Человек в стене

ГЛАВА 3 ЛАБИРИНТ

Хенри Юнсон налил кофе в кружку с выцветшим изображением карты Гран-Канарии. Он брал эту кружку каждое утро, в основном в силу привычки. Иногда, глядя на карту этого острова, он задумывался, действительно ли побывал там когда-то. Он мог вспомнить пляжи и ярко-желтый купальный костюм Маргареты, который та спускала на бедра, когда хотела, чтобы позагорал живот. Но с тех пор прошло так много времени! Возможно, ему лишь приснилось все это — часть прошлой жизни, где и сам он был кем-то другим…

Пока остывал кофе, он намазал маслом ржаной хлеб и налил в стакан сока. Апельсинового, восстановленного из концентрата. Маргарета научила его покупать концентрат, чтобы не приходилось таскать в дом тонны жидкости. Потом он положил на хлеб два ломтика сыра, корнишон, помидор и паприку. По субботам он баловал себя, накладывая поверх масла еще и слой майонеза, но сегодня-то был четверг.

На часах было шесть, и Хенри бодрствовал уже два часа. В течение первого часа он лежал в постели и ворочался с боку на бок, но потом в голове что-то стало трещать и все никак не могло остановиться. В пять часов он включил радио, настроенное на станцию, где передавали классическую музыку, но от нее ему тоже было беспокойно, поэтому в конце концов ему пришлось встать и раздвинуть шторы. Положив на стол бутерброды, он взял в посудном шкафу пашотницу и положил туда яйцо, которое варил шесть минут. Потом он уселся за стол, чтобы поесть.

Он разглядывал свой завтрак с комом в горле, из-за которого не мог откусить ни единого кусочка. Тогда он вместо этого сделал большой глоток кофе, потом выпил полстакана сока. Только когда он развернул газету и стал читать, что происходит во внешнем мире, ему удалось отвлечься достаточно надолго, чтобы начать жевать и глотать.

Хороших новостей не было. Напряженность на Ближнем Востоке усилилась, и президент США искал пути для урегулирования конфликта. Хенри перевернул страницу. В парке возле дома Маргареты была изнасилована юная девушка. Пока он читал об этом, на груди у него выступал холодный пот. Жертве насилия было всего тринадцать. Первым делом ему захотелось позвонить Маргарете, чтобы спросить, все ли в порядке с Линой и Катрин, но потом он вспомнил, что обе они давно покинули дом. Его дочери не живут со своей матерью уже несколько лет. Лине двадцать семь, а Катрин — тридцать два. И с ними ничего не случилось, во всяком случае сейчас.

До того как стать отцом, он и представить себе не мог, что его будет снедать вот такое постоянное беспокойство. Он надеялся, что станет легче, когда дочери вырастут и смогут постоять за себя. Ему больше не приходилось сидеть в большом коричневом кресле, ожидая их возвращения с вечеринок. Но теперь ему было не легче, а даже сложнее; девочки звонили ему, может, раз в неделю, и он понятия не имел, чем они заняты по ночам. Раньше они хотя бы говорили ему, куда идут, а теперь он даже не знал, где их искать, если, не дай бог, что-нибудь случится.

Две дочери… Он думал, что рождение Катрин должно будет его разочаровать, но оказалось, что нет никакой трагедии в том, что у тебя не сын, а дочка. Когда появилась Лина, это показалось само собой разумеющимся, ведь до сих пор его дни проходили под одной крышей исключительно с женщинами. Они жили в отдельном одноэтажном доме постройки шестидесятых годов, из белого кирпича и с нависающими карнизами. Крыша была такой большой, что собирала на себя всю хвою с окрестных деревьев, и Хенри каждую осень приходилось по многу раз вычищать от нее водосточные желобы. Еще он был вынужден взбираться туда зимой, чтобы стряхнуть снег с телевизионной антенны.

Лина, Катрин, Маргарета, сука лабрадора и самка черепахи. Однажды Лина явилась домой с морской свинкой, которая, конечно, тоже оказалась женского пола, и Хенри понадобилось полежать на диване, чтобы найти в себе силы заявить, что с него довольно. Не то чтобы он не ценил женскую компанию — по сравнению с тем, как ему жилось сейчас, это был просто рай, — но все же тогда он чувствовал себя исключением, как если бы все они были участницами клуба, в который ему никогда не вступить. Постепенно он осознал, что ему особенно нечего сказать в своем собственном доме, особенно в сравнении с остальными его обитателями.

Может быть, ему следовало тогда взять морскую свинку, подумал он, листая газету. На восьмой странице ему попалась статья про пенсионера, который стал заниматься благотворительностью, помогая бездомным. Человек на фотографии стоял на площади Кунгсхольмена возле столика с кофе и сэндвичами, и лицо его сияло от счастья. Он выглядел старше своих шестидесяти восьми лет (а ему было именно столько, если верить подписи под фотографией). Хенри посмотрел на свое собственное лицо, отражавшееся в зеркале кухонного шкафа. Неужели он действительно выглядит так старо? А может быть, даже еще старше? В феврале ему исполнилось шестьдесят семь.

«Выйдя на пенсию, я перестал чувствовать себя востребованным. Я привык быть нужным на работе, и когда это изменилось, моя жизнь внезапно опустела и потеряла смысл».

Герой статьи говорил, что начал страдать депрессией сразу после того, как ему исполнилось шестьдесят семь лет. Его дочь, психолог по профессии, посоветовала ему заняться чем-нибудь, что никогда не показалось бы ему занятным, будь он в нормальном состоянии.

«Но я понял, что хочу продолжать помогать людям, ведь я занимался этим всю свою жизнь. Я был соцработником, поэтому начал заниматься благотворительностью, несколько раз в неделю угощая людей кофе. Я уже немолод, и это приходится признать, но моя дочь оказалась права — стоило мне начать вкладывать во что-то свою душу и свое время, я внезапно почувствовал себя лучше».

Хенри еще немного посмотрел на фотографию улыбающегося пенсионера. Коснулось ли и его нечто подобное? С тех пор как он продал компанию, он просто бродил по дому без цели и смысла. Праздная спокойная жизнь на пенсии, которой он так жаждал, оказалась совсем не такой, как планировалось. Он не покупал моделей кораблей, чтобы собирать их на письменном столе, — с чего бы вдруг? Он никогда не строил моделей раньше, терпения, чтобы читать, ему не хватало, проводить свободное время было не с кем. Он обнаружил, что начал предвкушать походы в кино, в магазины или на почту. Чтобы выйти из дому, требовалось приложить усилия. И к примеру, посещение банка, которое раньше было обычным делом, одним из множества рутинных занятий, стало теперь подобно восхождению на гору. Мысль о таком путешествии могла занимать его целый день. По крайней мере, у него появится возможность поговорить с кем-нибудь, пусть разговор и продлится всего пять минут. А еще он стал заговаривать с людьми на автобусных остановках и заметил, как странно они на него при этом смотрят, даже когда он просто роняет замечание о погоде или о чем-то столь же незначительном. Нужно перестать вступать в разговоры с незнакомцами.

В его жизни не было ни долгих утренних часов, проведенных в постели, ни поездок с внуками за город. До того как Катрин переехала, она жила неподалеку, но все равно редко находила время, чтобы с ним повидаться. Вначале он часто заходил к ней с игрушками для детишек и пирожными из пекарни на углу, но через некоторое время почувствовал, что мужа Катрин раздражает его присутствие. Хенри спросил у дочери, что он делает не так.

— Ничего, папа, — нерешительно сказала Катрин, — просто у Мартина ужасно нервная работа, и нам хочется немного покоя.

В тот же вечер он вдруг ощутил тянущую боль в груди. Он поехал в больницу, позвонив Лине из такси. Та немедленно приехала тоже.

Врачи сказали, что с его сердцем все в порядке, по крайней мере физически, но волнения могут иногда вызывать боли в груди. Хенри лишь покачал головой. Он понял, что его не восприняли всерьез. Ему никто не поверил, но боль действительно была сильной.

Когда он одевался, Лина сказала ему, что врачи, вероятно, правы и что его не отпустили бы из больницы, будь с ним что-то серьезное. Дочери он доверял больше, чем докторам, и всегда считал, что работа медсестры очень ей подходит. Стоя на остановке в ожидании автобуса, он вспомнил, что уже испытывал подобную боль. Это было два раза в жизни: когда Маргарета бросила его в то ужасное воскресенье и когда семнадцать лет назад умерла его мать. Он не рассказал об этом дочери.

Лина проводила его домой, и, перед тем как он отправился в постель, они вместе попили кофе, но с тех пор прошло несколько месяцев.

Хенри взял ложку и постучал по яйцу, чтобы разбить скорлупу. Очистил верхнюю половину яйца, выдавил на тарелку шарик икры. Срезав верхушку яйца, обнаружил, что желток сварен как надо и его окружает отличный твердый белок. Это повергло его в грусть: когда завтраки готовила Маргарета, яйца неизменно были то переварены, то недоварены. Она вечно забывала их в кастрюле, и желток становился почти синим и разваливался на кусочки, если ткнуть его ложкой. Или наоборот, был таким жидким, что сразу вытекал на стол, стоило только срезать верхушку.

Он несколько раз моргнул, а потом, больше не думая, съел яйцо. Параллельно он пролистывал газету, ища рекламные объявления и светскую хронику, — вдруг там найдется что-нибудь, что поможет скоротать время.

Он пробежал глазами по объявлениям о недвижимости. Ему хотелось чего-то простого. Три года назад он владел несколькими большими объектами, которые продал, выходя на пенсию. Он получил с этого кое-какую прибыль, хоть и не такую высокую, как надеялся, — после выплаты бизнес-кредитов у него мало что осталось. Он думал, что мог бы немного потратить на совместный отпуск с детьми, но это никак не складывалось, и не только из-за денег. Лина всегда была занята у себя в Каролинской университетской больнице, Катрин полностью поглощали семейные хлопоты и работа в агентстве недвижимости. Они не могли устраивать себе отпуска в любой момент, когда им этого захочется.

Хенри бегло просмотрел остальные объявления и вскоре положил глаз на замечательный объект. Это был дом на Тегнергатан: тридцать две квартиры, красивый фасад, недавно замененные окна. Такие дома, да еще в центре, по нынешним временам найти непросто. Хенри почувствовал, что улыбается.

Цена тоже была очень хорошей, и это давало реальный шанс, что на этот раз он сможет провернуть отличную сделку, а значит, оставить семье неплохое наследство, чтобы Лина и Катрин тепло его вспоминали.

Хенри оглядел кухню. Она была чисто убрана, оконные стекла блестели. На подоконнике раньше стояли две поникшие герани, но он от них избавился. На черно-белом плиточном полу не было ни крошки. Перед плитой лежал светло-серый ковер, а на посудном шкафу стояли кружка и тарелка, из которой он вчера вечером съел перед телевизором кусок торта. На ней до сих пор лежали два грушевых огрызка, крошки бисквита и сырная корочка.

Ну а почему бы и нет, подумал Хенри. Ему ведь нужно чем-нибудь занять время. Он посмотрел на часы. Самое начало восьмого. Он решил выждать еще час, а потом позвонить.

Рассеянно скользя взглядом по газете, он наткнулся на заголовок, которого раньше не замечал. Крупные буквы кричали: «УБИЙСТВО В ГОРОДЕ ДО СИХ ПОР НЕ РАСКРЫТО». Под заголовком была фотография дома, построенного в начале прошлого века.

Да, вот уж неудачное совпадение! Он сразу узнал фасад дома на Тегнергатан из рекламного объявления: изящные двери и красивые окна с изысканными переплетами, фасад, отделанный камнем, который на снимке выглядел почти белым, но на самом деле наверняка был чуть темнее. Кадр сняли при ярком солнечном свете, делавшем все тени особенно отчетливыми.

Он внимательно прочел статью. В этом доме было совершено убийство, комментировать которое полиция отказывалась. Репортеру удалось выяснить, что жертва, женщина, которая жила в одной из квартир, вдруг исчезла и была найдена собственным мужем на полу в прихожей две недели спустя. Мужа задержали и опросили, но потом выпустили, не предъявив никаких обвинений. В данный момент полиция искала убийцу, который совершенно сбил ее с толку. На теле были обнаружены образцы ДНК, принадлежащие неизвестному лицу, и совпадений с ними в картотеке полиции не оказалось.

Хенри откинулся на спинку стула. Его тарелка была пуста, и он снова налил себе кофе. Напиток остыл, и Хенри подержал его во рту, прежде чем проглотить.

Ничего удивительного, что дом продается за такую низкую цену. Он немного подумал об этом. Спешить некуда, едва ли найдется много желающих купить это здание.

Он тщательно очистил посуду, вымыл ее и насухо вытер куском ткани, который затем прополоскал и повесил на кран. Потом принял душ, причесал свои быстро редеющие волосы, почистил зубы, а за ними и уши, потратив при этом четыре ватные палочки. Надел рубашку, брюки и спортивный пиджак и вернулся за кухонный стол.

В этот самый момент, сидя над развернутой газетой, он решился. И набрал указанный в объявлении телефонный номер.

Папа стоял возле окна Альвиной спальни в их старом доме. Ступнями он отбивал по полу неприятный, рваный ритм, соответствующий ритму музыки, которую изрыгали колонки, стоящие в каждом из четырех углов комнаты. Колонки были громадными, и музыка звучала громко. Альва не могла понять, это трехдольный или четырехдольный такт? Может, ни тот ни другой?

Папа держал руки за спиной.

— Что ты там прячешь? — спросила она. Папа улыбнулся и пожал плечами.

— Ничего, — ответил он. Альва засмеялась, как будто в жизни не слышала ничего смешнее. Извиваясь от смеха, она повалилась с кровати на твердый пол, поранив колени, которые тут же начали кровоточить, но не перестала смеяться.

— Покажи мне руки, — сказала Альва, когда смогла наконец набрать в грудь воздуха, и папа тоже рассмеялся. Он протянул к ней правую руку. Та была пуста, а папа хохотал все так же громко, протягивая к ней и левую руку, в которой тоже ничего не оказалось. Альва перестала смеяться.

Снаружи была ночь, и окно выглядело громадным, во всю стену черным квадратом. Но комнату почему-то озарял солнечный свет, и на ковре лежали длинные полосы от лучей дневного светила.

На папе были бабушкины сережки. Он подошел, поднял Альву и положил ее обратно на кровать.

— Кровь больше не идет? — спросил он, поглаживая ее по щеке.

Она посмотрела на коленки и увидела, что ссадины исчезли, зато с глазом было что-то не то. Альва подняла руки к лицу, сложив их чашечкой, и они наполнились кровью, которая струилась по лицу и заливала подбородок.

— Как хорошо, что кровь остановилась! — сказал папа.

Альва увидела свое отражение в темном окне, которое выходило на сад. На ее щеках были красные и синие пятна, совсем как у мамы в ту ночь. Из колонок вдруг донесся громкий телефонный звонок, от которого в ушах у нее задребезжало.

— Папа, сними трубку, сними трубку! — воскликнула девочка, но он ответил:

— Я не могу.

Альва закрыла глаза и закричала, чтобы заглушить звонок. Когда она снова открыла их, за папиной спиной стояла мама, скрестив руки на груди.

— Я не могу, — повторил папа, и Альва увидела, как мамины ногти впились ему в руки, сводя их вместе и не давая пошевелиться.

— Ты должна разгадать эту загадку, — сказал папа, а Альва тем временем бросилась вперед и принялась терзать мамины руки, на которых оставались ужасные кровавые линии. Альвины ногти стали когтями, они все росли, пока не достигли длины ее пальцев. Только тогда она перестала царапать Ванью. Вместо этого она поднесла когти к лицу и как завороженная уставилась на них.

На что они похожи — на лапы хищного животного или на какой-то инструмент? Или на грабли, которыми осенью папа сгребал листья у них в саду?

Папа стоял на подстриженном газончике и тащил грабли по листьям и мху.

— Тут все еще зеленое, но это сплошь сорняки, — сказал он, наклоняясь, чтобы показать Альве клочок мха.

Она неуверенно пощупала мягкую зеленую моховую подушку, и пальцы утонули во влажной земле. Ботинки хлюпали, погружаясь в грязь и оставляя на газоне уродливые ямки.

— Я не вернусь, — сказал папа.

Неожиданно в гамаке под сливовым деревом появилась Ванья. На ней было бабушкино платье, то самое, с фотографии перед церковью, но без пояска на талии, потому что этим пояском кто-то связал папе руки.

— Забудь ты об этих картинах, — сказал папа, и гвоздики на клумбе потянулись к солнцу.

Ванья встала из гамака, но тот продолжал качаться, хоть там больше никого не было. Альва поняла, что он никогда не остановится. В саду не было воздуха, они находились в вакууме. Она не дышала уже несколько минут.

Ванья подошла ближе, и Альва услышала, как смеются Эбба и Санна, даром что они невидимы. Она обернулась посмотреть на папу, который так и стоял со связанными руками. Ванья присела перед ней на корточки и погладила ее по голове.

— Он не вернется, — сказала Ванья. Потом губы у нее искривились, и Альве стали видны ее зубы.

Альва вскрикнула и села. Она зажала ладонью рот, но опоздала: почти тут же раздался стук в дверь, и вошла Ванья, держа в руках сырорезку.

— Тебе что-то приснилось? — спросила она. — У тебя жар?

Она села на краешек кровати и дотронулась до Альвиного лба. Девочка подскочила, когда ее кожи коснулась холодная ладонь.

— Господи, какая же ты горячая!

Ванья потрогала ее шею, посмотрела горло.

— Ты вся вспотела. Подожди секундочку, я сейчас градусник принесу.

Альва лежала в постели и ждала. В теле будто бы бил барабан. Она все еще была на взводе, но знала, что не может позволить себе бояться. Только не сейчас, ведь она вообще никогда ничего не боялась. Но все равно страх, который она ощутила, когда увидела во сне Ванью, не отпускал.

Вернулась Ванья с градусником, Альва широко рас крыла рот и сунула его себе под язык. Пока они ждали, Ванья встала и привела в порядок комнатные цветы на письменном столе. Она оборвала с них увядшие лепестки и проверила, не пересохла ли земля. Потом взбила подушки на маленькой скамье в оконной нише.

Градусник пискнул, и Ванья посмотрела на его маленький экранчик.

— Сегодня ты останешься дома, — сказала она. — Сейчас я приготовлю девочкам завтрак, а потом пойду на работу, но вернусь домой пораньше, чтобы проверить, как ты тут. — Она слегка наклонила голову. — Принести тебе сквоша с тостами?

Альва покачала головой.

— Ладно, но я все равно что-нибудь приготовлю и принесу тебе, чтобы ты могла потом поесть, если силы будут.

Альва откинулась на подушки.

— Мам, — позвала она.

— Да?

Альва несколько секунд помолчала.

— Э-э… можешь мне зубы показать?

Ванья скептически посмотрела на нее, но все же наклонилась, чтобы Альве было удобнее смотреть ей в рот.

— О’кей, — сказала Альва и повернулась лицом к стене.

— Ладно, — проговорила Ванья. Она натянула одеяло Альве на плечи и тихо закрыла за собой дверь комнаты.

День все тянулся, и Альва лежала в постели, читая книги, которые взяла в библиотеке. Но сон все равно не шел из головы, и перед внутренним взором слишком часто возникала одна и та же картина: папа с пустыми руками, сливовое дерево, газончик и когти, растущие из ее собственных пальцев.

Альва отчетливо помнила папино лицо, но знала, что пройдет еще много времени, прежде чем она снова сможет его увидеть. Это лицо было добрым, но выглядело сейчас гораздо старше, чем пару лет назад. Под отцовскими глазами, обведенными темно-фиолетовыми кругами, появились мешки. Сами глаза были яркими, голубыми, почти как льдинки, а зрачки — маленькими и пытливыми.

Девочка встала из постели, чтобы принести с кухни телефон. Голова у нее закружилось, и она присела на кухонный стул, укутав колени поддернутой ночной рубашкой.

Когда она набирала папин номер, то слышала в ответ только гудки, и все, поэтому вернулась в постель. Потом она попыталась съесть сэндвичи, которые приготовила ей мама, но в горле саднило, как от наждачной бумаги, и никакого аппетита из-за температуры не было. Она опустила голову на подушку и уплыла обратно в сны.

Стемнело раньше, чем обычно, может быть, потому, что город укрыли дождевые тучи. Альва включила прикроватную лампу и снова стала читать, а в квартире вокруг нее тем временем становилось все темнее и темнее.

Когда на улице совершенно стемнело и стало слышно, как на оконный карниз мягко падают дождевые капли, хлопнула входная дверь. Зазвенел колокольчик, и Альва услышала, как кто-то снимает в прихожей обувь, вешает пальто и, приближаясь к ней, тяжело ступает по паркету.

Ванья наполовину приоткрыла дверь в комнату. Выждала несколько секунд, потом распахнула дверь до упора и вошла.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она и снова положила руку на Альвин лоб. Альва отшатнулась, и мамина рука упала ей на колено. Тревожно улыбнувшись, Ванья расстегнула верхнюю пуговку своей блузки с высоким воротником.

— Нормально тут сама справлялась? — спросила она.

Альва села, прислонившись к подушке.

— Не думала, пока была одна, о том, что случилось наверху? — продолжила мама.

— Нет, не думала.

— Рада это слышать, мне бы на твоем месте точно ничего другого в голову не шло. Хотя ты ведь знаешь, что дома ты в безопасности, да? Пока ты здесь, ничего плохого случиться не может.

Ванья казалась какой-то чужой, прямо-таки незнакомкой. Вот именно незнакомкой. Альва решила, что это лучшее слово, которое только можно подобрать, Ванья была словно незнакомка, которую Альва никогда не встречала прежде. Она никак не могла избавиться от навязчивого видения — зубастой пасти Ваньи из сна.

Ванья направилась было к двери, но передумала, вернулась и присела на кровать.

— Альва, — сказала она, поправляя простыни, — почему ты так на меня смотришь?

Девочка выпятила нижнюю губу и плотно закрыла рот. Потом сказала:

— Я хочу поговорить с папой.

Ванья вздохнула и провела рукой по шее. Она ужасно сильно прижимала пальцы к коже, и Альва подумала, что ей, наверное, больно.

— Я знаю, — сказала Ванья. Она попыталась взять Альву за руку, но девочка выдернула ее. — Думаю, лучше всего дать папе время побыть одному, чтобы он мог прийти в себя и поправиться.

Альва сложила руки на груди. Ей вдруг стало очень холодно. Она посмотрела на окно, но оно было закрыто. Может быть, до сих пор открыта входная дверь?

— Папа не болеет, — сказала Альва. Ванья улыбнулась ей:

— Ну, в каком-то смысле он болен. Не так, как ты заболела сегодня, но он определенно больной человек.

Теперь Ванья смотрела в пол.

— Вот как я хочу к этому относиться, Альва. Папа сейчас сам не свой.

Лицо Альвы горело, несмотря на холод, который она ощущала. Она знала, что щеки у нее сейчас наверняка красные, того самого цвета, какого всегда бывают после физкультуры или после того, как ей приходится отвечать у доски.

— Ну, если он болен, значит, это ты сделала его больным, — сказала она. И немедленно пожалела об этом, но знала, что уже слишком поздно и забрать свои слова назад нельзя.

Ванья вздрогнула и закинула ногу на ногу. Заправила за ухо прядку волос, но та снова упала на лицо.

— Мне жаль, что ты это так воспринимаешь, — сказала она.

Альва покраснела еще сильнее, но она знала, что права. Это мама виновата во всем, что произошло.

— Ты умная девочка, Альва. Ты уже так много прочла, но все равно ты еще довольно-таки маленькая.

Ванья подняла глаза от пола, и Альва увидела нечто новое в выражении маминого лица.

— Со временем ты поймешь, — сказала Ванья. — Пока ты слишком мала, чтобы понять, и не знаешь всего, что нужно знать.

Веки Ваньи трепетали. Ее голос был хриплым. Она поднялась и пошла прочь из комнаты. В дверях она снова повернулась к Альве:

— Ты поймешь, когда узнаешь, что в действительности произошло той ночью.

Хенри поставил портфель и стал разглядывать здание, стоя на противоположной стороне улицы. День был холодным, свежим. На тротуаре лежали бурые, порядком истоптанные листья, и, когда солнце скрывалось за облаками, Хенри познабливало.

Он посчитал окна, выходящие непосредственно на улицу Тегнергатан. Их оказалось сорок два, на всех этажах и в мансарде, где находились чуланы. Он хотел посмотреть, нельзя ли приспособить под квартиры и мансарду.

Облака расступились, и фасад дома снова залило солнце. Прекрасная постройка, но насчет спроса на нее Хенри оказался прав. Никакого покупательского ажиотажа вокруг этого объекта не наблюдалось, что дало ему возможность приобрести дом по каталожной цене. Хорошая сделка, подумалось ему, и он не смог сдержать улыбку, когда поднял взгляд на открытое окно четвертого этажа. Пройдет время, и убийство станет делом давно минувших дней, и он сумеет продать дом гораздо дороже в сравнении с тем, что заплатил за него.

Для большинства людей покупка недвижимости означает стопроцентный выигрыш, но прежде Хенри терпел убытки и из-за неудачного для его бизнеса времени, и из-за собственных неправильных решений. Ему пришлось признать, что для по-настоящему хорошего дельца он чрезмерно доверчив. Обычно до него только задним числом доходило, что его обвели вокруг пальца, но что это за общество такое, если в нем нельзя полагаться на старые добрые рукопожатия?

Маргарета всегда раздражалась, когда он был слишком уж честен в своих сделках, и именно она заведовала семейным кошельком. Хенри был гораздо мягче жены, решительной и прямолинейной. Он никогда не протестовал, если кто-то просил его разрешения повременить с квартплатой, но потом проситель обычно исчезал, не оставив никакого способа с ним связаться. Иногда, прислушиваясь к советам друзей и знакомых, Хенри с большим опозданием понимал, что они воспользовались его доверчивостью. Он был не из тех парней, что готовы убить, лишь бы остаться в прибыли.

Хотя на этот раз, конечно, дела обстояли иначе. На этот раз он затеял все ради своих дочерей. Думая об этом, он не мог решить, что для него важнее: выгода от сделки или возможность совершить нечто такое, что заставит дочерей им восхищаться.

Их отец занимается торговлей недвижимостью. Он — человек с деловым инстинктом. И только в преклонные годы его тяжкие упорные труды стали окупаться.

Он отошел на несколько шагов вправо и снова поднял глаза на фасад дома. Солнце слегка переместилось, и тени вокруг бордюра на карнизах стали четче. В кармане у него был комплект ключей, полученный от юриста, который занимался этой сделкой. В портфеле в файле лежал его экземпляр контракта — рядом с кредитным соглашением банка, ярко-зеленым яблоком и сэндвичем, который он собирался съесть в обед, но не успел проголодаться.

Встреча с юристом оказалась короткой. Тот явно был очень занят. Он приготовил Хенри на подпись огромную стопку бумаг.

— Рад, что мы смогли так быстро с этим покончить, — сказал юрист. — Подобные вещи иногда затягиваются из-за бюрократических проволочек.

Хенри в последний раз пробегал глазами контракт, пока юрист объяснял, что предыдущим владельцем дома была вдова, которой уже стукнуло девяносто. Она в одиночестве жила здесь же, в одной из квартир, и никто не знал, как она в таком-то возрасте умудряется со всем управляться.

Эта старушка была уже некоторое время мертва, когда один из жильцов — тот самый, что потерял жену, — учуял на лестнице странный запах. Набив жевательного табаку между губой и десной, юрист предупредил Хенри, чтобы тот остерегался этого парня. Нет никаких сомнений, что это он ее убил — конечно, жену, а не старушку. Потому что ну кто еще мог это сделать?

— Да и все тут пропахло смертью, — добавил юрист, издав хриплый смешок, а потом вдруг затих.

Вначале Хенри ощутил укол разочарования, когда понял, что совместный обед с юристом, на который он рассчитывал, не состоится. Он намеренно предложил назначить встречу на одиннадцать тридцать, чтобы, продравшись через дебри документов, вместе выйти из офиса. Вот тогда Хенри раскинул бы руки и сказал: «Ну, я как раз собрался пойти пообедать, почему бы нам не посидеть где-нибудь и не отметить это дело за бутылочкой?»

После этого они пошли бы в ближайший ресторан, и Хенри заплатил бы за обоих. Они посидели бы часок, а потом выпили бы кофе. Но оказалось, что юрист спешит на следующую деловую встречу, поэтому Хенри направился к ближайшему ларьку купить чего-нибудь перекусить. Он долго ждал у холодильной камеры, но в конце концов получил сэндвич из белого хлеба, помидоров и бекона. Он подумал, как же это напоминает ему ту давнюю поездку в Лондон с Маргаретой и детьми: ноздреватый мягкий белый хлеб, водянистые помидоры и жирный майонез, вечно остававшийся в уголках рта.

Однако разочарование от одинокой трапезы исчезло, и порог своего нового владения он пересек с по-детски пылким энтузиазмом. Он обозревал лестничную клетку: красиво отделанный потолок, гранитный пол и резные бордюры, которые вились вдоль закругленных стен. Пройдя весь вестибюль, он вышел во внутренний двор.

Все кусты, деревья и клумбы уже оголились, листья сгребли в кучу, но он представил, как, должно быть, выглядит этот дворик весной и летом. На клумбе, наверное, растут нарциссы и тюльпаны, а на более высоких участках за гранитными бортиками зеленеет трава.

За кустами сирени стояли две скамейки, столик и кирпичный мангал для барбекю, у которого даже дымоход имелся.

Он немного подумал обо всех этих разных людях, что живут в доме, который теперь принадлежит ему. Тридцать две квартиры, и в них — более шестидесяти человек. Женщины, мужчины, дети. А также собаки, кошки, экзотические рыбки и волнистые попугайчики. Замечательное чувство отцовской ответственности вдруг пронзило его, странным образом напомнив, как он впервые держал на руках Катрин. Я отвечаю за тебя, и я за тобой присмотрю, подумалось ему тогда. Теперь ему нужно присматривать за несколькими десятками людей. Головокружительная перспектива!

В тени было холодно, и Хенри обмотал свой шарф вокруг шеи. Он собирался написать квартиросъемщикам приветственное письмо. Ему всегда нравилось представляться жильцам купленных им домов и заверять их, что он не собирается вводить никаких неприятных новшеств. А дальше следовало лишь следить за тем, чтобы все шло заведенным порядком, чтобы прачечная работала как надо, чтобы перегоревшие лампочки вовремя заменялись, лестницы содержались в чистоте, а комната для хранения велосипедов не была забита детскими колясками. Когда он владел несколькими зданиями, этими рутинными хлопотами занимался специальный работник, но с одним-единственным домом он без труда справится и сам. Еще он планировал повесить в вестибюле почтовый ящик, чтобы жильцы могли оставлять там записки со своими предложениями и пожеланиями.

Он снова зашел в подъезд, и дверь за ним захлопнулась. Пожалуй, она закрывалась слишком быстро, и Хенри подумал, что нужно поменять доводчик, чтобы дверь не била детишек по лицу. Он спустился в подвал и сунул голову в прачечную. Там только что сделали уборку, и поэтому внутри стоял сильный запах моющего средства. С бельевой веревки свисали три забытых носка, все — разных цветов, из двух окошек под потолком лился свет с цокольного этажа.

«Здравствуйте, меня зовут Хенри, — начал сочинять он послание, — я — новый владелец этого дома. Я с огромным удовольствием предвкушаю, как стану заботиться о каждом из вас!» Нет. Слишком уж странно… Может, жильцов совершенно не устраивает такой подход и они не хотят, чтобы о них заботились, хотя на самом деле именно этим он и занимался.

Он понимал, что люди предпочитают, чтобы у них поменьше путались под ногами. Они хотят, чтобы все работало как следует и сверкало чистотой, но не желают видеть того, как именно это достигается. В идеале все должно происходить как бы само собой. Теперь больше никто уже не хочет видеть других людей, думал он, разглядывая прачечную.

Когда Хенри снова вышел в коридор подвала и принялся исследовать другие комнаты, в глазах у него стояла печаль. На тяжелой серой металлической двери была единственная надпись: «БЕЛЬЕВОЙ КАТОК». Хенри решил отбросить меланхолию и попытался улыбнуться. Ощущение ему понравилось, и он счел правильным сохранять бодрое выражение лица.

Вытащив ключи, он попытался открыть эту дверь. Он перебрал уже все ключи на кольце, прежде чем нашелся тот, что бесшумно скользнул в замок.

Хенри открыл дверь. В комнате оказалось полно всякой всячины — деревянных досок, целых бревен, банок с краской и шпаклевкой, гипсокартона, пластмассовых ведерок с гвоздями и шурупами, рулонов изоляционных материалов. Хенри нахмурил брови. Для чего все это тут лежит? Он поднял несколько листов фанеры и потрогал стекловату, хотя и знал, что кожа потом будет немилосердно чесаться из-за впившихся в нее стекловолокон.

«Может пригодиться», — подумал Хенри.

Он направился на чердак. Узкая дверь, которая вела к нему, располагалась в конце коридора. Потолки тут были ниже, чем во всех остальных помещениях. Хенри не отличался высоким ростом, и ему не пришлось сгибаться в три погибели, но даже здесь его одолела клаустрофобия, и он неосознанно ощутил себя пойманным в ловушку.

Связка ключей в кармане гремела при ходьбе. Он казался себе тюремщиком, человеком, обладающим властью. Ключи на кольце делали его незаменимым. Он улыбался, сам того не замечая.

По одной стене длинного коридора шли двери кладовых и другие, поменьше, которые выглядели несколько странно. Остановившись, он посмотрел на одну из таких металлических дверей. За ней был не электрический щиток, который находился в другом, отдельном помещении. Он понятия не имел, для чего она устроена, и никогда прежде не видел ничего подобного. Он попробовал поискать ключи, которые подошли бы к этой двери, но ничего не обнаружил. Тогда он сделал попытку открыть ее с помощью одной лишь грубой силы, но в этом тоже не преуспел.

Может быть, это люк доступа к пространству под гребнем крыши или к вентиляционной шахте? Решив позднее рассмотреть все тут получше, Хенри оставил эту дверь в покое и направился к другой, маленькой, ведущей к чуланам для хранения вещей.

Там было холодно. Просторный чердак был плохо утеплен, балки местами обнажились. Все-таки это было старое здание, пусть о нем и хорошо заботились. Хенри ходил взад-вперед между чуланами, набитыми велосипедами, коньками, лыжами, коробками, старыми стульями, завернутыми в бумагу картинами и светильниками с разбитыми абажурами.

Превратить все это в квартиры — сложная задача, но он может пробить тут окна во двор и пристроить балкончики. Балки будут смотреться очень симпатично, создавая в квартирах верхнего этажа особую атмосферу.

Хенри огляделся, стоя у северного фронтона крыши. Он посмотрел на доски, из которых была сделана северная стена, потом повернулся посмотреть на южный конец чердака. И нахмурился.

Во всем этом было нечто очень странное. Он снова посмотрел на южный фронтон, потом перевел взгляд на северный. Что-то было не так, но даже под угрозой смерти он не мог бы сказать, что именно, и рылся в памяти, ища полезную информацию.

Холодный сквозняк пронесся по чердаку, и свет внезапно погас. Он двинулся назад к светящейся красной кнопке реле, пробираясь на ощупь мимо зарешеченных дверей чуланов. Было совершенно темно, если не считать красного сияния выключателя. Несколько раз он чуть не упал.

Когда Хенри добрался до выключателя и чердак снова залило светом, ему подумалось, что сердце вот-вот должно успокоиться, но оно продолжало частить. Тяжело дыша, он дико оглядывался по сторонам. Вначале он не мог понять, что за чувство его обуяло, но потом понял: это было ужасное ощущение, что за ним наблюдают.

Он остановился перед спальней, открыл дверь и застыл в дверном проеме. Он некоторое время смотрел на спящую женщину, которая видела беспокойные сны. Она неровно дышала и вертелась в постели. Он подождал, пока она успокоится; на это потребовалось несколько минут, но ему было не занимать терпения. Он давным-давно привык к ожиданию.

На первый взгляд женщина в кровати напоминала Лили, но он знал, что они совершенно непохожи, если присмотреться повнимательнее. Глаза Лили окружали морщинки, а лицо этой женщины, возрастом лет под тридцать, было совершенно гладким. Ее темные волосы, длинные и кудрявые, разметались по подушке.

Женщину звали Ханна, и обычно она была тут одна. Иногда к ней присоединялась другая женщина, тоже темноволосая. Они разговаривали между собой на языке, которого он не понимал, но его это не смущало. Иногда даже лучше не знать, о чем говорят люди, и просто находить утешение в звучании их голосов.

Он был взволнован. Он чувствовал себя беспокойным, уставшим и взвинченным. Он не спал уже несколько ночей, а если задремывал, к нему подкрадывались кошмары. Поэтому он проводил предрассветные часы, прогуливаясь по этажам.

Между висками возникло напряжение, в шее тоже ощущалась неловкость. Перед внутренним взором мелькали образы. Он отмахивался от них, как от мух, закрывал глаза и ждал, когда они исчезнут.

Страшные сны приходили к нему и уходили на протяжении многих лет. Они были разными. Часто ему снились огромные толпы людей, которые, широко раскинув руки, двигались на него, готовые схватить. В другие ночи он видел сотни рук, бегавших по его телу, пальцы превращались в змей, которые скользили по нему туда-сюда. Но сейчас его каждую ночь, вот уже несколько недель, посещал один и тот же кошмар, после которого он всегда просыпался с жестокой головной болью.

Лили, раскинувшись, лежала на полу у стены. Ее тело было белым, как фарфор. Он снимал с нее ночную рубашку и видел, что синяки с ее кожи исчезли. Он расчесывал пальцами ее волосы, ниспадавшие водопадом. Ее тело было теплым и мягким, но она не шевелилась, когда он до нее дотрагивался. Тогда он наклонялся, чтобы поднять ее. Она была не такой тяжелой, как на самом деле, — словно ее тело стало полым, лишенным крови, внутренних органов и скелета. Он пытался дотронуться до ее лица, но внезапно ее тело раздавалось в стороны, белая кожа лопалась, как яичная скорлупа, и распадалась на части. Из того, что осталось, лезли личинки, жирные белые черви, которые копошились огромным отвратительным мясистым комом. Тело Лили у него на руках превращалось в скопище червей, мух и жуков, которые начинали ползать по его туловищу. Такая трансформация ужасала его. Насекомые облепляли его торс, забирались в рот, глаза, уши. Он просыпался, и ему казалось, что по простыням ползают жуки. Он старательно отряхивал руки и ноги, но кожа все равно потом целый день чесалась.

Образы из снов могли являться почти в любое время. Он моргнул, и по лежащей перед ним в кровати женщине тоже поползли черви, но, когда он снова моргнул, они исчезли. Женщина закинула руку за голову на подушке, а он стоял рядом, так близко, что ощущал влагу и запах ее дыхания.

На миг его обуяло острое желание коснуться ее, погладить ее щеку так же, как он гладил щеку Лили, когда смотрел на нее, но он заставил себя сдержаться и снова выпрямился.

Он бросил на нее последний взгляд. Ее грудь поднималась и опускалась. Он скользнул под кровать, положил голову на пол и подтянул ноги к груди.

Он был близко. Между его лицом и женщиной было меньше метра. Он почти ощущал ее тепло, ее спокойствие изливалось на него сквозь простыни, сквозь перья матраса и планки каркаса кровати.

Его дыхание замедлилось, войдя в такт с ее дыханием, и он мирно уснул. И этой ночью ему не снилось никаких кошмаров.

Ванья выставила на стол сок, йогурт, хлеб, масло, сыр, ветчину и салат.

— Доброе утро, — сказала она, наклоняясь, чтобы поцеловать Альву в щеку.

Та отвернулась, и губы угодили ей в ухо.

— Девочки, завтрак, — крикнула Ванья старшим дочерям. Те прибежали к кухонному столу.

Эбба и Санна без остановки тараторили о хоккейных тренировках, об одноклассниках и о лагере, в который они отправятся на следующие выходные. Ванья спросила их, поедет ли с ними кто-то из родителей, чтобы помочь учителям следить за детьми.

— А ваш класс никуда не едет? — спросила Ванья у Альвы, но та даже не подняла глаз от своего йогурта.

— Даже если бы и поехал, Альва бы все равно дома сидела, — сказала Санна, — потому что у нее нет друзей.

Альва лягнула Санну под столом. Та взвыла и лягнула ее в ответ. Альва почувствовала, как Саннина нога, едва не задев ее, угодила в ножку стула.

— Девочки, хватит там возиться, — сказала Ванья. Санна скорчила Альве рожу.

Эбба посмотрела на мать.

— Убийцу уже поймали? — спросила она, взяв из плетеной корзинки кусок хлеба.

— Нет, не думаю, — сказала Ванья.

Она задумалась на несколько секунд.

— Во всяком случае, в газетах ни о чем таком не писали. Полагаю, это означает, что ничего не изменилось.

Ванья встала и пошла к холодильнику, чтобы взять молока для кофе.

— Что, папиной малышке страшно? — негромко прошипела Альве Эбба, надув губу. Когда Ванья повернулась к ним, Эбба как ни в чем не бывало тихо сидела на своем стуле.

Альва подумала о Чарли, который лежит на больничной койке в обществе нелепого плюшевого мишки, как недоумок какой-то. Она не смогла совсем избавиться от этого мальчишки, но во всяком случае в классе его сейчас нет. Она окинула взглядом Эббу с Санной и подумала, что могла бы уложить в больницу и их тоже. От одной только мысли об этом ей стало легче.

— Чего ты ухмыляешься? — спросила Эбба. Альва почувствовала, как внутри у нее клокочет гнев.

— Не разговаривай с сестрой таким тоном, — сделала замечание Ванья.

Санна и Эбба доели завтрак и снова исчезли у себя в комнате. Альва и Ванья остались в кухне. Масло таяло на столе от утреннего солнца.

Альва проглотила последнюю ложку йогурта и встала.

— Милая, не могла бы ты остаться еще на минуточку? Пожалуйста. Мы с тобой что-то давно не болтали.

— Я не хочу с тобой разговаривать, пока не увижу папу.

— Но, Альва, ты должна понять, что сейчас это невозможно. Я знаю, ты думаешь, что это я во всем виновата…

— Ты и правда во всем виновата, — перебила Альва. — И это ты ничего не понимаешь!

— Ну, может, я и не понимаю, — сказала Ванья. Неожиданно она как будто стала гораздо старше. — Но папа не может приехать. Я хотела бы, чтобы он мог, но это было бы для нас плохо.

Альва сложила руки на груди.

— Для меня это было бы хорошо, — сказала она. Ее голос звучал куда более по-детски, чем ей хотелось бы.

— Я в этом не уверена, Альва. Я думаю только о том, как лучше для тебя, неужели ты этого не видишь?

Альва схватилась за стул и вцепилась в него так, что побелели костяшки пальцев.

— Я не хочу здесь жить, я не хочу жить с Санной и Эббой, и я не хочу жить с тобой!

— Прекрати вести себя как младенец! — раздраженно вздохнула Ванья. — Пожалуйста, просто делай, как я говорю, и все.

Ее голова мелко тряслась. Альва подняла руку, схватила свой полупустой стакан с соком и швырнула его на пол.

— Что, черт возьми, ты творишь? — закричала Ванья, спеша убрать забрызгавший все вокруг сок. — Стой спокойно, тут кругом стекло, — сказала она. — Подожди здесь, принесу тебе какие-нибудь тапочки, чтобы ты не порезалась.

Девочка решительно двинулась прочь из кухни.

— Альва, подожди! Вернись! Ты должна помочь мне убрать это безобразие.

Та ничего не ответила.

— Господи, ну и что мне с тобой теперь делать?

Хенри оторвал палец от кнопки дверного звонка. Внутри квартиры все еще раздавался его звук. Послышались шаркающие шаги, потом дверь открылась настолько, насколько это позволяла накинутая изнутри цепочка.

— Да? — сказала пожилая женщина, выглядывая в образовавшийся проем.

— Здравствуйте, меня зовут Хенри Юнсон, и я новый владелец этого дома. Я просто решил зайти поздороваться и поинтересоваться, не могу ли я взглянуть на вашу квартиру.

Пожилая дама смерила его взглядом и надела очки, которые висели на шнурке у нее на шее.

— Как, вы сказали, вас зовут?

— Хенри Юнсон, новый владелец дома.

Старушка сняла цепочку.

— О, славно. Я получила ваше письмо. Меня зовут Дагни, — сказала она, протягивая тонкую руку.

Прибежала, стуча когтями по паркету, маленькая собачка. Хенри подавил желание попросить старушку подстричь ей когти, чтобы поберечь полы.

— Проходите, я сварю кофе. Тапочки вот тут, в корзине.

Она показала на кучу мягких домашних тапок всевозможных размеров, таких же, какие носила сама, золотистых и серебристых. Хенри выбрал тапки побольше и сунул в них ноги. Он чувствовал себя слегка по-дурацки, но понимал, что сейчас не время критиковать заведенные хозяйкой порядки.

Дагни исчезла в помещении справа, и Хенри догадался, что там кухня. Двинувшись следом за ней, он заметил, как необычно узок коридор. Расстояние между стеной и встроенным шкафом на другой его стороне никак не могло быть больше метра.

Прислушавшись к тому, что происходит в кухне, Хенри открыл дверь в конце коридора, чтобы посмотреть, что за ней. Там оказалась вполне обычная кладовка, заполненная коробками и старой одеждой.

— Присаживайтесь, — сказала Дагни, когда он вошел в кухню.

Квартира радовала глаз. В конце кухни, обставленной в духе пятидесятых, имелась просторная кладовая, по стене тянулся ряд полок.

— Красиво у вас, — сказал Хенри, отодвигая стул.

— Да, правда же? — отозвалась Дагни, отмеряя ложками кофе для кофеварки. — Я живу тут пятнадцать лет, но по ощущениям это целая жизнь.

Она включила кофеварку, и внутри забулькало. Из недр одной из кухонных полок была извлечена жестянка с печеньем. Хенри прочистил горло.

— Ну, я собираюсь пройтись по всему дому и побывать в каждой квартире. Думаю, хорошо будет познакомиться со всеми, кто тут живет.

— Понимаю, да и компания всегда приятна.

Она выставила на стол чашечки с цветочным узором, а собачка вилась у ее ног. Тонкие и хрупкие чашечки напомнили Хенри о матери, которая любила такой же фарфор.

— Так, значит, вам тут нравится?

— О, очень! Буду жить здесь, пока меня не загонят в дом престарелых.

Дагни улыбнулась и подлила молока из кувшина. Сахарница с ложкой уже стояла на столе.

— Для человека вроде меня у этой квартиры как раз подходящий размер.

Ее лицо слегка просветлело.

— Ну и конечно, для Дейзи тоже.

— Для Дейзи?

— Да, это моя малышка кокер-спаниель.

В кувшин нацедился кофе. Дагни засуетилась у кофеварки, наполнила чашечку и поставила ее перед Хенри.

— А какая тут вообще площадь, если поточнее?

Дагни ненадолго задумалась.

— Мне кажется, около шестидесяти квадратных метров.

— О, так много? — сказал Хенри. — Мне кажется, квартира выглядит как-то поменьше.

Дагни пригубила кофе. Когда она пила, ее верхняя губа слегка кривилась.

— Нет, я практически уверена, — сказала она, аккуратно дуя на кофе, — в контракте сказано: шестьдесят. Хотите, поищу его?

— Что вы, совершенно незачем.

Он улыбнулся и взял с тарелки печенье с джемовой прослойкой.

После того как кофе был выпит, Дагни показала ему спальню, ванную и гостиную. Экскурсия закончилась в прихожей, где Хенри остановился, чтобы еще раз осмотреть кладовку.

— Коридор тут узкий, — сказал он, барабаня пальцами по стене. Стена отзывалась глухим стуком, и он догадался, что это несущая конструкция.

— Да, это единственное, что плохо в этой квартире, — сказала Дагни. — Когда мне понадобятся ходунки, разворачиваться тут будет сложновато.

Хенри выскользнул из золотистых тапочек и положил их обратно в корзину, потом надел свои ботинки и снял с вешалки пальто.

— Если у вас возникнут какие-то вопросы или что-то понадобится, смело связывайтесь со мной, — сказал он и открыл дверь. — Спасибо, что все мне показали, и за кофе тоже.

— Не за что, мне только в радость, — откликнулась Дагни и помахала ему рукой, прежде чем закрыть за ним дверь и снова накинуть цепочку.

Хенри решил пойти домой пешком. Стояла хорошая погода, пусть солнце и не грело, но чувствовать на лице его лучи было приятно. Он шел по улице Свеавеген. Тут было довольно оживленное движение, и его чуть не сбил велосипедист. Тогда он свернул в сторону центра, миновал Культурный дом[3] и площадь Сергеля, потом спустился до парка Кунгстрэдгорден, чтобы передохнуть там на скамейке. Из декоративного пруда откачали воду, и в нем было полно мусора вроде пустых коробок из-под еды навынос.

Он откинулся на спинку сиденья. С коридором квартиры Дагни все-таки что-то не то. Слишком уж он узкий и слишком длинный. Подобные странности планировки он должен был бы заметить, когда смотрел чертежи задания, но ведь не заметил же.

По парку гулял холодный ветер. Хенри встал со скамейки и двинулся домой.

Когда он снова оказался в собственной квартире, то сразу же отправился в кухню и уселся там за стол с поэтажными планами. Он проглядывал их, пока не добрался до жилья Дагни. Кухня на чертеже выглядела именно так, как он предполагал: почти квадратной, с выходящим на улицу окном. Гостиная тоже казалась нормальной, как и ванная. Спальня была прямоугольной, где-то три на пять метров. Хенри не думал, что Дагни заметила, как он считал шаги в спальне, когда шел полюбоваться картиной, висящей на стене. Он сам толком не знал, для чего это делает, но квартира его озадачила.

В углу плана квартиры стоял штамп архитектора. Это были оригинальные чертежи тысяча девятьсот одиннадцатого года, которые Хенри заказал в городском архиве. Если верить этому плану, ширина коридора в квартире Дагни — метр шестьдесят сантиметров. Кладовка на оригинальном чертеже тоже была, но, похоже, в другом месте.

Хенри посмотрел на часы. Почти шесть. Наверное, ему стоит нажарить себе отбивных и открыть пиво, чтобы выпить его перед телевизором. Каждый день одно и то же: простой ужин, легкое пиво и целый вечер у телевизора, но сейчас у него нет аппетита.

Он собрал чертежи, скрутил их в трубочку и сунул в черный пластиковый тубус с ремешком на конце, вышел из дома и направился по мостовой прямиком к автобусной остановке. Тут же подъехал синий автобус номер два, и Хенри уселся на сиденье сразу за водителем.

Вероятно, за этими странностями не кроется ничего особенного. Больше чем за сто лет много чего могло произойти — бывают же всякие перестройки, реиновации, усовершенствования. Возможно, при возведении здания строители просто не следовали первоначальному проекту. Возможно, внесенные изменения не были зарегистрированы в жилищном реестре. Но законно ли это? Хенри понятия об этом не имел.

Приехав на Тегнергатан, он поднялся на лифте к квартире Дагни и нажал кнопку звонка. Та была потрясена, увидев его снова так скоро, но позволила войти в прихожую и выслушала объяснения.

— Как странно! — сказала Дагни. — Но вы проходите, пожалуйста, осматривайтесь.

Хенри открыл дверь в кладовку в коридоре и сдвинул в сторону всю одежду. Он стал разглядывать стену и аккуратно простукивать ее в разных местах, старательно прислушиваясь, не меняется ли звук, но не услышал никакой разницы. Куда бы он ни ударил, отовсюду доносился одинаковый стук. Когда он стал барабанить костяшками пальцев по другим стенам, результат оказался тем же. Хенри отступил обратно в прихожую и улыбнулся Дагни, потом показал на встроенный шкаф в конце комнаты.

— Действуйте, не стесняйтесь, — сказала Дагни. Она открыла дверцу, и он уставился на коробки и стопки одежды, которые уже видел сегодня раньше.

Часы на здании церкви начали бить, и Хенри считал удары. Семь. Разве это не счастливое число? Он поднял несколько коробок и выставил их в коридор.

Он понятия не имел, что ожидал там найти и что, кроме крыс, могло оказаться за стеной. Хенри пока только пытался понять, в чем смысл тех различий между планом и реальностью, которые он обнаружил, но знал, что должен провести расследование.

После того как задняя стенка шкафа целиком оказалась на виду, он наклонился и провел по ней рукой. Стена была неровной. Он осторожно постучал по ней. Тот же звук, что и раньше: глухой невыразительный стук. Хенри уже собрался выпрямиться, когда заметил, что структура стены тут другая. Участок под его пальцами был более гладким, чем другие места. Он присмотрелся повнимательнее.

Это был гладкий квадрат площадью где-то метр на метр. Хенри провел ногтем по его краю. Тут он услышал, как Дагни спрашивает из коридора:

— Нашли что-нибудь?

Хенри подскочил, внезапно обнаружив, что он, оказывается, не один.

— Кажется, да, — сказал он, полуобернувшись, чтобы посмотреть на пожилую даму. — У вас ведь, скорее всего, нет никаких инструментов, правда?

Дагни заколебалась.

— Ну, думаю, где-то на полках у меня завалялись молоток и отвертка. Сейчас посмотрю. — Она ненадолго исчезла и снова появилась уже с инструментами.

Хенри взял отвертку и нашел на полке фонарик, который зажег и приспособил к стене. Так заплатка была лучше видна, и он провел по ней пальцами, обнаружив в конце концов несколько саморезов. Он повозился с ними некоторое время, и наконец закрашенные белой краской саморезы стали поддаваться.

Их было восемь, и он выкрутил все до единого. Потом взялся обеими руками за панель. Стоять на коленях было тяжело, и спина у него разболелась. Он крякнул, подцепив ногтями края панели, и потянул ее на себя.

Ничего не произошло.

Панель не пошевелилась. Он снова потянул, но не сдвинул ее ни на сантиметр.

Хенри выпрямил спину, и все суставы у него захрустели. Сквозь щель в приоткрытой двери он видел Дагни.

— Ну как дела? — спросила она.

— Так себе, — сказал Хенри, снова нагибаясь.

Панель держалась крепко. Как он ни старался ее сдвинуть, ничего не выходило.

Он снова принялся разглядывать панель в поисках каких-нибудь винтиков, которые до этого не замечал. Потом сдался и вернул все на свои места, расставил коробки и выключил фонарик.

Дагни смотрела на него, она жаждала новостей. На ней были все те же золотистые домашние тапочки.

— Похоже, в стену вделана панель, — сказал Хенри, потирая поясницу, — но я не смог ее снять. Кажется, она крепится с другой стороны, но, чтобы посмотреть, как именно, пришлось бы разбирать всю стенку.

— Наверное, это было бы немножко чересчур, не находите? — проговорила Дагни.

Наклонившись, чтобы обуть ботинки, Хенри снял с бедра приставший комок пуха и отряхнул одежду от пыли и ворса.

— Пожалуй, что так, — ответил он. — Думаю, это, скорее всего, какой-то смотровой люк.

Выйдя на лестничную площадку, Хенри добавил:

— Но мне кажется, что все это очень странно.

Стоя за стеной, он прислушивался, не донесется ли из квартиры шум. Там было тихо, даже собачонка, судя по всему, уснула. Когда он нанес им первый визит, собачонка принялась лаять — в то время она была еще щенком, — но он обезвредил ее, найдя в холодильнике ветчину. Теперь она обычно поджидала его, когда он выходил из шкафа.

Собачка всегда сидела где-то поблизости, виляя хвостом, такая светло-коричневая, с большими печальными глазами и язычком, то и дело мелькавшим под носом. Он всегда шел прямиком в кухню, чтобы найти ей какое-нибудь угощение, а потом они садились на диван, и он гладил ее за ушами. Ее шерсть была такой мягкой, а маленькое тельце — таким теплым! Ему очень нравилось прижимать ее к груди.

У него возникало множество чувств, а он даже не знал, как их назвать. Они теснились в груди и в сознании, и отделить их друг от друга было невозможно. Он хотел, чтобы кто-нибудь объяснил ему, что происходит и что все это значит, но поговорить было не с кем.

Он подумал о той ночи год назад или около того, которую провел под кроватью Йенса и Лили. Он прокрался туда около двух часов ночи, а через час его разбудил скрип кровати.

Раздался шепот Лили. Йенс что-то пробормотал ей в ответ. Человек под кроватью силился услышать, что они говорят. Потом они начали дышать быстрее, и каркас кровати стал ритмично ударяться о стенку. Несколько секунд он раздумывал, не следует ли ему выскочить из-под кровати, чтобы спасти Лили. Потом он понял, что происходит.

Он бы очень хотел не испытывать такого ужасного смущения. Все это время под кроватью он чувствовал себя возбужденным, но смущенным, а еще — счастливым, как будто каким-то образом был участником всего происходящего. Хотя он не хотел испытать того, что случилось с Лили. Это чувство… оно было ему ненавистно.

Дверь в коридор беззвучно распахнулась. Свет был выключен, а луну заслонили тяжелые низкие тучи. За черными окнами стояла непроглядная тьма. Он ступил в квартиру.

Он закрыл глаза и постарался прочувствовать обстановку. Когда он закрывал их, остальные его чувства усиливались, и он приучил себя слушать, а не смотреть.

Тут было необыкновенно тихо, гораздо тише, чем обычно. Это действовало ему на нервы. Что-то было не так. Он решил отступить.

Потом раздался собачий лай. Оглушительный высокий лай разорвал тишину. Маленькая собачка сидела на полу в коридоре. Он подпрыгнул, когда она снова начала тявкать.

— Тс-с! — прошептал он, но собачонка опять коротко взлаяла. Он бросился в кухню и открыл холодильник, но кусок ветчины не заставил собачонку замолчать.

Он услышал голос, донесшийся из темноты:

— Дейзи? Что такое?

Голос был ломким и хриплым.

Он открыл продуктовую кладовую и втиснулся между пакетами с продуктами. Он закрыл за собой дверь, но собачонка скреблась в нее лапами и продолжала лаять.

Времени на размышления у него не было. Он открыл дверь, схватил собачонку и распахнул и без того приоткрытое окно над кухонным столом. Потом вышвырнул туда собаку и бросился обратно в надежную кладовую.

Секунду спустя он услышал из кухни дрожащий голос:

— Дейзи?

По ковру зашелестели шаги, пара тапочек шаркала по его длинному ворсу.

— Дейзи? Куда ты убежала?

Потом он услышал вскрик, когда старушка заметила открытое окно. Он мог представить себе, как она стоит, высунув голову наружу, и смотрит на улицу с высоты шестого этажа.

— Дейзи… — ослабшим голосом прошептала женщина. Ножка стула с визгом проехалась по полу.

Он слышал всхлипывания старушки. Он закрыл глаза и всем телом вжался в стену. Ему пришлось согнуться в три погибели, чтобы не врезаться головой в потолок.

Время шло, а он так и стоял, замерев, потирая паль нами грудь. Над сердцем у него болело. Может быть, там что-то сломалось? Он беспрерывно облизывал губы.

Он снова услышал визг ножек стула по полу, и окно закрылось. Старушка с грохотом задвинула щеколду, и ее шаги замерли где-то в коридоре. Открылась и закрылась входная дверь. Он выскочил из своего укрытия и поспешил в спальню.

Хенри взял сковородку и поставил на плиту. Бросил кусок масла, подождал, пока оно растопится, и положил колбасу. Поставил на стол стеклянную миску с картошкой, уже почищенной и отваренной, и посыпал ее укропом. Рядом стояла тарелка со свеклой, которую он сварил и приправил петрушкой.

Когда основное блюдо его обеда зашипело на сковородке, он достал серебряные столовые приборы и тарелку с изображением виноградной лозы. Потом вынул из посудного шкафчика хрустальный стакан, а нож и вилку аккуратно разместил возле тарелки. Отступил на шаг, чтобы посмотреть на дело своих рук, поправил салфетки в стакане и положил колбасу в тарелку.

Он всегда обедал за кухонным столом. Ему нравилось читать за едой газету или смотреть на улицу, по которой спешили нервные, сосредоточенные люди. По вечерам снаружи темнело, тиканье часов казалось слишком громким, и смотреть было особо не на что. Тогда он обычно брал тарелку с собой на диван и смотрел там телевизор.

Наполовину опустошив тарелку, он вдруг вспомнил другой случай, когда ел точно такую же колбасу. Это было вечером, за день до того, как от него ушла Маргарета. Ему вдруг показалось, что колбаса разбухла у него во рту. Он все жевал и жевал ее и пытался глотать, но она комом встала в горле. Тогда он выплюнул ее на салфетку и сделал глоток пива. Это сразу помогло.

В тот вечер он стоял у плиты в их старом доме и жарил колбасу, а Маргарета вернулась с конференции. Она уселась за кухонный стол, налила себе бокал красного вина и выпила его одним махом.

— Удачная конференция? — спросил он, доставая тарелки.

Она следила за его движениями усталым раздраженным взглядом. Потом заговорила, презрительно поджимая губы:

— Ты ужасно скучный и предсказуемый, Хенри! Меня это бесит!

Она встала и забрала с собой свое вино. Еда стояла на столе. Хенри сидел и в одиночестве ел быстро остывающий ужин.

Сейчас он смотрел на такую же колбасу. Свекольный сок окрасил картошку в пурпурный цвет, в растопленном жире плавали горошинки перца. Он встал, соскоблил остатки еды в ведро, завязал мусорный пакет и выставил его за дверь, чтобы потом вынести.

Он вымыл посуду: вначале стакан, следом за ним — вилку с ножом, тарелку, сковородку, ковшик и картофелечистку. Тщательно все вытер и убедился, что ни на фарфоре, ни на вилке и ноже не осталось кусочков пищи. Посуда блестела, когда Хенри расставил ее по местам. Затем он протер стол, на котором готовил.

Он перебрался в гостиную и некоторое время смотрел телевизор, а потом пришла пора собираться и ехать на метро в Сольну. Он всегда принимал душ за три минуты. Незачем расходовать электроэнергию, даже сейчас, когда он живет в многоквартирном доме и не должен отдельно платить за горячую воду. Хенри использовал обыкновенное мыло, смывающееся без следа, а не жидкий гель для душа, аромат которого остается на коже, и ты весь день благоухаешь цветами. Потом он вытерся фланелевым полотенцем, постиранным со средством для смягчения ткани. Протер подмышки роликовым деодорантом, причесался и отправился в спальню за рубашкой.

Глядя на себя в зеркало, Хенри почувствовал гордость. Он выглядел ухоженным и респектабельным, а его светло-зеленый галстук идеально подходил к зеленым носкам. Хенри дважды повернул в замке ключ, запирая за собой дверь, и спустился на улицу.

На остановке он встал в очередь за молодым человеком в кожаной куртке и женщиной средних лет в ярко-красном шарфе. Только Хенри собрался заметить, что сегодня резко похолодало, как из-за угла выехал автобус. Он успел прикусить язык как раз вовремя.

У Катрин были волосы Маргареты и глаза Хенри. Она улыбнулась, открывая дверь и передавая ему Вильду, а потом бросилась обратно в кухню.

— У меня тут убегает! — крикнула она в прихожую. Хенри сел на скамью под вешалкой с пальто и попытался разуться, а Вильда пока трудилась над тем, чтобы снять с него очки.

Когда он сказал, что заглянет, Катрин спросила, нельзя ли перенести это на следующую неделю, но он объяснил, что время не терпит. Ему нужно было сказать ей нечто важное, и на этот раз дело действительно обстояло именно так.

— Как ты вообще? — спросила она, выходя из кухни.

Вильда извивалась у него на коленях, и он спустил ее на пол. Она уползла и схватила одну из бесчисленных игрушек, которые валялись на выложенном плиткой полу.

— Неплохо, — сказал он и положил руку ей на плечо. — Я могу чем-то тебе помочь?

Она вытирала плиту, покрытую коричнево-желтой кашицей.

— Нет, сиди, просто поглядывай за тем, что Вильда тащит в рот. Она такая быстрая! А я только недавно перестала беспокоиться о том, что тащит в рот Виктор.

Катрин подняла крышку кастрюли и посолила еду. Маленькие белые гранулы рассыпались по столу.

— Он спит? — спросил Хенри.

— Нет, Мартин пошел забрать его из садика.

Она бросила взгляд на часы у двери:

— Вообще-то, они должны уже быть дома.

— О, так Виктор уже ходит в садик?

Катрин повернулась к нему от плиты:

— Да, он уже совсем взрослый. У меня не хватает сил сидеть дома наедине с двумя дикими животными, которые еще и везде лазают.

Ее голос звучал резко и убежденно. Эта ее манера речи всегда напоминала ему Маргарету, и чем старше Катрин становилась, тем сильнее походила на мать. Она снова повернулась к плите.

— Да-да, конечно, — сказал Хенри.

Он использовал самый свой дипломатичный голос, чтобы дочь поняла: он не собирается бранить ее за то, что она не стала держать детей дома так же долго, как Маргарета.

— Я не подумал, что он уже так вырос, я слишком давно его не видел.

Катрин резко обернулась:

— Пап, не начинай! Ты же знаешь, мы рады тебя видеть, когда у нас есть время, но сейчас столько всего навалилось…

Хенри поднял руки и наклонился, чтобы отобрать у Вильды макаронину.

Они услышали, как хлопнула дверь, и в кухню вошел Мартин. Они сели ужинать. Чтобы накормить, искупать и уложить Вильду, понадобилось несколько часов. Мартин ушел наверх, почитать перед сном Виктору, а Катрин сварила Хенри кофе. Себе она сделала чай с фенхелем и несколько раз опустила в чашку чайный пакетик, прежде чем отжать его.

— Так что, ты опять занялся недвижимостью? — удивленно спросила она. — Когда ты решил за это взяться?

Хенри снова вскинул руки:

— Мне бы хотелось вначале с вами посоветоваться, но все произошло так быстро, ну, я и ухватился за сделку.

Он взял шоколадную пралине из коробки, которую сам же и принес.

— Дом стоил очень дешево, и он такой красивый. Я покажу тебе фотографии, ты в него влюбишься! Но у меня есть кое-какие вопросы.

Вошел Мартин с Виктором на руках. Мальчик тер глазки.

— Он совершенно вымотался, но не спит, — сказал Мартин. — Я положу его в коляску и пройдусь — может, он хоть на прогулке уснет.

Катрин бросила на него быстрый взгляд:

— Но я думала, мы договорились придерживаться режима!

Мартин засунул Виктора в спальный мешок, предназначенный для сна в коляске, и надел пальто.

— Давай начнем завтра? Сегодня у меня нет сил этим заниматься, — сказал Мартин. Он исчез за дверью. Из окна до Хенри донесся хруст гравия под колесами коляски.

Катрин допила свой чай и приложила ладонь ко лбу. Она выглядела еще более усталой, чем обычно.

— В общем, — сказал Хенри, — я обнаружил нечто странное.

Он разложил на полу план квартиры Дагни и рассказал о своем открытии.

— Ой, неужели? — сказала Катрин, моргая.

Она подошла к кофеварке и налила кофе, сначала в опустевшую чашку Хенри, а потом и в свою.

— И что же это значит?

Хенри с энтузиазмом замахал руками над столом:

— Ну, я точно не знаю, что там такое, но мне кажется, что за стеной есть что-то, чего нет в планах.

Катрин откинулась на спинку стула.

— Я хотел спросить тебя: не сталкивалась ли ты с чем-то подобным, когда работала с агентами по продаже недвижимости?

Она ненадолго задумалась.

— Насколько я могу припомнить, нет, хотя иногда и случается, что продавцы пытаются приврать про площадь квартир и говорят, что они больше, чем есть на самом деле, но тут уж замеры в помощь.

Хенри смотрел на чертеж соседней с Дагни квартиры. Она была абсолютно такой же, но как бы в зеркальном отображении.

— Ты уверен, что правильно все измерил? — спросила Катрин.

Хенри развернул на столе второй чертеж.

— Я подумал, что, возможно, ошибся, поэтому вернулся и проверил другую квартиру. Там живет парень, он в отпуске по уходу за ребенком, дружелюбный такой, чем-то на Мартина похож немного. Оказывается, в наше время такие вещи вполне себе практикуются.

Катрин, казалось, слегка разозлилась:

— Ты сейчас как викторианец какой-нибудь говоришь.

— Ладно, так или иначе, там я обнаружил аналогичное несоответствие с планом, и панель со стены не снялась и там.

Он ткнул пальцем в изображение коридора и достал маленькую линеечку, чтобы сделать замер.

— Если верить чертежу, тут ширина метр шестьдесят, а расстояние между стенами кухни — четыре тридцать. А если измерять на месте, получается, что ширина коридора всего метр, а кухни — три девяносто.

Взгляд Катрин переместился на часы.

— А это не обычный смотровой люк? — сказала она. — Не волнуйся из-за этого, я вообще не вижу тут никакой проблемы.

Глаза Хенри загорелись, и он взял Катрин за руки. Они были холодными. Он провел по ним большими пальцами.

— Я не знаю, но ты только вообрази…

Хенри оборвал сам себя.

— Я имею в виду — только подумай, а вдруг за ними потайной ход, о котором никто не знает?! Разве это не захватывающая перспектива?

Катрин отодвинула свой стул от стола и поднялась.

— Это у тебя какие-то фантазии, пап, ну с чего бы там взяться потайному ходу? Если там что и есть, так это воздуховод. Тоже мне, открытие.

Она взяла кружки и поставила их возле раковины. Хенри встал и пошел в прихожую.

Катрин последовала за ним, подождала, пока он наденет пальто, и открыла дверь.

— Рада была повидаться, — сказала она и поцеловала его в щеку на прощание.

Он подошел к люку в стене и аккуратно открыл его. Звуки работающего телевизора стали отчетливее, и девочку он теперь видел лучше. Он как будто ощущал, как из комнаты тянет теплом, но, наверное, это было всего лишь игрой воображения.

Как обычно, девочка сидела возле матери на диване. Ее сестры втиснулись вдвоем в одно кресло. Женщина называла их Эббой и Санной. Они выглядели почти одинаково, и сказать, кто есть кто, было трудно, но младшая сестра не очень на них походила. Старшие девочки отличались от нее более худощавым телосложением, вьющимися волосами, более темными и пышными, и иначе двигались, быстро скользя по комнате. Младшая перемещалась медленнее и как-то вдумчивее.

— Альва! — позвала ее мать, и он подумал, что имя ей подходит. Она выглядела именно как Альва. Ему это нравилось.

Мать вручила девочке пакетик с соусом и достала мисочку, где лежали чипсы и кукурузные хлопья со вкусом арахиса. Он был голоден, и с этим, вероятно, надо было что-то делать. Мать наполнила стаканы кока-колой, и Альва выпила свою большими глотками.

Эта девочка… Было в ней что-то особенное. Он явственно ощущал это, и поэтому ему приходилось следить за своим дыханием. Он дышал с присвистом и даже вынужден был зажать рот рукой, чтобы никто его не услышал.

Прошлой ночью ему снилась та собачонка, и он проснулся в холодном поту. Он так вцепился в подушку, что на ткани остались следы ногтей. Во сне маленькое собачье тельце ударялось об асфальт, и от него во все стороны растекалась огромная лужа черной крови. На самом деле он этого не видел, но очень хорошо представлял себе, как все было.

Он час не мог уснуть снова. А потом ему приснилась девочка, за которой он сейчас подглядывал. Ее клетчатая рубашка и темно-зеленый вязаный джемпер задрались, обнажив торчащий над джинсами животик. У нее были длинные, очень светлые волосы и зеленые глаза. Он не мог догадаться, сколько ей лет, но казалось, что ее глаза старше, чем она сама. Возможно, даже старше, чем его собственные глаза.

Ему пришло в голову, что девочке, наверное, тоже понравилась бы та собачонка. Может, девочка брала бы ее на прогулки во внутренний дворик и играла с ней. И они росли бы вместе, и собака стала бы ей другом, так же как была другом ему.

Альва встала с дивана и пошла в прихожую. Он все время следовал за ней. Пожалуй, в этой девочке, с ее круглым животиком и коротенькими ножками, было нечто отталкивающее. Когда она исчезла за дверью ванной, он переключился на оставшихся членов семьи.

Было ясно, что в сцене чего-то недостает. Атмосфера в комнате изменилась. Может, температура упала, причем сразу на несколько градусов, хоть женщина и зажгла стоявшие на столе свечи.

Эбба и Санна обсуждали кого-то, кто встретился им на игровой площадке, а их мать сунула себе за спину подушку-думочку. Потом Альва вернулась, и все встало на свои места, как будто картина вдруг обрела правильные цвета.

Сам он тоже был частью этой сцены. Пусть маленькое семейство, рассевшееся у телевизора, и не знало о его существовании, он чувствовал себя кем-то близким им всем. Может, отцом? Или просто другом, которого зовут на помощь, если возникнет проблема. Или родственником, каким-нибудь двоюродным братом матери, с которым они летом ездили бы купаться на Западное побережье. Ловили бы на пирсе крабов одежными прищепками, а потом отпускали бы их обратно в море.

Он простоял на одном месте час или около того, наблюдая, как девочки и их мать молча смотрят телевизор. Потом он прислонился к стене, осел на пол, уперся руками в колени и стал раскачиваться туда-сюда. Образ мертвой собачки нет-нет да и вставал перед его внутренним взором. Лицо Лили и белые черви тоже порой возникали в его сознании, но все, что ему нужно было сделать, чтобы видение исчезло, — подумать об этой девочке.

Выдавив на щетку горошину зубной пасты, Ванья сунула ее под кран. Она совершенно вымоталась. Это был длинный день. Альва провела его целиком в одиночестве в своей комнате. Эбба и Санна сильно расстроились: утром они ходили к старушке с шестого этажа спросить, нельзя ли им погулять с ее кокер-спаниелем, но оказалось, что собачка выпала из окна и сломала себе шею. Ванью до сих пор потряхивало от деталей, которыми поделилась хозяйка собаки, рассказывая о ее смерти. В результате она решила отменить запланированную на этот день прогулку в парк на острове Юргорден[4] и вместо этого купить готовой еды в кооперативном магазине.

Она быстрыми сильными движениями водила щеткой по зубам и деснам. Завтра она сходит повидаться с Анитой. Было бы отлично, если бы Альва и Фрида смогли подружиться. Альва слишком подолгу сидит в своей комнате, читая книжки! Это ненормально. Если у нее появится подруга, может, она перестанет приставать с расспросами о Томасе и сводить мать с ума.

Ванья посмотрела на себя в зеркало. Она привыкла к своему отражению, но знала, что оно отличается от того, какой видят ее другие люди. Ее лицо было несимметричным, и каждый раз, глядя на него на фотографиях, она думала, что оно кажется каким-то искаженным.

В первый раз, когда Томас увидел ее отражение в зеркале, он просто замер, потому что не узнал ее. Тогда она посмеялась над этим, но не могла забыть, каким испуганным он выглядел.

В тот вечер, когда Томас явил свое второе, тайное лицо, пришла ее очередь испугаться. Тогда оно возникло не только в зеркале; альтер эго Томаса оказалось слишком реальным. Это новое лицо тоже было искаженным, но куда хуже, чем у нее. Ванья раньше не знала, что оно существует: тонкие губы, раздувающиеся ноздри, изрезанный морщинами лоб, брови, нависшие низко над глазами. И сами глаза — потемневшие и полные ненависти. Эта ненависть испепеляла, и она была направлена на нее, Ванью.

Но теперь это в прошлом. Она начала новую жизнь, и эта маленькая квартирка стала их новым домом. Работа учителем на замену в «Васа Риал» требовала больше усилий, чем она могла вообразить. И хотя Томас никогда особенно не помогал ей по хозяйству в пору их совместной жизни, все равно делать покупки, прибирать и заботиться о дочерях совсем одной было очень тяжело.

Она потерла щеткой язык, думая, почему ей нравится жить в квартирах. С ними меньше хлопот, нет ни газона, который надо подстригать, ни цветов, которые надо сажать, ни отопительного котла, который может сломаться и сожрать в один присест все сделанные за месяц сбережения. Были и другие причины, по которым она наслаждалась тем, что не живет больше в отдельном доме.

Ванья всегда боялась темноты, а окна ее старого дома выходили прямо в темный сад. Ей казалось, что нет ничего страшнее, чем вдруг увидеть по ту сторону окна физиономию незнакомца. Пар от его дыхания оседает на стекле, а сам он, прячась в кустах, пригибается, чтобы разбить окно и забраться в дом.

А еще в доме было много комнат, закоулков и укромных уголков. Кто-нибудь вполне мог проникнуть внутрь через дверь, которую девочки, вернувшись из школы, забыли запереть, спрятаться в кладовке под лестницей и сидеть там, пока все не стихнет и обитатели дома не уснут. А потом бесшумно вскарабкаться по лестнице, проскользнуть в комнаты и поубивать их всех одного за другим.

Томас смеялся над этими ее страхами, но она каждый вечер заставляла его спуститься вниз и проверить, заперта ли входная дверь. Когда она ночевала одна, то всегда обходила перед сном все кладовки и заглядывала под кровать. И чаще всего в таких случаях не выключала на ночь свет.

Она очень старалась не заразить этими страхами детей, и Альва никогда не казалась чем-то напуганной, но Эбба и Санна боялись темноты ничуть не меньше, чем она сама.

Ванья выплюнула пенящуюся зубную пасту в раковину. Прикинула, не принять ли ей душ, но решила просто обтереться рукавичкой. Она подумала о том фильме[5], где героиня, стоя под душем, закрывает глаза, а из-за занавески выныривает нож, и вода окрашивается кровью. Томас не давал ей смотреть фильмы ужасов, зная, что ей потом месяцами будут сниться кошмары. Проблему с душем она решила, перестав задергивать во время мытья занавеску.

Ванья склонилась над раковиной и ополоснула лицо. Она набрала воды в пригоршню и позволила струйкам стечь по ресницам. Потом взяла скраб для лица и взбила его в пену, прежде чем начать втирать в кожу.

Едва начав намыливать под глазами, чтобы смыть тушь, она вдруг ощутила, как по спине пробежал знакомый холодок. Она постаралась стряхнуть это чувство, наверняка иррациональное. Вечно у нее страхи на пустом месте! Ведь она заперла входную дверь, не так ли?

Потом на нее накатила новая волна испуга. В какой-то миг она даже не сомневалась, что за спиной у нее стоит человек, вскинув нож над ее шеей.

Она обернулась и оглядела ванную комнату. Пена, стекая с ее лица, попала в глаза, которые немедленно защипало. Жжение все усиливалась, и Ванья принялась моргать и тереть пальцами веки. Она уже поворачивалась, чтобы промыть глаза под краном, когда вдруг увидела кое-что в вентиляционной решетке на стене.

Это были два глаза. Два голубых, как льдинки, глаза смотрели на нее со стены.

Она схватила полотенце, чтобы вытереть лицо и избавиться от мыла. Когда она снова взглянула на вентиляционную решетку, глаз уже не было.

Ванья почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Она ухватилась за дверную коробку и подтянулась поближе к вентиляции. Небольшая металлическая решетка, выкрашенная в белый цвет, открывалась на длину короткой цепочки. Сейчас она была наполовину приоткрыта, и Ванья, затаив дыхание, распахнула ее полностью.

Два льдисто-голубых глаза мерцали в ярком свете ванной комнаты и смотрели прямо на нее. Они блестели, как блестит, пузырясь и лопаясь, вода, убегающая в сток душа…

Но нет, за решеткой вентиляции оказалось пусто. Ванья испустила глубокий вздох.

Нужно взять себя в руки. Томас посмеялся бы над ней.

Он пробирался сквозь тьму. За ухом у него чесалось, и, когда он поскреб там длинным желтым ногтем, на пол посыпались крупные чешуйки кожи. Потом их съедят крысы. Он смахнул еще несколько струпьев с груди и плеч.

Рука болела, она часто болела с тех пор, как он сломал ее несколько лет назад. Он тогда приколачивал балку, поставив ящик с инструментами рядом, на полку. Упав, ящик ударил его по запястью. Все тело пронзила боль, и, посветив на руку налобным фонариком, он увидел глубокую рану, из которой торчала кость.

Перелом зажил неплохо. Из телепередач он знал, что врачи фиксируют сломанные конечности в лубок, поэтому крепко примотал руку к деревяшке и забинтовал обрывками старой простыни, которую нашел в прачечной. Рану то и дело приходилось промывать, потому что она мокла и воспалялась, но через несколько месяцев все же стала заживать. И теперь он мог двигать рукой, как и раньше, вот только иногда она начинала болеть и немела. Тогда он встряхивал рукой, и чувствительность возвращалась.

Он уже не переживал так сильно из-за собачонки. Вместо этого он думал о девочке. И едва мог припомнить, как извивалось маленькое тельце и дрыгались задние лапки, когда он выбросил собачку в окно.

Он лег на кровать. На стене над ним висела вышивка его матери, элегантная монограмма — розы, оплетавшие букву «В».

Когда он проснулся, то посмотрел на свои наручные часы. Оказалось, что время обеденное, а значит, скорее всего, в Альвиной квартире никого нет. Мать ушла на работу, а дети — в школу, они не должны вернуться раньше двух или трех часов. У него полно времени, чтобы навестить Альвину комнату.

Для полной уверенности он открыл маленький лючок и заглянул в гостиную, но замер, когда его взгляд скользнул в сторону дивана. Альва сидела на полу в центре комнаты, а перед ней лежал большой лист бумаги.

Вэ остался стоять, где стоял. Она наверняка тут одна, иначе и быть не может.

Лист бумаги был примерно метр в длину и, наверное, полметра в ширину. Альва зажгла свечу, хотя солнце светило вовсю. Держа правой рукой карандаш, она с закрытыми глазами подносила его к бумаге. Вэ не видел, что она рисует, лючок открывался под таким углом, что этого было не разглядеть.

Шли минуты. В квартире было совершенно тихо. Вэ слышал лишь шуршание карандаша по бумаге и шум транспортного потока, доносящийся с улицы через неплотно прикрытое окно. Какая-то машина внизу несколько раз бибикнула, раздались взволнованные крики, но Альва не открывала глаз и не отрывала карандаша от бумаги.

Потом она остановилась, открыла глаза и подняла лист. Теперь Вэ видел, что там нарисовано, но не находил в этом никакого смысла. Это были просто какие-то линии. На миг он предположил, что это лицо, но потом передумал. Линии пересекались и расползались по всему листу, но он не мог разглядеть ни слов, ни изображений.

Альва вздохнула и встала. Она вышла в прихожую и через несколько секунд вернулась с толстым рулоном бумаги, оторвала от него лист и положила на пол. Пламя свечи дрогнуло от движения воздуха.

Она опять уселась на пол с новым листом и пробормотала что-то, чего Вэ не расслышал. Потом снова взяла карандаш, поднесла его к бумаге, и все началось сначала.

Вэ как завороженный наблюдал за каждым ее движением. Он не знал, что должно произойти, и это заставляло его нервничать, но казалось захватывающим.

Прошло несколько минут, и Альва исчиркала линиями весь лист. Потом она открыла глаза и подняла его к свету. Вэ четко разглядел на нем два слова.

Ванья открыла дверь, и Альва, оторвавшись от книги, подняла на нее взгляд. Когда она увидела лицо матери, ей на ум моментально пришел недавний страшный сон, и она быстро заморгала, чтобы избавиться от наваждения. В последнее время ей постоянно мерещилось в Ванье нечто странное, хотя она и не могла понять, в чем именно заключается эта странность.

— Привет, — сказала Ванья и улыбнулась Альве. — Позволишь нам войти?

В дверном проеме за Ваньиной спиной маячила девочка примерно одних с Альвой лет. Она подумала, что видела ее на игровой площадке. Рядом с девочкой стояла женщина, которую Альва не знала.

— Это Фрида и ее мама Анита. Они живут в квартире напротив.

Фрида шагнула вперед. Она осмотрела комнату и подошла к стеллажу с книгами.

— Привет, — сказала Фрида. — А это что?

Она взяла снежный шар со сказочным пейзажем внутри. Папа подарил его Альве прошлым летом, когда они ходили в парк развлечений. Там были морские коньки, единороги и пьющий из родника фавн.

Альве пришлось сдержать себя, чтобы не броситься на Фриду и не выхватить шар у нее из рук. Ванья ободряюще улыбнулась.

В горле у Альвы встал комок, он все рос, и девочка снова и снова пыталась его проглотить, но у нее ничего не получалось. Больше всего ей хотелось попросить их оставить ее в покое, чтобы можно было сидеть, поджав ноги, в нише и читать книгу, но она понимала, что означает Ваньина улыбка.

— Поиграйте здесь, пока мы выпьем на кухне по чашечке кофе. Я сейчас приду и принесу вам пирожных и сока. Развлекайтесь! — сказала Ванья, кивая Альве, а потом закрыла за собой дверь.

Фрида продолжала рассматривать книжные полки, и Альва села на пол. Ей хотелось плакать, но она знала, что не должна этого делать. Ей не было грустно, но глубоко внутри что-то полыхало. Проклятая Ванья! Проклятая Ванья, которая пришла и все испортила! Проклятая Фрида, которая разглядывает ее вещи!

— Что будем делать? — спросила Фрида и посмотрела на Альву. Ее темно-каштановые волосы были заплетены в две косички. Заправленная в джинсы рубашечка подобрана в тон голубым глазам.

Альва заподозрила, что Фрида из тех девочек, которых люди считают милыми. От этого у нее еще сильнее испортилось настроение.

— Не знаю, — сказала она.

Фрида посмотрела в окно, на двор.

— Моя комната выходит на другую сторону.

— Да? — сказала Альва, укладывая одеяло обратно на кровать.

— И моя комната больше, — добавила Фрида.

Альва почувствовала, как запылали щеки. Вероятно, ей следует сказать Ванье, что у нее опять жар и она плохо себя чувствует. И может, это заразно. И Фрида заболеет, причем гораздо серьезнее, чем Альва.

Фрида скользнула в нишу и посмотрела на цветы и бабочек над кроватью.

— Хотя твоя комната красивее, — признала она, стряхивая что-то с коленки.

Альва села на только что застеленную кровать и пыталась выдавить из себя хоть слово. У нее не получалось. Тишина в комнате стала невыносимой, но Альва не могла раскрыть рта. Она знала, что должна что-то сказать, что угодно, что-то, что говорят нормальные девочки, когда родители оставляют их поиграть в комнате.

— У тебя есть какие-нибудь игры? — спросила Фрида.

Тут раздался стук в дверь.

Вошла Ванья и поставила на маленький столик поднос. Там было два стакана, кувшин с соком, две полосатые соломинки для питья и четыре сладкие булочки на блюдечке с золотой каемочкой и цветочками.

— Ты не могла бы подойти, Альва? — попросила она, поманив ее к себе пальцем. А затем прошептала: — Пожалуйста, постарайся, не сиди такой надутой.

Ее глаза сузились, прежде чем она снова подняла взгляд.

— Ну, девочки, хорошо вам провести время! — пожелала она и снова закрыла дверь.

Странное чувство вернулось. Альва наконец поняла, что это за чувство. Бешенство. Это все время было бешенство. Это всегда было бешенство. И сейчас оно вскипело оттого, что приходится сидеть тут с Фридой, явно полной дурой, торчать в Стокгольме, в этой комнате, оттого, что из ее жизни исчез папа. И во всем этом виновата Ванья!

— Это твое? — спросила Фрида, разглядывая книжные полки. Она держала в руке энциклопедию.

— Дай сюда! — велела Альва и потянула книгу к себе.

— Ну можно мне посмотреть? Пожалуйста! — попросила Фрида. — У меня тоже была книжка вроде этой, но мама сказала, что не разрешает мне такое читать.

Альва скептически посмотрела на Фриду, но вернула ей книгу.

— Ладно, только очень аккуратно. Она почти совсем расклеилась, и Ванья тоже не любит, когда я ее читаю.

Она пододвинулась поближе к Фриде и прошептала:

— Только не говори никому!

Фрида осторожно раскрыла книгу. Ее глаза расширились.

— И ты все-все тут прочитала? — спросила она. Альва сунула в рот булочку, откусила кусочек и ответила:

— Почти все.

— Вау! — воскликнула Фрида, на которую это явно произвело впечатление. — Там же куча трудных слов! Ты правда все их понимаешь?

— Большинство, — ответила Альва. — Я могу объяснить тебе, если хочешь.

Фрида перевернула несколько страниц и показала на картинку:

— Что это?

Альва читала, как вызывать духов, используя стакан. Когда она описала это Фриде, та поежилась, хотя в комнате было тепло.

— Может, попробуем?

Альва немного подумала. Она догадывалась, почему у нее ничего не вышло из попытки убедить духов писать ее рукой, когда она прогуливала физкультуру. Недостаточно было просто зажечь свечу и надеяться, что бабушка заговорит с ней. В книге сказано, что нужно еще войти в настоящий транс, но она понятия не имела, как это сделать. Наверное, помогла бы медитация. Но она видела, как медитируют, только по телевизору, и когда сама попыталась это сделать, почувствовала, что получается какая-то ерунда. Она сидела, скрестив ноги, и смотрела прямо перед собой, но время не остановилось, хоть и должно было. Во всяком случае, ее научили в это верить. Нос стал чесаться, и ступня затекла, а вскоре икру свело судорогой. Альва добивалась совсем не этого.

Хотя ей тогда и не удалось войти в транс, она положила на пол листок, закрыла глаза и стала водить карандашом по бумаге, прислушиваясь к своим ощущениям и стараясь следовать им. Она надеялась, что бабушка все-таки поговорит с ней, точно так же как когда-то духи говорили с самой бабушкой и ее подругами-художницами. Но когда она отложила карандаш и открыла глаза, на бумаге не появилось никаких внятных букв или символов. Она попробовала снова и смогла, хорошенько приглядевшись, различить на листе слова «Альва» и «беги», но скрепя сердце признала, что, скорее всего, написала их специально.

Так что ее попытки контакта провалились. Правда, еще в книге говорилось, что, если в комнате несколько человек, духам легче появиться — тогда они могут использовать энергию всех присутствующих, чтобы вступить в общение или показаться людям.

Альва посмотрела на Фриду. Пожалуй, нужно попытаться.

Она рьяно начала приготовления, достав лист бумаги и развернув его на полу. Чтобы нарисовать на нем кружки, она использовала перевернутый стакан. Лист все время норовил снова свернуться в трубочку.

На кружках Альва написала все буквы алфавита, а под конец добавила слова «ДА» и «НЕТ». Рядом с ними она оставила пустой кружок. Потом Альва открыла дверь и выглянула в кухню. Анита и Ванья спокойно сидели за столом.

Вернувшись к Фриде, она зажгла свечу и поставила ее на пол.

— Ладно, давай начнем, — сказала Альва и села перед листом.

— Тебе разрешают самой жечь свечки? — спросила Фрида.

— Нет.

Обе девочки улыбнулись. Пламя мерцало, на стенах плясали тени.

— Так, — сказала Альва и взяла Фриду за руку. — Защитите нас от злых духов, когда мы призываем тех, кто обитает на той стороне! Явитесь нам и говорите правду!

— Это в книге написано, что надо так говорить? — прошептала Фрида.

— Нет, я только что сама это придумала.

Девочки хихикнули.

Держа Фриду за руку, Альва накрыла свечу стаканом. И когда он наполнился теплым воздухом, поставила его на пустой кружок в центре листа.

— Говорите с нами, — сказала Альва. И обе девочки положили пальцы на стакан.

Вэ стоял в узком пространстве между книжным стеллажом и стеной. Он на несколько сантиметров приоткрыл люк. Ему пришлось плотно прижать к телу свои длинные руки: было очень тесно. Он смотрел на спину девочки, которую раньше видел в квартире напротив. Она закрывала от него свечу и лист бумаги, поэтому он отклонился вправо, стараясь увидеть лицо Альвы. Та сидела с закрытыми глазами, сжимая руку другой девочки. Посреди листа бумаги стоял стакан.

— Бабушка? — тихо проговорила Альва. Вторую девочку передернуло от возбуждения.

Вэ не сводил глаз со стакана, и тот внезапно сдвинулся с места, медленно заскользив по бумаге. Вторая девочка взвизгнула и отдернула руку от стакана. Он остановился между двумя кружками, и Альва притянула руку девочки обратно к его донышку.

— Его нельзя отпускать! — сказала она и положила руку Фриды на стакан. — Если мы разорвем круг, злые духи могут оказаться в ловушке на нашей стороне.

Вэ видел, как дрожали Фридины пальцы, когда стакан снова начал двигаться. Он слегка шуршал по бумаге, скользя между кружками на полу. Альва, предельно сосредоточившись, следила за его перемещениями от буквы к букве. Фрида смотрела в сторону, но не убирала пальцы, пока стакан не остановился. Тогда она посмотрела на бумагу.

— Ка, — сказала Альва.

Стакан медленно пополз к другому краю бумаги. Он остановился на «Е», затем скользнул к «Р». Альвины щеки раскраснелись, но, когда Фрида повернула голову, Вэ увидел, что она бледна. Потом стакан остановился между кружками с «ДА» и «НЕТ».

— Может, уже хватит? — спросила Фрида. Ее голос дрожал, она говорила шепотом.

— Пока нет, — сказала Альва.

Девочки по-прежнему держали пальцы на стакане, и Вэ видел, как влажно блестит Альвина верхняя губа.

— Ка, Е, Эр… — задумчиво произнесла Альва. — Что это значит?

Они подождали несколько минут, а потом Альва откашлялась и неожиданно выпалила:

— Бабушка, дай нам знак!

Вэ не раздумывал. Он поднял руку, сжал кулак и трижды постучал по стене.

Фрида снова взвизгнула и вскочила. Стакан со звоном упал и покатился по полу. Фрида бросилась прочь из комнаты, но Альва смотрела лишь на стакан, который все катился и катился, пока не исчез под кроватью.

Лючок был очень маленьким, где-то примерно пятьдесят на пятьдесят сантиметров, поэтому одежда Вэ сбилась, а сам он отчаянно извивался, продвигаясь вперед. Туда невозможно было пролезть, не застревая и не царапаясь.

Вэ встал в полный рост, свесив вдоль туловища тонкие руки. Он находился в кладовке в конце коридора, стоял там между пальто из какой-то колючей ткани и тонкой курткой. В темноте было не видно, какого они цвета. Он осторожно коснулся двери и толкнул ее.

Из-за двери спальни доносился храп. Еще в квартире слышалось бурчание его собственного живота. За весь день он ничего не съел. Ему подумалось, что надо бы, пожалуй, лечь спать в собственной постели, но это было невозможно, потому что он не мог там уснуть, не ощутив в тот же миг острой боли в груди. Не помогала даже мысль, что где-то там есть Альва. Ощущение дрожащей у него в руках собачонки запечатлелось в его нервах гораздо сильнее, чем вид лица Лили.

Вэ прошел в кухню и открыл холодильник. Оттуда полился свет. Звякнули друг о друга стеклянные бутылки на дверной полочке. Он прислушался, не раздадутся ли из спальни какие-то новые звуки, но по-прежнему слышал лишь все то же размеренное дыхание.

В холодильнике нашлась коробочка йогурта. Вэ взял ложку, лежавшую на шкафчике у плиты, потом отодрал крышку и лизнул фольгу. Вкус клубники и малины. Он погрузил в йогурт ложку.

Потом Вэ стоял у окна и смотрел на улицу. Он думал об Альве и о том, каким стало ее лицо, когда он постучал по стене. Ему не показалось, что оно выглядело испуганным. Скорее радостным или изумленным.

До рассвета оставалось несколько часов. По тротуару в свете уличных фонарей брели два парковочных инспектора. Они остановились у машины, обошли вокруг нее, записали номера. Потом задержались, чтобы выписать квитанцию и сунуть ее под дворники.

Йогурт был съеден. Вэ вытер ложку кухонным полотенцем и положил ее обратно на шкафчик, опустевшую коробочку сунул в мусорное ведро. Крадясь к спальне, он снова изо всех сил прислушивался. Но все было тихо, если не считать посапывания той, что спала за этой дверью.

Вообще-то, там, как правило, ночевали двое, но сейчас он слышал только женщину. Мужчина, который обычно спал рядом с ней, часто разговаривал во сне. Иногда женщина просыпалась от этого и не сразу засыпала опять. Он слышал, как она смеется, реагируя на реплики мужчины.

Когда его огромные ноги снова переступили порог прихожей, раздался скрип. Он заметил, что ни на коврике, ни на обувной полочке под вешалкой нет мужских ботинок. Ничего необычного, иногда он уезжает. Тогда она спит в одиночестве, но это не имеет значения, ему хватит и одной женщины.

Он открыл дверь спальни. Кровать стояла слева, и занавески были закрыты. Он видел очертания цветов на ткани.

По улице проехала машина, и Вэ подошел к кровати. Он смотрел на лицо Сесилии. Она была совсем не похожа на Лили, грубее сложена и далеко не так красива. Ее голова была повернута в сторону, шея обнажена.

Пальцы Вэ задрожали. Его обуяло желание положить ладони на эту шею и сдавить ее, пережав дыхательное горло. Закрывая глаза, он видел тело Лили, которое трепетало и билось под его телом. Возбужденный как-то по-новому, как никогда прежде, он подошел поближе к спящей женщине.

Это было бы так легко! Просто опустить свои огромные руки ей на горло и подождать, когда она вскрикнет. Этот крик навсегда останется с ним… Когда он чувствовал тело Лили под своим на полу, ее глаза были открыты, и она тоже кричала.

Его пульс участился, кулаки в карманах сжались. Потом он зевнул. Он устал, его ноги ослабли, а комната кружилась перед глазами. Потолок неожиданно поменялся местами с полом и стенами.

Вэ осел на колени и забрался под кровать. Закрыв глаза, он почувствовал себя лучше, и комната перестала вращаться. Он лежал смирно, прислушиваясь к дыханию женщины. Казалось, будто она поет; дыхание с легким свистом вырывалось у нее изо рта — похожий звук получается, когда летом засовываешь между губами травинки и дуешь в них.

Он помнил это. Две плоские травинки, которые его отец сложил вместе и большими пальцами прижал ко рту. Потом он дунул, и раздался свист, и их грело солнце, и на столе в миске стояла клубника. Он и сейчас ощущал во рту вкус клубники из йогурта. Это было, когда озеро прогревалось сильнее всего, и тело горело, когда мать растирала ему спину полотенцем. Потом смеркалось, и ласточки летали ниже. А потом ночь окрашивала небо в темные цвета.

Усевшись смотреть телевизор, Ванья взяла с собой открытую бутылку вина. С экрана сияли улыбками гости музыкального шоу, только-только доиграла музыка, сопровождающая заставку. Теперь она не выйдет из гостиной по меньшей мере час.

Альва закрыла дверь в свою комнату и зажгла свечу. Потом принесла бумагу с кружочками, которую сделала, когда у нее в гостях была Фрида. Требовалось завершить дело, узнать, какое слово пытались сказать духи, когда Фрида испугалась и прервала связь. Альва очень надеялась, что ей удастся снова вступить с ними в контакт, хотя она и одна. Если повезет, возможно, во второй раз это будет легче.

Она села у листа бумаги и держала над свечой перевернутый стакан, пока воздух внутри его не нагрелся. Она читала, что теплый воздух важен, потому что с ним стакану легче перемещаться по бумаге. Альва поставила стакан на пустой кружок, положив сверху указательный палец, и стала ждать.

Прошло несколько минут. Сосредоточиться было сложно. Интересно, думала Альва, может, в прошлый раз стакан пришел в движение из-за Фриды? Но Фрида тогда смотрела на нее так, как будто думала, что это она толкает стакан по полу. Вначале она была спокойна и настроена явно скептически. А вот когда раздался стук, она перестала смотреть на Альву.

Рука устала, палец начал дрожать. Альва не хотела так сильно давить на стакан и задалась вопросом, не двигала ли она его в прошлый раз, сама того не сознавая. Хотя уж постучать-то она точно не могла.

«К». «Е». «Р»… Вдруг это чьи-то инициалы? Или начало слова, которое дух не смог закончить, когда Фрида отшатнулась? Не исчез ли он вообще, когда Фрида прервала связь?

В комнату потянуло холодным воздухом. Альва позволила своим мыслям блуждать, где им захочется. Скоро придут домой Эбба и Санна, вот уж чему она совсем не рада. Все куда проще, когда она тут одна.

Неужели стакан только что сдвинулся? Альва не была в этом уверена. Она так долго смотрела на стакан, что тот, казалось, начал вибрировать в воздухе, и в глазах у нее стало двоиться. Она несколько раз моргнула, и два стакана снова слились в один. Интересно, можно ли поменять палец?

Стакан медленно пополз по полу. Он двигался вперед, и бумага распрямлялась, а ее складки разглаживались. Он миновал «Б», потом «В», притормозил между «У» и «Ф» и опять двинулся дальше. Когда он наконец остановился, это была буква «Н». И все, больше ничего не происходило.

Альва задумалась о буквах. «К», «Е», «Р», «Н» — керн. И слова-то такого нет… Она стала переставлять буквы: некр, екнр, кнер, крне. Полнейшая бессмыслица! Что пыталась сказать ей бабушка? И что насчет стука? Трех отчетливых коротких ударов? В азбуке Морзе они означают букву «С». Кернс? Ну и что ей это дает?

От напряжения рука начала отчаянно дрожать. Альва посмотрела на свое отражение в зеркальной дверце шкафа. Она выглядела собранной, решительной; она такой и была на самом деле. Альва поставила перед собой цель и не собиралась сдаваться, пока не узнает правды. Если бы только бабушка сказала то, что должно быть сказано! Все это довольно сильно расстраивало Альву.

Вэ смотрел в щель, которая была отчасти скрыта за тремя толстыми книгами. Стакан двигался по бумаге и в конце концов остановился на кружке с буквой «Н». Тонкий указательный пальчик Альвы прижимался к его донышку, а сам стакан запотел.

— Бабушка, дай мне знак! — высоким голоском сказала Альва.

Он решил снова постучать и уже поднял руку, но тут услышал пять коротких отчетливых ударов, донесшихся от другой стены.

Альва обернулась к внешней стене комнаты. Там было окно в нише, ее подушки-думочки, настольная лампа, прикроватная тумбочка и изголовье кровати. Вэ задумался. Он знал, что там нет ни балкона, ни свободного пространства внутри стен.

Он изо всех сил прислушался. Альва оставила стакан в покое и встала.

— Бабушка? Ты выстукиваешь код? Да? Это азбука Морзе?

Значит, стук ему не померещился. Альва тоже его слышала, и Вэ был совершенно уверен, что стучал не он.

Он опустился на колени перед лазом и прижал ухо к штукатурке. Люди за стеной не шумели. Не звучала музыка, не работал телевизор, не доносились голоса. Теперь единственным звуком было потрескивание деревянных перекрытий, по мере того как они то отсыревали, то высыхали. В трубах то и дело постукивало, но это просто напоминало о себе само здание.

Была почти половина третьего ночи. Вэ аккуратно открыл защелку и беззвучно отодвинул панель, прикрывавшую отверстие в стене.

Снаружи панель была почти незаметна. Вдоль ее края он завинтил короткие саморезы, которыми она будто бы крепилась к стене. «Слепые винты», как он их называл. День за днем люди проходили мимо лаза, но никто не замечал его. А если кто и заметит, то просто решит, что это смотровой люк вентиляционной системы или блок предохранителей. Нечто прозаическое.

Он прокрался в лаз, встал и медленно открыл дверь. Девочка уже несколько часов была в постели, и Ванья осталась в одиночестве смотреть телевизор. Теперь он слышал, как она крепко спала в гостиной.

Вэ подошел к кухонному окну и приподнял занавеску. Небо было усыпано звездами. Необычное зрелище — он редко видел их в бесконечной пустоте между крышами. Он заметил, что уличные фонари не горят. Может быть, во всем районе выключилось электричество? Но нет, в квартире напротив светились два окна. Вэ снова поднял взгляд к звездам.

Он совершенно не разбирался в созвездиях. Джим пытался научить его этому, и они несколько раз сиживали вместе на железной крыше. Биргит приносила им сок, они пили его каждый из своей бутылки, отец показывал ему метеориты и то, как можно провести невидимые линии, чтобы соединить звезды между собой. Но все, что Вэ видел, следя за пальцем отца, были лишь неравномерно рассыпанные по небесам светящиеся точки. Ему немедленно захотелось рассортировать их и навести там хоть какой-то порядок.

Вэ дал занавеске упасть и тихонько пошел прочь из кухни. Он остановился перед Альвиной комнатой.

Дверь закрыта. Нет даже замочной скважины, чтобы заглянуть внутрь. Может, она снова читает под одеялом с фонариком? Вообще-то, он уже смотрел на нее этой ночью через люк за книжными полками, и она крепко спала, но вполне могла проснуться, пока он бродил по квартире.

Это был большой риск, но на него следовало пойти. Он слишком долго сопротивлялся. Что-то в Альве влекло его, и он должен был подобраться к ней поближе.

Осторожно он нажал на дверную ручку и открыл дверь. Альва лежала к нему лицом. Ее щечки были пухлыми, руки — упитанными и округлыми, кожа — белой и мягкой на вид. Одеяло сбилось и кучей лежало в ногах.

Вэ подкрался к кровати. Альва не пошевелилась — она крепко спала. Ему хотелось бы знать, что ей снится. Из всех своих снов он запоминал только кошмарные. Остальные забывались, стоило лишь открыть глаза.

На обоях у кровати были нарисованы цветы и разноцветные бабочки. Он сам выбрал эти обои, когда узнал, что в семье новых жильцов три девочки. Он надеялся, что обои ей нравятся, но понятия не имел, так это или нет. Он предполагал, что такие вещи девочкам по вкусу, но Альва не производила впечатления обычной девочки.

Он не посмел более вдумчиво исследовать стену у окна. Если он начнет простукивать ее в поисках отверстий, то может разбудить Альву. Он наклонился к нише в стене и посмотрел в окно. Как он и думал, там не оказалось ни выступа, ни балкона, на котором можно было бы стоять. Что, если звук донесся из кухни? Но Ванья находилась в гостиной, а стучали явно не там, а где-то ближе, звук был не приглушенным, а четким и ясным. И Альва тоже повернулась к внешней стене.

Вэ не понимал, в чем тут дело, хоть и знал об этом здании все.

Слева от него стояли три картины, на которые постоянно смотрела Альва. Она выглядела как маленькая сыщица, вечно сидя с увеличительным стеклом, блокнотом и этой своей энциклопедией.

Он снова посмотрел на Альву. Она все еще лежала в той же самой позе. Прядь волос пересекала ее лицо. Он чуть было не отбросил ее в сторону, но остановил себя и отступил на шаг.

Она выглядела такой спокойной… Ее обычно нахмуренный лобик во сне разгладился, а изо рта то и дело вылетали щелкающие звуки. Может быть, это она двигала во сне языком.

Вэ понял, что глубокий сон девочки скоро сменится полудремотой. Нужно было поторопиться, и он двинулся к книжной полке, чтобы кое-что посмотреть там. «Энциклопедия сверхъестественных явлений» — так было написано на корешке книги, которую он искал. Вэ тихонько просмотрел алфавитный указатель. Книга была исключительно о том, что интересовало его самого в возрасте Альвы: об астральных телах, вуду, сатанизме, оккультных кружках, доппельгангерах, жертвоприношениях, спиритизме, медиумах, коврах-самолетах, тайных обществах, магии и массовом гипнозе.

Вэ улыбнулся воспоминаниям. Он совсем позабыл об этом. Джим считал, что ему следует читать о динозаврах, поездах и космосе. О нормальных вещах. Но Вэ интересовался оккультизмом, и Биргит приносила из библиотеки книги, от которых ему становилось так страшно, что он не спал по ночам.

Альва перевернулась во сне. Если она проснется, то может почувствовать его присутствие. Или даже увидеть его силуэт на фоне белых книжных полок.

Он подождал, пока она перестанет шевелиться, и снова подошел к кровати. Какая Альва маленькая! Пухленькая, конечно, но при этом значительно ниже своих сестер. Теперь она лежала на боку, и обе ее ступни торчали над одеялом. Пальцы левой ноги чуть пошевелились, и ему вдруг захотелось пощекотать ее пятки.

Вэ слишком долго стоял у кровати, задумавшись. Он и сам это знал, но не мог заставить себя отойти. Он представлял, как повела бы себя Альва, проснувшись и увидев его. Наверняка она бы не ужаснулась, не то что Лили. Да, она не стала бы бояться, просто удивленно посмотрела бы на него.

Может, они даже подружились бы. Старик и маленькая девочка. Странная вышла бы парочка. Он мог бы ввести ее в свой тайный одинокий мир, а она могла бы показать ему свой. Ему хотелось побольше узнать об этих картинах. Кто их написал и почему она постоянно на них смотрит?

Она могла бы объяснить ему все, чего он не понимает, научить тем вещам, которые кажутся ей такими легкими… Она не стала бы над ним смеяться. Она с серьезным лицом слушала бы его рассказы. Ему незачем было бы стесняться ее.

Вэ думал о ходах, где разгуливают сквозняки, о ходах, которые он сделал своим домом. Но когда он уходил в эти мысли, то видел лишь одинокую ночь. Зачем вообще нужны такие ночи, когда, кажется, даже воздух куда-то исчезает? Когда почти невозможно дышать? Когда ты почти не в силах выносить одиночество, иссушающее твое тело до тех пор, пока ночь наконец не уйдет, оставив тебя обессиленно лежать в лучах слабого утреннего света?

Волосы упали Альве на шею, закрыв щеку и ухо. Он пробрался под кровать и задремал под звук ее дыхания.

Электронные часы на тумбочке показывали девять тридцать пять, и Альве было слышно, как Ванья хлопочет на кухне с завтраком. В воскресное утро все обычно подолгу спали, не считая папы, но папу, кажется, считать уже не приходилось.

Альва только что проснулась, но почему-то не чувствовала себя отдохнувшей. Что-то помешало ей как следует выспаться.

Что-то было не так. Что именно, она не знала. Она села в кровати и вытянула ноги. Потом медленно осмотрела комнату.

Прикроватная лампа на тумбочке, ниша, окно, письменный стол, три картины, дверь, платяной шкаф, книжные полки и кресло. Все было прежним, но что-то изменилось. Она это чувствовала.

Отбросив одеяло, она направилась к платяному шкафу. Он выглядел как обычно, со всеми этими футболками, джинсами, топиками, штанами и халатами на крючке в дверце. Она надела халат и пошла обратно к кровати. Потом она наклонилась и подняла край простыни, которая свисала с кровати, касаясь пола.

Она заглянула под кровать. Там у самой стены лежал свернутый лист бумаги, который она использовала, когда вызывала вместе с Фридой духов. Альва снова осмотрела комнату. Все ее книги стояли на своих местах, а те, что хранились на письменном столике, тоже лежали там, где она их оставила. Она вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.

Альва не прекратила поисков. Она обошла всю квартиру, открывая комоды и шкафы. Она по-прежнему не имела ни малейшего понятия, что именно ищет, но не сомневалась, что, найдя, поймет — вот оно!

Она отодвинула вбок дверцу встроенного шкафа напротив входной двери. У него не было задней стенки, только боковые, которые крепились прямо к стене дома. Альва выдвинула из него несколько ящиков на бегунках.

Она действовала методично и размеренно. Альва чувствовала, что ответы на все вопросы где-то совсем близко, как будто она стоит в центре спирали, вокруг которого крутится вся квартира.

Внезапно из-за стены до нее донесся какой-то звук. Как будто кто-то застегнул кнопку на рубашке или щелкнул, вставая на место, язычок замка. Альва сдвинула все пальто в сторону.

В одном углу шкафа она обнаружила маленькую панельку. Та состояла из нескольких частей. Альва нагнулась, чтобы получше ее разглядеть. Панелька была совсем небольшой, примерно как крышка школьной парты, ее окружала деревянная рамка. Вся конструкция была выкрашена в тот же цвет, что и стена.

Альва осторожно поскребла по поверхности панельки, и под ногти забились мелкие частички краски. Вдоль краев были закрашенные винтики. Альва поискала какую-нибудь ручку типа дверной, но ничего подобного не обнаружила.

Она нажала на края панельки. Может, она открывается так же, как кухонные шкафчики? В них вделаны такие пружинки, которые открывают дверцы, если нажать на них внизу. Но, кажется, тут пружинок не было, и Альва снова провела пальцами по древесине. Она попыталась подцепить панельку за край, но и уцепиться было не за что. Однако девочка продолжала свое расследование.

— Альва, чем ты там занята? — донесся с кухни голос Ваньи. — Иди завтракать.

Она пошла на кухню. Ванья выключила воду и принялась трясти кистями рук, чтобы они высохли.

— Что ты сделала с кухонным полотенцем?

— Я его не видела.

Ванья вздохнула и вытерла руки о джинсы.

— Тогда, значит, это твои сестры куда-то его дели. Я практически уверена, что вешала его на крючок.

Альва подумала, не спросить ли мать про панельку внутри шкафа. Но Ванья углубилась в чтение газеты, и девочка подумала, что лучше ей помалкивать.

Позавтракав и почистив зубы, она вернулась в свою комнату. Едва переступив порог, она сразу же поняла: все дело в запахе. Вот что стало другим — запах. В комнате пахло чем-то кислым и застоявшимся, вроде застарелого пота. Совсем не так, как обычно.

Желтые ногти Вэ скребли сухую шелушащуюся кожу. Он чесал колени, пока не ободрал с них струпья. Пошла кровь, и тогда он перестал чесаться, встал и открыл лаз в квартиру.

Вечер только начался, и Дагни сидела на диване рядом с маленьким мальчиком. Тут же стояла пустая собачья лежанка. Руки Дагни дрожали сильнее обычного. Вэ закрыл глаза и представил, как шерсть собачонки мягко касается его ноги. Боль, которая терзала его грудь, нарастала, и, чтобы прекратить это, он заставил себя переключиться на мальчика.

На столе стояла вазочка с конфетами. Дагни пододвинула ее к мальчику. Тот взял одну конфету и развернул сделанный из фольги фантик. Дагни разгладила его, сложила и сунула в карман.

Вэ смотрел на ребенка и старую женщину. Между ними пролегли многие годы. Это доказывает, что возраст дружбе не помеха, подумал он и взял метлу.

Он подмел пол, собрал на совок кучку пыли и крысиного дерьма. Потом смахнул паутину и отодрал от коленей окровавленные бумажные салфетки.

Биргит всегда содержала все в чистоте. До того как заболеть, она постоянно что-то намывала и начищала. Хотя бы раз в день она пылесосила, а еще мыла все поверхности, включая и пол. Пока она этим занималась, Вэ приходилось сидеть с ногами на диване, чтобы не наследить на безупречном полу.

А еще мать была поборницей гигиены, она часто и подолгу мыла руки. «Раз, два, три», — считала она, и так до ста, и все это время терла руки щеткой под краном. Иногда она по полчаса не выключала воду. Тогда ее руки становились ярко-красными, они прямо-таки пылали, лежа у нее на коленях, до тех пор пока не наступала пора повторить всю процедуру с самого начала.

Вэ уселся на пол. Он внезапно почувствовал слабость. Иногда его подолгу клонило в сон и голова кружилась так, что ему казалось, будто она поднимается куда-то в воздух, отрываясь от шеи. Бывало, что его внезапно начинало трясти в судорогах, и тогда конечности переставали его слушаться, но, к счастью, такого ни разу не случилось в чьей-нибудь квартире. Он напомнил себе, что нужно выпить на ночь полуобезжиренное молоко, оно обычно помогало в таких случаях. И от вызванного экземой ужасного зуда за ушами и под коленями оно помогало тоже.

Воспоминание о матери пришло и ушло. Он часто думал о ней, но теперь вспоминал ее не с такой тоской, как раньше. Странно. Наверное, ему должно было бы ее не хватать, но он понятия не имел, какие чувства следует испытывать, когда по кому-нибудь скучаешь.

Он поднялся, взял висящий на ремне нож и принялся остругивать балку, коснувшись которой можно было запросто посадить занозу. С годами его ладони затвердели и покрылись мозолями, но это же не значит, что можно наплевать на порядок и не следить за тем, как выглядит все вокруг. Это особенно важно, если вдруг нагрянут гости, подумал он, но быстро отогнал эту мысль.

Вэ трудился тихо, поэтому мальчик и Дагни не могли услышать его через стенку. Когда он сделал перерыв и заглянул в лючок, то увидел, что Дагни вышла из гостиной, оставив мальчика в одиночестве.

Мальчик, одетый в белую рубашку и черные джинсы, был примерно Альвиного возраста и определенно одного с ней роста. А еще у него были такие же тонкие и светлые волосы, как у Альвы.

Вэ чувствовал тяжесть ножа, который все еще держал в руках. Он провел большим пальцем по лезвию. Интересно, что он почувствует, если приставит острие к шее мальчика и слегка нажмет на нож? Промнется ли кожа вовнутрь или сразу же проткнется, раскрывшись, как царапины на его коленях? И будет ли кровь, которая польется из раны, такой же темной, как жидкость, что сочилась изо рта Лили, или ярко-красной?

Он задумался. Интересно, как выглядит изнутри человеческое тело? Он видел это только по телевизору. В передаче, где одной женщине разрезали живот и достали оттуда внутренности. Это был просто склизкий комок разных органов, липкое кошмарное месиво. Однако скелеты всегда вызывали у Вэ восторг. Он хотел бы увидеть настоящие ребра и ту полость в груди, которую они ограничивают, полость, напоминающую потаенную пещеру, которая ждет своего исследователя.

Когда Альва села в постели, солнце еще не взошло. Но она все равно полностью проснулась и пошла в кухню налить себе воды.

Ночью ей снился сон. Она до сих пор ощущала в теле его отголоски, хоть и не могла припомнить, что именно в нем происходило. Может, ей снился папа? Или это бабушка пыталась вступить с ней в контакт, чтобы что-то ей рассказать?

И в Ваньиной комнате, и у Эббы с Санной все было тихо. Альва взяла в прихожей телефон. Она набирала папин номер, и сердце билось в груди в два раза быстрее. Пройдет всего несколько секунд, и он ответит своим хриплым усталым голосом, который она узнала бы в толпе среди сотен других голосов. Но вместо этого снова включилась голосовая почта. Альва положила телефон на место.

Она стиснула зубы так крепко, что заболела голова. Потом она подняла взгляд и увидела в вазочке на кухонном столе Ваньин кошелек.

Альва подошла к холодильнику и сделала себе бутерброд. Пока она ела, ее взгляд оставался прикован к кошельку, он притягивал, словно магнит. Девочка протянула руку, коснулась кожи, и ее будто током ударило. Она отпрянула.

Альва подумала об их старом доме. Папа, наверное, там. Где ему еще быть? Ей всего-то и нужно добраться до дома, и тогда она сможет повидаться с папой.

«Ах ты, маленький тролль!» — скажет он ей, и обнимет, и положит свою большую руку ей на голову, и потреплет по волосам.

Она может отправиться на вокзал и купить билет в одном из этих серых автоматов, чтобы никто из кассиров не спросил, куда это маленькая девочка собралась ехать без сопровождающих. Альва вообразила, как идет по слою сверкающего инея, покрывающего черный асфальт на платформе. К обеду она доберется до Лудвики, а там пересядет на автобус. Тот повезет ее мимо пиццерии и большого синего здания, которое Ванья всегда называла уродливым. Потом они проедут молодежный клуб, куда она ходила целый семестр, пока папа не дал ей ключи от дома. Ванья хотела, чтобы она продолжала посещать клуб и подружилась там с кем-нибудь, но папа понял, что дома ей лучше. Маршрут автобуса проходит мимо старого супермаркета, где они делали покупки и где Альва каждую субботу выбирала конфеты. На этой дороге ей знаком каждый куст, каждый фонарный столб. А вдруг город уже изменился до неузнаваемости? Прошло совсем немного времени, но ведь всякое бывает.

Она выйдет из автобуса у бассейна и пойдет по узкой улочке вдоль домов. А там всего лишь останется свернуть налево сразу за домом Холмстремов, миновать подстриженные розовые кусты, которые стоят голыми в свежевыпавшем снегу, и флагшток херра Берга с развевающимся на ветру тросом… И все, и можно будет забраться папе на колени. Всего несколько шагов, и он откроет дверь и крикнет: «Привет, мой маленький тролль!»

Альва вскочила так быстро, что чуть не уронила стул, ухитрившись подхватить его в последний момент и не дать ему грохнуться на пол. Затем она очистила свою тарелку и начала приготовления. Надела джинсы со свитером и вытащила из шкафа рюкзак, чтобы упаковать туда запасные штаны с носками и еще один свитер. В последнюю очередь она положила энциклопедию. Прежде чем выйти из комнаты, она запихала под одеяло несколько подушек и выключила свет.

Девочка прислушалась, тихо ли в комнате Ваньи, но все еще спали, поэтому она вернулась в кухню и взяла кошелек. Достала оттуда кредитку и сунула себе в карман. Пин-код она знала наизусть, не зря же видела столько раз, как Ванья набирает его в магазинах.

Альва как раз собиралась положить кошелек обратно, когда заметила клочок бумаги, торчащий из какого-то отделения. Она осторожно вытащила его и положила на стол. На плотной бумаге с неровно оторванными краями черными чернилами был записан незнакомый девочке номер телефона, а рядом угловатым Ваньиным почерком с нажимом выведено имя «Томас».

Она некоторое время посидела с клочком бумаги в руке. Теперь стало ясно, что мать не рассказывает всего. Альву трясло от ярости. Она снова сходила за телефоном и дрожащими пальцами набрала номер.

Раздалось три гудка, прежде чем высокий мужской голос ответил:

— Тюрьма Вестервик Норра, слушаю вас.

Альва молча рухнула на стул.

— Алло? — сказал мужчина.

Альва прочистила горло и проговорила:

— Куда я звоню?

— Это тюрьма Вестервик Норра. Кто вам нужен?

— Э-э, не знаю, — пробормотала Альва, — наверное, Томас Вярн… — и шепотом добавила: — Только я не знаю, там он или нет.

Ей было слышно, как человек на том конце нажимает клавиши.

— По соображениям безопасности и конфиденциальности я не могу подтвердить или опровергнуть, содержится ли у нас Томас Вярн. Если вы хотите связаться с заключенным, вам нужно заполнить форму для подачи заявления. Соединить вас с офисом тюремной службы в Норрчепинге?

Глаза Альвы жгло, но она не плакала. Казалось, все внутри у нее то ли пересохло, то ли вымерзло.

Она положила трубку, ничего не сказав. Еще только рассветало, солнце отражалось от металлических крыш, и его лучи вонзались в поверхность стола, как копья.

У нее не было сил даже, чтобы поднять руку и тем более чтобы вернуться в комнату. Когда Ванья проснулась и пришла на кухню, Альва сидела на том же месте.

— Ты уже встала? — проговорила Ванья, завязывая поясок халата. Она остановилась у стола и спросила, показывая на клочок бумаги с телефоном: — Где ты это взяла?

Ванья орала на Альву все утро. Снова и снова ее крик оглашал кухню, и когда вечером девочка ложилась спать, эхо слов матери продолжало звучать у нее в голове.

— Залезла в мой кошелек, как какой-нибудь чертов подросток! Деньги хотела украсть, да?! У меня больше сил никаких нет! Ну что мне, черт возьми, с тобой делать?! Ты же понятия не имеешь, что у меня сейчас за жизнь! Я на грани срыва, и тут ты собралась к папочке сбежать! И это несмотря на все, что я для тебя делаю, глупая девчонка!

Часы пробили два, и до Альвы донесся звон церковных курантов. Она подумала, что лучше уж крики, чем такая вот полная тишина. Холодная давящая тишина, которая нависла над головами, когда Ванья замолчала, и никуда не делась ни за ужином, ни до конца вечера.

Большая жирная крыса прошмыгнула по проходу под ногами Вэ и снова исчезла в темноте. Его передернуло. Пожалуй, пришло время поставить еще несколько крысоловок.

Крысы появлялись и исчезали волнообразно. Несколько лет назад было настоящее нашествие — целые сотни грызунов. Однажды он, открыв свою кладовку с припасами, застал около десятка в ящике, где хранилась вся его еда. Когда он поднял крышку, крысы лишь посмотрели на него, а потом продолжили свою трапезу.

Именно то, что они даже не попытались удрать, напугало его сильнее всего. Они не знали, кто тут главный.

В остальные годы крыс почти не было, они подыхали от яда или перебегали по трубам или через канализацию в соседние дома.

Как-то раз он услышал по радио, что, где бы ты ни находился в Стокгольме, в радиусе пяти метров от тебя обязательно есть крыса. Эта мысль ужаснула его. Его ужасало и то, о чем ему напоминали крысы, — то, что он живет второсортной жизнью, хотя изо всех сил пытается сделать свой дом гостеприимным и удобным.

Становилось холодно. Чтобы не замерзнуть, ему приходилось ночевать в квартирах. В проходах постоянно гуляли сквозняки, а снаружи, за стенами, наступила зима. Накануне он видел из кухонного окна Дагни первые снежинки. В три часа уже темнело.

Вэ думал о тех временах, когда ощущал на коже жар солнца. Тогда они ездили на озеро в меловом карьере неподалеку от города. Биргит любила поплавать, а озеро было уединенным. Никто, кроме них, туда не ездил, и они распаковывали свои корзинки и расстилали одеяло на песке. Идеально чистая вода сияла лазурью и светилась на фоне белых берегов.

Вэ вспоминал, как впервые снял рубашку и стоял на солнце — восьмилетний мальчик, высокий и костлявый, с белой до полупрозрачности кожей. Он повернул тогда лицо к небесам и почувствовал себя как-то странно. Солнечные лучи одновременно и грели, и щекотали. До этого он только сидел иногда у открытого окна в кухне, но ощущение, когда солнце ласкает все тело, было совершенно другим. Он постелил полотенце на берегу у кромки воды, и солнце двигалось над ним, докрасна опаляя кожу.

И никаких людей — это было самым главным. Вэ не выносил, когда люди подходили слишком близко к нему, а уж если они с ним заговаривали, он воспринимал это как насилие. Тогда он накрывал голову одеялом и лежал не шевелясь, пока Джим не хлопал его по плечу и не сообщал, что опасность миновала. В первый раз Биргит просто молча стянула с него одеяло, но Вэ принялся завывать и брыкаться так отчаянно, что мать с отцом обзавелись синяками, пока пытались его успокоить. Джим тоже предпочитал уединение. Бывало, что бормотание и невнятные звуки, которые вырывались из Вэ, все усиливались, и иногда его речь прерывалась на полуслове.

С тех пор как Вэ выбирался из дому днем в последний раз — единственная его попытка сходить в магазин, — минули годы. Он почти забыл ощущение от солнечного света, это особенное тепло, когда кто-то как будто гладит кожу.

Вэ изучил чертежи дома и список жильцов. У него было много соседей, и большинство из них он знал. Он старательно записывал их имена, время, когда они спят, чем интересуются, как проводят свободное время. На некоторые квартиры он просто махнул рукой потому, что не понимал их обитателей, и потому, что ему не нравились их внешность и голоса. Имена других были помечены маленькими звездочками — так он обозначал тех, рядом с кем ему было особенно спокойно, от кого исходило что-то такое, что помогало ему чувствовать себя цельным и не таким одиноким.

Однако он должен был проявить осторожность. Всего за пару месяцев он целых два раза оказался опасно близок к обнаружению. До этого ничего подобного не случалось, и мысли о Дейзи и Лили рвали его душу на части. Нельзя, чтобы подобное повторилось!

Он повернул налобный фонарик так, чтобы лучше видеть поэтажные планы. Его взгляд остановился на имени Анита. Золотая звездочка, прикрепленная возле него, начала отклеиваться, и Вэ принялся тереть ее пальцем, пока она снова не прилепилась как следует. Ему нравилась Анита, хотя однажды она едва его не заметила. Он едва успел сбежать перед тем, как она зажгла свет.

Квартира, где жила Альва, заслужила двойную звезду. Ванья тоже однажды чуть не засекла его, когда он подглядывал за ней через решетку вентиляции в ванной, но ему удалось отступить в темноту. Он взял свой лист со стикерами и, прежде чем двинуться в путь по проходу, приклеил возле имен обитательниц этой квартиры третью звездочку.

Вэ остановился у лючка, открывающегося в квартиру Альвы. Он хотел видеть весь ее день. Обычно он поджидал тут, когда она придет из школы, чтобы можно было без помех на нее смотреть. Это наполняло его теплом, и владевшая им неприятная колючая тревога немедленно исчезала без следа.

Лючок открылся, и он увидел Альву перед телевизором. Она смотрела документальный фильм о природе. По огромному экрану величественно проплывали какие-то гигантские рыбины.

Вэ сразу ощутил себя в безопасности. Ему всегда становилось спокойнее, когда он видел людей на некотором расстоянии от себя, но тут было другое. Он чувствовал, что Альва что-то замышляет, но не мог понять, что именно.

С утра он бился головой о бетонную стену, снова и снова, пока на лбу не образовалась здоровенная рана. Он подумал, что, возможно, ему полегчает, если он отвлечется на какую-нибудь новую боль, но легче не стало. Тяжелое, невыносимое, неизбывное чувство владело им до тех пор, пока он не пришел сюда и не увидел Альву в уютной семейной гостиной. Это была просто обычная комната с телевизором, диваном, ковром на полу, книжными полками, лампой, несколькими пейзажами и фотографиями детей. Она вроде бы ничем не отличалась от любой другой комнаты, но там была Альва, и это меняло все.

Альва внезапно повернулась. Перед тем как быстро захлопнуть лючок, Вэ успел увидеть лишь ее нахмуренные брови.

Он старался дышать как можно тише. Он не смел пошевелиться. Альва никак не могла увидеть его, это точно, но она откуда-то знала.

— Кто здесь?

Ее неуверенный голос разнесся по гостиной. А потом он услышал треньканье колокольчика, и Альвина мать крикнула:

— Я пришла!

Он беззвучно закрыл лючок на защелку и исчез во тьме.