Челкаш

ПУЗАН

Соседский пёс бассет Пузан — моя постоянная головная боль. По происхождению он аристократ и внешне вполне интеллигентен, импозантен, но ведёт себя, как подзаборная дворняга. Чего только этот шкет не вытворяет! Его хозяева рано уезжают на работу; выведут Пузана на десять минут во двор, оставят ему сухой корм в миске — и только их и видели. А пёс весь день сидит в запертой квартире, как арестант, и от тоски лает на весь дом. Лает басом, гулко — кажется, бьёт колокол. Немного успокоившись, усаживается на балконе и сквозь решетку, насупившись, придирчиво осматривает двор; если кто не понравится, гавкает. А не нравятся ему многие, и больше всех ребята на велосипедах и роликовых коньках. Он считает, что все должны ходить нормально, а эти балуются, трещат на разных колёсах и подшипниках. Особенно его раздражают мотоциклисты — тех он вообще готов покусать.

Не жалует Пузан и дворников с их мётлами, вёдрами, тележками. И портят ему кровь воробьи и голуби, и, само собой, кошки. Всю эту живность он неистово облаивает и ближе, чем на десяток метров, к дому не подпускает. Ну а увидев знакомых кобелей, Пузан просто приходит в ярость: скалится, рычит, подпрыгивает на месте — всем своим видом показывает, что сейчас сиганёт с балкона и разорвёт всех в клочья. Другое дело сучки. Заметив собаку-девицу, Пузан преображается: его мордаху озаряет улыбка, он возбуждённо топчется на месте — почти танцует, ласково поскуливает — почти поёт. Со стороны подумаешь он самый галантный парень в округе. Местные сучки прекрасно знают, каков он на самом деле, и на его потуги не обращают ни малейшего внимания. Но приблудные… те, дурёхи, подойдут к балкону, разинут пасть и пялятся на моего лопоухого соседа, внимают его «песенкам».

Пузан — коротконогий, вытянутый, как кабачок, с длинными висячими ушами. У него белые лапы, живот и грудь; на спине коричневая полоса, словно накидка, а на серьёзной физиономии под глазами набрякшие мешки. Как все толстяки, Пузан выглядит неуклюжим; на самом деле, если надо, скачет хоть куда!

Уходя на работу, хозяева Пузана, чтобы он не залёживался и делал разминки, оставляют открытым балкон; чтобы не скучал, включают ему радио, а чтобы не пугался, когда стемнеет, в прихожей зажигают свет. Но Пузан всё равно тяжело переносит одиночество. Наведёт порядок во дворе, послушает радио и мучается от безделья, то и дело с сиротским видом заглядывает в мою комнату (наши балконы смежные).

— Ну что, разбойник, поднял весь дом чуть свет, — брошу я.

И Пузан немного сконфузится, зашмыгает носом, потом довольный, что я заговорил с ним, повертится на месте, заберётся лапами на разделительную перегородку и начнет стонать, канючить — прямо говорит: хочу к тебе.

— Ладно, — машу рукой, — залезай. Но уговор такой: ко мне не приставай. Учти, у меня нет времени тебя развлекать. Я человек занятой, мне картинки надо рисовать, зарабатывать на жизнь.

Я помогаю Пузану — нескладёхе перелезть ко мне. В благодарность он лижет мне руки, трётся башкой о брюки, но я продолжаю объяснять ему что к чему.

— Ты же прекрасно знаешь, я теперь живу один и помощи мне ждать не от кого. Жена меня бросила. Ей, видишь ли, надоел я бессребреник… Где ей понять меня? Так что теперь я, можно сказать, покинутый…

Пузан сочувственно выслушивает меня и бодается — брось, мол, всё перемелется.

— Ну иди ложись у шкафа, смотри телевизор, — я включаю Пузану мультфильмы, сам возвращаюсь к столу.

Пузан минут пять без особого интереса смотрит на экран, потом подходит, теребит меня лапой, корчит гримасы, закатывает глаза — это означает «давай повозимся» — поборемся или побегаем, или потянем тряпку, что ты, в самом деле, уткнулся в свои бумажки!

Я немного почешу его за ушами и хмурюсь.

— Слушай, Пузан, я же тебе сказал, у меня работа. И ещё надо в магазин сходить, купить еду, приготовить. Так что дел по горло. А тебе лишь бы валять дурака. Лучше почитай книжки. Ты всё же личность, а не пустоголовый оболтус!

Я раскладываю на полу книги с цветными иллюстрациями. Пузан ложится, внимательно рассматривает страницы, делает вид, что читает. На его лбу собираются складки, время от времени он многозначительно причмокивает и, как бы размышляя, тянет:

— Да-а!

Корчит из себя философа. Если в этот момент в коридоре зазвонит телефон, Пузан вскакивает и, опережая меня, подбегает к аппарату, носом сбрасывает трубку и сипло тявкает.

Так проходит два-три часа, затем я собираюсь в магазин, а Пузана зову на балкон.

— Всё, пообщались, скрасили друг другу одиночество и хватит, полезай к себе.

Но пёс посмотрит на меня таким страдальческим взглядом, что мне ничего не остаётся, как выдавить:

— Ну так и быть, тащи ошейник с поводком.

На радостях Пузан почти самостоятельно преодолевает разделительную перегородку и в своей комнате, сшибая стулья, несётся в прихожую. Я слышу, как он подпрыгивает, шлёпается, зло урчит оттого, что не может достать свои причиндалы. Наконец раздаётся грохот — явно рухнула вешалка — и в проёме балконной двери появляется запыхавшийся Пузан с ошейником и поводком в зубах, при этом он ещё умудряется изобразить победоносную улыбку.

На улице Пузан ликует от счастья: высунув язык, безудержно вертится из стороны в сторону, отчаянно виляет хвостом; точно узник, внезапно получивший свободу, радуется абсолютно любой погоде и уже не бурчит на велосипедистов, а ко всем прохожим просто-напросто лезет целоваться. Особенно к девушкам.

На «ничейной территории» он великодушно позволяет разгуливать голубям и кошкам; при встрече с соперниками-кобелями только гордо отворачивается, а сучкам выказывает безмерную любовь, при этом бахвалится мускулатурой, выпячивает грудь — паясничает, одним словом. Что меня удивляет — Пузан издали безошибочно определяет пол собаки — по походке и «выражению лица». Я, пока не подойду и не загляну под живот, не установлю, а он определяет без промаха.

На улице Пузан не просто чересчур общителен, его охватывает чувство всеобщего братства. Заметив, что у школы ребята занимаются физкультурой, рвётся к ним, умоляет меня спустить его с поводка. Я не выдерживаю: «Ну что, — думаю, — он целыми днями сидит в четырёх стенах. Ведь он молодой и ему побегать хочется».

— Иди дай кружок с ребятами, но тут же назад, ко мне, — я хлопаю Пузана по загривку и отстёгиваю поводок.

Надо отдать должное моему дружку, он не злоупотребляет доверием: пробежится с ребятами вокруг школы, расцелуется с девчонками и дует ко мне — только уши хлопают по лопаткам. Случается, подбежит ко мне, в глазах тревога, паника — оказывается, к нему прицепилась колючка — тут же заваливается на бок и, брезгливо ощерившись, начинает выкусывать колючку, при этом визжит, словно в него вцепилась змея. Пузан не боится даже грохочущих грузовиков, но вот колючки, липкие почки, хвоинки в него вселяют немалый страх. Такая у моего дружка повышенная чувствительность. Что и говорить, он парень нервный, впечатлительный, эмоциональный. Потому и одиночество переживает крайне тяжело; порой даже озлобляется, а ведь он, в сущности, дружелюбный и ласковый пёс.

У магазина я даю Пузану наказ: сидеть смирно, ни на что не отвлекаться. Он исполнительный: пока делаю покупки, послушно ждёт меня, вглядывается в полуоткрытую дверь и ни к кому не подбегает знакомиться, даже к красивым собакам-девицам, правда, провожает их взглядом. Я выйду из магазина, Пузан сразу хватает ручки сумки — дай, мол, понесу. Если сумка не тяжёлая, даю, и Пузан, задрав башку, с невероятным старанием и важностью волочит сумку по земле.

Мы возвращаемся домой, я готовлю обед, Пузан крутится рядом — вроде, помогает. И дегустирует всё подряд: сырую картошку, морковь — хрустает за обе щёки, как козел. Понятно, ему надоели всякие сухие заграничные корма, которыми его пичкают.

Потом мы едим суп или кашу с тушёнкой — смотря что я сварю. Слопав свою порцию, Пузан раздуется — из кабачка превратится в тыкву; пыхтя и переваливаясь, семенит в комнату, запрыгивает на тахту и вытирает морду о покрывало: кувыркается, закатывает глаза, хрипит. Этот впечатляющий ритуал он проделывает самым серьёзнейшим образом; совершенно не терпит, если на морде осталась хоть крошка пищи. Опять-таки из-за повышенной чувствительности, а вовсе не потому, что такой уж аккуратист. Дома за подобные трюки ему достается от хозяев — я не раз слышал суровые окрики хозяйки, шлепки и визг Пузана, — ну а у меня-то всё можно. К тому же я специально для Пузана на тахту заранее стелю клеёнку и никак в толк не возьму, почему этого не делают его хозяева, почему не уважают его природные наклонности, ведь он, по моим понятиям, является полноправным членом семьи.

Пузан вытирается до тех пор, пока сам себя не укачает и не начинает зевать, тогда призывным взглядом просит почесать ему живот. Что мне стоит сделать приятное толстяку? Опять же уснёт — даст мне возможность спокойно поработать. Я чешу ему пузо, и «диванный атлет» почти засыпает, но только почти. Стоит мне привстать, как он встрепенётся, вцепится лапами в мою руку и просто требует (на правах друга), чтобы я продолжал чесать. Он даже хмурится и недовольно сопит — всячески показывает, что я отношусь к чесанию безответственно и только и думаю, как бы от него, Пузана, отделаться. И всё же в конце концов он засыпает, а я сажусь работать.

Спустя час-полтора Пузан просыпается, потягивается, подходит ко мне засвидетельствовать дружеское расположение и напомнить, что он ведёт себя вполне прилично, совершенно не мешает мне и в некотором смысле своим ненавязчивым присутствием способствует моему рабочему настрою. Это в самом деле так. Ещё недолго, пока Пузан окончательно не очухается от сна, мне удаётся плодотворно поработать, ну а потом он настырно тычется в мои колени — зовёт играть. Я от него отмахиваюсь, ворчу, покрикиваю:

— Отстань! Надо доделать картинку!

Пузан тяжело вздыхает, обиженный отходит к шкафу, ложится и смотрит на меня мученическим взглядом.

Закончив рисовать, я откидываюсь на стуле. Пузан срывается с места, прыгает на меня и целует в лицо — ну теперь-то мы поиграем! — прямо говорит и растягивает пасть.

Наши с Пузаном игры сводятся к противоборству: будь то перетягивание тряпки, бег наперегонки до кухни и обратно или пугание друг друга рыком — всё это заканчивается одним и тем же — борьбой, кто кого положит на лопатки. Конечно, мы боремся вполсилы. Наша борьба, скорее, похожа на дружеские объятия, но эти объятия бывают крепкими. В борьбе Пузан неутомим, но никогда не теряет голову и сильно меня не кусает, как бы я его ни прижал.

В разгар наших игр Пузан вдруг настораживается, прислушивается — а слух у него отменный — и, заслышав отпирающийся замок в своей квартире, сникает, пригибается и спешит на балкон.

— Не забудь ошейник! — я торопливо сую Пузану ошейник с поводком, подсаживаю его на разделительную перегородку, и он встречает хозяев как ни в чём не бывало.

Но, радостно поприветствовав хозяев, Пузан тут же возвращается к балкону и некоторое время его взгляд мечется между своей квартирой и моим балконом, на его морде растерянная гримаса — какую из двух радостей выбрать? Но долг перед хозяевами побеждает: он посылает в мою сторону виноватую улыбку и подбегает к хозяину. Тот отчитывает его за вешалку, называет негодяем, стегает поводком. Затем, чертыхаясь, прикрепляет вешалку и зло кричит:

— Ко мне! — и ведёт «негодяя» во двор.

Хозяйка долго охает и ахает, ругает Пузана на чём свет стоит:

— Опять набедокурил, паршивец! Наводишь, наводишь чистоту — и всё насмарку! Не собака, а не знаю что!..

Возвращаются хозяин с Пузаном, — больше десяти минут они не гуляют, — я слышу, как в миску сыплется сухой корм. Ещё через десять минут раздаётся грозная команда:

— На место!

И я догадываюсь: теперь Пузан весь вечер пролежит у входной двери.

Хозяева Пузана мне постоянно жалуются на него: то объел комнатные цветы, то порвал обои и прогрыз тапочки, то с грязными лапами забрался на тахту…

— …Место своё знает плохо, команды выполняет нехотя, — ворчит хозяин. — И злопамятный чертёнок. Недавно его отлупил, так он в отместку сделал лужу на ковре.

— Он грязнуля, каких поискать, — вторит ему хозяйка. — Не может даже аккуратно поесть. Вокруг миски всегда крошки — прямо устроил свинарник. Он самый невоспитанный пёс на свете.

— Не преувеличивайте, — говорю я. — По-моему, он неплохой парень. И главное — добросовестно охраняет вашу квартиру.

— Только поэтому и держим, — бурчат хозяева.

«Недалекие люди, — думаю я. — Они не стоят преданности Пузана, не достойны его любви». Кстати, хозяева зовут его Рэм, а я — Пузан. Моя кличка ему нравится больше, вне всякого сомнения.

ЗООПАРК МОЕГО ДЕДА

После войны наша семья жила в одной комнате и, когда отец с матерью возвращались с завода, их встречали трое полуголодных, успевших повздорить детей. Отец сильно уставал на работе, а за ужином ему приходилось выслушивать наши мелкие ссоры, заниматься примирением. Чтобы немного разрядить домашнюю атмосферу, отец решил отправить меня, как наиболее взбалмошного и истощённого, в деревню к родителям матери. Вдобавок отец преследовал и определённую цель — приучить меня к труду, но он совершил ошибку: забыл, что в деревне дед содержит зоопарк. Вернувшись в город, я заполонил нашу комнату полчищем всевозможных животных, и жизнь отцу стала совсем невмоготу.

Деревня лежала среди сосняка с пыльными просёлками, наполненными крепкими лесными настоями. Те приволжские земли были плодородными, и люди даже после войны жили, по понятиям горожан, богато: в садах дозревали фрукты, в огородах — овощи.

В доме деда — большой избе — все вещи были простыми и добротными. В сенях стояла лавка с вёдрами колодезной воды, бочка, таз, черпак, садовый и огородный инструмент, горшки, корзины. Середину избы занимала побелённая печь с набором кухонной утвари; в маленькой комнате за ситцевой занавеской стояли две кровати, застеленные покрывалами из разноцветных лоскутов; на кроватях лежали подушки с кружевными накидками. В большой комнате размещался старый буфет с фарфоровой посудой, отполированные временем стол и стулья, на подоконнике красовался медный самовар.

За домом находился сарай, к которому примыкала пристройка-мастерская, где дед ремонтировал инструмент и занимался гончарным делом. Дед слыл хорошим мастером, за его глиняными изделиями приезжали даже из соседних деревень. До сих пор так и вижу, как дед тщательно перемешивает глину в корыте, как крутит ногой круг и под его мокрыми узловатыми пальцами кусок глины пластично выгибается и вытягивается в прямо-таки глянцевый кувшин. Дед чуть изменит положение ладони, и кувшин на глазах оседает, превращаясь в широкий сосуд. Не останавливая вращения, дед помочит руку в ведре с водой и одним пальцем еле заметным движением придаст сосуду законченную форму горшка. Меня поражало, что за работой дед не делал ничего лишнего: каждое его движение было неторопливо, экономно, точно рассчитано, выверено опытом.

Все изделия дед обжигал в печи и, уже прозрачные и звонкие, выставлял в сени. Тогда горшки деда на меня не производили особого впечатления — мне нравилась алюминиевая посуда, — но теперь-то в скупых и точных формах горшков я вижу настоящее совершенство, ведь как ни рассуждай, а красота вещей в их полезности. Дед не раз говорил мне, что в глине есть спокойствие, что глина самый податливый и надёжный материал, что его горшки «дышат»; то есть пропускают воздух, но держат воду. Теперь, где бы я ни увидел горшки, я всегда вспоминаю деда и чувствую потребность заняться гончарным делом, тем более что дед успел мне передать кое-какие секреты своего мастерства, хотя и говорил:

— Нет никаких секретов, есть любовь к ремеслу.

В то время дед рядом с дряхлой бабкой выглядел крепким стариком, немногословным, с глуховатым голосом и добрым взглядом.

— Так вот ты какой стал! — встретил он меня. — Ишь, вымахал. Совсем молодец. Пойдём-ка, кое-что тебе покажу.

Дед распахнул передо мной калитку в сад и подтолкнул вперёд. В саду росли яблони и сливы, а в глубине, за прямыми, как свечи, берёзами, виднелся затянутый ряской пруд.

Не успел я сделать и двух шагов, как к нам радостно бросилась маленькая, облезлая от линьки собачонка с чёрной кляксой на ухе. Дед познакомил нас, назвав собаку Куклой, и пояснил:

— Кукла — умница. Следит за порядком в саду. Всех кур знает, а чужих не подпускает. Я не могу распознать, какие свои, какие чужие, а она различает… И куры её любят. Когда она спит, прямо садятся на неё, а цыплята — те прямо в шерсть к ней забиваются.

Поняв, что о ней говорят, Кукла завиляла хвостом и стала прислушиваться, что творится в саду, как бы подтверждая слова деда о своей ответственности за всё происходящее там, среди деревьев.

Откуда-то из-под ног собаки вынырнул огромный серый кот. Он потянулся, выпустив когти из мягких лап, и стал тереться о дедов ботинок.

— Васька, — сообщил дед, наклонился, погладил кота, и тот зажмурился, выгнул спину, замурлыкал.

Мы вошли в сад, и я увидел петуха и десяток кур. Когда я приблизился, петуха охватило неясное волнение, он подскочил на месте, словно его подбросила пружина, громко закудахтал, принял вызывающую позу и бросил в мою сторону грозный, пронизывающий взгляд. Заслышав петушиный крик, куры сбежались к своему повелителю и с рабской покорностью стали заглядывать ему в глаза. Одна из кур замешкалась и подбежала к петуху несколько запоздало. Петух оттопырил крыло, недовольно потоптался и клюнул нерасторопу.

Тогда я подумал, что петух попросту безжалостный тиран, но на следующий день заметил, как одна из его легковесных дам подлезла под изгородь и стала красоваться перед соседским петухом, а когда вернулась, петух деда проявил удивительное милосердие: не стал её клевать, а только поучительно побурчал, как бы давая возможность исправиться.

А ещё через несколько дней я сделал открытие, что куры вовсе и не трепещут перед петухом, а спешат на его голос, думая, что он зовёт их на праздник, который у них сводился к найденным зёрнам.

Дед подвёл меня к отгороженному сеткой выгону, где кролики грызли капустные кочерыжки, рассказал, как в прошлом году крольчата подкопали выгон и разбежались по саду и как он ловил их сачком среди высокой травы. Выгон был достаточно просторным, в одном углу виднелся навес с кормом, в другом — клетки с настеленной соломой. Наевшись кочерыжек, некоторые кролики завалились на спину и стали передними лапами разглаживать уши, а задними болтать в воздухе — явно показывали, что вполне довольны своей жизнью.

Мы стояли около выгона, смотрели на кроликов, как вдруг сзади я услышал топот и сопение. Обернулся — передо мной стоит бычок, а из-за его спины выглядывает лосёнок.

— Неразлучные друзья, — сказал дед и почесал бычка за ухом, а лосёнка потрепал по загривку. — Петьку, лосёнка, я подобрал весной. Вытащил из болота. Уже захлёбывался. Ещё сосунком был. Слабый, еле стоял на ногах, но пошёл за мной. Видно, мать потерял. Так и пришли в деревню: я впереди, он за мной. Выходил его, отвёл в лес, а он вернулся. Вот уж третий месяц живёт. С Борькой подружился.

Вначале я подумал, что у телят крепкая дружба: пока дед их ласкал, они стояли, прижавшись бок о бок, но стоило деду достать из кармана ломоть хлеба, как начали отталкивать друг друга, причём напористый Борька явно теснил своего длинноногого собрата. Здесь надо отдать должное деду — он разделил лакомство поровну и Петьке первому протянул кусок, придав этому жесту определённое воспитательное значение, как бы поощряя скромность и пресекая настырность.

Но через несколько дней я оценил глубину дружбы этих телят. Я вывел их попастись на окраину деревни, и внезапно Петьку начал облаивать какой-то пёс; Борька тут же подбежал и выставил навстречу собаке лоб с вздувшимися бугорками.

В нескольких шагах от выгона за деревьями возвышался сарай; когда мы к нему подошли, с крыши прямо деду на плечо прыгнула ворона. Истошно прокаркав, она стала клювом тихонько пощипывать дедово ухо, прямо говорила: «Обо мне не забудь!» Дед достал из кармана тыквенные семечки и рассыпал их перед сараем. Ворона спрыгнула на землю и, прижав одно семечко лапой, начала его размашисто долбить.

— Кворушка, — улыбнулся дед. — Очень смышлёная птица: сухарик в воде размочит, ежели сыта, отнесёт в укромное местечко, прикроет пучками травы, про запас… Купаться любит в пруду. На гусят покрикивает, ежели те расшалятся, помогает Кукле следить за порядком… А под сараем у погреба живёт ёж, — продолжал дед, когда мы отошли. — Он здесь вместо кошки. Прижился, потому что в сарае мышей полно. Наш Васька-то старый, мышей уже не ловит. Ёж и пчёл пугает. Подбежит к соседскому улью и начнёт топать задними лапами да ещё сопит и фыркает, а то и дует в леток. Осерчают пчёлы, набросятся на него, а он хитрый. Свернётся и ждёт, пока их побольше усядется на иголки. Потом и стряхнёт всех в пыль и начнёт на них кататься проказник. Раз я застал его за этим занятием, отругал как следует.

Посреди сада мы повстречали поросёнка Мишку, лежавшего в свежевырытой прохладной яме и блаженно дремавшего. Он проявил потрясающую невежливость: когда мы подошли, даже не привстал, только хрюкнул и перевалился на бок, чтобы его почесали.

Позднее я заметил, что Мишка вообще закоренелый лентяй с простодушно весёлым характером. Большую часть суток он спал, просыпался, только когда бабка выносила ему таз с отрубями; налопавшись, переворачивал таз и пытался на него прилечь, как бы оповещая всех, что с едой покончено, настроение у него отличное и он не прочь повалять дурака. Желающих поиграть с Мишкой не находилось, тогда он сам начинал ко всем приставать: то подбегал к телятам и мощным рывком своего пятака обсыпал их землёй, то, дружелюбно похрюкивая, лез с нежностями к курам. Эти неуклюжие заигрывания заканчивались тем, что к нему подкрадывалась Кукла и, оскалившись, показывала, что может куснуть всякого, кто выходит за рамки приличия и делает всё, что ему заблагорассудится.

Около пруда отдыхал гусак со своим семейством; весь его вид выражал гордое высокомерие. Как и петух, заметив наше приближение, гусак принял устрашающий вид, зашипел и нахально пошёл на меня. Это не ускользнуло от внимания Куклы, которая сопровождала нас; она на минуту онемела от возмущения, потом рявкнула на негостеприимного гусака, и тот сразу стушевался.

Кукла вообще оказалась сообразительной собакой с высокоразвитым чувством долга. После того как мы с дедом обошли все его владения и дед рассказал мне о каждом дереве и каждом кусте и познакомил со всеми обитателями сада, Кукла легла у сарая в тень и сделала вид, что спит, но искоса, одним глазом, присматривала за всей живностью. Стоило бычку с лосёнком затеять беготню, как Кукла вскочила, рыкнула и от негодования начала копать землю лапой. Только петух нахохлился на гусака, как Кукла подбежала и отогнала драчуна.

С Куклой мы сразу стали друзьями. Она не блистала родословной, но в дальнейшем ежедневно доказывала мне образцовое мужество и преданность.

В тот вечер, переполненный впечатлениями, я долго не мог уснуть, но дед разбудил меня чуть свет, и сразу же после завтрака мы начали разносить животным корм и воду, потом чистили крольчатник, убирали помёт в саду, подправляли изгородь. После обеда пилили дрова, раскалывали чурбаки и складывали поленья в сарай; перед заходом солнца поливали фруктовые деревья. Устал я жутко — во время ужина чуть не уснул за столом, а дед только отдувался и растирал натруженные руки. Он никогда не сидел без дела: то за одно принимался, то за другое и ни разу не остановился, не передохнул.

Первое время в деревне я с трудом ходил босиком, постоянно сбивал пальцы и прыгал, как цапля, поджимая то одну, то другую ногу. Местные ребята надо мной смеялись до колик в животе, но уже через неделю мои подошвы так загрубели, что я мог спокойно ходить даже по шлаку.

Ходить босиком невероятно интересно: ощущаешь каждую выемку на земле. По утрам мы с дедом косили траву на опушке соснового бора, мокрая от росы трава приятно холодила ноги. Днём, когда я «работал» пастухом (дед сразу доверил мне гусей, а позднее и Борьку с Петькой), было приятно шлёпать по горячему пышному слою дорожной пыли. Дед говорил, что ходить босиком полезно — земля забирает накопленное в теле электричество.

Втянувшись в размеренную деревенскую жизнь, я заметно окреп, стал меньше суетиться, но главное — в меня вселилась нешуточная любовь к животным. Я даже решил на время забрать лосёнка в город, замерил его бечёвкой, вложил мерку в конверт и написал родителям письмо: «Замерьте балкон, уместится ли Петька?». Видимо, отец без меня тоже успокоился, потому что прислал недвусмысленный ответ: «Твой Петька войдёт. Хвост не умещается».

В воскресенье дед впряг Борьку в тележку и мы отправились через лес к пристани, где по выходным устраивался базар. На базаре дед закупал овощные отходы для животных. Мешок с отходами вёз Борька.

В тот выходной день дед ещё купил корзину маленьких астраханских дынь, но, прежде чем их купить, попросил продавца разрезать одну дыню и дал нам с Борькой попробовать по дольке. Я запустил зубы в белую вяжущую мякоть, втянул в себя сладкий прохладный сок и зажмурился от удовольствия. Борька счавкал свою порцию без всяких эмоций, но закивал башкой, требуя всю дыню.

— Кивает, значит, надо брать, — подмигнул дед продавцу и расплатился.

Позднее я заметил, что дед и в других делах использовал Борьку как индикатор. Например, когда мы убирали высохшую траву или выкапывали овощи. Тогда я не мог оценить чувство юмора деда — ведь он специально для меня очеловечивал животных; впрочем, кто знает, быть может, он искренне верил в их ум и таланты.

На обратном пути от пристани на лесной дороге мы натолкнулись на молодую иву — она лежала на дороге, её ствол был перекручен, нижние листья скрючились, омертвели, но верхние продолжали зеленеть.

— Ишь, какой-то дуралей раскручивал, — строго проговорил дед, подправил деревце, прижал распоркой. — А оно не сдаётся, тоже жить хочет.

Около деревни мы подобрали трясогузку с переломанной лапой. Дома дед перевязал птицу, и она стала жить на террасе… в бабкином букете цветов. Трясогузка мелодично пищала и смешно ловила мух: увидит, муха кружит над букетом, спрячется за головки цветов, но, только муха присядет — раз! — и схватит. Несколько дней птаха жила в букете, потом улетела.

К концу моего пребывания у деда я сильно привязался ко всем его животным, и со всеми у меня установились самые тёплые отношения, только к сердцу петуха я так и не смог подобрать ключ. С первого дня петух оставался для меня загадочным созданием. По несколько раз в день он вставал на носки и, задрав глотку, изо всей мочи голосил, при этом так неистово хлопал крыльями, что казалось, ещё немного — взлетит и исчезнет в небе. Но, пропев песню, петух снова начинал топтаться на месте и что-то стыдливо бормотать.

Вначале я был уверен, что петух просто-напросто издевается надо мной, что он отличный летун, но, принимая меня за чужого, не хочет прилюдно показывать своё мастерство — я был для него не тот зритель — всего-навсего безмозглый горожанин. Но вскоре я заметил, что петух и без меня проделывает те же показные трюки. Тогда я всерьёз задумался — умеет он летать или нет? Этот вопрос мучил меня несколько дней.

Наконец втайне от деда я поймал петуха, залез с ним на сарай и подкинул птицу в воздух. Петух неумело захлопал крыльями и шлёпнулся в центре сада. Когда я подбежал, около него уже толпились цесарки, они взволнованно кудахтали и укоризненно посматривали в мою сторону. Тут же подбежала Кукла, прорычала что-то, небольно покусала меня за штанину, как бы напоминая про определённую систему запретов в саду, и, чихнув, отошла. К счастью, петух быстро отдышался и, когда дед появился в саду, он уже как ни в чём не бывало вышагивал среди кур.

И ещё одно существо казалось мне таинственным. По утрам в сад прилетала необыкновенно красивая бабочка. Некоторое время, расцвечивая воздух, она летала меж деревьев, потом усаживалась на какой-нибудь цветок и замирала. Несколько раз я подкрадывался к ней и разглядывал тончайшие чешуйки рисунка на подрагивающих крылышках, покрытое волосками брюшко, длинные антенны-усики. Я всё удивлялся: «Какой же волшебник мог создать такое чудо?»

Бабочка не боялась меня, даже наоборот, подставляла себя для обозрения, точно была уверена, что занимает в этом мире особое, возвышенное и неприкосновенное место. Со временем она настолько привыкла ко мне, что подлетала и садилась мне на руку, как бы одаривая своим присутствием.

Целый день бабочка беззаботно порхала над цветами, прямо-таки излучая безоблачное счастье. В её времяпровождении была какая-то одухотворённость, отстранённость от повседневных мелочных забот, этакий гимн самому существованию на земле. Бабочка казалась мне безмятежной красоткой, уверенной, что она создана только для того, чтобы любить и быть любимой.

Но однажды я вернулся с рыбалки и повесил кукан с двумя пескарями в холодке за террасой. Потом заработался с дедом и забыл о рыбёшках; вспомнил о них только через несколько дней, заглянул за террасу, а на кукане сидит моя бабочка и лакомится протухшей рыбой. Красавица сразу померкла в моих глазах и стала уродиной. Оказалось, в природе всё уравновешено, одно всегда за счёт другого: напыщенный петух не умел летать, и ему явно не хватало ума, невзрачная Кукла, наоборот, отличалась редкой сообразительностью и безупречным поведением, красавица бабочка обнаружила ужасный вкус.

Зоосад деда был первым зверинцем, который я увидел. Он совершил переворот в моих взглядах на связь между всем живым на земле. С того момента я полюбил даже крыс, лягушек и змей, к которым раньше относился с неприязнью. Я притаскивал домой выпавших из гнезда птенцов, бездомных собак и кошек, собирал на дорогах жуков и червей и относил их в сторону, чтобы не раздавили.

Много позже, когда мы из нашего городка переехали в Казань, я побывал в настоящем зоопарке. Помню, был летний знойный день, и звери в клетках изнывали от жары, тяжело дышали и жались к теневым, прохладным углам. Особенно доставалось белому медведю: он стоял в тесной клетке и из стороны в сторону качал головой. Взгляд у него был мутным, отсутствующим. Какой-то мальчишка бросил в его клетку кусок мороженого. Медведь нагнулся, лизнул расплывающееся пятно, на минуту перестал раскачиваться, и в его глазах появились какие-то искорки, но они быстро потухли, и белая голова снова закачалась, точно большой маятник. И мне сразу вспомнился сад деда: берёзы, заросший пруд и гуляющие среди трав животные.

СОБИРАТЕЛЬ ЧУДЕС

Женька был длинный и худой, с удивлённым немигающим взглядом, как будто всё видел впервые. Тысячу раз мы гоняли в футбол между берёзами на нашей улице, но он всякий раз вздыхал:

— Ох, ну и берёзы! Во великаны!

Или частенько, задрав голову к небу, бормотал:

— Эх, погодка! Красота! — глубоко вздыхал и закрывал глаза от удовольствия. «Погодка! Красота!» я слышал от него каждый день. Даже в дождь и слякоть ему всё было «красота».

А овощи, которые мы таскали с огородов, он считал чуть ли не заморскими фруктами.

— Никогда таких не ел! — смаковал какую-нибудь морковь, причмокивал и облизывался.

Змей, которого мы запускали, ему вообще казался лучшим в мире.

— Чудо, а не змей! — вопил и весь дрожал от возбуждения.

Я не любил Женьку — он слишком всем восторгался. И главное — не тем, чем надо. А вот футбол почему-то не очень любил и почему-то не ездил с нами на рыбалку.

С Женькой я никогда не разговаривал на серьёзные темы — только о погоде.

— Ну как погодка? — спрошу и усмехаюсь.

— Красота! — заулыбается Женька. — Красота погодка! — и помашет ладонью на раскрасневшееся лицо (если жара невыносимая) или подышит на варежки (если мороз трескучий).

Как-то мы с Вовкой собрались на рыбалку. С вечера, как всегда, накопали червей, положили в садок хлеб, помидоры, огурцы, соль. Только упаковались, вдруг выяснилось — назавтра Вовкину мать вызывают на работу, и Вовке придётся сидеть с младшим братом.

Взял я удочки (мы собирались у Вовки), пошёл, расстроенный, домой. Бреду по улице и рассуждаю: «Идти на рыбалку одному или нет?». Вроде бы идти надо — целую банку червяков накопали. В то же время одному идти скучно. Иду так, рассуждаю, вдруг навстречу топает Женька.

— Ого! — выпалил он, уставившись на удочки. — На рыбалку собрался?

— Как погодка будет? — обрезал я его.

— Красота погодка будет! Погодка будет что надо! Вот увидишь!.. Эх, — вздохнул он и поплёлся рядом. — Мне бы с тобой.

— Куда тебе! Мамаша небось не пустит!

— Не пустит, точно, — откликнулся Женька. — А знаешь что? Я удеру! — он схватил меня за руку, и его глаза совсем полезли из орбит.

Я встрепенулся:

— Как так?

— А так! — воскликнул Женька и, наклонившись ко мне, проговорил заговорщическим тоном: — Ты свистни под нашим окном, когда пойдёшь. Я незаметно и вылезу. Вот только удочек у меня нет. Дашь одну?

Я подумал, что идти на рыбалку с таким мямлей, как Женька, хорошего мало. «Но всё ж вдвоём, — решил. — Говорить с ним ни о чем не буду, а станет мешать — уйду в другое место».

— Ладно, дам, — сказал я. — И смотри! Свистну рано, если сразу не вылезешь, больше свистеть не буду.

— Вылезу, — заверил Женька.

Будильник загремел, когда в открытое окно ещё тянуло сыростью и в палисаднике зеленел полумрак. Вскочив, я быстро оделся, взял снасти и вышел на улицу.

Солнце ещё не всходило, но в берёзах уже кричали птицы. Я направился к дому Женьки. Я был уверен, что он не пойдёт, и спешил в этом убедиться, чтобы потом обозвать его болтуном и трусом. Подойдя к его дому, засунул в рот пальцы и свистнул. Как и ожидал, из окна никто не выглянул.

«Дрыхнет трепач», — усмехнулся я и только хотел свистнуть ещё раз — потрясти воздух как следует, как вдруг из-за угла дома выглянула его голова. Приложив палец к губам, он процедил:

— Тс-с-с!.. — и, перешагивая через мокрые от росы цветы, заспешил ко мне. — Я давно тебя ищу, — поёживаясь, прошептал Женька. — Только мои уснули, я сразу драпака. В сарае отсиделся, замёрз…

«Надо же!» — удивился я про себя, сунул Женьке одну удочку, и мы повернули к реке.

— Видал, сколько росы? — подтолкнул меня Женька. — Значит, погодка будет отличная… Ух, и половим!.. Как ты думаешь, мы много поймаем?

Я только пожал плечами.

Когда мы спустились к реке, уже взошло солнце и туман над водой стал рассеиваться. Я начал готовить снасть.

— Ух ты! Кто-то рисует водяные знаки! — вдруг громко поразился Женька и показал на зигзаги, которые чертили на поверхности воды плавники мальков.

— Тише, ты! Рыбу распугаешь! — прохрипел я и зло посмотрел на горе-рыболова.

Женька закрыл рот и стал спешно разматывать удочку. Только я забросил снасть, как Женька увидел водомерок, и у него опять вырвалось:

— Ух ты, как конькобежцы!

Я показал ему кулак и, сдерживая голос, бросил:

— Ещё слово — и получишь!

Женька смутился и тоже забросил удочку. Минут десять он стоял молча, только таращил глаза по сторонам и строил мне гримасы, как бы говорил: «Видел это?» или «Заметил то?».

«Никак не поймёт, дуралей, что это я видел тысячу раз», — усмехнулся я про себя, и в этот момент мой поплавок задёргался. Сделав подсечку, я потянул удилище, и на песок плюхнулся полосатый окунь. Женька сразу бросил свою удочку, подбежал ко мне и тихо затараторил:

— Ай-я-яй! Ой-ё-ёй!

Пока он рассматривал окуня, его поплавок резко поплыл в сторону.

— Смотри! — я толкнул его в плечо.

Женька метнулся к удилищу, схватил его обеими руками и попятился от воды. Он семенил до тех пор, пока на мелководье не плеснуло и в песке не затрепетал небольшой голавль. Бросив удилище, он подбежал к рыбе, схватил её и, прижав к животу, затанцевал от радости. Он успокоился, только когда я стукнул его между лопатками; тогда снова взял удочку и притих.

Солнце поднялось выше, и по воде прямо на нас побежала слепящая полоса; у наших ног она обрывалась в прыгающие блики. Женька опять засиял, растянул рот в улыбке.

— Чудо! Настоящее чудо! — забормотал он.

«Вот олух, — злился я. — Солнце, что ли, никогда не видел? Где там чудо?.. Всё такое обычное».

Через час я поймал ещё трёх окуней и одну плотвичку. Женька выудил крупного ерша. Каждую мою рыбу он встречал восторгом, рассматривал и так и сяк, щёлкал языком, а отцепив своего ерша, сказал:

— Спасибо, что взял меня на рыбалку… И вообще здорово, что я убежал!

Стало припекать. Потянул ветерок. На другой стороне реки закружил коршун.

— Высматривает мышь на земле? — тихо спросил Женька, но я ничего не ответил.

После рыбалки, не переставая улыбаться, Женька сказал:

— Давай пойдём через лес? Мои всё равно уже встали, всё равно мне влетит. Пойдём, а?

Дорога через лес была длиннее, но зато по пути можно было набрести на куст малины или россыпь ежевики.

— Ладно, пойдём, — нехотя согласился я. — Только не скачи, как козёл. Иди спокойно!

В лесу было ещё холодно и от деревьев падали длинные тени. Вначале мы прошли редкий осинник, в котором бродили овцы и щипали тонкую траву. Потом вступили в сосновый бор с высокими замшелыми стволами.

— Какой-то сказочный, совсем сказочный лес, — тихо вторил Женька. — Наверное, в нём полно разных леших?

Я презрительно фыркнул, и Женька стушевался, покраснел…

Через два дня мы рыбачили с Вовкой. Как всегда, Вовка удил сосредоточенно, молча; сидел, впившись взглядом в поплавок, и только подсекал. Он вытаскивал одну рыбину за другой, деловито снимал с крючка и, опустив в садок, наживлял нового червя. Вовка поймал штук двадцать рыбин, а у меня что-то ловля не клеилась. Вначале я засмотрелся на восходящее солнце и на его отражение в воде — оно выглядело, как расплавленное золото. Потом заметил множество маленьких солнц в каплях росы, в мокрой листве, в ракушках, в паутине. Потом стал разглядывать распускающиеся цветы, из которых вылетали жуки; потом — ласточек, проносившихся над водой, и высокие кучевые облака, похожие на белый каракуль.

СВЕРЧОК И СВЕТЛЯЧОК

Одно лето мы снимали комнату за городом. Перед нашим окном в палисаднике было пиршество цветов, а высоких, спутанных трав произрастало такое множество, что казалось — в них войдёшь и исчезнешь навсегда. Травы стелились вдоль земли, тянулись ввысь, обвивали изгородь и ниспадали с неё, а вьюнки прямо ввинчивались в кустарник.

Кто мне особенно нравился из обитателей палисадника — так это сверчок и светлячок. «Музыкант» и «фонарщик». Оба таинственные: кого бы я ни спрашивал, никто ничего толком о них не знал.

Каждое утро я просыпался от стрекотания. Где-то под окном невероятно весёлый музыкант без устали играл на разных инструментах. Когда стрекотание становилось особенно громким, до звона в ушах, я был уверен — он крутит трещотку, а когда стрекот стихал и переходил в тонкое пиликанье, мне казалось — он даёт концерт на скрипке.

Заслышав эти звуки, я вскакивал с кровати, вылезал через окно в палисадник и, раздвигая высокую траву, подползал к невидимому музыканту. Увлечённый игрой, он забывал про осторожность и подпускал меня совсем близко — играл где-то в травах прямо перед моим лицом, но где, я так и не мог разглядеть. «Фантастика! — думал я. — Музыкант-невидимка!»

Отец был в командировке, и я спросил о сверчке у матери.

— Не знаю, не видела, — сказала она. — Говорят, он поселяется только у семейных людей, у одиноких почему-то не живёт.

Такая разборчивость сверчка сделала его ещё более загадочным. Эта загадка не давала мне покоя.

Светлячка я представлял сторожем, который по ночам зажигает крохотный фонарик и освещает травы и цветы — охраняет разных букашек или летает и рисует в небе светящиеся зигзаги. Каждый вечер я подбегал к окну и вглядывался в зеленоватую темноту — всё хотел увидеть светлое пятнышко, но мне это никак не удавалось.

— Ну а светлячок, — спросил я у матери, — он какой?

— Не видела, — сказала она. — Знаю только, что он живёт у дороги.

Это была вторая загадка, не менее сложная, чем первая. «Что за палисадник? — думал я. — Сплошные загадки! И травы, как джунгли!» Я был в полном смятении.

Однажды поздно вечером, возвращаясь с рыбалки, я заблудился в перелеске. Долго ходил взад-вперёд, никак не мог отыскать тропу к посёлку, как вдруг заметил в траве синеватый огонёк, мерцавший, точно маленькая звёздочка. Подошёл ближе, нагнулся и увидел жучка со светящимся брюшком. Взял его в руки и тут же чуть дальше заметил другого. Направился к этому второму жучку и внезапно заметил, что иду по тропе. Передо мной зажигался один светлячок за другим — целая россыпь огоньков освещала мне путь. Так и подошёл к дому по светящейся цепочке.

А через несколько дней из командировки вернулся отец, и стрекотавший под окном сверчок сразу перебрался к нам в дом — он оказался кузнечиком с длинными усами. Теперь целыми днями «музыкант» стрекотал и «дринькал» в комнате за шкафом.

— Почему сверчок живёт только у семейных людей? — спросил я у отца.

— Не в каждой семье, — засмеялся отец. — Только в семьях, где уют и покой и во всём согласие. Ведь он музыкант, а для музыканта главное что? Хорошее настроение!

ПТИЦЫ

Тётя Зина Полякова каждое утро уезжала на электричке в город — она работала в зоомагазине. Продавцом птиц. И сама была похожа на птичку: маленькая, худая, остроносая, с тонким голосом; по вечерам ходила по саду и пела:

— Где много пташек, там нет букашек.

У Поляковых жил дрозд и маленькая Совка. Дрозд весь день летал по саду, на ночь через форточку возвращался в клетку. Сова, наоборот, днём крепко спала, а ночью ловила мышей в сарае; иногда вылетала из сарая и кружила над садом — как бы осматривала свои владения.

Как-то я встретил тётю Зину у колонки и попросил рассказать о своих птицах.

— Дрозда зовут Пересмешником, — начала тётя Зина. — Он подражает всем звукам: пению петуха, кудахтанью кур, кваканью лягушек и скрипу телеги, и визгу пилы — да он многое может, когда в настроении. Как-нибудь приходи, послушаешь…

— Зачем как-нибудь? — удивился я. — Сейчас пойду.

— Ну пойдём, — улыбнулась тётя Зина. — Но сегодня он что-то не в настроении. Не знаю, станет ли кого-нибудь изображать.

Дрозд в самом деле был не в настроении. А увидев меня, и вовсе нахохлился и что-то неприветливо пробурчал. Тётя Зина ласково заговорила с ним, погладила, и он оживился: промяукал, как кошка, и пролаял точь-в-точь, как собака.

— Здорово! — сказал я. — А говорить он умеет?

— Нет, — покачала головой тётя Зина. — Он всё же не попугай. Но с него и этих талантов хватит. У него необыкновенный слух — не то что у некоторых людей, которые ни одной песни не могут спеть правильно, — тётя Зина запела: — Где много пташек… — видимо, давая мне понять, что у неё-то со слухом всё в порядке.

Одно время поляковская сова повадилась разорять птичьи гнёзда в садах. По ночам вылетала из сарая и разбойничала. Но однажды случайно — возможно спросонья, вылетела днём, и птицы отомстили ей. Пока сова медленно пролетала над посёлком, трясогузки, скворцы, ласточки — все пернатые с отчаянным писком носились над ней, подлетали и клевали слепую, беспомощную толстуху.

Весь посёлок пришёл в движение, над садами происходил настоящий воздушный бой. Даже воробьи кружили над совой, правда, близко не подлетали — только громко чирикали, как бы насмехались над грозной разбойницей. Еле спряталась сова под террасой поляковского дома.

— Сова любит ночью купаться и ловить рыбу, — рассказывала тётя Зина. — Сядет в речке на мелководье, раскинет крылья против течения — получится запруда, в ней и ловит мальков. Подолгу сидит, иногда до рассвета…

Вот так сова и погибла. Поздней осенью примёрзла на мелководье. Тётя Зина прибежала на речку, а сова уже вся заснежена. Но об этом я узнал уже на следующий год. А в то лето случилась другая захватывающая история.

Когда мы только приехали в посёлок, во всех скворечнях обитали скворцы, но наша по какой-то странной причине пустовала. И домик был не хуже других, и прибит в хорошем месте — на берёзе, среди зелёных метёлок, но вот никто в нём не поселился.

Я никак не мог понять, в чём дело, но вскоре стал свидетелем невероятного события. К скворечне залез кот Васька и только хотел запустить в неё лапу, как вдруг отпрыгнул точно ошпаренный; соскочил с дерева — и наутёк. «Вот это да, фокус!» — подумал я и полез на берёзу. Добрался до скворечни, заглянул в отверстие, а оттуда… змея! Извивается, шипит. Я чуть не свалился от страха, но, отпрянув, всё же удержался на ветвях и стал разглядывать змею. А она странная какая-то: серо-бурая, с белыми крапинками и глазищи уж слишком огромные.

Стал я слезать с дерева, а из скворечни — раз! — и вылетела птица. Пискнула «Ти-ти-ти!» и исчезла в кустарнике.

У меня совсем глаза полезли на лоб от удивления.

Примчал к тёте Зине.

— Тёть Зин! — крикнул. — Удивительная история! Настоящее чудо! Представляете, в нашей скворечне змея и птица живут вместе!

— Не может быть! — твёрдо сказала тётя Зина.

— Не верите? Пойдёмте, покажу, — я потянул тётю Зину за рукав.

— Так-так, — задумалась она. — Послушай, а змея какая? Не бурая с белыми крапинками?

— Точно! — выпалил я.

— Ах, вон оно что! — засмеялась тётя Зина. — Ну конечно, это вертишейка. Твоя змея и птица — одно и то же. Вертишейка — птица, которая подражает змее. Она угрожающе вертит головой, изгибает шею, шипит. Любой зверь остановится ошарашенный, сбитый с толку, а плутовка в это время и улетит… Иногда начинает корчить из себя змею, когда вообще видит что-нибудь необычное, но это уже просто так, пугает на всякий случай.

ЛЮБОВЬ К ЖИВОТНЫМ

Подросток Лёшка любил животных и собирался учиться на зоотехника, а пока работал конюхом и вместе с возчиком пенсионером Иваном катал на лошадях ребят. «Лошадник со стажем», Лёшка два года с утра до вечера торчал в конюшне: чистил денники, в одни корыта насыпал корм, в другие наливал воды и всё время поглаживал лошадей и разговаривал с ними.

Конюшня находилась в конце парка и представляла собой старое продуваемое помещение с протекающей крышей; лошади постоянно простужались, но директор парка говорил Лёшке и Ивану:

— Скажите спасибо, что выделяю деньги на закупку сена и отрубей. Ваша работа на кругу — убыточное дело. Очень убыточное. В праздники, в выходные дни ещё туда-сюда, даёт кое-какой доход. Но это пять-шесть дней в месяц, верно? А остальные дни? Сами знаете, в плохую погоду одним рублём всё оборачивается. А лошадей-то содержать надо и вам платить. А у меня карманы пустые, — директор выразительным жестом почти выворачивал карманы пиджака. — Так что ремонт конюшни отложим. До лучших времён.

В жаркие дни Иван часто отлучался к пивному ларьку и доверял упряжку своему малолетнему напарнику. Лёшка подъезжал к будке-кассе, а там уже в нетерпении бурлила детвора. Ребята усаживались в тележку, и Лёшка гнал лошадь рысцой по аллеям. Обогнув болото, упряжка легко вбегала на покатое взгорье, и лошадь на мгновение останавливалась, как бы оглядывая открывающееся пространство, потом, запрокинув голову, неслась вниз; ребята визжали, захлёбываясь встречным ветром, а Лёшка, степенный, важный, покрикивал на лошадь и хлопал вожжами. На пятаке у будки-кассы притормаживал, кричал:

— Вытряхайтесь!

Ребята прыгали с тележки и, покачиваясь, ошалелые от гонки, снова бежали в очередь.

Парк имел двух жеребцов: списанного с бегов Голоса и степного табунного Сиваша. Голос был тихий, доверчивый, всё время лез к Лёшке целоваться, обжигая лицо горячим дыханием. Когда-то Голос бегал по ипподрому и считался одним из фаворитов, но потом его подвело зрение. Год от года он видел всё хуже; в конце концов его и приобрели для работы в парке. После ипподрома, широких дорожек, шумных трибун и былой славы бег на тихих аллеях казался Голосу скучным и постыдным занятием — неким тихим прозябанием, поэтому к катанию по кругу он относился безответственно и постоянно отлынивал от работы. Бывало, Иван его зовёт, а он, хитрец, прикидывается, что не слышит, хотя имел отличный слух, а если и подходил, то симулировал болезнь, разыгрывал хромоту.

Любимец детворы Сиваш привык к вольной жизни и, несмотря на четырёхлетний возраст, так и остался диковатым, строптивым; постоянно задирался к Голосу, доказывал своё главенство, при случае мог прижать, куснуть; завидев собаку или кошку, так и норовил ударить копытом. Из табуна Сиваша взяли в школу верховой езды, но там от перенапряжения он потянул ноги, и его списали за негодность. Некоторое время он возил мелкие грузы на деревообрабатывающем заводе, потом его купил директор парка.

Сивашу было тяжело бегать, на ночь он ложился на больные ноги; Лёшка делал ему массаж, растирал мазями, ставил спиртовые компрессы, но как бы Сиваш себя ни чувствовал, работу выполнял добросовестно, и никто, кроме Ивана и Лёшки, не видел его в унынии. Этот несломленный дух, внутреннюю силу Сиваша чувствовал и Голос — куда бы Сиваш ни шёл, безропотно следовал за ним.

Иван всячески поощрял Лёшкину любовь к лошадям.

— Ты смекалистый, — говорил. — Но учти, в спешке многое теряется. А в нашем деле мелочей нет. Важно всё: и как упряжку содержишь — смазал ли кожу, чтоб была податливой, не задубела, не потрескалась… И конечно, лошадь всегда должна быть чистой, выхоленной.

Лёшка воспринимал эти слова как приказ и всё делал без колебаний, без оглядки. А старый возчик всё наставлял:

— Учиться тебе надо, а то будешь всю жизнь на побегушках. Техникум — хорошая задумка, но ты смотри дальше, не мешало б и в институт поступить. Цель ставь большую и иди к ней упорно. Я в тебя верю.

— Ерунда все эти институты, — брезгливо поджимал губы Эдик, заведующий аттракционами, большой любитель заграничных сигарет и вообще всего заграничного. — Век живи, век учись и дураком умрёшь. Я без всякого высшего образования живу неплохо. Главное — вести здоровый образ жизни. Занимайся, Лёха, спортом. Найди свой вид спорта. Спорт готовит к жизни, учит преодолевать трудности, дисциплинирует и вообще закаляет дух. Ну и само собой, расширяет круг интересов, общаешься с новыми людьми. А всю жизнь быть лошадником — нет, извините. Верховая езда — это ещё туда-сюда. Это престижно, отвечает духу времени. А всю жизнь проторчать в конюшне — нет уж, извините.

Эдику было двадцать пять лет; хвастливый, нахальный, он ходил насвистывая, на его лице так и читался вызов всему и всем; от него резко пахло одеколоном — так резко, что при его появлении лошади чихали и фыркали. Целый день Эдик шастал от аттракциона к аттракциону — «давал ценные указания»; заметит девушек, подходит, рисуется:

— И как вам, ласточки, у нас нравится? Советую посетить павильон смеха. Могу проводить.

Жизнь Эдика текла как вечный праздник. К подчинённым он относился бесцеремонно и жёстко. Как все тупоумные люди, наделённые властью, требовал безоговорочного исполнения своих указаний, всякое неповиновение вызывало у него озлобление.

Однажды без ведома старого возчика и юного конюха Эдик взял лошадей покататься с девицами. Вечером, когда сторож закрыл парк, Эдик пришёл с двумя подружками, взял у сторожа ключи, оседлал лошадей и чуть ли не до утра гонял усталых после дневной работы животных. Он загнал лошадей: на их мокрые от пота тела насели мухи, у Голоса изо рта шла пена, Сиваш еле стоял на дрожащих ногах.

Придя в конюшню, Лёшка сразу увидел, что головы у лошадей опущены, шерсть взъерошена, ноги сбиты.

Лёшка разыскал сторожа и, когда тот изложил суть дела, бросился к Эдику. Заведующий аттракционами встретил его подозрительным взглядом и, не успел Лёшка открыть рот, отчеканил:

— Ты почему не на рабочем месте?

— Вы почему катались на лошадях? Кто вам разрешил? Какое вы имели право? — вскричал Лёшка.

Эдик от неожиданности часто заморгал; он не привык, чтобы на него повышали голос, но подумал, что Лёшка может пожаловаться директору, и неуклюже попытался вывернуться:

— Понимаешь, так получилось… Но ты об этом, смотри, никому…

Задыхаясь от негодования, Лёшка направился к директору.

— Постой! — Эдик схватил его за руку. — Если пожалуешься, тебе здесь не работать, так и знай.

Лёшка никого не боялся, кроме отъявленных бандитов. Эдик не был бандитом, тем более отъявленным; он был всего-навсего показушником, мелким показушником и болтуном. Поэтому Лёшка всё рассказал директору, и Эдику влепили строгий выговор. Но потом в конюшне пропало седло, оказалось продырявленным корыто. Лёшка догадывался, кто это делает. «Но одно дело догадываться, другое — застать на месте преступления», — именно так заявил директор и добавил, что он, Лёшка, попросту стал плохо относиться к своим обязанностям.

От такой несправедливости Лёшка чуть не разревелся. Известно — сильные люди, если и плачут, то лишь от незаслуженных обид, а Лёшка был сильным, вне всякого сомнения.

— Возьми себя в руки, — спокойно сказал Иван Лёшке. — Всё наладится. Знаешь, что я тебе скажу — бывает не одна неудача, а сразу несколько свалится, но я заметил — за каждой десятой неудачей обязательно идёт удача. Как пить дать… И куда директор без тебя денется?! Он прекрасно знает — ты работящий, добросовестный парень. А негодяя, который здесь портачит, мы отыщем и взгреем как следует.

Всё плохое имеет конец. Конечно, Эдик попался — его застал на месте преступления Иван, и заведующего аттракционами с треском выгнали из парка.

День шёл за днём. Лёшка поступил в техникум, у него появились друзья, такие же любители животных, как он. Но были в техникуме и случайные учащиеся, которых пристроили по знакомству; они не любили животных — им нужен был только диплом.

Давно подмечено — такие случайные люди есть всюду; они сразу видны по отношению к своему делу. Случайных учащихся поддерживал завуч Канатов, человек с неуёмным темпераментом, которого в одной газете назвали «устремлённым в завтрашний день». Худой, какой-то скрюченный, завуч, точно плот, сорванный бурей с якоря, носился по училищу и гремел:

— Народному хозяйству нужны только животные, дающие мясо и молоко. Остальных домашних животных, разных собак и кошек я бы — в ров. Баловство это. Развели, понимаешь!.. А бродячие, ничейные животные подлежат уничтожению.

Завуч был теоретиком без практики, и потому большинство учащихся считали его главной фигурой случайных людей. А среди неслучайных главным и любимым был преподаватель Матвеев — плотный мужчина с вечной улыбкой на широком, сизовато-лиловом от бритья лице. За глаза его звали ласково — Пончик. Пончик был практик; он лечил абсолютно всех животных: от цирковых слонов до комнатных попугаев и рыбок. Причём лечил бесплатно, что встречается крайне редко среди таких специалистов.

— Издревле животные соседствуют с человеком, — с улыбкой говорил Пончик. — Обитающие в городах собаки, кошки, птицы являются кем? В некотором смысле представителями природы!

Дальше улыбка с лица Пончика исчезла.

— Позор, что мы входим в шестёрку стран, где нет закона об охране бездомных животных! Должен сказать, Россию всегда отличало милосердие и сострадание. Где они теперь?! И если мы не хотим прослыть безнравственными дикарями, нам нужен такой закон.

Улыбка снова озаряла Пончика.

— Я надеюсь, вы его добьётесь. Если не вы, то кто же?

На практических занятиях, когда проводились опыты на лягушках и кроликах, Пончик усмехался:

— Во многих странах подобные опыты проводят на муляжах, а мы в бедственном положении… Должен сказать, вам предстоит нелёгкая работа. К ветеринарии у нас отношение какое? В некотором смысле никакое! Лекарств и перевязочных средств выделяют мало. Никому нет дела до наших нужд. Так что надейтесь, молодые люди, только на себя. Но должен сказать, если вы чего-то очень хотите — добивайтесь! Здесь, в смысле на этом пути, напрасных трат не бывает. Всё идёт на пользу дела…

На втором курсе техникума Лёшку — уже Алексея — направили на практику в совхоз Калужской области, в знаменитые Брянские леса.

Директор совхоза встретил Алексея приветливо и некоторое время о работе не говорил, давая гостю освоиться, отдохнуть после дороги. Привёл к себе домой и вначале предложил принять баню, которую тут же и приготовил: разжёг печь, достал с чердака берёзовые веники.

Надышался Алексей горячего пара, настегал себя веником; вылез из бани румяный, разомлевший, пропахший листвой, и почувствовал себя посвежевшим и помолодевшим, хотя и так был молод — дальше некуда.

За обедом директор рассказал Алексею о своём хозяйстве и посоветовал обосноваться в деревне Полушки, где жил старый ветеринар-самоучка Кузьма Кузьмич, гомеопат-травознай, «великий зельник», как назвал его директор.

Деревня располагалась на берегу Жиздры, полноводной реки. Алексею предоставили избу, хозяева которой перебрались в город. Изба была в хорошем состоянии, светлая и чистая, с простой мебелью.

Не успел Алексей разложить вещи, как явился Кузьмич, старик с живым взглядом и располагающей улыбкой. Он чем-то напоминал Пончика. Это и понятно — у хороших людей много общего — ну хотя бы то, что они доброжелательны к другим, никому не завидуют и радуются чужим успехам не меньше, чем своим собственным.

Кузьмич сразу же объявил, что рад приезду молодого специалиста и что теперь ему, необразованному старому хрычу, самое время отправляться на пенсию.

— Посмотрим, посмотрим, чему вас там учили, — добродушно бормотал он, но, заметив, что Алексей покраснел, мягко добавил: — Не пугайся. Введу тебя в курс дела, открою тайны трав…

Кузьмич показал Алексею коровник и ферму, где содержались поросята, амбар для комбикормов, силосные ямы; по дороге перекидывался шуточками с доярками и работницами ферм.

— Вот жениха вам доставил, — и, наклонясь к Алексею, шептал: — Наши девчата самые красивые в области, а может, и во всей России.

Таинственное превращение в бане, таинственные травы Кузьмича, и особенно таинственные девушки, — всё это вселило в Алексея некоторое волнение. «К счастью, — подумал он, — Кузьмич совсем не таинственный, простой, знающий своё дело».

— С пастухами у меня уговор, — говорил Кузьмич. — Вечером они пригоняют стадо и сообщают мне, какая корова кашляет, какая подвернула ногу.

Теперь по утрам Алексей отправлялся в ветпункт, где его уже поджидал Кузьмич; они шли в коровник, осматривали и лечили больных животных. Алексей назначал лечение по науке, Кузьмич одобрительно кивал, но к химии добавлял дедовских средств — настойки трав, подробно объясняя молодому напарнику их сбор.

— С любым животным надобно разговаривать, — сообщал Кузьмич. — Они ласку понимают. Самое приятное для них — поглаживание…

Первой, кого Алексей вылечил самостоятельно, была корова Машка. Простуженная Машка несколько дней понуро лежала в коровнике и не принимала никакой пищи, но после того, как Алексей её вылечил, пришла в невероятное возбуждение: бегала по загону с пучком сена в губах и игриво брыкалась задними ногами, словно молодая тёлка, а её телёнок изумлённо смотрел на мать, не в силах понять, что с ней происходит.

После Машки Алексей вылечил Мишку, огромного хряка, который вдруг стал забиваться в тёмный угол и виновато сопеть, точно стеснялся показаться не в форме перед хавроньями, — оказалось, у него от ссадин воспалились копыта.

Неделю Алексей лечил хряка, и всё это время тот радостно похрюкивал, только что не говорил: «Ты уж, дружище, побыстрей вылечи мои сбитые ноги, мне никак нельзя залёживаться, без меня эти безмозглые толстухи натворят чудес, да ещё, чего доброго, свинарки спишут меня и погонят на убой; глупо ведь умирать из-за такой чепухи». Поправившись, хряк стал ходить за Алексеем, точно приблудный пёс. Только ветеринар войдёт в свинарник, хряк, расталкивая сородичей, спешил к нему и начинал чесаться о сапоги.

Из всех животных Алексей особенно заботился о телятах. И они чувствовали эту заботу и доверялись молодому врачу. Длинноногие, с большими тёмными глазами и влажными сливовыми носами, завидев Алексея, они обступали его и клянчили лакомство — морковь. Алексей знал всех телят «в лицо» и одинаково любил застенчивых тихонь и скромников, и шалунов, которые лезли бодаться.

Жители Полушек сразу признали Алексея за своего. Все сошлись на том, что он знающий, серьёзный и скромный и, несмотря на диплом, не считает зазорным учиться уму-разуму у необразованного Кузьмича и не гнушается советоваться с пастухами и доярками.

Особенно деревенским нравилось, что он, горожанин, не кичился городским происхождением, вроде бы даже стеснялся этого, как бы испытывая неловкость за ту часть населения, которая оторвалась от земли. Мужчины старались незаметно, по пути, подбросить Алексею дровишек, отправляясь в район, заходили узнать, не надо ли чего? Женщины, то одна, то другая, приносили отведать домашних харчей, предлагали прибрать в доме, постирать, подшить. Но особое замешательство Алексей вызвал у девушек. В день приезда он заметил, что все деревенские девушки одеты плохо и небрежно, кое-как. Кузьмич объяснил:

— Не для кого им наряжаться. Парней-то почти нет. Парни после армии идут в город. И деньги хорошие можно заработать и вообще веселее. Вот и танцуют девчата в клубе друг с дружкой…

Но на следующий день, где бы Алексей ни появился, его встречали уже принаряженные девушки. Кузьмич был прав — молодые жительницы Полушек оказались красавицами. Узнав, что Алексей холостяк, девушки сразу пригласили его в клуб на танцы. От танцев Алексей вежливо отказался, признался, что танцевать не умеет, но кинофильмы обещал смотреть все подряд и впоследствии сдержал своё слово.

Однажды Алексея с Кузьмичом вызвали в дальнюю деревню. За ними приехал «газик», но на раскисшей после дождя дороге машина то и дело застревала.

— Машина не везде удобна, — вздохнул Кузьмич. — Здесь на лошади сподручней. Только сейчас в совхозе почти нет лошадей. Всех техника вытеснила. Даже конный инвентарь выпускать перестали. А лошадь — незаменимая помощница. Доставлять молоко с фермы, съездить на почту, вспахать людям огороды, подсобить в чём другом… На машине едешь, надо за дорогой следить, а на лошади — смотришь по сторонам, любуешься природой… Лет семь назад наш совхоз выкинул старую клячу — её венозные ноги разъезжались, кожа кровоточила, живот был больной, квадратный. Я подобрал её, начал выхаживать. Ночевал с ней в сарае, глаз не смыкал. Прикладывал к её ногам лопухи и заячью капусту. Тыльной стороной. Верное средство… Вылечил, и она расцвела, стала такой кобылицей!.. С её помощью я и землю обрабатывал, и урожай вывозил, и дрова заготавливал, и ещё соседям помогал в подсобных хозяйствах… Сейчас она в центральной усадьбе, пасётся сама по себе. Совсем дряхлая стала, но в работу так и рвётся. Благодарное животное!

Алексей, в свою очередь, рассказал Кузьмичу про парк, Голоса и Сиваша, возчика Ивана, катание на кругу…

— Что говорить! — вздыхал Кузьмич. — Раньше ведь ни один праздник без лошадей не обходился. И на тройках катались, и соревнования устраивали. А сейчас так и норовят от последних лошадей отказаться.

По вечерам после работы Алексей заходил к Кузьмичу в его старую избу с замшелыми брёвнами. В том доме стоял какой-то особый древесный дух… Старик угощал Алексея своим чаем.

— Такого чая ты нигде не попьёшь, — хвастался Кузьмич. — Лучшая заварка — застывший берёзовый сок. Можно ещё добавить листок смородины или бросить листок кислицы. Кислица лучше всякого лимона… Может, и поешь чего? У меня тут окуньки есть, утречком в вершу забрели. Отведаешь? Ты окуня как, уважаешь? Я вмиг пожарю. Его чистить муторно, но надо вначале ошпарить, тогда он легко чистится. Не хочешь? Ну смотри, а то быстренько сготовлю. Я уж один-то давно живу, научился хозяйствовать. Моих-то ведь всех немцы расстреляли, когда я партизанил… Здесь ведь бои были страшные. Сколько народу полегло и не счесть. Вон над лугами ночью до сих пор идёт свечение от костей, — Кузьмич помахал рукой в сторону Жиздры. — А от деревень одни трубы остались. Это всё заново отстроили…

Ветеринары пили душистый чай, Кузьмич рассказывал о военном времени и последующей разрухе, потом переводил разговор на животных:

— Зверя было много… Раз, помню, мы с отцом плыли по Жиздре в половодье, ракиту неломучую срезали — из неё отец корзины плёл. Вот плывём, значит, вдруг лодка накренилась, смотрим — за борт медведь ухватился и карабкается. Видать, долго плавал, выбился из сил. Залез на корму, сидит, отдышаться не может. Ну а как подошли к берегу, он снова бултых в воду! И в лес. Вот оно как было! Да что там! Один год по деревне бегали лисицы. А сейчас леса пустые. Лисиц всех перебили. Зайцев мало. Несколько лет назад под Каменкой убили последнего медведя. Городские. Приехали зимой, нашли берлогу и давай расталкивать спящее животное. Ну и когда показалась сонная голова, всадили в неё несколько пуль. Вот такие дела… Я слыхал, одна городская дамочка завела в квартире щенка-лисицу, растила себе на воротник! Вот до чего люди дошли. До какой жестокости. Синтетики им мало, что ли? Одно дело, когда выращиваем бычков на убой. Это — необходимость. Так уж устроен мир. Другое дело, когда забавы ради или для обогащения, — Кузьмич с огорчения махнул рукой. — У нас-то животных любят. Видал, сколько по деревне собак бегает, сопровождает ребятишек? Как ни посмотришь, смешанная ватага мальчишек и дворняжек. В каждом дворе собака, в каждом доме кошка. Я всем сызмальства прививаю любовь к братьям нашим меньшим.

Летние дни пролетели быстро. Во время листопада Полушки скрыл занавес из дождя и тумана. В один из дождливых дней бычков-двухлеток отправляли на бойню. Кузьмич сказал Алексею:

— Ты это… иди в усадьбу, заполняй бумажки, а я прослежу за сдачей молодняка. Я жуть как не люблю всякой писанины.

Но неожиданно подъехал «газик», и шофёр объявил, что старого ветеринара срочно вызывают в район — у какого-то большого начальника очумилась собака-медалистка и только он, Кузьмич, может её спасти.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Кузьмич. — Придётся тебе, Алексей, следить за сдачей. Нашему брату предписано присутствовать.

Бычков грузили в фургоны. Крича и ругаясь, пастухи загоняли мокрых, забрызганных грязью животных на настил. Бычки упирались, прятались друг за друга, тревожно мычали.

«Неужели я лечил этих бычков только для того, чтобы, вылечив, отправить на убой?» — подумал Алексей и сразу догадался, почему Кузьмич посылал его на «писанину».

Во время погрузки выяснилось, что план по мясу совхоз не выполняет, и директор распорядился пригнать телят-молочников.

Их оторвали прямо от коров. Они были ещё совсем несмышлёными, им даже не передался страх остального стада: одни топтались и с любопытством рассматривали фургоны, другие вытягивали шеи и чмокали губами — искали матерей.

Увидев этих неокрепших, недоигравших сосунков, Алексей не выдержал и быстро зашагал к дому. Внезапно он вспомнил Пончика — преподавателя в техникуме, который лечил цирковых и домашних животных, и ему захотелось вернуться в город, работать в ветеринарной лечебнице, лечить собак и кошек, морских свинок и певчих птиц. Потом он вспомнил возчика Ивана и его завет: «Цель ставь большую». «Надо поступить в институт, — решил Алексей, — чтобы стать настоящим мастером своего дела. Мне будет легко учиться. Практику имею, знаю тайны лечебных трав, спасибо Кузьмичу».

На следующий день у Алексея заканчивалась практика. Прощаясь с Кузьмичом, он рассказал о своей большой цели.

— Одобряю, — кивнул старый ветеринар. — Институт молодому специалисту не помещает. И ясное дело, в городе нашему брату работать интересней.

— Жаль, что уезжаешь, — сказали Алексею работницы фермы и доярки. — Оставь адресок, может, свидимся. Мы ж бываем в городе.

А полушкинские девушки ничего не сказали, только загрустили.

…После окончания техникума Алексей поступил в институт и, пока учился, часто вспоминал Кузьмича. И вспоминал Полушки, пойменные луга, Жиздру, смешанный лес, поляны, усыпанные жёлтыми шариками купав. Перед его глазами вставали знакомые лица и животные, он слышал мычание коров, лай собак, пение петухов, вдыхал горячий воздух, пропитанный запахами коровьего молока, свежескошенных трав…

АЛДАН

У меня есть старый друг — человек замечательный во всех отношениях. Он почти знаменитый чудак: живёт в трёхстенном доме — четвёртую стену заменяет забор, по которому ползают орды муравьёв, но и те стены, что есть, сделаны из сухих веток тамариска. Издали они не видны, и кажется, что крыша висит в воздухе. «Моя пирамида», — называет своё жилище друг. Хорошо, что он живёт в Средней Азии, где всегда тепло, — трудно представить такой дом в нашей средней полосе.

Внешне мой необыкновенный друг похож на разбойника с жуткой, кровавой биографией: он вечно взлохмаченный, глаза выпучены, усы торчат, словно щётки; он носит бессменный костюм на пять размеров больше, чем надо, и никогда не знает, куда деть длинные руки, при ходьбе левой ногой наступает на правую да ещё по рассеянности надевает разные ботинки — свою неуклюжесть и чудачества он довёл до совершенства. Ко всему прочему, он никогда не прибирает постель, курит самодельные папиросы, набивая их мелкоструганым пахучим сандаловым деревом и вечно благоухает одеколоном.

Мой прекрасный друг — десятикратный счастливчик, ему во всём везёт: выходит на улицу — прекращается дождь, направится к остановке — тут же подъезжает автобус; другие ждут полчаса, а он только подошёл — пожалуйста, транспорт к его услугам.

— Боюсь произносить желания, — признаётся мой справедливый друг, — они сбываются! Думаю, я обладаю мистическими силами.

Мой дорогой друг — высокодаровитый человек: мечтает разводить павлинов и выращивать гигантскую цветную капусту — с бочку, и строит фантастические планы: ловить кометы и держать их в железных сейфах до нужного времени, когда понадобится дополнительная энергия. Но главное — мой друг любит животных и знает их повадки как никто другой. Это и не удивительно — он работает в зоопарке, правда, всего лишь сторожем, но ведь не место красит человека!

Однажды я получил письмо от моего незаурядного друга. Почерк у него жуткий — случалось, что-нибудь напишет, потом сам полчаса разбирает. Я в его письме разобрал только три слова: «…приезжай, хорошо отдохнёшь!» Забросив работу (я работаю «свободным художником»), я приехал в небольшой зелёный, цветущий городок.

— Ну наконец-то объявился! — встретил меня закадычный друг, накрыл стол под маслиновым деревом, перекрученным вокруг своей оси, заварил зелёный чай, добавив в него «царя среди трав» — корень женьшеня. За чаем друг сообщил нечто захватывающее:

— У нас весной была гроза, потом ударил мороз. Я замёрз на ходу и ненадолго превратился в статую…

Я не притворился, не сделал вид, что верю, и просто сказал:

— Это лучшая шутка года.

— А недавно было землетрясение, — храбро продолжал друг, не обращая внимания на мою реплику, — так на поверхность вышли реки, текущие под землёй. На моих глазах упал дом: балконы, карнизы отлетели, как щепки… Рядом с этой катастрофой гроза и мороз выглядят детскими хлопушками.

Я поёжился, а мой драгоценный друг посчитал своё выступление недостаточным и решил о землетрясении рассказать полнее:

— На кладбище гробы выскакивали из могил, мертвецы вставали на ноги и скалились.

Тут уж я не выдержал:

— Твои ужасные слова погубят меня! Расскажи что-нибудь светлое, про красивый отрезок своей жизни! Сделай нашу беседу исторической!

Мой тактичный друг сразу переменил тему и высокоторжественно объявил:

— Самое светлое — в нашем зоопарке появился Алдан, — с этими словами он вскочил и повёл меня в зоопарк смотреть на корабль пустыни.

Верблюд был очень старый: морда в морщинах и складках, ноги сбиты, шерсть облезла, только на горбах висели бурые клочья; он неподвижно стоял под деревьями, огромный, величественный; стоял с закрытыми глазами, тяжело дышал, раздувая ноздри, и жевал жвачку. Мой друг подошёл к верблюду, погладил по шее; исполин приоткрыл глаза, принюхался и, уловив знакомый запах, уткнул морду в полы пиджака моего друга.

— У Алдана необычная судьба, послушай! — друг закурил сандаловую папиросу и рассказал всю долгую жизнь Алдана.

…Его матери, игривой верблюдице, в мужья предназначался вожак верблюжьего стада — злой, надменный самец с чёрной шерстью и отвислыми губами. Так решили «уважаемые люди» городка, которые мало в чём смыслили, но во всё совали носы и командовали. В эту спаянную компанию входили: директор совхоза, капитан милиции, судья и ещё два-три крупных начальника. Но погонщик верблюдов, тонкий знаток своего дела, заметил, что игривую верблюдицу обхаживает молодой верблюд. Этот верблюд в караване то и дело выглядывал, высматривал будущую мать Алдана, а на привале ложился рядом с ней, вздыхал, таращил на неё глаза, словно зачарованный, и целовал ноги своей избранницы. Он ухаживал за ней деликатно, старомодно, по-рыцарски. Мать Алдана отвечала ему взаимностью; на глазах всего стада влюблённые обвивали шеи друг друга. Погонщик их и свёл в один прекрасный день. За самоуправный поступок «уважаемые люди» уволили погонщика, но на свет появился самый красивый и сильный верблюжонок из всех, каких видели в той местности. Известное дело — от любви и дети рождаются красивые, талантливые. (Кстати, тем погонщиком был мой талантливый друг в молодости. Талантливый — даже не то слово. Слабое слово. Непревзойдённый! Вот подходящее слово!)

Длинноногий, большеглазый, с рыжей шёрсткой верблюжонок стал всеобщим любимцем. Веселяга и игрун, он унаследовал от матери лёгкий общительный характер, а от отца — терпеливость и выносливость. У него была одна особенность — когда он улыбался, на его щеках появлялись ямочки. Верблюжонка назвали Алдан. Это имя придумал мой неиссякаемый на выдумки друг. Он же повесил на шею Алдана медный колокольчик, который верблюжонок носил с некоторым шиком.

С раннего детства Алдана брали в многодневные переходы по степи; он шёл за матерью и никогда не хныкал от тягостей похода, только на привале дольше обычного пил материнское молоко — самое вкусное и полезное в мире. Когда Алдан подрос, у него появилась густая, длинная шерсть, на ногах образовались мозолистые подошвы. Сильный, резвый, на соревнованиях молодняка во время праздников он обгонял всех соперников.

— Это не корабль пустыни, это — смерч в пустыне! — восторженно восклицали зрители, в том числе и «уважаемые люди» (они начисто забыли, кому обязаны появлением Алдана на свет).

После победы на соревнованиях Алдан не задирал голову, как поступали некоторые победители до него, он просто стоял и улыбался, правда, при этом ямочки на его щеках превращались в ямы.

Наконец наступил день, когда Алдана поставили в караван и доверили самостоятельно нести поклажу. Он очень гордился своей ношей, и когда на привале погонщики решили несколько облегчить его груз, замотал головой и даже плюнул (не в погонщиков, конечно, — в сторону). Алдан и в дальнейшем в этом вопросе проявлял строптивость. Когда стал совсем взрослым, мощным верблюдом, с массивным корпусом, когда таскал самые тяжёлые мешки, бывало, где-нибудь на водопое после привала ему пытались заменить груз, но он наотрез отказывался — хотел нести только то, что нёс. Во всём остальном Алдан оставался неприхотливым и послушным.

В это время у Алдана появилась ещё одна особенность — дружелюбное отношение к козлу. Как поведал мне мой всезнающий, мудрый друг, перед караваном обычно шествует осёл, на нём едет один из погонщиков; но весной, когда в степи появляются скорпионы и фаланги, перед караваном пускают козла — у него иммунитет к яду насекомых, он их спокойно пожирает, как опавшие ягоды. Так вот почему-то большинство верблюдов относятся к козлу равнодушно, не понимают, кто их спасает от болезненных укусов, но Алдан понимал — в конце перехода непременно подходил к козлу и благодарно лизал в затылок.

В пятилетнем возрасте Алдан влюбился в молодую верблюдицу Зиган, холодную красавицу с гордой осанкой. Зиган не обращала на Алдана никакого внимания; она вообще ни на кого не обращала внимания — была занята собой; только и знала, что любовалась своим отражением в лужах на водопое. Немного пощиплет полынь, солянку и скорее спешит к луже — прямо помешалась на своей красоте. Алдан остро переживал пренебрежительное отношение Зиган, хотя и пытался скрыть свои чувства. Но вскоре судьба повернулась к нему счастливой стороной. В тот день на бегах он в очередной раз выиграл приз и его отметили венком из верблюжьей колючки. Неожиданно и Зиган отметила победителя — подбежала к Алдану, поцеловала и тут же согласилась стать его подругой.

Через несколько лет Алдана забрали на озеро Арал — таскать рыболовные сети. Новые хозяева Алдана были грубыми людьми, меж собой общались посредством изобретательной полновесной ругани и всю свою злость за тяжёлый труд вымещали на верблюде: когда он тянул из воды сети, лупили его палками. С утра до вечера без передышки работал Алдан; от верёвок шерсть на его боках вытерлась, ноги от воды распухли. По ночам, отлёживаясь под навесом, он зализывал раны и ссадины и тихо стонал. Теперь караван, погонщики и Зиган ему вспоминались как прекрасный сон.

Однажды поздней осенью на Арале появился торговец из далёкого сибирского города; при нём было шесть крикливо размалёванных чемоданов. Этот человек умел всё покупать и всё продавать, деньги были его страстью, денежные заботы не давали ему покоя. Увидев Алдана, торговец быстро смекнул, что на энергичном, напористом верблюде можно погреть руки, как он выражался.

— Я дико извиняюсь, — сказал он рыбакам, — но зачем вам этот больной верблюд? Отдайте его мне. Ставлю ящик вина.

Рыбаки, не раздумывая, согласились.

Алдана повезли на Север в крытом грузовике, потом в вагоне по «железке». Он не видел, куда его везут, только чувствовал, что с каждым днём становится всё холоднее. Наконец товарняк встал на окраине большого города, Алдана вывели из вагона, и он впервые увидел снег. Посмотреть на верблюда сбежалось полгорода, Алдан даже немного стушевался от такого внимания. (И в дальнейшем, за всё время пребывания в городе, Алдана сопровождала толпа зевак.)

Торговец решил продать Алдана в городской зоопарк, но заломил такую сумму, которая оказалась зоопарку не по карману — то пристанище животных вообще было крайне бедным и находилось в плачевном состоянии. Тогда торговец привёл Алдана в городской цирк.

— Я дико извиняюсь, — сказал он директору цирка. — Готов вам для представлений продать верблюда, — и снова заломил баснословную сумму.

— Понимаете какая штука, — вежливо ответил директор цирка, — верблюд — замечательное животное, но его надо готовить к выступлению с раннего возраста, а вашему уже не менее пятнадцати лет. Так что тоже извиняюсь.

Бойкий торговец немного приуныл и стал в голове перебирать другие варианты, куда повыгоднее пристроить верблюда — «урвать кусок», как он выражался. Он рассуждал примерно так: «Верблюд сильнее лошади, значит, может везти больший груз». С этими мыслями торговец привёл Алдана на кирпичный завод.

На кирпичном заводе не успевали вывозить кирпич по причине отсутствия запасных частей для грузовиков, поэтому дирекция завода с радостью встретила предложение торговца.

— Опять же реклама нашей продукции, — сказали кирпичных дел мастера и купили Алдана, только за меньшую сумму, чем просил торговец.

Пять лет отработал Алдан на кирпичном заводе. Летом, задыхаясь от красной раскалённой пыли, возил тяжёлые телеги, зимой, под снегопадом и в метель — огромные сани-розвальни. Не раз зимой Алдан простужался и болел, но и тогда продолжал работать. В конце концов кирпичный завод достал запасные части, починил грузовики, а Алдана перепродал в леспромхоз.

В леспромхозе верблюд оказался как нельзя кстати. На заготовке леса работало несколько лошадей — они лучше всяких тракторов меж пней и завалов тащили спиленные деревья из чащи к дороге. Тащили волоком связанные цепью два ствола. Алдан сразу же вывез четыре.

Вначале после работы Алдана вместе с лошадьми заводили в конюшню, но лошадям не нравилось такое соседство, жеребцы так и норовили куснуть Алдана — похоже, лошади завидовали его силе и побаивались, как бы их всех не заменили на верблюдов. Тогда на ночь Алдана стали приводить в сарай, где стояла корова. Машка (так звали корову) довольно приветливо встретила Алдана — немного одичала от одиночества, к тому же она боялась мышей, а Алдан их совершенно не боялся и тем самым как бы успокаивал её, трусиху. И хозяйка Машки обрадовалась новому пополнению. Да и как тут не радоваться? Во-первых, Алдану приносили сено, и кое-что перепадало Машке, во-вторых, в свободное время Алдан помогал по хозяйству: возил дрова, бочку с водой.

Слухи о том, что Алдана с Арала увезли куда-то в холодную Сибирь пришли в цветущий городок запоздало. Мой благородный, чуткий друг разволновался не на шутку, приехал на Арал и узнал от рыбаков о торговце. Он написал ему письмо, в котором просил сообщить о судьбе Алдана. Торговец ответил: «Судя по письму ты — великий человек, а великий человек должен быть богатым. Готов дать информацию о местонахождении верблюда, но за определённую мизерную плату». В скобках стояла приличная сумма. Мой щедрый друг выслал деньги, а получив адрес леспромхоза, направил телеграмму, что готов выкупить Алдана.

К этому времени Алдан уже постарел, его походка стала тяжёлой, по количеству вывозимых деревьев он сравнялся с молодыми лошадьми, а тут ещё на заготовку леса прислали японские тракторы, маленькие, юркие, грузоподъёмные. Короче, начальство леспромхоза выразило готовность продать Алдана, а заодно и лошадей. «Один верблюд — не то не сё, — говорилось в ответной телеграмме, — забирайте вместе с лошадьми, их всего пять штук, отдадим дёшево». Мой добросердечный друг обратился за помощью к соседям и встретил ответную сердечную поддержку. «Нам нетрудно», — откликнулись соседи, и каждый принёс деньги, кто сколько мог. Но ещё предстояло нанимать грузовик, оплачивать железную дорогу… И тогда мой отзывчивый друг продал свой дом, мебель и грандиозную идею насчёт комет (её приобрели «уважаемые люди» в надежде послать в Москву и прославиться).

Таким образом, теперь мой великий друг живёт в ветхой лачуге. Впрочем, это его ничуть не огорчает.

— Главное — Алдан на заслуженном отдыхе, — ликует он и улыбается так широко, что его усы из щёток превращаются в цветущие кусты саксаула.