Человеческое животное

Я вглядываюсь в начало дня за окном. По-прежнему кромешная тьма.

Поджариваю хлеб в тостере и включаю радио. Попадаю на середину интервью и слышу, как мужчина объясняет, что черная дыра — это область, поглощающая весь свет и все вещества, но ее саму ничто не покидает. Ее природа настолько непостижима, что все принятые научные теории не работают. Даже пространство и время существуют не в той форме, которую мы знаем.

Выпиваю чашку кофе и выключаю радио.

На дне шкафа, где висят платья, двоюродная бабушка оставила большую тяжелую картонную коробку из-под бананов «Чикита». Я знала, что в ней хранятся какие-то бумаги, но все тянула с тем, чтобы ее открыть и изучить содержимое. Когда я навещала бабушку в больнице, в одно из последних посещений она вдруг погладила меня по тыльной стороне ладони и сказала:

— Присмотри за моей коробкой.

Тогда я не поняла, что она имеет в виду.

Коробку открыла только через год после ее смерти.

На самом верху в ней лежал толстый светло-коричневый конверт, в котором оказалась машинописная рукопись, более двухсот страниц. На первой странице стояло имя бабушкиной сестры, а под ним большими буквами: «ЖИЗНЬ ЖИВОТНЫХ», подзаголовок: «Исследование возможностей человека». Полистав, я убедилась, что это рукопись книги. В предисловии бабушка немного написала о себе:

Я принимала детей в самый короткий и в самый длинный день года, когда солнце почти не поднималось или почти не садилось, всего через мои руки прошло 5077 новорожденных: 2666 мальчиков и 2411 девочек. И всем им я что-нибудь вязала: шапочку или кофточку, рейтузы или пинетки. В основном из желтой или светло-зеленой пряжи — это цвета солнца и проклюнувшегося ростка. На одного ребенка уходило три-четыре мотка пряжи.

Заканчивается предисловие следующими словами:

Говорят, человек никогда не справляется с фактом своего рождения. Что самое трудное в жизни — появиться на свет. И сложнее всего привыкнуть к свету.

Разбирая коробку, я вскоре обнаружила еще две рукописи. Обратила внимание на то, что все они машинописные. Как и в случае «Жизни животных», на первой странице напечатано имя двоюродной бабушки, ниже — названия: «ПРАВДА О СВЕТЕ» (на полях написаны два других: «Раз мышления о свете» и «Воспоминания о свете» — бабушка явно выбирала) и «СЛУЧАЙНОСТЬ» В каждой свое предисловие, и сначала я считала, что это три отдельные рукописи. Но, просматривая страницу за страницей, обнаружила, при всем различии, несколько одинаковых тем. Так что теперь мне предстояло решить, идет речь о набросках или разных версиях одной и той же книги. Ты продолжишь мое дело, сказала мне Фива. Тогда я подумала, что она имеет в виду акушерство. Теперь я в этом не уверена.

Я сделала несколько подходов к коробке, но, чтобы пропахать семьсот с лишним машинописных страниц, требуется много времени.

Сестра наблюдала за ходом дела со стороны. Она называет бумаги скарбом и периодически спрашивает: ты уже разобралась со скарбом? Хочешь, помогу сортировать и выкидывать? Или: ты все еще копаешься в этих залежах? И добавляет: можно отнести бумаги в отдел рукописей Национальной библиотеки, закрыть их там на пятьдесят лет, и дело с концом.

Когда сестра впервые спросила, что это за рукописи, я не знала, как ответить.

— И никакой идеи?

— Их сложно описать. Это отличается от всего, что я когда-нибудь читала.

— Это воспоминания? Или что-то вроде руководства по акушерству?

— В сущности, нет, — ответила я и добавила: — К тому же рукописи сильно различаются между собой.

Подумав, пояснила:

— Думаю, она пытается понять человека.

— В каком смысле?

— Его бессилие.

— Она не верит в человека?

— Трудно сказать.

— Понимаю.

— Я еще не все прочитала.

Мое недоумение вызвал прежде всего стиль, точнее — его отсутствие. И дело не только в стилистических особенностях рукописей — различаются по стилю главы и даже абзацы внутри одной главы, словно авторов было много. Рукописи отчасти напоминают учебное пособие по практической стилистике: в одних местах стиль сухой, точный, научный, в других — возвышенный и торжественный, даже библейский. Также можно найти придуманные диалоги в духе просветителей XVIII века. Двоюродная бабушка не заботится о логичности и стройности изложения, чтобы одно непременно вытекало из другого. Такие фрагментарные тексты очень нелегко читать, в них словно нет смысловой связи. «Бессвязность» и «обрывочность» были первыми словами, пришедшими мне в голову. Однако нельзя отрицать, что форма и содержание слиты воедино, когда бабушка пишет:

Одно не обязательно влечет за собой другое. Так происходит потому, что наш мир фрагментарен и человек лишь осколок осколка.

Главы далеко не всегда позволяли составить верное представление о содержании книги, скорее наоборот. Они могли быть неясными и не давать однозначных ответов, как «То, что я знаю» или самая длинная глава в «Случайности», которая называется «Иное».

В рукописях также можно найти множество разрозненных рассуждений, отдельных предложений или фрагментов, никак не связанных с текстом. В бабушкином стиле и способе выражения мыслей много странного, особенно в манере говорить намеками. Она могла, например, сказать без видимой причины: сначала свет, затем темнота, сначала день, затем ночь — таков порядок вещей. Или: середина там, где мы каждый раз находимся, Дия. Либо наставляла меня: ты поймешь, что люди говорят да, но имеют в виду нет. Или наоборот: говорят нет, а имеют в виду да. В какой-то момент мне кажется, будто она говорила о черной дыре внутри космоса. Что она вполне могла бы сказать: в центре Вселенной есть черная дыра. А в центре дыры — свет. Я понимала не все из того, что она говорила. Даже когда жила у нее.

Иногда меня не покидало чувство, что сказанное бабушкой было финальным аккордом ее размышления, заключением, над которым она долго думала наедине с собой, сродни ответу на математическую задачу.

Самое примечательное, однако, — ее умение плавно переходить от малого к большому в одном предложении, от листка на дереве или петли в вязании к замечанию о том, что расстояние между звездами одного созвездия составляет миллионы световых лет. Для бабушки будто не существовало разницы между большим и малым, второстепенным и главным. Или, скорее, малое было в ее глазах большим, а большое малым. И в соответствии с этим она непоколебимо верила, что в итоге все в мире связано. В конце пути, пишет она в «Случайности», человек видит, что все связано. И не так уж важно, что изложение напоминает длинные и извилистые проходы или разветвленные тайные тропы, — в нужном месте они сливались, потому что все связано. (Не могу не думать о том, что именно случайность — понятие, которое наилучшим образом описывает порядок изложения материала в рукописях двоюродной бабушки.) По приблизительным подсчетам, два эти слова — все связано — встречаются в рукописях более трехсот раз, в различных контекстах. Столкнувшись со сложным материалом, бабушка пишет: все связано, это ее аргумент и ее заключение: все связано. Когда я объявила, что бросила теологию и собираюсь стать акушеркой, она сказала:

— В конце концов человек понимает, что все связано, Дия.

Когда сестра первый раз спросила, что я собираюсь делать с рукописями, я ответила, что не знаю.

Однако хорошо понимала, что двоюродная бабушка думала об издании. Подтверждение нашлось в коробке из-под бананов «Чикита», в письме от издателя, который благодарит бабушку за присланную рукопись. Но затем пишет:

Мы считаем рукопись оригинальной, но, к сожалению, изложение слишком фрагментарно, чтобы ее можно было опубликовать.

Письмо датировано октябрем 1988 года, однако из него нельзя понять, о какой рукописи идет речь. Подозреваю, что издатель имеет в виду «Жизнь животных». Письмо теплое, видно, что отправитель приложил немало усилий, чтобы смягчить отказ. Он извиняется за то, что долго не отвечал, тянул с ответом, пишет он, рукопись оказалась погребенной под кипой других рукописей, еще и редактор отдела была в декретном отпуске. Из письма также следует, что двоюродная бабушка ходила в издательство, поскольку издатель благодарит ее за визит. Наконец он упоминает, что вынужден отказаться от публикации не только ее книги, но и некоторых других, так как на издательском небосклоне сгущаются тучи. Отправитель мягко обошелся с бабушкой, полагаю, в силу ее возраста, но между строк можно также прочитать, что ему было трудно понять, о чем рукопись. Чувствую, что, характеризуя рукопись как оригинальную, он на самом деле имел в виду, что повествование непоследовательно или даже нелогично. На обороте письма двоюродная бабушка написала синей шариковой ручкой:

Не согласны с композицией.

Соседка, живущая этажом ниже, работает редактором в маленьком издательстве, и однажды в разговоре с ней я упомянула о рукописях. Я возвращалась домой с ночной смены, было субботнее утро, и соседка вышла почистить тротуар и смести снег с мусорных контейнеров в темноте, синий отблеск телеэкрана указывал на то, что ее дети смотрят детскую передачу.

Я упомянула, что рукописи несколько фрагментарны, она считала, что сегодня люди более открыты к восприятию неупорядоченности или хаоса, чем тридцать лет назад, настолько, что даже может развиться безвкусица, как она выразилась. К тому же хороший редактор способен сотворить чудо, навести мосты между разрозненными отрывками и нащупать то, что она назвала стержнем произведения.

— Тогда и содержание сложится, — добавила она.

Маленькое издательство типа того, в котором она работает, конечно, не возьмется за публикацию такой неординарной вещи, сказала соседка, но посоветовала поговорить с другими издателями. Только нужно быть готовой разъяснить содержание произведения. Вопрос также в том, какую рукопись предъявить. Можно, например, послать их все, пусть издатель сам выберет интересные фрагменты.

Кроме письма от издателя, из которого нельзя было понять, какая из рукописей имеется в виду, нигде никаких дат не было. Я предположила, что двоюродная бабушка работала над ними долго, возможно даже десятилетия, вплоть до смерти в 2015 году. Самая полная рукопись — «Жизнь животных», и я считаю ее также самой ранней. Самая длинная глава в «Жизни животных» называется «Человек — двуногое млекопитающее», но из записи на полях следует, что бабушка также рассматривала название «В чем другие животные превосходят человека?». Судя по нему, глава посвящена человеку и его сравнению с другими млекопитающими; она начинается с предложения:

Человек развивается медленнее других животных на земле.

В ней красной нитью проходит тема преимущества других видов млекопитающих перед человеком, и бабушкино заключение в том же духе: человек по большей части сильно уступает другим животным, не в последнюю очередь это проявляется в медленном развитии его потомства. Описывая человека, бабушка обычно использует понятие «млекопитающее». Когда я упомянула об этом в разговоре с сестрой, она сказала, что в свете бабушкиных занятий ее это не удивляет. Речь в главе в основном идет о способностях различных животных в сравнении с человеческими способностями.

Ягнята и жеребята сразу становятся на ноги при рождении, пишет бабушка, ребенку, чтобы сделать первые три шага на неуверенных ногах, нужно, как правило, двенадцать месяцев.

И продолжает:

Ребенку требуется два года, чтобы его словарный запас достиг пятнадцати слов. За это время кошка приносит первых котят. Намного позже человек усваивает такие слова, как стебель, еще позже — процесс, свобода и надзор, и не факт, что когда-нибудь задумывается об их значении.

Пчелы и пауки исполняют сложные танцы, и птицы танцуют, продолжает бабушка, а человеку требуется два года, чтобы научиться стоять на одной ноге и прыгать. И столько же времени, сколько нужно, чтобы овладеть навыком извлечения одиночных нот на губной гармошке.

Мое внимание привлекло предложение в конце главы, не в последнюю очередь тем, что не согласуется с остальной ее частью:

Обезьяны бонобо, как и человек, занимаются сексом, чтобы помириться.

Бабушка пишет, что человек обладает неплохим зрением, но она упоминает различных животных, у которых оно намного лучше и глаз устроен сложнее. В глазу орла, например, своего рода телескопическая линза, что позволяет ему заметить добычу с многокилометровой высоты. Однако самым лучшим зрением среди всех земных обитателей наделен один из видов омаров (в другом месте, правда, речь идет о крабах). Начинает бабушка с утверждения об ограниченных возможностях человека. Так, она пишет о том, что он слеп в темноте. Далее перечисляет животных, которые в темноте отлично видят, таких, например, как совы в небесной вышине и акулы в глубинах моря. После зрения бабушка переходит к слуху и говорит, что даже безухие насекомые слышат лучше человека. Органы чувств следуют один за другим, обоняние у человека тоже слабее, чем у большинства других видов, и в качестве одного из многих примеров она приводит исландских пастушьих собак, намного опередивших человека. Человек вечно пьет кофе и мочится, а верблюд может много дней прожить в пустыне без воды, пишет двоюродная бабушка. Что касается способности ориентироваться, то человек может найти дорогу в магазин, тогда как крачка — это чудесное небесное создание — летает на тонких крыльях между полюсами: шедевр природы, мягкие подушечки лап слона чувствуют вибрацию на расстоянии пятнадцати километров, а кит — самое крупное млекопитающее на земле — может уловить движение подлодки за десятки километров и вызвать помехи в работе системы связи. И человеку остается лишь всю жизнь восхищаться такими удивительными существами. Вера двоюродной бабушки в то, что человек отстает от многих видов животных, растет от страницы к странице. И в конце главы о двуногом млекопитающем она приходит к заключению, что новорожденный ребенок хрупок, как крылья мухи. Если маленькое тельце выскользнет из рук нервного (и в некоторых случаях пахнущего вином) отца, свет тут же погаснет. Я поняла, что человек, считающий себя венцом творения, на самом деле беспомощнее всех диких животных, он — слабейший представитель своего класса, хрупче фарфоровой вазы и птичьего яйца, самое хрупкое из всего хрупкого на земле.

В том же духе бабушка пишет своей подруге в Уэльс:

Самое чувствительное животное на земле на самом деле никогда не справляется с фактом своего появления на свет.

В последней части главы «Человек — двуногое млекопитающее» речь идет о размере человеческого мозга, и там много разного. Мозг человека в пять раз больше, чем должен быть по сравнению с размером тела, пишет двоюродная бабушка. Размер мозга позволяет человеку беспокоиться о завтрашнем дне и о том, что его не любят. Что он одинок. Что его неправильно понимают. В этой связи примечательно, что, сравнивая человека с другими видами и отмечая их явные преимущества, бабушка одновременно считает слабости человека его сильными сторонами. Размер мозга позволяет ему выдавать различные идеи. Он может решить проблему, если захочет. Глава, посвященная границам человеческих возможностей, начинается следующими словами:

Поскольку человек не умеет летать на собственных крыльях, он строит самолеты. Точно так же несовершенства человека приводят к тому, что он изобретает электричество и вакцины, утюг и компьютер. («Компьютер» она добавила в рукопись шариковой ручкой позже, когда его приобрела.)

Однако самой позитивной способностью человека, по мнению двоюродной бабушки, является непредсказуемость поведения, означающая, что, в отличие от других видов животных, он может повести себя неожиданно даже для самого себя. Бабушка описывает, как человеку вдруг приходит в голову попрыгать на одной ноге или встать на руки без всякой очевидной цели. Из всего удивительного самое удивительное — это то, что человек часто не знает, почему он поступает так, как поступает. Он бунтарь и изгой.

Для меня не стало сюрпризом, что самой примечательной особенностью человека, по мнению бабушки, является умение сочинять стихи. Говорить о себе как о рыбе в сети слов, а о наших словах как о сетях для того, чтобы ловить ветер. И далее: и кровь твоя струится слепо, тяжело, устало.

В рукописи четыре страницы стихотворных цитат, как целые стихотворения, так и отдельные строки, которые любила двоюродная бабушка. Я еще вернусь к языку, пишет она в конце главы, но не делает этого, что для нее типично и показывает, насколько непоследовательным автором она была. Больше она о языке не упоминает.

Но когда дело доходит до чувств, здесь человек беспомощен и защищен лишь набедренной повязкой. Или даже обнажен, как при рождении. Он не понимает, почему чувствует то, что чувствует.

Сестра спрашивает, рассказывается ли в рукописях о родах. Нет, отвечаю я, если не считать утверждения, что человек рождается и умирает. В том, что бабушка ни словом не обмолвилась о родах, она очень похожа на своих предшественниц из акушерского сословия. Никто не помнит своего рождения, и еще никто не смог выразить словами собственную смерть, пишет она. Многие, напротив, пускались в подробные рассуждения о смерти других. Из страха.

Из бабушкиной переписки видно, что они с подругой очень часто обсуждают смерть. Обмениваются сценами смерти из произведений литературы, и, судя по бабушкиным черновикам, она выбирала примеры из саг об исландцах, в которых брак приводит к смерти персонажа. В то время как ее подруга не жалеет места на размышления о смерти Лавинии в «Тите Андронике», Анны в «Анне Карениной» и Алены Ивановны в «Преступлении и наказании».

Заключительная глава «Жизни животных» называется «Воззвание к младенцам, которым я помогла появиться на свет», в ней находят подтверждение слухи, что двоюродная бабушка общалась с грудничками в родильном отделении.

Воззвание начинается с обращения:

Добро пожаловать, малыш. В мире ты альфа, и омега тоже ты.

Затем следует список того, что ждет ребенка, состоящий из двадцати девяти пунктов, и почти все начинаются со слов «ты будешь…»

— А двоюродная бабушка ничего не пишет о желаниях и страхах? — как-то спросила сестра.

— Нет, по крайней мере прямо, — ответила я.

Заключительное предложение воззвания, однако, заставило меня поломать голову — одно из немногих, отсылающих к чувствам.

Я искала следы ее личной жизни в квартире и почти ничего не нашла. Но, рассматривая книжные полки, заметила сложенный лист бумаги, засунутый между страницами Flora Islandica. На листе от руки написаны два предложения, попеременно. Семь раз каждое.

Я жду тебя.

Я не жду тебя.

Бабушка словно примерялась, размышляя, какое из двух выбрать. Я спросила у мамы, и она сказала, что ничего не знает. Или буквально: те, с кем я общаюсь, ничего не рассказывают.

Я также упомянула двадцать девятый пункт в разговоре с сестрой, что дало ей возможность завести речь о моем зяте.

— Происходят вещи, которых человек не предполагает, — сказала она.

— Например? — спросила я.

— Сигурбьярт.

— Что с ним?

— Вчера мы с ним долго разговаривали.

Не так давно сестра поделилась, что ее муж изменился.

— Подозреваю, что на работе им кое-кто увлекся, он явно в курсе, и ему это нравится.

— Вот увидишь, Дия, — говорила мне бабушка, — то, что не происходит, не менее важно, чем то, что происходит.

Чем больше я пытаюсь собрать пазл жизни двоюродной бабушки, тем больше вопросов возникает.

Я просыпаюсь в самый короткий день года, в самую длинную ночь года.

Еще далеко до того, чтобы свет озарил небо и мир обрел форму. Я прислушиваюсь к звукам в доме и, кажется, слышу шаги в мансарде. Вылезаю из кровати и отодвигаю занавеску. Над кладбищем свинцово-серой пеленой лежит туман. Самолет появляется из-за одного облака и исчезает за другим. День никогда не начнется.

Идя на кухню, слышу, как кто-то взбегает по лестнице и чуть позже стучит в мою дверь. На лестничной площадке стоит моя коллега Вака и говорит, что проскочила с мужчиной, который поднимался в мансарду. Она протягивает мне пакет из пекарни, приносит две подушки и устраивается на краю бархатного дивана. Когда она пришла ко мне в гости в первый раз, квартира ее явно удивила. Она так и сказала:

— Неожиданная квартира.

Сейчас у нее серьезный вид — как выясняется, ночью она приняла ребенка, который должен был родиться только через три месяца.

— Девочка слишком рано появилась на свет, — делится Вака.

Иногда, думаю я, дети заставляют себя ждать и задерживаются на несколько недель, иногда рождаются слишком рано, крохотные, с синей сосудистой сеткой под белой кожей, тонкой, как рисовая бумага.

— Она не была готова, — продолжает Вака, кладет подушку под голову и откидывается на спинку.

Я предлагаю сварить кофе, наливаю в кастрюлю воду, включаю конфорку.

Случается, дети рождаются и в ту же минуту умирают, иногда сердце делает несколько ударов, затем сердцебиение затихает и свет гаснет.

Я расставляю на столе чашки с блюдцами, делаю бутерброды из принесенных коллегой бейглов.

— Ребенок был жив?

— Да, увезли в реанимацию.

Вака поднимает чашку, поворачивает, ее губы шевелятся.

— Этот белый сервиз от Хьёрта Нильсена.

Некоторое время она молча ест бейгл, затем говорит:

— Я узнала, ты потеряла ребенка при родах.

— Да, это так. Мальчика.

— Как давно?

— Шестнадцать лет назад. В июле, — добавляю я.

— Он был доношенным?

— Да.

Случается, пациентки спрашивают, есть ли у меня дети, и я отвечаю, что нет. Если бы они спросили, рожала ли я, то я бы ответила: то, что я стала матерью, почти ничего не изменило.

Коллега допивает кофе, собирает со стола хлебные крошки и, высыпав их на тарелку, говорит:

— Прошлой ночью мне приснился странный сон.

Она замешкалась, затем продолжила:

— Приснилось, что мне поручили заботиться о шести малышах, все девочки, и я с ними одна. Я должна была их кормить, но у стола стоял только один детский стульчик.

Обычно акушеркам снятся роды, когда они ждут младенца. Или мечтают о детях. У двоюродной бабушки всегда были наготове толкования снов. Обзавестись ребенком означало большую удачу для замужней женщины и трудности для незамужней; увидеть, что ребенок падает, предвещало неприятности; что он дерется означало удачу; плачущий ребенок — к хорошему здоровью; бегущий ребенок — не к добру; идущий ребенок — к свободе, а много детей — к большому счастью. В то время как беззащитные дети предупреждали о грядущих трудностях.

— Сон может означать, что на тебя давит ответственность, — говорю я коллеге.

Мне также приходит на ум ее дополнительная нагрузка в спасательной команде. Однажды поиски туриста продолжались все выходные, и, придя в понедельник утром на работу, Вака рассказала, что, когда метель стихла, его нашли вблизи холма, где он пытался укрыться от непогоды.

— Мы знали, что того, кого ищем, уже нет в живых, — добавила она.

Я налила в чашки кофе.

— Я велю женщинам слушать свое тело, как нас учили. Но слушает ли тело женщин?

Сделав глубокий вдох, Вака отвечает на свой вопрос сама:

— Нет, не слушает.

Она отпивает кофе и продолжает:

— Я тут недавно прочитала, сколько женщин в мире умирает за день при родах.

— Ты имеешь в виду всего?

— Да, всего.

Она смотрит вниз.

— Восемьсот тридцать женщин в день.

Она поднимает взгляд и смотрит на меня.

— Как если бы в один день разбились четыре пассажирских самолета.

Она снова в замешательстве.

— Тогда сообщили бы в новостях, — говорит она в заключение.

— Да, — соглашаюсь я, — сообщили бы в новостях.

Она встает, подходит к окну и стоит там некоторое время.

Облако приближается, затем удаляется, оно быстро проносится мимо. Наконец туман на кладбище рассеивается, на нижнем краю неба появляется голубая полоса, она постепенно расширяется, и на горизонте белыми пятнами выстраиваются горы.

И тут я вспоминаю, что Вака недавно переехала в квартиру, которую снимает вместе с подругой из спасательной команды, и она как-то упомянула, что им не хватает мебели.

Перехожу прямо к делу:

— Ты ведь говорила, что тебе нужен диван?

Она поворачивается.

— Я думаю избавиться от лишних вещей.

Она смотрит вокруг и подтверждает, что ей нужен диван.

— А еще какая-нибудь мебель не нужна?

Когда Вака была у меня в гостях в первый раз, она обошла квартиру, восхищаясь тиком, теперь идет по второму кругу.

— Ты уверена?

— Абсолютно. Бери что хочешь.

Она хмыкнула.

— Только скажи, с чем можешь расстаться.

В конце концов коллега выбирает диван, который сестра сравнивает с густым зимним туманом, кровать бабушки и дедушки, в разобранном виде перекочевавшую в комнату за гостиной (матрасы были выброшены), и столовый гарнитур, также принадлежавший бабушке. Под моим напором добавляет кресло и журнальный столик.

Вака делает пару телефонных звонков и сообщает, что договорилась о машине со спасателями, а две подруги из команды помогут ей перевезти мебель, но это потом. Сначала она поспешит домой и ляжет.

Звонит моя сестра:

— Электрик приходил?

— Да.

— И что сказал?

— Что сую в розетку сломанные электроприборы и что в квартире не хватает освещения. Что он словно пришел к слепой старухе.

И тут я вспомнила о рождественских подарках.

— Ты могла бы подарить мне какой-нибудь светильник.

Сестра была очень довольна полученной информацией и хотела узнать, какой именно.

— Торшер или настольную лампу?

— Все равно.

— Так тебе нужно два светильника?

— Можно и два.

Сестра говорит, что передаст маме.

— Ты не думала что-то изменить? Разобрать?

Сообщаю ей, что как раз отдала один из диванов и еще кое-какую мебель, и добавляю:

— Ваке, она со мной работает.

— Той, что в спасательной команде?

— Да.

Сестра сочла это замечательной новостью. Затем она переходит к туристу с мансарды и спрашивает, удалось ли мне выяснить, откуда он.

— Из Австралии, как ты и догадывалась.

— Сбежал от жары?

— Ничего такого он не упоминал. Я научила его пользоваться стиральной машиной. Он сказал, что как раз обдумывает планы, — добавляю я.

Сестре кажется странным, что человек пролетел семнадцать тысяч километров, чтобы обдумывать планы.

— Он никак не пояснил?

— Нет.

Некоторое время в трубке тишина.

Затем она хочет знать, не нужны ли мне яйца.

— Нет, у меня еще почти целая коробка, которую ты привезла на прошлой неделе.

Одна из ее подруг разводит кур породы исландский ландрас, сестра покупает яйца по подписке и регулярно снабжает меня.

— Ты рассказала туристу о прогнозе погоды?

— Нет, забыла.

Со вчерашнего дня прогноз ухудшился. Речь идет о самом глубоком циклоне не за семьдесят лет метеонаблюдений, как прогнозировали ранее, а за сто лет. И полная неуверенность в том, когда именно разразится непогода: в сочельник или рождественскую ночь и в какое время.

— Неужели есть вероятность, что придется перенести семейный обед? — спрашиваю я сестру. — Раз такой плохой прогноз?

— Да, возможно, придется перенести семейный обед на сутки и собраться на само Рождество.

Она хочет обсудить эту возможность.

— Тогда непогода должна уже стихнуть.

— У меня три ночных смены подряд, так что я, к сожалению, не приду.

— Последний циклон был штилем по сравнению с тем, что грядет после выходных.

Последний циклон, однако, разбил стекла и унес овчарню на хуторе к востоку от столицы. Для сестры также стало неожиданностью узнать, сколько людей еще не убрали с участков батуты, несмотря на декабрь.

Стучусь в квартиру в мансарде, турист встречает меня в рубашке.

— Я хотела бы вас предупредить, что прогноз погоды неблагоприятный. После выходных ожидается очень плохая погода.

Рубашка на нем косо застегнута. Пропущена одна пуговица. Как у ребенка, который одевался самостоятельно.

— Сильный ветер, — добавляю я, чтобы привлечь его внимание.

— Хуже, чем вчера? — спрашивает он. — Еще ветренее?

Я задумываюсь. Вчера вроде ничего особенного не было. Северо-восточный ветер и поземка. Отличная погода, чтобы нежиться в горячем бассейне. Плывущие тела в клубах пара.

— Будет убийственная непогода, — говорю я и вкратце пересказываю прогноз.

Потом вспоминаю о том, что в мансарде есть маленький балкон с грилем, на котором парень иногда жарит себе отбивные, и дым проникает в окна соседей — последний раз несколько дней назад. Размышляю, не должна ли я упомянуть, что людей просили присмотреть за своими вещами во дворах и на балконах.

Но вместо этого говорю, что обычно погода сначала ухудшается, а потом улучшается.

— Так что ожидается неподходящая погода для активного отдыха, — заключаю я.

До этого, однако, еще три с половиной дня, и за это время турист вполне сможет перестроить свои планы. Именно об этом он и думает, поскольку, внезапно исчезнув в квартире, тотчас возвращается, держа в руках сложенную карту, и разворачивает ее.

Он показывает несколько мест, говорит, что собирается их посмотреть. Интересуется, стоят ли они того.

Я задумываюсь.

— Основная проблема в том, что день очень короткий. — Пытаюсь объяснить, что день кончается вскоре после того, как начинается. Выражаю эту мысль иначе: солнце появляется над горизонтом почти в полдень и около трех снова исчезает. Восход растягивается на все утро, а спустя три часа после того, как наконец рассветет, начинает опять темнеть, и солнечный диск снова погружается в море.

Я суммирую:

— У вас есть всего несколько часов, чтобы посмотреть то, что собираетесь.

Спустившись к себе, я вдруг вспоминаю, что, попрощавшись и направившись вниз по лестнице, электрик бросил реплику, показавшуюся мне странной: никто точно не знает, что такое свет. Его можно измерить, но не понять.

В письме тридцатилетней давности двоюродная бабушка объясняет своей подруге, что работает над своего рода оптическим исследованием. Что представляет себе конструкцию в форме круга, несущего вечный свет, а под ним открывается время. Позднее подруги очень часто обмениваются описаниями сумерек в Блэенхонддан и на западе Рейкьявика соответственно и обсуждают свет. Я пытаюсь понять свет, пишет бабушка в одном из писем, как он загорается и как он гаснет.

Судя по одному из последних писем Гвиневер, написанных спустя двадцать лет после того, как моя двоюродная бабушка, по ее собственным словам, приступила к изучению света, одно время она собиралась назвать свое исследование не «Правда о свете», а «Мать света». Подруге это название очень нравится, и, пользуясь случаем, она объясняет, что элемент «Гвин-» в ее имени связан с валлийским прилагательным «белый, светлый».

Сестра спросила, смогу ли я использовать письма, чтобы датировать рукописи и установить их хронологическую последовательность. Но это не так просто, поскольку в бабушкиных черновиках нет дат и, обсуждая ту или иную тему, она нередко перескакивает с рукописи на рукопись в одном письме. Кроме того, во всех рукописях всплывает свет, который пробивается в мир, часто в самых неожиданных местах. Вот пример из «Жизни животных»:

История человека — это история миллиона отражений.

Как и в других рукописях, фрагменты варьируются от лирических, временами даже пророческих, до научных. Подход к изложению материала в предисловии к «Правде о свете» в известной степени типичен. Начинает бабушка с размышления о том, что она называет дуализмом света (позже в этой же рукописи она говорит о его двойственной природе), то есть о том, что такое свет: волны, фотоны или даже и то, и другое. Затем, цитируя Хорхе Луиса Борхеса, она задается вопросом: империя, гаснущий свет или светлячок? И далее приводится статистика о восходах и закатах в Рейкьявике в июне и декабре:

24 декабря 11:22 (восход) — 15:32 (закат).

21 июня 02:54 (восход) — 24:04 (закат).

(В скобках она добавила Акурейри: 21 июня 1:25 (восход) — 1:03 (закат).)

Затем бабушка говорит, что поняла всю сложность света, что он, вероятно, сложнее человека, и заканчивает предисловие словами:

Это моя ода к свету, это книга о темноте.

Мое внимание привлекает то, что в рукописи есть целая глава, посвященная электричеству и истории электрификации Исландии начиная с Магнуса Стефенсена, который первым описал свойства электричества в 1793 году. Бабушка подробно обсуждает само слово «электричество» и сообщает, что Магнус называл его rafkraftur, Йонас Халльгримссон — rafurmagn, а современная форма rafmagn впервые появляется в словаре Конрада Гисласона[4]. Кроме того, она упоминает, что сначала электричество продавали в лампочках. Это означало, что люди платили определенную сумму за каждый электрический патрон в своем доме, пишет бабушка.

Ты пришла к заключению о свете? — спрашивает Гвиневер в одном из своих писем. — Ты достигла своей цели?

Из черновика ответного письма можно понять, что, по мнению двоюродной бабушки, человек и зажигает свет, и гасит свет. Он зажигает и гасит. Гасит и зажигает, пишет она и объясняет:

Это можно сравнить с тем, как ребенок играет выключателем, сам не зная почему и какая за этим стоит идея.

— Фива знает что-то о связи между человеком и светом? — спрашивает сестра.

— Она считает человека ребенком, балующимся с выключателем, — отвечаю я.

Помню, как однажды, когда я везла бабушку на машине, с пассажирского сиденья вдруг послышалось:

— Некоторые люди несут в себе свет, Дия. Другие пытаются утянуть человека за собой в темноту. Не обязательно по своей воле.

Вака с подругами появляются быстро, сначала выносят мебель на лестничную клетку, затем спускают вниз и грузят в машину спасательной команды. Одна из подруг снимает квартиру вместе с Вакой. В довершение всего они еще забирают один из трех комодов, который я предварительно освобождаю от вещей.

Девушки рассказывают, что турист с мансарды как раз шел домой и помог им с погрузкой.

Я собрала на столе всю кухонную утварь, имевшуюся в двух экземплярах, в том числе два половника, две сырорезки, две скалки, два соусника. Выставила также один из трех унаследованных вместе с квартирой сервизов — он без дела хранился в шкафу.

Вака берет блюдце и внимательно его рассматривает.

— Я бы на такое не решилась, — говорит она и ставит блюдце обратно.

— Это синий лук, чешский. У моей родной бабушки тоже был такой сервиз.

Напоследок подруги все-таки уносят коробку кухонных принадлежностей.

Без перекочевавших в машину вещей квартира кажется больше. Однако там, где раньше стояла мебель, теперь видны выгоревшие обои и облупленная краска.

— Нужно покрасить, — заключает коллега. — Я тебе помогу, если хочешь. Это самое малое, чем я могу отблагодарить тебя за мебель.

Я упоминаю идею электрика объединить столовую с кухней.

— По его словам, изначально так и было.

Постучав по стене, Вака говорит, что нужно только выкрутить несколько шурупов, и обещает принести дрель.

Мокрый снег сменился дождем, и в мансарде случаются протечки. Три года назад за домом воздвигли леса, тогда нужно было отремонтировать крышу и заменить окна в мансарде. Мастеров больше никто не видел, а леса до сих пор стоят. Соседка этажом ниже регулярно звонит мастерам, они каждый раз клятвенно обещают прийти, но потом обязательно что-нибудь случается. Не исключено, что проблемы с электричеством тоже связаны с протечками в доме. Между трубами на крыше натянут провод от старых телеантенн, его просто не убрали. Бывало, на провод налетали птицы, ослепленные солнцем или мерцанием серебристого инея на гофрированном железе крыши, тогда начиналась сильная вибрация и птицы падали вниз. Вот и недавно на провод налетела какая-то кочующая птица и мгновенно упала рядом с мусорными контейнерами, вращаясь штопором. Я как раз возвращалась домой, когда соседка заметила птицу. Мы с ней стояли, рассматривая маленький комок, лежавший на асфальте рядом с лужицей крови и перьями. У птицы был своеобразный оранжевый хохолок на голове — мы не знали, что это за вид. Соседка сочла удивительной случайностью, что птица упала на тротуар именно в тот момент, когда она выносила мусор, поскольку она как раз закончила редактировать текст о кочующих птицах. Она положила птицу в пакет и сказала, что покажет орнитологу, с которым работала над книгой. При следующей встрече соседка сообщила, что птица оказалась из гораздо более южных краев и здесь ее раньше никогда не видели. Скорее всего, за океан птицу унесло ветром. И по удивительной случайности, повторила она, этому пернатому суждено было упасть на землю после такого долгого и рискованного путешествия через день после того, как книга о кочующих птицах ушла в печать. Иначе она бы смогла его туда добавить.

Мне приходит в голову, что, когда турист спросил, какой силы был ветер, я могла бы рассказать о птицах, которых иногда уносит на другой берег Северной Атлантики.

Продавщица в отделе красок хочет знать размеры поверхности, которую я планирую красить, и я говорю, что буду красить спальню и гостиную. Она спрашивает, какой цвет меня интересует, и я отвечаю, что белый. Она уточняет, какой именно белый я хочу: инеисто-белый, белоснежный, мраморно-белый, солебелый, молочно-белый, хлопково-белый, известково-белый, жемчужный или ракушечно-белый.

Выбираю инеисто-белый.

— Белый цвет отражает световые волны разной длины, — говорит продавщица, внимательно глядя на меня.

Тут я вспоминаю, что на одной стене в столовой поклеены обои. Она тут же замечает, что их легко снять, и советует купить для этого особую жидкость. Просто нанесите жидкость на стену, а потом удалите обои полосками. Тогда мне приходит в голову, что можно покрасить еще и кухню. Продавщица расспрашивает, какой у меня на кухне интерьер, есть ли плитка. Отвечаю, что на кухне плитка янтарного цвета. Примерно семидесятого года, добавляю я. Она вся уже в пятнах. Она говорит, что представляет себе такую плитку, рекомендует очистить ее от жира, а потом нанести краску валиком. Она также советует покрасить дверцы шкафов и показывает образцы краски. В соседнем отделе я также могу приобрести новые ручки. Во время разговора меня не покидает чувство, что ее что-то беспокоит. Несколько раз она была близка к тому, чтобы сменить тему, явно хотела поделиться чем-то никак не связанным с краской и плиткой.

Продавщица выставляет на стол банки с краской, приносит лотки, валики и кисти и улыбается мне. Я улыбаюсь ей в ответ.

— Вы приняли девочку в марте, она весила три килограмма семьсот пятьдесят грамм. Роды длились тридцать шесть часов.

Она мнется.

— Хотелось бы поблагодарить вас за стихотворение — вы читали мне его в родильном отделении. Оно было о листьях, у которых ветвились жилки и сквозь которые светило солнце.

Она приносит бутылку масла для деревянной мебели.

— С тех пор я купила три сборника стихов, а еще брала в библиотеке.

Я подумала о том, как же неожиданно много поэтов сочиняли о деревьях. Их лирические герои отправляются в лес на прогулку, даже селятся в лесу, они стоят под густыми кронами, под ногами у них трещат маленькие сухие ветки, шуршат сухие листья, они блуждают в темном лесу, листья дрожат на ветру, вянут и опадают.

Мне нужно беречь руки, и я покупаю две пары рабочих перчаток.

По пути домой вдруг вспоминаю, что, когда я закончила читать этой женщине стихотворение, она поинтересовалась, известно ли, о каком дереве идет речь.

— А говорится, что это за дерево? — спросила она.

— Нет, название не упоминается.

— Мог ли это быть дуб?

— Да, вполне мог быть и дуб.

В «Правде о свете» есть глава, где много рассказывается о дубе в контексте продолжительности жизни человека. Бабушка вполне ожидаемо не забывает упомянуть тот факт, что по сравнению с дубом человек просто муха-однодневка. Дуб живет около пятисот лет, или примерно семь человеческих жизней. Дуб, посаженный в английском предместье во времена Елизаветы I, растет там до сих пор. Лесной старец пережил войны и эпидемии, опустошавшие целые графства. Знаменитый поэт сочинял под дубом сонеты, под ним замышляли измены и предательства, влюбленные назначали свидания и зачинали детей, не всегда желанных. И я не могла оставить без внимания слова, которыми бабушка завершает размышления о дубе:

Когда это дерево сажали, человек еще не придумал слово «случайность» и Паскаль еще не родился.

Сестра звонит, когда я уже почти дома, и сообщает, что купила мне в подарок на Рождество торшер.

— У него можно поворачивать абажур и регулировать свет.

Затем она спрашивает, что я делаю. Отвечаю, что купила краску и иду домой, почти дошла.

Она интересуется, чего это я собралась красить за три дня до Рождества. Объясняю, что мне предложили помощь.

— Вака и ее подруги-спасательницы вызвались помочь мне красить.

Гадаю, зайдет ли речь о погоде. Сестра приберегла погоду на конец, сообщает, что прогноз все время меняется и погода может преподнести сюрпризы.

— В данный момент мы не знаем, насколько плохой будет погода. Она может оказаться лучше, чем предсказывают самые худшие прогнозы, и хуже, чем предсказывают самые лучшие.

Она понижает голос.

— Однако ясно, что дело не только в том, что нужно убрать вещи с дворов и балконов, не исключено, что ветер будет ломать столбы и рвать провода.

У дома я встречаю туриста, он открывает дверь подъезда, придерживая ее, пропускает меня вперед. Он промок до нитки, с волос стекает вода. Рассказывает, что ходил на обзорную экскурсию, берет у меня ведерко краски и спрашивает, чем я занимаюсь. Говорю, что крашу квартиру. Пока мы поднимаемся, он признается, что вполне доволен темнотой и очень хочет увидеть, как у нас на небе располагаются звезды. Как он метко выразился: доволен темнотой. Ловлю себя на мысли, что ясного неба не было уже две недели и поэтому никаких небесных тел не видно. Затем турист сообщает, что нашел в ванной паучка, висевшего на ниточке, и это единственное насекомое, которое он здесь видел.

Вспоминаю, что не так давно читала в газете о том, как в Австралии смыло дождем миллионы пауков и дома, поля и люди оказались покрытыми паутиной.

В регионе было наводнение, и, повинуясь инстинкту самосохранения, пауки забирались на самый верх растений и, сплетя сложную сеть из паутины, использовали ветер для передвижения на новые места.

— Если вам понадобится помощь в ремонте лестницы, не стесняйтесь попросить меня, — говорит турист на прощание, возвращая мне ведерко.

У меня вдруг возникает вопрос: с какой вероятностью он вызовется согреть холодные руки?

Я прислоняюсь к косяку, и тут звонит звонок, не работавший больше года.

Подруги отодвинули мебель от стен, свернули ковер с желтыми розами, сняли гобелен, изображающий Деву Марию с младенцем Иисусом, и положили на двуспальную кровать. Они даже разобрали перегородку между кухней и столовой и теперь выносили доски во двор. Я возвращаюсь на кухню, чтобы выкрутить ручки из шкафов. Отвертка лежит в ящике рядом с лампочками и фонариком. Затем делаю то, что посоветовала продавщица из отдела красок: обрабатываю дверцы шкуркой. Блеск исчезает, и древесина становится на несколько тонов светлее.

Горизонтальный свет проникает на кухню и образует маленький четырехугольник на стене, рядом с календарем корабельной компании «Эймскип». Почти два часа этот четырехугольник передвигается по стене.

Я не могу не думать о Фиве.

— А ведь сколько людей, Дия, не стоит утром у окна, предвкушая рассвет, или вечером, ожидая, когда стемнеет?

Когда я обращаюсь к воспоминаниям, мне кажется, что с годами бабушку все больше занимала случайность и она видела ее на каждом шагу. Насколько я понимаю, бабушка считала случайность наиважнейшим понятием исторического развития.

— Замечай случайности, Дия, — повторяла она.

Многое в жизни человека зависит от случая, пишет бабушка в коротком и фрагментарном предисловии к рукописи о случайности. И главная случайность — это собственное рождение, но я также поняла, что случай играет большую роль практически во всех важных моментах жизни.

«Случайность» показалась мне самой сложной для понимания из всех бабушкиных рукописей. В заключительной главе, которую она назвала «Финал», далеко до какого-либо вывода. Напротив, в ней царит сплошной хаос. Я пыталась объяснить сестре, что, по мнению бабушки, похоже, случайности кроются в деталях. И что именно детали определяют направление нашей жизни. В ее представлении детали почти синоним магистрального направления. Минимальной единицей времени является не момент, поскольку каждый момент, в свою очередь, распадается на множество других моментов и в каждом скрыта случайность, управляющая нашей жизнью.

Потом мне вспомнилось, что в машине, когда мы возвращались домой, порывшись в костях, как выразилась сестра, бабушка часто упоминала тех или иных покойных родственников, появившихся на свет чудом или по воле случая. В их рождении была случайность, ребенка не должны были зачать, он не должен был появиться, определенные люди не должны были встретиться, тем более полюбить друг друга, многократно повторила она. Если бы мы не появились на свет, почти ничего бы не изменилось, но случаю было угодно, чтобы мы сидели здесь бок о бок в «Ладе», она и ее спутница на пятьдесят пять лет моложе, чтобы мы вообще познакомились, за всем этим — случайность на случайности, не одно поколение случайностей.

— Сто миллионов сперматозоидов наперегонки спешат к яйцеклетке, соревнуясь за право ее оплодотворить, — завершает бывшая акушерка свои рассуждения о случайности рождения.

После того как я покрыла кухонную мебель слоем лака, она выглядит как новая. Приступаю к удалению обоев в столовой. Под ними открываются три слоя краски, трех разных цветов. Подруги закончили со шпаклевкой стен в спальне и нанесли первый слой краски в гостиной.

Солнце еще низко, светит в окно на уровне глаз, пучок света между двумя еловыми ветками на кладбище, прямо над могилами, золотистые лучи. На мгновение.

День по-прежнему сокращается. Но завтра поворот.

В переписке моей двоюродной бабушки и ее подруги Гвиневер нередко заходит речь о случайности, они со всех сторон обсуждают странную обусловленность того, что происходит без видимых причин. Может быть, случайность — это Бог? — спрашивает Гвиневер, но из черновиков мне не удалось узнать бабушкин ответ.

В одном из писем бабушка рассказывает об акушере по имени Гисли Реймонд, которого все звали не иначе как Нонни. Здесь я на самом деле теряю нить, поскольку тогда же бабушка, похоже, перестала писать черновики. Однако в ответном письме из Уэльса можно найти информацию о некоем Раймонде Ноннате, святом покровителе акушеров, беременных и рожениц, и начинается оно следующими словами:

В продолжение разговора о случайности, которая тебе так мила.

Подруга объясняет бабушке, что мать святого умерла при родах и он появился на свет с помощью кесарева сечения. Ноннат означает «нерожденный», пишет Гвиневер крупными волнистыми буквами на прозрачной голубой бумаге.

Случайность всплывает и в последнем письме, которое бабушка отправила своей подруге, но оно вернулось. В нем она, помимо прочего, пишет:

Когда я искала слово «случайность» в словаре прекрасного языка, на котором говорил Шекспир, то выяснилось, дорогая моя Гвиневер, что оно появилось не ранее 1605 года.

Время от времени сестра интересуется:

— Ты все еще копаешься в бумагах Фивы?

— Да, набрала на компьютере.

— Это ведь не пустая трата времени?

— Нет, конечно.

Я долго считала, что, скорее всего, самой первой была рукопись «Жизнь животных», но сомневалась, какая из двух остальных появилась позже: «Случайность» или «Правда о свете». В последний раз, отвечая на вопрос сестры, насколько я продвинулась с рукописями, я сказала, что двоюродная бабушка сначала хотела понять поведение человека, а когда это не удалось, сдалась и решила попытаться понять свет. Затем, закончив со светом, она написала о случайности.

— Или наоборот. Закончив со случайностью, решила написать о свете. В последовательности я не уверена.

В какой-то момент мне даже пришло в голову, что бабушка работала над всеми рукописями одновременно.

Одним из критериев, на которые я пыталась опереться, устанавливая хронологическую последовательность рукописей, был тот факт, что бабушкина вера в человека от страницы к странице убывает. В «Жизни животных» другие животные легко обходятся без человека, и примерно с середины «Правды о свете» без него обходятся растения, хотя сам человек без растений обходиться не может. И наконец, в «Случайности», которую я довольно долго считала последней рукописью, весь мир прекрасно обходится без человека. С другой стороны, бабушка во всех рукописях рассуждает о том, насколько человек вписывается в мир, или, возможно, в нем нет необходимости, и это, конечно, осложняет дело.

Человек полагает, что птицы поют для него, но, когда он исчезнет, леса будут расти, животные — наслаждаться жизнью и птицы продолжат летать между материками, через границы и моря, устраивать гнезда на пустоши, на болоте или на краю скалы. Им больше не придется делиться ягодами с человеком, поскольку он перестанет делать варенье и соки. Затем следует длинное описание летных качеств птиц, своеобразная смесь зоологии и физики. Бабушка упоминает различную форму крыльев и рассуждает о соотношении крыльев и тела. Те птицы, у которых размах крыльев больше длины тела, как у крачки, могут перелетать на самые большие расстояния. Некоторым птицам, например гусям, летать сложнее: чтобы подняться в воздух, им необходим разбег, и полет у них тяжелый. Иные, как тупик, чтобы взлететь, используют восходящий поток воздуха у обрыва. Однако самой примечательной особенностью птиц, несомненно, является их хорошее зрение. Наконец, бабушка размышляет о том, какой смысл останется у понятий «домой» и «дóма» после того, как человек исчезнет с лица земли. И задается вопросом: где же дом перелетных птиц — там, где они проводят зиму, или там, где высиживают яйца и выкармливают птенцов?

Ее вывод прост и ясен:

Все указывает на то, что человек просуществует меньше других видов, обитающих на земле.

Когда человек уйдет, останется свет, пишет она в «Правде о свете».

С другой стороны, если опираться на стиль, именно «Правда о свете», скорее всего, является последней рукописью. Фрагменты в «Случайности» будто записки, которые бабушка достает из шляпы, в то время как в рукописи о свете текст распадается и в конце исчезает. Лакун на страницах становится все больше, пробелы между предложениями и словами увеличиваются, наконец в отдельных словах рвется связь между буквами, словно те остались одни под открытым небом. Я просматриваю почти пустые листы, пытаясь понять, действительно ли они относятся к рукописи или попали сюда случайно. На последних страницах лишь разбросаны отдельные слова. Наконец добираюсь до финала:

Под

новым

небом

новой

земле

слышится птица

Изначально я думала, что издатель отверг «Жизнь животных», рукопись о том, что умеет человек, но теперь склоняюсь к тому, что речь шла о самой фрагментарной рукописи — «Правде о свете», где нет человека и остался только свет.

Недавно в нижнем ящике комода я наткнулась на свернутые листы фольги, радом с коробкой пуговиц и игольными подушечками, на целый рулон, заставивший меня поломать голову. Развернув его, я обнаружила очень много карандашных рисунков, склеенных вместе прозрачным скотчем. Они напомнили мне наброски для вышивок. Но в них не просматривалось никакой четкой структуры, никакой системы, рисунки были скорее импровизациями, которые бабушка добавляла постепенно.

В отдельных местах она указала вид вышивки и цвет нити: вышивка крестом, «шов за иголку», фиолетовый; плоский стежок (зеленый), стежок елочкой, рельефный стежок, тамбурный стежок, петельный стежок. Похоже, бабушка собиралась смешать различные стежки и техники вышивания: длинные и короткие стежки, перевитые стежки и наложенные крест-накрест. Кое-где были крутые повороты, резко менялось направление. Однако самыми необычными мне показались большие пробелы в рисунках, которыми бабушка обозначила свет. Число таких пробелов увеличивалось по мере прибавления листов, одновременно с тем, как высвобождалась форма, и рисунок становился все непонятнее. Развернув рисунок и разложив его на столе, я вдруг вспомнила следы черных дроздов, которые важно расхаживали на бабушкиной могиле. На самом верху написано дрожащей рукой:

Модель поведения человека.

Я еще не знаю всего, что оставила после себя моя двоюродная бабушка, и только поверхностно осмотрела вещи в кладовке, но в любом случае не нашла ни одной вышивки, соответствующей рисунку. Однако припоминаю, что, когда я была у бабушки в больнице перед самой ее смертью, она говорила о какой-то последней вещи, которую мне предстоит закончить. Говорила загадками: последний шов, оставить свободные концы и обрезать нить, что у меня подходящие руки. Я тогда подумала, что речь идет об акушерстве — многое на это указывало: шов, зашивание, канатик, связывающий мать и дитя, что я продолжу ее дело.

Теперь же полагаю, что рисунки — это продолжение рукописи о свете, что Фива оторвалась от рукописи или бросила писать, что ей не хватало слов, как она сама выразилась, и она собиралась снова вернуться к вышиванию.

Я разочаровалась в языке, пишет бабушка своей подруге в своем последнем письме, вернувшемся после смерти Гвиневер.

И еще:

Я закончила наброски к большой картине, которую собираюсь вышить в свободной технике. Самым сложным будет вышить свет.

А мне она сказала: больше не нужно слов, Дия, в этом мире больше не нужно слов.

Я как раз заканчиваю соскребать со стены обои, когда звонит телефон.

Мне кажется, я слышу прибой и крики птиц.

— Это Кетиль.

— Кетиль?..

— Электрик.

Он начинает с вопроса, не перегорали ли лампочки со вчерашнего дня.

— Нет, ни одной.

То и дело замолкая, Кетиль объясняет, что должен был проветриться и поехал покататься на машине. Сначала катался по улице, затем по кварталу, бесцельно, до конца не осознавая, куда едет, потом вдруг оказался перед домом своей мамы, домом детства, который он продал, после этого выехал на дорогу, ведущую на восток. Остановившись напротив тюрьмы, он позвонил Сэдис, предупредил, что задерживается. Затем спустился к воде и смотрел на прибой. На самом деле из-за темноты и метели прибоя почти не было видно, так что скорее можно сказать, что он слушал море.

Теперь же он вернулся в машину и возвращается в город.

Я спрашиваю о ребенке. Потом о матери.

Он отвечает, что ребенок в порядке.

Некоторое время в трубке тишина, и мне даже кажется, что оборвалась связь.

— Я знаю, что скажет Сэдис, когда я приеду, — продолжает он. — Каждый раз, когда я ухожу, она думает, что я не вернусь. Она скажет: я знаю, что ты не хотел возвращаться.

— Заботиться о малыше — большой труд, — говорю я.

Он глубоко вздыхает.

— Я хотел бы узнать, не сможете ли вы к нам заглянуть и побеседовать с Сэдис.

— А как насчет акушерской помощи на дому?

— Жена согласна, чтобы вы пришли в гости. И совсем не обязательно как акушерка, приходите как обычный человек.

Я задумываюсь.

— Сэдис без конца повторяет, что сейчас Улисс Бреки родился, а затем он умрет. Я объясняю ей, что сразу он не умрет. Что сначала он будет жить. Что вполне может прожить восемьдесят девять лет, как ее дедушка. Она говорит: сразу или не сразу, это не имеет значения. Он умрет. Затем спрашивает: хочу я произвести человека и оставить в этом мире? С нехваткой воды, загрязнением и вирусами? И я отвечаю ей: он уже родился, Сэдис.

Слышу, как машина останавливается, дверь открывается, затем снова захлопывается.

— Я растерян, — признается он в конце разговора.

Обещаю приехать через час.

Снимаю карниз в спальне, освобождаю от петель. Узор на шторах напоминает большие капли дождя, вертикально падающие на землю.

В спасательной команде подруг теперь четверо, они принялись красить спальню.

Они действительно живут совсем рядом, в шаговой доступности, как электрик снова повторил по телефону.

Однажды летом я работала в службе на дому и знаю, что меня ждет: бледная женщина с белыми обескровленными губами, полный обуви коридор, душная квартира, радиатор на максимуме, закрытые окна, у новоиспеченной матери болит грудь, у грудничка проблемы с животом, на кухонном столе открытая коробка из-под пиццы, в ней остался последний кусок, и я говорю без предисловий: пеперони вредна новорожденному.

Электрик встречает меня на лестничной клетке, прикрыв дверь в квартиру. Понизив голос, кратко вводит в курс дела:

— Она только плачет и плачет.

Он мнется.

— И я на самом деле тоже. Мы плачем вместе. Разве это нормально?

Он не говорит: я, как и все остальные, люблю, плачу и страдаю.

Я советую:

— Хорошо бы обратиться к психологу.

Помыв руки и поздоровавшись с женщиной, склоняюсь над кроваткой.

Ребенок спокойно спит. Мне вспоминается глава из бабушкиной книги, в которой речь идет о развитии человека.

В то время как самка тюленя отучает шестинедельного детеныша от себя, ребенок в первые недели жизни практически только спит, пьет и испражняется.

Устроившись на стуле, спрашиваю, как дела.

Я знаю, о чем думают женщины: они боятся, что нужно заботиться о хрупком незнакомом существе, что впредь они никогда не смогут побыть одни.

— Я собиралась использовать последнее лето в своей жизни, когда смогу побыть одна, чтобы сходить в поход, но не получилось, потому что меня без конца тошнило, — первое, что сообщает мне она.

Думаю, женщины в одинаковом количестве случаев готовы и не готовы к рождению ребенка. Муж смотрит то на меня, то на нее. Затем решает дать нам возможность поговорить наедине и исчезает на кухне. Я слышу, как он там возится, слышу шум воды и звон тарелок — он моет посуду.

— Я собиралась не спать всю ночь и наблюдать, как солнце садится и тут же всходит, но засыпала уже в половине десятого. Собиралась жить в палатке у ручья и готовить на примусе. Собиралась подняться на Эсью.

Ребенок чихает. От чихания он просыпается.

Снова вспоминается глава из «Жизни животных»:

Ребенок развивается медленнее других животных.

Ребенку требуется два-три месяца, чтобы научиться держать головку и осознанно улыбаться тому, кто его ласкает, и столько же, чтобы обнаружить, что у него есть руки.

— Что-то из этого вы сможете сделать уже следующим летом, — говорю я. — Например, увидеть, как садится и тут же поднимается солнце, или подняться на Эсью. Возьмете с собой термос с какао, устроитесь поудобней на камне и будете смотреть на море.

Она вздыхает.

— Когда перестало тошнить, подниматься в гору мне было уже тяжело. Наступила осень, и Эсья покрылась снегом.

Ребенок зевает и морщится.

Я слышу, как электрик открывает входную дверь, слышу скрип снега, хлопает крышка мусорного контейнера, вскоре электрик возвращается и закрывает за собой дверь. Выносил мусор. Делаю ему знак, он идет к жене и гладит ее по плечу. На нем завязанный спереди фартук.

Провожая меня, он снова прикрывает за собой дверь, как при встрече. Пронизывает холод.

— Понимаете, о чем я? — спрашивает Кетиль.

Он смотрит мимо меня на небо и потирает руки, словно хочет вдохнуть в них жизнь, потом засовывает в карманы брюк.

— Я стараюсь заботиться о ней, чтобы она могла заботиться о ребенке. Говорю ей: Сэдис, неужели недостаточно просто жить? Есть, пить, спать, общаться с другими, спорить, узнавать?

— Когда я ходил выносить мусор, появился соседский кот, терся о мои ноги и мурлыкал.

Он вытирает глаза подолом клетчатой рубашки, выглядывающим из-под свитера.

— Пока не потухнет солнце, — говорит она мне.

Я даю ему номер телефона, чтобы он позвонил туда, где им помогут.

Оставшись одна после ухода подруг, я открываю шкаф, достаю платья двоюродной бабушки, аккуратно сворачиваю их и кладу на кровать. Делю на три стопки: Комитет по поддержке матерей, Красный Крест, Армия спасения. Оставляю себе два: зеленое с поясом и черное на бретелях, расшитых жемчугом. Примеряю черное. Нужно ушить в талии и по линии груди. Приношу подушечку с иголками, прикрепляю несколько булавок и стягиваю платье.

Несколько раз мне пришлось принимать детей своих бывших возлюбленных, я также дежурила, когда в родильном отделении появился несостоявшийся отец моего ребенка, через два года после того, как наши пути разошлись. Я пожала ему и его жене руку. Он задержал мою ладонь на несколько мгновений, и я почувствовала незащищенность. Мне понадобилось ненадолго выйти, и он пошел за мной, догнал.

Предложила позвать другую акушерку.

— В этом нет необходимости, — ответил он.

И смущенно добавил:

— Как у тебя дела?

— Хорошо.

Я тоже поинтересовалась, как у него дела.

— Хорошо, — сказал он.

В последний раз мы неожиданно встретились в бассейне несколько дней назад. Он вел вдоль бортика маленькую девочку с надувными нарукавниками: проводил ее к лягушатнику, где плескались малыши, и стоял там некоторое время, наблюдая. Я сидела в джакузи и видела, как он подошел, спустился по лесенке в горячую воду, закрыл глаза и недолго так сидел. Затем открыл глаза, нашел взглядом дочь и помахал ей, она помахала в ответ. Потом заметил меня, подыскал нужные слова.

— Ты все еще работаешь в родильном отделении?

Я ответила, что по-прежнему работаю.

Кроме четырнадцатилетнего сына, которому я помогла появиться на свет, и ребенка, плескавшегося с другими детьми и на время забывшего об отце, у него, оказывается, была еще годовалая дочь.

Он погрузился в ванну до подбородка. Выпрямившись, снова посмотрел на меня и спросил:

— А дети у тебя есть?

— Нет, детей нет.

Затем он опять проверил дочь. Она была в безопасности.

Потом я встретила их, когда сдавала ключ от шкафчика, и он показал мне фотографии остальных детей.

В два часа ночи я заканчиваю наносить первый слой краски в столовой. Закрываю банку и споласкиваю валик. Кажется, слышу шаги в мансарде, и мне приходит в голову, что это не может заснуть турист, живущий против солнца.

На днях, когда мы столкнулись на лестнице, он рассказал о проблемах со сном из-за разницы во времени. Сообщил, что обнаружил: днем нельзя читать, не включив свет. Затем спросил, читают ли люди летом во дворе, и я подумала, что мы не в той стране, где легкий ветерок листает страницы, а облака проплывают мимо и танцуют на стихах.

— Здесь не принято читать на улице.

Теперь я не уверена, что достаточно ясно растолковала ему, насколько безумной будет погода.

Я засыпаю, но вскоре просыпаюсь оттого, что в комнате жужжит муха; включаю лампу на ночном столике. Затем вылезаю из кровати, приношу сборник стихов из книжного шкафа, ищу глазами горизонт. Сколько всего ждет людей на горизонте: лодки, солнце, заморские страны, даль, революция, хлеб, время, сомнение, справедливость, истина, остров, страдание, мужество.

Я лежу в кровати; на стене, у которой она стоит, оконный переплет рисует тень в форме креста.

Вчера перед уходом подруги помогли перетащить письменный стол из спальни в гостиную, на место дивана. Он идеально встал у стены рядом с книжными полками. А в спальне я смогла переставить кровать, так что теперь будет легче открывать дверь. Сегодня расставлю книги.

— Не могла не заметить у тебя в комнате искусственную елку и коробку с игрушками, — сказала Вака, когда мы остались наедине.

Она предложила поставить елку. Взяла коробку с украшениями и принялась их разглядывать. С большим интересом.

«Как в Национальном музее», — гласило ее заключение.

Бегу вниз за газетой и быстро просматриваю, пока готовятся тосты. Задерживаюсь на одной заметке, мое внимание привлекает фотография. Заголовок: «В центре черной дыры есть свет». Далее следует лаконичный рассказ о том, что удалось сделать первую фотографию черной дыры и выяснилось, что из нее исходит свет. Фотография не очень четкая, но на ней видна черная в крапинку поверхность — мне почему-то приходит на ум УЗИ при беременности, — а в середине этой поверхности светлое отверстие, как в конце длинного тоннеля.

Двоюродная бабушка вышла на след. В письме к Гвиневер она именно так и выразилась: вышла на след. В темноте, в самом сердце темноты есть свет, писала она.

Я слышу шаги на лестнице, чуть позже кто-то стучит в дверь. Собираю волосы резинкой и иду открывать. За дверью стоит сосед с мансарды, в руках аккуратно сложенное постельное белье, которое он протягивает мне со словами благодарности.

— Я его погладил, — сообщает он.

Уходить он явно не собирается, так что мне ничего не остается, как пригласить его войти. Он проводит рукой по виниловым обоям в коридоре и говорит, что похожие были в квартире его бабушки.

Внимательно осмотревшись в гостиной, сосед останавливается у книжных полок, достает сборник стихов Борхеса и говорит: у меня тоже есть такая книга. Потом просматривает пластинки, задерживается на «Утешении» № 3 ре-бемоль мажор Ференца Листа и говорит: у меня тоже есть такая пластинка. Затем подходит к окну и смотрит на улицу. На фонарном столбе сидит чайка с желтым клювом, перья растрепаны, я слежу, как она слетает на тротуар и вперевалку ходит между машинами в желтом отсвете.

Я оставляла на ночь окно в гостиной открытым, чтобы выветрился запах краски, и на подоконнике образовалась инеистая пленка. Мне приходит в голову, что нужно пересадить бегонию.

— Раньше мне казалось, что в окно проникает совсем мало солнечного света, — говорит гость. — Только красная полоска ненадолго.

Поправляю браслет двоюродной бабушки. Вращаю его на запястье. На ковре с желтыми розами стоит елка. Раньше я ее никогда не украшала.

Спрашиваю, когда родился его сын, и он говорит, что семнадцатого июля.

— В середине зимы, — добавляет он.

Спрашиваю, впечатлительный ли он, и отец отвечает, да, как его мама.

Спрашиваю, готовит ли он сыну завтрак, выясняется, что готовит.

Спрашиваю, боится ли он за сына, и гость признается, что да.

Тогда я вдруг вспоминаю фрагмент сна, приснившегося этой ночью; уже просыпаясь, услышала голос двоюродной бабушки: все люди потрепаны жизнью, Дия.

Он стоит совсем рядом, и я думаю: а что теперь, что дальше?

До Рождества остается одно дежурство; я отмечаюсь при входе, надеваю комбинезон. Две акушерки, отработавшие ночную смену, сидят в дежурке, понурив головы. Вижу, одна из них плакала. Старшая смены с серьезным видом просит меня зайти. Выясняется, что ночью при родах умер доношенный ребенок, и теперь мне нужно взять на себя женщину, его потерявшую.

— Она ждет именно тебя.

Дежурная смотрит на меня.

— Говорит, что встретила тебя в вестибюле, когда приехала рожать, и ты помогла ей дойти до лифта.

Я задумываюсь.

— Но с тех пор прошло три дня. Она ведь родила сегодня ночью?

— Похоже на то. Это были затяжные роды.

Дежурная говорит, что между сменами случился испорченный телефон. Произошло недопонимание.

Она продолжает:

— Нужно провести совещание и проанализировать ход процесса.

После короткого молчания произносит:

— Они не хотят священника.

— Когда ее выпишут?

— Выписка планировалась только на завтра, но она хочет домой.

Дежурная в замешательстве.

— Она не плачет.

Прежде чем открыть, тихо стучу в дверь палаты.

Женщина сидит в кровати, опустив взгляд. Она приняла душ, и у нее мокрые волосы. На столе поднос с нетронутым завтраком. Овсянка и бутерброд с сыром.

Рядом с кроватью стоит люлька для мертворожденных детей.

Отец сидит на стуле около люльки и смотрит на ребенка. Когда я вхожу, он встает и подходит к окну. По пути сталкивается со мной и извиняется.

Некоторое время он стоит у окна и смотрит на парковку. Затем приносит одежду жены и кладет на кровать. Уходит за двумя бабушками и дедушкой, которые должны проститься с ребенком.

Придвинув стул, сажусь рядом с женщиной.

— Мы еще не сказали его сестре, что ее брат не приедет с нами домой, — первые ее слова.

— Ваш любимый малыш, — говорю я.

— Она в школе сейчас проходит средний род, — продолжает женщина.

Удаляю обезболивающие иглы с тыльной стороны ее ладони.

— Он долго боролся за жизнь, — произносит она, стараясь не смотреть в сторону люльки.

Я сижу рядом с ней и молчу.

На полу автокресло для новорожденного.

— Сегодня ночью во мне еще бились два сердца.

Во время разговора она теребит волосы, словно разбирает пальцами спутанные пряди, ее движения напоминают мне движения арфистки.

— Его взвесили, он весил около четырех килограммов. Пятьдесят два сантиметра. Большой мальчик с большими руками. Я никогда не узнаю, была ли у него дислексия, как у его отца.

Она говорит.

Я молчу.

— Ему вымыли и высушили волосы. Они вились.

Затем она спускает ноги на пол и начинает одеваться. На полу у кровати стоят ее ботильоны. Черные, разношенные, на молнии сбоку.

— Я слышала, как кто-то сказал, что ребенок лежал слева.

Она обувается.

— Сейчас я понимаю, почему не могла лежать на левом боку.

Вернувшись домой, наполняю ванну. Погружаюсь в воду, опускаюсь в темную глубину, откуда мы приходим.

Я пытаюсь понять такое эфемерное и сопряженное с опасностями явление, как жизнь, пишет двоюродная бабушка своей подруге Гвиневер.

Каждая возникшая жизнь — Вселенная. Каждая угаснувшая жизнь — Вселенная.

— Ты пришла к какому-то выводу об изысканиях Фивы? — спрашивает сестра.

— И да, и нет.

— Так верит она в человека?

— И верит, и не верит.

— А надежда есть?

— И есть, и нет.

Мне приходит на ум глава из «Жизни животных», которая называется «Последние сутки человека на земле».

— Думаю, бабушка считает неизбежным, что человек уничтожит сам себя, — добавляю я.

Текст двоюродной бабушки, однако, не свободен от противоречий. Нередко случается, что бабушкина точка зрения в одной главе вступает в противоречие с ее же точкой зрения в другой. Я могла бы ответить сестре, что бабушка, похоже, не доверяет собственному повествованию, постоянно сомневается в своем знании и копает глубже. Или ей приходит в голову подход, который мог бы пролить новый свет. Но, скорее всего, она просто не хотела делать никаких выводов, потому что нет ничего настолько одностороннего, чтобы привести к неопровержимому заключению, не бывает окончательных слов. У меня есть подозрение, что бабушка имеет в виду собственный подход, когда пишет своей подруге:

Можно иметь мнение обо всем. И противоположное мнение.

В последнем письме к Гвиневер, том, что вернулось с пометкой «здесь больше не живет», можно прочитать следующее:

Ты спрашиваешь, приблизилась ли я к чему-нибудь. Мой ответ — нет. Сегодня я знаю даже меньше, чем вчера. Наверняка знаю, лишь что солнце всходит и заходит, что человек рождается и умирает, нет ничего конечного и неподвижного, что человек — первопроходец в мире вечного движения и переменного света.

Затем она пишет:

Трудно понять другого. Но еще сложнее понять, труднее всего узнать, что самое неведомое из всего неведомого, самое неизвестное из всего неизвестного так это сам человек.

— И какой же вывод?

Всю свою долгую жизнь я пыталась понять, зачем рождается человек. Наконец я это понимаю, теперь понимаю, кажется, ясно вижу: человек рождается, чтобы любить.

— Самая важная особенность человека, Дня, — мужество, — сказала однажды двоюродная бабушка.

Это согласуется с тем, что она написала ручкой на полях «Жизни животных»:

В конце книги речь должна идти о бесстрашии и мужестве.

По чистой случайности я была одна рядом с двоюродной бабушкой, когда она умерла в возрасте девяноста трех лет через полмесяца после того, как получила инфаркт. Я навещала ее каждый день, сидела рядом, разговаривала с ней, и мне казалось, что она шла на поправку. Правда, она жаловалась, что после каких-то новых пилюль больше не узнает свое сердцебиение, — так она выразилась.

— Это не мой ритм, — говорила она.

Бабушка попросила принести ей духи, которые хранила в шкафчике в ванной. Я вынула пробку из флакона «Звездного аромата», она понюхала и нанесла несколько капель за уши. Затем вставила назад пробку и попросила отнести флакон обратно в шкафчик.

Мама только что ушла, и бабушка сидела в кровати и рассуждала о жизни и бытии. Я помню, что она, как обычно, спросила, как прошло мое дежурство, сколько родилось детей, интересовалась новшеством — бассейнами для родов, хотела знать мое мнение. Затем спросила, не забываю ли я поливать бегонию. Полчашки в день достаточно, напомнила она. Еще просила приглядеть за коробкой до ее возвращения домой, и я даже не задумалась, какую коробку она имела в виду.

Я держала ее за руку.

— Важно уметь радоваться, — сказала она и улыбнулась. — С самого рождения.

Когда пришло время перекусить, бабушка попросила принести чашку кофе и ревеневый пирог. Сказала, что сама тем временем немного полежит, и я помогла ей поправить подушку.

— Дия, дорогая, спасибо, что ты у меня есть, — поблагодарила она.

Оглядываясь назад, вспоминаю, как странно прозвучали ее слова, когда она вдруг добавила:

— Была рада попробовать существовать.

Когда я вернулась, она уже умерла.

Перед самым моим уходом бабушка, по обыкновению погладив меня по тыльной стороне ладони двумя пальцами — указательным и средним, сказала:

— Случайности, Дия. Помни о случайностях. Потом она произнесла, и я это отчетливо помню: — Я присмотрю за твоим мальчиком.

Хотя двоюродная бабушка не верила в человека, она верила в ребенка. Или, точнее, она не верила в человека, за исключением того времени, когда он кроха. Это целиком и полностью соответствует рассказам ее коллег по родильному отделению. Одно дело человек, другое — ребенок. Все маленькое, особенно то, что меньше малого, чувствительное и слабое вызывало у нее интерес и теплые чувства, будь то люди, животные или растения, и более всего то, что недавно появилось на свет, — побеги всех видов деревьев, котята, ягнята, однодневные жеребята, первый одуванчик весной, хрупкие яйца птиц, птенцы в гнезде, мухи и пчелы, даже мелкие картофелины пробуждали в ней удивление и чувство прекрасного, мелкие ягоды казались ей лучше больших и отяжеленных сладостью, семена и поросль она ценила выше всего выросшего, радовалась тонким светло-зеленым росткам и ощупывала их пальцами; великое начинается с малого, говорила она. Ее ум также занимало все непредсказуемое в природе, животные и растения, которым приходилось плохо весной, когда та обманывала, давала обещание, что скоро придет, своим холодным прозрачным светом, проникавшим во все уголки, а потом вдруг безо всякого предупреждения исчезала под белыми сугробами, как раз когда на деревьях появлялись почки и сезон ягнения был в самом разгаре.

Парадокс рукописей состоял в том, что, хотя человек исчезнет с лица земли, как предполагала бабушка, в царстве будущего останутся не только животные и растения, в нем также окажется пространство для детей. Более того, найдется надежное место и еще для двух групп, пыталась объяснить я сестре. Во-первых, для тех, кто сохранил в себе ребенка, сдувал пух с одуванчика и умел удивляться, а во-вторых — вполне ожидаемо, как заметила сестра, — для поэтов.

Недавно сестра спросила, что я собираюсь делать с рукописями. Собираюсь ли их публиковать.

Сперва мне не хватало путеводной нити и связности повествования, но по мере прочтения я начала сомневаться, и то, что раньше я воспринимала как беспорядочность или бессвязность, стало казаться мне основной идеей сочинения, его целью и смыслом. Что порядок скрыт в беспорядке, что в хаосе есть система. Пытаюсь объяснить сестре, что построение этого сочинения, этого своеобразного собрания неоднородных фрагментов, созвучно идеям нашей двоюродной бабушки о природе человека и его непредсказуемом поведении, созвучно жизни, более всего зависящей от прихотей существа, которое она называет случайностью. В свете этого совершенно логично, что в рукописях недостает логических связей. Связь кроется в бессвязности.

— То есть для публикации нет оснований? — уточняет сестра.

— Думаю, нет.

Не удивительно, что бабушке не удалось найти издателя. Я хорошо понимаю, почему ее сочинение отклонили.

У меня ушло немало времени на выяснение того, какая из рукописей последняя и является ли она окончательной, пока я не осознала, что никакой окончательной рукописи нет. Более того, все три являются первой и последней. Истина кроется в совокупном содержании коробки из-под бананов «Чикита», и пришлось бы издавать все ее содержимое.

— На самом деле это сочинение в работе. Фива его так и не закончила.

— Значит, ты бросила разбираться в бумагах?

— Да.

Попрощавшись с сестрой, я снова кладу рукописи в коробку и заклеиваю ее малярным скотчем. Затем спускаюсь с ней на три этажа и открываю кладовку. Когда я передвигаю вещи на полке, освобождая место для коробки, обнаруживаются семь банок рыбных фрикаделек.

Солнце идет на убыль, и на небе кровавые закаты. На столе в гостиной стоят упакованные рождественские подарки для сестры и других членов семьи.

Когда я проснулась утром, запах краски почти выветрился.

Собираюсь на работу, как вдруг звонят из больницы. В последнее время произошли большие изменения в кадровом составе, появились новые названия должностей, и мне послышалось, что звонившая женщина представилась менеджером по управлению человеческими ресурсами.

Я выключаю плиту.

Она говорит, что просмотрела дела, мое и еще двух сотрудниц, которых она называет по имени, но я их не знаю, и выяснилось, что в последнее время я брала очень много дополнительных дежурств. И, кроме того, не полностью отгуляла летний отпуск.

— Мы также видим, что в последние годы вы дежурили все рождественские праздники.

В телефоне короткое молчание, но потом она продолжает:

— Мы единодушны в том, что это несправедливо. То, что вы все время работаете на Рождество. И вы могли бы взять отпуск до середины января.

— С оплатой?

— Да, оплачиваемый.

Я стою у окна, и во время нашего разговора навстречу черной гряде облаков летят две птицы.

— И еще одно, — слышу я голос собеседницы.

Она мнется:

— Это касается супругов, которые потеряли ребенка…

— И?

— Которыми вы вчера занимались.

— Да.

Она хочет знать, не передавала ли я потерявшей ребенка женщине информацию. В частности, распечатанную с монитора.

— Маргрет? Да, я сделала для нее копии всех документов в связи с родами. По ее просьбе.

— Нужно было получить разрешение.

Не считая светящихся крестов на кладбище, мир по-прежнему черный.

В конце дня замечаю в небе странный желтый свет, и в ту же минуту звонит сестра. Она возвращается домой с работы, и голос у нее усталый. Сообщает, что циклон быстро приближается и, похоже, разрушительный ураган доберется до нас раньше, чем предполагалось, уже сегодня к ужину. Кроме того, направление ветра немного изменилось — этого они тоже не предвидели.

— Кажется, будет северный, а не западный.

Рассказываю, что у меня обнаружился накопившийся отпуск и я буду свободна все рождественские выходные. Сестра отвечает, что это прекрасно, но потом, даже не упомянув о семейном обеде, понижает голос:

— Мы не знаем, чего ожидать.

Слышу, как дрожит ее голос.

— Единственная уверенность — это неопределенность.

Тем не менее она поставила елку.

— Как обычно, украшала одна, — говорит сестра в заключение.

Ветер усиливается, и тонкие серые облака проносятся по небу, словно дым от костра. Люди зашторивают окна, стараются держаться на безопасной стороне квартиры или даже в кладовке без окон, если кто-то живет так хорошо, как говорит моя сестра. На улице в округе ни души. Небо свинцового света, и ветер все сильнее. Стекло в окне гостиной разбивается, и осколки летят внутрь, я пячусь на несколько шагов и стою у Марии с младенцем, пока ураган бьет в окно. На расстоянии вытянутой руки пролетает кусок шифера, затем еще один, словно в воздух подбросили карточную колоду. Снежным шквалам предшествует звук, похожий на шум двигателя заходящего на посадку самолета. Направление ветра, видимо, все время меняется. Давление воздуха усиливается, подобно родовым схваткам, и я вижу, как верхушки елей на кладбище раскачиваются, будто маятники, как стволы ложатся на ветру, порывы длятся целую вечность, и корни шатаются, словно молочные зубы у детей, туда-сюда, пока укоренившийся дерн не поднимается в воздух, огромные корни не теряют связи с землей и стволы не падают на землю, один за другим, как в замедленной съемке. Больше не прибавится годовых колец на стволе старейшей в городе ели, резиденции трехсот пар черных дроздов.

Земля — тело в смирительной рубашке, затем ветер ненадолго ослабляет свою железную хватку, и несколько секунд в глазе урагана царит мертвая тишина, потом ветер снова поднимается и новый шквал обрушивается на наш дом. Около полуночи в квартале отключается электричество, и я достаю свечи из кухонного шкафа.

Этажом ниже раздается звон, словно окно разлетелось вдребезги.

Я отключилась далеко за полночь и проснулась под утро. Ветер стихает, но до рассвета еще далеко. Снова засыпаю, и мне снится, что я одна на пустынном просторе, на продуваемой буйными ветрами пустоши, надо мной высокое небо, вдали черное лавовое поле. Видно солнце или не видно солнца? Потом стою под радугой, которая вдруг превращается в разноцветный зеркальный шар, крутящийся над танцполом, и я одна танцую под Born to Die.

Снова просыпаюсь почти в полдень, лежу в кровати, всего сна не помню, но помню шум пропеллера, мерцающую гирлянду, яркий свет. И голос Фивы: пчелы исполняют сложные танцы.

Прислушиваюсь к звукам: кажется, воет собака. Потом раздаются удары молотка. Вылезаю из постели, подхожу к окну и раздвигаю шторы. Полное безветрие, тихо падает снег.

Войдя в гостиную, я не сразу вспоминаю о визите ночью, когда с крыши срывало куски шифера, и о госте, который лежит на бархатном диване с бахромой и спит.

Когда рассветает, видно, что стекла белые от соли, и перед взором предстают разрушения.

На кладбище сломано много деревьев, и повсюду лежат светящиеся кресты. Тело земли — открытая рана, рваная поверхность. Повсюду в квартале спасатели в оранжевых жилетах забивают разбитые окна и крепят шифер на крышах. Небо упало на землю и лежит на земле белым пушистым ковром.

Гость проснулся и сидит на диване. Он сворачивает одеяло и улыбается мне. Затем подходит к окну. Вертолет спасателей летает низко над кладбищем.

Я кладу яйца в кастрюлю.

— У нас горят леса, у вас срывает крыши, — говорит он.

Потом говорит, что ему нужно подняться к себе, позвонить.

— Я обещал, — поясняет он.

Клен, растущий на заднем дворе, ночью сломался и угодил в окно спальни соседки этажом ниже. Стучусь к ней, и она демонстрирует следы. Говорит, что по чистой случайности оказалась на кухне, а не в спальне посреди ночи, когда упал клен на заднем дворе и разбил окно в спальне. Точнее, один из двух стволов высвободился, как трап самолета, и навалился на окно. Другой все еще стоит. Похоже, не сдвинулись с места и леса.

У нас обеих повсюду осколки стекол и шторы висят лохмотьями.

— Удивительно, — говорит соседка, — что цветок в горшке на подоконнике даже не пошелохнулся.

Поднявшись к себе, включаю телевизор. Как и следовало ожидать, все новости только об урагане и разрушениях. Смотрю интервью с начальниками гражданской обороны и кадры работы спасателей. В какое-то мгновение мне показалось, что на экране промелькнула Вака. Выясняется, что ветер не только уносил вещи с балконов и дворов, не только срывал крыши домов — из-за него съехал в озеро автобус, в порту завалился набок строительный кран, а минивэн поднялся в воздух. Я смотрю сюжет о том, как в порту шторм швыряет корабли и брызжут в небо соленой водой тяжелые волны, слушаю рассказ корреспондентки о том, как огромная волна выбросила на берег глыбы весом несколько сотен килограммов, перегородившие улицы города. Траулер оторвался от пирса, и его вынесло на каменистый мол, где он и лежит, похожий на доисторического железного зверя. Многие суда поменьше либо затонули, либо стоят разбитые в порту. Под конец сообщают, что шторм пробил брешь в причале и что труп большого кита, вероятно кашалота, плавает у поверхности моря недалеко от концертного зала «Харпа».

Я слышу, как внизу открывается входная дверь, и вскоре на лестничной площадке появляется моя коллега в комбинезоне спасателя. Оказывается, она всю ночь ездила по вызовам. Мне приходит в голову, что она собирается лечь у меня поспать, но она говорит, что идет домой, и даже отказывается войти. Стоит в дверях, прислонив голову к косяку, и сообщает, что у нее ко мне небольшое дело — так она это формулирует. Дело, как выясняется, в том, что она обещала сегодня вечером поехать с туристами смотреть северное сияние. Вака ненадолго закрывает глаза, затем снова открывает.

— Собственно, я давно обещала.

— И поездку нельзя отменить?

Она мнется:

— Нет, в этом и проблема. Нужно ведь что-то делать для туристов, которые сюда добрались. Но требуется подходящая погода.

— А сегодня вечером будет подходящая?

— Да, мне звонили организаторы: сегодня вечером впервые за много недель хороший прогноз для северного сияния.

Вака снова ненадолго закрывает глаза. После спасательных работ минувшей ночи она явно выжата как лимон. Затем, потянувшись, говорит:

— Ведь все, что нужно, это темнота и ясное небо.

Я жду, когда она доберется до сути.

— Не могла бы ты меня вечером заменить?

Она колеблется.

— Я слышала, ты до середины января в отпуске.

— Ты имеешь в виду в качестве гида?

— Да, в качестве гида.

— И ехать на автобусе?

— Да, на автобусе. Это же тур. Но недалеко. Только отъехать от города, чтобы не отсвечивали огни.

Я размышляю.

— Ты сядешь впереди и будешь говорить в микрофон.

— И что я скажу?

Она глубоко вздыхает.

— Объяснишь, что с Солнца идет поток заряженных частиц, они попадают в магнитосферу Земли недалеко от полюсов, где движутся на большой скорости по спиралевидным орбитам, возбуждая атомы и молекулы в составе атмосферы, которые излучают энергию, и появляется северное сияние.

Вака снова закрывает глаза.

— Или южное — у Южного полюса.

Она делает короткую паузу.

— Затем нужно объяснить, что зеленые и фиолетовые сполохи образуются благодаря свечению кислорода и азота. На обратном пути ничего говорить не нужно, — добавляет она в заключение.

Когда коллега уходит домой спать, я поднимаюсь в мансарду и стучу в дверь. Приступаю прямо к делу и спрашиваю соседа, могу ли пригласить его посмотреть на северное сияние.

— Мы отправляемся в восемь. Если вы, конечно, свободны, — добавляю я.

Он смотрит на меня:

— Да, спасибо.

Холодное звездное небо, вокруг луны голубоватое кольцо, но в остальном мир по-прежнему черный. Водитель кивает мне и представляется. На нем флиска с логотипом фирмы.

— Браги Реймонд.

На мои расспросы об имени он рассказывает, что оно в их семье давно: одного родственника зовут Реймонд Браги, еще несколько — по имени Гисли Реймонд. Немного подумав, перечисляет: Спормир Реймонд, Буи Реймонд, Самуэль Реймонд.

Затем переходит к маршруту и говорит, что, несмотря на хорошую погоду, нельзя быть уверенными в том, что сразу увидим сияние, возможно, его еще придется поискать. Объясняю, куда собираюсь ехать, он в ответ замечает, что это дальше обычного. Я нечасто путешествую по стране зимой, когда она похожа на выцветший полароидный снимок. Пока мы выезжаем из города, водитель сообщает, что я не первая акушерка, отправляющаяся с ним в поездку, что он также работал с несколькими медсестрами. Что требуется умение оказать первую помощь и поэтому хорошо, когда рядом медик. Он рассказывает еще и о том, что у него четыре дочери: первые роды были очень тяжелыми, остальные прошли легко. Сам он появился на свет с помощью кесарева сечения.

— Прежде чем возить туристов, я был пожарным, затем шофером на скорой, — продолжает водитель. Рассказывает, что ему трижды довелось принимать детей, которые поспешили появиться на свет прямо в машине.

— Теперь вот смотрю на пейзаж, вместо того чтобы заниматься несчастными случаями и пожарами.

На дороге наледи, в асфальте выбоины, и водителю часто приходится снижать скорость.

Некоторое время он молчит, затем продолжает свою речь:

— Задаюсь вопросом: а мог бы я стать фермером? Хорошо, конечно, обеспечивать себя едой собственного производства, но мой ответ: не знаю. Человек многого не знает. Встречаешь по работе людей, поездивших по миру, и спрашиваешь себя: кто мудрее? Стараюсь понять, какие вокруг люди.

Во время разговора он не отрывается от дороги и на меня не смотрит. Наконец делаю ему знак съехать на обочину и тянусь к микрофону. В свете фар виднеются темные пятна лавы и сугробы в ложбинах. Водитель останавливает автобус, ставит на ручной тормоз и напоминает, что нужно предупредить пассажиров, чтобы выходили осторожно. Люди медленно перемещаются вперед в полупустом автобусе и аккуратно его покидают, на мгновение задерживаясь на нижней ступеньке и вдыхая холодный воздух. Кромешная темнота, кусает холод.

— Скажите им, чтобы не отходили далеко от автобуса. И чтобы держались вместе.

То и дело налетает метель, я иду впереди, группа за мной, гуськом, горячее дыхание окрашивает темноту в серый цвет. Водитель выскакивает последним, с непокрытой головой, с голыми руками, в одной флиске. Неподалеку прижались друг к другу три лошади, гривы заиндевели, на краю ущелья замерзшие кустики березняка, глубоко под землей раскаленная магма. Туристы стоят небольшой кучкой посреди черной каменистой пустоши в нескольких шагах от автобуса и ждут, когда метель прекратится, небеса откроются и перед их взорами проплывет переливающееся разноцветье. Они держат камеры наготове.

Сосед с мансарды протягивает мне свои перчатки.

Я ему улыбаюсь.

Люди входят в автобус, и я снова занимаю свое место. Все сидят молча, в пуховиках, шапках, обмотавшись шарфами.

— Это была твоя первая поездка? — спрашивает водитель.

Говорю ему, что первая.

— Ты делаешь это очень необычно. Я никогда не отдавал себе отчет в том, что насчитали так много звезд. Так сколько их, ты сказала?

— Пятьсот шестьдесят тысяч.

— А сколько, говоришь, известно галактик?

— Двести миллиардов.

На какое-то время он задумывается.

— И никогда не слышал, чтобы гид так говорил об электричестве.

Он прибавляет температуру в печке.

— А еще ты удивительно рассказывала о своих предшественницах, акушерках, которые в одиночку отправлялись в путь в самый разгар зимы, в любую погоду, как некоторые из них теряли ориентацию в пространстве, сбивались с пути, исчезали на границе неба и земли, иногда находили дорогу назад, иногда нет. И, признаю, меня тронули твои слова о том, что лучше всего можно понять свет в то время года, когда его меньше всего. Однако я не уверен, что все поняли твое сравнение, когда ты сказала, что человек растет в темноте, как картошка. Я видел, как многие клевали носом на обратном пути, но я не спал, потому что я водитель, и слушал тебя. Мне прежде не доводилось слышать от гида, что человеку нужно преодолевать свое рождение. Как же ты это сформулировала? Что самое трудное — это привыкнуть к свету? Не думаю, чтобы все это поняли.

Пока мы едем вниз по склону, водитель молчит.

— Отправляясь в тур за северным сиянием, его можно и не увидеть, — говорит он наконец. — Я буду оберегать родительницу северного сияния. Как мужчина. Как муж и отец четырех детей. Как Браги Реймонд.

Светает долго. Наконец на небе, над кладбищем, появляется синяя полоса дня, она постепенно расширяется и сверкает на заиндевевшей листве. Я включаю электрочайник. Розетка работает. Меня ждут эсэмэски от электрика.

Я открываю окно и глубоко вдыхаю, наполняя легкие холодным воздухом.

Вокруг солнца вуаль тончайшего тумана. Закрываю глаза и чувствую на веках слабый свет, уютное тепло, едва различимое, от главного светила.