Глава вторая Мешки с мукой и рок-н-ролл на старинном органе

Я не собираюсь рассказывать вам историю неудачника, который мог бы, если бы, если бы только… Нет ничего более скучного, чем эти «если бы да кабы».

Если бы. Какие ужасно противные слова! Когда кто-нибудь, вступая со мной в разговор по телефону, начинает со слов «если бы», я испытываю страшное искушение бросить трубку.

Начну свою в общем-то веселую историю с самого начала.

Я не получил хорошего образования и часто об этом жалел. Слесарно-водопроводное дело всегда считалось надежной работой, и вот этим-то я и занялся. Но у меня были честолюбивые замыслы, и вскоре я забросил это дело. Сначала я стал торговцем и ходил по домам, продавая книги, а потом перешел в агентство по рекламе холодильников и электрических пишущих машинок. Я человек напористый и, если захочу, могу быть откровенно наглым. Это мне здорово помогало, и я недурно зарабатывал… Хочешь жить — умей вертеться. Этому правилу я следовал всю жизнь…

Жил я привольно и весело, и как и все в мои годы, был абсолютно уверен в том, что очень скоро должно случиться нечто грандиозное, такое, что сделает мою жизнь еще веселее.

В те годы я часто бывал в богемном районе Ливерпуля — «Ливерпуль-8» — где когда-то жили богатые торговцы хлопком, судовладельцы и работорговцы, и начал подумывать об эмиграции на Дальний Восток. Почему именно туда — не знаю. Тогда это казалось мне заманчивой идеей. Но вместо этого я услышал, что один старый часовщик со Слейтер-стрит обанкротился и помещение его мастерской сдается в аренду. Я занял денег у родственников, собрав около ста фунтов. С этим небольшим капиталом и с помощью друзей я превратил часовую мастерскую в кафе, которое назвал «Джакарандой», а клиенты потом сократили название и стали именовать кафе просто «Джек». Художники, музыканты, сводники и всякие бездельники быстро перебрались туда, сделав «Джек» своим штабом. Нашим фирменным блюдом были бутерброды с ветчиной.

В Ливерпуле было полно безработных: многие молодые люди заканчивали школу и сразу попадали в очередь за пособием. Получив пособие, они проматывали его в «Джеке», не спеша включаться в «крысиную гонку».

Подвальный этаж я превратил в крохотный танцевальных зал, но каким образом люди там танцевали, остается для меня загадкой, потому что пол там был выложен грубо обтесанным кирпичом, и не то что танцевать, а просто ходить по нему было ужасной мукой. Я нанял вест-индский стил-бэнд (в то время такие ансамбли были еще в диковинку), и наше заведение стало похоже на калькуттскую «Черную дыру», оснащенную музыкой. Но людям все это нравилось. Они каждый вечер забивали кафе до отказа. Парочки играли в любовные игры, танцевали и пили принесенное с собой спиртное, разбавляя его кока-колой. Я не сразу понял, что происходит. Мы продавали только безалкогольные напитки, но когда я увидел, как ребята, шатаясь, покидают мое заведение, я догадался, что одной кока-колой тут не обошлось.

На первом этаже, вдоль стен и у столиков, стояли скамьи. Здесь посетители сидели и пили свой кофе, заедая его бутербродами или тостами. Везде царила дружеская атмосфера, все знали друг друга — хотя бы визуально. Закрывались мы, когда последний полуночник начинал клевать носом над своим кофе или кока-колой. Когда я задергивал шторы, над городом обычно уже занималась заря.

Здесь, в «Джеке», в конце 50-х я впервые увидел Джона Леннона, Пола МакКартни, Джорджа Харрисона и Стюарта Сатклиффа. Стюарт был «пятым битлом»; он умер, не дожив до 22-х лет.

Джон Леннон был центральной фигурой в компании бездельников и мечтателей — авангарда хипического движения, — которые жили в маленьких комнатках на Перси-стрит и Гамбиер-Террас. Там не было мебели, потому что в холодную погоду их обитатели жгли столы и стулья прямо в центре комнаты (это было любимым развлечением Модильяни и, я думаю, ребята ловили могучий кайф, приобщаясь таким образом к богемному миру). Комнаты были завалены всяким хламом — коробками из-под чая, дорожными знаками, светофорами, старым тряпьем и бог знает чем еще. Где-то они раздобыли даже гроб, и Джон спал в нем, удобно устроившись на мягкой шелковой обивке. В те дни юмор Джона был довольно мрачным.

Разумеется, в Ливерпуле было много разных странных типов, и Битлы были далеко не единственными «чудаками». Мне, например, нравился Артур Дули — знаменитый скульптор, жилище которого было еще чуднее, чем джоновское. Поскольку он работал (и работает) с металлом, на его стенах вместо обычных картин висели мотки колючей проволоки. По его комнате было трудно передвигаться: вы повсюду натыкались на полузаконченные «объекты» и груды металла.

Комната, которую снимал Артур, находилась совсем рядом с «Джеком», и очень часто, закрыв свое заведение на ночь, я с друзьями шел к Артуру. Мы его как следует встряхивали (он был, как всегда, пьян) и до утра пили с ним пиво.

Битлы постоянно бывали в «Джеке». Они считали большой честью сидеть рядом с такими знаменитыми ливерпульскими группами, как Рори Сторм (Шторм) и Харрикейнз (Ураганы) или Дэрри Уилки и Сеньоры. Джон, Пол, Джордж и Стюарт объединились в группу и, поскольку Джон со Стюартом учились в городском Художественном Колледже, им удалось выбить себе ангажемент играть там на танцах за несколько шиллингов на брата. Играли они страшно плохо, чему немало способствовал Стюарт, который на своем басу не мог сыграть ни одной правильной ноты. Он был ужасно беспомощен и никогда не считал себя музыкантом. Остальные его «прикрывали».

Я считал Битлов обыкновенными бездельниками. И не один я. Конечно, они чем-то отличались от других и производили какое-то необычное впечатление, трудно определимое словами. И все-таки я считал их бездельниками, принадлежащими к миру богемы. Во мне, наверное, есть что-то такое, что привлекает ко мне потерянных людей, а Битлы казались мне как раз такими. Днем в «Джеке» было неуютно и грязно, почти как в зале ожидания на вокзале. Люди сидели часами, глядя в окно и лишь изредка обмениваясь кивками или одним-двумя словами, произносимыми почти шепотом. Изредка кто-нибудь вскакивал, увидя через окно своего друга, и выбегал выпросить у него на бутерброд или кока-колу. И только вечером, когда приходили музыканты из Вест-Индии, наше заведение приходило в себя и начинало «вибрировать».

В 1959 году все газеты писали про художественные вечера в Челси, и я решил устроить что-нибудь вроде этого у нас в городе. Я снял «Сент-Джорджз Холл» («Зал Св. Георгия») в центре города и попросил Стюарта Сатклиффа и Джона Леннона сделать несколько декораций, которые, согласно старой традиции, должны быть в полночь разбиты на куски. Джорджа и Пола я тоже привлек к этому делу. Я обещал им всем бесплатные билеты и еще по 15 фунтов каждому.

Декорации получились отличные. Они показывали, что у Битлов отличное чувство цвета и линии. (Стюарт был истинным художником. Если бы он не умер, то безусловно стал бы отличным живописцем. Однажды ему удалось выставить одну свою картину на выставке, организованной Джоном Мурсом. Этот мультимиллионер купил ее потом для своей коллекции.) Одну из декораций я помню особенно отчетливо: она была выполнена в форме огромной гитары — символа их будущей славы. Я был уверен, что наш вечер (тогда это называлось «балом») пройдет с большим успехом. Мы продали несколько сот билетов. На черном рынке они стоили втрое дороже. Один мой приятель за пару билетов обещал целую неделю бесплатно поить меня пивом в своем баре, но я ничем не мог ему помочь: не осталось ни одного непроданного билета, а проводить людей просто так городские власти запретили — они не хотели видеть давку в милом их сердцу старинном зале… Мы решили устроить конкурс на звание «самой красивой медсестры» и сообщили об этом во все городские больницы. На роль судьи был выбран звезда театра и ТВ Брюс Форсайт. Я устроит также бал для высокопоставленных гостей: сидя на балконе, они могли сверху наблюдать за веселыми игрищами. В общем, все было предусмотрено, и я предвкушал триумф. В день «бала», задолго до того как мы распахнули двери перед счастливыми обладателями билетов, я вместе с Битлами втащил декорации по кусочку в зал: они были такие огромные, что целиком их невозможно было протащить через двери. Потом Джон, Джордж, Пол и Стюарт собрали их по частям и мы пошли дальше вглубь зала, чтобы взглянуть на то, что получилось.

«Чертовски здорово, ребята! Я думаю, вам стоит, пока не поздно, переквалифицироваться в дизайнеры.» «Я не против, Алан», — сказал Стюарт, истинный художник. «Слушай, Эл, получилось так здорово, что ты просто обязан нам подкинуть», — сказал Пол. «Нет», — сказал я. Вообще-то я не скуп. Просто я осторожен с пенсами. Это только фунты всегда убегают от меня. Я мелочен, когда речь идет о пустяках, но щедр, когда дело касается крупных сумм. У нас всех свои слабости, не так ли?

«Бал» превратился в форменный бардак. Красивый старинный зал лежал в руинах. Отцы города заявили, что художественных балов больше не будет — только не в зале св. Георгия, благодарим покорно. В барах шла бойкая торговля. Подвыпившие гости, шатаясь, бродили по залу. Многие валялись по углам. Когда пришло время разнести все декорации по традиции, народ совсем обезумел: крушили все подряд. Я видел, как Битлы прыгали вокруг, веселясь от души. Они пришли в костюмах Пьеро, а их подружки были в юбках из травы, как туземки южных морей.

Позже я зашел в бар и увидел там Пола. За пивом я спросил, нравится ли ему вечер.

«Мне — да, а Стюарту, кажется, нет. Он расстроен.» «Чем же? Что случилось с добрым старым Стю?» «Это из-за декораций. Ему не понравились все эти дела.» «Какие дела?» «Ну, то, что их разбили. Как все, точно безумные, бросились на них и разнесли на куски.» «Да, но такова традиция. В этом вся суть, весь символический смысл художественных балов.» «Я знаю. И ты знаешь. А Стюарту все это не понравилось. Он очень расстроился», — сказал Пол и снова нырнул в толпу — Битл-Пьеро с картины Пикассо. А я пошел искать Стюарта, чтобы утешить его. Но его нигде не было, и я решил выйти на улицу глотнуть свежего воздуха до начала центрального события — избрания королевы медсестер.

В тот поздний вечер над городом стояла полная луна. Со стороны реки на меня пахнуло запахом ила и грязи. Мимо прошла толпа норвежских моряков. Они пили «из горла» и орали песни. У здания ливерпульского пресс-клуба было оживленно: беспрерывно подъезжали и отъезжали автомобили, люди сновали взад-вперед. Эти мальчики из прессы любили и умели развлекаться.

Направляясь назад, к главному входу, я вдруг заметил одинокую фигуру в костюме Пьеро, прислонившуюся к колонне. Это был Стюарт.

«Стюарт! — сказал я. — Почему ты здесь, а не веселишься со всеми?» «Да так, решил выйти ненадолго», — ответил он. «Что-нибудь случилось?»

В лунном свете я видел его худое, печальное лицо. Даже костюм Пьеро как-то печально висел на нем.

«Знаешь что, Алан? Эти декорации — мы положили на них столько сил и трудов, а эта толпа разнесла их на куски, как будто они ничего не значат. Не могу понять людей.»

Я положил руку ему на плечо. «О чем ты говоришь, Стюарт? Ты же знаешь, что так было задумано.» «Да, знаю. Проклятые звериные инстинкты. Жажда разрушать. Там, в зале, я вдруг почувствовал, что ненавижу людей. Я испытал страх перед толпой. Они были похожи на огромного, отвратительного зверя, который грызет, рвет, пожирает.»

Бедный Стюарт. Такой чувствительный, такой уязвимый. Ему оставалось жить совсем недолго.

«Мы тут ничего не можем сделать, Стюарт. Вообще-то не все люди так плохи. Просто иногда они теряют над собой контроль. Во всех нас есть эта темная черточка. Хорошие люди контролируют свои темные инстинкты. Так функционирует наше общество. Надо верить, надо верить, что хороших людей больше, Стюарт. Иначе можно свихнуться. Пошли. Не бери в голову.» Я знаю: сейчас эти слова звучат, как куча банальной чепухи, но в тот момент они были в самый раз.

Стюарт заметно просветлел. «Наверное, ты прав, Алан. Я думаю, мне надо лучше узнать настоящих людей (real people)». В этот период своей жизни он часто повторял эту фразу. «Чего ты хочешь от жизни, Стюарт?» «Я хочу писать картины, которые показали бы миру его собственное лицо, его душу. Чтобы люди увидели себя такими, какими они есть на самом деле — счастливыми и печальными, злыми и благородными, скупыми и щедрыми. И обреченными. Обреченными изначально.»

Я видел, как слезы струятся по его лицу. Я взял его под локоть и сказал: «Перестань, Стю. Пойдем. Нельзя так переживать. Надо крепиться. Нельзя быть таким чувствительным.» Но другим он быть не мог. Он был художником по натуре и переживал вместе с людьми и за них.

Мы вернулись в зал, и я потерял его из виду. Объявили конкурс красоты. Девицы, одна другой лучше, чинно выстроились на сцене. А потом все пошло насмарку. В зале было много студентов Ливерпульского университета, а когда они объединяются в толпу, то становятся дикими, похлеще зверей в зоопарке. Они как-то протащили в зал дюжину мешков с мукой, и вскоре эти мешки стали летать по залу. Студенты стояли наверху, на галерее, и оттуда скидывали их вниз, на головы веселящихся людей. Началась паника. Люди кидались из стороны в сторону, пытаясь уклониться от этих мучных бомб. Весь пол был на дюйм покрыт мукой. В разгаре всей этой чертовщины я услышал мощные звуки органа. Пьяный студент играл рок-н-ролл на драгоценном инструменте «Зала св. Георгия». Орган был гордостью всего города, на нем играли все выдающиеся органисты мира. Я послал вышибалу стащить пьянчугу оттуда, и тут увидел еще одну подвыпившую личность, которая, схватив огнетушитель, направила его на толпу вниз. Послышались визги: первые шмотья белой пены накрыли людей. Я бросился наверх, выхватил огнетушитель из рук этого типа и побежал в ближайший туалет. Направив сопло в унитаз, я наблюдал, как он медленно покрывается горой белой пены. Очень сюрреалистично.

Я выскочил из туалета и посмотрел вниз: там все и вся было в муке. Некоторые были, кажется, довольны бомбардировкой, другие — нет. Среди первых были Битлы со своими подружками: четверо Пьеро и гавайские девушки. Они резвились, как дети.

В полночь, по нашему плану, на публику с потолка должны были опуститься разноцветные воздушные шары. Пока что они были надежно закреплены под потолком с помощью сеток от футбольных ворот. По моему сигналу специальный человек должен был в полночь обрезать веревки по двум углам сеток, и шарики должны были мягко, плавно и нежно опуститься на головы танцующих.

Я посмотрел на часы: стрелка приближалась к двенадцати. «Ну, давай!» — крикнул я своему человеку. Тот достал огромный нож и стал мощными взмахами перерезать веревки. Стоявший рядом со мной Брюс Форсайт сказал: «Молодец, Алан. Это будет очень эффектное зрелище.» «Надеюсь, что так, Брюс.»

Веревки были перерезаны, и шары, к моему облегчению, грациозно поплыли вниз к возбужденной толпе. «Ну, слава богу, — подумал я. — Хоть это скрасил сумасшедший вечер.» «Отлично, Алан! Превосходно!» — говорил Брюс. «Господа, поглядите сюда!» — добавил он, поворачиваясь к своим высокопоставленным друзьям. «Восхитительно!» — отвечали те.

И в этот момент я заметил, что мой человек идет по галерее к другому концу зала, с тем же страшным ножом в руке. Я сразу понял, что задумал этот тип: он хотел срезать остальные веревки, чтобы огромные сетки обрушились вниз. Кого-нибудь могло поранить, меня бы посадили, обложили бы таким штрафом, какой я не в состоянии уплатить. Катастрофа! «Стой! — завопил я. — Эй ты, там, с ножом! Не делай этого, так тебя расперетак!» Но эта скотина помахала мне рукой, деловито влезла на балюстраду и спокойно перерезала одну веревку. Я опоздал. Пока я туда добежал, он успел перерезать все веревки, и сетки со свистом рухнули вниз. Десятки танцующих оказались в сетях; они барахтались в них, как гладиаторы в фильмах про римские игрища. Крики, визги, паника. Студенты, конечно, не могли упустить своего шанса: они схватили сетки и стали подкидывать людей. Человек, который устроил всю эту катавасию, между тем исчез. Я вернулся в бар, где сидели именитые гости.

Брюс Форсайт стоял там со своей всем знакомой отвисшей челюстью, которая, казалось, отвисла еще больше. Он не верил своим глазам. «Алан, дорогой, я ничего подобного не видел в своей жизни. Все это крайне удивительно. Если ты срочно не предпримешь чего-нибудь, могут быть жертвы.»

А что я мог предпринять? Маленький человек (во мне росту-то всего пять футов) против этих здоровых студентов. А все швейцары — люди пожилые. И все же я сколотил из них карательных отряд и послал в бой. Отряд из седовласых ветеранов.

Мои старички ринулись в атаку. Поначалу казалось, что им удастся восстановить порядок. Но вот один студент — наверно вожак — крикнул: «Ну-ка, ребята, кидай старичков в сети! Подбросим-ка их до небес.» И вот они хватают моих старичков (в униформах, при орденах) и кидают в футбольные сети. Затем, скандируя «раз-два-три», подкидывают их, с орденами, фуражками, голубой саржей, седыми усами — со всеми делами — под потолок. Потом вываливают бедных стариков на пол. Это чудо, что никто их них не пострадал. Но это еще не все. Не расходитесь, друзья, самое интересное впереди. Кто-то, какая-то сволочь, пошла в подвальное помещение и открыла все водопроводные краны. Нам пришлось срочно эвакуировать людей. Всем было весело. Об этом до сих пор вспоминают в Ливерпуле.

Члены Ливерпульского Совета в ужасе вскинули брови и замахали руками: «Что? Рок-н-ролл на нашем великом органе? Мешки с мукой? Старики-швейцары, подбрасываемые до потолка? Бомбардировка из огнетушителей? Нет и нет! Никаких художественных балов! Никогда!»

Но для меня этот вечер памятен совсем другим. Когда я думаю о нем, я вспоминаю одинокую фигуру Стюарта, изливающего мне свою душу. Я вспоминаю его слова о желании общаться с «настоящими людьми». Милые сердцу добрые старые времена. Они ушли, ушли безвозвратно.

Загрузка...