Человек звезды

Глава первая

Губернский приуральский город П. расположился растянуто и длинно по берегу студеной полноводной реки, которая вдруг становилась лазурной, как крыло сойки. И если долго смотреть на эту сгустившуюся синеву, то вдруг захватывало сердце от странного восхищения, которое граничило с ужасом, словно в тебе отрывалась бездна, и ты мог лететь в нее, пролетая тысячелетия и геологические эры, приближаясь к первому дню творения.

В древности здесь обитали племена, которых греческие историки живописали как людей с песьими головами и совиными лапами, признавая за ними способность перевоплощаться из человека в животное. Знаменитый «звериный стиль» бронзовых браслетов, ожерелий и гребней, найденных в захоронениях, подтверждал мнение греков. С великим искусством в орнамент украшений были вплетены травы, цветы, скачущие олени, бегущие волки, летящие птицы. И среди них попадались странные химеры с головами людей и телами кабанов, или же люди, у которых вместо рук были крылья, или журавли на человечьих ногах. И среди этих загадочных гибридов то и дело встречались фигуры в масках, пляшущие и бьющие в бубен.

По обоим берегам реки близко к поверхности выходили рудные жилы железа и меди, а также залежи кристаллической соли. Местные жители определяли месторождения по цветам, которые были пропитаны медью, железом или солью. Были ярко-желтые, или красно-ржавые, или белые, с голубоватым отливом.

Русские промышленники, пришедшие на Урал за рудой, строили заводы и плавильные печи. Возводили среди лесов и бревенчатых изб белоснежные, с каменными завитками, церкви. Шаманы и колдуны покидали капища и уходили поглубже в леса. Да, видно, не далеко. Потому что в церквях появились резные, из дерева, апостолы, святые и ангелы, чем-то странно напоминая языческих идолов, что устанавливались колдунами в священных рощах.

Город П. славился пушечных дел мастерами. Пушки, отлитые на местном заводе, воевали во всех русских войнах. И в память об этих войнах в разных частях города на постаментах стояли орудия. Одно из них, не уступающее в размерах Царь-пушке, имело форму огромной длинной бутылки. Из нее Иван Грозный сам палил по Казани, и если приложить ухо к жерлу, то услышишь несвязное лопотанье, будто бы татарскую речь. Другая пушка на высоких деревянных колесах пересекла вместе со Скобелевым Устюрт и срезала в Бухаре зеленый флаг эмира. Третья пушка, зеленая длинноствольная гаубица, стреляла по Рейхстагу до тех пор, пока ни капитулировала Германия, и последний невыпущенный снаряд так и остался в стволе.

Город П. был известен тем, что в последние годы Советского Союза, перед самым его закатом, стали появляться неопознанные летающие объекты в виде серебристых ромбов, от которых ночью становилось светло как днем. В газетах писалось, что инопланетяне облюбовали город П. с его подземными катакомбами, оставшимися от соляных и железорудных шахт, и там гнездятся целые эскадрильи летающих ромбов. Один из ромбов потерпел катастрофу, взорвавшись высоко над городом. Вспышка озарила небо, как ночное солнце, превратилась в сверкающее облако, из которого вышла прозрачная светящаяся великанша с распущенными волосами и прошла по небу, исчезая за лесами.

Город П., несомненно, обладал какой-то тайной, быть может, связанной с колдунами и шаманами или инопланетными существами, или иной призрачностью, заставлявшей думать, что это поселение вместе с церквями, заводами, памятниками в один прекрасный день снимется с места и улетит в светящиеся летние небеса. Или уплывет вниз по синей студеной реке. Или уйдет под землю, и на его месте вырастут леса, поселятся лоси и кабаны, и на болотах вновь заведутся журавли с человеческими ногами.

Если заглянуть в глаза иному обитателю города, то сначала увидишь чистую наивную синеву, как у целомудренного ребенка. Затем чем-то замутятся глаза, наполнятся дымом, и промерцает зловещая волчья вспышка. А потом обнаружится такая бездонная жуть, что лучше бы убраться подобру-поздорову, да и помолиться в церкви святым и угодникам.

Именно в этот город П. летним утром по федеральной трассе въехала просторная иномарка представительского класса и за ней утомленная фура с номерами восточноевропейской страны. Фура свернула на грузовую стоянку, а машина подкатила к лучшей гостинице города, и из нее показался смуглый водитель сумрачного вида, с кудрями до плеч, похожий на цыгана. Отворил заднюю дверцу и помог выйти господину средних лет, в мешковатом костюме, с невыразительным пресным лицом, маленькими неяркими глазками, с брюшком под небрежно заправленной рубахой. Сквозь редкие белесые волосы проглядывала розовая кожа, бесцветные брови были почти незаметны, походка его была нетвердой и семенящей. Единственно, что бросалось в глаза, это родимое пятно на лбу, яркое, как лепесток мака.

Господин прошел в гостиницу, а шофер внес за ним странную деревянную скульптуру, сколоченную из прямоугольных брусков, выкрашенных в красный цвет. Вместо головы у скульптуры был деревянный цилиндрик, и вся она напоминала робот, построенный из элементов детского конструктора. Господин заполнил у стойки анкету, взял электронный ключ и направился к лифту. Лифтер в фиолетовом мундире захотел помочь шоферу, потянулся к скульптуре, но из деревянного цилиндрика вырвалась ветвистая молния, опутала лифтера, словно щупальца осьминога, и швырнула в сторону, так что лифтер влетел в крону искусственного, стоящего у входа дерева, да там и застрял. Лифт унес господина и его шофера на этажи, а лифтер продолжал висеть в дымящихся фиолетовых лохмотьях.

Глава вторая

Губернатор Степан Анатольевич Петуховский, управляющий обширными землями, столицей которых являлся упомянутый город П., собрал в своем кабинете приближенных и верных соратников, чтобы обсудить грозную и неотложную тему. Стремительно приближался день, когда состоится визит Президента в их город, что воспринималось всеми, как неотвратимый кошмар, переживет который далеко не каждый, в том числе и сам Степан Анатольевич. Уже несколько губернаторов, что, казалось, на всю оставшуюся жизнь обосновались в своих губерниях, уютно жили во дворцах с золотыми крышами, летали на вертолетах стрелять в заповедниках зверя, утомившись от изнурительной русской глубинки, посещали свои родовые замки в горах Швейцарии и в долине Луары, — уже несколько губернаторов лишись своих мест. А некоторые, после визитов в прокуратуру, предпочли покинуть неблагодарное отечество.

Визит Президента в город П. воспринимался отцами города как кара Божья. И они собрались у своего столоначальника и благодетеля, чтобы обсудить стратегию коллективного поведения.

Степан Анатольевич Петуховский обладал сытым мясистым телом, требующим постоянного ухода и заботы, большой лобастой головой с выпуклыми бычьими глазами, повелительными и величественными жестами и манерой, когда ему что-нибудь нравилось, выпячивать нижнюю губу, которая начинала мокро розоветь, похожая на скользкий моллюск.

— Ну, родные мои, — обратился губернатор Петуховский к своим заместителям и министрам, — что мы покажем Президенту такое, отчего он, восхитившись, переназначит нас на другой срок?

Зам по дорожному строительству указал на опасность, которая возникает в связи с долгостроем дороги, ведущей от аэропорта в город. Президент захочет взглянуть на дорогу, а увидит одну только рытвину.

— Шубу можно украсть один раз. Чужую жену — два раза. Вы же умудрились украсть эту дорогу шесть раз. На эти деньги можно построить самую большую в Европе тюрьму, — сердито произнес губернатор.

Зам по промышленности предложил показать Президенту кондитерскую фабрику и угостить его фирменным тортом.

— Эх ты, эклер с хвостиком. Раньше в этих зданиях работали над искусственным интеллектом. Шесть академиков мирового значения. А сейчас ты хочешь Президента сладким кремом испачкать.

Министр торговли предложил повести гостя в новый супермаркет, созданный на месте авиационного завода. Назначить большую распродажу по бросовым ценам.

— А он посмотрит на китайское барахло и плюшевых мишек, от которых у детишек прыщи выскакивают, да и спросит: «А правда, что здесь начинали строить звездолет для дальнего космоса? Можно его посмотреть?»

Министр речного хозяйства предложил покатать Президента по реке и устроить рыбалку на омутах, где расплодилось стадо белорыбицы. Ведь Президент — рыболов и охотник.

— Ну повезем мы его на катере по реке, а он скажет: «А где же у вас судоходство?» Раньше по реке теплоходы, баржи, «метеоры», «ракеты» сновали. А сейчас и лодчонки паршивой не видно. Как вы ему объясните?

Министр культуры робко предложил повести высокого гостя на премьеру спектакля «Дядя Ваня».

— «Дядя Ваня»! «Тетя Маша»! Тьфу! Сколько можно этих дядей и тетей показывать? Да вашему дяде восьмой десяток пошел, и из него на сцену катетер вываливается!

Губернатор зло рассмеялся, и соратники смущенно умолкли, так и не дождавшись, когда нижняя губа Петуховского начнет выступать вперед, как розовый моллюск из раковины.

Губернатор смотрел на соратников, молодых и не очень, плутоватых и хитрых и мнимо застенчивых и смиренных, похожих на притихшую стаю, тревожно и вопрошающе глядящую на своего вожака. Стоит ему отвернуться, как алчная стая кинется в разные пределы губернии и начнет алчно грызть, рвать, отхватывать лакомые ломти. Ненасытно глотать, давиться, отрыгивая непереваренные куски, жадно отыскивая по сторонам еще не тронутую клыками добычу. Всю эту стаю вырастил он сам из щенков. Притравливал, учил делать стойку, брать след, неутомимо преследовать обреченную жертву, перекусывать ей поджилки и горло, приносить в окровавленных зубах добытый трофей ему, хозяину, получая за это отрезанные уши и хвост. Но стоило ему дрогнуть, ослабеть или забыться, как все хищное скопище выходило из повиновения, рвало губернию на части, и он сам, губернатор, вполне мог почувствовать, как смыкаются у него на горе отточенные клыки.

— Ну вот, родные мои, берите бумагу и записывайте, — произнес Петуховский тоном утомленного учителя, сожалеющего о недалеких учениках, — Президента повести на многострадальную дорогу и в рытвинах посадить людей с совками и кисточками. Набрать из музея разных черепков, костей, бронзовых зверюшек. Зарыть в землю. Сказать Президенту, что найдено уникальное археологическое поселение, поэтому и остановилось строительство. Дать ему совок, пусть откопает какой-нибудь амулет и подарит своей жене. Это раз. На кондитерской фабрике испечь торт размером сто метров на сто метров с профилем Президента из сладкого крема и марципана, с надписью «Добро пожаловать». Это два. В супермаркете устроить бесплатную раздачу товаров населению, как знак заботы администрации о народе. Пусть какой-нибудь мальчик прочтет Президенту стишок о солнышке и счастливом детстве. Это три. Гостя повезти на рыбалку и сделать так, чтобы он поймал белорыбицу на пуд весом, с медным кольцом на хвосте и надписью «Сию рыбу кольцевал государь Петр Алексеевич» и датой. Пусть Президент почувствует себя рядом с Петром Великим. Это четыре. Никаких дядей Вань и тетей Маш. Устроить пляски шаманов в шкурах, с бубнами. Пусть Президент наденет медвежью шкуру и постучит в бубен. Это ему понравится. А остальное приложится. — Петуховский умолк, словно раздумывал, не упустил ли чего. Потом обвел соратников тяжелым бычьим взглядом. — Суслики вы. Головки маленькие, а резцы большие. Что бы вы без меня делали, — с этими словами он завершил совещание и отпустил соратников, чтобы те воплощали его творческие наработки.

Кончался обременительный день, и приближался желанный и сокровенный час, вознаграждавший Степана Анатольевича за все труды и раденья. Он собирался на загородную, сокрытую от посторонних глаз виллу, куда верный помощник и он же руководитель охраны, привозил ему маленьких девочек из сиротских приютов. Пресыщенный властью, обремененный богатством, которое доставалось ему безо всяких трудов, путем отчислений от всякого доходного в губернии дела, не находя удовольствия в деликатесах и винах, он имел одну-единственную отдушину, утешавшую среди беспросветных нескончаемых хлопот.

Маленькие прелестные создания, наивные и беззащитные, приносили отраду его душе и утеху его отяжелевшему мясистому телу. Когда очередную девочку, робкую и испуганную, лепечущую, не выговаривающую слова, приводили из ванной в большую гостиную, где на мягком ковре были разложены игрушки, кубики, куклы, и Степан Анатольевич, в шелковом халате, брал маленькую гостью на колени, передавал из своих губ в ее маленький розовый ротик сладкую шоколадку, приговаривая: «Ах ты, моя масенькая. Это я, твой добрый папочка»! Ласково перебирал пальчики ее рук и ног, целовал нежное тельце, приходя в возбуждение, в сладострастное неистовство, отчего девочка пугалась, начинала плакать, а он мнимо сердился, кричал на нее: «Зачем ты огорчаешь любимого папочку»? Больно шлепал по розовым ягодицам, слыша истошный, захлебывающийся крик, который глушил своим огромным, жадно дышащим ртом. И потом, поднимаясь с ковра, запахивая на своем волосатом теле шелковый халат, минуту смотрел на истерзанное, дрожащее тельце, и его нижняя губа медленно выступала, как розовый мокрый моллюск.

Степан Анатольевич уже готов был вызвать шофера и покинуть кабинет, как появился помощник и неуверенно, боясь нареканий, протянул ему визитку:

— Тут один посетитель, Степан Анатольевич. Он не записывался. Не знаю, как просочился в приемную. Говорит, что познакомился с вами в Кремле, в кабинете Владислава Юрьевича. Я сказал, что узнаю.

Петуховский недовольно взял визитку. На ней было начертано: «Виктор Арнольдович Маерс. Президент Международной академии искусств». Это имя ничего не говорило Петуховскому. Титул внушал подозрение, что за ним скрывается легковесный пустобрех или хитрый авантюрист, которые во множестве, как назойливые комары, осаждали губернатора, надеясь высосать из него капельку бюджетных денег. Но имя человека, на которого визитер ссылался, действовало магически и не позволило Петуховскому отослать его прочь.

— Ну ладно, впусти. Но скажи, не больше пяти минут. У меня совещание в городе.

И не успел еще помощник выйти, как навстречу ему, бочком, скользко и ловко, протиснулся в кабинет господин с сияющей улыбкой, в которой светилось такое обожание, такое счастье от нечаянной встречи, что Петуховскому показалось, что они и впрямь где-то встречались.

— Степан Анатольевич, дорогой, ну как я рад, как я рад. Как будто вчера расстались. А вы все такой же, могучий, деятельный, настоящий государственник. Мало кого из губернаторов поставишь в ряд с вами. Владислав Юрьевич очень высоко вас ценит. Говорит: «Пока у руля Петуховский, мы за Урал спокойны».

Господин был среднего роста, слегка одутловатый и полный, но радостные всплески рук, скользящие движения ног придавали ему сходство с изящным танцором. Его редкие рыжеватые волосы, розовая кожа черепа, белесые, почти незаметные брови делали его лицо заурядным, если бы ни лучистые, как две масленые лампадки, глаза, в которых играли лукавство, подобострастие, смех и острая прозорливость, полыхавшая моментальными зеленоватыми лучиками. На лбу господина сочно краснело алое родимое пятно, похожее на лепесток мака.

— Тот миг на кремлевском приеме, когда мне выпала честь быть вам представленным, я почитаю счастливейшим мгновением моей жизни. По гроб благодарен Игорю Ивановичу, который ради меня прервал свою беседу с Анатолием Борисовичем и подвел меня к вам. Как раз стал говорить Владимир Владимирович и, как всегда, произнес свою меткую и колкую шутку, о кобельке, который чует сучку за версту. Кого он имел в виду? Должно быть, Меркель, не правда ли? Впрочем, Дмитрий Анатольевич сделал вид, что не понял шутки.

Посетитель сыпал именами, жестикулировал, словно изображал каждого-каждого, о ком говорил. И Петуховский растерянно вспоминал, на каком из кремлевских приемов он мог познакомиться с говорливым господином и что за важная птица был этот господин, если запросто общался с персонами, при одном имени которых хотелось встать.

— Собственно, чем обязан? — произнес Петуховский, осторожно нащупывая в зыбких словах и жестах гостя твердую деловую основу.

— Видите ли, я не сразу, далеко не сразу сделал этот выбор. Вы не представляете, как долго я колебался. Совещался с Артуром Сергеевичем, чей тонкий вкус и художественная эрудиция не имеют себе равных. Советовался с Николаем Леопольдовичем, непревзойденным знатоком международных отношений. И конечно же пользовался бесценными рекомендациями Григория Феоктистовича, который среди всех губернаторов указал именно на вас, как на утонченного ценителя прекрасного, чуткого ко всему современному и актуальному. Именно поэтому я приехал к вам, в ваш замечательный город П.

— С каким же предложением вы явились в наш город П.? — спросил Петуховский. У него голова начинала кружиться от обилия имен и отчеств, за каждым из которых ему мерещилась именитая персона, припомнить которую он не мог. — В чем ваша идея?

— А идея моя, дорогой Степан Анатольевич, состоит в том, чтобы ваш славный, но, извините, слегка захолустный город П. превратить в культурную столицу Европы.

Произнеся это, Маерс воззрился на Петуховского смеющимися счастливыми глазами, из которых излетали зеленые лучики, пронзавшие насквозь Степана Анатольевича. А того обуяло раздражение, и он не знал, продолжать ли ему разговор, выведывая из слов посетителя какую-нибудь неявную для себя угрозу. Или же появившийся в его кабинете господин — просто шарлатан и обманщик, охотник за даровыми бюджетными средствами, и сейчас самый момент, чтобы его раскусить и указать на дверь.

— Как же это вы превратите наш захолустный, как вы выразились, город в культурную столицу Европы, если у нас даже Эйфелевой башни нет? — Петуховскому понравилась собственная шутка, отчего нижняя губа стала медленно выдвигаться, словно розовый моллюск покидал свою раковину. — И пирамиды Хеопса тоже нет.

— В том-то и дело, в том-то и дело, дорогой Степан Анатольевич. Вы точно угадали, метко заметили. Ни Эйфелевой башни, ни пирамиды Хеопса. И поэтому на пустом месте, с белого, как говорится, листа мы начнем создавать культурную столицу Европы. Второй Париж. Вторую, если угодно, культурную мекку. В глухих уральских лесах вдруг вспыхнет и засияет на весь мир новый культурный светоч, отнимая пальму первенства и у Парижа, и у Вены, и у Санкт-Петербурга.

— Да? И что это будет? — иронично расспрашивал Петуховский, позволяя шарлатану возвести затейливое сооружение из обманов и фантазий, чтобы потом одним махом разрушить этот воздушный замок и строго указать фантазеру на дверь.

— О, это целая программа, с которой рад познакомить вас, дорогой Степан Анатольевич. Сюда, в этот тихий и Богом забытый город П. нахлынут художники из всех уголков Европы, и даже из Нового Света и стран Латинской Америки. Они распишут своими фантастическими граффити унылые стены ваших остановившихся заводов и заброшенных складов. Их рисунки будут напоминать те, что в свое время покрыли Берлинскую стену, и эту стену за огромные деньги по кусочкам продали коллекционерам всего мира. Перфомансы, которые украсят фасад зданий и фонарные столбы, превратят город в волшебное изваяние, рожденное из стеклянного блеска, душистой пены, фонтанирующих радужных струй. Скульпторы поставят на всех площадях, на всех перекрестках свои творения, и уже не пушки будут доминировать в городе, а затейливые абстрактные сооружения, напоминающие: одно — стеклянную женщину, другое — сверкающий пропеллер, третье — живую печень, четвертое — фаллический символ. Есть мастера, которые из прутьев ивы могут построить Эйфелеву башню, а из натуральных помидоров — пирамиду Хеопса. Музыканты и певцы привезут сюда все разнообразие жанров, от классического джаза, гангстер-репа до магической музыки и звуков, издаваемых утомленным, не добежавшим до цели сперматозоидом. Поэты и писатели будут читать свои произведения на всех языках Европы, а критики и культурологи станут устраивать дискуссии и «круглые столы», посвященные проблемам современной эстетики. Город превратится в феерию огней, аттракционов, цирковых представлений, волшебных спектаклей, где средствами музыки и танцев будет развернута картина человечества с его пороками, страстями и великими устремлениями. И главное, — зрители, туристы, пилигримы со всего мира, которые поедут, полетят, поплывут, чтобы насладиться этим феерическим действом. И мир ахнет, обнаружив, что музы переселились из Парижа, Вены и Рима в доселе никому не известный город П.

Маерс произнес все это на одном дыхании, перемещаясь по кабинету, взмахивая руками, как крыльями, подпрыгивая и ударяя ножку о ножку, рисуя перед глазами обомлевшего Петуховского чудесный преображенный город.

Степан Анатольевич справился с головокружением, когда перед ним вдруг залетала, засверкала прозрачными крыльями стрекоза. Укротил в себе порыв, побуждавший поверить в утопию. Строго произнес:

— Вам не откажешь в умении пудрить мозги. Но, видите ли, мне сейчас не до этого. Мы в нашем городе ожидаем визит Президента, и все наши силы, все небогатые материальные средства направлены на это мероприятие. Извините, нам не до пустяковых фантазий, — и он стал подниматься, давая понять, что прием окончен.

— Вот именно, визит Президента. Владислав Юрьевич как раз и просил меня помочь организовать этот визит. Дорогой Степан Анатольевич, ну чем вы собираетесь порадовать, чем изумить Президента? Хотите подарить ему какую-то окисленную медную штуковину, назвав ее амулетом? Да ему недавно подарили часы «Патен Филипс» стоимостью в триста тысяч долларов. Или хотите испечь к его приезду торт длиной в сто метров? Да его недавно встречали в Букингемском дворце. Постелили под ноги ковер в двести метров. По сторонам стояли гвардейцы в медвежьих шапках, и встречал весь цвет английской аристократии. Или подсунете ему полудохлого сома с фальшивым кольцом на хвосте? Да наш Президент — ультрасовременный человек, увлекается электроникой, цифровыми коммуникациями, квиттерами, айпедами, айфонами, а не тухлыми рыбами. Хотите удивить подставным шаманом в вывернутом на изнанку тулупе? Да он в Париже восхищался мистериями лучших балетмейстеров мира, и одной из балерин преподнес драгоценный алмаз Якутии. Наш Президент воспитан на западной музыке, обожает дизайн современных автомобилей и самолетов, говорит во сне по-английски и выписывает из Европы самых дорогих массажистов и мастеров педикюра. Так что, дорогой Степан Анатольевич, баней и вениками его не удивишь.

Маерс произнес это с печальным видом и едва заметным сожалением по отношению к Петуховскому с его провинциальными представлениями о прекрасном. Но это унижающее его сожаление осталось не замеченным Степаном Анатольевичем. Он был поражен осведомленностью таинственного гостя, который никак не мог знать о недавнем секретном совещании, где в полнейшей тайне разрабатывался план торжественных мероприятий. В осведомленности гостя было что-то пугающе и зловещее. Только принадлежность к спецслужбам обеспечивала такую осведомленность, наличие в кабинете встроенных подслушивающих устройств.

Степан Анатольевич пугливо обвел кабинет глазами, гадая, где скрываются звукозаписывающие установки. Быть может, за портретом Президента, похожего на зоркого тетерева. Или в складках трехцветного государственного флага. Или гипсовым губернским гербом, где на старинной пушке сидит таежный соболь.

— Ну что вы, что вы, Степан Анатольевич, никакой электроники, никакой акустики. Просто современное искусство во многом основано на магических практиках, на ясновидении, телекинезе, угадывании мыслей и чувств. Искусство работает на уровне инстинктов, как у животных, которые предчувствуют катастрофы или затмения. Я лишь скромный маэстро, бравший уроки у великих магов, царящих в современной музыке, живописи и поэзии.

— Как это возможно? Вы колдун?

— Немножко, совсем немножко. Просто нужно очень чувствовать, очень любить другого человека. Среди бесчисленных, наполняющих космос волн настроиться на волну человека, и тогда многое тебе может открыться.

Маерс замер, воздев руки, словно дирижер, остановивший мимолетный звук. Глаза его закатились, и казалось, он спит, слабо покачиваясь в незримых волнах как морская водоросль.

— И вот я вижу просторную комнату с мягким ковром на полу. На ковре сидит девочка, совсем голенькая, на ее голове большой белый бант. Она играет прелестной плюшевой лошадкой, смеется, ползает по ковру. В комнату входит высокий тучный мужчина, облаченный в шелковый халат. Наклоняется к девочке: «Какая хорошенькая лошадка. Какой красивый бантик». Нижняя губа мужчины выпячивается от удовольствия, напоминая большого розового слизняка. Мужчина протягивает девочке коробку с конфетами, девочка тянет ручки, но он не дает. Берет конфету в свой рот, причмокивает, щурится от удовольствия. «Какая вкусная конфетка. Поцелуй папочку, скушай конфетку». Он впивается девочке в губы, мажет ее личико шоколадом, облизывает ее щечки, носик и лобик. «Ты ведь любишь папочку? А папочка любит тебя». Мужчина сбрасывает халат. Ожиревший, волосатый, хватает девочку, начинает ее мять, кладет себе в рот пальчики ее рук и ног. Девочка пугается, плачет, хочет вырваться от мужчины. Тот сердится, начинает кричать, делает страшное лицо, больно бьет девочку по маленьким ягодицам, так что они начинают краснеть от ударов. «Так вот как ты любишь папочку. Ты гадкая, мерзкая дрянь». Девочка истошно кричит и плачет. А мужчина наваливается на нее своим тучным телом, запечатывает ее плачущий ротик своими мокрыми губами. Маленькое тельце скрывается под громадным волосатым туловищем, и вокруг на ковре разбросаны детские игрушки, и на стенах детские рисунки с изображением солнышка, полевых цветов и летящих птичек…

Степан Анатольевич тихо взвыл от ужаса:

— Вы кто?

Ему казалось, что родимое пятно на голове Маерса источает красный сноп лучей, которые просвечивают насквозь его душу, читает все потаенные мысли, угадывает все вожделения, все гнездящиеся пороки и извращения, и это промелькнувшее побуждение открыть ящик стола, достать пистолет и выстрелить в красное светящееся пятно, погасить эти рубиновые лучи.

— Ну что вы, дорогой Степан Анатольевич, зачем нам этот дурацкий пистолет? Вы меня не правильно поняли. Я не осуждаю, не порицаю. Напротив, преклоняюсь и восхищаюсь. Все, что пошлая общественная мораль называет недостойным и даже преступным, на самом деле свидетельствует об утонченности натуры, об изысканном вкусе, о способности вкушать тонкие яства, дегустировать экзотические напитки. Именно этим отличается художник от дровосека, мистик от рыночного торговца, смельчак, срывающий табу, от пресного ханжи и конформиста. Вы, утонченный гурман, ценитель истинной красоты, которая невозможна без боли, без насилия, без истязания себя и других. Именно в этом суть современного искусства, которое обретет в городе П. свою столицу, а в вашем лице — покровителя и кумира.

Маерс летал по кабинету, всплескивая руками, касаясь невидимых точек, проводя незримые линии, окружая Петуховского неосязаемыми паутинами. Словно танцующий паук захватывал в свои радужные сети чудесную бабочку, — душу Степана Анатольевича, которая вначале ужасалась плену, ждала своей неминуемой гибели, но с каждым всплеском волшебной руки, с каждым проблеском лучистой паутинки успокаивалась. Страх улетучивался, сменялся сладостью и облегчением. Ему было сладко передавать свою утомленную душу во власть другого, могущественного, всеведающего, желающего ему блага. Вся его неутоленность, губительные страхи, снедающие его стяжательство, властолюбие, больное сладострастие отступали. Уже не гнездились в нем, а были отданы этому загадочному незнакомцу, который явился не для того, чтобы погубить, но спасти.

— Кто вы? — спрашивал Петуховский, испытывая блаженство, как человек, плавающий в невесомости. — Кто вы?

Жестокие рубиновые лучи, исходящие из раскаленного черепа Маерса, сменились легчайшим золотистым излучением, какое бывает в сосновом лесу, среди смолистых стволов, где нет-нет и сверкнет узор золотой паутины.

— Я выбирал из многих русских городов, прежде чем остановил свой взгляд на городе П. Приглядывался ко многим губернаторам, прежде чем выбрал вас. Ваша утонченная сексуальность, ваша мечтательность, ваш креативный разум, — чего стоит ваша выдумка с налимом времен Петра Великого. Или перфоманс с тортом длиной в сто метров. Вы, как никто, из губернаторов приблизились к пониманию современного искусства. — Маерс скользнул на одной ноге, отведя назад другую, словно конькобежец на льду, а потом закружился, высекая коньками снопы голубых искр, так что в глазах Петуховского все засверкало россыпями бриллиантов. Он уже верил каждому произносимому слову, боялся, что восхитительная музыка слов прервется, что чародей покинет его. — Властители мира понимают, что больше нельзя управлять человечеством с помощью силы, принуждать авианосцами, космическими группировками, интригами разведок. Что деньги, вчера еще всесильные, сегодня обрушились вместе с финансовыми рынками и мировыми банками. Что идеологии, будь то коммунизм, фашизм или либерализм, утратили власть над умами. И только искусство, изощренное, рафинированное, воздействующее на подсознание, инстинкт, использующее волшебство, магическую красоту, только искусство способно опьянить человечество, повести туда, куда зовет его художник и кудесник. Искусство становится властелином мира. Вы согласны со мной, Степан Анатольевич?

— О да, — опьяненный музыкой слов, опутанный лучистыми сетями, плавая в голубой невесомости, отозвался Петуховский, и ему казалось, что прелестная девочка гладит его по волосам своей нежной ручкой.

— Наш Президент осведомлен о предстоящем в городе П. изумительном празднике. Об элевсинских таинствах двадцать первого века, о дионисийских играх и вальпургиевых ночах. Вы, Степан Анатольевич, становитесь повелителем не просто города П., но и, если угодно, повелителем мира, ибо здесь, в предгорьях Урала, раскинется мировой центр искусств со своими музеями, консерваториями, музыкальными аренами, академиями. Отсюда потянутся невидимые струны во все уголки обезумившего, ввергнутого в хаос мира, и музыка этих струн вновь вернет миру гармонию, иерархию, и в этой иерархии Россия займет лидирующее место. Президент это знает и поэтому стремится сюда. Вы будете обласканы, вы накануне нового взлета карьеры. Так губерния превращается в центр мира. Так из уральских туманов возникает столица, перед которой склоняются Париж, Рим и Нью Йорк.

— Но что я должен сделать? Где я возьму такие средства? Наш губернский бюджет ничтожен! — пролепетал Степан Анатольевич, перебирая нежные девичьи пальчики.

— Ровным счетом ничего не должны делать, — ответил Маерс, осторожно освобождая вою руку от сладострастных прикосновений губернатора. — Я все беру на себя. Вы только отдайте распоряжение, чтобы в вашей приемной, на крыльце административного здания, на кровле городских учреждений разместились привезенные мною красные человечки. Абстрактные скульптуры, предвещающие начало празднества.

Маерс подскочил к дверям, приоткрыл и щелкнул пальцем. В кабинет, величественно ступая, вошел человек, похожий на чернокудрого араба. Он нес в руках деревянного, из красных брусков, истукана. Вместо головы у истукана был небольшой деревянный цилиндр. Вошедший человек напоминал факира. Он согнул деревянному истукану ноги в коленях и усадил в кресло. Деревянная скульптура сидела, прямо выгнув спину, немая и глухая, казалось, явившаяся из древнеегипетских погребений или с острова Пасхи, или лаборатории, производящей лунных роботов.

— Вам нравится? — Маерс заглядывал Петуховскому в глаза. — Он вам нравится?

— О да! — восторженно ответил Петуховский, снова почувствовав у себя на темени нежные хрупкие пальчики.

— Вот и отлично, Степан Анатольевич. Правильно вы говорите. У сусликов головы маленькие, а зубы длинные. Но мы-то с вами не суслики, — с этими словами Маерс и его ассистент вышли из кабинета, оставив в кресле под государственным флагом красного истукана, на которого оторопело взирал губернатор.

Глава третья

Председатель областного Законодательного собрания, он же лидер регионального отделения правящей партии, Иона Иванович Дубков, в бандитском сообществе Дубок, скучал в штаб-квартире партии. Штаб располагался в ампирном особняке, который, благодаря евроремонту, был превращен в сгусток белых и желтых сливок. В зальце, где прежде собиралось на обеды семейство губернских дворян, теперь стоял биллиардный стол, бар с напитками и несколько диванов с кожаными подушками, где иногда собирались соратники по партии, каждый из которых имел в блатном сообществе свою кличку Лапоть, Джек Потрошитель, Паяльник, Абама. Все они занимали места в Законодательном собрании и имели серьезный бизнес в масштабах губернии.

В одном углу зальца стояло чучело медведя, тотемного зверя партии, с клыками и стеклянным стаканом в когтистой лапе. В другом углу сиял больший золоченый образ Спасителя, подаренный Дубку местным владыкой. На стене, над диваном, висела большая фотография бритоголового человека с узким лбом и волчьим, исподлобья, взглядом. Это был заместитель Ионы Ивановича по партии, имевший кличку Рома Звукозапись, потому что любил пытать своих должников под магнитофон, и потом в бане, в компании единомышленников, прокручивал вопли и рыдания истязаемых. Рома Звукозапись был застрелен полгода назад, когда в его джип разрядили полный магазин «Калашникова», и это была невосполнимая потеря для партии и лично для Ионы Ивановича, потерявшего друга и соратника.

Дубок томился, скучал и нервничал. Ибо приближалось то время суток, когда, после изнурительных депутатских и партийных трудов, он отправлялся в загородную баню, где в компании местных милиционеров, прокуроров и «налоговиков» парился, пил виски, играл в покер. Пока в баню не влетала стайка девушек, и тогда так славно было увлекать их в парилку, смотреть, как в раскаленном тумане начинают розоветь их личики, груди и бедра. Кидаться с оханьем и визгом в бассейн, нырять, хватая девичьи ноги. Фыркая, вылетать на поверхность. А потом уводить мокрую, как русалка, подругу в соседнюю комнату для отдыха, где в сладких сумерках стояли удобные и просторные кровати.

Этот час приближался, но не наступал, и Иона Иванович не находил себе места. То бил кием по биллиардному шару. То подходил к чучелу медведя и выщипывал из его шерсти клок волос. То открывал бар, порываясь выпить рюмку, но удерживал себя, чтобы не нарушать заведенный в кругу банных друзей ритуал «первой рюмки», когда, распаренные, в белых туниках, по-офицерски, приподняв локти, чокались и пили за Россию и православную церковь.

Дубок томился. Ему не хватало общества. С фотографии на него смотрело лицо умершего друга, со злой укоризной, с застывшей на узких губах волчьей улыбкой.

— Ну что смотришь, братан. Сам выбрал свою судьбу. — Иона Иванович перекрестил портрет былого товарища, продолжая томиться духом.

Рому Звукозапись хоронили торжественно, по египетскому обряду. В гроб из красного дерева с бронзовыми ручками, напоминающий дорогой старинный комод, положили смену белья и несколько пар теплых носков, чтобы в холодном подземелье покойник мог согреться. Туда же, зная набожность усопшего, опустили икону, и рядом положили порнографический журнал, любимое чтиво Ромы Звукозаписи. Плеер, куда переписали бодрящие песни. Телевизор. Минибар с комплектом напитков. Мобильный телефон с заряжающим устройством. Электробритву и пистолет «ТТ», который так и не успел достать Рома, когда путь его джипа перегородил грузовик и салон прошили смертоносные автоматные очереди.

— Звони, братан, если станет скучно, — с горькой улыбкой произнес Иона Иванович.

Все это время Дубок не выпускал из рук телефон, который постоянно тренькал, мигал, пульсировал голубыми кнопками, и Иона Иванович смотрел на определитель, одни звонки оставлял без внимания, на другие раздраженно откликался.

Звонил депутат района, по которому проходила многострадальная трасса. Она должна была пересечь заповедную рощу, и на ее пути оказался священный тысячелетний дуб, внесенный в Красную книгу. Он засох, и его, по закону, разрешалось спилить. Но местные активисты, среди которых подвязались шаманы, препятствовали уничтожению дуба.

— Да они, Иона Иванович, хотят обратиться в Гринпис. Говорят, лягут под пилы. Называют вас, Иона Иванович, дубоедом. Говорят, что спилить надо не дуб, а дубок. Нужны нам перед выборами такие безобразия?

— Ну что ты, Репа, воешь, как дурная баба. Когда кассы брал, небось, знал, что делать. Возьми канистру бензина, ночью залей дубу в дупло и подожги. Скажи, молния вдарила. А на молнию суда нет.

— Так ведь погода, Дубок, ясная. Откуда молния?

— Шаровая, Репа, шаровая. Они в любую погоду летают, — Иона Иванович прекратил разговор, сетуя на низкую квалификацию депутатского корпуса.

Еще один звонок подтвердил его сетования. В городской психлечебнице по стенам пошли трещины. Аварийное здание не ремонтировалось, а выделенные из бюджета средства были столь ничтожны, что когда их украли, этого никто не заметил.

Лечащий врач грозил вывести на демонстрацию тех больных, которые были способны двигаться.

— Иона Иванович, он их хочет прямо в больничных халатах. Прямо в тапочках к зданию заксобрания. Как быть, Иона Иванович? — умоляюще вопрошал депутат.

— Ну что ты пылишь, Федюня. Пусть в смирительных рубахах выходят. Ты им сунь в руки плакатики, что они поддерживают на выборах компартию. И мы тебе за это налом заплатим.

Дубок держал на ладони телефон, перебирая список абонентов, среди которых были генералы и бандиты, депутаты и проститутки, банкиры и священники, прокуроры и киллеры, сотрудники ФСБ и торговцы наркотиками, бизнесмены и журналисты. И среди мелькающих имен возник телефон Звукозаписи. Его мобильник уже полгода находился в земле, под слоем глины, на котором возвышался мраморный памятник, где усопший, в полный рост, держал колоду игральных карт. Дубок смотрел на номер, который уже был не нужен, собирался убрать его из списка, но больное любопытство побуждало его узнать, сохранил ли свой заряд аккумулятор погребенного телефона. И он набрал номер. Вместо жестяного женского голоса, извещавшего о том, что абонент недоступен, раздались гудки, в трубке щелкнуло, и Дубок отчетливо услышал сиплое дыхание. Так дышит человек, на грудь которого навалилась страшная тяжесть. Это было подземное дыхание мертвеца, сиплый звук, исходящий из мертвых легких.

— Звукозапись, ты? — с ужасом прошептал Дубок. Дыхание оборвалось, и металлический женский голос произнес: «Абонент не обслуживается».

Иона Иванович не знал, что это было, быть может, наваждение, связанное с переутомлением изнуренного алкоголем рассудка. И был рад, когда вошла длинноногая, в мини-юбке, секретарша и очаровательным, бархатным голосом доложила:

— Иона Иванович, к вам какой-то господин. Говорит, его направил к вам губернатор.

— И кто тебя, такую длинноногую, трахает, когда я бываю в поездках? — он залез секретарше под юбку и, пока там что-то искал, она терпеливо, слегка улыбаясь, выдерживала паузу:

— Пригласить или сказать, что вас нет?

— Пригласи, пригласи. У всех баб одно и то же под юбкой.

В кабинет впорхнул Маерс, смешно щелкнув каблучками и отвесив поклон, согнув свое полное, с животиком, тело, улыбаясь, как конферансье. Это рассмешило Иону Ивановича и вернуло ему хорошее настроение после странного зловещего наваждения. Он рассматривал незнакомца, его неловко сидящий костюм, сладкую улыбку и масленые подобострастные глазки.

— Что это у тебя на лбу? — Иона Иванович указал на малиновое родимое пятно. — Утюгом что ли жгли?

— Никак нет-с, родовая-с травма-с. Щипцами неловко прихватили.

— Это бывает. Значит, тебя, как гвоздь, из материнского чрева вытаскивали.

— Как гвоздь, ваш превосходительство, истинное слово, как гвоздь, — и визитер снова щелкнул каблучками. Это окончательно развеселило Иону Ивановича, и он захохотал. И Маерс в ответ захохотал, и так они некоторое время смеялись, глядя один на другого.

— Что надо? — спросил Дубок, перестав смеяться, уже зная наперед, что визитер обратится к нему с какой-нибудь чепухой, бессмысленной и безвредной белибердой, имеющей одну-единственную цель — выудить толику бюджетных денег.

— Любезный Иона Иванович, — приступил к выуживанию потешный гость, — ваша слава известного мецената, покровителя искусств, высокого ценителя всех видов современного искусства вышла далеко за пределы города П. Скольким молодым писателям вы помогли издать их первые робкие книжицы, а ведь среди них наверняка окажется будущий Толстой или Чехов. Скольким художникам вы помогли устроить их персональные выставки, а ведь это будущие Кандинские и Малевичи. Скольким молодым певцам и певицам вы помогли записать их первые диски, а ведь это новые Шевчуки и Макаревичи. Я преклоняюсь перед вашей добротой и щедростью. — Маерс согнулся в поклоне, а Дубок, радуясь своей проницательности, видя в визитере мелкого плута, важно произнес:

— Не скрою, я таков.

— Любезный Иона Иванович, — продолжал гость, прижимая полные ладошки к груди. — Но вы не просто меценат, вы прежде всего успешный современный политик. Вы заслуженно добились высот в губернской политике, оставив далеко позади своих конкурентов, — гость мельком взглянул на портрет Звукозаписи, — и это для вас не потолок. Вы вполне могли бы претендовать на почетные роли в федеральной политике, и я уверен, что мы увидим вас среди самых ярких политических деятелей государства Российского.

Дубку нравилась эта откровенная лесть, и он соглашался:

— Верно глаголешь, сын мой.

— И не мне вам говорить, как важно для публичного политика облечь свои идеи в яркие, завораживающие формы. Вам, я знаю, скучны и отвратительны те проекты, которые предлагают убогие и бездарные пиарщики. Эти жестяные слова, набившие оскомину речи, бездарные лозунги, убогие, отталкивающие своей примитивностью инсценировки. И вы совершенно правы, когда предпочитаете этой глупости и убогости собственную волю и силу. Наглого противника надо запугать, а не обыграть. Избирателя легче купить, чем убедить. Современные выборы — это боксерский ринг и финансовый рынок, не правда ли?

— Мы еще ребята молодые, хуг слева, хуг справа, — Дубок крутанул плечом, нанося удар невидимому противнику.

— Но современную молодежь не заманишь в политику деньгами и не загонишь на выборы дубинкой. Она аполитична, разочарована, тонко чувствует фальшь. Единственный язык, который она понимает, это язык эмоций, язык чувств, на котором говорит только искусство. Современные политики Европы превращают свои предвыборные кампании в настоящие шоу. Музыка, поэзия, живопись заменяют манифесты и речи. Кто овладеет сердцами молодежи, тот овладеет будущим. Я пришел, Иона Иванович, чтобы помочь вам овладеть будущим.

— А что, я не против. Выкладывай. — Дубок весело следил, как незадачливый плут раскидывает вокруг него сети, заманивая в ловушку. Делал вид, что не замечает подвоха. Ему нравилась эта игра в поддавки.

— Вы только вообразите, Иона Иванович. Открывается наш фестиваль, и по красной дорожке, как во время церемонии «Оскара», шествуете вы, в окружении звезд Голливуда. Том Круз, Джулия Робертс, Майкл Дуглас, Аль Пачино. И среди них вы, с белозубой улыбкой, посылаете в толпу воздушные поцелуи!

— Поцелуи? Воздушные? Это круто! — восхищался Дубок.

— Или на эстраде, среди фейерверков, цветомузыки, вместе с группой «Роллинг Стоунз» вы исполняете новый шлягер: «Лизни луну». Они — на английском, а вы — на русском. И толпа скандирует: «Иона! Иона!»

— Никому ничего не лизал, а луну лизну, в обратную сторону, — радовался как дитя Дубок.

— Перфомансы, игры, ритуальные танцы. Вы совершаете заплыв по вашей прекрасной реке, как в свое время великий кормчий Мао плыл по Янцзы. Вы впереди, за вами сто обнаженных девушек в венках из кувшинок. На другом берегу, мокрые, энергичные, вы проводите митинг в поддержку вашей партии, и над вами пролетают сто дельтапланов, сбрасывая листовки с вашим портретом.

Маерс рисовал картины, одна другой восхитительней. Город П. превращался в огромный театр, где на открытом воздухе шли постановки греческих трагедий и современных мистерий. На каждой площади и улице, в каждом дворе и подворотне играли рок-группы, выступали певцы и танцоры, факиры и кудесники. Ночью цветомузыка преображала обыденный город в волшебное царство, где в разноцветных туманах парили старинные особняки, взлетали, как ракеты, древние колокольни, а унылые заброшенные заводы становились хрустальными замками, висячими садами, отражались в реке, как царские дворцы, где течет нескончаемый праздник.

Дубок слушал, и постепенно ему становилось скучно. Приближалось банное время, образы распаренных веников, прокурорских животов и девичьих грудок начинали заслонять феерические фантазии забавного толстячка с красным пятном на лбу.

— И вот, представьте, Иона Иванович, огромный плазменный экран, перед которым собирается почти весь город, — продолжал разглагольствовать плут.

— Экран, говоришь? — переспросил его Дубок.

— Да-да, экран, плазменные, какие устанавливаются на площадях европейских столиц.

— Европейских столиц, говоришь?

— Ну не только европейских. И в Нью Йорке, и в Гонконге, и в Сан-Паоло.

— А скажи, как ты думаешь, если тебе на голову натянуть гандон, сквозь него будет просвечивать твое пятно?

— Так вот, если установить плазменный экран, — продолжал по инерции гость.

— Я тебе говорю про гандон. Если натянуть тебе на башку и кинуть в реку, ты поплывешь или пойдешь ко дну?

— Экран может быть очень большой или поменьше.

— Слушай, хрен. Пошел вон. И скажи на вахте, что я велел не бить.

— Экран может быть вот таким.

Маерс вспорхнул, повел рукой, рисуя в пространстве прямоугольник. Опустился на пол. Из родимого пятна, украшавшего лоб, прянул пучок аметистовых лучей, наполняя прямоугольник трепетным светом. Возникший нежно-голубой экран некоторое время оставался пустым. Внезапно на нем возникло изображение, от которого Дубок онемел.

В бане, голые по пояс, на смятых простынях, разрисованные наколками, сидели он, Дубок и Рома Звукозапись. Перед ними стояла початая бутылка виски, лежала на тарелках закуска, и Звукозапись, улыбаясь длинным волчьим ртом, говорил:

— Время твое прошло, Дубок. Братва против тебя. Говорят, ты крысятничать начал. Пора тебе уходить. Вместо тебя на выборах я пойду.

— Это мне ты говоришь, Рома? Больно слушать. Мы с тобой в соседних бараках росли. Твоя мать, тетя Зина, меня за сына считала. На первую сидку вместе пошли. Я тебе настоящий бизнес дал. Из зоны тебя доставал. И ты мне говоришь: «Уходи»?

— Уходи, Дубок. Братва так считает. И лучше бы ты уехал. А то на тебя кое-кто большой зуб имеет. Я тебя прикрыть не смогу.

— Спасибо, Звукозапись, уеду. За место я не держусь. Я взял свое. Теперь ты, Рома, бери. На том свете нет казино.

— Вот и ладно, Дубок. Все по совести.

Иона Иванович обомлело смотрел на экран, созданный из воздуха и аметистовых лучей. На визитера, который, как фокусник, парил, не касаясь пола, и, подобно учителю, стирающему мел с классной доски, водил ладонью, смывая изображение. И взамен исчезнувшему появилось новое.

В полутемном углу стриптиз-бара, за столиком, сидели он, Дубок и браток по кличке Федя Купорос. В стороне сиял подиум, и у шеста извивалась голая танцовщица, обвивала блестящий шест гибкими ногами, кидала в воздух прозрачный лифчик.

— А чем он тебе досадил, Дубок? Он, вроде, пацан нормальный.

— Ты что, Купорос, в следственном комитете работаешь?

— Нет, мы по другому делу.

— Вот и делай. Но до конца. Мне подранки не нужны. А то Хасану только костюм попортил. Весь изблевался.

— Это дело поправимо.

— Петуху башку за один раз рубят.

— Хороший был человек Звукозапись.

Дубок подвинул Купоросу сверток, и тот ловко сунул его в кожаную сумку. Оба стали смотреть, как танцовщица выпячивает круглые ягодицы, плещет грудью, топочет хрустальными каблуками.

Иона Иванович сидел белый, без кровинки в лице, с ужасом глядя на незнакомца, который, не касаясь пола, перемещался по воздуху, делая толкающие движения бедрами. Изо лба волшебника исходили лучи. Он стирал изображение, давая место другому.

По ночной улице, озаряясь под фонарями, мчится джип. Ему наперерез из проулка выносится грузовик, и джип, неуклюже вильнув, утыкается в тяжеловесную машину. Из джипа с руганью выскакивает телохранитель, разгневанный Рома Звукозапись, пьяные девицы, молотят кулаками в кабину самосвала. Из темноты на освещенную часть выходит человек в черном, в глухом чулке с глазными прорезями. Поднимает автомат и долго, без перерыва, расстреливает телохранителя, Рому Звукозапись, кричащих от ужаса девушек. Многократно вгоняет во всех длинные иглы очередей. Когда кончается магазин, отбрасывает автомат. Подходит к лежащим телам, вынимает пистолет и спокойно стреляет в голову Звукозаписи:

— Нам подранков не надо.

Кидает пистолет на вздрогнувшее тело.

Иона Иванович шлепал беззвучно губами. Смотрел на факира, который то приземлялся, то вновь летал над бильярдным столом, садился верхом на чучело медведя и оттуда взмахом руки освобождал экран от кошмарных видений, давая простор другим.

У открытой могилы стоял громадный гроб, напоминавший комод красного дерева. Крышка была закрыта, чтобы не обнажилось изуродованное выстрелами тело. Вокруг тесно, с опечаленными лицами стояли депутаты, они же члены организованной преступной группировки. Прокуроры, генералы полиции, почетные граждане города. Было много молодых парней в одинаковых кожаных куртках, с короткими стрижками, — молодая поросль, ожидавшая своей очереди стать депутатами. Священник в золотой епитрахили отслужил молебен и отступил, уводя с собой облако кадильного дыма. Прощальную речь держал Иона Иванович, и опечаленный, глотая мужские слезы, произнес:

— Ты, Рома, был верный друг, талантливый бизнесмен и перспективный политик. Подлая пуля оборвала твою короткую, но прекрасную жизнь. Земля тебе пухом, братан. А мы сделаем все, чтобы тебе не было скучно.

Под рыдающий рев духовых труб гроб опустили в могилу и следом отправили под землю смену белья, теплые носки, телевизор, минибар, икону и глянцевый порножурнал. Негромко ударил о крышку гроба мобильный, ставший могильным, телефон. Чуть громче стукнул пистолет «ТТ». Могилу зарыли, и Дубок прижимал к груди мать убиенного, маленькую старушку в черном платке.

— Тетя Зина, я тебе буду как сын. Стану заботиться о тебе в твои старые годы. А того, кто сделал это подлое дело, я найду, вот тебе крест. И принесу тебе его отрезанные уши.

И последнее, что еще несколько секунд держалось на экране, перед тем, как ему погаснуть, были хрящевидные, прижатые к черепу уши Дубка.

Экран погас и растаял.

Иона Иванович смотрел в пустое пространство, где только что переливались страшные изображения. Сиплым голосом обратился к жуткому визитеру.

— Ты кто — мент?

— Разве я похож на мента?

Стоящий перед ним незнакомец был облачен в восточный полосатый халат, на голове его была чалма, и носки туфель затейливо загибались вверх. Он не был похож на мента.

— Ты хочешь за это денег?

— Разве я похож на того, кто нуждается в деньгах?

Перед ним стоял господин, напоминавший банкира своим безукоризненным темным костюмом, респектабельным галстуком, платиновым браслетом часов, на циферблате которых скромно сверкали бриллианты. Нет, он не был похож на вымогателя денег.

— Тогда чего надо? Как зовут тебя?

— Зовите меня Виктор Арнольдович.

— Виктор Арнольдович, чего вы хотите?

— Вы не должны ничего бояться. Вас никто не осуждает. Звукозапись — мразь, беспредельщик, отребье, который заслужил, чтобы его убили, как собаку. Он запустил в ваш город криминальных чеченцев. Он с помощью вашего наркобарона Мамеда Гусейнова посадил на иглу молодежь города П. Он приезжал в женскую колонию и насиловал заключенных, предварительно пытая их током. Его проникновение во власть было бы трагедией для губернии. Вашей рукой, Иона Иванович, двигал Господь. Вы пролили на голову выродка чашу гнева Господня. — Маерс перекрестился на образ, и Иона Иванович, почувствовав некоторое облегчение, перекрестился вслед за таинственным пришельцем.

— Скажу вам больше, Иона Иванович. Своим поступком вы доказали преданность идеалам справедливости и добра, проявили себя мужественным политиком, способным, ради народа, переступить примитивные ограничения, которые налагает на нас закон. Закон — для слабых, для сильных — игра свободных сил. И я считаю, что ваше место в кресле губернатора. Будем откровенны, губернатор Степан Анатольевич пересидел на грядке, как редиска, которая пошла в цвет. Пора его выдернуть, и я не вижу лучшей кандидатуры, чем вы. Вот почему, Иона Иванович, я предлагаю вам мои услуги. Фестиваль, который мы проведем в городе П., будет негласно проходить под лозунгом: «Дубов — наш губернатор». На фестивале главным гостем будет Президент. И я сумею представить вас Президенту как прогрессивную, молодую фигуру, столь необходимую городу в период модернизации.

— Что я должен сделать, Виктор Арнольдович?

— Пока ничего. Я привез в ваш город несколько абстрактных деревянных фигур, и хочу, чтобы эти безобидные скульптуры расположились в вашей резиденции, перед входом в Законодательное собрание, на кровлях соседних домов. Как знак приближающегося фестиваля.

— Конечно, Виктор Арнольдович. Для вас все, что угодно.

Маерс выглянул в дверь и щелкнул пальцами. Вошел кудрявый длинноволосый араб, неся на руках красного истукана, построенного из деревянных брусков. Посадил на диван под портретом безвременно усопшего депутата. Маерс раскланялся и исчез. А Дубок в глубокой задумчивости остался стоять, окруженный со всех сторон золотым образом, чучелом медведя и красным деревянным идолом, излучавшим таинственную мощь.

Глава четвертая

Андрей Витальевич Касимов, губернский олигарх, владеющий соляными шахтами, построенными еще мучениками ГУЛАГа, находился в своем генеральном офисе, принимая у себя управляющих, финансистов, знатоков рыночных спекуляций и ценных бумаг. Он был средних лет, худощав, аскетичен, с высоким умным лбом и серьезными, точными глазами беспроигрышного дельца и неутомимого ловца. Ибо весь кабинет его был увешан стеклянными коробками, в которых, подобно застывшей радуге, красовались бабочки, пойманные Касимовым в африканских джунглях, азиатских горах и южноамериканских сельвах. Среди этих драгоценных витражей, в их магических излучениях, проходили его встречи с подчиненными, каждый из которых ассоциировался с тем или иным посаженным на иглу экземпляром. Папильониды, нимфалиды, сатиры, морфиды, — все эти семейства бабочек странным образом находили отражение в человеческом облике или манерах.

Специалист по маркетингу, докладывающий о колебании мировых цен на калийные удобрения, с коричневым лицом, тревожно мерцающим взглядом, фиолетовыми болезненными подглазьями, был похож на смуглую бабочку с фиолетовыми кругами на крыльях, которую он поймал в Коста-Рике. Управляющий шахтами, сообщавший о компенсациях, выданных семьям погибших шахтеров, маленький, с толстым брюшком, круглыми розовыми щеками и светлой пушистой бородкой, был похож на бархатистого, с тучным тельцем, шелкопряда, который попал в его сачок на берегу Мертвого моря. Глава безопасности, доносивший о недовольстве шахтеров, о брожении в шахтерских поселках, напоминал крупную, с бархатными зелеными крыльями бабочку, пойманную на Борнео. Специалист по пиару, сообщивший, что у мемориала жертвам сталинизма будет повешен колокол, имел сходство с белесой полупрозрачной бабочкой, на крыльях которой краснели крохотные крапинки. Эта бабочка залетела в его сачок в Кордильерах. Политический аналитик, обсуждавший возможные последствия беспорядков в Лондоне, где жила жена Касимова и два его сына, — этот модник в изысканном костюме и шелковом галстуке был схож с драгоценным экземпляром, в радужных пятнах, серебристых разводах, с вкраплениями лазури. Бабочка трепетала в его сачке, когда он стоял на просеке в джунглях Нигерии. А управляющий непрофильными активами, убеждавший его отказаться от старого, нуждавшегося в ремонте теплохода, который когда-то назывался «Красный партизан», а теперь «Оскар Уайльд», а также не строить еще один супермаркет и ограничиться уже имеющимся великолепным магазином «Ласковый мир», — этот верткий щеголь с холеными усиками имел своим аналогом пушистую, с изумрудными крыльями бабочку, которую выхватил сачок из душистого ветра в цветущей долине Испании.

Отпустив помощников, Касимов позвонил в Лондон жене и узнал, как обстоят дела у сыновей, один из которых учился в Оксфорде, а другой в Кембридже. Позвонил другу в Сидней, чтобы узнать, как идет подготовка экспедиции, которую они совершали осенью в глубь Австралийского континента.

Вошел секретарь и вкрадчиво доложил, что в приемной находится господин Маерс Виктор Арнольдович, который явился по рекомендации Лондонского энтомологического общества.

— В самом деле? — удивился Касимов. — Для меня эта рекомендация выше губернаторской. Проси, но ограничь визит десятью минутами.

В кабинете появился господин, всеми вкрадчивыми манерами, сдержанной благородной улыбкой, любезным полупоклоном демонстрирующий, что принадлежит к изысканному обществу, и это вызвало у Касимова симпатию и интерес к неожиданному гостю. И даже красноватое родимое пятно на лбу придавало гостю странную привлекательность.

Андрей Витальевич пригласил его занять кресло, всем своим видом давая понять, что готов уделить визитеру внимание, но лишь настолько, насколько позволял ему график предельно занятого, дорожащего каждой минутой человека.

— Многоуважаемый Андрей Витальевич, позвольте мне в качестве рекомендательного письма передать вам послание председателя Королевского энтомологического общества сэра Джона Гринфаера.

С этими словами Маерс извлек из кармана плоскую жестяную коробочку от дамских сигарет, раскрыл ее, протянул Касимову. Тот, увидев в коробочке треугольник, сложенный из папиросной бумаги, вынул из ящика пинцет, подцепил треугольник, раскрыл. И у него на ладони вспыхнула лазурью сложившая крылья бабочка.

— Боже мой, какой великолепный менелай! — восхищенно воскликнул Касимов, рассматривая бабочку. От волнения его руки слегка дрожали, и по шелковой лазури крыльев серебряные волны света становились то прозрачно голубыми, то сгущались почти до черноты, и эти сияющие переливы отражались на лице Касимова, делали его восторженным, как у молящегося. — Какой великолепный подарок! Драгоценный вдвойне тем, что этот морфид пойман самим сэром Джоном в дельте Амазонки!

Касимов в увеличительное стекло рассматривал маленькую этикетку с именем счастливого ловца и местом, где была поймана бабочка. В толстой линзе сверкали вспышки голубого серебра, хрупко темнела сложенная щепотка лапок, тончайшие усики с утолщениями на концах. Казалось, бабочка не отражала света, а сама излучала волшебное свечение, и множество застывших в стеклянных коробках бабочек откликнулось своими алыми, золотыми, изумрудными переливами.

— Вы знакомы с сэром Джоном? — Касимов бережно спрятал подарок в папиросный конвертик, закрыл металлическую коробку, и бабочка, словно маленькая мумия, накрытая пеленой, укрылась в саркофаге.

— Я имею честь обедать с сэром Джоном в одном клубе. Когда я сказал ему, что собираюсь посетить город П., он передал для вас эту крохотную посылку и просил напомнить вам ваше совместное путешествие в джунглях Суматры.

— О да, это было великолепное путешествие! — мечтательно произнес Касимов, прикрывая глаза. Под его закрытыми веками волновались виденья тропических лесов, багряные зори, океанский пенный прибой, сквозь который пролетали узкие черные пироги. Касимов уже забыл о своем жестком графике. Не хотел отпускать гостя, который перенес его в мир, доступный только избранным, тем, кто одержим этой необычайной охотой, испытывает несравненное наслаждение, помещая в стеклянную коробку очередное крылатое божество, выхваченное сачком из душистого ветра джунглей, сбитое с экзотического цветка альпийских лугов, настигнутое в безумной гонке по горячим холмам.

— Вы тоже энтомолог? — спросил Касимов, рассматривая визитную карточку гостя. — У вас коллекция?

— Я коллекционирую художественные дарования, — ответил Маерс. — Ведь гений — это тоже ангел с крыльями, посланный Богом в джунгли нашего человеческого бытия.

— Значит, вы понимаете природу и страсть коллекционера. Охота за гениями — это тоже охота.

— Когда-то я изучал эстетику орнаментов, магические смыслы народных узоров. И знаете, что меня удивило? В русском орнаменте, в русском фольклоре есть цветы, звери, птицы, есть даже жуки, но нет бабочек. Словно русский человек не замечал их в окружающей природе. А ведь мужик, когда выходил с косой на цветущие луга, был окружен бабочками, их великолепием, их ангельской красотой.

— Вы правы, — подхватил изумленно Касимов. — Какое тонкое наблюдение. Оно не приходило мне в голову. Мои друзья приезжают сюда поохотиться на таежных медведей и с иронией отзываются о моей страсти. А ведь охота на бабочек не менее упоительна, чем охота на медведя. А иногда и не менее опасна. Однажды в Канаде, в погоне за монархом, я сорвался в каньон и чуть было не разбился. А в Эфиопии, охотясь за переливницами, чуть было не угодил в плен к повстанцам, но, к счастью, подоспел вертолет. Вы, я вижу, очень тонко понимаете красоту этой аристократической охоты.

Касимов осмотрел кабинет, где в стеклянных коробках выстроились разноцветными рядами бабочки, посаженные на тонкие стальные булавки. Словно батальоны в пестрых мундирах с проблеском вороненого оружия.

— Зная ваше изысканное увлечение, я и явился к вам, Андрей Витальевич, надеясь на поддержку.

— Слушаю вас, Виктор Арнольдович, — Касимов мельком заглянул в визитку гостя.

— Видите ли, я устраиваю в городе П. фестиваль современного искусства. Художники со всего мира. Лучшие музыкальные группы. Поэты, певцы, театральные труппы. На несколько дней ваш прекрасный, но несколько захолустный город превратится в культурную столицу. Сюда нахлынут самые известные искусствоведы, арткритики, журналисты, репортеры. Репортажи с фестиваля облетят все иллюстрированные журналы. И мне нужна ваша поддержка. Не финансовая, боже упаси, все мероприятия уже профинансированы самыми известными меценатами. Мне нужна ваша моральная поддержка, как одного из самых уважаемых и влиятельных граждан города.

— О нет, — сухо отказал Касимов, и глаза его, еще недавно перламутровые и мечтательные, стали холодными и стальными. — Я устранился от всякой общественной деятельности. По сути, я уже давно переселился из города П. в Лондон. Там мой дом, семья, добрые друзья. Здесь же бизнес. Здесь, в России, я зарабатываю деньги, а живу в Лондоне. Там же большая часть моей коллекции.

Он посмотрел на коробки, каждая из которых напоминала Всесвятскую икону с рядами святых, преподобных, мучеников, — золотые нимбы, хитоны, крылья, стальные копья в руках у ангелов.

— Я вас понимаю. Множество достойных русских людей предпочитают переселиться из варварской, неустроенной России в благополучный респектабельный Лондон. Но времена меняются, Андрей Витальевич. Эти недавние погромы в Лондоне, драконовские законы, крах британского либерализма, возможные потрясения и взрывы, — все это пришло в Лондон. И, похоже, он перестает быть тихой обителью, но становится ареной расовых войн со всей неизбежной жестокостью и кровопролитием. Не лучше ли вернуться в Россию и здесь создавать себе общественную репутацию, или, как раньше говорили, «сына Отечества»? Предстоящий фестиваль искусств — прекрасный для этого повод.

— Нет-нет, — нетерпеливо отозвался Касимов. — Меня это не волнует.

— Попробуйте взглянуть на это с другой стороны, Андрей Витальевич. Европа переживает закат, европейская цивилизация приходит в упадок. Экономические кризисы бушуют в европейских странах. Моральный упадок охватил все слои общества. Уныние и страх господствуют в умах. Европа идет на дно, как современная Атлантида. И не только в переносном, но и буквальном смысле. Таяние ледников Антарктиды приведет к затоплению половины европейской территории, и лучшие умы, геостратеги, климатологи, антропологи, специалисты по расселению предсказывают массовый исход европейцев. И как вы думаете куда? Конечно, в Россию. Становится модной теория о том, что праматерью европейских народов был ваш уральский Аркаим, древнейшая родина ариев, которые расселились по всему миру, в том числе и по Европе. И теперь наступает пора возвращаться на свою прародину. Предстоит новый «дранг нах остен», но уже не танков с крестами, не армий группы «Центр», а культурных протуберанцев, вроде того, какой вспыхнет здесь, в городе П. Мой фестиваль — это мирный десант Европы на русский Урал, и вы, одновременно европеец и русский, могли бы стать провозвестником этой экспансии. Хотите, назовем наш праздник — «Русская бабочка»? Ведь Россия — это бабочка с туловищем в виде Урала и крыльями, распростертыми на восток и на запад.

— Увы, мне это не подходит, — с холодной любезностью отверг предложение Касимов, которого начинал утомлять навязчивый визитер.

Они некоторое время молчали. Бабочки в коллекции напоминали бесчисленных стриптизерш, которые застыли у стальных шестов. Были готовы сбросить воздушные наряды и обнажить свои прелестные тела, нежные бедра и груди.

Маерс все с той же настойчивостью продолжал убеждать.

И его красное пятно на лбу, казалось, слегка воспалилось и обрело выпуклость.

— Я знаю, перед угрозой кризиса, многие предприниматели ищут способ вложить свои деньги так, чтобы они не сгорели вместе с банками и фондовыми рынками. Как правило, все бросаются покупать золото, и его цена взлетела до астрономических высот. Но когда кризис кончится, оно резко подешевеет, и предприниматели проиграют. А почему бы вам не вложить ваши деньги в искусство? Я привезу сюда лучших современных художников России. Дубоссарский, Врубель, Гоша Вострецов, Калима, Звездочетов, многие другие. Их работы уже висят в музеях мира. Соберите коллекцию их работ. Ведь вы искусстный коллекционер. Картины со временем не только не упадут в цене, а станут все дороже, будут бесценны. Вы станете обладателем не только уникальной коллекции, но и богачом первого ряда.

Касимова забавляла настойчивость господина, которая шла вразрез с правилами хорошего тона.

— Я предпочитаю вкладывать деньги в строительный бизнес. Строю отели в Дубае.

Касимов посмотрел на часы, давая понять назойливому визитеру, что аудиенция окончена. Но тот не умолкал, и его родимое пятно казалось красным стеклышком, под которым что-то кипело и пузырилось.

— И еще один аргумент, Андрей Витальевич. Вот вы хотите повесить колокол над мемориалом в память о жертвах ГУЛАГа. Правильный ход. Ведь действительно, отчасти правы те, кто называет вас наследником ГУЛАГа. Не для того мучились и умирали в соляных шахтах узники, чтобы результаты их труда наследовал олигарх и построил свое благополучие на костях русских крестьян, инженеров, поэтов. Если бы мы посвятили свой фестиваль памяти замученных узников, и вы на открытии фестиваля или на концертах и выставках объявили об этом, общественное мнение многое вам бы простило. Разве не так?

— Все это далеко от меня. Я должен извиниться. Меня ждут дела.

Касимов стал подниматься. Увидел, как лопнула тонкая оболочка родимого пятна, и вырвался розовый пылающий луч, который больно лизнул плечо Касимова, полетел по стенам, бесшумно ударяя в коробки с бабочками. Коробки растворялись, и бабочки, пронзенные булавками, вылетали наружу.

Они устремлялись к Касимову, садились ему на лицо, на грудь, живот, покрывали всего разноцветным шуршащим ворохом, и каждая вонзала булавку. Тонкие иглы проникали в глаза, в виски, в мозг, пробивали сердце и печень, пронзали гениталии. Каждая клеточка тела испытывала ужасную боль, словно в нее проникал убивающий яд, и эта боль была той болью, какую испытывала бабочка перед смертью, и каждая возвращала убийце свое страдание. Касимов был готов потерять сознание, но пытка состояла в том, что его удерживали на грани обморока, продолжали впрыскивать жгучие ядовитые струйки, и бессловесный голос внушал: «Соглашайся. Скажи, что согласен». И как узник в застенке не выдерживает истязаний, так и Касимов, погибая, пролепетал:

— Я согласен.

Боль прекратилась. Бабочки заняли свое место в коробках. Крышки закрылись. И только одна голубянка, пойманная им в горах Кавказа, осталась снаружи, билась о стекло, не в силах влететь в коробку, и в ней поблескивала тончайшая булавка.

— Что вы сказали? Я не расслышал, Андрей Витальевич.

— Я согласен. Готов принять участие в фестивале. Что от меня нужно?

— Да почти ничего. Позвольте поместить своеобразную эмблему праздника, красных человечков, на здании вашего офиса, на супермаркете, в речном порту, где стоит принадлежащий вам теплоход «Оскар Уайльд».

— Помещайте, — слабо произнес Касимов, не понимая, что с ним случилось, что навеяло этот бред, кем был на самом деле этот господин с лазерным лучом во лбу. Смотрел, как высокий чернокудрый араб вносит в его кабинет красного, из деревянных брусков, истукана.

Глава пятая

Глава губернской наркомафии Джебраил Муслимович Мамедов был похож на добродушного лягушонка. Пухленькое округлое тельце. Растопыренные аккуратные пальчики. Выпуклые темные глазки. Длинный рот, из которого во время смеха высовывался большой розовый язык. Так и хотелось запустить Джебраила Муслимовича в таз с водой и смотреть, как он станет плавать от одного эмалированного края к другому, потешно толкаясь перепончатыми ножками.

Но сейчас Джебраил Муслимович пребывал не в тазу, а в маленьком рабочем кабинете, который был оборудован в отдаленном закоулке городской дискотеки с шутливым названием «Хромая утка». Сюда с вечера собиралась городская молодежь, глотала горячительные таблетки и под грохот ударников, среди лазерных вспышек, танцевала до утра, иногда отлучаясь из танцевального зала, чтобы сделать безболезненный укол в вену или провести чуткой ноздрей вдоль дорожки белого порошка, после чего мир начинал казаться огромной перламутровой пуговицей, пришитой к голубому бюстгальтеру.

Сейчас дискотека приводила себя в порядок после ночных радений. Уборщицы собирали шприцы, разбросанные бумажные пакетики, приметы скоротечной любви. А Джебраил Муслимович, вооруженный калькулятором, подсчитывал недельную выручку. Кабинет ничем не напоминал восточное происхождение хозяина. Только висела в углу нарядная восточная лампа с бисерными нитями и стояла резная скамеечка, инкрустированная перламутром. Считая деньги, он принимал появлявшихся время от времени посетителей.

Явился к нему цыганский барон Роман, который был главным среди цыган, сбывавших в губернии крутой героин, анашу и всевозможные бодрящие травки, а также лесные грибы, рождающие галлюцинации. Барон выглядел так, словно играл в театре «Ромэн». Черная, до синевы, борода. Смуглое лицо с фиолетовыми, сладостно взирающими глазами. Золото зубов в красногубой улыбке. Шляпа на голове. Шелковая жилетка с толстой золотой цепью карманных часов. Он пришел к Джебраилу Муслимовичу пожаловаться на следователей, которые отправляют в тюрьму одного цыгана за другим, подлавливая на мелком сбыте безобидной травяной дури, так что вскоре в таборе не останется людей.

Мамедов благосклонно выслушал Романа, обещал поговорить с генералом и, прощаясь, заметил:

— Ты своим людям скажи, пусть, перед тем как в зону идти, золотые коронки снимут. А то там много золотодобытчиков из блатных.

Следом пожаловал чеченец Ахмат, который контролировал таджиков, а те, в свою очередь, поддерживали поток героина по маршрутам из Афганистана в Среднюю Азию и Россию. Ахмат был милый, скромный брюнет с неопрятной щетинкой, в скромном костюме, и никто бы не сказал, что это отважный воин, воевавший в чеченских горах вместе с арабом Хаттабом и собственноручно отрезавший головы пленным контрактникам. Теперь он жил в добротном трехэтажном дворце в престижном районе города П., очень редко пускал в дело свой пистолет, разве что обнаружив в среде таджиков стукача или гнусного воришку. Он пришел к Мамедову с предложением расширить зону влияния на соседний регион, для чего следовало застрелить конкурирующего дагестанца Расула. Мамедов внимательно выслушал уважаемого партнера и отговорил его от торопливых решений. Объяснил, что сферой их интересов являются районы полярного Урала, где открываются новые рудники и скапливаются большие массы людей, еще не охваченных их бизнесом.

— Ты бы лучше съездил на севера, Ахмат. Там кое-кто уже приторговывает. Поговори с ними как горец. Наведи «конституционный порядок».

Пожаловал из Питера поставщик метадона и таблеток, под названием «скорость». Лаборатории Северной столицы синтезировали наркотик похлеще героина, а таблетки «экстази» доставлялись из Голландии. Поставщик носил кличку Химик, был благовидным господином с аккуратной бородкой, розовыми щеками и добрыми глазами, синевшими сквозь линзы дорогих очков. Он извлекал из кармана клетчатого пиджака батистовый платок и вытирал капельки пота на лбу, розовые, как арбузный сок. Он сообщал Мамедову, что лаборатории начали выпуск синтетических таблеток, вполне заменяющих «экстази», но более дешевых, и он привез на пробу первую партию этого препарата.

— Мы не чураемся новизны. Мы не какие-нибудь упертые консерваторы. Но, как говорим мы, русские: «Доверяй, но проверяй». Приму малую партию и проверю ее сегодня в «Хромой утке», когда начнутся ночные пляски.

Нанес визит полковник полиции, симпатичный, добродушный, с деревенским лицом и уральским говором. Просил увеличить месячные отчисления, потому что замучили расходы по строительству нового дома, который он хотел бы построить на манер французского замка.

— Мишенька, — ответил ему Мамедов, — постарайся построить дом, чтобы он не выглядел краше губернаторского. А то ведь станет завидовать, и начнутся ненужные гонения. Отчисления увеличу, но и ты не останься в долгу. Из Москвы приехал следователь и начал копать под цыган. Устрой ты ему, Мишенька, ДТП на лесной дороге и зарой где-нибудь под елкой вместе с машиной. А мне привези его два глаза. За каждый заплачу по отдельности.

Не оставил Мамедова без внимания и генерал нарконадзора. Дородный, шумный, жизнелюбивый, пахнущий вкусным одеколоном. Приглашал Мамедова на свой день рождения, на котором будут все именитые люди губернии и приедет специально выписанный из Китая пиротехник, который устроит фейерверк из тысячи ракет и шутих.

— Ну как же не прийти на ваш праздник, дорогой Федор Тихонович. Если бы не позвали, все равно бы пришел. Вы как-то оговорились, что хотели бы поездить на джипе «Чероки». Так что прибуду с подарком.

Не удивился Джебраил Муслимович, когда порог его кабинета переступил местный поэт Семен Добрынин, могучий, как медведь, с косматой, нечесанной головой, с бородой отшельника и странно тонким, почти писклявым голосом, которым просительно, по-бабьи, выпрашивал оказать содействие в издании книжицы стихов. Мамедов слыл покровителем местных литераторов, сам был любителем русской словесности и не отказывал просителям, поощряя литературные дарования.

— Прочел бы ты мне свой стишок, Семушка. Очень мне нравятся твои стихи про Россию.

Поэт с готовностью принял позу эстрадного чтеца, откинул гривастую голову, воздел молитвенно глаза и начал читать.

— Чудесно, Семушка. Ты наш Есенин, — восхищался Мамедов, — издавай свою книжицу во славу русского языка, великого и могучего. Я хоть и азер черножопый, но нет для меня ничего драгоценней русской поэзии. Пиши дальше, и знай, что есть среди твоих поклонников скромный уроженец Кавказа, для которого Россия — святая мать.

Отпустив растроганного поэта, Джебраил Муслимович уже собирался покинуть свою резиденцию и отправиться в загородный ресторанчик, принадлежавший соотечественнику Гейдару, чтобы отведать специально для него приготовленные бараньи семенники. Но на пороге возник господин, невесть как проникший минуя охрану.

Джебраил Муслимович испугался, но не подал виду. Только тревожно забегали выпуклые глазки и растопырились пальчики рук, отчего сходство с лягушонком стало еще разительней.

Господин лучился как масленый светильник. Медовая улыбка источала благодушие. Поклон, который он отвесил, выражал глубокое почтение, словно гость был наслышан о добродетелях Джебраила Муслимовича и явился, чтобы воочию в них убедиться.

— Извините, Джебраил Муслимович, что я прямо так, без предупреждения. У дверей никого не было. Должно быть, охранник пошел в туалет, ибо и охране ничто человеческое не чуждо, — мило пошутил визитер. — Позвольте представиться. Маерс Виктор Арнольдович, Президент международной академии искусств. Ах, вы про это? — он тронул малиновое пятно на лбу. — Это так, пустяки, родовая травма.

И Мамедов поймал себя на том, что и впрямь на долю секунды подумал о происхождении пятна, напоминавшего лепесток шиповника.

— Позвольте присесть, — не дожидаясь позволения, гость удобно уселся в кресло, положив ногу на ногу.

Мамедов чутко следил за незнакомцем, внушавшим ему подозрение, — не тот ли это московский инспектор наркоконтроля, который тайно явился в город П., чтобы обнаружить изъян в работе подведомственной организации?

— Возможно, вам покажется странным мой визит, — заранее извиняясь, произнес Маерс, — но я приехал в ваш замечательный город не с целью что-либо вынюхивать или разведывать, а с намерением провести фестиваль искусств, который привлечет к вашей губернии внимание всей России, Европы и даже мира.

Тревога Мамедова росла, ибо он слышал, что некоторых спецагентов обучают приемам угадывать чужие мысли. И как собаки кинологов улавливают запах наркотиков, так агенты умеют считывать мысли наркоторговцев.

— Когда-то, еще в советское время, я увлекался телепатией, гипнозом, внушением мыслей. Но теперь все это прошло, как, впрочем, и само советское время, — вздохнул Маерс.

— Да, очень жаль, — кивнул Мамедов, складывая на животе ручки, шевеля чуткими пальчиками. — Я никогда не хаял советское время. Я по-прежнему считаю себя советским человеком. Я советский офицер, и верен присяге.

— В самом деле? А где вы служили?

Джебраил Муслимович был уверен, что гостю известны все подробности его биографии, как в прошлые годы, так и в нынешние дни. И следует пригласить полковника Мишеньку, чтобы тот устроил любопытному господину ДТП на лесной дороге и принес в бутылочке два его лукавых глаза.

— Я служил в погранвойсках, в Нахичевани, в последние деньки СССР. Боже, что это было! Безумные толпы прорвали границу, обрушили заграждения, пустили бульдозер вдоль контрольно-следовой полосы. И в границе образовалась дыра величиной в три километра. Молоденький русский лейтенант, который наблюдал все это с вышки, умер от разрыва сердца.

Молодое сердце русского государственника и патриота не выдержало осквернения святой границы. — Джебраил Муслимович горестно закрыл глаза в знак поминовения усопшего друга.

— Да-да, — закивал Маерс. — Я помню, об этом писали в газетах. Тогда же сквозь эту пограничную брешь из Ирана в Азербайджан провезли огромную партию афганских наркотиков.

Мамедов внимательно посмотрел в глаза Маерса, представляя, как они будут выглядеть в бутылочке с водой, — шарообразные белки с кровавыми жилками сосудов и расширенные от ужаса зрачки.

— А потом я служил в Таджикистане, в районе Пянджа. Из Афганистана речку переходили наркокурьеры, и много русских ребят погибло в «героиновых» перестрелках.

— Я слышал об этой «героиновой войне», — сочувственно произнес Маерс. — Там были герои-пограничники, но были и те, что вступали в сговор с наркоторговцами и стали миллионерами. У каждого свой путь, свой хлеб.

Мамедов смотрел на Маерса и представлял, как полковник Мишенька перочинным ножом ловко вырезает из глазниц эти лживые глаза, стряхивает с лезвия в бутылочку, и пустые глазницы наполняются кровью, светят, как рубиновые фонари.

— Мои глаза принадлежат не мне. Они — национальное достояние. — Маерс смотрел на Мамедова весело, почти любовно, и тот испугался, понимая, что прозрачен для этого таинственного колдуна, читающего чужие мысли. Был готов протянуть вперед свои маленькие ручки, чтобы гость защелкнул на них браслеты наручников.

— Я пришел к вам, уважаемый Джебраил Муслимович, зная вас, как ценителя искусств, покровителя поэтов и художников, бескорыстного мецената, в наш черствый меркантильный век спасающего осиротевшую русскую культуру. Вы — тот редкий человек, который, не являясь русским по рождению, является подлинным русофилом, берет на себя роль, от которой отказывается этнический русский.

Разговор приобретал несколько иное направление, и Мамедов раздумал протягивать вперед свои руки, надеясь еще некоторое время оставаться на свободе.

— Вот говорят, русский народ спивается, все больше употребляет наркотики. Но не преследовать надо этих пресловутых наркоторговцев, не гоняться за ними, как за дикими зверьми, не сажать их на цепь. Благодарить их надо, в ножки им поклониться. — Маерс больше не казался Мамедову лжецом и тайным агентом. В словах гостя слышалось сочувствие, тайное приглашение к дружбе, единомыслие с хозяином, надежда на будущий союз и взаимодействие. — Русский народ устал от своей истории. Он переутомился совершать исторические подвиги, одерживать победы, осваивать пустыни и льды, терять миллионы на кровавых войнах, устремляться в утопии, где ему обещали земной рай. Русские должны отдохнуть, должны забыться, должны отдышаться от своих окопов и котлованов, от своих баррикад и бараков. Наркотики — это спасительный сказочный мир, куда прячется русский народ от ужасной реальности, где он обретает желанное счастье, видит «сон голубой». Не бежит в атаку, не проламывается сквозь гнилые топи, а танцует. Наркотик «скорость» абсолютно созвучен с русской душей, потому что «какой же русский не любит быстрой езды». Наркотик «метадон» позволяет русскому выйти в открытый космос, не надевая скафандра Гагарина. А изготовленная из макового молочка «черняга» возвращает русскому человеку есенинскую мечтательность и удаль.

Мамедов внимательно слушал, чутко улавливая интонации, одни из которых продолжали внушать тревогу, а другие завораживали своей искренностью и глубоким чувством.

— Уважаемый Джебраил Муслимович, я намерен провести в вашем замечательном городе праздник современного искусства. И хотел бы привлечь вас к участию в этом бесподобном празднике. Нет, нет, не в качестве мецената и спонсора, у вас и без меня множество финансовых трат. Все расходы я беру на себя. Но вы, как известный гражданин, украсите праздник одним своим присутствием. Появитесь на публике, скажете несколько приветственных слов.

— Но я не публичный человек. Маленький тихий предприниматель.

— Кстати, вся современная культура, вся музыка, живопись, литература замешаны на наркотиках. Галлюцинации, транс, поэзия абсурда, — все это созвучно наркотическим видениям. Предполагаемый праздник неявно будет пропагандировать наркотики, формулировать философию наркотической свободы.

Мамедов вновь почувствовал приближение опасности. Визитер знал о его наркотическом бизнесе, требовал от него добровольного в этом признания. Строил ловушку, в которую тонко заманивал. И опять явилась мысль о полковнике Мишеньке, который принесет ему бутылочку с этими лукавыми глазами.

— Нет-нет, уважаемый Виктор Арнольдович, — Мамедов рассматривал малиновое пятно на лбу Маерса, которое было прекрасной мишенью для снайпера. — Я так далек от искусства, особенно, как вы говорите, наркотического. Я многие годы посвятил борьбе с этим злом. На таджикской границе только Бог спас меня от пули, которая оставила бы на моем лбу аккуратную дырочку, в том месте, где у вас расположено это красное родимое пятнышко.

Это был сигнал визитеру, чтобы тот не приближался на расстояние снайперского выстрела. Была тайная угроза ему, развесившему свои коварные сети. Но, казалось, сигнал не был услышан.

— Все эти рок-группы, инсталляции, магические чудеса и фокусы привлекают толпы молодежи. Благодатная среда для распространения наркотиков. Разве это сравнишь с какими-нибудь двумя небольшими дискотеками, где сбывается из-под полы героин. Если бы в городе П. кто-нибудь занимался наркотиками, наш праздник помог вдвое, втрое расширить рынок.

— Наверное, вы правы, Виктор Арнольдович, хотя я мало что в этом смыслю. Увы, в нашем городе нет серьезных людей, готовых использовать преимущества вашего праздника.

— К тому же, — Маерс словно не слышал Мамедова, — сюда приедут музыканты, художники и поэты со всей Европы. Это идеальный случай проторить новые коммуникации для сбыта галлюциногенов. Голландия, Франция, Италия с удовольствием отведают русское зелье, если оно пойдет под увлекательным брендом. «Русский улет», например.

— Как жаль, что я не занимаюсь этим бизнесом. — Мамедов сложил ручки на округлом животике, став еще больше походить на лягушонка из мультфильма. Выпуклые глазки невинно моргали, длинный рот приветливо улыбался.

— Я знаю, что эмблемой праздника выбран красный деревянный человечек. Он может служить идеальным контейнером для перевозки товара. Полый внутри. Покрыт специальным лаком, не пропускающим излучение. Дерево пропитано пахучим веществом, отпугивающим поисковых собак. В этом контейнере товар может беспрепятственно пересекать границы, оказываться в самом центре молодежной толпы, только и ждущей, чтобы ее взбодрили.

— Еще немного, и я брошу мой скромный бизнес и закуплю партию красных человечков, — насмешливо произнес Мамедов. — Не хотите ли чаю?

Когда принесли крепкий чай в маленьких стаканчиках и Мамедов собирался кинуть в стаканчик таблетку сахарина, Маерс остановил его:

— Отведайте мои сладости. Положите под язык и дайте раствориться, — он извлек крохотную стеклянную пробирку с зеленоватыми шариками. Вытряхнул на ладонь и один протянул Мамедову. Тот не решался взять.

— Разве я похож на отравителя?

— Почти нет, — ответил Мамедов.

— Не стану же я травить самого себя. — Маерс положил в рот шарик и закрыл от наслаждения глаза. Мамедов недоверчиво, неохотно взял зеленую корпускулу и положил под язык.

Он почувствовал слабый ожог и вслед за этим негромкий шум. Казалось, где-то шумит наполненный ветром лес или дышит невидимое море. Звук усложнялся, усиливался, исходил из стаканчика с чаем, из узорной ножки стола, из висящей восточной лампы. Он с изумлением слышал, как звучит каждая пролетавшая мимо пылинка, каждая частичка наполнявших комнату предметов. Звучало окно, и звучали дома на улице. Пели облака и проезжавшие автомобили. Заливалась скрипкой шляпка на голове пожилой женщины. Звенела серьга в ухе юного модника. Звуки летели из беспредельных пространств, и их издавали лучи, незримые частицы, близкие и отдаленные планеты. Этот звучащий мир был странным и восхитительным. Отдаленные предметы звучали громче, чем ближние, и становились ближе, а близкие отдалялись. Восточная лампа с бисерными нитями горела где-то в отдаленной галактике, а невидимые планеты плавали над самой головой, и их можно было пощупать руками. Пространство вокруг волновалось, выдувало из себя пузыри и проваливалось, образуя бездонные пропасти. Возникали пики и бездны, и эта геометрия звуков восхищала и волновала, как если бы он перенесся в иное измерение.

Мамедов открыл глаза и увидел, что Маерс стал красный, как огненный стручок перца. Потом его лицо позеленело, как изумрудная трава. Потом волосы его стали ярко-синие, и родимое пятно казалось каплей жидкого золота. Из Маерса вытекла тягучая капля и превратилась в его подобие, два стоящие рядом Маерса держались за руки и улыбались. Оба стали вращаться, превращаясь в два размытые веретена, от которых летели разноцветные брызги, и каждая превращалась в Маерса, и их было множество, все они танцевали, и это было изумительно, веселило и возбуждало.

Комната, где он сидел, превратилась в зеленую поляну, окруженную лиловым и фиолетовым лесом. И на этой поляне, взявшись за руки, красные, гибкие, как на картине французского художника, стали вести хоровод цыган Рома, полковник Мишенька, чеченец Ахмат, Химик из Петербурга, дородный генерал наркоконтроля и поэт Семен Добрынин. Все они неслись, счастливые, прекрасные, и внутри хоровода, на поляне, лежал огромный вырванный глаз, — белый белок, ликующая голубизна, драгоценный зрачок. Было видно, что глаз смеется, его восхищают алые танцоры. Джебраил Муслимович, испытывая счастье и благодарность к кому-то, тоже смеялся.

Он испытал необычайную легкость, словно исчезло притяжение земли, и ему ничего не стоило прыгнуть в окно и перенестись на вершину дерева, а оттуда на крышу, а потом на облако. Оттолкнувшись от снежной белизны, пролетев сквозь лазурь, он стал перепрыгивать с одной планеты на другую, рассматривая их серебристые и перламутровые поверхности, их малиновые горы и золотые леса, их стеклянные моря, на которых застыла голубая рябь ветра.

Он очутился в волшебном парке, где тянулись аллеи оранжевых и синих деревьев, блестели, как огромные бриллианты, пруды, и повсюду стояли мраморные пьедесталы с фантастическими скульптурами. Это не были статуи античных богов и героев, бюсты мудрецов и философов. Это были фрагменты женского тела, словно рассекли на части прекрасную великаншу и водрузили на алтари части ее прекрасного тела. Отдельно красовалась женская грудь с маленьким мраморным соском. Отдельно белела пленительная рука с утонченными перстами. Отдельно сияло плавное бедро, которое хотелось погладить. Колено было такой восхитительной красоты, а стопа с гибкими чудными пальцами так волновала его, что он не удержался и стал осыпать ее поцелуями.

На круглом постаменте, украшенном коринфской капителью, покоилось женское лоно, все его таинственные и прелестные линии, искусно выточенные из мрамора завитки лобка. Джебраил Муслимович вдруг испытал такую сладость, такое небывалое влечение, такую любовь и нежность к лону, которое раскрылось, дышало, звало его, что полетел к нему навстречу, погружаясь в темно-алую глубину, в нежную теплую мякоть. Он проникал в самую сердцевину мира, превращаясь в белую вспышку, в безымянный восхитительный взрыв, в сияющую пустоту, из которой в разные стороны разлетались планеты и солнца, жемчужные луны и огненные метеоры. А потом наступила тьма и забвение, безвременье смерти, в котором он пребывал год или вечность.

Очнулся в кресле, без сил, без воли, весь во власти сидящего перед ним человека с рубиновым пятнышком на лбу.

— Вам понравилось? Мы будем сотрудничать?

— Что я должен сделать?

— Почти ничего. Позволить моим людям расставить вокруг дискотеки, в соседних районах красных человечков.

— Я согласен.

В комнату вошел чернокудрый смуглый араб, внес деревянного истукана и посадил его под восточной лампой на резную скамеечку, инкрустированную перламутром.

Глава шестая

Владыка Евлампий, архиепископ, управлявший местной епархией, пребывал в доме причта, в своем кабинете, где решал насущные епархиальные дела. В киоте сияли иконы. Над рабочим столом висела большая фотография, на которой владыка Евлампий вместе с патриархом был снят на фоне белокаменного собора. Владыко был молод, быть может, самый молодой из всего российского епископата. Слыл любимцем Святейшего, разделяя воззрения Патриарха на необходимость церковной реформы. Проходил обучение в духовных университетах Европы, окормлял православные приходы в Австрии и Германии.

Он был дородный и полный, с густой золотистой бородой, в которой каждый расчесанный волосок источал солнечный лучик. Пышная, умащенная шампунями грива ниспадала на плечи. Кожа щек была нежной, розовой. Большие влажные голубые глаза взирали душевно. Он был в легком шелковом подряснике, из-под которого выглядывали белые холеные руки с красивыми перламутровыми ногтями. Эмалевая, с образом Богородицы, панагия мерцала золотой оправой. Он шевелил пунцовыми, утонувшими в бороде и усах губами, диктуя секретарю свои поручения.

Секретарь отец Пимен, молодой монах, весь золотистый, с душистой изящной бородкой, смотрел зелеными обожающими глазами на владыку, подхватывая каждое его слово, благоговейно занося на бумагу. Второй монах, келейник отец Ферапонт, крупный, жилистый, с черной свирепой бородой и жгучими глазами, стоял за спиной владыки и разминал ему плечи, погружал мощные пальцы в мякоть изнеженного тела, словно месил тесто для сдобной выпечки. Оба монаха время от времени взглядывали один на другого. В их взорах сверкала нескрываемая неприязнь, которая, казалось, забавляла владыку.

— Пиши, отец Пимен. Настоятелю Тихвинской обители отцу Феофану. Что же ты, в алчности своей, утаиваешь весь доход от торговли свечами и писаниями Отцов Церкви? Или думаешь, что от Бога могут укрыться твои непотребства и что без епархиального дозволения приобрел тридцать гектар земли и два «мерседеса» в счет даров благодетелей, а мы в глухоте и слепоте своей остаемся в неведении? Перешли триста тысяч рублей от свечной торговли и один «мерседес» в епархию. И готовься принять меня в обители, пребывая в трепете и раскаянии.

Отец Пимен старательно делал запись в тетрадь с нежнорозовыми страницами, от которых исходило нежное благоухание. Сам же по-ястребиному взглядывал на чернобородого отца Ферапонта, продолжавшего умащать сдобные плечи владыки.

— Пиши далее, отец Пимен. А ты, отец Ферапонт, возьми чуть ниже, поскреби под лопаткой. Колокола для прихода святых апостолов Петра и Павла, что в Дьякове, отлить числом шесть. Наибольший весом в пять пудов. Для привлечения средств обратиться к проверенным благодетелям, господину Дубову Ионе Ивановичу и Касимову Андрею Витальевичу. К Мамедову же не обращаться, потому что сей Мамедка свою десятину отдал.

Владыка умолк, думая, чем бы еще наполнить список своих повелений. И пока думал, достал изящный серебряный гребешок с изображением шестикрылого серафима и стал расчесывать свою шелковистую бороду.

— Так вот, пиши далее, отец Пимен. Приходам Новоспасскому, Рождественскому и Крестовоздвиженскому, мирянам и клиру, пройти крестным ходом по окрестным селам, в коих размножились колдуны, обустраивают капища, камлают, бьют в бубен, гадают на зерне, на куриной печени, вяжут на деревья тряпицы, совращая в язычество малолетних. На сей крестный ход взять чудотворный образ Пантелеймона, вериги преподобного Стефана и частицы из мощей великомученицы Агнии.

Глаза келейника отца Ферапонта пылали, как черные солнца. Он массировал плечи владыки, погружая в них по локоть могучие руки, и, казалось, тело Владыки увеличивается, взбухает, наполняется животворной силой, и если стянуть шелковый темный подрясник, то увидишь сдобное, выпирающее из квашни тесто.

— Ладно, отец Ферапонт, тебе на пекарне работать. Отдохни покаместь, — сказал владыка, и келейник неохотно извлек из мякоти пышного тела свои волосатые руки и отошел. — А ты, отец Пимен, не смотри на отца Ферапонта, как Каин на Авеля. А лучше дальше пиши. Архиерею Покровского собора отцу Петру Зябликову. Что же ты, отче, седины свои порочишь и всю епархию позоришь и не уберешь из своей кельи портрет Сталина, великого душегубца и безбожника всея Руси. Еще, говорят, икону заказал написать этого душегубца и изверга, и, чего доброго, в церкви поставишь и литию отслужишь. Добром тебя прошу, не гневи меня, сними со стены лик богоборца, приеду сам проверять. А не то сгоню с прихода, старый дурак.

Владыка исчерпал перечень неотложных дел, которые надлежало совершить, чтобы епархия и впредь продолжала окормлять христиан, исполняя заповеди Спасителя, две тысячи лет назад возвестившего приближение Царствия Небесного.

— Владыко, а что ответим архиерею Кириллу из Введенского собора, который второй раз направляет запрос? — секретарь отец Пимен был рад тому, что келейник отец Ферапонт на время отдален и отодвинут от тела обожаемого владыки.

— О чем запрашивает отец Кирилл? — спросил владыка, извлекая батистовый платок и касаясь им своих пунцовых губ.

— Он сообщает, что в полную негодность и ветхость пришло деревянное изображение Николая Угодника, Мир Ликийских чудотворца, которое украшало алтарь храма. Дерево почернело, так что неразличим лик угодника. Все в трухе, так что во время богослужения летят из него крылатые муравьи. Одна рука отвалилась, а из головы сыплется мусор, не успевают подметать. Отец Кирилл спрашивает, не благословите ли положить его в печь и сжечь. Или похоронить в землю по христианскому обряду.

— Скажи, чтобы и думать не думал. Большой грех святое изображение в огонь пихать или в землю закапывать. Пусть возьмет чистые покровы, обернет и снесет в лес. Положит под дерево, в травы. Господь его дождичком польет, снежком посыплет, солнышком осветит, он и растает сам собой, Бог его к себе на небо возьмет.

Владыка сладко зевнул, предвкушая тихий час, когда сможет вздремнуть на шелковых полушках. Но появился служитель и с поклоном доложил:

— Пожаловали некий господин и просят принять.

— Кто таков? Мирянин или клирик?

— Мирянин.

— Тогда скажи, что нету, а когда будет, неведомо.

— Он с дарами, владыко?

— Что за дары?

Служитель вышел и через минуту появился, неся в одной руке плетеную корзину, из которой торчала остроконечная голова осетра и его липкий слизистый хвост. В другой руке он держал большое золоченое яйцо на эмалевой подставке, какие изготовляет известная фирма Фаберже.

— Подойди поближе, — приказал владыка.

Служитель приблизился, и владыка осторожно тронул холеным пальцем костяную голову рыбы, отчего осетр затрепетал хвостом, приоткрыл и затворил розовые жабры. Так же осторожно владыка коснулся яйца.

— Осетра на кухню. Пусть варят архиерейскую уху. Яйцо на стол. Человека приму. Зови.

Так Виктор Арнольдович Маерс появился в кабинете владыки Евлампия, который успел с помощью келейника возложить на свои шелковистые волосы величественную фиолетовую камилавку.

Маерс еще с порога смиренно согнулся, сложил пригоршней руки для благословения и особым семенящим шагом, выражающим покорность и подобострастие, приблизился к Евлампию:

— Благословите, владыко, раба Божьего.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — владыка ухоженными перстами нежно коснулся темени Маерса, на котором чуть обозначилась лысина.

— Чрезвычайно благодарен, владыко, что при всей вашей занятности нашли минутку, чтобы принять меня. Я только что из Кельна и привез вам нижайший поклон от отца Марка, который является моим духовником и наставником.

— О, отец Марк! — радостно воскликнул владыка, этим возгласом стряхивая с себя весь нарочитый налет святоотеческого многомудрия, которым были пропитаны его недавние наставления. — Это поистине добрый и светлый авве, чуждый предрассудков европеец, с которым мы обсуждали тему единения церквей. Помню, мы гуляли ночью у Кельнского собора, и его готические поднебесные шпили заслоняли луну, и отец Марк сказал, что этот собор принадлежит всему христианскому миру, в том числе и русскому православию.

— Узнаю отца Марка, его широту и духовную щедрость. Но все-таки, посмею утверждать, это плод католического европейского гения, да простит меня отец Марк, — Маерс смутился и стушевался, посягнув на авторитет почтенного вероучителя. Но владыка тут же ободрил его:

— Откровенно говоря, я думаю точно так же. Я провел в Европе не один год, и могу оценить всю духовную мощь католичества, его исторический опыт, его вклад в мировую культуру. Пусть меня не слышат отцы, — Евлампий кивнул на стоящих в стороне отца Ферапонта и отца Пимена, — но ничего прекраснее готики я не видел, будь то соборы Кельна, Толедо, Парижа или Венеции. С ними не сравнить наш Успенский, или Василий Блаженный, или Покрова на Нерли. Все-таки католичество ближе к небу.

Маерс восторженным вздохом выразил согласие, всем своим видом показывая, как неописуемо счастлив обнаружить единомыслие с таким просвещенным духовидцем, как владыка.

— Так с чем вы пожаловали, сын мой? — ободрил его Евлампий, не без удовольствия видя восторженное замешательство гостя.

— Пожаловал к вам, владыко, со смиреной просьбой, не надеясь на ваше согласие, рискуя вызвать ваше гневное отторжение и решившись на это лишь по наущению и благословению отца Марка, — Маерс заикался, робел, не находил в себе сил высказать просьбу. Так что владыка вынужден был еще раз его ободрить:

— Не смущайтесь, сын мой, в чем просьба?

— Вам несомненно известно, владыко, что в ваш замечательный город в скором времени прибывает с визитом богоспасаемый наш Президент. И к его приезду усилиями европейских и отечественных устроителей, при поддержке губернатора и уважаемых граждан города, приурочен праздник искусств с участием знаменитых на всю Европу музыкальных групп, художников-модернистов и театральных труп. Праздник мгновенно превратит скромный губернский город в столицу европейской культуры, и наш Президент, по духу истинный европеец, откроет фестиваль. Так вот, владыко, не согласились бы вы благословить начало праздника, придать ему, если так можно выразиться, христианский характер. Хотя, конечно, я понимаю всю неожиданность для вас моей просьбы, быть может, даже ее бестактность.

— Отчего же! — оживился Евлампий. — Я вовсе не чужд современного искусства. Более того, когда я подвизался на австрийском приходе в Зальцбурге, я пел в составе группы «Воронье гнездо» песенку: «Не бойся, бэби, целовать свою маму». Это, скажу я вам, имело определенный успех.

— Как же, читал об этом в газетах, владыко. Вас называли тогда православным Элвисом Пресли.

— Наш Патриарх призывает православных не забиваться в тесноту церковной ограды, а идти в мир с проповедью. Каждый православный — это миссионер, и нужно говорить с миром на его языке. Святейший встречался с байкерами, а я в Зальцбурге сам сел на мотоцикл и промчался по предместьям, благословляя по дороге мирян.

— И об этом вашем подвиге с восторгом читал в газетах. Вас называли «православным байкером» и «Христовым гонщиком».

Владыке льстила известность, которая сопровождала его миссионерскую деятельность. Его лицо покрыли пунцовые пятна удовольствия. Он извлек серебряный гребешок с серафимами и расчесал свою шелковистую бороду.

— Должен вам сообщить, владыко, что на фестиваль в качестве почетных гостей прибудут два кардинала, из Ватикана и Толедо. Не будет ли для вас неприятной встреча с ними?

— Напротив. Новое поколение епископов, к которому я принадлежу, выступает за теснейшие связи с нашими католическими братьями. Мы преодолели средневековые суеверья и провозглашаем: «Христос один, и церковь его одна». Признаюсь вам, когда я был в Кельне, мы вместе с отцом Марком и местным падре отслужили совместный молебен в одном из притворов собора. Это было первое совместное богослужение православных и католических священников, и я испытал такое чувство, словно в собор вошел сам Спаситель.

Маерс перекрестился на образ, давая понять, как он счастлив, как преклоняется перед владыкой, бесстрашно бросающим вызов костному мракобесию и сектантству.

— Одна из танцевальных мистерий фестиваля, владыко, задумана, как истребление красной пятиконечной звезды, символа безбожной власти. На сцене лежит красная рубиновая звезда, полная копия той, что венчает до сих пор кремлевские башни. Вокруг нее маршируют красноармейцы в шлемах, работники НКВД, партийные вожди. Они передают друг другу масонский символ — молот и поют свой безбожный гимн: «Мы кузнецы, и дух наш — молот…» Появляется ангел, вырывает у них из рук молот, разгоняет безбожников и разящими ударами раскалывает звезду на множество осколков. Из-под расколотой звезды, как из-под плиты поднимаются все святомученики, — священники, белые офицеры, раскулаченные крестьяне, расстрелянные интеллигенты. Они начинают петь псалом, и молот в руках у ангела превращается в животворящий крест, с которым ангел ведет весь сонм воскрешенных на небо, к святому трону.

— Замечательно, — одобрил владыка, — быть может, эта мистерия, если ее увидит Президент, послужит скорейшему избавлению священного Кремля от этих масонских символов, а все кумиры безбожной власти будут вынесены наконец с нашей священной площади, дабы не смущали православный народ. И скажи ты ему, отцу Петру, — Владыка повернулся к секретарю отцу Пимену, — так и скажи, опомнись, старый дурак, добром прошу!

Владыка несколько секунд пребывал во гневе, но потом доброе расположение духа вернулось к нему.

— А что, это чудесное яйцо золотое, или позолочено? — спросил он, трогая пухлым пальцем сияющий подарок.

— Как можно, владыко. Подлинное золото девяносто шестой пробы, — воскликнул Маерс.

— И ладно. А то мода пошла следить за духовенством, какие часы мы носим, на каких машинах ездим, на каких тарелках едим. — Владыка взмахом руки освободил запястье от шелковой ткани, показав платиновые часы с бриллиантами на золотом браслете. Три стрелки — часовая, минутная и секундная, украшенные крохотными сапфирами, показывали обычный ход времен. Четвертая, с маленьким огненным рубином, показывала время, которое оставалось до конца света. — А хоть бы и на золотых тарелках и на серебряных «мерседесах». Не для своей гордыни, а во славу божью. Богатство — не грех, а бедность — не добродетель. Если человек богат, значит, так Богу угодно. А если беден, так и это Бог попустил.

Владыка посмотрел на часы, давая понять, что аудиенция завершается.

— Был рад знакомству. Благословение мое получаете. На праздник пожалую, а если выпишете из Австрии группу «Воронье гнездо», то исполню песню: «Не бойся, бэби, целовать свою маму». Что еще я могу?

— Еще самую малость, владыко. Известный итальянский католический скульптор Лоренцо Проскини сделал в абстрактной манере скульптуру сидящего Христа в багрянице. Позвольте несколько таких скульптур установить подле православных храмов и возле вашей резиденции?

— Как она выглядит? — поинтересовался владыка.

Маерс кинулся к дверям и щелкнул пальцами. Черноволосый араб внес в кабинет красную деревянную скульптуру, у которой вместо головы был небольшой цилиндр. Вокруг цилиндра, едва различимое, трепетало сияние. Оба монаха, отец Ферапонт и отец Пимен, пугливо перекрестились. Но владыка, понимающий современную эстетику Запада, чуждый ортодоксальных предрассудков, произнес:

— Вижу нимб, вижу багряницу. На древе распятый, сам есть древо, — и он протянул для поцелуя свою сдобную душистую руку, к которой подбежал Маерс, схватил персты владыки и трепетно поцеловал. Пятясь подобострастно, вышел.

Проводив гостя, владыка Евлампий отослал секретаря отца Пимена:

— Ступай, отче, и отредактируй поприлежней текст моей статьи в Журнале Московской Патриархии. Особо то место, где я хвалебно отзываюсь о святом Патрике. А ты, отец Ферапонт, поможешь мне.

Отец Пимен, пылая очами, вышел. А отец Ферапонт, потупив черные глаза, отворил дверь в соседнюю комнату, подле которой, как страж, сидел красный деревянный человек.

Комната была отделана розовым кафелем с огромным сверкающим зеркалом. Посреди стояло джакузи, перламутровое, словно морская раковина. Суровый монах включил воду, которая забурлила, заклокотала, вскипая на поверхности пузырями и брызгами. Плеснул из флакона душистую струю, которая превратилась в пышную пену с радужными пузырями. Подошел к владыке и бережно снял с его головы камилавку и панагию, отложив в сторону. Владыка мановением головы распушил золотистую копну волос. Отец Ферапонт запустил свои пальцы в бороду владыки, что-то поддел и осторожно отлепил усы и бороду, обнажив полный подбородок с ямочкой и розовые нежные щеки. Подхватил полы шелкового подрясника, потянул вверх, снимая облачение, и обнажилось пышногрудое женское тело с мягким дышащим животом и солнечным лучистым лобком.

Отец Ферапонт нетерпеливо снял с запястья женщины бриллиантовый браслет с часами, жадно обнял округлые плечи и стал целовать полные груди, хватать губами розовые соски.

— Ну полно, Ферапонтушка, приложился, и будет, — сказала женщина. Шагнула к джакузи, перенося через фаянсовый край полную и, тем не менее, грациозную ногу. Счастливо охнула, погружаясь в пену, из которой смотрели ее зеленые счастливые глаза, выглядывали блестящие плечи, а пунцовые губы дули на перламутровые летучие пузыри. — Ну иди же сюда, Ферапонтушка.

Монах разбросал по сторонам обременявшие его покровы, и его коричневое волосатое тело упало в джакузи, и там все смешалось, заревело, застенало, словно в кипящем нерестилище. Пена летела до потолка и стекала по розовому кафелю.

Маерс, садясь в машину, раскрыл перед собой ладонь. Навел на ладонь прозрачный, летящий изо лба луч. На ладони вспыхнул экран, на котором клокотало джакузи, из которого появлялась то полная женская спина с розовыми ягодицами, то свирепая бородатая голова с рыкающим ртом. Маерс дождался, когда кустодиевская красавица утомленно вышла из душистой пены. Монах, обмотав чресла махровым полотенцем, накинул на плечи купальщицы мягкий халат. Женщина вернулась в кабинет, где на столе красовалось большое золотое яйцо. С женским любопытством раскрыла яйцо и заглянула внутрь. Там лежал золотой пенальчик с французской губной помадой фирмы «Эсте Лаудер». Женщина раскрыла пенальчик и тронула пунцовые губки помадой.

Маерс ехал по городу П., и повсюду виднелись красные человечки. Они сидели на кровлях домов, свесив ноги. Стояли перед входом в городские учреждения, как красные гвардейцы. Устроились на ступенях храма, окруженные нищими. Одни из них замерли в позе бегунов на аллеях парков. Другие стояли на перекрестках, как постовые. На кладбищах, у заводских проходных, у витрин супермаркетов, — везде были красные человечки.

Горожане удивленно их рассматривали. Некоторые крестились. Другие показывали им «носы». Большинство же шло мимо, предаваясь своим заботам и хлопотам.

Маерс из машины глядел на красных человечков, довольно улыбаясь. Попросил араба-водителя остановиться. Вышел из автомобиля. Некоторое время задумчиво шел по тротуару, стараясь не наступать на трещинки в асфальте. Затем неожиданно подпрыгнул, ударил ножка о ножку, совершил в воздухе восемь поворотов, превращаясь в размытое веретено.

Приземлился. Сделал книксен. Одернул полы пиджака. Важно сел в машину и покатил, надменно приподняв подбородок.