака. Сокращенные имена русских девушек: Мария — Маша — Машенька — Маруся — Маня. Людмила — Люда — Люся — Мила. Сорта водок и вин.

Командование очень спешило: с каждой группой Дихгофф занимался всего по две недели, но вколачивал за это время в головы слушателей множество информации. В конце курса он в присутствии Дитля дотошно экзаменовал каждого, задавая подряд несколько десятков вопросов в бешеном темпе. Отвечать нужно было без запинки, мгновенно и абсолютно точно.

Потом курсанты исчезали в неизвестном направлении. Куда их засылали, он не знал и мог только догадываться в общих чертах, поскольку Дитль всегда указывал, на какую тематику с данной группой ему следует делать упор: военную, производственную, колхозную и т. д.

В школе было еще около двадцати офицеров, все они, как и Дихгофф, жили тут же, в огороженной колющей проволокой вилле километрах в двух от Копенгагена. Внеслужебные отношения ограничивались ежевечерними совместными попойками и — раз в неделю — поездками в город. В Копенгагене разрешалось появляться только в общеармейской форме, хотя все офицеры были эсэсовцами.

За несколько месяцев новой службы Дихгоффа только одно необычное событие нарушило ее однообразие. Его вызвали к начальнику школы. В кабинете оберштурмбаннфюрера кроме самого Дитля находился еще один человек с типичной восточной внешностью в гражданской одежде. Начальник представил ему Дихгоффа, но имени гостя не назвал.

После обмена несколькими ничего не значащими фразами незнакомец неожиданно перешел на персидский язык. Их беседа длилась больше часа, и Дихгофф, уже успевший сделать несколько выпусков, понял, что его самым настоящим образом экзаменуют. Но для чего?

Дитль поблагодарил Дихгоффа и отпустил без каких-либо объяснений. Но долго ждать не пришлось. Через неделю оберштурмбаннфюрер снова пригласил Дихгоффа и с явным сожалением объявил ему:

— Оберштурмфюрер, пришел приказ из Берлина. В составе группы специального назначения вы отправляетесь для выполнения особого задания в Иран. Все необходимые инструкции и документы получите на аэродроме в Софии. Сегодняшний вечер на сборы. Отправление утром. Поступаете в распоряжение штурмбаннфюрера СС Юлиуса Шульце. Вместе с вами едет оберштурмфюрер СС Вилли Мерц.

Об этом Дихгофф догадался сам. Его коллега Вилли Мерц тоже присутствовал в кабинете.

10

В большом сером здании в центре Москвы подтянутый капитан положил на стол одного из руководителей советской разведки генерала Комарова объемистую папку и несколько книг.

— Вот то, что вы просили, Иннокентий Васильевич.

— Благодарю вас, Сергей Семенович. И закажите, пожалуйста, в Ленинской библиотеке книги по этому списку. Можете не спешить. Того, что вы принесли, мне, пожалуй, хватит до завтра.

— Будет исполнено, товарищ генерал.

Четко повернувшись на каблуках, капитан вышел из кабинета.

Уже немолодой человек с очень усталым лицом вынул из кармана кителя очки, тщательно протер стекла кусочком замши…

Сегодня утром его вызывали в Кремль, в Государственный Комитет Обороны. Член ГКО официально поставил его в известность, что вопрос о месте проведения встречи глав трех союзных держав решен почти окончательно: Тегеран.

Конференция будет непродолжительной и сугубо деловой, но предполагается по крайней мере один большой прием, на котором будут присутствовать и посторонние гости — по случаю дня рождения Черчилля.

Комаров невольно вздохнул. Это не укрылось от члена ГКО.

— Вам что-то не нравится, генерал?

— Говоря откровенно, мне не нравится Тегеран. С моей точки зрения, конечно, которая не должна мешать государственным соображениям.

— Почему?

— Еще совсем недавно в Иране была многочисленная немецкая колония. За два года пребывания там союзных войск мы на севере и англичане на юге порядком очистили страну от гитлеровской агентуры, но кое-кто, без сомнения, остался. К тому же немцы, наверняка, забросят в Тегеран подкрепление.

Член ГКО насторожился.

— Вы полагаете, что они разнюхали о подготовке конференции?

— Почти уверен в этом.

Член ГКО пододвинул Комарову коробку с папиросами. Оба закурили. Неожиданная и откровенная реплика старого чекиста, видимо, озадачила его собеседника.

— Откуда может утекать информация? Из нашего аппарата?

Спрашивает спокойно, но в глазах тревога. Комаров твердо отвечает:

— Исключено… Но из некоторых перехватов известно, я об этом вам докладывал, что немцы весь сорок третий год ищут конференцию. Они не сомневаются, что она произойдет именно в нынешнем году, не знают только где и когда. Главным образом рыщут по этому поводу в Северной Африке, на Ближнем и Среднем Востоке.

— Факты! — настаивает член ГКО.

— Хотя бы покушение на Черчилля после его встречи с Рузвельтом. Премьер мог находиться в этом самолете, во всяком случае, его двойник действительно находился на борту. Значит, кто-то ошибочно из-за большого сходства принял его за сэра Уинстона. В данном случае ошибка объяснима, но информация ведь попала в Германию своевременно.

— Еще что?

— Подполковник Вязников сообщает из Египта, что во всех офицерских барах от Касабланки до Каира можно получить сведения о планах союзников, что он в подтверждение своих подозрений и делал неоднократно, всегда, к сожалению, с успехом. О встрече Большой Тройки в Каире болтают даже танцовщицы кабаре. А Каир, в сущности, очень близко к истине…

— Продолжайте, генерал.

— И последнее. Самое неприятное. Это Бюро Службы стратегических услуг США в Берне. Из Швейцарии сообщают, что и сам Аллен Даллес и его сотрудники поддерживают постоянные контакты с фашистской разведкой. Вице-консул генерального консульства Германии в Цюрихе Ганс Гизевиус несколько раз за последнее время встречался секретно с фон Гевернитцем, правой рукой Даллеса, его главным консультантом по германским вопросам. А Гизевиус доверенное лицо Канариса. Кальтенбруннер не так давно в Австрии говорил с графом Потоцким. О чем они беседовали, мы можем судить по тому, что вскоре после этого Потоцкий свел гестаповца Хеттеля с американскими разведчиками в той же Швейцарии.

— Ваше мнение об этих встречах?

— В основе — мышиная возня за нашей спиной, разговоры о возможности сепаратного мира, об этом мы ставили в известность руководство. Но наверняка имеет место и взаимный обмен информации.

Член ГКО пометил что-то в своем блокноте.

— М-да… Странная дружба.

— Более, чем странная, — откликнулся генерал. — И может сослужить плохую службу президенту США. Ведь для Даллеса и его людей в Белом доме секретов не существует.

Два немолодых человека замолчали, окутавшись клубами табачного дыма. За долгие годы жизни оба успели познать в полной мере высокую ответственность за судьбы своей страны. Оба прекрасно понимали, что от решений, которые им предстоит сейчас принять, зависит многое.

— Какие меры вы уже наметили? — прервал молчание член ГКО.

— Завтра же отправлю в Тегеран группу наших специалистов для разработки соответствующих мероприятий на месте. О действиях гитлеровцев в Иране и прилегающих странах приказано сообщать срочно. Немцы, конечно, будут страховаться — несколькими агентами, пускай даже высококвалифицированными, не ограничатся. Тактика их нам известна. Террористических групп следует ждать несколько, причем не связанных между собой. Нашим людям, работающим среди гитлеровцев, дано указание обратить особое внимание на отправку в эти дни фашистских групп за пределы Германии.

— Что ж, меры разумные. Одобряю.

Член ГКО поднялся из-за стола.

— И прошу держать в курсе всех дел Государственный Комитет Обороны…

Разговор был закончен.

…И вот теперь, закрывшись в своем кабинете, наказав помощнику тревожить только по абсолютно неотложным делам, генерал решил еще раз освежить в памяти все, связанное с Ираном.

Он раскрыл пухлое досье, не спеша, сосредоточенно вглядывался в строчки дальнозоркими глазами, перелистывал страницы служебных записок, протоколов, сообщений разведчиков.

Сухие колонки цифр, дат, имен. Но они говорят о многом.

…1938 год. Реза-шах отказывается подписать новый торговый договор с СССР. Германия выходит на первое место во внешней торговле Ирана. Еще через год — секретный протокол о торговле. Иран поставляет Германии важное стратегическое сырье, Германия монополизирует поставки в Иран железнодорожного и промышленного оборудования. Немцы строят в Иране аэродромы, промышленные предприятия и сооружения, самое главное — Трансиранскую железную дорогу. Все военные предприятия Ирана под контролем немецких специалистов. Немецкая разведка перебрасывает в Персию свою агентуру из Сирии и Ирака. В пограничных с СССР районах резиденты Берлина сколачивают банды из бывших белогвардейцев, дашнаков и мусаватистов. Замысел ясен — они предназначены для действий в важных нефтяных районах Баку, Грозного, а также в Советском Туркменистане. В Миане, Иранской Джульфе и других местах Северного Ирана создаются секретные склады оружия и боеприпасов. Гитлеровские агенты беспрепятственно фотографируют советские пограничные районы.

В Тебризе, Реште, Казвине организованы вооруженные фашистские группы. Они ждут своего часа. Повсюду секретные фашистские радиопередатчики.

А вот и образцы открытой прогитлеровской пропаганды: бесплатный бюллетень, издававшийся в Тегеране на персидском языке, подшивки газет «Эттелаат», «Журналь де Техран».

Немецкие шпионы занимают ответственные посты более чем в пятидесяти иранских учреждениях. Они маскируются представительством немецких фирм: АЕГ, Феррошталь, Гарбер, Лен, Шихау.

Длинные списки агентов: фон Раданович, Гамотто, его заместитель Майер, Вильгельм Сапов, Густав Бор, Генрих Келингер, Траппе…

Отчет советских разведчиков о визите в Тегеран летом 1941 года руководителя абвера адмирала Вильгельма Канариса. Цель визита — подготовка фашистского военного переворота с целью превращения Ирана в антисоветский плацдарм.

25 августа 1941 года — опередив на три дня гитлеровских заговорщиков — в соответствии с договором 1921 года Советское правительство вводит на территорию Ирана свои войска для пресечения подрывной шпионско-диверсионной деятельности германской агентуры. Одновременно с юга в страну вступают английские батальоны.

…Генерал перелистал еще несколько страниц.

Реза-шах отрекается от престола в пользу своего сына Мохаммеда Реза. Представителей фашистской Германии высылают из страны. Гитлеровская агентура уходит в подполье, но не успокаивается: сколачивает свою организацию «Миллиюне Иран». Главарь, знакомая фигура — Майер. Что и говорить, организация влиятельная, в ее составе генералы и офицеры иранской армии, некоторые депутаты меджлиса, шейхи племен.

…А вот и самые последние донесения: по гитлеровской агентуре нанесен сокрушительный удар. Арестованы десятки шпионов. В районе Кумского озера схвачена группа немецких парашютистов.

Наконец, списки фашистских шпионов, оставленных пока на свободе. Они полагают, что им удалось замести следы. Что ж, пускай пока так и думают.

Генерал откидывается. Закрывает папку. Он удовлетворен прочитанным. До сих пор все делалось правильно. Немцам не удалось провести ни одной значительной операции. Остатки гитлеровской агентуры находятся под надежным контролем. Теперь самое главное — не переоценить свои силы. Генерал понимает, что схваченный за горло враг пойдет на все. На календаре не сороковой и не сорок первый год. Чаша весов после Сталинграда и Курска склонилась в пользу Советского Союза. И Гитлер не упустит возможности нанести удар в спину… Покушение на лидеров союзнической коалиции может выглядеть в глазах Гитлера действительно последним шансом.

Значит… Значит, нужно работать. Еще тоньше, еще умнее, еще предусмотрительнее.

Генерал встает из-за стола, делает несколько шагов по кабинету. Потом возвращается к столу и записывает что-то на календаре. Это наметки некоторых распоряжений, которые он отдаст завтра. Потом включает приемник: сейчас будет передача «В последний час». Правда, ему уже известна сегодняшняя сводка, но одно дело прочитать ее, а другое — услышать голос Левитана.

…В дверь еле слышно стучит капитан Ряшенцев.

— Товарищ генерал, только что получены шифровки: из отряда Медведева, из Берлина, из Софии, из Швейцарии. По-моему, чрезвычайно важные. Иначе бы не побеспокоил.

— Давайте сюда.

Капитан кладет перед ним несколько листков бумаги и выходит.

Генерал склоняется над бумагами и, еще не прочитав весь текст, сразу выхватывает из него самое важное слово: «Тегеран».

Он поднимает трубку аппарата.

— Товарищ член Государственного Комитета Обороны!

— Слушаю вас.

Свежие сообщения. Одни подтверждают другие, хотя все из разных мест. Немцы начали…

11

Причина, по которой фон Ортель спешно выехал в Берлин, не имела никакого отношения к опасениям Пауля Зиберта.

Все было проще — Вальтер Шелленберг вызвал одного из своих лучших агентов, чтобы отдать ему наконец приказ, которого тот ожидал со дня на день. Неожиданными для Ортеля были лишь некоторые детали.

Будущий «убийца века» не должен был иметь ничего общего с германской секретной службой, поэтому Шелленберг по телефону приказал штурмбаннфюреру расстаться навсегда с тем именем, которое могло быть взято на заметку советскими разведчиками в Ровно. По той же причине Шелленберг запретил Ортелю брать с собой кого-либо из «воспитанников» Ровенской школы террористов, замаскированной под частную зуболечебницу. Естественно, после такого приказа эсэсовец и не заикнулся о своем желании привлечь к операции некоего Зиберта.

Фон Ортель успел уже сменить в своей недолгой, но бурной жизни больше фамилий, чем фрейлен Марлен — певица из ресторана «Дойчегофф» — любовников. Очередной фарс он разыграл точно и быстро.

Прямо с военного аэродрома эсэсовец направился на Беркаерштрассе. Вальтер Шелленберг, не передоверяя столь важного дела никому из помощников, лично давал ему необходимые инструкции.

— Ваше новое имя Вернер Коппель. Вы инженер-путеец, австриец, бежали из Вены после аншлюсса, как противник нацизма, хотя и не принадлежали ни к какой политической партии. Работали в Турции, теперь решили перебраться в Иран. Кстати, туда вы действительно попадете из Анкары. Там работает один из наших лучших резидентов Макс фон Оппенгейм, о котором вы, должно быть, слышали.

Фон Ортель, конечно, слышал эту фамилию: доктор Оппенгейм был видным немецким археологом и еще более видным шпионом. За заслуги на этом поприще служба безопасности даже простила ему еврейское происхождение, что было уже само по себе событием чрезвычайным. В свое время Шелленберг имел из-за Оппенгейма крупный разговор с начальником гестапо группенфюрером Мюллером. Шелленберг выиграл спор, потому что сумел убедить начальство в исключительной ценности археолога.

Начальник VI отдела продолжал инструктаж:

— В Тегеране остановитесь в отеле «Фирдоуси», где разыщите Анри Фрошона, представителя посреднической фирмы «Конье и сыновья». Он постоянно живет в «Фирдоуси». Обратитесь к нему по-французски: «Мы случайно не соотечественники?» Отзыв: «Нет, вы, судя по выговору, австриец, а я из Швейцарии». Запомните его лицо.

Шелленберг выдвинул ящик письменного стола, вынул оттуда увеличенную фотографию и протянул Коппелю. Тот внимательно изучил снимок, вернул его начальнику и спросил:

— Рост?

— Сто восемьдесят. Шатен. Глаза серые.

— Благодарю вас, господин бригаденфюрер. Я сумею опознать Фрошона.

Шелленберг удовлетворенно кивнул.

— У Фрошона есть отличная группа. Она поступает в ваше распоряжение. Он давно в Тегеране, знает город, у него должны быть соображения по поводу проведения акции. Но его людей не хватит. Для основной работы в Иран будет заброшена специальная группа. В ее составе штурмбаннфюрер Шульце, оберштурмфюрер Мерц и оберштурмфюрер Дихгофф. Кроме них еще шесть человек из наших школ в Копенгагене и Фалькенбурге. У Шульце и Мерца большой опыт таких акций. Как вам может быть известно, штурмбаннфюрер Шульце имеет личные заслуги перед фюрером, он участвовал в ликвидации его врагов еще в «Ночь длинных ножей». Дихгофф не знаком с акциями, но он был старшим лейтенантом в Красной Армии и может действовать в русской военной форме. Кроме того, он владеет персидским языком.

После акции вы возвращаетесь в Турцию любым способом, какой сочтете нужным. Что же касается остальных, то… можете считать их лицами, чья излишняя осведомленность представляет опасность для государства. Вы меня поняли, Коппель?

Коппель понял.

12

Путешествие австрийского беженца в Тегеран заняло около трех суток. Самолет «люфтганзы» доставил его из Берлина в Анкару, но дальнейший путь был сложным и опасным. Вальтер Шелленберг не зря в свое время вступился за Макса фон Оппенгейма. Только благодаря его необъятным связям среди контрабандистов и торговцев опиумом на всем Ближнем и Среднем Востоке Вернер Коппель утром двадцатого ноября стоял на площади Туп-Хане в центре Тегерана.

Коппель знал, что Анри Фрошон ждет его в ресторане отеля «Фирдоуси» с трех до пяти уже несколько дней. Значит, у него есть еще часа четыре, чтобы оглядеться в незнакомом городе.

Был отличный солнечный день. Вдали за северной границей города отчетливо белели в безоблачной синеве заснеженные пики хребта Эльбурс. С удовольствием вдыхая прохладный, свежий воздух, Коппель шагал по широким прямым улицам, обсаженным деревьями. Он миновал хиабан Насерие и вышел на Лалезар. Главная улица столицы приятно поразила его богатыми особняками, сверканием зеркальных витрин европейских магазинов, шикарными автомобилями.

Радужное настроение Коппеля нарушила только одна неприятная встреча: уже где-то возле городских ворот Дерваза Доулет он нос к носу столкнулся с молоденьким лейтенантом Красной Армии. Коппель, конечно, знал, что в Тегеране находятся советские войска, но все же при виде русского офицера по его спине пробежали мурашки.

За парком Сепехсалар Коппель попал в другой Тегеран: город узких кривых улочек, застроенных низкими глинобитными домиками, арыков, заполненных мутной вонючей жидкостью, крохотных лавчонок, торгующих всякой мелочью, мастерских портных, башмачников, седельщиков, медников, жестянщиков, лудильщиков. В невыразимом шуме сливались воедино крики зазывал в лавках, разносчиков угля, водоносов, протяжные завывания бродячих торговцев, оглушительный перезвон чеканщиков, пронзительные вопли ослов, яростно понукаемых погонщиками.

Кто-то осторожно тронул Коппеля за полу пальто. Он нагнулся. Крохотная черноглазая девочка протягивала ему грязную ручонку с какими-то странными белыми узелками между пальцев. «Прокаженная!» — с ужасом догадался Коппель, не глядя швырнул нищенке какую-то мелочь и бросился за угол. Изумленная девочка долго вертела в руках серебряную монету: странный человек в европейской одежде бросил ей целый кран!

Грохоча железными ободьями, по улице медленно катилась коляска. Обрадованный Коппель замахал рукой. Еще больше обрадовался сурчи — извозчик: найти пассажира-европейца в этом квартале нищеты было действительно неслыханной удачей.

Обратный путь на разбитой старой кляче занял у Коппеля не меньше времени, чем если бы он шел пешком. Но все же, когда часы на башне Шемс-эль-Эмаре пробили четыре, он входил в стеклянные двери отеля «Фирдоуси».

В почти пустом зале ресторана наметанный глаз разведчика сразу выхватил худощавого, сильно загорелого шатена с лицом, знакомым по фотографии. Коппель присел неподалеку, пообедал, запил жирную пряную пищу ароматным холодным щербетом и вышел в холл. Фрошон уже сидел здесь за низеньким столиком и лениво покуривал трубку с длинным, замысловато изогнутым чубуком, листая какой-то иллюстрированный журнал.

Коппель незаметно огляделся: кроме них двоих в холле никого не было. Он опустился в кресло рядом. Спросил по-французски:

— Я вам не помешаю?

— О, нет! Пожалуйста!

— Я первый день в Тегеране, — дружелюбно улыбаясь, начал Коппель, — а в этой Азии как-то невольно тянет к своему брату европейцу. Конечно, со временем я надеюсь привыкнуть, но пока… Кстати, мы случайно не соотечественники?

Собеседник покачал головой.

— Нет… Вы, судя по выговору, австриец, а я из Швейцарии. Но тем не менее рад вас приветствовать в Тегеране. Мое имя Анри Фрошон. Коммерсант.

— Вернер Коппель, инженер.

Они обменялись несколькими банальными фразами. Потом Фрошон тем же любезным голосом, но тоном ниже быстро сказал:

— Портье Орудж наш человек. Я предупредил его, и он держит для вас седьмой номер в бельэтаже, я живу в четырнадцатом, это напротив. Опросный лист без меня не заполняйте. Через час я приду к вам в номер, и мы это сделаем вместе.

— Благодарю вас.

— Какие будут указания?

— Пока никаких.

— Тогда я пойду. Встретимся через час.

Слово Фрошона в отеле «Фирдоуси» было вроде волшебного «Сезам, отворись!». Важный рыжебородый портье Орудж в мгновение ока занес имя Вернера Коппеля в книгу приезжих, вручил ему опросный листок и тяжелый медный ключ. То и дело кланяясь, забегая вперед, проводил до самой двери номера.

К приходу Фрошона Коппель успел принять душ и привести себя в порядок. Настроение у него было отличное, пока все шло как нельзя лучше.

— У вас есть план города? — спросил он сразу.

— План?! — устраиваясь поудобнее в кресле, ухмыльнулся Фрошон. — В Тегеране нет ни настоящего водопровода, ни правильной нумерации домов, ни общественного транспорта, ни, тем более, плана города.

— Но как мы будем работать?

— Не беспокойтесь, шеф. Я здесь не зря живу четвертый год. Хотя и приблизительный, но для наших целей достаточный план у меня есть, сам составлял. Извольте взглянуть…

Фрошон вынул из кармана пиджака лист кальки и разложил на столе. Объяснял коротко и толково.

— Город расположен в котловине, у южных предгорий Эльбурса. Сейчас население Тегерана уже перевалило за полмиллиона, но планировка города осталась такой же, что и при основании столицы. Город окружен стеной, имеющей двенадцать ворот. От них к центру тянутся улицы и сходятся на площади перед старым шахским дворцом. Водопровода фактически нет, питьевая вода течет с гор по открытым каналам… Благоустроена лишь северная, аристократическая часть города. Здесь все важнейшие учреждения, лучшие постройки, электростанция. Южная часть — первозданный хаос, не изменившийся с древних времен. Вот в этом квартале — район посольств. Советское и английское расположены друг против друга, их разделяет только улица… Вокруг английского сплошной забор, охрана — индийские стрелки. Советское — в большом парке, окруженном решеткой. Охрана пока малочисленна.

— А где американцы?

— Их миссия далеко и на отшибе. Это очень удобно. Волей-неволей Рузвельту придется ежедневно разъезжать по всему городу. Возможно, он устроит прием с участием Черчилля и Сталина.

Коппель слушал внимательно. Похоже, что этот Фрошон толковый парень, зря времени не терял. Да, у Шелленберга можно учиться, как подбирать людей.

— Какими силами вы располагаете?

Лицо резидента омрачилось.

— С людьми плохо. После арестов у меня осталось всего несколько человек, на которых можно положиться серьезно.

— Что у абвера?

— Их осталось около десятка. Никаких контактов с ними я не поддерживаю, с большим трудом избежал провала сам, а они, по-моему, все находятся под наблюдением контрразведки русских. Их руководитель Грэвс выдает себя за англичанина.

— Конкуренция возможна?

— Сомневаюсь. Правда, в последнее время Грэвс развил бурную деятельность. Сколачивает боевую группу из мальчишек, сыновей бывших русских белоэмигрантов и дашнаков. В Шах-Абдуль-Азиме, это местечко в десяти километрах к югу от Тегерана, у них нечто вроде базы.

— Что еще у вас?

— В разных местах города, на перекрестках всех ключевых артерий: Лалезаре, Абасси, Насерие, Саади, на площади Туп-Хане я снял и оборудовал ряд конспиративных квартир с удобным обзором и несколькими выходами. Некоторые мои люди — это Орудж, с которым вы уже знакомы, Рашид, Хатиб, Джавад, впрочем, вам эти имена ничего не говорят — отличные снайперы. Во всех квартирах имеются винтовки с оптическими прицелами. Это не считая легких пулеметов, автоматов и гранат. На Лалезаре нам принадлежит кавехане, или попросту чайная. Там склад.

Коппель ткнул пальцем на один из крестиков.

— Меня интересует этот дом. Судя по масштабу, он метрах в двухстах от английского посольства. Там найдется небольшая открытая площадка, на которой можно было бы расположить несколько минометов?

— У вас есть минометы? — изумленно воскликнул Фрошон.

Коппель кивнул.

— Будут. Их доставят мои люди. Строго говоря, это не настоящие минометы, а мощные реактивные патроны для одноразового использования.

— Превосходно! Этот дом подойдет как нельзя лучше!

— Ну, а теперь, дорогой Фрошон, у меня уже изрядно пересохло в горле. Предлагаю спуститься вниз и выпить за начало нашего великого дела.

Они направились в ресторан. В дверях Фрошон почтительно уступил дорогу невысокому седому господину с восточным лицом, одетому в отлично сшитый европейский костюм.

— Кто это? — без особого интереса спросил Коппель.

— О! Один из самых богатых людей Тегерана. Джафар Муслимов. Поставляет сухофрукты чуть не во все европейские страны, где нет своих, разумеется.

13

Прихрамывая, опираясь на тяжелую суковатую палку, Джафар Муслимов вышел из подъезда и с трудом втиснулся в миниатюрную французскую «симку». Через пятнадцать минут он подъехал к небольшому, хорошей архитектуры особняку в фешенебельном квартале на улице Абасси. Кряжистый привратник торопливо распахнул ворота. «Симка» вкатилась в уютный двор, обсаженный молодыми эвкалиптами.

— Гости приехали, Хосейн?

— Да, агаи Джафар, ждут вас.

Навстречу Муслимову, накинув на плечи канадскую кожаную куртку, спешил мужчина лет сорока с непокрытой русой головой.

— Здравствуйте, Джафар Муслимович! — приветствовал он хозяина на русском языке.

— Рад вас видеть, полковник, — отозвался Муслимов.

И Фрошон, и Коппель немало изумились бы при виде рукопожатия торговца сухофруктами и полковника Давыдова из контрразведки группы советских войск в Иране.

В доме их ждали еще трое. Давыдов познакомил собиравшихся.

— Джафар Муслимович Муслимов, владелец этого дома и наш самый большой знаток Ирана. Наши гости из Москвы. Полковник Радченко, майоры Смирнов, и Евстигнеев.

Муслимов обрадовался:

— Вот хорошо! Вернетесь в Москву, передайте Иннокентию Васильевичу большой привет! Мы с ним не виделись лет пять… Прошу вас, товарищи, присаживайтесь. У меня для вас кое-что есть.

Он вынул из кармана бобину с пленкой и передал Давыдову.

— Держите, Игорь Борисович. Полная запись беседы нашего старого знакомца Фрошона с этим приезжим, которого мы ждали. Я специально ездил в отель и дождался случайной встречи с ним.

— И что? — не выдержал Давыдов.

— Убедился, что Коппель именно тот человек, которого мы ждем по описанию из Центра. И Орудж молодец! Разговор записал полностью.

— Этот ваш портье сущий клад, мне уже о нем Игорь Борисович рассказывал, — позавидовал Радченко.

— А как же! — в голосе Муслимова звучала нескрываемая гордость. — Мы с ним вместе служили комендорами еще в гражданскую в Волжско-Каспийской флотилии, участвовали в знаменитом персидском походе. Так сложилась жизнь: Орудж навсегда застрял в Иране, и мы снова встретились лишь через пятнадцать лет. С тех пор он мой самый лучший помощник. Представляете, как я смеялся, когда Фрошон с величайшими предосторожностями вербовал его!

Рассказав эту историю, немало всех развеселившую, Муслимов вышел в соседнюю комнату и вернулся с магнитофоном.

— Что ж, а теперь предлагаю послушать пленку.

На прослушивание и обсуждение разговора ушло почти полтора часа. За окном уже висела густая южная ночь, когда по сигналу Муслимова Хосейн вкатил передвижной столик с ужином. Дальнейший обстоятельный разговор проходил за едой, что, впрочем, никого не отвлекло от дела.

— Утром мы возвращаемся в Москву, — сказал Радченко. — Рекогносцировку на местах мы уже провели, давайте подведем итог тем предложениям, с которыми я явлюсь к генералу. С местными эсэсовцами все как будто ясно. Нам известны все их боевые посты. За всеми участниками заговора, видимо, необходимо усилить наблюдение. Обезвредим их по особому сигналу.

— Коппеля и Фрошона прошу поручить мне, — вставил Муслимов. — Орудж с Хосейном справятся с этим делом без малейшего шума.

— Согласен… Хуже с той девяткой, которая должна прибыть в распоряжение Коппеля. Ее перехватить будет трудно. Посты воздушного наблюдения предупреждены, подвижные группы наготове, но не исключено, что они все-таки благополучно высадятся и дойдут до Тегерана. Зверье отчаянное… Как вы полагаете, Джафар Муслимович, сумеют они проникнуть в город?

— Могут, — вздохнув, подтвердил Муслимов. — Все зависит от того, кто их будет встречать. У здешних контрабандистов и торговцев опиумом многовековой опыт и необъятные связи с полицией и местными властями. Если им хорошо заплатят, то доставят, как пить дать… Но в любом случае эту группу должен обязательно встречать кто-нибудь из доверенных людей Фрошона. Кроме немцев у него есть и персы, хорошо знающие местные условия. Значит, нужно обратить внимание на тех, кто в ближайшие дни покинет Тегеран… Если не упустим того, кто выйдет на встречу, накроем всю девятку.

— Правильно, — одобрил Радченко. — Видимо, специально для этой цели нужно круглосуточно держать группу наших товарищей. Не исключено, однако, что мы сумеем узнать о месте выброса десанта и из других источников. Теперь об этом Грэвсе…

— Разрешите мне? — поднялся Давыдов.

— Пожалуйста, Игорь Борисович.

И полковник Давыдов рассказал довольно необычную историю. Несколько дней тому назад к нему, в отдел контрразведки, пришел очень возбужденный молодой человек. Он отрекомендовался Александром Марецким, монтером городской электростанции. Отец Марецкого, штабс-капитан колчаковской армии, после разгрома белых бежал с женой и маленьким сыном за границу. Долго бродил по свету, пока наконец не осел в Тегеране. В начале тридцатых годов он умер, мальчика воспитала мать, набожная несчастная женщина, совершенно подавленная эмигрантской судьбой, непрестанными лишениями и смертью мужа. Тем не менее, она сумела добиться того, что сын окончил техническую школу и получил очень выгодную в условиях Тегерана профессию.

В 1939 году Александр Марецкий вступил в организацию молодых эмигрантов из России, а точнее, детей эмигрантов. Организация преследовала чисто культурные цели, но потом, постепенно, юношам все более и более усиленно стали прививать мысль, что светлое будущее их родины — России неразрывно связано с освободительной миссией Германии. Так организация, в которой Александр уже был командиром десятки, превратилась незаметно для ее участников в настоящее воинское подразделение, предназначенное для вооруженной борьбы с Советской властью в Закавказье.

А буквально на днях их руководитель и наставник Грэвс, много лет работавший в Англо-Персидской нефтяной компании, вызвал к себе на загородную базу десятку Марецкого и произнес перед ними целую речь. Суть ее сводилась к тому, что на долю молодых русских патриотов выпала высокая честь совершить акт великого исторического значения, который принесет долгожданную свободу их родине и счастье всему человечеству. Что это за акт, Грэвс не сказал, но с тех пор десятка Марецкого ежедневно собирается на тщательно замаскированном стрельбище, где проводит настоящие учения со стрельбой из оружия с глушителями. Кроме десятки, там бывают еще. какие-то люди, как понял по отрывочным репликам Марецкий, — немцы. Грэвс имел с Александром еще одну беседу, секретную, в которой намекнул, что молодому монтеру предстоит в указанный им, Грэвсом, день отключить от электростанции некоторые кварталы города.

Обо всем этом и рассказал юноша советскому контрразведчику.

— Но что его побудило прийти к вам? — спросил майор Смирнов.

— Совесть русского патриота, — убежденно ответил Давыдов. — Видите ли, этот молодой человек, как он ни заблуждался, руководствовался в своих поступках самыми лучшими побуждениями. Он искренне верил, что этот матерый гитлеровец Грэвс печется об интересах России. Но за последний год в сознании Марецкого, как и многих других молодых эмигрантов, произошли серьезные сдвиги. Впервые за всю свою жизнь он получил возможность свободно читать наши газеты и книги, смотреть кинофильмы, узнавать правду о советской жизни. У него раскрылись глаза, и он понял, что Грэвс — фашистский шпион и убийца и что их готовят не для патриотической деятельности, а натаскивают на преступление.

— Как вы с ним договорились? — спросил Радченко.

— Вчера он у меня был с еще тремя своими товарищами, которые, по его словам, думают так же, как и он. Мы беседовали часа два. По-моему, это честные ребята, хотя в головах у них много чуши. Но доверять им можно, они мечтают вернуться в Россию и хотят заслужить это право. Я велел им не предпринимать никаких самостоятельных действий, по-прежнему ходить на все собрания, стараться не возбуждать подозрений и ждать наших указаний.

— Прекрасно! — Радченко был вполне удовлетворен сообщением коллеги. Теперь его интересовало другое: непосредственная безопасность самих посольств, которым предстояло служить и резиденциями делегаций.

Охрана советского посольства не представляла особой сложности, безопасность английского обеспечат подразделения английских войск.

Но серьезную тревогу у приезжих из Москвы вызвало местонахождение американской миссии. Она была доступна для прямого нападения террористов, тем более что не исключалось наличие в Тегеране и других фашистских групп, не раскрытых контрразведкой. Опасность представляли и переезды Рузвельта — узкие кривые улицы старой части города были очень удобны для покушения.

— Что ж, — подвел итог Радченко, обращаясь к Давыдову и Муслимову, — благодарю вас за исчерпывающую информацию и за то, что вы уже сделали. Завтра я обо всем доложу руководству. Имейте в виду, вы сделали многое, но считать опасность предотвращенной полностью еще преждевременно. Нам известно, что немцы подготовили параллельно несколько групп террористов, поэтому мы тоже предприняли дополнительные меры безопасности. Соответствующие точные указания по всем вопросам вы получите своевременно.

…Окончился еще один день. Теперь до встречи Большой Тройки их осталось только семь.

14

Генерал Комаров вышел из-за стола во временно занятом им тегеранском кабинете полковника Давыдова и, набрав шифр замка, отворил тяжелую дверь большого сейфа в стене. Порывшись в его стальном чреве, он разыскал тонкую папку и аккуратно вложил з нее только что полученную шифровку. За скупыми строками донесения перед его глазами встала картина события, только что происшедшего.

…Глухая осенняя ночь в столице одного из фактически оккупированных гитлеровцами балканских государств. Шурша шинами, мягко покачиваясь по бетону, прямо на летное поле аэродрома к огромному бомбардировщику без опознавательных знаков подкатывает длинный черный «хорх». Из него выходит, зябко поеживаясь под ноябрьским ветром, очень высокого роста молодой мужчина с заурядной внешностью преуспевающего коммивояжера. Но это не преуспевающий коммивояжер. Это начальник VI отдела Главного управления имперской безопасности бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг.

Ему навстречу трое. Докладывают. Их имена известны лишь в узких кругах.

Под черным крылом самолета застыли еще шестеро с горбами парашютов за спиной. У них нет имен. Имена остались в Копенгагене. Да они им и не нужны. Как бы ни кончилась операция — успехом или провалом, — эти шестеро не вернутся. Но они об этом не знают…

Шелленберг пожимает руки двоим офицерам, а третьего — штурмбаннфюрера СС Юлиуса Бертольда Шульце — отводит в сторону. Что-то шепчет ему на ухо, потом из рук в руки вручает плотный листок бумаги. Шульце понимающе кивает головой.

Короткая команда — и поле пустеет. Отъезжает в сторону черный «хорх». Взревев моторами, бомбардировщик срывается с места. Замер в своей кабине штурман. На столике перед ним — подсвеченная слабой лампочкой карта. Кружком помечен конечный пункт маршрута — Тебриз.

Черный «хорх» неслышно мчит к городу. Откинувшись на мягком кожаном сиденье, бригаденфюрер торопливо набрасывает радиограмму:

15

Странные события разыгрались в последние дни ноября 1943 года в Тегеране. Началось все, пожалуй, с того, что из отеля «Фирдоуси» бесследно исчезли два постояльца. Слуга одного из них, некоего Анри Фрошона, представителя посреднической фирмы «Конье и сыновья», вошел утром, как обычно, с пачкой свежих газет в спальню своего хозяина, но нашел в ней лишь смятую постель и оторванную пуговицу от пижамы. Инженера же Вернера Коппеля в Тегеране никто, кроме его соседа Фрошона (жившего в номере напротив), не знал. Поэтому его исчезновение обнаружили лишь дня через два. Поскольку он уплатил за неделю вперед, никто о нем особенно не горевал.

Что же касается Фрошона, то дежуривший в ту ночь портье Орудж клялся и божился, что коммерсант в вестибюль не спускался и к нему в номер никто не приходил. Впрочем, через несколько дней сам Орудж взял расчет и уехал неизвестно куда вместе с семьей.

По ночам в разных уголках города вдруг вспыхивали короткие перестрелки. Иногда же тишину просто разрывал одинокий пистолетный выстрел. Такое слышали и близ площади Туп-Хане, и на хиабан Насерие, и Саади. Настоящее сражение разразилось в ложбине под Шах-Абдуль-Азим… Но — странное дело — утром любопытные мальчишки не нашли здесь ничего, кроме стреляных автоматных гильз.

16

Самолет С-54, неофициально, но прочно прозванный «священной коровой»[23], с президентом Соединенных Штатов Америки Франклином Делано Рузвельтом на борту пролетел над Суэцким каналом, Иерусалимом, Багдадом, реками Евфрат и Тигр и, наконец, приземлился на тегеранском аэродроме. Уставшего после долгого пути уже тогда смертельно больного президента отвезли в посольство США в двух километрах от города.

На следующее утро — в воскресенье 28 ноября — к Рузвельту вошли взволнованные Гарриман, его личный советник, и начальник секретной охраны президента Майкл Рейли.

Гарриман рассказал Рузвельту, что русские только что поставили его в известность о том, что город наводнен вражескими агентами и возможны неприятные инциденты. В устах Гарримана это вежливое выражение означало «покушения».

— Русские предлагают вам переехать в один из особняков на территории их посольства, где они гарантируют полную безопасность, — так закончил Гарриман свое сообщение.

— Ну, а вы что скажете, Майкл? — обратился Рузвельт к начальнику своей охраны.

Мрачный Рейли лишь пробурчал что-то отдаленно похожее на совет принять предложение.

В три часа дня президент и его ближайшие помощники уже переселились на территорию советского посольства в центре Тегерана. Группа лиц, прибывших с президентом, остановилась в Кемп-Парке, где помещался штаб американских войск.

Английское посольство было соединено с советским своеобразным коридором и взято под усиленную охрану.

17

Самолет «кондор» летел над облаками уже несколько часов. В фюзеляже было душно и жарко, от неумолчного гула моторов клонило ко сну. Несколько террористов уснули, неудобно скорчившись на жестких алюминиевых скамейках.

Штурмбаннфюрер Шульце почти неотрывно глядел в темный круг иллюминатора. Вилли Мерц, борясь с дремотой, нудно насвистывал «Лили Марлен». Только Курт и Гейнц нашли себе хоть какое-то занятие: усевшись по обе стороны узкого прохода, с увлечением резались в очко на пальцах.

Через полтора часа под ними будет Тебриз — там прыгать.

Первым по инструкции прыгает Дихгофф, поэтому его место в середине салона (если этим громким словом Можно назвать гофрированную банку, скорее похожую на увеличенную в размерах противогазную коробку) возле самой двери.

Впрочем, прежде чем прыгать, он с Куртом должен вытолкнуть за борт длинный ящик, прикрепленный к грузовому парашюту. В нем — заключенные в тонкостенные пусковые трубы шесть реактивных снарядов. От головки каждого наружу тянутся металлические усики. Они сбегаются к общему детонатору, закрепленному в верхней крышке ящика. Мера предосторожности отнюдь не случайная. Ракетные снаряды индивидуального пользования — опытное секретное оружие. В случае провала оно ни в коем случае не должно попасть ни в руки англичан, ни тем более русских. Если таковое все же произойдет, Курт обязан разбить детонатор. Ему сказали, что тот сработает через десять секунд — время, вполне достаточное, чтобы отбежать и укрыться в стороне. Но офицеры знают, что на самом деле взрыватель почти мгновенного действия…

— Дихгофф! — это Шульце.

— Да, командир?

— Сверим часы.

— У меня два ноль три, через сорок две минуты должны прибыть.

Шульце ничего не ответил. Он молча поднялся со своего места и прошел в кабину пилотов. Вскоре он вернулся обратно, и вдруг Дихгофф почувствовал, как его мягко, но неудержимо прижимает к стенке.

— В чем дело? — встревоженно спросил он.

— Меняем курс, — лаконично ответил Шульце.

— Но почему?

— Приказ бригаденфюрера… Всего лишь мера предосторожности… За сорок минут я должен задать пилоту новый конечный пункт маршрута. Нас будут встречать не в Тебризе, а в Ширазе. Кто знает, вдруг русские пронюхали о нашем визите.

Курт и Гейнц продолжали игру как ни в чем не бывало. Им было все равно, где прыгать, Шираз так Шираз. Но Мерц и Дихгофф не могли скрыть изумления.

— Что ж, бригаденфюреру виднее, — в конце концов философски заметил Мерц, — лишь бы нас благополучно встретили и доставили на место.

— Ну, уж это не твоя забота, — оборвал его Шульце.

— Забота не моя, да шкура моя, причем одна-единственная на весь срок службы, — резонно парировал Мерц. — А ты как думаешь, Дихгофф? — И тут же его спокойный, ленивый тон сменился воплем ужаса: — Что ты делаешь?! Ты сошел с ума!!

Это было последнее, что видел в своей жизни Вилли Мерц. Оберштурмфюрер Георг Дихгофф сорвал предохранительный колпак и резким ударом каблука разбил детонатор на ящике со снарядами…

18

Вечером в канун нового, 1944 года генерал Комаров в своем кабинете на площади Дзержинского заполнял наградные листы на сотрудников управления, отличившихся в операции, которую в столице одного воюющего государства назвали «Эврика», а другого — «Дальний прыжок». Страницы подробных изложений подвигов разведчиков должны были через несколько недель отчеканиться в скупые строки Указа, который, в отличие от других, никогда не будет ни напечатан в газетах, ни передан по радио. Что бы не совершил человек, в Указе будет только сказано:

Фамилии на «А», «Б», «В», «Г»… На «Д» только один лист.

Генерал вздохнул и отодвинул лист, качнул зачем-то тяжелое пресс-папье. Еще раз вздохнул и склонился над столом.

Генерал снова задумался, потом протер кусочком замши очки и дописал внизу:

1

Мы заканчивали большое дело, над которым группа следователей работала почти полгода. Сложное, тяжелое дело группы валютчиков. Валютчики — это особая порода преступников. Даже под тяжестью неопровержимых улик они до последней минуты пытаются скрывать свои доходы, торгуются за каждый рубль, чтобы уменьшить суммы незаконных сделок. Мы сидели с моим помощником Снетковым над обвинительным заключением. Раздался телефонный звонок. Меня пригласил к себе начальник управления.

Вызов ничего необычного не предвещал, и я не торопился, несколько раз останавливался перемолвиться с сотрудниками. А в приемной тревога. Меня уже хотели разыскивать. Что за нетерпение?

Я вошел в кабинет. На длинном столе для совещаний разложена карта Энской области. Начальник управления Юрий Александрович стоял, склонившись над картой, и следил за красной чертой, которую прочерчивал, сверяясь по кальке, один из сотрудников.

Прямая линия просекала зеленоватые разводы, обозначающие леса, перечеркивала линию реки и, обходя населенные пункты, нацеливалась на областной город.

Юрий Александрович оторвался от карты, мы поздоровались. Он торопился. Указывая на красную черту, пояснил, что это линия нефтепровода к нефтеперегонному заводу.

На красную линию лег красный кружок.

Юрий Александрович остро отточенным карандашом еще раз обвел его.

— Здесь! — воскликнул он. — Здесь полыхает пожар… Горит лес, горит деревня…

Он посмотрел на меня.

— Никита Алексеевич, надо ехать. И ехать немедленно. Вы должны будете возглавить оперативно-следственную группу. К вам подключатся работники областного управления.

Я сказал, что к отъезду готов, но выразил удивление столь пристальному вниманию к пожару с нашей стороны.

Юрий Александрович протянул мне папку.

— Читайте, а я сделаю кое-какие распоряжения к отъезду. Надо лететь самолетом. Время не терпит…

На первый взгляд картина пожара представлялась очень простой. В нефтепроводе произошел прорыв, нефть выбилась из-под земли, натекла в деревню, вспыхнул пожар. Он бушевал с ночи и, как свидетельствовали оперативные сводки, еще не утих. В папке — всего лишь несколько страниц. Кроме сводки, сообщение от наших коллег из. Германской Демократической Республики, В нем говорилось, что несколько месяцев назад был задержан на территории ГДР некто Эрвин Эккель, в прошлом гестаповец, а ныне агент одной из разведывательных служб ФРГ. На допросе он показал, что два года назад им был завербован советский инженер Чарустин Василий Михайлович, приезжавший в ФРГ в составе группы инженеров-нефтяников принимать трубы для строящегося в СССР нефтепровода. Чарустин приезжал несколько раз, за ним было установлено наблюдение. Сообщались некоторые подробности вербовки. В частности, говорилось, что вербовка Чарустина осуществлена с помощью переводчицы Гертруды Ламердинг.

Кто же такой Чарустин? Опытный нефтяник, организатор производства, ныне директор нефтеперегонного завода. Он же и прокладывал этот нефтепровод.

Я спросил у Юрия Александровича, знают ли в областном управлении КГБ об этих показаниях.

— Безусловно! Техническая комиссия из министерства уже на месте. Областная прокуратура возбудила уголовное дело по взрыву. Пожар гасят несколько пожарных команд особого назначения. В борьбу с огнем введены формирования Гражданской обороны…

— Чарустин взят под стражу? — спросил я.

— Для этого пока нет оснований.

Я указал на сообщение из ГДР.

— Одно показание! К тому же оно не перепроверено, Чарустина может взять под стражу областная прокуратура, если вскроется его причастность к случившемуся. Наш материал при этом не должен фигурировать. Группа, которую вы возглавите, должна будет заняться тщательной перепроверкой показаний Эккеля. Но это позже, а сейчас собирайтесь. Через несколько часов вы должны быть на месте пожара.

Вызов к начальнику управления состоялся в четвертом часу дня. Август. Давно нет дождей. В городе душно и жарко. Там, где вспыхнул пожар, это я знал из газет, шла полным ходом уборка урожая и тоже стояла сушь. Можно представить, как разгулялся огонь.

…Уже в темноте самолет приближался к месту катастрофы. Вот он качнул крылом, сделал разворот, и я наконец увидел отблеск далекого пламени.

В небо рвался огненный протуберанец. Летчик сделал несколько кругов вблизи пожара. Люди на земле казались игрушечными.

Несколько роторных экскаваторов двигались по кругу, окапывая место пожара глубоким рвом.

В проходы между рвами вступали одна за другой пожарные машины. С одного края наступление велось более успешно, здесь пытались прорваться к центру огня.

На полевом аэродроме нас встретили товарищи из областного управления. Километра за два до линии огня машина остановилась. Пахло гарью и нефтью. Удушающий дым оседал на землю. С каждым шагом ко рву жар нарастал. Мы остановились возле рва, огонь уже обжигал лицо.

Подошел начальник областного управления КГБ полковник Марченко. Мне доводилось с ним встречаться, когда он работал в центре. Веселый, добродушный южанин, подвижный и энергичный. Он любил работать с шуткой, не теряя присутствия духа даже в труднейших положениях. Когда ему предложили выехать в область, он был очень расстроен. Что могло потрясти спокойствие этого края, какие могли возникнуть там трудные задачи у контрразведчика? Но солдат — всегда солдат. Надо было ехать: поехал.

Я напомнил ему слова о излишнем спокойствии на областной работе. Он махнул рукой.

— Беда страшная… Причины? Их может обнаружиться немало: халатность, недосмотр… Просто бесхозяйственность или преднамеренность? В свете показаний Эккеля у нас есть основания и для такого предположения. Я вас представлю председателю технической комиссии. Это ответственный работник министерства, крупный инженер. Он только что приступил к работе. С документацией он уже ознакомился. Высказывает кое-какие соображения…

— Не рановато ли? — спросил я.

— Все торопятся узнать, в чем причина бедствия…

Пожар вспыхнул сутки назад. Огонь охватил сразу огромную площадь и пополз по стерне в разные стороны. Перекинулся к небольшому перелеску, слизнул его и остановился у реки. В эпицентре пожара оказалась деревенька Сосновка. Туда до сих пор не пробились. Загорелось ночью. Из огненного кольца вырвались лишь несколько человек. Они рассказали, что несколько дней по земле сочилась темная и густая жидкость. Высказывалось предположение, что в лощину стекает нефть из нефтепровода. Никто по этому поводу особой тревоги не проявил. Во всяком случае, спасшиеся не знали, было ли сообщено об этом в город, на завод или в милицию.

Перед самым пожаром из земли проступили уже черные лужицы. Накануне пожара у ларька собрались любители выпить. Шутили, что деревня скоро станет знаменитой — нефть найдут… Пошутили и разошлись.

Огонь возник взрывом и сразу во многих местах. Он несся от лужицы к лужице, перекидываясь с земли на крыши. Много было в деревне соломенных крыш. Пылала деревня, горела дорога, огонь катился с возвышения, где пролегал нефтепровод.

Из этих рассказов пожарники сделали свой вывод, конечно, предварительный и предположительный.

Под землей прорвало нефтепровод. Почва в этих местах песчаная. Нефть незаметно сочилась, скапливаясь в песке. Под землей она нашла протоки и спустилась вниз, в лощину — здесь выбилась из земли, пропитав почву. На жаре начались испарения, в лощине произошло скопление газов. Сначала вспыхнул газ. Отсюда и взрыв. Затем загорелась нефть, просочившаяся в верхние слои почвы.

Предполагалось, что прорыв в нефтепроводе был незначительным, ибо ни нефтеперегонная станция, ни завод не сигнализировали об утечке нефти.

Меня познакомили с председателем технической комиссии Николаем Николаевичем Баландиным. Высокий человек лет сорока семи — пятидесяти. Тонкие черты волевого лица. Кудряв, черноволос. Крайне возбужден, курит короткими затяжками. Словно оправдываясь, пояснил, что не курил два года, а на пожаре не удержался, вновь закурил…

Всех волновало: что с деревней, что с людьми в огненном кольце? Из-за опасений причинить еще большие беды им не применяли направленный взрыв, который сбил бы огонь. За рвом, у леса сосредоточился батальон войск Гражданской обороны. Вслед за взрывами готовы были устремиться танки, были бы пущены в ход химические средства борьбы с огнем. Несколько пожарных рукавов тянулось от реки. До нее было не менее полутора километров, на перекачке стояли мощные компрессоры. Вплотную за водяной стеной шли солдаты и пожарники.

Что делается в деревне? Никто не решался произнести роковое слово, признать, что в деревне уже некого спасать. Осталась надежда то ли на чудо, то ли на смелость людскую…

А до деревни было еще с полкилометра огня…

Надо было принимать решение. Специалисты высказались за применение взрывных средств. Начальник штаба Гражданской обороны области и начальник управления пожарной команды согласились с ними. Последнее слово оставалось за Проскуровым, первым секретарем обкома партии. Все напряженно ждали, что он скажет. Гудел огонь, перекрывая работу моторов. Проскуров смотрел, как завороженный, на огонь, на людей, прорывавшихся в эпицентр пожара.

— Какое страшное преступление! — процедил сквозь зубы Баландин. — За это надо расстреливать!

Проскуров оглянулся, что-то хотел сказать, но, так ничего не сказав, медленно пошел к машине с полевой рацией, остановился на полпути, негромко, но внятно произнес, как бы отвечая Баландину:

— Преступление… Сейчас эти слова не имеют никакого смысла. Остались или нет в этом огне живые люди? Вот в чем вопрос!

В поле мерно покачивались огни фар. Это вереницей подходили пожарные машины, включались в битву с огнем новые силы.

Клин в огне медленно расширялся. По широким основаниям его двинулись два роторных экскаватора, проделывая глубокие канавы, чтобы закрепить отвоеванное у огня. По экскаваторам хлестали струи воды, охлаждая металл.

Наступил мутный и темный рассвет. Смешались пар и дым, залегли черным туманом в низинах, покрыли слизью деревья, пожухлую от жары траву.

Люди раздвинули пламя, открылись обожженные пустоты. Солдаты вошли в прорыв и достигли обгоревшего фундамента крайнего дома в деревне. Кирпич потрескался, труба завалилась. Дерево выгорело дотла, но земля здесь не горела: она была утоптана ногами и скотиной. Над пепелищем висели чад и мрак.

Солнце красным шаром выкатилось из-за леса.

Проскуров, бледный, позеленевший от бессонной ночи, от духоты и волнения, мерил широкими шагами обочину рва. Поглядывал на часы. Он оказался прав: не надо было спешить со взрывом. В глубоких подвалах спаслись те, кто не успел вырваться из огненного кольца. Пострадавших вывозили в полуобморочном состоянии… Но они были живы… Живы!

2

Технические эксперты приступили к работе.

Много высказывалось версий и предположений. Тем временем экскаваторы начали вскрышные работы над нефтепроводом.

Мы уехали в город, в управление.

Я попросил Марченко как можно скорее раздобыть списки рабочих, служащих и инженерно-технических работников, участвовавших в прокладке нефтепровода в районе Сосновки.

Список начинался с Василия Михайловича Чарустина, он был тогда начальником строительства. Вторым значился главный инженер по прокладке нефтепровода. Против его фамилии пометка: находится в длительной заграничной командировке.

Затем начальник геологической группы Георгий Осипович Осипов. Он был на изыскательских работах в Архангельской области.

С электросварщиком Александром Даниловичем Куражихиным меня познакомили накануне.

Некоторые члены технической комиссии высказывали предположение, что несчастье могло произойти из-за плохого качества сварочных работ. На сварочном шве, видимо, образовался разрыв, в который потекла из нефтепровода нефть.

Александр Данилович Куражихин человек молодой, ему нет и тридцати. Жена его чуть моложе. Я их видел на пожаре. Она плакала, он стоял молча, спрятав руки в карманы.

Сварочный шов наиболее уязвимое место в трубопроводе, поэтому Куражихин возможный виновник бедствия. Мне хотелось узнать, что он за человек. Биографическая справка, переданная работниками областного управления, мало что могла сказать.

Родился он в марте 1942 года. Отца не знал, он не вернулся с фронта. Растила его мать, и по всему было видно, не легко ей давалось это. Колхозница, доярка. Кроме него, у нее еще было трое. Те постарше… Он последненький. Деревенская школа, ФЗО, комсомол, путевка в школу сварщиков высшего разряда и работа… Паспорт сварщика давал ему право на рабочее клеймо. Производственные характеристики отличные. О Саше говорили тепло пожилые, умудренные опытом рабочие-коммунисты, товарищи по его профессии. Верхолаз. Доводилось ему сваривать и очень ответственные узлы в условиях нелегких: на ветру, на морозе, на высоте.

Молодой квалифицированный рабочий, представитель нового поколения рабочего класса. Собирается в институт, но ждет, пока жена кончит пединститут.

Жил он на окраине города в новом жилом квартале, который вырос после пуска нефтеперегонного завода.

Кольцевая дорога вела к хилой рощице, остаткам недавних лесов, по взгорью разбежались домики с садовыми участками, а вот и новый квартал нефтяников. Пятиэтажные панельные дома. Обычная планировка, детские площадки, газоны, здание школы, детские ясли.

Однокомнатная квартира на первом этаже.

Вся семья в сборе. Настроение траурное. В такой обстановке появление нового человека вызывает тревогу.

Наталья Ивановна Куражихина открыла дверь и вопросительно заглянула в лицо. Я представился. Хозяйка отступила в комнату, приглашая пройти. Куражихин встал из-за стола мне навстречу и стоял, опустив глаза. Наталья Ивановна притянула к себе девочку лет четырех.

— Александр Данилович! — сказал я Куражихину. — Страшная беда случилась… Мы все вместе должны разобраться…

— Я готов!

Живые карие глаза, без какого-либо следа настороженности или опаски.

— Сушу сухарики! — добавил он. — Работа такая — на краю пропасти. Металл сшивать надо, а рвется он на швах. Кто виноват? Сварщик…

Самая пора задать вопрос.

— Может быть, металл на трубах некачественный? Трубы из ФРГ?

Куражихин покачал головой.

— Да. Из ФРГ. Отличный металл. К тому же каждый сантиметр мы проверяли… Я грешу на сварные швы, хотя варил на совесть. А вот почему они распустились, что там могло получиться под землей? Не знаю. Бродячие токи, может быть? Ума не приложу!

Ответ Куражихина мне понравился.

— Вы хотите меня допрашивать? — спросил он коротко.

— Нет! Я хочу услышать рассказ о том, как работа шла.

— Работа шла неторопливо и ритмично. Пожаловаться не на что…

— Кто сварку проверял?

— У меня паспорт… Мою сварку не проверяют. Я отвечаю целиком!

Вопросы мои, собственно говоря, иссякли.

Присмотрелся я к обстановке в комнате. О заработке его я имел справку. Хороший был у него заработок. Не ленился…

Обставлена квартира удобно и разумно, ничего лишнего. Самодельные книжные стеллажи, много книг. И не было заметно на вещах той зализанной, залакированной показухи, которая обличала, выдавала и выдает с первого взгляда запрятавшегося за вещью мещанина.

Уже уходя, я спросил его:

— Чарустин интересовался, как ведутся сварочные работы?

— Без него ни одна труба не уложена… Василий Михайлович человек аккуратный, вникал во все мелочи. А что, директора завода тоже потянут к ответу?

— А почему же директор должен быть избавлен от ответственности?

Куражихин вздохнул.

— Он каждый метр трассы проверил, на все составлена полная документация. Хороший и деловой он человек.

— В каждом расследовании есть две стороны. Одна сторона — это найти виновного, а другая — установить, что виновного нет!

«Если Чарустин действительно вникал в каждую мелочь, если сварщик работал добросовестно, если все было на должном техническом уровне, то в чем же причина случившегося?» — думал я по дороге в гостиницу.

Три дня работала техническая комиссия. Затем в прокуратуру было представлено заключение, подписанное Баландиным и членами комиссии.

Мы получили копию.

Мне первому предстояло прочитать этот документ. Не без волнения вскрыл я пакет. Куражихин получил полную реабилитацию. Разрыв трубы произошел не на сварочном шве. Баландин, специалист по нефтепроводам, утверждал, что металл на трубах был недоброкачественным и это привело к катастрофе.

К заключению были приложены документы проектного характера, документы геологических изысканий по трассе.

Показание Эккеля и разрыв трубы… Совместилось!

Марченко вопросительно взглянул на меня. Я понял его вопрос. Это был скорее не вопрос, а предложение действовать. Мы могли забрать дело в прокуратуре и начать следствие по своей линии.

Могли и имели на это право…

Настал ли час воспользоваться этим правом? Очень уж все легко и просто совмещалось, очень легко и просто напрашивалось решение. Что-то меня беспокоило в этой простоте. К заключению приложены фотографии разрыва трубы. Это неопровержимый документ. Однако химический анализ металла не дал никаких заметных отклонений от нормы. Откуда же вывод, что разрыв трубы произошел из-за недоброкачественности металла? Из факта, из непреложного факта. Труба разорвана. Но разорвана на странно образовавшемся изгибе. Откуда изгиб в трубе?

На этот вопрос ответа не было. Пришлось нам с Марченко еще раз выехать на место происшествия.

3

На пожарище смотреть было страшно. Вот гребень, оставшийся после прокладки нефтепровода, вот и «место происшествия», то есть вскрытый ров с нефтепроводом, в том месте, где произошел прорыв.

Глубокий зияющий провал. В стороне техника, подтянутая для ремонтных работ. Мы остановились на краю провала. Черная обгоревшая земля, оплавленная труба.

От бульдозера двинулся к нам человек.

— Еще одна комиссия? — спросил он не без иронии.

— Комиссия… — ответил Марченко.

— Осокин! — представился бульдозерист. — В дырку лазили?

— В какую дырку? — удивился Марченко.

— Под трубами — пропасть… Пещера выгорела. Вот страсть-то. Мой бульдозер чуть не провалился туда… Нефть размыла песок и горела. Подземное озеро или пропасть… Туда на веревках только спускаться.

Мы присмотрелись к зияющему провалу. Черная пасть не очень широкой воронки, в глубине ничего не видно.

— С шахтеркой надо спускаться… — пояснял Осокин. — Загадка природы.

Загадок в расследовании не должно оставаться. Нужно исследовать подземный провал. Но спуститься без приспособлений туда действительно было невозможно. Марченко связался по радиотелефону со штабом Гражданской обороны и вызвал взвод солдат.

От города путь немалый, надо было ждать часа два. решили проехать к берегу речки. День стоял жаркий, можно было искупаться, обговорить все в тишине.

Тальница — неширокая быстрая речушка со светлой ключевой водой бежит по отмытому добела мелкому, рассыпчатому, как сахар, песку. Возьмешь в руки, течет между пальцами.

В светлой воде с берега можно было подсмотреть, как гуляют, распластав плавники, крупные стайки плотвы и голавлей.

Шофер достал из багажника термос с крепким и горячим чаем. Мимо шли по берегу два рыбака. У молодого на плече мокрый бредень, у старика — мешок с рыбой.

Остановились… У них рыба, у нас городская закуска. Шофер достал ведро, запылал костер, и потянуло из ведерка запахом ушицы.

Разговор, конечно, зашел сразу же о пожаре.

Старик оказался местным жителем из села, соседствовавшего с Сосновкой. Работает конюхом в колхозе. В час, когда начался пожар, стерег лошадей в ночном, в лесу за Талицей.

— Рвануло, как бомбой, — рассказывал он. — Думал, бомбежка началась. Лошади захрапели, разбежались, коли не были бы стреножены. А потом зарево. Казалось, солнце взошло. В лесу я стоял. Выбежал на берег — смотрю, Сосновка горит, и огонь дальше мчится, прямо к речке. Вода остановила. Страсть, какой никогда не видывал.

— А в дырку-то ты заглядывал? — спросил его вдруг шофер.

— В дырку-то… — ответил старик. — Нас туда не подпускают. Воинская охрана стоит… А чего в нее заглядывать? Она сквозь до самой Талицы пробита.

— Как это до Талицы? — удивился Марченко.

— Ты не гляди, что речушка воробью по колено, а галке по скакалку. Она хитрая…

— В чем же ее хитрость?

— Что ни год, то норовит русло поменять. Ишь, как равнину изгрызла. А все от подземных ключей… Они под землей бегут и всю воду в Талицу сливают. Тут песочек одно заглядение, а наступишь, совсем можно сгинуть. Зыбун-песок…

— Это как же сгинуть-то?

— Скотины страсть погибло. На мокреть ступишь, сразу под землю утянет, хуже чем в трясине. Его весь снизу размыло. Песок плавает…

— Как же это дырка на Талицу вышла? Что за дырка? А?

— Под трубой — труба… Сколько рыбы пропало… Вода текла черная перед самым пожаром…

Я поднял глаза на Марченко. Он смотрел на старика.

— О подземных речках не слыхивали? — спросил старик. — В стародавние времена здесь, неподалеку монастырь стоял. От монастыря нынче ничего не осталось. Фундамент песком затянуло… Богатый фундамент. Мы иной раз оттуда кирпич поковыриваем. Ковырять трудно. На известке клали с яичным белком. Глубоко в землю уходит тот фундамент. Там говорят, имели монахи подземные ходы, от татар спасались, к родникам за водой под землей ходили…

Я поднялся на пригорок.

Как это раньше я не пригляделся к местности? С дороги, да на первый взгляд, словно бы обычная долина, обычной среднерусской речушки. Перелески, кустарники. В приспущенном словно бы геологическим сбросом распадке бежит речка. Каменистые прожилины на откосах оврагов. Листва на деревьях густо-зеленая, гораздо темнее, чем за распадком. Обильный подземными водами край…

Прибыл взвод солдат. Мы пригласили с собой старика.

В комбинезоне и в кислородной маске спустился в провал боец. За ним потянулись телефонный провод и трос. Трос пустили по лебедке. Сначала солдат спускался по склону шагом, затем трос натянулся. По телефону поступило сообщение, что в глубину уходит отвесный провал. Начали спускать солдата на тросе. Медленно крутилось колесико лебедки. Метра на четыре распустился трос. Остановка. Солдат докладывает по телефону: «Грунт под ногами влажный. Песок с черной глиной. Беру на пробу».

Трос начал опять раскручиваться. Поступило сообщение: «Наткнулся на крупные камни. Сочится вода».

— Вам не по возрасту, Никита Алексеевич, — сказал Марченко, — но я спущусь.

Он исчез в зияющем провале. За ним спустился офицер с кинокамерой и оборудованием для освещения.

Снизу последовало еще одно сообщение: «Ведем киносъемку подземной ниши».

Старик сидел на корточках над рвом и курил самокрутку. Он с торжеством поглядывал на меня, подмигивал.

— Тут поискать, — говорил он, — еще и не то найдешь! Тут ить и золотишко могло остаться от монахов…

— Поискать придется, — обнадежил я старика. — Глядишь и клад найдем!

— Здесь, — подхватил старик, — как мне дед говорил, а деду его дед, а тому деду еще дед, самый ход татарский пролегал… Они лесов опасались, шли по рекам. Как пошли трактора распахивать землю, то по первости всякие железяки находили в земле. Серпик, ржой изведенный, саблю татарскую. Наконечник от стрелы или же от копья…

Знал бы старик, какой клад мы здесь ищем!

Вечером в управлении смотрели фильм. Объектив киноаппарата выхватил очертания большого подземного обвала и нишу, выложенную из крупных камней. Что же это такое?

Рассказ о подземных ходах из монастыря очень походил на легенды, которые всегда бродят возле старинных строений. Историей монастыря я поручил поинтересоваться. В этих делах незаменим был Снетков. Я позвонил ему в Москву и попросил наведаться в Ленинскую библиотеку и найти все, что написано о монастыре Сосновская Пустынь…

А к нам, между тем явился по собственной инициативе товарищ Баландин. Мне об этом позвонил утром Марченко.

— Просится на прием председатель технической комиссии. Я заказал пропуск… Вы будете присутствовать при нашем разговоре?

Уклоняться от встречи с председателем технической комиссии я не видел оснований. К тому же меня заинтересовало, что побудило Баландина прийти. О специфике нашего интереса к этому делу он ничего не знал.

Там, на пожаре, его горячечное возбуждение я приписал и огню, и виду бедствия, и общему волнению. Но и здесь, в кабинете, он словно был в горячке. Его худое лицо потемнело. Он мял в руках сигарету и курил короткими затяжками.

Мы с Марченко молчали. Он ожидал, видимо, вопросов, но, не дождавшись, торопливо начал:

— Я узнал, что ваше ведомство тоже проявило интерес к пожару… Я не ошибся?

— Все мы вместе должны разобраться в случившемся. Нас это не могло не взволновать… — ответил Марченко.

— А не диверсия ли это? — спросил он вдруг.

— В своем заключении вы такого вывода не сделали… — остановил его Марченко.

— Мы сделали один и самый важный вывод. Металл на трубах был некондиционным. Нам подсунули в ФРГ некачественный металл…

— Все зависит оттого, в каком месте трубы был изгиб, — сказал Марченко.

Баландин поднял протестующе руку.

— Это не предмет спора! Я знакомился с документацией на поставки труб. Вы с ней знакомы?

— Нет! — ответил Марченко.

— А вы, Никита Алексеевич? Я сам перед отъездом из Москвы отправлял копию документации в Комитет государственной безопасности и писал по этому поводу справку.

— За вашей подписью справки я не читал, — ответил я.

— Справка шла не за моей подписью. О приобретении этих труб в ФРГ шли переговоры. В нашу делегацию на переговорах входил Чарустин. Он вел переговоры о приобретении этих труб, был техническим экспертом при их отгрузке, он их укладывал в землю… Совпадение несколько необычное для нашей практики…

— Что означает это совпадение? — спросил я Баландина.

— Я просто обращаю ваше внимание на него.

— В справке, которую вы составляли, но подписывал ее за вас другой, на это совпадение указывалось. Но для каких-либо выводов такое совпадение еще не дает оснований.

— Зато, насколько я понимаю, это дает основание для вашего активного вмешательства. Вы, наверное, знаете, что у нас в министерстве после этой поездки Чарустина сложилось мнение, что его нельзя направлять в загранкомандировки.

— Интересно. А почему у вас сложилось такое мнение?

— А вам ничего об этом не известно?

— Об этом мнении нам ничего не известно. Чарустин, по-моему, больше не выезжал…

— Не выезжал… Вопрос о его новой командировке рассматривался в министерстве, и его кандидатура была отклонена.

— Почему же?

— Его поведение в ФРГ показалось нашим товарищам… — Баландин замолк, подыскивая подходящее слово, — поведение его в ФРГ мы считали недостойным!

Я пристально смотрел на Баландина. Все, что он говорил, конечно, заслуживало внимания, но что-то мешало мне с сочувствием принимать его слова. Мешала его целеустремленность, заданность, что ли.

— Товарищи докладывали в парткоме, что Чарустин вел себя недисциплинированно, часто отрывался от делегации, что-то там у него было с переводчицей. Или роман, или что-то на это похожее…

— Эти рассказы ваших товарищей как-то зафиксированы?.. — спросил я.

— Нет! Нужды не было. Можно попросить их изложить письменно… Потребовать, наконец…

— Зачем же требовать? В таких вещах насилие излишне…

— Не излишне! Вы были на пожаре? Вы понимаете, что произошло?

— Несчастье произошло…

— И произошло по вине одного человека! Бог спас хорошего парня, сварщика. Обломись труба на сварном шве — засудили бы невиновного.

— Чарустина вы уже считаете виновным?

— Безусловно!

— В чем, на ваш взгляд, он виноват?

— Прежде всего в халатности, в недосмотре, в катастрофе! А жизни людские, кто за это ответит!

— Все это так. В прокуратуре возбуждено уголовное дело.

— На мой взгляд, вы можете глубже заглянуть, чем прокуратура, — продолжал Баландин. — Я знаю Чарустина не первый год. Он никогда не вызывал у меня ни доверия, ни симпатии! Это нечестный и жестокий человек.

Я остановил Баландина жестом руки.

— Николай Николаевич! Вы лицо в данном случае официальное. Каждая ваша оценка должна опираться на факты. Вы сказали, что Чарустин нечестен, далее вы назвали его жестоким. Какими фактами вы могли бы подтвердить свои выводы?

— Мы задали ему вопрос на комиссии, считает ли он себя виновным в случившемся. Он ответил, что не может никак усмотреть своей вины. Это же жестоко! Сколько жизней по его недосмотру… Хотя бы и недосмотру!

— Почему хотя бы?

— Редко, но случается. Вам, наверное, лучше нас известны некоторые эпизоды… Случалось, что нашим инженерам и закупщикам подкидывали негодное оборудование. Недосмотр? Иногда бывал недосмотр, а иногда прямой сговор с фирмой.

— Какое это имеет отношение к Чарустину?

— Почему он принял некондиционные трубы? Я хотел бы получить от вас ответ на этот вопрос.

— Вы нам подсказываете направление для расследования? Так вас нужно понимать?

— Так и понимать!

— Вы сказали, что давно знаете Чарустина. Скажите, почему у вас сложилось о нем неблагоприятное мнение, почему он у вас не вызывает доверия?

— Это тонкие, почти неуловимые вещи. Вам, конечно, нужны факты…

— Нам приходится иметь дело и с неуловимыми вещами…

Баландин пожал плечами, как бы показывая, что вынужден говорить, что сам он, по своей инициативе, не упомянул бы о таких мелочах.

— Мы учились с ним вместе в аспирантуре. Он сделал кандидатскую диссертацию… Руководитель, уважаемый и любимый нами профессор, крупный ученый сделал ему по диссертации значительные замечания. Нужна была большая доработка. Вызнаете, что он сделал? Обиделся. Снял вопрос о защите диссертации в институте и выехал из Москвы в другой город. Поработал там на одном из заводов и в этом городе защитил без доработки. Сами понимаете, что требования не московские и обстановка облегченная. Пришлось нашему профессору повоевать в Высшей аттестационной комиссии. Но вмешался директор завода, где работал Чарустин, звонил министру, и диссертацию протащили. Где, какой великий выбирал путь протоптанней и легче? Использовал связи, кадровый голод на далекой периферии.

— Далекая периферия?

— Сахалин! За одно согласие туда поехать могут кандидатскую степень присвоить…

— Но ведь надо поехать… И не на один год!

— Не на один год. Это верно. Но не один год пришлось бы ему и дорабатывать диссертацию. Вы склонны считать этот поступок красивым?

— Все дело, конечно, в содержании диссертации…

— Вы можете обратиться к фактам. Поднимите диссертацию, отзывы. Все станет на место…

— Посмотрим, Николай Николаевич! Для этого нужна консультация у специалистов.

Баландин продолжал.

— Я знал его семью. У него было двое детей… Он бросил семью. Бывает… Но и в этом поступке он оказался не на высоте! Со стороны в семейные дела, конечно, трудно вникнуть… Но честные, порядочные люди в таких случаях поступают прямо и решительно. Он придумал себе предлог. Работал в то время он в одной из лабораторий в Москве. Интересная работа, значительный институт. Вдруг собрался опять в глубинку… Объявил, что жена отказывается с ним ехать, и подал на развод… Она не отказывалась! Сделал подлость и еще прикинулся благородным! Ну, а этот роман с переводчицей в ФРГ? Как вам это нравится? Проверьте по вашим каналам, что у него там было. Шутка ли, в капиталистической стране и роман с иностранкой. Вот его моральный облик. Роман на Западе требует денег, и не в нашей валюте! Все это очень подозрительно.

4

Следователь прокуратуры вызвал на Допрос Василия Михайловича Чарустина. Допрос велся под стенограмму.

Теперь, когда дело закончено, когда я пишу эти строчки, легко обозримы все детали, все трудности, все повороты. Тогда же перед каждым из нас лежало по чистому листу бумаги и предстояло вычертить ту единственную линию, которая привела бы к истине.

Вот стенограмма допроса:

На этом допрос Чарустина закончился.

Меня в протоколе допроса Чарустина заинтересовала одна фраза следователя: «Вы жестокий человек!» Фраза, которую я услышал от Баландина. Она указывала на то, что у следователя успел побывать Баландин и произвести на него впечатление.

Прокуратура вызвала на допрос свидетеля Осипова. Нужно было время, чтобы он прибыл в Энск.

Я получил ответ от Снеткова на мой запрос: ни в одном из описаний монастырей и церквей, хранящихся в Ленинской библиотеке, он не встретил упоминания монастыря Сосновская Пустынь. Он рекомендовал обратиться в краеведческий музей. Монастырь мог значиться под другим названием.

В музеях всегда можно найти любителя и знатока родного края, увлеченного повествователя о местных событиях. Был такой и в этом музее. Сергей Аполлинарьевич Кокошников, старейший сотрудник музея, экскурсовод, бессменный руководитель всех экспедиций по родному краю. Именно к нему нас сразу направила дирекция музея. Сергей Аполлинарьевич обрадовался нам. Он вел нас по залам и без умолку говорил. Чувствовалось, что он часами может рассказывать о каждом экспонате. Мы спросили о монастыре в Сосновской Пустыне. Тут все и разъяснилось. Сосновская Пустынь впервые упоминается в документах в начале XIX века. Там поселился монашек, старец. Место это и нарекли Сосновская Пустынь. А до этого село называлось Поречьем… Построен монастырь был в XII веке, а в XIII веке Батыевыми полчищами разрушен, сожжен и в землю втоптан. Возродился как монастырь Иоанна Предтечи. На старом фундаменте поставили деревянные стены. Опасность набегов кое-чему научила. В старинных рукописных книгах встречались указания, что монастырь был превращен в степную крепость. Крепость выдерживала осады и не раз горела. В старинных рукописях Кокошников нашел сведения о том, что монахи рыли подземные проходы из монастыря в лесные урочища и к берегу реки. Через эти проходы во время осады монахи и воины покидали монастырь, когда загорались деревянные стены.

Я полистал рукописную книгу XVII века, что-то среднее между историей и инвентарной описью церковного землевладения. В этой книге говорится, что монастырь последний раз был, как сказал мне Кокошников, разрушен татарским набегом уже после Куликовской битвы, когда хан Едигей двигался в поход на Москву.

Итак, легенда о подземных переходах подтвердилась.

Проливала ли она свет на наше дело? Пожалуй, да.

На этот раз мы с Марченко сами решили пригласить Баландина. О подземных ходах техническая комиссия, видимо, ничего не знала. Могли ли они повлиять на провисание нефтепровода? Почему геологическая разведка не предупредила о возможности подземного обвала? Что могло явиться причиной обвала? Течь в нефтепроводе, пожар и взрыв, или могли быть какие-либо другие причины, предшествующие разрыву трубы.

К этому моменту Марченко и его сотрудники побеседовали с руководством колхоза, с трактористами, которые пахали землю возле нефтепровода. И выяснилось, что над нефтепроводом лежала земляная гряда. Она заросла бурьяном. При вспашке гряду не трогали, но через нее неоднократно переезжали трактора. Гряда была довольно высокой. Каждый раз по новому следу не с руки было перекатываться через нее. Поэтому пробили и утоптали дороги. Трактористы нанесли на карту места, где чаще всего переезжали. В весновспашку, при подъеме зяби трактора здесь проходили по нескольку раз в день, да и грузовые машины возили этой же дорогой зерно, проходили по ней и комбайны.

Появилась версия: если под нефтепроводом залегала пустотная полость подземного перехода или подземной речки, то от тракторов возникали вибрация и добавочные давления, пустотная полость могла обрушиться, земля под нефтепроводом рухнула в провал. Труба зависла над пустотой… Повторяющиеся нагрузки давили на трубу, труба прогибалась. Эта версия нуждалась в технической проверке. Нужно было заключение специалистов.

Мы решили посоветоваться с Баландиным как со специалистом. Баландин вошел в кабинет оживленный, быстрый, хотя лицо было усталым и озабоченным.

Марченко раскрыл папку и, не поднимая от нее глаз, сухо спросил:

— Николай Николаевич, вы изучали документы геологической разведки?

Баландин устало откинулся на спинку кресла.

— Всю документацию просмотрел вдоль и поперек. Результаты геологической разведки везде были положительными.

— Скажите, при изучении документов геологической разведки у вас не возникло каких-либо сомнений?

— Никаких!

Марченко поднял взгляд на Баландина.

— Это положение члены технической комиссии так же, как и вы, будут отстаивать!

— Безусловно!

— Вы проводили осмотр образовавшегося провала под нефтепроводом в месте разлома трубы?

— Сам туда спускался… Взрывом вырвало землю и выкинуло на поверхность. Там же все черно. Земля горела; нефть сочилась в песок — образовалось скопление газов. Взрыв там должен был произойти огромной силы.

— Вы совершенно исключаете возможность несколько иного развития событий. А если предположить, что под нефтепроводом, под трубой, на некоторой глубине была пустота? Нечто похожее, скажем, на подземную речку… Что тогда?

Баландин перебил Марченко.

— Должен заметить, подземные родники в этой местности не исключаются. Но подземные речки в песчаном грунте сочатся, фильтруются сквозь песок, не образуя подземных коридоров и пустот. Подземные пустоты и коридоры могут встречаться в каменистых кряжах…

Марченко начертил на листе бумаги две линии нефтепровода, пересек эти линии двумя другими. Протянул лист бумаги Баландину.

— А если бы вот таким образом линия нефтепровода была внизу пересечена подземным ходом, подземной пустотой, подземной речкой. Могло бы это повлиять на разлом трубы?

Баландин посмотрел на чертеж и пожал плечами.

— Нет! Для этого подземный ход должен иметь не менее десяти метров в ширину.

— А если бы подземный ход шел вдоль трассы?

— Он был бы обнаружен геологической разведкой.

— Обязательно обнаружен?

— Обязательно! Подземные воды не могут в песчаном грунте образовать полости. Это исключено!

— Ну, а искусственный подземный ход?

— Кому он здесь мог бы понадобиться? Кто его мог сделать? Зачем?

— Давайте рассмотрим этот вопрос пока чисто теоретически. Предположим, что такой подземный ход под трассой нефтепровода существовал. Могло ли это стать причиной разлома трубы?

— Я не понимаю, для какой цели мы должны решать такого рода теоретическую задачу? Был подземный ход или не был?

— Мог быть…

— Мог и не быть! Любое из этих положений надо доказать!

— Да, это надо доказать, — согласился Марченко. — Предположим все же, что под трассой был подземный проход. Могло это быть причиной разлома трубы?

— При известных обстоятельствах, конечно, могло. При скоплении различных обстоятельств. При давлении на трубы, при размывке грунта подземными талыми водами…

Марченко остановил Баландина.

— Спасибо, вы ответили на наш вопрос. Мы вам ничего предлагать не имеем права. Но я вам посоветовал бы провести дополнительные технические исследования. Надо, чтобы все вопросы, возникающие при расследовании данного дела, получили исчерпывающий ответ.

Баландин встал.

— Я обещаю вам и на эти вопросы дать исчерпывающие ответы.

5

…В послевоенные годы в Германскую Демократическую Республику зачастил гость из ФРГ Эрвин Эккель. Он приезжал к своему престарелому родственнику, проживающему на скромную учительскую пенсию в тихом провинциальном городке. В документах, которые подавались для получения разрешения на въезд в ГДР, он называл себя инженером-экономистом крупной западногерманской торговой фирмы.

Границу он почти всегда пересекал налегке. Небольшой баул из крокодиловой кожи с туалетными принадлежностями, сменой белья и чемодан с подарками родственнику: бутылка редкого вина, какие-нибудь консервные новинки, всякого рода сувениры.

Эрвин Эккель гостил у родственника три-четыре дня, потом уезжал. Следовала та же сдержанная церемония прощания на вокзале.

Общественное лицо Эдгара Эккеля не вызывало никаких сомнений. Он всю жизнь провел в городке. Родился в семье пастора, учился, закончил университет, преподавал древние языки и историю. В тридцать пятом году он имел крупные неприятности. В чем они заключались, никто толком не знал. Он был отстранен сначала от учительской работы, а потом подвергнут превентивному аресту без предъявления обвинений. Он исчез из городка на три года. Вернулся, но ни одной душе не поведал, где пропадал. Уже после войны он сообщил властям Германской Демократической Республики, что в тридцать пятом году без суда и следствия его заточили в концлагерь Эстервеген. Он так же показал, что на его глазах умирал от истязаний в Эстервегене писатель Карл фон Осецкий, лауреат Нобелевской премии… Так же ничего ему не объяснив, его выпустили из лагеря, взяв подписку, что он никогда и нигде не будет рассказывать об Эстервегене и обо всем, что с ним происходило. Ему тогда же разрешили вновь вернуться к учительской работе.

В разное время, в разных административных учреждениях Германской Демократической Республики были обнаружены странные документы. Это были распоряжения, полученные по почте. Распоряжения эти вызывали недоумение: одно противоречило другому, одно исключало другое. В банки приходили указания о выдаче крупных сумм различным предприятиям, без каких-либо заявок. Кое-где успели выполнить эти распоряжения, где-то подвергли их сомнениям, но и только. Предписания шли из правительственных учреждений, оформлены были правильно, стояли на них все положенные подписи.

Распоряжения и предписания приходили в почтовых конвертах, перепечатанными на пишущей машинке. Органы безопасности заинтересовались этими документами. Проверка сразу же показала, что это были весьма искусно сфабрикованные фальшивки. Цель «творчества» не вызвала сомнений: кто-то пытался внести хаос и неразбериху в работу административных учреждений. Надо было искать машинку. И нашли…

Эдгар Эккель обратился в муниципалитет за разрешением подключить свой сад к городскому водопроводу. Заявление его было отпечатано на машинке. Кому-то шрифт машинки показался сходным со шрифтом фальшивок. Заявление было доставлено в органы безопасности. Экспертиза немедленно установила, что фальшивки напечатаны на машинке Эдгара Эккеля. Так попали в орбиту внимания органов безопасности «братья Эккели».

Остальное дело техники…

Прибыл в очередной вояж Эрвин Эккель. Лишь только он пересек границу, последовал сигнал в городок, где жил его родственник. К Эдгару явились сотрудники безопасности. Пока поезд с Эрвином шел от границы, удалось выяснить, как появлялись фальшивки.

Эдгара Эккеля попросили показать пишущую машинку, на которой было отпечатано его заявление. Он спокойно провел контрразведчиков в большую и светлую комнату брата. На столе стояла пишущая машинка. Сверили шрифт — совпадает.

Эдгар сказал, что Эрвин приезжает к нему в свободное время писать мемуары, делать это дома он боится. В углу комнаты стоял сейф. Хозяин объяснил, что брат хранит в нем свою рукопись. Машинкой этой он, Эдгар, никогда не пользовался. Несколько дней тому назад сломалась буква на его машинке, и он решил написать на ней заявление, не усматривая в этом ничего предосудительного.

Пришлось вскрыть сейф. Сразу же начались сюрпризы. Вскрывали сейф специалисты с большими предосторожностями. И не напрасно. Замок был заминирован. Мину обезвредили, рукописи там не обнаружили, зато нашли множество заготовок для фальшивок.

На этот раз Эрвина Эккеля на вокзале встретил не Эдгар, а сотрудники органов безопасности… Был арестован и Эдгар Эккель. Он сразу же начал давать показания.

Да, он имел основания не верить Эрвину Эккелю, но о том, что тот печатал на машинке фальшивки, не знал.

Далее Эдгар показал, что Эрвин на самом деле не состоит с ним в родстве, он присвоил имя его двоюродного брата, погибшего на Восточном фронте. Настоящее имя Эрвина — Курт Ханс Фишер. Познакомились они в концлагере Эстервеген…

В 1933 году Курту Фишеру было девятнадцать лег. Отец его содержал мясную лавчонку на одной из улочек во Франкфурте-на-Майне. Торговля шла трудно, еле-еле удавалось сводить концы с концами. Приказчика не держали. За прилавком с пятнадцати лет стоял Курт. Он же разносил товары по домам богатых заказчиков.

В те годы рынок был завален соблазнительными товарами, горели огни ресторанов и ночных заведений, на голову обывателя обрушивались невиданные дотоле зрелища с острой приправой.

Парнишка из мясной лавчонки жаждал приобщения к общему празднеству, но билет стоил слишком дорого. Для того чтобы иметь, надо было отнять у других, но на пути этой простейшей комбинации стояли законы. А Курт был трусоват для того, чтобы идти на прямой конфликт с законом. Фигура полицейского вызывала у него оторопь. И вдруг — полное освобождение от ответственности перед законом, перед совестью, перед богом, перед людьми.

На площади во Франкфурте-на-Майне перед зданием городской ратуши с трибуны, осененной невиданными дотоле знаменами с черной свастикой, человек произносил речь во всеуслышание, не таясь и не скрываясь, а даже под охраной полицейских. Он призывал уничтожать и истреблять… Кого уничтожать и истреблять, девятнадцатилетний Курт Фишер не очень точно представлял, но призов к разбою звучал, и он принял его.

Это была знаменитая речь Геринга 3 марта 1933 года.

Именно эта речь, как указал Курт Фишер на допросе в органах безопасности ГДР, и была для него толчком к вступлению в легион коричневорубашечников.

Курт Фишер покинул полуподвальчик на тихой улочке, а вскоре дорога привела его в лагерь Эстервеген. Он стал охранником. В Эстервегене он помогал на допросах… По знаку допрашивающих набрасывался на жертву, бил, крушил, «уничтожал и истреблял».

Иногда ему предоставлялась возможность потренироваться и в одиночку. Он вызывал заключенного и добивался от него признаний в любом преступлении, которое сам же и сочинял. Так они встретились с Эдгаром Эккелем.

До этого Эккелю никаких обвинений не предъявляли. Был арестован, доставлен в лагерь без объяснений причин. Учитель, воспитанный на немецкой классике, взирал с удивлением на своего палача.

— Учитель? — спросил Фишер. — Убийство для тебя самое подходящее дело. Рассказывай, как убивал функционера нашей партии? Отвечай: где и когда совершил преступление?

— Я… я не понимаю, о чем вы меня спрашиваете! — ответил Эккель.

Тут же последовал страшный удар дубинкой по лбу, и Эккель свалился на пол…

Словом, в конце допроса он подписался подо всем, что пожелал ему вменить в преступление Фишер.

Фишер частенько стал вызывать на допрос Эккеля, каждый раз придумывая ему новое преступление, пытками добиваясь признания.

Но что-то само собой свершилось в деле Эккеля, и его выпустили.

Фишер, выпуская Эккеля, вынудил его дать обязательство помогать ему, когда бы он этого ни потребовал.

Шли годы. Фишер поднимался по палаческой лестнице, правда, высот особых не достиг и был отправлен в Россию. Опыт его службы в концлагерях приняли во внимание. На фронт он не попал, его направили на формирование карательных отрядов.

Расстрел мирного населения на юге России принес ему известность. Имя Фишера попало в списки Чрезвычайной комиссии по расследованию зверств немецких оккупантов. Советским Военным трибуналом он заочно был приговорен к смертной казни. Приговор опубликовали в газетах. Окольными путями газета попала сначала в руки командования карательным легионом, а затем и в руки Фишера. Приговор этот звучал как признание его «подвигов», придавал ему вес в глазах коллег и начальства. Шло время. Под ударами Красной Армии захватчики откатывались на Запад. Тайком от своих коллег по кровавым делам Фишер чаще и чаще вспоминал о газете со смертным приговором. Война стремительно подкатывалась к границам Германии, Фишер поторопился перебраться в западные районы страны, конец войны застал его в западной зоне оккупации. Он затаился, но ненадолго…

В 1948 году его разыскали. Он получил письмо из конторы Рейнера Хильденбранда. Контора имела на первый взгляд безобидную вывеску, она именовалась «Службой розыска».

Но все дело в том, кого и для каких целей разыскивать. «Служба розыска» открылась якобы для того, чтобы помочь немцам найти своих родственников, близких, друзей… Но за этой гуманной целью скрывалось совсем иное. Рейнер Хильденбранд разыскивал бывших нацистов, эсэсовцев, военных преступников. За его спиной стояли офицеры американской контрразведки Си-Ай-Си.

Фишер получил от Хильденбранда заманчивое предложение работать на новых хозяев. Но для этого ему надо было переменить имя и составить более или менее приемлемую легенду для легализации. Вот тут Фишер и вспомнил об Эдгаре Эккеле. Навели справки через ту же контору по розыску и установили, что Эккель проживает на территории Германской Демократической Республики, работает учителем в школе. Не составило труда установить, что у него был двоюродный брат Эрвин Эккель, которого считали пропавшим без вести…

Эдгар Эккель получил любезное письмо из конторы Хильденбранда с просьбой дать сведения о своем брате. Он ответил на письмо в надежде, что запрос был не случаен и он получит какие-то сведения о погибшем. Он даже надеялся, что брат жив.

Вскоре Эдгара Эккеля пригласили приехать в Западный сектор Берлина. Эдгар поехал и встретился с Фишером.

Эдгару некуда было отступать. Он помнил повадки палачей. Требовалось же немногое: признать Фишера родным братом и изредка принимать у себя в доме…

Из Германской Демократической Республики нам прислали фотографию Курта Ханса Фишера.

Бесцветное, невыразительное лицо, залысина надо лбом. Темные глаза на фотографии глубоко провалились, в них что-то мрачное.

Нас интересовал психологический поединок Курта Фишера с Чарустиным. Чем он мог бы взять Чарустина? Какие доводы он нашел, чтобы склонить на свою сторону?

Запугать? Чем? Я вчитывался в показания Фишера в поисках ответа на эти и многие другие, возникавшие у меня вопросы. Вот выдержка из показаний Фишера:

ФИШЕР. Инженер Чарустин привлек наше внимание. Мне было дано поручение заняться им.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Кто вам дал такое поручение?

ФИШЕР. Офицер Бундеснахрихтендинст, в сокращении БНД.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Офицер какого подразделения?

ФИШЕР. Я работал в той области, которая контролировалась представительством БНД под кодовым названием «Уран».

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Кто руководит «Ураном»?

ФИШЕР. Господин Хейнрихс. Его кличка Хафнер, номер 29–72.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Он лично вам давал это поручение?

ФИШЕР. Нет! Личных встреч с Хейнрихсом я не имел. Мне передавались поручения через связного агента Шварца. Настоящее имя его мне не известно. Встречи наши происходили обычно на конспиративной квартире.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Сообщите адрес конспиративной квартиры.

ФИШЕР. Бад-Годесберг, Пютцштрассе…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Итак, вы утверждаете, что некий Шварц дал вам указание присмотреться к советскому инженеру Чарустину. Для какой цели?

ФИШЕР. Я немного знаю русский язык. Я работал в сфере обслуживания советских людей…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Что значит сфера обслуживания?

ФИШЕР. Это наше внутреннее обозначение. Это значит, что я выполнял указания БНД в отношении советских людей.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Итак, разведка Федеративной Республики Германии ставит перед своими агентами какие-то задачи относительно советских людей, приезжающих в страну. Что это за задачи?

ФИШЕР. Это целая серия мероприятий… Она носит у нас кодовое название «Индекс». Мы изучаем работников советских представительств, подслушиваем их разговоры, ведем запись телефонных переговоров, стараемся узнать все, что возможно, об их личной жизни, наклонностях, пороках, слабостях. Сюда же входит и изучение советских людей для возможной вербовки.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Почему ваше руководство заинтересовалось Чарустиным?

ФИШЕР. Эти подробности мне не известны. Мне было поручено установить за ним слежку, изучить его на предмет вербовки.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Кто должен был вербовать Чарустина?

ФИШЕР. Это было поручено мне, и я завербовал его.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Расскажите подробнее…

ФИШЕР. О, эти вещи сразу не делаются. Прежде всего я изучил наше досье на господина Чарустина. В досье указывалось, что он коммунист, инженер, ответственный работник и неженатый человек. Мы решили подыскать ему женщину. Господин Чарустин очень плохо знал немецкий и хорошо — английский. Это облегчало задачу. С русским языком у нас всегда трудности. Мы нашли Гертруду Ламердинг, девушку из благопристойной семьи…

СЛЕДОВАТЕЛЬ…которая согласилась на столь нечистоплотную работу?

ФИШЕР. Раньше на такую работу шли из преданности фюреру и великой Германии. Теперь это стоит денег…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Из какой она семьи?

ФИШЕР. Ламердинг… Боюсь, я здесь запутаюсь… Она не может быть дочерью фон Ламердинга. Она интересная, молодая, незамужняя женщина. Чарустину представили ее как переводчицу. Она начала с ним работать…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы ожидали повторного приезда Чарустина?

ФИШЕР. Он не скрывал, что приедет… В свой первый приезд Чарустин договаривался с фирмой о распределении заказа на трубы. Во второй приезд переговоры продолжались. Начали поступать первые партии труб. Он прожил на этот раз в Западной Германии почти месяц. Гертруда оставалась его переводчицей. Она сопровождала его в поездках по музеям, по городу… В общем, женщины умеют залезать в постель к мужчине, когда это хорошо оплачивается. Инженер Чарустин съездил на родину и вскоре вернулся принимать партию труб. На этот раз мы встретили его во всеоружии. Пропагандировать мы его не собирались. Это обычно очень хлопотно и редко дает результаты. Предложить деньги — слишком рискованно. Мы решили снять на кинопленку его похождения с Гертрудой. Однажды, явившись к нему в номер, я предъявил ему эту кинопленку. Инженер Чарустин стоял перед выбором: или общественный скандал с публикацией в газетах снимков, либо… Он предпочел сотрудничество с нами.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Какие вы ему поставили задачи?

ФИШЕР. Это уже не по моей части. После вербовки Чарустина я и Гертруда отошли от него.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. С кем вы его связали?

ФИШЕР. И это не по моей части. С кем он был потом связан — мне не известно.

К протоколу допроса Фишера прилагались некоторые документы на бланках со штампами.

Фигура Курта Ханса Фишера дальнейших исследований не требовала.

Наши друзья прислали и фотографию Гертруды Ламердинг. Как говорится, на всякого мудреца довольно простоты. Ее портрет был выставлен в витрине фотоателье. Отличная фотография. Молодая женщина чуть склонила голову. Светлые, распущенные по плечам волосы. Влажные большие глаза чуть задумчивы.

На обратной стороне фотографии надпись:

Подпись руки Фишера удостоверялась следователем.

6

По закону чекистской чести и совести, я считал арест Чарустина преждевременным. Мы не утвердились во мнении, что он изменил Родине, согласился сотрудничать с врагом и катастрофа на нефтепроводе — дело его рук.

Если поверить показаниям Фишера, то западногерманская разведка завербовала советского инженера Чарустина, имеющего доступ к промышленным секретам. Вербовка такого агента — большая удача. Он может работать годы, поставляя секретную информацию, ценность которой во много раз превышает эффект от диверсии. Если рассматривать пожар на нефтепроводе как диверсию, то диверсия эта, конечно, не из значительных. Если встать на позиции БНД, то ее руководители в данном случае действовали крайне расточительно. Диверсия или несчастный случай привлекают ко всем лицам, прикасавшимся к строительству нефтепровода, повышенное внимание, что может привести к разоблачению агента.

Диверсия и вербовка. Поначалу это завязывалось в один узелок, теперь, когда мы узнали некоторые подробности о вербовке, этот узелок развязывался и одно с другим не сходилось.

— Что же делать?

Еще раз допросить Фишера? Я высказал руководству свое желание встретиться с Фишером, но особых надежд на эту встречу не возлагал. Не верить его показаниям особых оснований не было. Гертруда — вот кто еще мог бы подтвердить или опровергнуть показания Фишера. Но она живет в ФРГ и ее не допросишь.

Вечером я вышел пройтись по городу. Город незнакомый, но расположение главных улиц я уже знал. Мне было все равно куда идти, но влекло меня к Чарустину, к дому, где он жил.

Стандартный типовой дом нового жилого квартала. Внизу — гастроном. Я зашел в магазин, осмотрел прилавки, вышел. В сквере возле дома присел на скамейку. Посреди сквера детская площадка. Там резвились самые маленькие жители дома. Качались на качелях, возились в ящике с песком. Я смотрел на окна дома. Здесь он живет, здесь его мир, здесь он остается один на один со своей совестью.

Мои товарищи работали, собирая все, что можно было узнать в короткий срок, об этом человеке. Мы не обошли вниманием и подсказки Баландина. В институт, где Чарустин защищал диссертацию, поехал наш сотрудник выяснить все что можно об этой диссертации. Консультировались наши товарищи и со специалистами, пытаясь выяснить, что могло быть основой конфликта между куратором и Чарустиным в московской аспирантуре. Нам надо было понять этого человека. Что могло привести его в объятия Фишера?

Я задумался и не услышал шагов. Раздался знакомый голос.

— Вы ко мне, товарищ Дубровин?

Я оглянулся. Передо мной стоял Чарустин. Высокий, седой человек с усталыми карими глазами. Он осунулся за эти дни, и даже угасла та тревога, которую я приметил у него на пожаре.

Неладно получилось, что он застал меня возле своего дома, я не собирался за ним следить.

— Да вот, выдался свободный вечер…

Чарустин сочувственно улыбнулся.

— И вечер и день, я всегда в вашем распоряжении. Я ждал.

— Вы ждали?

— Ждал! Мне известно, что Баландин настаивает на том, чтобы расследованием занялось ваше учреждение. К тому же у следователя прокуратуры я уловил некий оттенок, подозрительности.

Он сам шел к нам навстречу? Это всегда интересно. Что это? Попытка разведать боем, что нам известно? Обычное в таких случаях нетерпение?

— Вы один? — спросил Чарустин.

Задавая этот вопрос, не высказал ли он опасение, что мы пришли за ним?

— Один.

— Неофициальный допрос?

— Нет, расследование ведет прокуратура. Баландин действительно сделал нам некоторые представления. Но это же объяснимо, Василий Михайлович… Такое несчастье…

— Чем обязан я вашему визиту? — сухо и даже вызывающе сказал он.

Визита не было. Не объяснить же Чарустину, что ноги сами меня привели к его дому, а стало быть, и к этой встрече.

— Считайте нашу встречу случайной! — ответил я Чарустину.

Он грустно усмехнулся.

— Наш город невелик, вы приметны. Поверьте, я не вижу ничего необычного в том, что катастрофой заинтересовалось ваше учреждение. Я рад, что встретил вас… Случайно! Я знаю, что у вас побывал Баландин. Он об этом всех оповещал. Я ждал вызова — вызова нет. Самому идти как будто бы и незачем… А надо бы! Надо! Баландин у вас побывал, в этом есть особенный смысл!

— В чем же вы видите здесь особенный смысл?

— Мне кажется, что Баландин решил меня уничтожить… Мне надо бы с вами объясниться, поскольку вы причастны к расследованию причин катастрофы.

— Технические вопросы, товарищ Чарустин. Технические вопросы…

Чарустин искоса посмотрел на меня и предложил:

— Может быть, вы зайдете ко мне? В технических вопросах я могу быть полезен.

Пришлось принять приглашение.

Квартира на третьем этаже. Две комнаты. Мы прошли в кабинет. Вдоль стен книжные стеллажи. Письменный стол не очень просторный, да их сейчас и не делают массивными. Над книжными полками несколько эстампов. Над письменным столом фотография двух ребятишек: мальчик и девочка.

Я мгновенно все это обежал взглядом и… Я не мог скрыть своего удивления. На столе стояла фотография. Точное повторение фотографии Гертруды, присланной нам органами безопасности ГДР.

Признаюсь, к такому варианту я был не подготовлен.

Вежливый хозяин пропустил меня вперед, поэтому он не видел моего лица в тот момент, когда я заметил на столе фотографию.

Мы сели к столу. Я попросил листок бумаги и высказал предположение о наличии подземного хода под нефтепроводом.

Чарустин внимательно слушал. Какого-либо облегчения я не заметил у него. Он не ухватился, как утопающий, за эту соломинку.

Когда я кончил, он с сомнением покачал головой.

— Легенда о подземных ходах возле монастырей — явление распространенное. Вы утверждаете, что есть документы о подземных ходах именно в этом монастыре. Может быть… Были, вероятно. Но это четырнадцатый век. С тех пор минуло более шестисот лет. Предполагаемый подземный ход лежит в пойме реки. Давайте прикинем, какой слой песка могла нанести за шестьсот лет Талица. Она только на вид скромная речушка… Я ее видел и в дни разлива…

— На откосах видны камни. Можно предполагать, что она бежит по каменистому кряжу…

Чарустин покачал головой.

— Кремниевые прожилки и не более того. Песок. Талица в древности, вероятно, в меловой период, была дном моря. Вообще огромные площади этой области в меловой период были покрыты морем. Отсюда и пески. И не только по руслу Талицы. Со времен татарских нашествий здесь вырубаются леса. В петровские времена отсюда брали дуб и сосну. В прошлом веке разорившиеся помещики продавали лес на выруб. Пески не дремали, они тихо накатывались под ветрами, которым открыло дорогу безлесье.

Чарустин начал что-то подсчитывать на бумажке и вдруг остановился. Внимательно посмотрел на меня, и по бумаге опять побежали цифры. Карандаш сломался от сильного и, пожалуй, нервного нажима.

Он достал из кармана шариковую ручку. На листке выстроились в колонки цифры, пошла, в ход логарифмическая линейка.

Я смотрел на него, пытаясь угадать, всерьез все это или тонко рассчитанная игра?

— Я не хотел бы таких доказательств своей невиновности, — сказал задумчиво Чарустин. — Вам известно, какое обвинение выставляется прокуратурой?

— Мне известен акт технической комиссии… — ответил я уклончиво.

— В прокуратуре ход рассуждений сводится к тому, что я получил трубы некачественного металла… Слово «диверсия» не произнесено, но оно как бы повисло в воздухе. Мне легко было бы ухватиться за эту версию… но! Подземный ход в песчаном грунте поймы не мог сохраниться на протяжении шестисот лет. Это исключено. Что там произошло? Почему получился провал? Выводы технической комиссии относительно причин взрыва придется мне оспаривать.

— А каменная кладка?

— Она о чем-то говорит… Но о чем? Техническая экспертиза не упоминала о каменной кладке. Я буду настаивать на широких вскрышных работах. Может быть, что-то объяснит геолог… Но это все детали. Я отвечаю за эту аварию… Некачественный металл? Это я сразу и категорически отвергаю!

Я указал на листок бумаги.

— Что говорят ваши расчеты?

— Они приблизительны. Нанос песка должен составить за шестьсот лет… Это горы песка! Нефтепровод лежит значительно мельче. Но мы можем идти и от обратного. Мог быть нанос песка, а могло быть и смытие песка. Тогда бы подземный ход открылся и следы его исчезли бы еще в семнадцатом столетии…

— А каменная кладка?

— Она меня и сбивает. Нужны вскрышные работы…

Я встал. Чарустин проводил меня до двери. Визит окончился. Я медленно спускался по лестнице.

Портрет Гертруды? Что должно означать это? Он ее старше лет на двадцать с лишним. Портрет, конечно, дареный. Но это еще не обязывало поставить его на виду, на столе. Не для меня же он поставил его? Для тех, кто часто ходит в дом, для его приятелей это предмет интереса и прямых вопросов. Что он отвечает на такие вопросы? Любовь, разъединенная границами? Портреты переводчиц и просто приятельниц на стол не ставят.

Однако если состоялась вербовка, то никакой речи о чувствах быть уже не может. К тому же вступают в силу иные законы, а по этим законам привлекать внимание к Гертруде он не имеет права.

С Гертрудой связано важнейшее звено вербовки. Их свидания зафиксированы, и не только БНД и Фишером, но и его спутниками по поездке в ФРГ Даже имели место разговоры о странной их близости, о внеслужебных контактах.

Фишер или, скорее, те, кто с ним связан, могли дать совет Чарустину: поставить Портрет Гертруды на стол, афишировать связь с ней ссылкой на чувства. Любовь в общем-то не боится государственных границ. Они могли предполагать чей-то вопрос Чарустину о Гертруде. Фотография, да еще и с дарственной надписью, — готовый ответ на этот вопрос.

Стало быть, появление портрета на столе могло быть тонко рассчитанным ходом. Могло быть…

7

Наконец прибыл в Энск геолог Григорий Осипович Осипов. Поезд пришел вечером. Осипов пришел в гостиницу и снял номер. Весь вечер у него был свободным. Он провел его в ресторане при гостинице. Там в ресторане к нему за столик подсел Баландин.

Утром Осипов явился к следователю прокуратуры.

Вот выдержка из протокола допроса:

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Итак, вы ознакомились с заключением технической комиссии о причинах взрыва на нефтепроводе. Что вы по этому поводу могли бы заявить?

ОСИПОВ. Никаких существенных возражений против выводов технической комиссии я высказать не имею оснований. Когда я узнал о несчастье, я сразу подумал, что лопнул сварной шов.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. От вас мы хотели бы услышать: не вызвала ли у вас тревоги местность, по которой прокладывался нефтепровод? Не имелось ли каких-либо данных разведки, вызывающих опасения подземных обвалов, осыпей, оползней, проникновения подпочвенных грунтовых вод в сферу нефтепровода?

ОСИПОВ. Местность трудная. Трудная именно на этом участке нефтепровода. Об этом предупреждала разведка.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Конкретнее… О чем предупреждала разведка?

ОСИПОВ. Прокладывая нефтепровод, строители обычно стараются выпрямить насколько возможно его линию. Но это не всегда возможно. Наша разведка предупреждает обо всех опасностях на пути нефтепровода. Русло реки Талицы мы считали трудным участком. Я написал заключение, что нефтепровод на этом участке проводить нельзя…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Кому вы написали заключение? Я его в деле не видел…

ОСИПОВ. Не может этого быть! Я написал заключение, что в пойме Талицы возможны пробои из-за сильных подземных источников, что возможны обвалы в слоях юры, обнаженных смытием грунта талыми водами.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Я очень внимательно ознакомился со всей документацией. Этого заключения я не видел.

ОСИПОВ. Я передал заключение начальнику строительства нефтепровода товарищу Чарустину. Он при мне написал на уголке свою резолюцию: «Во внимание не принимать!» Он мне доказывал, что прочность труб нефтепровода гарантирует безопасность. Я потребовал его резолюции. Он при мне, повторяю, написал… Я не отвечаю за прочность нефтепровода, я отвечаю за прочность грунта. Он взял ответственность на себя.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Эта ваша докладная шла под каким-нибудь номером? Результаты разведки нумеровались?

ОСИПОВ. Акты разведки все нумеровались. Но акты носили чисто описательный характер грунтов. Это была докладная, написанная от руки. Она не нумеровалась.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы не могли бы припомнить, какого числа была вами передана докладная?

ОСИПОВ. Это вспомнить невозможно. Она, наверное, могла быть от того же числа, что и акт разведки поймы Талицы.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Какого рода опасность вас беспокоила? Могли бы вы нам ее обрисовать?

ОСИПОВ. Талые воды могли устремиться по кремнистым и глиняным слоям в грунте. Они могли размыть подземные протоки, что привело бы к обрушению земли под трубами нефтепровода. Трубы оказались бы без грунтовой подушки и повисли бы в воздухе. Давление грунта, а также всякого рода посторонние толчки с земли могли поломать трубы. Промывы под землей могли оказаться довольно длинными и глубокими. Обо всем этом я указывал в докладной на имя Чарустина…

Следователь предложил Осипову ознакомиться с образовавшимся провалом на месте катастрофы и высказать свое заключение о причинах его. Осипов ознакомился с провалом и дал следователю показания, что именно такого рода промыва подземными водами он и опасался, когда писал докладную.

Мы с Марченко ждали результатов допроса Чарустина по показаниям Осипова. Баландин задерживал ответ на поставленный нами вопрос. На месте прорыва нефтепровода велись большие вскрышные работы.

Из протокола допроса Чарустина:

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вам известен Осипов Григорий Осипович?

ЧАРУСТИН. Известен.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Следствие предъявляет вам показания Осипова. Ознакомьтесь с его показаниями.

ЧАРУСТИН. Я ознакомился и крайне удивлен.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Удивление — это область эмоций. Что вы можете сказать но существу показаний?

ЧАРУСТИН. Я заявляю, что Осипов лжет!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Осипов, как свидетель, предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний:

ЧАРУСТИН. Он не внял этому предупреждению. Осипов ни словом не обмолвился о непригодности поймы Талицы для прокладки нефтепровода. Не говорил, а тем более не писал. Никакой докладной с его протестом я не читал, не видел и никаких резолюций, стало быть, не накладывал. Если бы я получил такую докладную, если бы геологическая разведка возражала против прокладки нефтепровода в этих местах, мы провели бы дополнительные работы, приняли бы меры против подземных промывов или изменили бы направление прокладки труб. Технически эта задача при современной технике не составляла особого труда и даже не влекла бы за собой особых затрат. Утверждение Осипова ложно.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Итак, вы полностью отрицаете факт представления вам докладной Осиповым?

ЧАРУСТИН. Полностью! Осипов лжет!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Может быть, вы забыли? Постарайтесь вспомнить.

ЧАРУСТИН. Я все отлично помню. Не было ни докладной, ни каких-либо заявлений Осипова об опасности для прокладки нефтепровода в пойме Талицы.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Мы вынуждены дать вам очную ставку с Осиповым.

В кабинет следователя пригласили Осипова.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Товарищ Осипов, на допросе вы показали, что предупреждали Чарустина об опасности прокладки нефтепровода в районе поймы реки Талица и что по этому поводу вы писали ему докладную записку. Вы подтверждаете свой показания?

ОСИПОВ. Я по этому поводу уже давал показания и настаиваю на них. Возможность размыва грунта, возможность подземных его промывов вынудили меня подать докладную записку товарищу Чарустину. Докладная была написана от руки в полевых условиях. Чарустин приехал на место геологической разведки. Дело происходило летом на берегу Талицы. Он вышел из машины. Я подал ему докладную…

ЧАРУСТИН. Это ложь от начала до конца!

ОСИПОВ. Вы достали из кармана ручку и начертали резолюцию: «Не принимать во внимание!» Это же было, товарищ Чарустин!

ЧАРУСТИН. Повторяю. Ничего подобного не было. Пусть Осипов назовет свидетелей!

ОСИПОВ. Свидетелей, к сожалению, не было! И вы это прекрасно знаете, товарищ Чарустин.

ЧАРУСТИН. Я не желаю больше слушать эту ложь и расцениваю показания Осипова как оговор.

Мы попросили Баландина провести дополнительные исследования в свете показаний Осипова. Он их провел. В заключении Баландина говорилось, что грунт в пойме реки Талицы содержал в себе опасности для прокладки нефтепровода, что разрыв труб мог произойти и от подземных обвалов и промывов.

Марченко созвал оперативное совещание. Надо было оценить весь материал по расследованию.

Докладывал Марченко. Мне хотелось послушать анализ собранного материала со стороны. Он начал с материалов, присланных нашими друзьями из Германской Демократической Республики. Закончил он вопросом — верить показаниям Фишера или поставить их под сомнение? Фигура Фишера сама по себе не внушала доверия. Поэтому Марченко предложил еще раз перепроверить его показания. Портрет Гертруды у Чарустина он отнес лишь к категории косвенных доказательств. Этот портрет мог свидетельствовать лишь о том, что Чарустин действительно встречался с Гертрудой. Остальное он относил к области предположений.

Виновность Чарустина в катастрофе на нефтепроводе Марченко счел недоказанной. Перед показаниями Осипова остановился. Противоречие редкое, почти неразрешимое. Кому верить? Осипову или Чарустину?

Показания Фишера, характеристика, данная Чарустину председателем технической комиссии, — все это склоняло чашу весов в пользу показаний Осипова. Но нужны были доказательства.

8

Василий Михайлович Чарустин. Все, что удалось собрать нашим товарищем, лежало передо мной.

Человеку частенько приходится писать автобиографию. Вот его автобиография, написанная в 1940 году при поступлении в институт. Она еще коротенькая, событий мало, поэтому автор отдает дань подробностям, которые впоследствии выпадают одна за другой.

Родился Чарустин в 1923 году, отец его работал егерем в охотничьем хозяйстве на севере Калининской области, а до этого был лесным объездчиком. Образование у отца четыре класса церковноприходской школы, дед Чарустина охранял лесные владения крупного русского промышленника Рябушинского.

Итак, сын лесного объездчика, внук лесного сторожа. Стало быть, в этой семье никак не мог зародиться протест против Советской власти.

Учиться Василий Чарустин начал в сельской школе. В первые классы он ходил каждый день пешком четыре километра лесом. Дальше и того труднее. Поступил в пятый класс сельской семилетки, и пешком приходилось ходить уже восемь километров. Два часа дороги в один конец.

Десятилетку кончал в маленьком поселке. Туда ходить было невозможно. С восьмого класса жил на квартире. И вот копия с аттестата. Все до одной отметки отличные. В семилетке он вступил в пионеры, в десятилетке — в комсомол. Мальчик из лесной сторожки, из глухого, хоть и не очень-то удаленного от Москвы, но в полном смысле слова медвежьего края. Зимняя тропка через лес, весенняя распутица, разлив речушек, а осенью дожди и дожди… Все преодолел! Приехал учиться в Москву… Горный институт. Потянуло к странствиям, к приключениям, к жизни первопроходчика.

На этом автобиография, которую он писал при поступлении в институт, заканчивалась.

Грянула война.

Летом сорок первого двадцать третий год призыву не подлежал. 3 июля 1941 года Чарустин поступает аппаратчиком на военный завод. Ему положена военная бронь, но в октябре он через райком добровольцем уходит в истребительный батальон.

В сорок втором году он уже командир танка КВ. Дважды горел. Первый раз — в дни Изюм-Барвенковской операции, второй раз — в ноябре сорок второго года, когда войска Донского фронта наносили удар по окруженной группировке Паулюса в Сталинграде. За участие в знаменитой танковой битве под Прохоровкой 12 июля 1943 года награжден орденом Красной Звезды.

Заканчивает он войну командиром танковой роты. Два раза после тяжелых ранений лежал в госпитале, после второго в конце сорок четвертого года демобилизовался.

Автобиография, написанная им при вступлении в партию, при поступлении в другой институт после окончания войны, обрастает справками, характеристиками, послужным списком, наградными удостоверениями.

Институт, студенческая жизнь в общежитии.

Крепко сшита эта биография. Даже там, где я с усилием над собой пытался разорвать сварные швы, они не рвались.

Что же за история с диссертацией, о которой нам рассказывал Баландин?

Наши товарищи пока не могли найти объяснения истории конфликта с профессором в аспирантуре. Это можно было бы выяснить прямым вопросом, но для прямых вопросов время еще не наступило.

Единственно, что удалось получить, — это отзыв Высшей аттестационной комиссии. В нем говорилось, что диссертация Чарустина отвечает всем требованиям, предъявляемым к кандидатской диссертации.

Семья… Что здесь случилось? Почему развод, почему брошены дети? Бывшая жена его замужем, он не женат. Проще было бы все объяснить, если бы он второй раз женился.

Я никак не мог обнаружить подпорок для того мостика, который мог перекинуть к нему Фишер. Не обнаружив уязвимых мест, которые дали бы перевес Фишеру в поединке, состоявшемся там, на чужой для Чарустина земле, я не мог, не имел права подписать постановление об его аресте. Не сближались в моем сознании столь полярно заряженные жизненные линии: линия Фишера, палача и фашиста, и линия Чарустина, биография которого вплеталась в жизнь нашего общества. Но показания Фишера были фактом, и с этим фактом невозможно было не считаться.

Я выехал в Москву с твердым решением добиться встречи с Фишером.

9

В четвертый раз я пересекаю границу и вступаю на немецкую землю.

Я смотрю из окна вагона на прикрытые туманом черепичные крыши, на прямые струны асфальтированных дорог, на подстриженные деревья. Все так же это выглядело и тридцать лет назад. Для человеческой жизни — это огромный срок, а для истории — мгновение. Самолет пересек государственную границу гитлеровского рейха и, меняя несколько раз курс, вышел на ту точку, где я должен был приземлиться. Это было зимой в метельную ночь. Погоду выбрали специально, чтобы легче уйти от места приземления.

Передо мной была земля, над которой нависла страшная тень, земля, где творилось зло и выплавлялась сталь для уничтожения всего живого на земле. Мне нужно было прижиться на ней, затаиться и смотреть. Для того чтобы знать повадки врага, надо с ним пожить бок о бок. В моей судьбе сыграло странную роль знание немецкого языка. Отец много лет прожил в эмиграции в Швейцарии, в той ее части, где говорили по-немецки. Мне было семь лет, когда мы уехали в Россию. Изучить язык вообще-то нетрудно, но сделать так, чтобы он звучал для тебя как родной, почти невозможно. Но я знал немецкий язык не по учебникам, а с детства, он был для меня почти родным языком. Именно это и определило мою судьбу…

Я попросил привести арестованного Фишера и оставить нас одних. И вот он. Лицо без живых красок, лицо-маска.

Он смотрел на меня пустыми, ничего не выражающими глазами, но я чувствовал, что он весь в напряжении.

Я положил на стол перед ним протокол допроса и спросил: что он мог бы добавить к этим показаниям?

Фишер внимательно перечитал протокол. Пожал плечами.

— Я все сказал… Бо́льшего я не знаю…

— Итак, — начал я, — вы сняли на кинопленку похождения Чарустина с Гертрудой. Как это было сделано технически? Пожалуйста, расскажите все в мельчайших подробностях.

— Это чем они занимались?

— Меня интересуют технические подробности съемок. Прежде всего, где вы это могли снять?

— В гостиницах, господин следователь! Когда Чарустин приходил к портье, он получал определенный номер. В гостинице всегда найдутся номера со скрытыми магнитофонами, приспособлениями для киносъемки и синхронной записи. Дело, конечно, нечистоплотное, но надо кому-то и им заниматься. Непристойных картинок иной раз насмотришься до тошноты. Мы кое-что смонтировали. На нас работают специалисты и из области кинематографа.

— Гертруда Ламердинг знала, что ее изображение попадет на кинопленку?

— Не знаю… Обычно мы не ставим такого рода помощниц в известность…

— Где и когда вы показывали эту кинокартину Чарустину?

До этой минуты Фишер отвечал без запинки, тут он запнулся, помолчал.

— Вам это важно знать?

— Обязательно, Фишер! Вы имеете опыт полицейской работы. Разве это маловажная деталь?

— Я не могу вспомнить название отеля… Это было в номере. Я позвонил ему по телефону и представился служащим фирмы, с которой он имел дело. Я объявил господину Чарустину, что являюсь представителем определенных кругов, заинтересованных в сотрудничестве, которое должно остаться в тайне от органов безопасности его страны. Господин Чарустин возмутился, потребовал, чтобы я покинул номер, пригрозил обратиться в свое консульство, в печать, в полицию. Я ему сказал, что мы не собираемся обращать его в свою веру, но что он обязан на нас работать из чувства самосохранения, и упомянул о его приключениях с Гертрудой. Тогда господин Чарустин заявил мне, что в своих отношениях с Гертрудой он никому не подотчетен. Мы показали ему несколько пикантных кадров…

— И что же?

Фишер почти беззвучно рассмеялся.

— Вы поглядели бы, какая была физиономия у господина Чарустина, когда он просмотрел кинокартину! Чарустин согласился сотрудничать с нами…

Я занес ответы Фишера в протокол, дал ему расписаться.

Казалось, что все это должно было убедить меня. Но именно теперь возможность диверсии со стороны Чарустина входила еще в более разительное противоречие с логикой, которую ему диктовала бы связь с иностранной разведкой. Нелепо такого агента превращать в диверсанта! Это несовпадение было последним вопросом, который требовал ответа. Я был обязан найти ответ.

Глупость в действиях противника меня не устраивала, я привык считать, что противник умен и осторожен.

Гертруда Ламердинг… Она могла бы кое-что подсказать. Но и она всего лишь переходное звено. Главная фигура — это тот, кто направлял Фишера. Связной агент Шварц. Но искать его — это искать иголку в сене. Искать надо Гертруду.

Но как с ней встретиться? Где? Что это даст? Захочет она со мной говорить? Можно передать ей привет от Чарустина, рассказать, что видел ее портрет на столе у него. Что она скажет? Мне до зарезу нужно было с ней встретиться.

10

Я попросил наших друзей попытаться узнать все, что было бы возможно, о Гертруде Ламердинг.

Вот пришло первое сообщение из Гамбурга. Генерал фон Ламердинг из прусских юнкеров, военная косточка. Погиб на Восточном фронте, под Сталинградом в 1942 году. Вдова генерала живет на пенсию. Гертруда — ее дочь, брат Гертруды — коммерсант, разъезжает по всему миру как представитель фирмы. Пауль Ламердинг совершает свои вояжи и в Советский Союз. Во всяком случае транзитным пассажиром часто бывает на советских аэродромах во время полетов в страны Востока.

По показаниям Фишера Гертруде Ламердинг было не более двадцати пяти лет. Даты смерти генерала и рождения Гертруды не сходились… Генерал Ламердинг не мог быть ее отцом.

Брат тоже нас заинтересовал. Он много старше сестры. В сорок втором году, когда Эрих Ламердинг сложил голову в Сталинграде, ему было уже двадцать лет. Он вырос в семье, где восточный поход рассматривался как нечто само собой разумеющееся в развитии германской политики. Если молодчики типа Фишера втянули в свои сети его сестру, то его они никак не могли обойти вниманием.

Пришлось опять побеспокоить Фишера.

Пауль Ламердинг ему известен, сказал Фишер. Он не сомневается, что Пауль Ламердинг связан со службами БНД, но сам Фишер с ним дела не имел.

Терпение и ожидание были вознаграждены… Наши коллеги из органов безопасности ГДР сообщили, что поступил запрос на разрешение посетить Германскую Демократическую Республику от Гертруды Ламердинг. Разрешение было дано незамедлительно.

Показания Фишера давали право задержать ее для допроса. Я присутствовал на нем.

Да, портрет, который мне довелось видеть, не польстил ей. Она была красива броской, заметной красотой. Высокого роста блондинка, волосы цвета спелой пшеницы. Глаза голубые, скорее даже синие, бездонные глаза.

Она вошла спокойно, с достоинством поклонилась и села, выжидающе оглядев нас.

— Гертруда Ламердинг? — спросил следователь.

— Частицу фон вы опустили из демократических побуждений? — спросила она.

Это мне понравилось. Противник шел на «вы».

— Может быть, от неуверенности, что эта частица должна быть поставлена.

— Гертруда фон Ламердинг! — ответила она вызывающе.

— Гражданка Федеративной Республики Германии?

— Совершенно верно…

— Национальность?

— Немка!

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот сорок пятый!

— Место рождения?

— Гамбург…

— Профессия?

— Переводчица…

— Вы служите в каком-нибудь учреждении?

— Нет. Я работаю по договорам. Иногда перевожу книги…

— Ваш отец Эрих фон Ламердинг?

— Эрих фон Ламердинг…

— Бывший генерал рейхсвера, командир дивизии на Восточном фронте?

— Да, он был генералом…

— Вам известно что-нибудь о его судьбе?

— Этим вопросом я обязана приглашению к вам?

Следователь помедлил с ответом. Ответил уклончиво:

— Отчасти…

— Мой отец погиб в сорок пятом году в Берлине, защищая город от штурма советских войск.

— Вам известна дата его смерти?

— Да. Двадцать восьмого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. Он застрелился в час, когда дальнейшая борьба стала бессмысленной!

— Откуда это вам известно?

— Мне об этом рассказывала моя мать…

Следователь приостановил вопросы об ее отце. Мы входили в соприкосновение с семейной тайной, и надо было продумать, касаться ли ее. По нашим сведениям, труп генерала был обнаружен советской похоронной командой среди замерзших.

Я решил переключить внимание на другой предмет.

— Скажите, госпожа Ламердинг, — начал я. — Вам знаком советский инженер Чарустин?

Я должен был отдать должное этой женщине. Она умела владеть собой, оставаться холодной и надменно-вежливой в самые острые минуты.

Она взглянула на меня и тут же отвела глаза.

— Теперь я понимаю… Вас не может интересовать судьба моего отца. Он умер двадцать с лишним лет тому назад. Вас интересует Чарустин. Но я хотела бы знать, по какому праву вы мне задаете эти вопросы?

Следователь представил меня.

— Советский следователь! — повторила она слова моего коллеги. — Теперь мне понятно, почему меня задержали. Я сопровождала его как переводчица, встречалась с ним…

— Скажите, известен ли вам немецкий гражданин Фишер?

— Фишер? — медленно произнесла Гертруда. — Фишер? Вообще, может быть, и найдется в числе моих знакомых человек с такой фамилией. Но я не улавливаю связи между первым вопросом и вторым.

— Фишер… Может быть, вам известен человек под именем и фамилией Эрвин Эккель!

— О! — воскликнула Гертруда. — Эрвин Эккель мне известен. Правда, в число своих знакомых я не хотела бы его заносить…

— Эрвин Эккель и Фишер — это одно лицо!

— О Фишере мне ничего не известно. Эрвин Эккель… Это непорядочный человек.

Я как бы между прочим заметил:

— Инженер Чарустин хранит ваш портрет у себя на столе.

— Мой портрет? — переспросила она несколько удивленно.

— Да, ваш портрет.

— Это мой подарок. Я не рассчитывала на такое внимание.

— Почему же?

— Это очень личное… Я не думаю, что я должна здесь объяснять эти вещи… Вы меня спрашивали об Эккеле! О нем и будем говорить…

До этой минуты я не мог заметить никакой игры. Удивление ее было искренним. В голосе, когда она говорила о Чарустине, была озабоченность.

Все это крайне не подходило к той роли, которую ей отводил в своих показаниях Фишер — Эккель.

Передо мной стоял выбор. Или кое-что рассказать ей о неприятностях Чарустина, или на некоторое время вернуться к вопросу об ее отце, чтобы несколько прояснилась ее личность. Потянуть с острым вопросом никогда не мешает, отложить его, подготовиться к нему. И я резко перевел разговор.

— Госпожа Ламердинг! У меня еще есть один недоуменный вопрос. Он касается вас лично. Заранее прошу извинения за вторжение в ваши семейные дела. Вы сказали, что ваш отец Эрих фон Ламердинг застрелился в тысяча девятьсот сорок пятом году… Я хочу только уточнить. Ваш отец, генерал фон Ламердинг, насколько мне известно, погиб в декабре сорок второго года под Сталинградом.

На этот раз мое сообщение произвело впечатление. Гертруда выпрямилась, она даже подняла к лицу руку, как бы отстраняя это известие.

— Этого не может быть! — вырвалось у нее. — Я родилась в сорок пятом году! О смерти отца рассказывали мне мать и мой брат!

Я попросил своего коллегу предъявить Гертруде ту часть показаний Фишера, где говорилось о ней. Гертруда прочла и подняла на меня глаза. Выдержка начинала ей изменять.

— Я не понимаю, почему он говорит, что Ламердинг не мое имя… У вас есть фотография генерала Ламердинга, погибшего в Сталинграде?

— Есть! — коротко ответил я и попросил показать фотографию.

На стол легла фотография Ламердинга. Она взглянула на фотографию и пожала плечами.

— Это не он! Этот человек ничего общего не имеет с моим отцом.

— Стало быть, Фишер прав, — заметил я. — Вы носите чужое имя…

Гертруда покачала головой.

— В том, что говорил Фишер, нет ни слова правды. Деньги. Никаких он мне денег не платил и не собирался платить! У нас вообще о деньгах разговора не было.

— Вы знали, что Фишер связан с разведкой?

— Знала.

— Вы получали от него задания по линии разведки в отношении Чарустина?

— Получала…

— Он руководил вами?

— Да, руководил.

Мой коллега взял у Гертруды фотографию генерала фон Ламердинга и спросил:

— Как же быть с вашим именем? Кто же ваш отец?

— Эту фотографию я вижу впервые. Я ничего не понимаю… Отец… Значит, у нас с моим братом разные отцы?..

— У вас есть фотография вашего отца?

— С собой нет. Я должна спросить обо всем этом мою мать… При чем здесь мой отец? Вас интересует Эккель…

11

Для того чтобы понять дальнейшее, придется вернуться теперь уже в относительно далекое прошлое, к тем дням, когда приближался час крушения гитлеровского государства.

Историки много писали об этих днях, делая выкладки, основанные на документах о том, на что мог надеяться Гитлер, когда советские войска вошли в пределы Германии. Нам нет нужды повторяться. Надежды Гитлера оказались неосновательными. Но наряду с судьбой гитлеровского рейха существовали еще миллионы человеческих судеб. Если Гитлер, Геринг, Гиммлер, Кальтенбруннер, Риббентроп, хотя и тешившие себя несбыточными надеждами, все же знали реальное положение вещей, знали, как тает гитлеровская армия, то еще очень много оставалось в Германии людей, которые верили, что пробьет час и все переменится к лучшему…

И вот все рухнуло!

На запад устремились толпы беженцев. Разношерстная, разнородная толпа. Бежали те, кто боялся расплаты за свои преступления в восточном походе, бежали и те, кто просто в страхе не мог усидеть на месте.

Генерал Эрих фон Ламердинг был чисто военным человеком. В число военных преступников, подлежащих суду, он не попадал. Нечего было опасаться и его вдове. Но она бежала, как бежали все люди ее круга. Бежала, захватив с собой, что можно было унести в руках. Вклады в банках погибли.

Для вдовы генерала нищенство было непереносимо. В гигантской воронке, в которую затянуло гитлеровский корабль, она нашла бы себе могилу и никогда не выплыла бы на поверхность. Кому нужна память о подвигах ее покойного супруга, когда и живым было неуютно в послевоенном мире. Она погибла, если бы вдруг не понадобилась…

Генеральскую вдову присмотрел один из тех, кто имел все основания опасаться судебного преследования… Надо было сменить имя, надо было подобрать подходящую легенду.

Имя генерала Ламердинга присвоил себе по соглашению с вдовой один видный деятель вновь создаваемой нацистской партии. Он поселил вдову в Гамбурге.

Его разыскивало военное командование союзников, так как он был занесен в список лиц, подлежащих суду Международного трибунала. Тогда еще тем, кто был занесен в списки военных преступников, было трудновато скрываться от гнева народов. Любовь сорокалетней, да еще к тому же и облагодетельствованной женщины была более надежной гарантией, чем прежние партийные связи. Каждый устраивался в соответствии со своими возможностями. Естественно, что из семейных альбомов и семейных воспоминаний исчезли все реликвии, как-то связанные с генералом, и исчезли его фотографии.

Гертруда, потрясенная показаниями Фишера, взорвалась. Нет нужды приводить все те слова, которыми она окрестила Фишера. Она сказала главное: Фишер — лжец.

О, теперь она начинает кое-что понимать! Обман, который был совершен ее матерью, может быть, и простителен. Он, этот человек, который скрывался много лет в их доме, все же был ее отцом! Он не был Ламердингом, но был ее отцом! Они его скрывали. Потом он исчез. Он скрылся в другом месте. Где? Она не знала. Ее воспитывали в убеждении, что ее отец генерал, что он прославленный герой, что ему нельзя объявиться, что везде и всюду надо говорить, что он погиб в Берлине, что настанет час и его военный опыт вновь понадобится нации…

Дома боготворили этого человека. Наверное, это пошло от матери. И все робели перед ним.

В особняке была комната, куда был закрыт доступ для посторонних. В ней не было окон, она размещалась между стенами. Эта комната сообщалась с угловой спальней. Войти в нее можно было только зная механизм, приводящий в действие окованные броней двери.

Гертруда допускалась в эту святыню. Скорее, это была домашняя церковь без алтаря и религиозных атрибутов. Ламердинги были атеистами. В нише, обычно занавешенной тяжелыми драпировками, висел в дубовой раме большой портрет Гитлера, древнегерманской вязью над портретом было выведено: «Каждому свое…» Под портретом стояли два боевых знамени с черной свастикой.

На тяжелом дубовом столе, как музейные экспонаты, были разложены боевое оружие, форма, которую носил Пауль в последние дни перед падением Берлина, мундир Ламердинга.

У всякого ребенка наступает возраст, когда он начинает задавать вопросы. Гертруда помнила, что она сама спросила, указывая на портрет Гитлера, кто это такой. Детская память цепко держит подробности. Гертруда помнила, как ей тогда ответил отец. Он тяжело вздохнул и несколько торжественно, вполголоса произнес:

— Настанет, дочь моя, час, когда я тебе все расскажу об этом человеке.

Позже начались и более развернутые объяснения.

Иногда эта комната оживала. В ней собирались какие-то люди, для них открывались потайные двери. Они были сдержанны и молчаливы. Входя в комнату, они выбрасывали руку вперед и вверх и полушепотом, как заклинание, произносили: «Хайль Гитлер!»

Гертруде было семнадцать лет, когда ее пригласил в эту комнату ее брат. Отца в это время уже не было.

Собрались несколько человек, и она произнесла перед ними клятву служить до конца своих дней великой германской нации. Клятва кончалась тем же заклинанием: «Хайль Гитлер!» Да, она читала «Майн кампф» — эта книга многие годы была у нее настольной книгой.

Гертруда вызывала у меня уже не только профессиональное любопытство. Ее откровенность в чем-то даже подкупала. Я, пожалуй, впервые имел случай поговорить с представительницей того поколения, на которое рассчитывают неофашисты. Нельзя же считать, что неофашизм собирается опираться только на бывших эсэсовцев, время постепенно сводит их со сцены…

Я спросил Гертруду:

— Вы безоговорочно приняли все, что проповедовал Гитлер?

— Не знаю. Я не задумывалась над этим. Мне нравилась определенность поставленной цели. Что вы можете найти сегодня у нас на Западе равное по силе этому учению? Только не обращайтесь к учениям социалистического характера! Вы обратитесь к нашим философским учениям! Либерализм приемлем для Англии. В Англии все определилось и замерло на века без надежды на какие-либо изменения. Америка бурлит, она огнедышащий вулкан. Там сражаются противоборствующие стихии. Что делать нам? Вы нам противопоставляете порядки в Восточной Германии…

— Почему же мы? — перебил я ее. — В ГДР хозяином положения выступает народ. Он устанавливает и порядки…

— Не будем об этом спорить! — воскликнула Гертруда. Ее несло к какой-то пока что известной только ей цели, она торопилась высказаться. — Неужели вы не понимаете, что социализм неприемлем для очень многих? Что может принести социализм моему брату? Вы об этом подумали?

— Социализм действительно ничего не может принести вашему классу, но он принесет многое рабочему человеку.

— А мой класс все без сопротивления уступит? Мой брат с юности держал в руках оружие, он — солдат. Он будет сражаться до последнего. А для того чтобы сражаться, нужны знамена. Гитлер оставил ему знамена! — Гертруда вдруг улыбнулась. — Не так все просто, господин следователь! Я уронила эти знамена. Я не устояла!

— Что же вас сбило, почему вы уронили знамена, почему вы разочаровались? Кто выбил у вас из рук эти знамена?

— Инженер Чарустин!

Синие глаза смотрели на меня пристально и спокойно.

Реакция должна была бы быть мгновенной. А разве мы были не готовы к тому, что она встанет на защиту Чарустина вопреки показаниям Фишера? Это диктовала логика. Скорее всего, она ждала от нас удивления или протеста. Ни того, ни другого не последовало.

Я резко возвратил ход допроса назад к ее отцу. Я просил ее уточнить: когда он исчез, при каких обстоятельствах, почему он исчез?

Нет, ее положительно несло, она торопилась, и от моего вопроса просто отмахнулась.

— Скажите, господин следователь, вы же открытый и откровенный представитель той идеологии, с которой боролся мой отец…

— Какой отец? — перебил я ее.

— И тот, о котором вы мне сказали, и тот отец, с которым я выросла! Вы представитель той идеологии, с которой борется мой брат! С которой я готова была бороться… Против которой поднялись все те, кто меня окружал с детства. Скажите мне: что вы в конечном счете предлагаете? Уберите все детали, все подробности, вернитесь к библейской мудрости, к библейской простоте, к категориям самым общим и самым доступным! Что вы предлагаете для этого холодного и мрачного мира?

— Свобода, равенство, братство…

— Это известно… Еще Библия утверждала, что не хлебом единым жив человек! Ну, а как же быть с хлебом? Христос взял буханку хлеба и разделил ее на пять тысяч человек. Но это же сказка! Да и сказка для ленивых! Для тех, кто ждет с неба манны! А вы хотите одним хлебом, одним куском хлеба напитать миллионы. Что стоит в основе такого равенства? При нем все остаются нищими! А если один захватил себе три доли из вашей подачки, вы его тут же забрасываете камнями! А я не хочу быть нищей! Я не хочу, чтобы в меня кидали камни! Что я должна сделать? Вооружиться камнями и закидывать тех, кто опасен? «Только в силе лежит право!» Вот что я вычитала в своей настольной книге. Кратко и точно!

— И что же из этого следует? — спросил я.

— Немцам оставили мало земли, мы не успели вовремя к всеобщему дележу пирога. Значит, должна быть употреблена сила!

— Трижды на протяжении последних ста лет была употреблена сила, и чем это закончилось?

— Значит, не достало силы!

— А если ее и опять не достанет?

— Тогда никому! Ни нам, так и никому другому!

Я извлек из папки документ о Фишере и подал его Гертруде. Она прочла вслух начиная со штампа. Повертела в руках и небрежно отодвинула.

— Я где-то читала, господин следователь, что в Индии ежедневно умирают с голода более двух тысяч человек. Какой же там палач орудует?

— Если хотите, все тот же — Фишер!

— Вот мы и объяснились! Вас, конечно, не устраивает моя идеология?

— Вы довольно точно все изложили… Но мы еще не имели времени взвесить основательности ваших суждений. Вы оговорились, что обронили знамя.

— Сама я его не обронила бы! Его выбил у меня из рук Чарустин.

— Какие доводы нашел Чарустин?

— Рассказывать долго и трудно! Если вас это интересует, я изложу все на бумаге.

12

Из показаний Гертруды Ламердинг:

«…Мне было семнадцать лет, когда я была принята в НДП. Вступая в новую партию возрождения Германии, я дала твердое слово не отказываться ни от каких партийных поручений ради общей великой цели.

Я распространяла партийную литературу в среде своих знакомых, собирала средства на партию. Когда я начала работать переводчицей, меня просили сообщать об иностранцах, приезжавших в ФРГ. Особый интерес вызывали приезжающие из социалистических стран: из Советского Союза, из Чехословакии, из Польши и Болгарии.

Когда меня направили переводчицей к инженеру Чарустину, мне намекнули, что я не должна стесняться в средствах, чтобы завоевать его доверие.

Меня связали с Эккелем, на него тоже возлагались кое-какие задачи, связанные с пребыванием в нашей стране советского инженера.

Инженер Чарустин оказался обворожительным человеком. Он интересовался музеями, книгами, нашей стариной и историей. В технике я ему не могла быть консультантом, там мои возможности не простирались далее перевода.

Я видела, что параллельно со мной кто-то тоже работает над инженером Чарустиным. Так, на заводе, куда он прибыл, его встретил глава фирмы. Ему делали очень ценные подарки. Я могу их перечислить, ибо Эккель попросил меня проследить, как распорядится своими подарками господин Чарустин. Ему были подарены магнитофон, транзисторный радиоприемник и еще какие-то мелочи.

Наутро, после посещения завода, я пришла к нему. Все подарки стояли на столе.

Он их упаковал при мне в чемодан, и мы по дороге на фирму заехали в советское торговое представительство.

Когда я рассказала об этом Эккелю, он был очень раздосадован:

— Маньяк! Он же никогда не сможет приобрести что-нибудь подобное! Не может быть, чтобы его не взволновали эти вещи. Надо помочь ему их купить…

Через некоторое время от фирмы последовало предложение инженеру Чарустину оказать помощь в технической консультации. Такого рода консультации хорошо оплачиваются. Я не очень уверена, что консультация была необходима, скорее ее придумали. Чарустин провел консультацию. Руководитель фирмы выписал ему чек на двести долларов. Чарустин взял чек и, как мне стало известно, передал эти деньги опять же в советское представительство.

Тогда Эккель попросил меня завести с Чарустиным разговоры на идеологические темы. Посоветовал начать с мелочей. Хотя бы с тех подарков, от которых он отказался… Эккелем и его шефом был продуман план разговора.

Я к тому времени уже начинала немного понимать Чарустина. Мне их план показался наивным, но я подчинилась.

Я прямо спросила Чарустина: почему он отдал свои подарки и гонорар в торговое представительство? Я попыталась уверить его, что фирма совершенно бескорыстно сделала подарки, это принято при совершении сделок на Западе.

Мне помнится, что Чарустин объяснил все это таким образом. На Западе при заключении сделок принят обмен сувенирами, да еще за счет фирм. Возможно, что это даже и узаконено. У нас, говорил Чарустин, тоже есть обычай делать подарки-сувениры при деловых взаимоотношениях. Дорогие подарки могут мешать делу, а дело у нас общее, народное.

— Вы что же, — спросила я Чарустина, — считаете, что коммунисты не вправе пользоваться технически совершенными вещами? Разве коммунист не может пользоваться лучшим в мире магнитофоном?

И тут началось. Со мной о коммунизме, как Чарустин, никто не говорил.

Господин Чарустин, вопрошала я, видели ли вы хотя бы одного нищего на нашей земле? Стало быть, говорила я, вопрос о некоторой, хотя бы и относительной нивелировке в распределении жизненных благ все же разрешен и в нашем несовершенном обществе.

Мне казалось тогда, что уже на этом пункте я его сразила. В ответ он мне задал загадку. Правда, он назвал ее „притча“. Представьте, говорил он мне, дорогу. Пустынную трудную дорогу. Она каменистая, о камни разбиваются ноги. По этой трудной дороге идет человек, согнувшись под мешком с золотом. Ноша пригибает его к земле, и он готов бросить туго набитый мешок, ибо уже надвигается ночь и тогда все погибло: и ноша погибнет, и сам человек. В это время его догоняют путники, молодые, полные сил. Что делать? Бросить на землю тяжелый мешок или… Или, может быть, поделиться тем, что в мешке, с этими людьми и попросить донести. Иного выхода нет. Человек останавливает путников, отсыпает каждому по горсти золота и перекладывает мешок на их плечи. И те легко, не сгибаясь, несут эту ношу. И так они идут еще долго, пока не начинает их одолевать усталость…

Хозяин ноши надбавляет им плату за труд. Это подстегивает их слабеющие силы, но ненадолго.

Ну так что же делать? Отказаться от ноши, бросить все в пустыне или еще и еще делиться?

Я поняла, к чему была рассказана эта притча. Мне показалось, что я все же уловила в ней слабое место.

— Ну что же, — ответила я ему, — хозяин ноши поделился своими богатствами, но он сделал это добровольно.

— Правильно, — согласился Чарустин. — Добровольно. Но добровольность это только видимая. Он знает прекрасно, что если к ночи не дойдет, то пропадет и ноша и сам он погибнет. Да, — говорил мне Чарустин, — капитализм кое в чем изменил свои внешние черты за последние полстолетия.

Я пустила в ход самый сильный аргумент, которым снимали в моем кружке возможность установления коммунизма в человеческом обществе.

— Хорошо, — сказала я Чарустину. — Предположим, что на всей земле в один прекрасный день устанавливается коммунизм. Мы все должны будем работать так, как работали. Я буду переводить книги, моя сверстница будет мыть посуду в ресторане, вы, инженер, будете изобретать машины, а рабочий будет свинчивать трубы. Но все мы получаем одинаково. И даже неодинаково. Мы получаем каждый по своему желанию, все что пожелаем. Согласна. Магнитофон, который вам был подарен, можно изготовить для всех. А я хочу надеть на плечи мех голубой норки. Вы полагаете, что если каждый пожелает это сделать, то найдется для этого возможность? Или, может быть, мне захочется носить бриллианты с голубиное яйцо? Как быть с этим „я хочу!“?

Признаться, я была уверена, что против этого нет у него аргументов.

— Ни в одну ночь, ни в один день коммунизм не может родиться, — оказал Чарустин. — Коммунистом можно стать только овладев всем богатством человеческой культуры, когда не дурной вкус и не дурное воспитание будут руководить желаниями человека, а точное сознание целесообразности всякого желания и его согласованности с интересами общества. Тонкость вкуса, эстетическое восприятие мира не сводятся к норковому меху. Главная потребность человека — это поиск разума, здесь ограничений быть не может. Не отказ в силу правил общежития от излишеств, а просто тот уровень культуры, когда эти излишки оцениваются как дурной вкус, осуждаются сознанием…

Для меня в этом положении было что-то новое.

Я должна была все это пережить и обдумать.

Игра с Чарустиным начинала меня увлекать. Я нисколько не обманывалась относительно цели, которую имел Эккель и наши шефы из БНД. Устоит ли он? Там ведь речь пойдет не о подарках, а о счете в швейцарском банке.

Признаться, я даже не поняла, когда Чарустин стал мне не безразличен. Говорят, что любовь может начаться и с удивления. Я удивлялась Чарустину, он был для меня неиссякаемо интересен. Я полюбила его, а когда поняла это, то ужаснулась роли, которую должна была играть. Началась моя мука. Он мне не давал никаких оснований надеяться на взаимность. Нас разделяла пропасть, бездна, мы ни по одному пункту не могли найти согласия…

Кому-то надо было уступать.

Эккель, видно, что-то понял. Обычно он был со мной вежлив и предупредителен, а тут вдруг заявил:

— Вы что же, считаете, что можете обратить советского инженера в свою веру? Бросьте! Занятие безнадежное… Вы уложите его с собой в постель, остальное мы сами доделаем!

И хотя идеалы мои к этому времени потускнели, я смолчала: просто побоялась ответить дерзостью.

Я почти перестала встречаться с Чарустиным. А перед его отъездом подарила ему фотокарточку и написала на ней:

Эта фотография хранилась у него в номере.

Несколькими днями позже Эккель нанес визит Чарустину.

Тут же после свидания с Чарустиным меня навестил Эккель и показал свой фотомонтаж. Кое-что им удалось сделать… Наука нехитрая. Он потребовал, чтобы я засвидетельствовала своей подписью подлинность снимков. Я отказалась и выставила его за дверь. Без моей подписи на публикацию снимков они не могли решиться. Я пригрозила Эккелю скандалом.

Звезда Эккеля закатилась после разговора с руководителями разведки, закончилась и моя карьера. Меня это мало трогало, для Эккеля это могло кончиться катастрофой. И кончилось.

Естественно, что после этого я не решилась встретиться с Чарустиным. Я написала ему письмо, где все объяснила, хотя это могло грозить мне смертью.

Я просила его также подумать о возможности перебраться мне в его страну, если это не расходится резко с его желанием».

13

В органы безопасности пришел брат Гертруды Ламердинг, его интересовала судьба сестры. Он был похож на сестру. И в то же время очень некрасив. Высок ростом. Белокурые волосы. Яркий блондин, этакая «белокурая бестия». Широкие плечи, спортивная выправка, не солдатская, а именно спортивная. Легкий и энергичный шаг. Но при широких плечах и высоком росте удивительно маленькая головка с низким, невыразительным лбом.

У Гертруды синие глаза, у него — стального оттенка, оттого жесток и холоден их взгляд.

Фишер в своих показаниях указывал, что Пауль Ламердинг связан с каким-то подразделением федеральной разведки. Этих показаний было, конечно, недостаточно для того, чтобы мы могли предъявить Ламердингу обвинения.

Я был приглашен на встречу с Паулем Ламердингом.

Гость наш держался с достоинством, несуетливо и, пожалуй, даже вызывающе.

— Я хотел бы получить справку, — начал он. — Несколько дней тому назад сюда, на территорию Восточной Германии выехала моя родная сестра Гертруда фон Ламердинг. Прошел срок ее возвращения, она не вернулась. У нас в семье возникло предположение, что она арестована.

Фон Ламердинг сам дал нам возможность задать вопрос, и он последовал мгновенно:

— Простите, господин Ламердинг, откуда у вас могло возникнуть такое предположение?

Фон Ламердинг поморщился.

— Чисто следовательский вопрос. Вы ловите меня на слове. Люди внезапно и бесследно редко исчезают. Мне известно, что некоторые лица из федеральной разведки иногда давали кое-какие поручения моей сестре. Они могли втянуть ее в какое-либо дело, совершенно против ее воли или пользуясь тем, что она не ориентирована в этих сложных делах. Я забеспокоился и пришел к вам… Вас устраивает мой ответ, господин следователь? Я рассчитываю на откровенность с вашей стороны.

Этим ответом фон Ламердинг поставил моего коллегу перед необходимостью отвечать на прямо поставленный вопрос.

— Ваша сестра задержана, — ответил он. — У нас имеется материал для обвинения ее во враждебной деятельности против Германской Демократической Республики и Советского Союза. Ведется следствие…

Фон Ламердинг хладнокровно выслушал ответ следователя. Встал.

— Очень сожалею… — начал было он и осекся.

Мой коллега протянул ему пачку сигарет.

— Я не курю! — ответил Ламердинг. — От стакана воды не откажусь.

Я налил воды. Он сделал несколько глотков, прошелся по кабинету и остановился передо мной.

— Что я могу сделать, чтобы выручить сестру из беды? Я никогда не поверю, что ее обвиняют в чем-то серьезном.

— Мы исходим из ее собственных признаний.

— Бедная девочка… Что она могла наболтать на себя? Чем я мог бы ей помочь?

Следователь подумал, попросил фон Ламердинга сесть.

— Вы можете помочь своей сестре, ответив на некоторые вопросы…

— Пожалуйста.

— Вам известен Эрвин Эккель?

— Известен! — коротко ответил фон Ламердинг.

— Как знакомый вашей сестры?

— Знакомый моей сестры? О, нет! Такого рода человек не мог бы переступить порог нашего дома! Он не мог бы состоять и в числе личных знакомых моей сестры…

— Несовпадающие взгляды на жизнь или что-то другое помешало бы этому?

— Эрвин Эккель — человек не нашего круга.

— Он показывает, что знаком с вашей сестрой, что она работала по его заданиям. Вам известно, что Эрвин Эккель является агентом федеральной разведки?

— Я этого подтвердить не могу.

— Он арестован и дает показания на вашу сестру.

Фон Ламердинг пожал плечами, опустил глаза. Он, видимо, с трудом сдерживался.

— Эрвин Эккель это выдуманная фамилия, — продолжал мой коллега. — Известно, что в годы, когда Гитлер стоял у власти, он исполнял обязанности палача в Эстервегене…

— Эти превращения сегодня не столь большая редкость.

— Он показал, что ваша сестра по его заданию соблазнила одного советского инженера. Некоторые сцены засняты на кинопленку…

— Мерзость! — вскричал фон Ламердинг. — Этого не может быть!

— Все может быть, когда к делу привлекают людей типа Фишера.

— С сестрой этого быть не могло! Она могла выполнять задания из патриотического чувства, из приверженности к идее великой Германии, но… до предела, господин следователь, за это я ручаюсь…

Следователь иронически улыбнулся.

— Поручительство, я сказал бы, не очень надежное…

— Что значит в этой игре Эккель? — спросил фон Ламердинг. Выдержка ему изменила. — Карьера Эккеля закончена. Он арестован вами.

— Я могу подсказать, в каком направлении вам надо вести поиски. Есть некий Шварц… Вы знакомы с ним?

— Нет, — тут же ответил фон Ламердинг.

— У него остались некоторые документы, связанные с интересующим нас делом. Фотографии Гертруды и советского инженера, о котором шла речь… Если бы мы их получили, мы могли произвести экспертизу, не являются ли эти снимки фотомонтажом. Тогда обвинения против вашей сестры были бы сняты. Но нужны подлинники.

— Они у Шварца?

— Так показывает Фишер, так предполагает ваша сестра.

Ламердинг стремительно встал.

— Через несколько дней вы получите эти документы! Но я хотел бы поставить встречное условие: наши с вами переговоры должны остаться в тайне. Я не верю показаниям Фишера. Может быть, он или Гертруда как-то могли склонить к сотрудничеству советского инженера, но не той ценой, о которой говорит Фишер! И к тому же он действует в системе операции «Индекс». Операция «Индекс» — это сбор информации. Составляется досье на каждого человека из социалистических стран, попадающего в поле зрения федеральной разведки. Изучаются все стороны его характера, увлечения, достоинства, слабости. Может быть, немедленно это и не пригодится, но может пригодиться впоследствии. О, совсем не обязательно вербовать скомпрометированного человека, достаточно его просто-напросто осрамить и опозорить. Не сегодня так завтра, может быть, через десять лет обнаружится та клавиша, на которую можно будет нажать в своих целях. Здесь все идет в ход: и клевета, и анонимные письма, и дезинформация, и распространение фальшивых купюр и фальшивых распоряжений в банки, и подкуп…

14

Наступил подходящий момент для очной ставки Фишера и Гертруды.

Первым ввели Фишера.

Когда к нему обращался следователь, Фишер буквально вытягивался навстречу каждому его слову.

— Мне хотелось бы, — начал я, — господин Фишер, уточнить некоторые детали ваших показаний.

Фишер вытянулся в мою сторону.

— Слушаю вас, господин следователь!

— Господин Фишер, правильно ли мы вас поняли? Вы изъявили готовность говорить вполне откровенно.

— Конечно, конечно, господин следователь! Полная откровенность. Полное признание. Никаких тайн от следствия. Я надеюсь, что полное признание смягчит мою вину. И что же у меня за вина? Сегодняшние мои действия? Прошлое? Прошлому уже более двадцати лет! За давностью смягчается наказание. Я действовал лишь по приказу…

— Господин Фишер, — перебил я его. — Мне стало известно, что на новой работе вы имели неприятности. Вами были недовольны ваши хозяева из федеральной разведки.

— Мной! Недовольны?.. А бывают ли эти господа кем-нибудь довольны?

— В чем-то у вас получился срыв. В чем?

Бесцветные, студенистые глаза уставились на меня. Он явно старается понять, откуда у нас сведения, что мы знаем.

— Я умею служить, — сказал он медленно. — Я службист, господин следователь, и горжусь этим. Я был всегда на хорошем счету у начальства. Если бы вы вдруг пожелали взять меня на службу, вы убедились бы в моей исполнительности. Я не понимаю, о каких неприятностях вы говорите. Скажите мне, господин следователь, прямо: что вы от меня хотите?

— Мы вас предупреждали, что нам нужна правда. Только правда! Вы нигде в своих показаниях не лгали?

— Вам надо, чтобы я изменил показания? Пожалуйста! Я откажусь, если это вам нужно…

Я поинтересовался, где мы могли бы найти доказательства вербовки Чарустина, кинофильм, о котором он рассказывал, и прочее.

— А разве мои показания не убеждают вас? — Фишер сказал это даже с некоторой издевкой. — Вы понимаете, господин следователь, что такие вещи не являются личной собственностью. Обратитесь к господину Шварцу. Вам известен его адрес. Возможно, он передаст вам этот документ.

— А почему бы и нет? — ответил я. — А пока мы обратились к Гертруде Ламердинг.

Фишер откинулся на спинку стула. Мы ждали, что он скажет. Он это понял и тоже молчал. Молчание затягивалось. Если бы он был уверен, что его показания не разойдутся с показаниями Гертруды, зачем бы ему сейчас так упорно молчать?

— Господин Фишер. Мы вам сейчас предоставим возможность изложить свои показания, касающиеся Гертруды Ламердинг, в ее присутствии.

— Я вас еще раз спрашиваю, господин следователь, какие вам нужны показания?

— Нужна правда и только правда!

— Эта формула для всех судов! И ни один суд не искал правды. Правда лишь то, что хотят считать правдой! Что вы хотите, господин следователь, считать правдой?

— Действительно ли вы засняли кинофильм, о котором говорили нам?

— Как вам нужно?

— Вы показывали правду или нет? Вот что нас интересует…

— Правду… — процедил сквозь зубы Фишер.

Мой коллега снял трубку и попросил привести Гертруду Ламердинг.

— Она арестована? — вырвалось у Фишера.

Ожидание длилось довольно долго, во всяком случае вполне достаточно, чтобы Фишер успел обдумать сложившуюся ситуацию.

Наконец послышались шаги за дверью, и в кабинет следователя вошла Гертруда.

Фишера словно ударило электрическим током. Гертруда поздоровалась, а он вдруг крикнул:

— Как ты сюда попала, как они тебя заманили?

Гертруда окинула его холодным взглядом и отвернулась.

— Я слушаю вас, — обратилась она к нам. — Это, вероятно, очная ставка.

Бледное, землистое лицо Фишера не могло изменять окраски, но вдруг он осунулся, сник и сгорбился. Несколько оправившись от волнения, Фишер ровным, спокойным голосом начал рассказывать. Он полностью повторил свои прежние показания.

И вот он, главный вопрос, ради которого и устроена очная ставка.

— Расскажите, Фишер, в присутствии Гертруды Ламердинг, каким образом вы засняли фильм… кадры, которые могли скомпрометировать инженера Чарустина и Гертруду Ламердинг?

— Я дал задание Гертруде Ламердинг соблазнить инженера Чарустина. Фотографирование велось…

Он замолк.

— Как велось? — воскликнула Гертруда. — Как велось? Вы расскажите, кто делал фотомонтаж, где вы взяли всю ту порнографию, которая вами была предъявлена Чарустину?

Кто из них говорит правду? Или, может быть, вся эта сцена искусно разыграна для нас, чтобы спасти действительно завербованного агента. Если считать, что она — агент федеральной разведки и все рассказанное о ее чувствах к Чарустину — сентиментальная выдумка, то и тут есть логика… Ну хотя бы в том, что она по служебной своей обязанности должна спасти Чарустина любой ценой.

Нет, Гертруда говорит правду. А Фишер поставил простейшую задачу. Как это раньше не пришло в голову мне и моим коллегам: это просто попытка оговорить, оклеветать человека.

Почему же именно Чарустина? И это объяснимо. Из-за него рухнула карьера, потеряны последние крохи с господского стола. Месть за провал!

Он вдруг поднял глаза на Гертруду и бросил ей:

— Вы, кажется, упрекнули меня, что я палач! Да, я палач! Я приводил приговоры в исполнение, а выносились они вашим отцом, Гертруда… Это не Ламердинг! Вы считаете своим отцом Эриха фон Ламердинга? Он убит в Сталинграде. Ваш отец жив, хотя вы и ваша семья его второй раз умудрились похоронить.

Фишер обернулся к моему коллеге.

— Пишите протокол. Я расскажу еще об одном псевдониме…

Двумя днями позже мне принесли одну из вечерних газет, издающихся в ФРГ. В газете сообщалось, что в автомобильной катастрофе погиб преуспевающий коммерсант Пауль фон Ламердинг, сын бывшего генерала Эриха Ламердинга, участника восточного похода.

Автомобиль Пауля фон Ламердинга марки «Мерседес-300» следовал в Гамбург. На окраине города в него врезался на полной скорости тяжелый грузовик. Пауль фон Ламердинг умер сразу, шофера грузовика не нашли. Он выскочил из кабины и скрылся.

Далее шло сенсационное повествование о семье Ламердинга, удивительно схожее с тем, что нам рассказал Фишер во время очной ставки с Гертрудой.

15

Эту главу можно было бы озаглавить «История еще одного псевдонима».

Сопоставив газетную статью с показаниями Фишера и рассказом Гертруды, мы получили любопытную картину.

Эрих фон Ламердинг, генерал рейхсвера, был убит в Сталинграде. Немецкое командование занесло его имя в списки пропавших без вести. Это дало возможность появиться Эриху фон Ламердингу вновь в сорок пятом году. Воскресший генерал поселился со своей вдовой в Гамбурге. При этом был пущен слух, что он погиб, покончив самоубийством в Берлине. Он считался живым только для семьи и для некоторых сообщников. Однако жизнь под именем известного генерала грозила осложнениями, а надо было выходить из подполья. В 1955 году по улицам Гамбурга протянулась похоронная процессия.

Тогда считалось, что был похоронен советник Лоритц, бывший оберфюрер СС. В одном из журналов была помещена фотография этой процессии. А потом появилось разоблачение. Сообщили в газетах, что похоронен вовсе не Лоритц, а генерал Эрих фон Ламердинг. Следы окончательно запутались. Раздались голоса, требовавшие произвести эксгумацию трупа. Полицейский комиссариат провел эксгумацию и составил протокол, что на самом деле был похоронен не Лоритц и не Ламердинг, а Артур Кегель — оберштурмбаннфюрер СС, занесенный в списки военных преступников, подлежащих смертной казни за преступления против человечности. На том и успокоились. Однако в некоторых французских газетах лет десять назад промелькнуло сообщение, что в Мадриде Отто Скорцени имел встречу с Артуром Кегелем. Сообщение это проскочило мельком, корреспонденты не могли представить доказательств.

Внезапная смерть Пауля фон Ламердинга проливала свет на эту игру. В карманах его пиджака были обнаружены любопытные документы. Из них явствовало, что Артур Кегель появился теперь уже в роли владельца контрольного пакета акций одной из крупных промышленных фирм. Откуда вдруг возник миллионер Макс Майер? Оказывается, Макс Майер — это Артур Кегель. Не за миллионами ли он ездил к Отто Скорцени в Мадрид, который, как предполагают, остался распорядителем эсэсовских сокровищ, хранимых тайно в швейцарских банках. Газета так комментировала это событие:

Мы показали эту заметку Гертруде. Она подтвердила, что ее отец решил в 1955 году выйти из подполья. Для этого была разыграна сцена с похоронами. Он исчез на некоторое время, затем действительно появился под именем Майера. Откуда у отца деньги? Этого она не знает. История, изложенная в газете, похожа на правду. Но при этом она заявила, что брат ее погиб не случайно…

Мы могли догадываться, кто направил на него тяжелый грузовик. После ареста Гертруды Пауль фон Ламердинг стал опасен. Историю с превращениями Артура Кегеля подбросили для того, чтобы отвести внимание общественности от разоблачений более актуального характера. Так мы истолковали эту откровенность западногерманской газеты…

16

— Каковы успехи? — встретил меня вопросом Юрий Александрович, когда я вошел к нему в кабинет. — Садитесь, рассказывайте. Разворошили вы там осиное гнездо… Читаю газеты. Какой поднялся шум вокруг семейки Ламердинга!

— Осиное гнездо! — согласился я. — Но в этом осином гнезде не все осы жужжат одинаково.

— Это вы о Гертруде? Понятно. Чарустин молодцом держался! Напрасно ничего нам не рассказал о попытках Фишера… Боялся?

— Не знаю… — ответил я. — Можно его спросить. А может быть, просто боялся за жизнь Гертруды. Мы имеем доказательства, что опасения не напрасны. Брат-то погиб. Как вы теперь смотрите на Чарустина? — спросил я Юрия Александровича.

— Пора завершать дело…

— Можно еще повременить? Я хотел бы съездить в Энск и уточнить показания Осипова. Расставим все точки над «и».

— Пожалуй, вы правы, — согласился Юрий Александрович. — Ваш Баландин здесь развил бурную разоблачительную деятельность.

— Почему он мой?

— Ну, как же, ссылается на вашу с ним встречу, настаивает, требует ареста Чарустина, жалуется, что мы инертны… Собрал заявления у тех, кто был в поездке с Чарустиным, пробил, буквально прокричал своей луженой глоткой освобождение от работы Чарустина. Идея разоблачения стала просто навязчивой. Мы даже поинтересовались — не стоит ли он на учете в психиатрической лечебнице? Не стоит! В чем же дело?

На этот вопрос я не мог ответить. Мне тоже непонятен Баландин. Излишняя подозрительность? Так нет же! Ранее таких заскоков у Баландина никто не отмечал. Личные счеты? Объективно его действия чем-то напоминают действия Фишера. Но тот враг и клевета — одна из форм борьбы. А чего добивается Баландин?

— Баландин настойчиво просил о приеме, — продолжал Юрий Александрович. — Мне пришлось с ним встретиться.

К тому времени наши сотрудники разобрались в истории с диссертацией. Чарустин в диссертации резко разошелся с выводами своего профессора по некоторым техническим вопросам, по существу разрушил теорию профессора. Профессор не внял выводам аспиранта и «зарезал» его диссертацию. Чарустину пришлось уйти из аспирантуры. Баландин был учеником того же профессора, его выдвиженцем, его приверженцем. И все равно до конца это ничего не объясняло. Я выехал в Энск.

Я знал уже, что Баландин и Осипов встречались в ресторане перед визитом Осипова к следователю в прокуратуру. Не в этой ли встрече и окончательный ответ на вопрос?

Еще один человек, еще одна биография, еще один характер. Он вошел ко мне в кабинет, сел и замер в ожидании, темные глаза смотрели с тревогой, он то бледнел, то краснел. Сильно взволнован, боится. Я это сразу понял по походке, по взгляду, по нервному напряжению, А чего ему бояться?

Ему тридцать два года. Стало быть, сознательная жизнь умещается в какие-то пятнадцать лет. Институт, работа в разведывательных геологических партиях. Какой у него рабочий стаж?

Я заглянул в анкету. Странно: рабочий стаж всего пять лет. Тридцать три года, а работает только с двадцати восьми лет. Человек кончает институт в двадцать один, в двадцать два года. Что он делал до двадцати восьми лет?

— Почему у вас, Григорий Осипович, такой маленький трудовой стаж? — спросил я его.

— Почему маленький? — с обидой переспросил он. — Я сразу же после института пошел на работу.

— Сколько вам было лет, когда вы кончили институт?

— Двадцать восемь…

— У вас был перерыв в учебе?

— Много перерывов. Болел…

— Когда вы поступили в институт?

— Сразу как кончил школу.

— Вам было?..

— Мне было семнадцать лет…

— Одиннадцать лет учились в одном институте?

— Одиннадцать лет… Я же болел. Это разве относится к делу?

— Не относится! Просто любопытная история… Если бы вы еще работали…

— Нет, я не работал. Я учился, когда мне позволяло здоровье.

— Что же у вас со здоровьем?

— Переутомление… Мозговое что-то, нервное..

Он не производил впечатления больного, но впечатление в таких случаях может быть и обманчиво. Я пометил себе: запросить справку у врача.

— Григорий Осипович, нас интересует всего лишь один вопрос. С вами беседовали в прокуратуре, состоялась даже очная ставка. Дело, как известно, передано нам. Была докладная?

Дрогнули веки, он поднял на меня темные глаза, в них метался страх. Он лихорадочно искал в оброненных словах, в жестах моих ответ: что нам известно?

Наконец едва внятно он ответил:

— Не было докладной, Никита Алексеевич! Я не хочу, чтобы у меня были тайны от Комитета государственной безопасности.

— Не имеет смысла иметь от нас тайны. Зачем же вы дали эти показания в прокуратуре?

— Испугался… я не понял, что там произошло на нефтепроводе. Баландин мне пригрозил расстрелом…

— Вам? За что же?

— Дескать, все будет приписано мне, Чарустин большой начальник, его отведут от ответственности…

— Где происходил разговор?

— В ресторане, а потом в номере…

— Рассказывайте все…

— Вы же все знаете… — произнес едва слышно Осипов.

— Я хочу, чтобы вы до дна испили чашу, что сами себе налили. Говорите!

— Баландин сказал мне, чтобы я дал эти показания…

— Сказал?

— Он продиктовал мне докладную… Заставил меня выучить ее наизусть.

— Докладная цела? Шпаргалка, вернее.

— Она у него… Он говорил мне, что Чарустин негодяй, что его очень трудно разоблачить, что я помогу большому делу…

Я протянул лист бумаги Осипову и предложил ему написать показания.

Осипов написал, я молча отметил ему пропуск. Он встал, нетвердой походкой пошел к выходу. У двери остановился.

— Что мне теперь делать, товарищ следователь?

— Это дело вашей совести. Я бы советовал пойти в партийные органы и все рассказать.

Пока я ездил в ГДР, Марченко здесь тоже поработал. Он создал экспертную комиссию из авторитетных специалистов. Специалисты провели обследование места взрыва. Были проведены раскопки, и вскрылась любопытная картина: нефтепровод лег не на подземный переход, а на выложенную из камня водопроводную трубу, протянутую в монастырь от подземного источника.

Время, грунтовые воды подточили и ослабили кладку. А когда над подземной кладкой прошлись тяжелые машины, камни поползли, труба зависла и, не выдержав нагрузки, лопнула. Устремившаяся в отверстие нефть сначала заполнила подземные пустоты, затем просочилась сквозь песок на поверхность.

Кто же виноват во всем этом? Геологическая разведка? Несомненно, добросовестное исследование грунта должно было бы привести к открытию подземных провалов. Их не ожидали и просмотрели… Отвечать геологам и, в первую голову, Осипову. Но это уже не наша забота. Это все опять уйдет в прокуратуру. Чарустин в катастрофе не виноват…

17

Вернувшись в Москву, я пригласил на допрос Баландина.

Снетков с нескрываемым сочувствием смотрел на меня, пока я объяснялся с ним по телефону.

— Над чем смеешься? — спросил я его, положив трубку.

— Не смеюсь, а сочувствую… Тяжелое предстоит объяснение!

— Не вижу ничего тяжелого. Налицо сговор и лжесвидетельство. Заказывай пропуск. Я с ним поговорю с глазу на глаз.

Баландин присел к столику и выдвинул перед собой разбухшую от бумаг папку.

— Я рад, что вы появились, — начал он наставительным тоном. — Все ссылаются на вас, дескать, товарищу Дубровину поручено разобраться в этом нелегком деле. А вас нет и нет!

Я должен, должен понять этого человека. Что им руководило? До объяснений с Осиновым были какие-то сомнения, колебания… Теперь не было ни сомнений, ни колебаний. Передо мной сидел клеветник. Какие он имел цели?

А он продолжал говорить:

— Я переслал вашим товарищам письма некоторых инженеров, находившихся в командировке с Чарустиным. Я не знаю, передали вам эти письма или нет. Я могу вам показать их копии… Я настаиваю на том, чтобы была проведена тщательная проверка, как себя вел в Западной Германии Чарустин!

Баландин запустил руку в папку, отыскивая какие-то документы.

— Николай Николаевич, я только что вернулся из командировки в Германскую Демократическую Республику. Я занимался той самой проверкой, о которой вы говорите.

Баландин привстал.

— Это правда?

— Правда!

— Вам удалось что-нибудь установить?

— Я хотел бы, Николай Николаевич, вам задать вопрос. Вам знаком человек по фамилии Фишер?

Баландин задумался. Покачал головой.

— Нет. Я впервые слышу такую фамилию.

— А имя Эрвина Эккеля говорит вам о чем-нибудь?

Баландин опять покачал головой.

— Эрвин Эккель, он же Фишер, бывший палач в лагере Эстервеген, военный преступник. Ныне сей господин арестован органами безопасности ГДР за враждебную деятельность. Он дал показания, что инженер Чарустин был завербован им.

Я говорил и смотрел на Баландина. Впервые лицо его как бы просветлело, появилось даже подобие улыбки, он потянулся ко мне навстречу, он обрадовался.

— Я же говорил, а меня никто не хотел слушать!

— Да, да… Вы намекали, Николай Николаевич! Вы достаточно прозрачно намекали на такую возможность. Я это удостоверяю.

— Я не решался говорить прямее.

— Так вот этот Фишер дал показания, что он лично завербовал Чарустина. Я выезжал для того, чтобы допросить Фишера. В результате дополнительного расследования нам удалось установить…

Я сделал паузу.

— Нам удалось установить, что Фишер, действуя в соответствии с директивами своего руководства, умышленно оклеветал советского инженера.

Баландин внимательно смотрел на меня. Видимо, не сразу доходил до него смысл моих слов. Медленно сходила с лица улыбка.

— Вы не знакомы с Фишером, вам не известен сей господин, и не может быть известен, но откуда же такое совпадение? Почему и он и вы вдруг выступаете в одной роли, словно по какому-то сговору? Он клевещет на Чарустина там, вы клевещете здесь.

— Где, как, когда я клеветал? Я высказывал свои сомнения!

— Сомнения высказать вправе каждый человек. Не о них речь, хотя минуту назад вы это ставили себе в заслугу. А толкать Осипова на дачу заведомо ложных показаний — это, по-вашему, благородно? Что вас побудило принудить Осипова дать ложные показания о докладной на имя Чарустина, когда шла прокладка нефтепровода?

— Что такое? Когда? Что?

— Вы в день приезда Осипова по вызову прокуратуры встретились с ним в ресторане…

— Где? Где у вас доказательства?! — закричал Баландин.

Я вернулся к столу, достал из папки протокол допроса Осипова и положил перед Баландиным. Он схватил листки и пробежал их.

— Ложь!

— Вам нужна очная ставка с Осиповым?

— Он арестован? — спросил Баландин.

— Вам нужна очная ставка с Осиповым? — повторил я вопрос.

Баландин сник.

— Не нужна. В таком случае, берите бумагу и дайте следствию собственноручные показания, только без лжи. Вы и так долго лгали.

— Я буду жаловаться!

— На что?

— Мало ли что я мог посоветовать Осипову. Он сам не маленький, он сам отвечает за свои показания…

— Так же, как и вы, Баландин, за свои действия!

18

Чарустин встретил меня довольно сухо. Прошли в его кабинет, он предложил мне кресло, сам сел на стол.

— Вот кстати, — сказал я, указывая глазами на портрет. — После нашей встречи, Василий Михайлович, мне довелось познакомиться с Гертрудой фон Ламердинг. Я беседовал с ней, и довольно долго… У меня к вам вопрос, Василий Михайлович! Гертруда фон Ламердинг задержана органами безопасности ГДР. Наши коллеги разбираются в ее деятельности. Что бы вы могли сказать о ней, как бы вы могли ее охарактеризовать? Что это за человек? Для наших коллег это очень важно…

— Вас, наверное, интересует вопрос, почему у меня фотография Гертруды Ламердинг?

Чарустин пристально посмотрел на меня.

— У меня сложилось впечатление, что Гертруда Ламердинг порядочный человек, но убеждений совершенно противоположных нашим. Убеждений неосновательных, скорее, наносных. Это результат воспитания и формирования в определенной среде… Она пыталась со мной спорить и нападала на мои взгляды довольно горячо. Но когда пропадал запал, пропадала горячность и мы начинали спокойно и не торопясь просматривать ее убеждения, они рассыпались, тогда она отступала. На это у нее хватало объективности…

— Она это приписывала вашему умению полемизировать… — заметил я.

— Она преувеличивает. Просто ей, видимо, не случалось встречаться с людьми, умеющими отстаивать свои убеждения. Примешалось к этому и еще одно обстоятельство. Мне трудно об этом судить… еще труднее говорить…

— Она вас любит. Она даже готова приехать сюда, к вам, конечно!

— Но я ее не люблю…

— Вам что-нибудь было известно о ее связях с разведкой?

— Нет! Но у меня были все основания предполагать, что на первых порах она не сама по себе ко мне потянулась. Потом это переменилось, и она в решающий момент выступила против тех, кто пытался руководить ею. Но это все область предположений. Я об этом мог судить лишь по грубости того господина, который явился ко мне. Я, несомненно, сообщил бы об этом вашим товарищам, если бы придал какое-то значение этой попытке. Все было грубо и примитивно. Шум поднимать не хотелось. Гертруда мне сказала, что если по этому поводу разразится скандал, ей не жить… Я был обезоружен… Если бы мне пришлось еще раз ехать туда же, я, конечно, отказался бы и объяснил вашим товарищам причину отказа.

— Господин, который пытался вас шантажировать, арестован. Он занимался довольно активно такого рода делами.

Чарустин вдруг улыбнулся, и как бы тяжесть свалилась с его плеч.

— Молодцы товарищи из органов безопасности ГДР! Это подлый человек! Я готов дать свидетельские показания…

— Не нужно. Он полностью изобличен в своих преступлениях, над ним состоится суд. Гертруда заслуживает снисхождения. Ее брат, лишь начав в чем-то разбираться, стал жертвой автомобильной катастрофы: на его машину наскочил тяжелый грузовик…

Чарустин взглянул на портрет. Задумался.

— Мне жалко ее, — произнес он тихо. — Но жалость — это еще не любовь!

19

Вот и закончено еще одно дело.

Прокуратура привлекла Осипова к уголовной ответственности за халатность и за дачу ложных показаний, Баландина — за организацию клеветы на Чарустина.

В министерстве отменили приказ об освобождении Чарустина от работы. На заседании парткома завода Марченко рассказал товарищам об итогах нашего расследования.