Человек рождается дважды. Книга 2

ГЛАВА 14

Каждый раз, когда начальник конвоя передавал рапорт лейтенанту, у Белоглазова замирало сердце и он прижимался к деревянной стене. Сюда Его доставили вместе с другими, нарушившими режим во время следования эшелона. Нарушение Его не стоило разговора. По близорукости он не разглядел начальство и, не освоившись Ещё с бесправным положением заключённого, сказал что-то не так.

Большинство донесений уже было рассмотрено.

— Кто-оо? — протянул лейтенант, не поднимая глаз, бегло просматривая очередной листок, написанный на форменном бланке.

Анатолий почувствовал, как ноги сразу налились свинцом. Теперь одни петлицы вызывали у него трепет, а тут Ещё такое холодное и надменное лицо. Но староста уже вытолкнул высокого, статного старика с длинной серебристой бородой/ в шинели серого сукна и снова в готовности застыл у двери.

Конвоир вытащил из полевой сумки несколько спичечных коробков, сложенные треугольником письма, конверт и серебряные часы.

— Вещдок, товарищ начальник, — гаркнул он и, положив всё на стол, доложил — Так что сплошные нарушения. На вокзалах выбрасывал записки в коробках и письма. Пытался подкупить охранника часами, чтобы тот опустил пакет в почтовый Ящик. Вон энтот, — показал он на синий конверт. — Агитировает, мол произвол и всё такое. Вреднейший тип, в общем контра, как Есть. Так что пришлось применять меры, — Говорил он бойко, поглядывая то на лейтенанта, то на старика.

Комната была узкая, длинная с низким потолком. Лейтенант сидел у окна, облокотившись на стол, и лениво перелистывал документы. Это был уже начинающий полнеть, выхоленный блондин лет тридцати. Старик почти касался головой потолка. Он стоял независимо и, пожалуй, недостаточно почтительно для заключённого. Его бледное лицо казалось мраморным, а не по летам стройная фигура и выправка невольно привлекали внимание.

Белоглазов глядел на него не отрываясь. Одним видом старик будил в душе всё пережитое.

Лейтенант просмотрел письма, щёлкнул крышкой часов, прочитал дарственную надпись и, наклонив голову, взглянул исподлобья на старика.

— Слушайте, вы! Как вас там, Руслинов, что ли?

— Моя фамилия Русинов. Ру-си-нов.

Лейтенант побагровел. Он не привык к смелому тону.

— Осуждённый Русилкин. Вам должно быть известно о существующем порядке пересылки писем и жалоб?

— Так точно, но я не осуждён. Заочное решение особого совещания считаю неправомочным. А потому считаю своим правом любыми средствами добиваться законного суда. Не сомневаюсь, Если моё письмо попадёт адресату, я буду немедленно освобождён.

Может быть, уверенный тон Русинова, а возможно и другие причины, заставляли сдерживаться лейтенанта. Он сопел, хмурился, но разговаривал с ним по сравнению с другими корректно, хотя умышленно путал фамилию и всячески выражал пренебрежение.

— Слушайте, вы! Приучайтесь себя держать. А потом, чего вы пишете? Кому пишете? Будьте довольны мягкостью приговора. А у того, кому вы пишете, достаточно более серьёзных государственных дел, нежели личное расследование деятельности врагов народа.

— Значит, я имею основание писать лично.

— Слушайте, вы! Как вас там? — Он снова заглянул в рапорт. — Осуждённый Русинов. Вы мне это бросьте. За ваши разговорчики выпишу постановление на дополнительный карцер и не забывайте, что далеко и что близко… Вам просто повезло, попали на гуманного человека. Другой бы…

— Гражданин начальник — вмешался староста, — в кондей не затолкнёшь больше ни одной жабы. Куда их помещать?

— Водворят на пароходе, — бросил тот небрежно, чиркая карандашом, и, отложив бумаги, поднял, на старика глаза. — Можете идти.

— Разрешите добавить, товарищ начальник, — снова козырнул конвоир, покосившись на захлопнувшуюся за Русиновым дверь. — Этого изолятором не возьмёшь. Старик-старик, а попробуй пронять. Ни в жисть — кремень какой-то. А поглядите Ему в глаза, не только жутко, а вроде Ещё перед ним виноват.

Лейтенант побагровел и в бешенстве застучал кулаком по столу.

— Слушайте, вы! Если мне поступит хоть одна жалоба на этого заключённого, загремите у меня в этап. Поняли? — проговорил он грозно и стал просматривать другие бумажки.

— Да що вы, гражданин начальник, — вытянулся тот. — У меня порядочек.

Лейтенант крякнул и оглядел заключённых.

— Слушайте, вы! — поколотил он пальцем по краю стола. — Если попадётесь ко мне Ещё раз, сгною в изоляторе. А теперь марш! И чтобы я о вас больше не слышал.

Он с грохотом отбросил кресло. Заключённые юркнули в дверь.

Пересыльный пункт делился колючей проволокой на три отделения: карантинное, мужское и женское. В стыке внутренних зон стояло здание санузла. В палатках карантинной зоны переоборудовались нары. В ожидании санобработки прибывший этап разместился под открытым небом.

Анатолий присмотрел место на штабеле досок, бросил туда пальто и лёг. Пахло свежей древесиной, родными лесами.

Был уже октябрь. Владивосток золотился жёлтыми листьями осени, но дни стояли тёплые. За сопками затухал оранжевый отблеск заката, с моря надвигалась ночь.

Небритый человек в брезентовой куртке вышел из палатки. Подняв доску, посмотрел на горизонт и покачал головой.

— Эх, бедолаги, уплыли. Не приведи господь. Белоглазов понял, что это отбыл пароход с заключёнными.

Почему не приведи господь? — подумал Анатолий. Колыму он знал и стремился скорее туда добраться.

Теперь он по-настоящему почувствовал свою беспомощность. Его охватил страх. К горлу подкатил горький ком. Пустота леденила душу. Он утратил веру в свои силы, в людей.

Бледные, измождённые, заросшие бородами осуждённые сидели в каком-то оцепенении. Некоторые, задрав головы, смотрели на небо. Кто знал, чего ждали они, что надеялись увидеть там, в вышине.

Уголовники на брёвнах украдкой резались в карты. Бородатый старик задумчиво прохаживался по дорожке. Никто не спал, за исключением мужчины рядом с Белоглазовым. Набросив на голову кожанку, он устроился на досках по-домашнему и даже храпел.

Среди картёжников возник скандал. Донеслась брань, и сцепившиеся тела, скатились на землю. В тот же момент исчезла кожанка с головы спящего. Человек лениво зевнул, неторопливо поднял голову и, вытирая заспанные глаза, улыбнулся.

— Куда? Стой, стой! Да вон он, вон! Кончено дело, уже в палатке, а там разве найдёшь? — нарушили тишину крики. Белая борода старика, мелькнув среди толпы, скрылась в тёмном тамбуре.

— Значит, махнули? Ну и чёрт с ней, выдадут бушлат, — проговорил человек с полнейшим безразличием.

Это был плотный, плечистый, уже немолодой, но, видно, очень здоровый мужчина с глубоко посаженными проницательными глазами. Он поправил на себе морской китель и спустился со штабелей досок.

— Товарищ Кротов, вон несут!

Из толпы показался Русинов.

— Снявши голову, по волосам не плачут, — шутливо отозвался Кротов.

Старик подошёл к Кротову.

— Возьмите, Ещё пригодится. — Он бросил кожанку на доски. Распахнув шинель, Русинов вытащил из кармана платок. На левой стороне гимнастёрки серая заплатка.

— Благодарю, но стоило ли? Есть вещи посерьёзней, о которых следует сейчас заботиться, — заметил мягко Кротов, — Отдохните, комдив. Пахнет деревней, хорошо, честное слово. Сон укрепляет нервы и сохраняет силы…

Старик отрицательно покачал головой.

— Молчать, мириться и сохранять силы? Ну нет! Серьёзность положения большинства из нас обязывает меня как старшего… — заговорил он было громко, но Кротов положил Ему руку на локоть. Тот нахмурился и перешёл на шёпот. — Да, да. Обязывает подавать пример твёрдости и использовать все средства. Надо бороться, сигнализировать, писать и писать. Что-нибудь дойдёт, и я уверен…

— Напрасно, — горько усмехнулся Кротов.

— Вы опять? — старик отшатнулся.

— Да, опять. Эх, комдив, комдив, да поймите вы наконец обстановку. Поверьте мне, я кое в чём сумел разобраться. Это бедствие, а уж Если стихия грозного потока подхватила и нас, то было бы неразумным плыть против течения или надеяться нащупать дно. Мы не одни, и именно это обязывает нас думать, как удержаться на поверхности и сколачивать плотик… Только живые смогут восстановить разрушенное. Тут уже не до того, насколько запачкана одежда.

— Солдат не думает о своей голове. Кроме долга, у него Есть Ещё и честь. Молчаливо носить Ярлык врага? — Старик торжественно закончил — Ни-ко-гда, пока жив. Вы глубоко ошибаетесь, моряк. Голос безвинных будет услышан, и истинные преступники будут наказаны.

— Может быть, прекратим? — Кротов повёл глазами по сторонам. — В беде и в воде люди боятся друг друга, когда как раз следовало бы обратное. Вот о чём следует задумываться, комдив. Видите?

Белоглазов тоже оглянулся. Заключённые тихо поднимались и уходили подальше, оставляя удобные места. Весь штабель был уже свободен. Русинов поднялся и снова стал ходить по тропинке.

— Интересный человек, — робко заметил Анатолий.

— Да. Но большинство, к сожалению, затаилось в своей скорлупе и боится поднять глаза. Где им задумываться о завтрашнем дне. Другие смирненько ждут, надеясь, что вдруг кто-нибудь заглянет в их дело и неожиданно подаст руку помощи. А ветер несёт всё новые и новые обломки. И самое трудное впереди. Вы этого не боитесь?

Кротов словно заглЯнул Ему в душу и сразу расположил к себе. Анатолию захотелось рассказать о себе всё, почувствовать поддержку, а может, найти старшего товарища. Он так сейчас в этом нуждался.

— Конечно, боюсь. Только не трудностей лагеря: я очень вынослив. Больше всего страшит встреча с друзьями. Не поверят, посчитают настоящим врагом, там такие ребята. Им этого не понять. Да и что скажешь, когда признания подписал.

— По вашему виду догадаться нетрудно.

— Ну кто бы мог подумать? — Белоглазов виновато поправил очки. Одно стекло было расколото и Едва держалось в помятой оправе.

— Как видно, побывали в неумелых руках? — шутливо спросил Кротов и, вытащив из подкладки фуражки суровую нитку, подал Анатолию. — Попробуйте стянуть шарнирчик.

— Да вот при разговоре со следователем…

— Понимаю. Считайте, вам повезло. Есть, брат, более тонкая работа, впрочем, стоит ли вспоминать? — Кротов на миг помрачнел, но снова из-под ресниц блеснули весёлые светлячки.

— Но я не потому подписал… Понял, что всё равно не выпустят, а у меня не закончена интересная работа. Решил, пошлют на разведку, и всё будет хорошо.

— В партии? — быстро спросил Кротов и внимательно посмотрел в лицо.

— Бывший кандидат, но недолго. Вы-то, конечно, были со стажем?

— Почему был? Есть и всегда буду, — прервал Его Кротов. — Вы, очевидно, тоже оставили свой диплом у следователя. Но разве от этого вы утратили свои знания, или вы уже не инженер? Или мать, родившая вас, или дети, которых вы произвели на свет, не продолжают оставаться вашей плотью и кровью? Пусть вас даже будут называть вместо Ивана Макаром?..

Кротов говорил, и под взглядом Его спокойных серых глаз Анатолию становилось легче.

— Десятый вагон, приготовиться! — гаркнул бас.

— Идите, пока не попало. Староста из уголовников. — Кротов, подобрав ноги, снова забрался на доски.

Люди поднимались тяжело и со страхом озирались на забор, отделяющий их от основной зоны.

— А ну, контрюги, шевелись! Живо, живо, а то по рогам и в Ящик! У меня запросто! — орал староста, размахивая руками.

У кого-то треснул рукав. Чья-то кепка слетела на землю. Старик остановился, посмотрел на старосту и неторопливо направился к толпе.

— А тебе, жаба, которое дело? Ты що же вылупился, фашист? — закричал староста — Ще, тоже хочешь? Ну на, пожалуйста! — Донёсся сдерживаемый стон.

Анатолий оглянулся.

Старик стоял бледный, прижав руку ко рту. На бороде искрились рубиновые блёстки. Сколько же самообладания и нравственной силы таилось в этом пожилом человеке!

Анатолия что-то толкнуло вперёд. Не стыд ли перед этим сильным стариком? Не отдавая отчёта, он рванулся к ним. Кротов быстро схватил Его за руку и сжал.

— К таким вещам надо привыкать. Комдиву просто полезно. Иначе он когда-нибудь может сломаться.

У двери санузла выкрикнули фамилию Белоглазова. Он кое-как протолкался и с чей-то помощью влетел в помещение…

Магадан встретил пароход с заключёнными снегопадом. Почти сразу же началась пурга. Ветер рвал палатку, хлопал брезентовыми накладками по окнам, стучал в двери и пробегал по обледеневшему тенту потолка. Анатолий так больше и не уснул: знобило. Старик лежал рядом и тоже не спал. Кротов Ещё с вечера надел бушлат и теперь безмятежно храпел.

Они так и следовали из Владивостока в одной бригаде-колонне. Бригада состояла из пяти рядов по пять человек. Удобно для счёта и Единая сопроводительная до места работы.

Осталось неизвестным, каким путём удалось Кротову устроить всех вместе.

Сигнал подъёма прозвучал глухо, ветер относил звуки. Дневальный, покосившись на печь, дохнул, изо рта вырвался пар. Видимо, решив, что можно поэкономить дровишки, пронзительно заорал:

— Олени! Подъём, живо!

Непривычные к лагерным распорядкам, заключённые вскакивали, торопливо одевались и, дрожа всем телом, бежали к умывальнику.

На нарах робко спрашивали:

— Где же пальто? Мешок разрезали. Вот пшана, пайку уволокли…

— Чего утащили? Кто там хлебало раскрыл? Промотал, тварь, и косит. А ну выдь, я те в момент расколю! — рявкнул дневальный.

Скоро в палатку пришли начальник учётно-распределительной части, староста, и надзиратель. Дневальный выскочил навстречу, выпятил грудь и, вытянувшись во весь рост, завопил:

— В бараке порядок. Происшествий никаких. Люди готовятся к разводу. Дневальный барака заключённый Орлов.

Начальник развернул списки и зачитал фамилии. Белоглазов назначался в этап.

Ветер не прекращался. Анатолий выглянул в дверь. Холодно. Он умылся и пошёл к своей постели. Кротова не было.

Старик уже снова сворачивал треугольником письмо. Упрямый человек, он продолжал писать, надеяться и постоянно справлялся, нет ли каких известий, запросов.

Белоглазов принялся перематывать портянки. Кто-кто, а он знал, как важно к дороге хорошо обуть ноги. Возился он долго. Все ушли в столовую. Только они своёй пятёркой дожидались Кротова. Наконец пришёл он с сухощавым человеком лет тридцати пяти. По бледному лицу сухощавого можно было догадаться, что он только что из камеры.

Из разговора Анатолий понял, что это тоже колымчанин. Один из бывших ответственных работников горного управления. Он знал многих, называл фамилии, знакомил с местной обстановкой и давал советы.

Колымчанин несколько раз упомЯнул фамилию Осьмакова. Белоглазов прислушался и из обрывков фраз понял, что группа коммунистов Дальстроя во главе с редактором газеты «Советская Колыма»/ выступила с жалобой на действия нового руководства Дальстроя, прибывшего с большими полномочиями.

— …Главное, добиться расследования. Если жалоба попадёт по адресу, многим придётся ответить.

Лицо старика посветлело. Он улыбнулся Кротову.

— Я верю в него, потому не желаю молчать и терять время. Правда пробьёт созданный врагами кордон. Её не схоронить, она не умирает. Так было, так Есть и так будет. Правда — народ, и Его голос — Есть наша партия.

…Развод затянулся. После проверки оперуполномоченный зачитывал приказы. Сообщалось решение тройки НКВД по Дальстрою.

— …За контрреволюционную деятельность, саботаж, диверсии и вредительство осуждены и расстреляны заключённые… — Ветер относил слова, раскачивал фонари на столбах зоны. Тени людей то вырастали, то становились маленькими. Казалось, колонна заключённых шарахалась после каждой названной фамилии осуждённого.

Что-то новое в лицах людей — то ли смиренная покорность, то ли терпеливое выжидание, как на зимовье в разбушевавшуюся пургу.

Наконец оперуполномоченный закончил читать и громко с надрывом выкрикнул:

— Приказ подписал начальник Дальстроя Павлов.

— Бригады, к выходу. Лагерной обслуге — по местам. Разойдись! — звенит сквозь ветер голос старосты.

И покатился серый поток бушлатов к проходной. У вахты уже снова образовались прямоугольники колонн. Назначенные в этап направились за сухим пайком.

В палатку Кротов вернулся последним и сообщил, что ветер не утихает, а отправка людей не отменяется.

Старик отложил узелок, оделся и направился к выходу.

— Вы куда?! — остановил Его Кротов.

— В такую погоду — это безумие. Ну нас — Ещё куда ни шло, а он? — Русинов показал на синеглазого молоденького парнишку, хрупкого и слабенького, с нежным лицом и светлыми мягкими волосами. Было Ему от силы лет девятнадцать. Это был четвёртый в их ряду по колонне. Звали Его Сергеем. Он был осуждён как член семьи врага народа. Срок имел небольшой — пять лет. Сережа разбирал свои вещички и кашлял, видно, простудился на пароходе.

— Вы не сможете: там нужно смирение и почтительность, а у вас этого не получается. Схожу-ка я сам. — Кротов вышел. Он умел и с начальством поговорить и себя не уронить, а дело это было непростое. Но самое примечательное, что больше всего поражало Белоглазова, это умение Кротова быть в курсе всех событий, оценивать обстановку и правильно ориентироваться.

Пока собирали заплечные мешки, Кротов вернулся и принялся молча увязывать свои вещи. И когда уже приспособил лямки, тихо обронил:

— Тут, видимо, всех захватила морская болезнь. Так что пока в дрейф и отлёживаться…

Старик молча подошёл к Сергею. С заботливостью няньки и строгостью командира поправил Ему лямки, заправил в шарф воротник, а потом плотно натянул шапку.

В дверь заглянул староста и приказал строиться. Русинов первым легко забросил котомку и зашагал к вахте.

Этап стоял у проходной. Ждали машин, но их не было. Всем роздали деревянные лопаты (приколоченные к палке куски фанеры). Начальник конвоя приказал открыть ворота и зачитал инструкцию для заключённых и конвоиров. Последние слова он повторил:

— …Шаг вправо, шаг влево считается побегом, применяется оружие. — И тут же скомандовал — Первая колонна, арш! Двигаться до заносов и расчищать дорогу…

Повезло. Дуло в спину. По полотну насыпи, посвистывая, бежали Язычки снега. Они лизали сгорбленные фигуры людей. У обочин могилками нарастали холмы сугробов. Ветер гнул оголённые лиственницы.

Заключённые шли молча. Старший конвоир Тагиров, вскидывая винтовку, покрикивал:

— Подтаныс!..

Его крик заставлял вздрагивать, серые бушлаты сбивались плотней. Конвоир поднимал воротник, закидывал винтовку за плечо и снова брёл рядом.

— Этого остерегайтесь: службист. Хлопнет — и всё будет по инструкции, — тихо предупредил Кротов.

Белоглазов шёл вторым с краю. Пятым в их ряду был высокий, с карими навыкате глазами и красивым лицом грузин Гурунидзе.

Человек горячий, вспыльчивый. Он постоянно возмущался, но Кротов умел на него влиять и держал Его под постоянным наблюдением.

Втянув головы в плечи, все старались ступать след в след. Так идти было легче. Но передние ряды постоянно сбивались, и стройность движения нарушалась. Скоро одежда покрылась снегом и потрескивала, как жесть. Только один старик шёл с поднятой головой, легко и чётко печатая шаг. Казалось, всё Ему было нипочем — ни снег, ни ветер. Даже бушлат сидел на нем молодцевато, не делая Его бесцветным.

Жичь… жичь… жичь… — скрипел под ногами снег. Шир… шир… шир… — шелестела обледеневшая одежда. Жж-ж-жж-у… — налетал ветер, сбивая в кучу людей. Снова кричал конвоир, лязгая затвором. Вещевые мешки с каждым километром становились тяжелей, словно кто-то тянул их к земле.

Но вот передний ряд остановился, и колонна сбилась. Тагиров сбросил винтовку.

— Расчищат! — скомандовал он и, расставив пятёрки по сугробам, завернулся плотней в шубу и сел на обочину дороги, продолжая покрикивать:

— Ну, ну. Да-а-ай, да-а-ай…

Второй конвоир, молодой парень, устроился на выброшенном баллоне. Работали старательно, хотелось размяться, согреться, да и торопились закончить пораньше и скорее добраться до ночлега в бараки дорожников. Вещевых мешков не снимали, в колонне было жульё.

Старик откидывал снег с неистовым упорством. У Белоглазова он всё больше вызывал чувство гордости и горечи. Вот он — представитель старого поколения большевиков. Разве такого сломишь! Откуда столько силы?

Почему же он сам так быстро поднял руки? Молодой, здоровый, видел Север — и на тебе! А такие пожилые, как Кротов и Русинов, верят, что всё это временное…

Задние колонны прошли вперёд. Они будут расчищать следующие заносы.

Наконец закончили расчистку. Тагиров приказал двигаться. По протоптанному снегу идти стало легче, но давала знать усталость.

Дорога, обогнув сопку, потянулась молодым леском. Здесь было значительно тише, и пурга налетала редкими порывами. Русинов шёл, возвышаясь на целую голову над остальными.

Снегозащитные ограждения из снежных кирпичиков по сторонам дороги напоминали Ему войну, революцию. Перед ним промелькнула вся Его жизнь. Сколько Русинов ни размышлял, всё же не нашлось в ней такого, чего следовало стыдиться. Ещё студентом примкнул он к рабочему движению и навсегда связал свою жизнь с партией. Потом этапы, тюрьмы, ссылки. С первых дней революции в Красной гвардии. Позднее — академия, он старший командир. Всё, что осталось за спиной, было Его гордостью. И вот так нелепо и непонятно… Вспомнился арест. Разбросанные по квартире вещи, бледное лицо жены, сжимающей в руках кусок сукна, вырванный из гимнастёрки вместе с орденами. Растерянно отведённый взгляд старшего сына и гневный младшего.

Было трудно удержаться. Мальчишка уполномоченный на глазах семьи и понятых глумился над Его честью, гордостью, над тем, что для него свято.

А как Его Алешка похож на Сергея. Такой же милый, нежный, доверчивый. Где он теперь? Что с ним? Как он смотрел тогда, ждал только одного одобрительного взгляда, чтобы безрассудно вступиться за отца.

Уходил из дому с глубоким убеждением, что через несколько часов Его освободят. Разве мог он предполагать, что недоразумение так длительно затянется.

Русинов почувствовал мучительную боль в ногах и страшную усталость. Как-никак возраст и столько за это время всяческих страданий, А разве другим легче?

Выше голову, старина, приказал себе Русинов. Пока не накренился, ты в строю, исполняешь свой долг.

Мышцы ног деревенели и ныли, хотелось остановиться. Нет, он не может, не имеет права. По нему равняются другие.

Никто, конечно, не знал, сколько душевных сил приходилось вкладывать старику, чтобы сохранять свою бодрость. Кротов шёл рядом и мурлыкал себе под шарф. Поглядев на Русинова, тронул Его за руку.

— Вы напрасно так, комдив. Закройте лицо, простудитесь, да и поморозиться немудрено.

— Бывало и трудней.

— Это верно, но тогда были другие годы и другой дух.

— Дух — это вера в себя и людей.

— Вы не дорожите жизнью, комдив.

— Наоборот, сейчас она мне нужна, как никогда. Я хочу добиться правды.

— По вашему поведению этого не скажешь.

— Стремиться жить — не значит ложиться. Я солдат и предпочитаю и жить и умереть стоя. — Русинов помолчал и добавил — Если подчинить себя всего одной задаче, можно выдержать многое…

— Люди устали, — сказал как бы между прочим Кротов.

Старик оглядел приунывшую колонну, сжавшуюся в комочек фигуру Сергея и согласно кивнул головой.

— Надо как-то встряхнуть, вселить бодрость. Что думает комдив? — снова спросил Кротов.

Старик вытер губы, ободрал с усов лёд и громко запел:

— Смело, товарищи, в ногу…

Голос у него был густой, чистый, гибкий, хотя и не очень сильный. Кротов загремел грудным низким басом. Слова песни подхватили Белоглазов и другие.

— Долго в цепях нас держали… — звучали слова песни. Старик старался выговаривать их с возможной четкостью.

Анатолий сдвинул с глаз шапку и почувствовал, что шагать стало легче.

Вдруг старший конвоир закричал:

— Прекратыт! Тихо! Стрелат буду! — И тут же выпалил вверх.

Колонна сбилась, дрогнула и остановилась.

— Революсионна песня петь не положен. Агитасия? Кто нарушил, выходы! — продолжал кричать конвоир.

Сергей, как видно, ничего не слышал и не понял. Проскочив вперёд, он остановился и продолжал у себя под воротником выводить чистеньким голоском слова песни.

— Прекраты! Застрелу! — взъярился конвоир и прицелился в мальчишку.

Убьёт? — резанула старика мысль. Он вскочил на обочину кювета, сбросил шапку и во весь голос закричал:

— Куда целишься, дурак! Я запел, я!

Это уже было грубое нарушение инструкции. Тагиров, не задумываясь, выстрелил бы в старика, но тут Кротов неожиданно рванулся из толпы, гикнул и бросился бежать в противоположную сторону.

Конвоир опешил. Ведь это самый настоящий побег. Быстро повернувшись, он вскинул оружие, но Кротов прыгнул в снег и упал. К лежачему оружие применять запрещалось. Второй конвоир подбежал к Кротову и доставил Его в колонну. Тагиров недоуменно моргал, соображая, как поступить теперь. Колонна стояла правильным прямоугольником.

— Вперед, арш! — приказал Тагиров и сердито зашагал, не глядя на людей.

Шли молча, понуро. Все понимали, какая миновала беда. Сергей тихо всхлипывал. Старик был хмур, Кротов тихо говорил:

— Меня Ещё на пересылке предупредили. Если будет невмоготу, ступай в сторону: Тагиров бьёт без промаха. Он уже заработал не одну благодарность.

Ночевали в бараках дорожников на полу. Предусмотрительный Кротов Ещё на пароходе выменял на личные вещи два солдатских котелка. Теперь они пригодились.

На третьи сутки пути их обогнали машины. Людей везли расчищать заносы дальше по дороге.

Пурга утихла и ударил мороз. Люди надели на себя все, что имели. Двигались тяжело. Скрипучий стук подошв далеко отдавался по распадкам…

— Сергей? Ты что это, брат? А?

— Нет, нет, дядя Кротов. Вы не думайте, я не плачу. Это насморк.

— Ну, Ежели нос, тогда другое дело… — Кротов поднялся и потрепал Его по плечу. — Мы, брат, с тобой мужчины. А насморк и всё прочее — бабье это дело, — проговорил он, подвинулся на край нар и начал снимать носки.

Анатолий расправил плечи и лёг на спину. Хотелось напиться, но не было сил открыть глаза. В голове всё кружилось. Словно издалека донёсся голос Сергея.

— Дядя Кротов, а что у вас с ногой?

— Это, брат, Колчак метки оставил.

— Нет, я говорю о пальцах. У вас же нет пальцев, как же вы ходите?

— Тут, брат, уже другое. В шестнадцатом вот таким как ты закатал меня Николашка в Вилюйск. Это в Якутии…

Голос затух и совсем оборвался.

Когда Анатолий по-настоящему проснулся, пахло горелой резиной и тлеющей ватой. Он открыл глаза. Барак был низкий, рубленый с одним окном. Было жарко. Печь весело гудела, и огонь выбивался в дверку, освещая лица спящих. Заросшие, обожжённые ветром и морозом лица были такими же заскорузлыми, как и брёвна стен. За все дни дороги они впервые так крепко спали. Попался сердобольный прораб-дорожник. Он перевёл своих рабочих на ночь в конторку, организовал горячий ужин и поставил своего истопника.

Анатолий встал, отодвинул бурки от раскалившейся трубы, выпил кружку воды и вышел из барака.

Туман густел. Напротив в окне барака теплилась моргалка, и жёлтый свет Едва проникал сквозь обледеневшее стекло. Анатолий увидел прораба. Он шёл с военным в белом полушубке. Донёсся их тихий разговор.

— Ты неосмотрителен, Саша, — говорил военный низким голосом. — Ограниченная норма питания в лагере не случайна. Заключённые должны думать только о горбушке и ни о чём другом. Постороннее вмешательство в вопросы режима — штука скользкая.

— Я инженер, а не начальник режима, а люди ослабли от голода.

Хлопнула дверь в домике, и голоса затихли. Анатолий вернулся в барак и снова лёг. Всё же чертовски тепло. Так и хотелось остаться навсегда в домике у дорожников.

Разбудил Его утром Кротов. Он стоял у нар и, посмеиваясь, потирал руки.

— Нам, кажется, повезло. Машины доставили этапы до последних заносов. Теперь они возвращаются и повезут нас до места. — Покосившись на бледное лицо Сергея, он беспокойно добавил: — Кузова открытые, а морозище — зверь. Холодно будет под одним брезентом. Доберёмся ли живыми?

Белоглазов обрадовался:

— Пусть. Лишь бы отмучиться одним разом.

Брезент то надувался как парус, то начинал биться, и тогда Белоглазов пригибал голову и втягивался в бушлат. По существу, только этими движениями и можно было согреваться. Он сидел у борта, как и все, кто помоложе и здоровей. В середину усадили слабых и стариков. Застывшая резина стучала по набитому гребню дороги, и кузов трясло.

Вершин сопок не видно, деревья серыми тенями растворялись в тумане и, пробегая мимо машины, сразу терялись в завесе выхлопа и снега.

Но вот сквозь белый мрак блеснуло пятно костра. От него отделилась нагольная шуба с винтовкой и преградила путь машине.

— Чего стряслось? — выглянул из дверки кабины водитель.

Молодой охранник подбежал к дверке.

— Подкинь, парень, до дорожной старичка. Шёл, шёл и свалился. Пропадёт мужик, сделай милость, возьми. Боюсь, поморожу с ним и остальных.

Глаза у парня хорошие и испуганные.

— Пожалуйста. Вот только конвоир… — кивнул водитель на Тагирова, сидевшего рядом.

— Исруксия знаишь? — ответил тот неопределённо и, поёживаясь, выскочил из кабины.

Глушитель коптил Едким выхлопом. В кузове закашляли, зашевелились. Белоглазов отбросил угол брезента. Охранник подошёл к Тагирову, вынул пачку «Казбека».

— Кури, братишка, — проговорил он заискивающе и покосился на костёр. — Возьми мужичка-то. Ты понимаешь, какой-то профессор, а так добрый старикан, чудак только. Всё шёл да шутил, а потом как-то сразу — и на тебе. Высадишь у барака. Куда он денется?

Тагиров продолжал приплясывать и как будто не слышал.

— Так я Его подтащу. Посади в серёдку, глядишь — и отойдёт. В кабине оно всё теплей.

— Исруксия. Под трибунал хочешь, дурной башка?. Да и меня?..

Кротов поднялся и выглянул через борт.

— Гражданин начальник, давайте Его сюда, мы потеснимся, да и зачем вам, действительно, стеснять себя, — проговорил он почтительно. Тот обозлился и схватился за винтовку.

— Куда? На место!

Кротов покачал головой и сел. Водитель выжидательно выглядывал из кабины.

Из бушлата у костра показалась голова, на бородатом лице сверкнули стёкла очков.

— Не мучай людей, служивый. Веди, а я уж тут у огня посижу. Может, кто подберёт или вернёшься за мной. Да и кому я нужен теперь. А может, всё же лучше…

— Молчи, старый, опять за своё. Да разве можно? — крикнул с сердцем охранник и снова повернулся к Тагирову. — Ты понимаешь, тут говорят, Ещё вёрст пять. Я бы Его на себе, да где там, не выдержит.

— Зачем дурака ломаишь? Шага три сделать можит, сам просит… На прииске она всё равно в архив, — отрезал озлобленно Тагиров и истошно заорал водителю: — Чего глядишь? Заводи. Я хозяин машины. — И полез в кабину.

— Вот же варнак. Тебя бы… — Охранник подошёл к костру и принялся взваливать на себя старика.

Кузов обдало копотью, тряхнуло, брезент надулся. Белоглазов закрыл глаза, надвинул шапку на лоб и сжался. Словно над ним сомкнулась холодная волна и придавила Его своей тёмной, непреодолимой массой…

— …Вылезай!.. Становыс!.. — кричал Тагиров, сдёргивая брезент.

Белоглазов пытался встать, но не мог, одеревенело всё тело. Так же беспомощно сидели и остальные. Водитель открыл борт и начал стаскивать их как кули.

Было уж темно. Машина стояла в зоне, огороженной колючей проволокой. Ряд длинных палаток, приплюснутых снегом, терялся в темноте. За зоной чернело несколько рубленых построек с голыми стропилами. Мерцали лампочки на столбах ограждения. Вышки курились дымком печурок, чернея смотровыми оконцами.

Появился староста, человек огромного роста, лет тридцати. Он пересчитал прибывших, расписался в сопроводительной ведомости и повёл их в маленькую хибарку. В неё одновременно могло войти человек пять-шесть.

— Погреться бы. Может, сначала в палатку? — прозвучал глухой голос.

— Успеешь, — грубо оборвал Его староста.

После оформления староста повёл их в палатки.

— Палатки почти новые, мест много. Порядок тут простой. Поработаешь хорошо — и поешь плотно. Принесёшь дровишек — будешь с теплом, а не хочешь — мёрзни. Попадёте на повременку — семь целкашей в месяц на ларёк — и кончики. Лафа кончилась. На сдельной в забое можно подкайлить и больше, да где вам: фитили… — разъяснял он, открывая дощатую дверь. — Можете разбираться. Тут не Ташкент, но Если топить, то и уснуть можно…

Пропустив всех, староста заглЯнул в отгороженную комнатку и приказал дневальному принять прибывших.

Белоглазов вошёл последним. Две маленькие лампочки. Стены покрывала снежная изморозь. Две печи из бочек.

Вокруг них, подняв воротники бушлатов, сидели заключённые. У самой печки устроились молодые парни с чёлками на лбу и отпускали в адрес друг друга самую отвратительную ругань. Все остальные выглядели изнурёнными и по-сиротски запуганными.

Анатолий бросил узел на отведённую Ему дневальным постель и подошёл к кружку людей. Печь остывала, и дров не было видно. Он наклонился и хотел погреть руки. Но какой-то парень, даже не повернувшись, сунул Ему кулаком в подбородок. Второй лениво скосил глаза и, ухмыльнувшись, спросил:

— Смолка е? — И, получив отрицательный ответ, прохрипел — Тогда чеши, пока цел…

Дневальный принёс одеяла, жёлтые простыни и разбросал по засаленным матрацам.

— Распишитесь в арматурках, — приказал он, не глядя.

— Вы записали первый срок, но там сплошное рваньё. С меня могут спросить, — попробовал опротестовать Белоглазов. Но дневальный так усмехнулся, что Анатолий замолчал и поторопился скорее уйти.