Глава третья ВРЕМЯ ИСПЫТАНИЙ: ПРЕВРАТНОСТИ ВОЙНЫ И ГОРЕЧЬ ПОСЛЕВОЕННЫХ ПОРАЖЕНИЙ. 1914—1922

Дым сражения: 1914—1915

Как только Соединенное Королевство вступило в войну, обычная активность Уинстона удвоилась, словно до него долетали звуки далекой битвы, заставляя его неистовствовать в пылу воображаемого сражения. Теперь-то ему не было нужды сдерживать свой воинский инстинкт. Его усердие, да что там усердие, его страстная увлеченность баталиями поражали окружающих — настолько неистово было желание Черчилля стать главным кузнецом победы, спасителем человечества. Принято считать, что он единолично руководил военными действиями на море. Даже несмотря на то, что он искренне стремился сообразовывать свои действия с мнением морских лордов и планами штаба морского флота, все важные решения Черчилль принимал сам в просторной комнате военного комитета адмиралтейства, стены которой были увешаны картами всех водных пространств земного шара. Бесспорно, Черчилль был самым настоящим Нептуном военных операций на море.

К несчастью для него, британцы быстро разочаровались в своем флоте. Тому были две причины. Во-первых, островитяне ожидали грандиозного морского сражения, наподобие Трафальгарской битвы, между британским флотом (Grand Fleet) и германским, которое решило бы исход войны. Однако немцы предпочли оставить свои корабли на базах, и никакого грандиозного сражения не получилось. Черчилль же, гораздо реалистичнее смотревший на вещи, никогда не верил в то, что эта война быстро кончится. Потому-то он и приказал штабу военно-морского флота разработать план действий, по крайней мере, на год. Черчилль знал, что исход войны решится на суше. Уже несколько лет назад он предсказывал, что если в Европе разразится война, она не будет похожа на далекие колониальные войны, в которых войскам колонизаторов удавалось одерживать победу малой кровью. Война в Европе, по словам Черчилля, истощила бы силы победителя и уничтожила бы побежденного. Ведь с приходом эры демократии война свободных народов грозила затмить своей жестокостью войны королей.

Во-вторых, в первые недели военных действий британский флот потерпел несколько неудач подряд. В адмиралтействе сделали ставку главным образом на надводные суда и сильно недооценили основные силы противника — подводные лодки и мины. И вот 22 сентября три крейсера британского флота были потоплены одной немецкой субмариной, а месяц спустя еще один английский броненосец подорвался на морской мине. Сражение же при Гельголанде получилось каким-то беспорядочным, да и большого значения оно не имело. Северное море тем временем стало «ничейным морем» (по man' s sea), поскольку британские корабли были вынуждены оставить свою весьма ненадежную базу Скапа Флоу, а в Средиземном море немецкий линейный крейсер «Гёбен», выйдя из-под наблюдения англичан, беспрепятственно достиг Босфора и Дарданелл, укрывшись в территориальных водах Турции.

В большое уныние приводили британцев успехи немецкого флота в далеких морях. Крейсер «Эмден» бороздил воды Индийского океана, наводя ужас на жителей побережья и парализуя торговлю, правда, в конце концов, его таки удалось потопить недалеко от Кокосовых островов. Базировавшаяся в Китайском море большая немецкая эскадра, флагманами которой были корабли «Шарнхорст» и «Гнайзенау», под командованием адмирала фон Шпее пересекла весь Тихий океан и потопила британские корабли в сражении при Коронеле, недалеко от берегов Чили. Тогда британцы стали задумываться, по-прежнему ли «Британия правит волнами»[101].

Однако первый лорд адмиралтейства оказался в положении обвиняемого не только поэтому. Его упрекали в безрассудстве, проявленном им при защите порта Антверпен. Между тем инициатива Черчилля, не лишенная пафосности, свойственной всем его начинаниям, была вполне оправдана стратегически. Описываемые события разворачивались во время так называемой «морской гонки» (la course a la теr): осенью 1914 года армии противников попытались захватить свободное пространство, образовавшееся между ними и Ла-Маншем. Порт Антверпен, окруженный поясом укреплений, обороняла бельгийская армия, и Черчилль предложил срочно направить туда британские войска, командование которыми он взял на себя, дабы не отдать порт противнику и обеспечить защиту остальных портов Северного моря — от Остенде до Кале. Черчилль прибыл на место 3 октября 1914 года и, ознакомившись с территорией из окна «роллс-ройса», сразу же отдал распоряжения о подготовке к обороне, вызвал бригаду морской пехоты — элитный корпус регулярной армии — и две военно-морские бригады, которые, в свою очередь, увы, были плохо подготовлены и экипированы. Вместе с другими молодыми офицерами первого лорда сопровождали поэт Руперт Брук и сын премьер-министра Раймонд Асквит — оба они вскоре были убиты.

Во время баталий Черчилль невозмутимо разгуливал под пулями к великой досаде своего помощника-адмирала. Дым сражения так сильно ударял первому лорду в голову, что он даже отправил телеграмму в Лондон, в которой сообщал о своей готовности оставить адмиралтейство, чтобы на месте руководить британской армией. К подобному предложению в Лондоне отнеслись с насмешкой, недоброжелатели же не упустили случая вновь упрекнуть Уинстона в безответственности и отсутствии здравого смысла, даже Клемми умоляла супруга образумиться. В конечном счете Антверпен пал 10 октября. И хотя с военной точки зрения эта запоздавшая операция вовсе не была бессмысленной — в руках союзников остались, в частности, Дюнкерк, Кале и Булонь, — ответственность за поражение в Антверпене тяжким грузом легла на плечи Уинстона. Военачальники критиковали его действия, граждане — осуждали. Первый лорд подвергался жестоким нападкам в прессе, со всех сторон на него сыпались обвинения в поражении, за которое он (какая несправедливость!) один оказался в ответе.

К счастью для британского военного флота и в первую очередь для Уинстона, на рубеже 1914—1915 годов военная фортуна перекочевала в лагерь англичан. Сначала в декабре произошло сражение у Фолклендских островов. Тактическая группа, высланная из Англии, преградила путь эскадре адмирала фон Шпее, и большая часть грозных немецких кораблей была потоплена. Затем в январе, уже в Северном море, доггерное сражение закончилось в пользу британцев — тяжелый немецкий крейсер «Блюхер» пошел ко дну. Одновременно блокада, установленная с первых дней войны против Германии и сочувствующих ей стран, начала заметно сказываться на снабжении продовольствием центральных империй. Тогда англичане снова поверили в свой флот, а соответственно возрос и кредит доверия первого лорда. Впрочем, он и не думал умерять свой воинственный пыл. «Господи, — восклицал Черчилль на одном званом обеде, сидя по правую руку от Марго Асквит, жены премьер-министра, — мы переживаем историю в момент ее становления. Все наши слова и поступки необыкновенны. Их, несомненно, будут вспоминать тысячи поколений. Ни за какие сокровища в мире я не хотел бы остаться в стороне от этой славной, восхитительной войны». Впоследствии, устыдившись, Черчилль отказался от слова «восхитительной»[102].

В тот момент актив Уинстона пополнился еще одним успешным начинанием. Открытие, о котором идет речь, не наделало много шуму, но за ним было будущее — именно благодаря Черчиллю появились первые приспособления для расшифровки документов. С давних пор Уинстон, отличавшийся богатым воображением и романтической склонностью ко всевозможным тайнам и загадкам, проявлял повышенный интерес к развитию секретных служб. Он оказывал всяческое содействие Управлению разведки, основанному в 1909 году, и двум его подразделениям — Военной разведке 5, обеспечивавшей внутреннюю безопасность страны, и Военной разведке 6, или Тайной разведывательной службе, обеспечивавшей внешнюю безопасность. Черчилль был страстно увлечен последними изобретениями в области науки и техники, вплоть до самых диковинных выдумок. В 1914 году он заинтересовался открытием нового источника сведений, который произвел переворот в классических приемах шпионажа, — расшифровкой кодированных посланий противника.

Надо сказать, что уже во время войны с бурами англичанам удалось расшифровать код противника. Однако теперь речь шла не больше не меньше как о расшифровке сигналов немецкого флота, вот почему преимущество британского флота над немецким должно было быть на порядок выше. Проникнуть в тайну немецкого шифра англичанам помогла тройная удача. Сначала русские военные передали британскому адмиралтейству экземпляр немецкого морского кода, перехваченного в Балтийском море. Затем в Австралии была обнаружена еще одна инструкция по кодированию, и, наконец, часть немецкого шифра попала в руки моряков британского рыболовецкого судна.

И сразу же Черчилль, понимая, в каком выгодном положении оказался бы британский флот, если бы предстоящие маневры противника были известны заранее, создал специальную службу, в которую вошли лучшие специалисты. Работали они в знаменитой комнате номер сорок в адмиралтействе, ставшей центром подготовки морских операций. Черчилль частенько туда наведывался. Благодаря сведениям, полученным таким образом, адмиралтейству удалось предотвратить бомбардировку восточного побережья Англии немецкими крейсерами и узнать инструкции, полученные немецким флотом перед доггерским сражением. Тем не менее, эти подвиги, слишком незначительные по мнению Черчилля, не могли ни успокоить его нетерпения, ни удовлетворить его желания поскорее нанести противнику сокрушительный удар. В голове Уинстона зрели новые грандиозные сценарии, пьесы по которым он намеревался поставить на подмостках других театров военных действий.

Ад Дарданелл

Всю жизнь Уинстона преследовал призрак Дарданелл. Прежде всего, потому, что мучительное поражение, одновременно военное и политическое, стало причиной стремительного падения первого лорда с правительственных высот и едва не разрушило его головокружительную карьеру. Эта туника Нессуса надолго приклеилась к коже Уинстона. Он так верил в успех этого предприятия, которое в случае удачного исхода покрыло бы его неувядаемой славой. Он вложил в него все свои моральные и физические силы, он был безрассуден в своем упорстве. И вот мечта разбилась, в жизни Уинстона наступил самый тяжелый период, растянувшийся на многие месяцы. Страсти были накалены до предела. Рандольф Черчилль вспоминал, как в школе его пятилетний сверстник, которому он предложил свою дружбу, бросил ему в лицо: «Никогда! Твой отец убил моего отца в Дарданеллах!»[103]В период между двумя войнами многие митинги, на которых выступал Черчилль, прерывались криками «Галлиполи!». Да и во время Второй мировой войны, когда премьер-министр в ходе дискуссий на высшем уровне выдвигал на обсуждение самые рискованные стратегические планы, многие его оппоненты, не говоря об этом вслух, вспоминали о кровавом поражении 1915 года. По сей день эта экспедиция вызывает много споров, хотя все без исключения исследователи сходятся во мнении, что с первого ее дня и до последнего было совершено невероятное количество ошибок, одна трагичнее другой. Конечно же, нельзя во всем винить одного только Уинстона, но в этой драме он играл далеко не последнюю роль.

Все началось с дискуссии о дальнейших стратегических планах, которую осенью 1914 года вели военачальники и гражданские лица Британии в высшем решающем органе — Военном комитете, заменившем в ноябре Комитет обороны империи. К тому времени, когда никто уже не надеялся на скорое окончание войны, четко обозначилось противостояние двух лагерей в лоне правящей элиты Англии. С одной стороны, «западный» лагерь, объединивший штаб империи, военное министерство и главнокомандующего британским экспедиционным корпусом во Франции генерала Френча, склонялся к мнению, что союзникам прежде всего необходимо было одержать победу на Западном фронте, там, где Германская империя сосредоточила свои основные силы. С другой стороны, «восточный» лагерь выступал за то, чтобы обойти противника по периферии, начиная с восточного побережья Средиземного моря и Турции, вступившей в войну на стороне Германской империи в октябре. Пытаясь убедить оппонентов в своей правоте, сторонники «восточной» стратегии приводили в пример действия Веллингтона в Испании, забывая при этом, что Великая Французская Армия потерпела поражение вовсе не на испанских полях брани. Премьер-министр Асквит и военный министр Китченер пребывали в нерешительности, не зная, какую стратегию выбрать.

Лишь в изобретательных умах двух гражданских активистов правительства — Ллойда Джорджа и Черчилля — без конца роились идеи о том, как дать новый толчок войне, застрявшей в окопах Франции. И хотя они выступали с разными стратегическими предложениями — Ллойд Джордж ратовал за высадку в Салониках, а Черчилль — за экспедицию в Дарданеллы, — базовый принцип был один и тот же. Вместо того чтобы сосредоточивать силы союзников на неприступных позициях противника, «жевать колючую проволоку», как говорил Уинстон, и впустую жертвовать десятками тысяч человек на Западном фронте, нужно использовать преимущество британского флота, обойти с фланга центральные империи и поискать другую линию фронта, на которой можно было бы одержать блистательную победу. Тогда-то и появилась мысль открыть фронт в каких-нибудь далеких землях, там, где франко-британские войска смогли бы обойтись меньшими человеческими жертвами. Однако Черчилль упустил из виду, что в таком случае союзники также были бы не в состоянии нанести сокрушительный удар по вражеской военной машине.

По правде говоря, Уинстон долго не мог выбрать между северными и Средиземным морями. С лета 1914 года и до начала 1915 года он лелеял план экспедиции в направлении Балтийского моря. Согласно этому плану армия союзников должна была перехватить инициативу и нанести удар по войскам Второго рейха, затем овладеть каким-нибудь островом в Северном море у берегов Германии (Боркумом или Силтом), захватить Шлезвиг, прорваться в Балтийское море, тем самым вынудив Данию вступить в войну, а русских — высадиться в Померании[104]. Но этот план натолкнулся на непреодолимое препятствие, а именно — яростное сопротивление большинства экспертов военно-морского ведомства.

Конкуренцию этому дерзкому плану действий на севере составила еще более грандиозная концепция наступления и победы, долгое время остававшаяся в тени, но наконец созревшая в деятельном уме Черчилля. Итак, в январе 1915 года Уинстон сделал окончательный выбор в пользу нового плана действий, при разработке которого он, вероятно, вспомнил все сказки о Востоке, которые слышал в детстве. Отныне этот план занял все его мысли и поглотил всю его невероятную энергию, неисчерпаемые запасы энтузиазма и пылкого воображения. Ведь теперь речь шла не больше не меньше как о том, чтобы войти в Босфор и Дарданеллы и захватить Константинополь.

В то же время из России пришло тревожное известие о том, что турецкие войска вот-вот совершат прорыв на Кавказе. А Черчилль, в свою очередь, нетерпеливый и неутомимый, как никогда, пускал в ход свой полемический талант, чтобы убедить безынициативный, вялый Военный комитет в преимуществах своего плана. И комитет сдался. 13 января 1915 года он утвердил грандиозный стратегический план Черчилля и поручил адмиралтейству осуществить его, а именно: подготовить морскую экспедицию для бомбардировки и дальнейшего захвата полуострова Галлиполи, а затем и Константинополя. Таким образом, Военный комитет принял роковое решение, имевшее трагические последствия. Никто даже не задумался о том, а почему, собственно, падение Константинополя должно было непременно повлечь за собой падение Германии. Правда, все были уверены в том, что операция продлится недолго и не будет стоить союзникам больших потерь. А ведь совсем рядом с местом высадки экспедиции некогда стояла Троя — символично, не правда ли?

К несчастью для Черчилля, он был слишком увлечен своей ставшей навязчивой идеей захвата Константинополя и в то же время слишком уверен в своем военном гении. Поэтому, вместо того чтобы позволить морским экспертам подробно изучить свой грандиозный стратегический замысел, вместо того чтобы тщательно сосчитать, сколько кораблей и моряков было в резерве британского флота, принять к сведению все возражения (почти все специалисты тщетно пытались ему доказать, что чисто морская операция практически неосуществима, что без амфибийной операции не обойтись), Уинстон принялся осуществлять свои рискованные затеи, не обеспечив ни необходимой материально-технической базы, ни своего политического отступления.

Он продолжал с обычным своим пылом и популистским чутьем изливать потоки красноречия на оппонентов, обосновывая принятые им решения и меры. Вот почему в тот день, когда разразилась катастрофа, народный гнев обрушился прежде всего на него. Романтическое воображение Уинстона все время звало его в погоню за миражом. «Это одна из величайших военных кампаний в истории, — продолжал он утверждать после того, как союзники потерпели несколько поражений подряд на море и на суше. — Вдумайтесь, что такое Константинополь для Востока. Это больше, чем для Запада Лондон, Париж и Берлин вместе взятые. Вспомним о том, что Константинополь был владыкой Востока. Вдумайтесь, что означало бы его падение. И какие последствия оно имело бы для Болгарии, Греции, Румынии, Италии»[105].

По крайней мере, мы можем сказать, что ни история, ни историография не подтвердили черчиллевских ожиданий. Однако несмотря на то, что поначалу вокруг этой кампании бушевала ожесточенная борьба мнений как в среде военных, так и в среде политиков, все же в период между двумя войнами в ее адрес стали чаще раздаваться благосклонные отзывы. Прежде всего это объяснялось тем ужасом, который людям внушала окопная война, унесшая столько жизней и заперевшая на Западной линии фронта в непроходимом тупике армии противников с осени 1914 года до весны 1918 года. На общественное мнение оказала некоторое влияние книга Черчилля «Мировой кризис» — умело построенная защитительная речь, нечто вроде apologia pro actis suis («оправдание своих поступков»), — впрочем, достоинства этой книги как исторического произведения весьма сомнительны[106]. Тем не менее после Второй мировой войны, в ходе которой стало ясно, что Черчилль извлек-таки урок из поражения в Галлиполи (так, он большое внимание уделил материально-техническому обеспечению и тактической подготовке высадки войск союзников в Нормандии), действия командования во время кампании в Дарданеллах снова стали осуждать. Осуждали и стратегию командования, и сам замысел, и ошибки в подготовке и планировании операции, которые изначально ставили под сомнение успешный исход этой наспех подготовленной кровавой диверсии, с помощью которой правительство надеялось приблизить победу над Германией.

* * *

Как только в январе 1915 года было принято решение об отправке экспедиции в Дарданеллы, началась подготовка к операции. Однако велась она неслаженно, в инструкциях отсутствовала ясность. Эта неразбериха, беспорядок и противоречивые взгляды военачальников на ситуацию сразу же поставили под угрозу успех всего предприятия. Черчиллю, возглавлявшему военно-морской флот, пришлось дорого заплатить за двойную ошибку, которую он допустил вместе с Асквитом в самом начале войны. Прежде всего, в августе 1914 года на пост главы родственного адмиралтейству военного министерства впервые с XVII века был назначен военный — лорд Китченер, герой колониальных войн, генерал, отличавшийся великолепной выправкой. Между тем этот блистательный генерал вовсе не был хорошим стратегом, к тому же он ничего не смыслил в современной войне. Первым морским лордом после отставки князя Луиса Баттенбергского стал лорд Фишер — «злой гений» военно-морского флота. Он был человеком непоследовательным, непредсказуемым, неуравновешенным. Безусловно, Фишер умел блестяще предугадывать дальнейший поворот событий, но нередко выступал и с весьма опрометчивыми предложениями, поносил всех и вся, а поскольку он отличался еще и редкостным эгоизмом, то его столкновения с первым лордом адмиралтейства были неизбежны.

Таким образом, весь февраль 1915 года командование разрабатывало, отвергало и снова разрабатывало различные планы действий, в результате чего было упущено много времени. Военачальники никак не могли выбрать один из двух тактических планов. Первый, который горячо, почти исступленно защищал Черчилль, состоял в том, чтобы подготовить чисто морскую операцию, в ходе которой корабли британского флота прорвались бы в Дарданеллы и затем проникли в Мраморное море, солдат же сухопутной армии первый лорд адмиралтейства предлагал задействовать лишь для последующего захвата Константинополя. Сторонники другого тактического плана ратовали за комбинированную операцию, предусматривавшую бомбардировку побережья с моря и высадку десанта. Большинство экспертов военного флота склонялось ко второму плану. Однако как бы задача ни была трудна, решать ее нужно было немедленно, поскольку перед флотом стояла цель войти в Босфор и Дарданеллы, тем самым сдвинув ситуацию на Французском фронте с мертвой точки и при этом не лишив французов поддержки британских войск. Китченер пребывал в нерешительности, он то намеревался ввести в операцию подразделения сухопутной армии, то отказывался от этой мысли. А вот Черчилль упорно стоял на своем, не считаясь с возражениями специалистов адмиралтейства. Больше того, сгорая от нетерпения, он дважды отдавал приказ о бомбардировке Дарданелл. Турки и их немецкие советники насторожились и успели принять необходимые меры, таким образом, союзники уже не могли застать противника врасплох.

В довершение всего разработчики и руководители морской операции совершили невероятное количество технических ошибок: недооценили материально-техническую базу турков, переоценили мощность пушек британских военных кораблей, надеясь, что они смогут разрушить фортификации противника (Уинстон забыл поговорку Нельсона, утверждавшего, что флот не создан для штурма крепостей), не учли опасность, которую представляли подводные мины (в те времена в Северном море, например, очищать дно от мин посылали рыболовецкие суда), упустили из виду сильное течение в Босфоре и Дарданеллах, а также штормистость Эгейского моря в это время года. Малочисленным штабам и даже офицерам, находившимся непосредственно на поле боя, не хватало карт местности. Эти непростительные ошибки, повлекшие за собой столь тяжелые последствия, разногласия в стане военачальников, противоречивые приказы и, как следствие, вечная путаница стали причиной того, что народный гнев обрушился прежде всего на инициаторов и исполнителей этой трагической операции. В первую очередь в ее неудачном исходе обвинили Черчилля, ведь это он был душой предприятия.

Итак, 18 марта 1915 года британские корабли приступили к выполнению операции. Внушительная англо-французская эскадра, в составе которой были десять броненосцев, несколько крейсеров и эскадренных миноносцев, подошла к Дарданеллам, дала пушечный залп по укреплениям и вошла в пролив, заставив замолчать орудия противника. Однако сразу же корабли союзников наткнулись на настоящее минное поле. Это была катастрофа: огромные корабли взлетали на воздух один за другим. К концу дня британское командование подвело удручающий итог: из десяти броненосцев, участвовавших в сражении, четыре пошли ко дну и два вышли из строя. Потери личного состава были ужасающими. После этого жестокого, неожиданного поражения двое главнокомандующих экспедицией наперекор Черчиллю, который настаивал на возобновлении атаки, решили изменить тактику. Адмирал Робек, командующий эскадрой в Эгейском море, и генерал сэр Ян Гамильтон, командующий резервными сухопутными войсками и товарищ Черчилля по войне с бурами, приступили к подготовке десантной операции, полагая, что лишь артобстрел побережья корабельной артиллерией в сочетании с высадкой десанта на полуострове Галлиполи могли спасти экспедицию.

Были установлены новые сроки для восполнения потерь личного состава и техники. Новую двойную операцию на море и на суше назначили на 25 апреля. К месту событий были стянуты значительные силы — численность десанта составляла несколько десятков тысяч человек, из них двенадцать тысяч должны были высадиться на полуострове в первый же день. Помимо новых боевых кораблей и кораблей с десантом на борту к берегам Турции прибыли войсковые подразделения из Англии, корпус из Австралии и Новой Зеландии — «анзаки», увы, за участие в экспедиции им пришлось заплатить страшную цену. На выручку к Черчиллю поспешили войска из Франции, призывники из Сенегала — Гамильтон называл ихniggy wigs(«кучерявые») — и даже стадо мулов под предводительством ассирийских евреев.

Однако, едва начавшись, дело приняло плохой оборот. Турецкие солдаты засели в казематах на возвышенностях и были начеку. А солдаты союзнической армии штурмовали их с пяти пляжей совершенно гладкого побережья, где не росло ни единого кустика. У них не было десантных барж, с ними не проводили учений, им приходилось вжиматься в землю под смертоносным огнем. В этом аду, под градом пуль, где ничего не было видно из-за дыма, где перемешались трупы, оружие, повязки, покрытые мухами, единственным спасением было вырыть укрытие в земле и огородиться колючей проволокой. Иными словами, вместо стремительной атаки, на которую рассчитывали союзники, их вынудили начать окопную, позиционную войну, точь-в-точь как на Западном фронте.

Несмотря на нечеловеческие усилия (союзники несли огромные потери: в первый же день из десяти тысяч высадившихся в Галлиполи солдат больше трех тысяч были убиты или ранены), союзники так и не продвинулись дальше своих крошечных плацдармов на южной оконечности полуострова. Новые атаки, предпринятые в мае, а затем в июне, также не увенчались успехом — турки держались стойко. Солдаты союзников теряли последние силы на вражеской земле, их боевой дух заметно падал. К этому вскоре добавилась дизентерия. Поражение союзников было очевидно. В августе на полуостров высадили новый десант, на этот раз немного севернее, в Сувла Бей, но и ему не удалось прорвать оборону противника, усиленную немецкими соединениями и по-прежнему четко исполнявшую инструкции генерала Лимана фон Сандерса. И тогда началась долгая, мучительная агония экспедиционного корпуса. Осенью командованию пришлось внять голосу разума, то есть убраться восвояси. Это решение долго обсуждалось, откладывалось, но, в конце концов, было принято 8 декабря 1915 года: корабли союзников оставили негостеприимный пролив. В целом итог драмы, разыгравшейся в Дарданеллах, был таков: потери союзников составили около двухсот пятидесяти тысяч человек убитыми, пропавшими без вести, ранеными и искалеченными.

* * *

Коварная Немезида уже давно занесла меч над головой Уинстона. В мае 1915 года блистательный министр, любимец богов с оглушительным шумом рухнул вниз с политического олимпа. Конечно, он был повинен в неудаче, постигшей войска союзников в Дарданеллах, но цена, которую ему пришлось за это заплатить, намного превышала его вину. Удар, выбросивший Черчилля из седла, был так силен, что многие задавали себе вопрос, окажется ли он когда-нибудь вновь на коне.

Здесь нам следует вернуться немного назад, с тем, чтобы проследить, как судьба Черчилля была взаимосвязана с положением, в котором оказалось Соединенное Королевство, вступив в войну. События развивались на фоне политической стагнации, из которой с осени 1914 года тщетно пыталось выйти правительство Асквита. Ведь чтобы руководить военными действиями, нужна была твердая рука лидера, пользовавшегося авторитетом как у правительства, так и у военачальников, а этого-то как раз и недоставало премьер-министру Асквиту. А потому Уайтхолл и Вестминстер полнились слухами, в тлетворной атмосфере уловок и происков постоянно плелись интриги.

Вот почему формирование коалиционного правительства казалось неотвратимым. В самом деле, оно оздоровило бы ситуацию, объединив у власти консерваторов и либералов. И хотя Черчилль не задумывался об этом, создание такого правительства было для него крайне нежелательно. Ведь консерваторы были его заклятыми врагами, и в первую очередь их лидер — Бонар Лоу, шотландец, уроженец Ольстера, донимавший бедного Уинстона своим презрением и проявлявший в этой травле непреклонность торговца стальными листами, коим он и являлся до начала своей политической карьеры. И вот в середине мая 1915 года авторитет правительства оказался внезапно подорван двумя событиями — поражением союзнических войск в Дарданеллах и так называемым «скандалом с боеприпасами». Пресса развернула клеветническую кампанию против руководителей государства, обвинив их в том, что они будто бы посылали солдат на смерть, не обеспечив войска необходимым оружием и снарядами.

Основной удар пришелся, конечно же, по Черчиллю. 15 мая была принята отставка первого морского лорда, наделавшая много шуму. Вспыльчивый адмирал направил первому лорду адмиралтейства «всего лишь» девятое прошение об отставке, но на этот раз ни Черчилль, ни премьер-министр не смогли заставить его переменить решение. В правящих кругах государства такой поворот событий произвел эффект разорвавшейся бомбы и посеял панику. Для либералов, находившихся у власти, пробил час мучительного пересмотра политической позиции, жертвой которого стал Черчилль, ведь теперь формирование коалиционного правительства было неизбежно. А для консерваторов пробил час мести. Наконец-то у них появилась возможность свернуть шею этому ничтожеству, демагогу и карьеристу, недостойному потомку герцогов Мальборо, который пренебрег консерваторами, смешал их с грязью, предавал их в течение многих лет и снова предал совсем недавно в Ирландии, где он готов был пролить кровь верноподданных граждан!

С той минуты, когда правительство обратилось к консерваторам, Черчилль был обречен, ибо лидеры партии сразу же объявили Асквиту, что непременным условием их согласия войти в коалиционное правительство будет отставка первого лорда адмиралтейства и перевод его на низшую должность. Уинстон получил горький урок, преподнесенный ему коварной историей. По иронии судьбы для политика, так долго мечтавшего о коалиционном правительстве, которое возглавило бы государство, основываясь на согласии между партиями, осуществление заветного желания обернулось поражением...

17 мая его судьба была решена. Асквит дал ему понять, что он должен покинуть адмиралтейство. Потом были дни унижений, когда Уинстон в отчаянии изо всех сил старался удержаться на своем посту, прежде чем понял, что его безжалостно обрекли на забвение и ему остается лишь оплакивать свою горькую судьбу и скрежетать зубами от бессилия. Пост, которым его наказали, низший пост в правительстве, пост канцлера Ланкастерского герцогства — эта синекура ушедших на второй план политиков — полностью лишал Черчилля возможности принимать участие в управлении делами государства, несмотря на то, что он остался членом комитета по Дарданеллам, бывшего Военного комитета. Иными словами, «Уинстону бросили кость, но без мяса», как сказал его кузен, герцог Мальборо. И вот с завидным проворством вскарабкавшись по шесту с призом, Черчилль с грохотом сорвался с него, и, судя по всему, предоставлять ему вторую попытку никто не собирался. Вероятно, Уинстон потерпел поражение так же, как и его отец. Ведь и лорда Рандольфа в свое время обвиняли в том, что он предал свое дело и свой род. Выходит, карьера Уинстона закончилась?

В довершение этого унижения Черчилль чувствовал себя очень одиноким: когда с ним случилась беда, почти все его бывшие соратники от него отвернулись. Неудивительно, ведь занимая руководящие посты, он всюду совал свой нос, рассуждал обо всем, не сомневаясь в своей правоте, и тем самым многих выводил из себя — коллег и подчиненных, политиков и военных. В конце концов, даже самых преданных сторонников Черчилля все больше стали раздражать его резкие выходки и самодовольный вид дилетанта-всезнайки. Кроме того, Уинстон не желал признавать ошибок, цепляясь за свои прожекты и несбыточные мечты. Дарданеллы крепко засели в его голове. Наперекор всем и вся он вплоть до 1916 года ждал, что фортуна сменит гнев на милость и принесет ему успех, и тогда уже никто не будет сомневаться в его стратегическом гении. И даже потерпев полное поражение, он на протяжении долгих лет произносил пылкие речи в свою защиту, оправдывая свои действия и утверждая, что экспедиция в Дарданеллы была не чем иным, как «законной военной лотереей»[107].


Так каков же будет вердикт историка относительно драмы, разыгравшейся в Дарданеллах? Безусловно, Черчилль был в ней главным действующим лицом. Но нельзя забывать о том, что другие высокопоставленные чиновники разделили с первым лордом ответственность за эту трагедию. Это и Асквит, и Китченер, и Фишер, и другие члены Военного комитета, не говоря уже о многочисленных подчиненных, имевших слишком гибкие спины, чтобы оказывать сопротивление первому лорду.

В основе поражения союзников в Дарданеллах лежали три ключевых просчета: неудачный замысел, недостаток средств, плохое исполнение. Замысел был неудачен оттого, что цель, даже если бы она и была достигнута, состояла в поражении второстепенного вражеского союзника — Османской империи, в то время как удар следовало нанести по жизненно важным объектам милитаристской Германии. Кроме того, даже эта цель не была четко определена: не было ни плана, ни единства командования, противоречивые указания сменяли друг друга, в Лондоне и непосредственно на месте событий орудовал разноголосый хор чиновников. Что же касается средств, то материально-техническое обеспечение десанта союзников имело огромное количество пробелов. Никто, казалось, и не догадывался, в чем, собственно, заключалась суть амфибийной операции. Не было ни специалистов-командующих, ни обученных подразделений, ни необходимой техники для ее проведения. По этому поводу кто-то с издевкой вспомнил о злоключениях Ксеркса в тех местах, не придавая, впрочем, большого значения этому зловещему прецеденту, погребенному в далеком прошлом. Наконец, просчеты в исполнении. Операция велась так непоследовательно, в действиях командования царили такой беспорядок и нерешительность, что это неизбежно привело к кровавой путанице, описанной выше. К этому следует добавить посредственность или несоответствие поставленной задаче подготовки адмиралов и генералов, которых буквально застали врасплох подобным поручением. А потому и адмиралы, и генералы оказались не способны выполнить столь опасную миссию.

* * *

В течение долгих месяцев, с мая по октябрь 1915 года, Черчилль находился во власти жесточайшей в своей жизни депрессии. При посторонних он не подавал вида, но это неожиданное унизительное падение с Тарпейской скалы[108]завладело всеми его мыслями, всем его существом. К поверженному в бездну отчаяния Черчиллю вновь вернулось его хроническое беспокойство. Это хорошо видно на портрете Черчилля, написанном в 1915 году художником Уильямом Орпеном. С портрета на вас глядит лицо бесконечно несчастного человека, Уинстон так никогда и не повесил эту картину в своем доме. «Я конченый человек», — без конца повторял он. Внутри него происходило ожесточенное сражение, забиравшее все его силы, — увы, чаще всего победа оставалась за пресловутой черчиллевской «черной собакой».

Много лет спустя Клементина Черчилль рассказывала официальному биографу Уинстона Черчилля Мартину Гилберту: «Провал в Дарданеллах преследовал мужа всю жизнь. Он постоянно думал об этом. Когда Уинстон ушел из адмиралтейства, он считал себя конченым человеком. То, что его однажды снова пригласят в правительство, казалось ему невозможным. Я думала, что он никогда не справится с этим испытанием. Я думала, он умрет от горя». Чтобы измерить глубину страдания этого поверженного на землю титана, обратимся к словам самого Черчилля. В конце июня 1915 года в письме другу Арчибальду Синклеру он излил свои самые глубокие переживания: «Теперь у меня предостаточно времени, чтобы прочувствовать каждый укол, от которого сжимается мое сердце. Ужасно навсегда остаться парализованным. Ведь вокруг кипит жизнь, вокруг столько дел, и ты все знаешь, все остро чувствуешь, понимаешь, что еще можешь послужить. (...) Несмотря ни на что, я держусь до сих пор. Как было бы славно вырваться на несколько месяцев из этого замкнутого круга и вновь послужить в своем старом полку. Тогда моя душа хоть немного утешилась бы. В эти тяжелые минуты я все больше думаю об этом. Однако пока мы не победим в Дарданеллах, мое место — здесь»[109].

И вновь со всей очевидностью проявилась болезнь Черчилля — маниакально-депрессивный психоз. Состояние удрученности и отчаяния сменялось у него приливами энтузиазма и эйфории. Особенности психологии Уинстона всегда вызывали интерес у его друга лорда Бивербрука, который с поразительной точностью определил склонный к крайностям темперамент Черчилля: «Какое удивительное создание, какой причудливый нрав, он то полон надежд, то придавлен депрессией!»[110]

Уинстон так мучительно переживал свое одиночество еще и потому, что в разыгравшейся в Дарданеллах драме он идеально подошел для роли козла отпущения, на него сразу же указали как на основного, если не единственного виновника. Разве не он первым предложил этот стратегический план, который затем без устали защищал, отметая со своей обычной уверенностью и красноречием все возражения экспертов, касавшиеся технической стороны вопроса? Разве не он постарался в очередной раз, как это уже было в Антверпене, обратить на себя все огни рампы, чтобы завороженная публика влюбленными глазами следила за каждым жестом единственного и неповторимого, гениального Уинстона? Иначе говоря, разве упорство, с которым он пытался убедить всех и каждого в своем военном гении, не побуждало его играть первые и только первые роли? Как заметил его друг-консерватор лорд Биркенхед (Ф. Е. Смит), «его честолюбие, его выдающиеся способности и не менее выдающаяся дерзость завели Уинстона слишком далеко. Он строил слишком большие планы и хотел вершить слишком большие дела»[111]. Нельзя пропустить мимо ушей ключевой и довольно затруднительный вопрос: если Уинстон позволял своим недостаткам одерживать верх над своими замечательными достоинствами, подчас рискуя свести их на нет, не он ли, прежде всего, был виноват в своих несчастьях? Не себе ли самому был он в первую очередь обязан своими неприятностями и поражениями? Он все время подставлял свою голову под молнии, не обременяя себя громоотводом, что же удивительного в том, что, в конце концов, молния его поразила!

Впрочем, несколько лет спустя сам Уинстон ясно и образно описал свою Голгофу, на которую он взошел в 1915 году. Внезапный переход от бурной деятельности к вынужденной праздности (пост канцлера Ланкастерского герцогства не подразумевал исполнения функций главы какого-либо министерского департамента, сама задача канцлера была неясна) заставил Черчилля почувствовать себя никчемным, выброшенным на политические задворки, отвергнутым всеми человеком. «Я все знал и ничего не смог сделать, — писал он. — (...) Словно у чудища морского, исторгнутого из глубин океана, или у водолаза, внезапно оказавшегося на поверхности, мои жилы готовы были лопнуть от резко понизившегося давления. Меня переполняла тоска, и я не знал, как от нее избавиться. (...) Каждая моя клетка пылала жаждой деятельности, и вдруг я очутился в партере и вынужден был наблюдать за разыгрывавшейся трагедией как безучастный зритель»[112].

В свою очередь верный Эдди Марш, называвший «гнусным фарсом» пост канцлера Ланкастерского герцогства, писал Вайолет Асквит: «Я удручен и расстроен из-за Уинстона. Только представьте, какую ужасную рану нанесли ему, лишив любимого дела». А леди Рандольф жаловалась своей сестре: «Уинстон ужасно переживает из-за своего вынужденного безделья»[113]. Временами Черчилля мучили угрызения совести при мысли о тысячах молодых людей, жизнь которых оборвалась в Дарданеллах. «На моих руках больше крови, чем краски», — мрачно сказал он однажды своему гостю, поэту В. С. Бланту, заставшему его за мольбертом[114].

И все же, несмотря на то, что влияние Черчилля с каждым днем таяло и к его мнению прислушивались все меньше и меньше, канцлер Ланкастерского герцогства по-прежнему оставался членом комитета по Дарданеллам, и это была последняя тоненькая ниточка, связывавшая его с военными действиями на Востоке. Уинстон стал всерьез подумывать о службе во Франции, он бы с радостью помог союзникам, лишь бы его назначили командиром.

А между тем атмосфера в правящих кругах Англии накалялась по мере поступления известий о новых поражениях. У командования ничего не ладилось. Пассивность и неэффективность характеризовали действия союзников. Уже стали поговаривать о принудительном призыве на воинскую службу.

11 ноября 1915 года, желая покончить с затруднениями и жалобами, главным образом на Китченера, Асквит решил упразднить комитет по Дарданеллам и заменить его Военным комитетом из пяти человек, в состав которого Черчилль не вошел. Это новое горькое унижение стало последней каплей, переполнившей чашу. Уинстон уже подумывал об отставке, рассудив, что без власти нет и ответственности, теперь же он от дум перешел к действию: его отставка была принята 12 ноября, при этом Асквит не предложил ему и самой маленькой должности. А Черчилль-то рассчитывал испросить для себя пост генерал-губернатора и главнокомандующего восточно-африканских колоний с целью поднять африканскую армию на борьбу с врагом в Европе. Впервые за неполные десять лет Черчилль, для которого это была первая и последняя отставка с поста министра, оказался простым гражданином. Вместе с тем у него появилась возможность вновь надеть военный мундир и отправиться сражаться на французский фронт, что он и сделал шесть дней спустя.

Муза художника

Черчилль открыл для себя живопись, находясь в глубочайшей депрессии. И сразу же она стала его противоядием от отчаяния, а затем и надежным средством, снимающим переутомление. Если поначалу рисование было для него лишь благотворно действующим хобби, то очень скоро оно превратилось в важную составляющую его жизни, заняло прочное место в его сердце и оставалось его любимым занятием до глубокой старости. Сам Черчилль и не думал этого отрицать. «Живопись пришла мне на помощь в трудную минуту, — писал он, — и стала верной подругой, с которой смело можно отправляться в плавание по океану жизни. Ведь в отличие от спорта или игр, где невозможно добиться успеха, не приложив значительных физических усилий, живопись не предъявляет нелепых условий и не требует невозможного, она, напротив, прекрасно уживается со старостью и даже дряхлостью»[115].

Мы можем назвать точную дату первого живописного опыта Черчилля. 12 июня 1915 года, в воскресенье, он впервые попробовал себя в роли художника. К тому времени Черчилль, желая увезти свое маленькое семейство от столичной суеты, да и чтобы самому иметь возможность спокойно отдохнуть в выходные дни, снял на лето симпатичный домик. Хоу Фарм — переделанная на современный манер ферма времен Тюдоров располагалась посреди великолепного сада, в одной из долин Суррея, неподалеку от Годалминга. Там жена его брата Джека леди Гвендолин — близкие звали ее Гуни, — приехавшая погостить на несколько дней, установила свой мольберт и предложила заинтригованному ее работой Уинстону попробовать краски маленького Рандольфа. Вызов был принят, и новоиспеченный художник взялся за работу. И словно по волшебству, чем больше Уинстон сосредоточивался на картине, тем невесомее становились его заботы и хлопоты. По его собственным словам, муза живописи пришла ему на помощь.

Вернувшись в Лондон, он опустошил большой магазин художественных принадлежностей на Пиккадилли, а на следующей неделе, наскоро установив свой собственный мольберт, принялся рисовать сад в Хоу Фарм, на этот раз уже масляными красками. Впоследствии Уинстон всегда рисовал только маслом. Сначала действия начинающего художника были неуверенными, но постепенно рука его становилась все тверже, тем более что в этом начинании его горячо поддерживали двое друзей — известные художники Джон и Хэйзел Лэйвери. Они приехали в загородный дом Уинстона несколько дней спустя, помогали ему профессиональными советами и посвятили его в основы техники пейзажной живописи.

Клетка захлопнулась, отступать было некуда. Случай вмешался в планы судьбы. Отныне простое болеутоляющее от потрясений и унижений несчастного прошлого превратилось в возвышенное, благотворное творческое занятие — создание художественных произведений. Сам Черчилль с гордостью подтвердил это несколько лет спустя: «Живопись — лучшее развлечение на свете. Я не знаю, какое еще занятие, не требуя изнурительных физических усилий, так поглощало бы внимание. Чем бы ты ни был озабочен в данную минуту, чем бы ни грозило тебе будущее, как только ты стал к мольберту, все заботы и угрозы отступают от тебя. Они гаснут во мраке, и все силы твоего разума сосредоточиваются на будущей картине». В действительности слово «развлечение» употреблено в данном случае в гораздо более широком смысле. Уинстон также писал, что «рисование — это отличная забава». Здесь слово «развлечение» следовало бы понимать в том значении, которое придавал ему Паскаль: отношение человека к миру. Леди Рандольф, видя, с какой страстью ее сын отдавался своему новому занятию, даже сравнивала живопись с наркотиком. И все-таки новообращенный художник первым заговорил о том, что существуют границы, которые нельзя переходить. «Например, — писал он, — нужно уметь быть скромным и заранее отказаться от чрезмерных амбиций: не стремиться создавать шедевры, но ограничиться тем удовольствием, которое доставляет сам процесс рисования».

Вскоре в Англии, среди садов, цветов и деревьев, а после войны — на юге Франции, на Лазурном Берегу или в Провансе привычным дополнением пейзажа стала фигура Черчилля перед мольбертом, в куртке из белого тика и широкополой легкой шляпе, с сигарой во рту, палитрой в одной руке и кистью — в другой, поглощенного работой и вполне довольного жизнью. Уинстон предпочитал писать пейзажи — за свою творческую карьеру он написал несколько сотен пейзажей, и даже отправляясь на фронт во Фландрию, он взял с собой мольберт и все необходимое для рисования. Стоя перед холстом, Черчилль вновь обретал утраченное душевное равновесие и веру в будущее, словно начинал жизнь заново.

В то же время поговорка «горбатого могила исправит» как нельзя лучше подходила Черчиллю. Иными словами, Черчилль-солдат, на минутку задремавший в глубине его души, никогда не умирал. И в самом деле, среди всех достоинств живописи Уинстон выделял сходство картины и сражения. На первый взгляд это может показаться парадоксальным, но не стоит забывать, что Черчилль, прежде всего, был бойцом и очень энергичным человеком, а потому обладал довольно своеобразной логикой и не сомневался в том, что между живописью и военным искусством существует глубинная связь. «Писать картину, — утверждал он, — это все равно, что давать сражение. В случае успеха испытываешь даже большее волнение». Дальше следует долгое обоснование подобного сравнения. В своем сочинении «Живопись как времяпрепровождение» Черчилль посвятил этой теме немало страниц.

Он утверждал, что в этих двух процессах одинаковы не только принципы, а именно: единство замысла, единство частей и целого, взаимодействие всех элементов. Но — и это гораздо важнее — то, что прежде чем рисовать картину или давать сражение, нужно разработать план и обеспечить стратегический резерв. В живописи это — пропорции и равновесие, соотношение и гармония. Кроме того, подобно генералу, обязанному внимательно изучить военные кампании великих полководцев прошлого, художник должен ознакомиться с шедеврами, хранящимися в музеях. Таким образом, живопись, как и выигранное сражение, является источником бесконечных удовольствий. Черчилль вовсе не был лицемером: он любил живопись, но родился военным.

Случалось ему рассуждать и о технике художественного творчества, главным образом о диалектике света и цвета, а также о треугольнике, образуемом художником, натурой и картиной. В «Живописи как времяпрепровождении» он призывал, например, к углубленному, даже научному изучению проблемы соотношения взгляда и зрительной памяти художника. Или, если по-другому сформулировать этот вопрос, Черчилль хотел выяснить, какую роль играет память в живописи. Этой теме он посвятил целую страницу своего сочинения, вызвавшую восхищение историка и искусствоведа Эрнста Гомбрича.

«Когда рисуешь картину, — объяснял Черчилль, — сначала созерцаешь натуру, затем палитру и, наконец, сам холст. Следовательно, на полотно переносится сигнал, принятый глазом художника несколькими секундами ранее. Но ведь „по пути“, — продолжал Черчилль, — этот сигнал „попал на почту“, где и был закодирован, переписан с языка света на язык живописи. Получается, что на холст попадает криптограмма, которую следует разместить в правильном соотношении с тем, что уже есть на холсте, только тогда мы сможем расшифровать эту криптограмму, только тогда ее смысл станет очевиден и только тогда с языка цвета художник вновь перепишет ее на язык света. Но теперь это будет уже не свет натуры, а свет искусства. Память несет эту длинную цепь превращений на своих крыльях, а может быть, с трудом передвигает ее, вращая тяжелыми маховиками. В большинстве случаев, — считал Черчилль, — достаточно эфирных крыл памяти, которые так же легки, как крылья бабочки, порхающей с цветка на цветок. Но полный круг эти трудные, долгие превращения совершают при помощи маховиков».

Здесь Черчилль ввел в свое доказательство такой момент. Когда художник рисует на открытом воздухе, фрагменты действия сменяют друг друга так быстро, что кажется, будто бы процесс перевода на язык цвета происходит сам собой. Однако шедевры пейзажной живописи были написаны в помещении, часто много спустя после того, как какой-либо природный пейзаж вдохновил художника на создание картины. В таком случае необходимо обладать «феноменальной зрительной памятью», чтобы воспроизвести натуру, увиденную часы, дни, иногда месяцы назад.

Живопись действительно была для Черчилля источником радости и удовольствия, рисовал он страстно, с упоением, художничество стало тем благом, которое принесло миру это увлечение Уинстона. Кое-кто теперь пытается оценить его творчество, охватывающее более чем сорокалетний период, с профессиональной точки зрения. А ведь долгое время считалось хорошим тоном прощать выдающемуся государственному деятелю его посредственные пейзажи. В наши дни чаша весов склонилась в противоположную сторону и назрела необходимость в переоценке творчества Черчилля. Большая выставка его работ, открывшаяся в Лондоне в 1998 году, немало способствовала возврату интереса к пейзажам Уинстона, а лестные отзывы о них наверняка порадовали бы душу художника, начинавшего свой творческий путь в Хоу Фарм.

На фронте

18 ноября 1915 года майор Черчилль отплыл во Францию, чтобы присоединиться к своему полку — Оксфордширским королевским лейб-гусарам, стоявшим в ту пору в Сент-Омере. Сразу же по прибытии Уинстона принял его друг, главнокомандующий британским экспедиционным корпусом генерал Френч, предложивший ему чин генерала и бригаду в подчинение. Но поскольку Уинстону необходимо было освоиться с боевой обстановкой и приобрести фронтовой опыт, генерал Френч решил, что ему нелишне будет в течение нескольких недель пройти подготовку во втором гренадерском батальоне — элитном гвардейском подразделении.

Полковник и офицеры батальона приняли Уинстона враждебно, им не по душе были политики, переодетые солдатами. Однако Черчилль виду не показал и вскоре повел свой батальон в бой. Его участок находился в секторе Нев-Шапелль, что в Артуа, — весной там начались ожесточенные бои. Для Уинстона началась новая жизнь, полная опасностей и испытаний. Никакого комфорта и беспрекословное подчинение гвардейской дисциплине. Понемногу его мужество и стойкость снискали ему уважение товарищей, и они с искренней радостью приняли Черчилля в свой круг. У него, правда, и не было другого выбора, кроме как стоически переносить тяготы фронтовой жизни в доставшемся его батальону нелегком секторе. Выкопанные кое-как окопы не были оснащены должным образом и представляли собой превосходную мишень для противника, не прекращавшего бомбардировок ни днем, ни ночью. Изо дня в день бойцам приходилось бороться с грязью, дождем и холодом, не говоря уже о полчищах летучих мышей. Однажды в убежище Черчилля, служившее штабом его батальону, угодил вражеский снаряд — к счастью, Уинстона в этот момент там не было.

Проведя несколько недель на линии огня, Черчилль воспользовался полученной в начале декабря передышкой и составил небольшое эссе под названием «Варианты наступления». В этом сочинении он развил идеи, долгое время не дававшие ему покоя. В бытность свою первым лордом адмиралтейства он уже пытался воплотить их в жизнь в виде опытных образцов так называемых сухопутных кораблей (landships). По мнению Уинстона, для того, чтобы атаковать и обратить неприятеля в бегство, не подставляя под пули «нагую грудь солдата», необходимо было использовать новые передвижные механизмы, своего рода огромные бронещиты на колесном, а еще лучше на гусеничном ходу. В неуемном воображении Черчилля эти изрыгающие огонь бронещиты, неуязвимые для пулеметов неприятеля, должны были прикрывать собой около дюжины человек, карабкаться по склонам, сметать заграждения из колючей проволоки, подбираться к вражеским окопам и брать их штурмом, обстреливая продольным огнем[116]. Таким образом тупик окопной войны был бы пройден, и да здравствуют старые добрые сражения с атаками и победами! В это же время Уинстон свел знакомство с молодым гусаром капитаном Луисом Спирсом (тогда его еще называли Спайерсом[117]), командированным в 10-ю французскую армию. Уинстон и Луис сразу же подружились и вместе отправились осматривать участок фронта в районе Нотр-Дам-де-Лоретт, затопленный кровью и крысами, пожиравшими трупы. В 1940 году генерал Спирс был основным посредником между британским премьер-министром и генералом Де Голлем.

Вблизи линии фронта: Черчилль в окружении французских офицеров.Декабрь 1915.


Тем не менее, напрасно Уинстон пытался ободрить Клементину, в радужных тонах описывая ей свое пребывание на фронте: «Я вновь обрел покой и счастье, которых не испытывал уже долгие месяцы». Напрасно он убеждал лорда Керзона в том, что фронтовая жизнь многому его научила и избавила от забот («веселая жизнь с прекрасными людьми»). Временами Уинстона вновь охватывало уныние, а чувство разочарования и вовсе не покидало его[118]. Согласно новому распоряжению Асквита, Уинстона не могли произвести в чин бригадного генерала, и ему пришлось расстаться и с этой надеждой, которую он лелеял уже несколько недель. Совсем некстати сэр Джон Френч был снят со своего поста накануне Рождества, а новый генерал сэр Дуглас Хейг, ставший командиром британской армии во Франции, не проявлял к Уинстону особой симпатии. На несчастного потомка герцога Мальборо вновь вылили ушат холодной воды: 1 января 1916 года его командировали в шотландский пехотный полк в чине подполковника. В распоряжение Черчилля поступил 6-й батальон Шотландских королевских стрелков.

Стрелки приняли Уинстона холодно в силу тех же причин, что и гренадеры, однако вскоре их отношение к опальному политику переменилось. Батальон в составе семисот человек, из которых тридцать были офицерами, принадлежал к полку со славным прошлым, восходящим к 1678 году. Увы, в сентябре полк понес большие потери в ходе кровопролитного сражения при Лосе. Тогда стрелки потеряли половину личного состава убитыми и ранеными, в числе которых — все кадровые офицеры. Новобранцы же были слишком молоды и неопытны. В первую очередь Черчиллю надлежало реорганизовать и обучить вверенное ему подразделение. Задача была как раз по нему, и он с ней блестяще справился. Затем он сделал своей правой рукой кадрового капитана из числа своих друзей, шотландского баронета и гвардии офицера сэра Арчибальда Синклера. Синклер был так же, как и Черчилль, увлечен авиацией. Капитан придавал уверенности подполковнику, и они прекрасно ладили. Их дружба прошла испытание временем: Синклер был бессменным министром авиации в кабинете Черчилля с 1940 по 1945 год.

Безусловно, методы Черчилля не всегда укладывались в общепринятые рамки, однако они были хороши тем, что способствовали поддержанию морального духа в батальоне, заставляли солдат и офицеров почувствовать себя сплоченной командой. Так, впервые собрав своих офицеров, Уинстон без обиняков объявил им: «Господа, мы ведем войну со вшами!» И принялся читать лекцию о происхождении и повадках «Пулекс европеус» — чем они питаются, какие имеют привычки и какова их роль в войнах прошлого и современности[119]. В считанные дни обаяние Черчилля распространилось на подчиненных. Его чары снискали ему возраставшую с каждым днем популярность как среди офицеров, так и среди простых солдат, которые в большинстве своем были родом из графств Эйршир и Гэллоуэй, что в Лоулэндсе. А связного французского офицера, прикомандированного к батальону Уинстона, звали Эмиль Эрзог, он же Андре Моруа.

Сто дней, которые Черчилль провел во Фландрии, командуя своими шотландскими стрелками, заметно его изменили. После короткого подготовительного периода батальон принял участие в сражении в конце января 1916 года. Шотландским стрелкам достался участок длиной в один километр в уголке Бельгии, еще остававшемся в руках союзников. Линия фронта проходила по самой границе с Францией, к северу от Армантьер. Передовая база батальона располагалась в деревушке Лоранс, которую бойцы переименовали в «Плаг-Стрит» (отангл. plug — затвор, пуля). Шпиль местной церкви был сорван вражеским снарядом еще в марте, но, несмотря на бомбежки, в деревушке еще оставалось несколько мирных жителей. На передовой позиции противников разделяла нейтральная территория шириной в сто пятьдесят — триста метров. По ту сторону границы, на французской земле разместился штаб командования батальоном — в монастыре, окрещенном «богадельней». Там проживали две монахини, к которым Черчилль проникся искренней симпатией. А вокруг простирался унылый пейзаж — «жалкие фермы, затерявшиеся в океане размокших полей и в грязи дорог»[120], — как писал Уинстон.

«Полковник Черчилль» изо дня в день объезжал свой участок, проверял оборонительные сооружения, осматривал мешки с песком, ведь немецкие артиллеристы без работы не сидели — однажды они метким выстрелом разворотили комнату, служившую Уинстону спальней. А ночью он патрулировал окопы, сопровождаемый верным Синклером. На фотографиях того времени Черчилль запечатлен в длинном плаще, широких сапогах, с револьвером и электрическим фонариком у пояса, в серо-голубой французской каске, подаренной одним генералом, соседом по фронтовому участку. Щеголь-Уинстон предпочитал ее плоской каскеtommiesи шотландской шапкеglengarry.

Уинстон был известным человеком и не мог оставаться незамеченным, тем более что время от времени его посещали высокие гости. Впрочем, иначе и быть не могло. Не мог он слиться с безликой массой офицеров экспедиционного корпуса. Его высокое общественное положение давало ему право на неоспоримые привилегии: широкий таз для омовений, дорогое белье, сигары, шампанское и коньяк — все это заботливо пересылала ему из Лондона Клемми. Однако Уинстон никогда не давал окружающим повода почувствовать свое превосходство. Когда он покидал батальон, все искренне сожалели о его уходе, ведь он был добрым, гуманным командиром. Уинстон завоевал себе авторитет с первых же дней пребывания в батальоне. Один из офицеров шутливо заметил: «Мы ночи напролет гадали, какой же приказ он отдаст на следующий день, а днем исполняли его приказы»[121].

Перед лицом опасности Черчилль по обыкновению не обращал внимания ни на пули, ни на снаряды. Конечно же, его авторитет в батальоне возрастал соразмерно его мужеству, только вот Клементина в Лондоне заливалась слезами, беспокоясь о своем храбром муже. Ее вовсе не успокаивали его складные эпистолы, в которых он писал, будто бы для него это всего лишь «большие каникулы (...), вроде путешествия в Африку»[122]. Жена всегда готова была к худшему. В письмах, которые они писали друг другу ежедневно, были и семейные, и фронтовые, и политические новости. Изгнанник с «Плаг-Стрит» изливал Клементине свое сердце и в то же время без конца давал ей всевозможные инструкции, наказы, не скрывая своего смятения, охватывавшего его всякий раз при мысли о разбитой карьере. «Солдаты, которые меня окружают, видят только мою улыбку, — признавался он, — мое спокойствие и удовлетворенный вид. Мне становится легче на душе оттого, что я могу открыть тебе свое сердце. Прости меня». Несколько дней спустя он снова написал об обманутых надеждах, о своем бессилии: «Я должен молча ждать нового поворота злосчастных событий. Уж лучше пусть тебе затыкают рот, чем позволяют давать советы, которые никто не слушает». Дальше следовали новые наказы Клементине поддерживать регулярную связь с его друзьями и псевдодрузьями: «Мне больше не на кого положиться. Только ты можешь похлопотать вместо меня»[123].

И Клементина без устали хлопотала в высших слоях лондонского общества. Она собирала достоверную информацию и всевозможные слухи, принимала все приглашения, пыталась угадывать мысли друзей и недругов — для того, чтобы направить в правильное русло политические расчеты мужа.

Ведь и на фронте он следил за маневрами британских властей не менее ревностно, чем когда сам их представлял. Между тем на Лондон неотвратимо надвигался глубокий правительственный кризис. Тогда Уинстон укрепился в мысли, что ему необходимо было вернуться в Вестминстер. Воспользовавшись отпуском в начале марта, он таки произнес в палате общин речь, но, увы, выступление его закончилось полным провалом. Боже мой, какие мелочи! Уинстон со свойственным ему нетерпением и верой в будущее уже воспрянул духом и вспомнил, что надежда — одна из основополагающих добродетелей человека. Удобный случай представился ему в апреле: тогда было решено реорганизовать полк Шотландских королевских стрелков, в результате чего 6-й батальон объединили с другим батальоном и Черчилль лишился своего командного поста. С решением он не затягивал. Отныне с фронтом было покончено. 9 мая 1916 года Черчилль вернулся в Лондон.

Министр снабжения армии: 1917—1918

В Лондоне Черчилль оказался совершенно один. Оставив резиденцию военного министерства, он вместе с семьей обосновался в элегантном квартале Саут Кенсингтон (в этом же квартале Уинстон провел последние годы своей жизни), по адресу Кромвель роуд, 41, напротив Музея естественной истории. Предубеждение против Уинстона было по-прежнему живо, злоба, враждебность не ослабевали. В политических кругах в его адрес постоянно сыпались желчные замечания. Выступления Уинстона в палате общин принимались враждебно, о чем бы он ни говорил. В декабре 1916 года в сформированном Ллойдом Джорджем новом коалиционном правительстве, необходимость в котором возникла после того, как консерваторы взбунтовались против некомпетентности Асквита, вновь не нашлось местечка для Черчилля. Новый премьер-министр также столкнулся с яростным сопротивлением лидеров партии тори, которых в правительстве оказалось подавляющее большинство. Уинстон был в ярости, он снова пал духом. Когда ему стало известно, что он оказался не у дел, с ним даже случился приступ бешенства. Черчилль все больше и больше убеждался в том, что постепенно скатывается в пропасть и пути назад нет. Единственным утешением в 1917 году для него стал рапорт специальной комиссии, выяснявшей причины поражения в Дарданеллах. У Уинстона появилась слабая надежда на прощение. Пусть с бывшего первого лорда никто не снимал вины за катастрофу, унесшую жизни тысяч англичан, но, по крайней мере, теперь упреки были справедливо распределены между всеми виновными.

Ситуация в конце концов изменилась в июле 1917 года. Ллойд Джордж, лучше чем кто бы то ни было знавший Уинстона и все его достоинства, рассудил, что целесообразнее было бы заручиться поддержкой Черчилля, нежели внести его в список своих врагов, и предложил ему пост министра снабжения армии. Со стороны консервативной партии раздался вопль негодования, послышались угрозы подать в отставку, исходившие сразу от нескольких министров, но Ллойд Джордж выдержал удар. Он переждал грозу и объяснил свой поступок тем, что этот министерский портфель не давал своему владельцу большой власти, а главное, новый министр не являлся членом военного кабинета. Как бы то ни было, а Уинстон приближался к концу чистилища. Нужно сказать, что он немало удивился такому враждебному к себе отношению и так и не увидел всей глубины пропасти, разделявшей его с товарищами по цеху, — странное простодушие со стороны Черчилля[124].

Уинстон двадцать месяцев ожидал искупления, и вот теперь, вернувшись к власти, он чувствовал прилив сил и бодрости. Его переизбрание в Данди 29 июля было пустой формальностью, и он тут же самозабвенно принялся исполнять свои новые обязанности. Учитывая его «безобидную» слабость вмешиваться в дела своих коллег по кабинету, одна из тетушек Уинстона дала ему мудрый совет: «Крепче держись за снабжение армии и не пытайся руководить правительством!» Таким образом, возобновились партнерские отношения между Ллойдом Джорджем и Черчиллем, однако в условиях, заметно отличавшихся от прежних. На этот раз первый стоял во главе государства, а второй, возглавляя второстепенное министерство, являлся его подчиненным и не имел права голоса в решении стратегических вопросов, касавшихся военных действий. И, тем не менее, полупогасшие огни рампы были Уинстону куда больше по вкусу, нежели мрак полного забвения.


Созданное в 1915 году и поначалу возглавляемое Ллойдом Джорджем министерство снабжения армии отвечало за ключевой сектор вооружения. Когда Черчилль вернулся в правительство, назрела необходимость коренной реорганизации министерства. С момента своего основания оно росло как на дрожжах, и к 1917 году численность его бюрократического аппарата составляла двенадцать тысяч человек. К тому же координировать деятельность разрозненных и разнородных его отделов не представлялось возможным. А потому одной из первых мер, принятых новым министром, была перегруппировка решающих органов министерства и учреждение верховного совета снабжения армии, председателем которого являлся сам Уинстон. В целом его деятельность, отмеченная той же энергией и той же эффективностью, что и несколько лет назад, развивалась в двух основных направлениях: с одной стороны, его внимание поглощала новая материально-техническая база, необходимая для победы, с другой — положение трудящихся и отношения, возникающие в процессе производства.

Что касается первого направления, то в представлении Черчилля существовала тесная связь между вооружением и стратегией. Он с первых же дней вооруженного конфликта высказывал свое крайне негативное отношение к «войне на истощение», которая велась на Западном фронте. Уинстон резко осуждал кровавую бойню, учиненную на Сомме в 1916 году и во время «третьего Ипрского сражения», длившегося с августа по ноябрь 1917 года. Он говорил, что вести «войну на истощение» — значит «губить ужасающее, доселе неслыханное, но все же недостаточное для убедительной победы количество человеческих жизней»[125]. Уинстон ратовал за «войну вооружений», призывал заменить людей машинами.

Теперь в руках у союзников было два стратегических козыря. С одной стороны, в войну вступили Соединенные Штаты, и в скором времени ожидалось прибытие в Европу значительного контингента американских солдат, с другой стороны, с появлением новой военной техники основная ставка делалась именно на нее, а не на солдат. Тогда Черчилль превратился в «человека с Запада». Весной 1917 года он заявил: «Машины могут заменить людей. (...) Различные механизмы способны сделать человека сильнее, служить опорой венцу творения»[126]. Вот почему Черчилль, долгое время не веривший в возможность прорыва на французском фронте, теперь надеялся осуществить его путем массового производства вооружения, в частности, новых видов техники — танков, самолетов и химических снарядов. Потому-то он так враждебно встретил предложение Красного Креста запретить использование отравляющих веществ, ведь «человеколюбивый» Уинстон намеревался пустить их в ход еще в Дарданеллах.

Что же касается второго направления деятельности Черчилля — производственных отношений и условий труда на заводах, выпускавших вооружение, то в этой области у него был большой опыт, приобретенный им еще в бытность свою министром торговли. С тех пор как Великобритания превратилась в один большой склад оружия, готовясь к тотальной войне, в отношении рабочего класса предстояло решить две основные, взаимосвязанные задачи. Необходимо было осуществить так называемое «разбавление» и определить соответствующие размеры заработной платы. Для того чтобы не препятствовать призыву мужчин в армию и в то же время обеспечить нужды производства, руководителям заводов пришлось наряду с профессиональными рабочими нанять неквалифицированных новичков, как мужчин, так и женщин. Такую практику и стали называть «разбавлением». Однако это вызвало недовольство у квалифицированных рабочих металлургической и кораблестроительной отраслей. Они были обеспокоены назначением новичков на должности, не соответствовавшие их квалификации, а также выравниванием заработной платы квалифицированных и неквалифицированных рабочих. Кроме того, количество женщин, занятых в производстве боеприпасов, с двухсот тысяч в 1914 году увеличилось до одного миллиона в 1918 году. А их заработная плата принципиально была значительно ниже заработной платы мужчин.

В лоне рабочей аристократии, опасавшейся за свое положение и приобретенные льготы, главным образом на заводах, производивших оружие, зародилось движение воинственно настроенных цеховых старост, что привело к крупномасштабным забастовкам весной 1917 года. Черчиллю понадобились вся его ловкость и умение, чтобы не в ущерб нуждам войны исполнять директивы правительства и удовлетворять требования трудящихся, которые сильно различались в зависимости от категории рабочих, их выдвигавших.

Справиться с народным недовольством, вызванным удорожанием жизни и скандалами, связанными с побочными доходами, полученными в ходе войны, было тем труднее, что русская революция служила примером и вдохновляла активистов Независимой лейбористской и Британской социалистической партий. Тем не менее, правительство было начеку, политическое чутье подсказывало руководителям государства, что нужно заручиться поддержкой наиболее организованных и решительных представителей рабочего класса, а именно квалифицированных рабочих. И тогда Черчилль согласился повысить им заработную плату. Однако, несмотря на это, забастовки возобновились летом 1918 года — сказались пацифизм большевиков и дух пораженчества, которым повеяло из России.

Прозорливый министр заранее позаботился о будущем. Так, в ноябре 1917 года он создал комитет по демобилизации и реконструкции внутри своего ведомства, с тем, чтобы наметить долгосрочные решения на послевоенный период в социальной сфере, чреватой всевозможными осложнениями. Одновременно, собрав у себя в министерстве представителей женских профсоюзов, Черчилль рассказал им о своих планах относительно будущей организации женского труда. «Мы пионеры в области женской занятости в промышленности и даже в военном производстве», — заявил он, сославшись на «ход истории, предоставившей женщине место в производственной жизни Великобритании, возможно, на весь век». Ведь было бы ошибкой рассматривать их вклад в производство как «всего лишь эпизод Первой мировой войны». «Пришло время, — уверял он, — определить принципы, которыми грядущие поколения будут руководствоваться, используя женский труд в промышленности»[127].


Несмотря на все обязанности и нелегкие задачи, в которых у Черчилля не было недостатка в министерстве снабжения армии, он зорко следил за ходом военных действий. Под различными предлогами приблизительно пятую часть своего времени Черчилль проводил во Франции — либо в Париже, где он регулярно встречался с министром вооружения Луи Лушором, либо в штабах, либо на фронте. Он даже выхлопотал для своих нужд замок неподалеку от Этапля. Благодаря этим частым путешествиям ему посчастливилось стать свидетелем решающих этапов военных операций. 21 марта 1918 года он присутствовал при трагически окончившемся для союзников наступлении германской армии. Под огненным дождем и градом свинца британский фронт был прорван, и французская армия была поставлена под удар. Тогда Черчилль встретился с Фошем, который дал ему поручение к Клемансо. Вместе они поспешили на передовую линию осмотреть оборонительные сооружения союзников — и «тигра», и «бульдога» фронт притягивал как магнит[128].

Уинстон вновь оказался в центре событий в апреле, когда противник нанес сокрушительный удар армии союзников во Фландрии. Враг наступал на большой территории, включавшей и деревушку «Плаг-Стрит», в окопах которой некогда сражался Черчилль. День 8 августа 1918 года стал черным днем для немецкой армии, как говорил Людендорф. Черчилль с чувством глубокого удовлетворения присутствовал при танковой атаке союзников, которая наконец увенчалась успехом. Вражеский фронт был прорван (а первый убедительный смотр новой техники, задействованной в атаке, состоялся еще в ноябре 1917 года близ Камбре).

Отныне долгожданная победа была уже не за горами. В «Мировом кризисе» Черчилль рассказал, как в момент подписания перемирия он открыл в министерстве выходящее на Трафальгарскую площадь окно и с глубоким волнением, совсем не похожим на то, которое он испытывал в четырнадцатом году, слушал бой Биг-Бена, отмерившего одиннадцатый час одиннадцатого дня одиннадцатого месяца 1918 года. Бой часов подхватили колокола всех лондонских церквей.

Во главе военного министерства и министерства по делам колоний: 1919—1922

Теперь, когда не слышно было звуков выстрелов и грохота орудийных залпов, когда вдали уже показался голубь мира, у жителей Европы появилась надежда вернуться, наконец, к нормальной жизни, которую они вели до войны («back to 1914» — «вернуться к 1914 году» —англ.). Что же касается Черчилля, он не разделял этих иллюзий, хотя активно поддерживал Ллойда Джорджа, когда тот пообещал бойцам подарить им по возвращении «дома, достойные их героизма».

Пока же, прежде всего, нужно было подумать о выборах, поскольку в последний раз они проводились аж в 1910 году. Перед правительством стоял ключевой вопрос, ответ на который необходимо было дать как можно скорее: сохранить или нет коалиционное правительство, ведь от этого зависела предвыборная тактика партий. Начиная с 1915 года управление Соединенным Королевством под предлогом защиты родины было доверено коалиционному правительству. Во главе с либеральным премьер-министром Асквитом, а затем во главе с Ллойдом Джорджем либералы и консерваторы, к которым присоединились ратовавшие за священный союз лейбористы, вершили судьбу Британии. Вопрос заключался в следующем: должна ли и может ли быть сохранена в мирное время эта коалиция, вызванная к жизни войной?

Нерешительность политиков усугубилась новыми факторами. Произошел раскол в старой либеральной партии, разделившейся на два враждебных лагеря. Большинство либералов поддерживали Ллойда Джорджа и выступали за коалицию. Черчилль был одним из лидеров этого либерального крыла. По другую сторону баррикад оказались сторонники Асквита, в марте 1918 года проголосовавшие в палате общин против коалиции, но голосующих теперь стало втрое больше. В 1918 году был принят закон, согласно которому право голоса получали все мужчины, начиная с двадцати одного года, и все женщины, начиная с тридцати лет.

В конце концов, рожденный в годы испытаний альянс был сохранен, и возглавил его снова Ллойд Джордж. Черчилля это несказанно обрадовало, ведь он всегда мечтал о центристском коалиционном правительстве, которое руководило бы страной в мирное время. 14 декабря 1918 года выборы в законодательное собрание на территории Великобритании проходили при наличии трех «кандидатов». Первым «кандидатом» был лагерь депутатов, выступавших за коалицию. Они получили две трети мест в парламенте, и победа осталась за ними, причем львиная доля голосов досталась консерваторам, также поддерживавшим коалицию. Ко второму лагерю принадлежали либералы Асквита, потерпевшие жестокое поражение. Что же до третьего лагеря — лагеря лейбористов, то он с честью прошел это испытание, заполучив двадцать два процента голосов. В своем округе Данди Черчилль одержал блистательную победу, намного опередив остальных претендентов.

В ходе избирательной кампании Уинстон не пошел вслед за модой и поостерегся клеймить Германию. Он не требовал предать суду Вильгельма II («Hang the Kaiser»[129]), не призывал отомстить Германии («сдавить апельсин так, чтобы из него выскочили все косточки», как говорил Ллойд Джордж). Черчилль, напротив, мечтал о примирении победителя и побежденного, проявив тем самым великодушие и широту души. Само собой, здесь не обошлось и без политического расчета, ведь хитроумный Черчилль ничего не делал просто так, по одному лишь велению сердца. Он ненавидел прусских солдафонов, он хотел и впоследствии не скрывал этого, «чтобы победители обходились с немцами гуманно, прилично кормили, а их заводы поделили между собой»[130].

Что же касается внутренней политики, то здесь Черчилль ратовал за смелые социальные реформы. У него появился шанс раздуть тлеющие угли своего былого радикализма, по-прежнему посягая при этом на права лейбористов. И он снова затянул старую песню во славу реформ и благосостояния. «Необходимо, — объяснял он Ллойду Джорджу, — объединить все просвещенные силы страны и повести их по пути науки и дисциплины на помощь бедным горемыкам». «Так, — говорил Черчилль, — мы сможем обеспечить „процветание и стабильность империи“»[131].

Однако министерский портфель, который Ллойд Джордж предложил Черчиллю в новом коалиционном правительстве, — портфель министра военного ведомства — при всей своей значимости не предполагал его участия в решении внутриполитических вопросов. Черчилль больше двух лет совмещал руководство военным министерством и министерством авиации, которое ему поручили «в нагрузку». Это продолжалось с 10 января 1919 года по 13 февраля 1921 года — тогда Уинстон перешел в министерство по делам колоний, однако министром авиации он оставался еще в течение двух месяцев. С 1 апреля 1921 года по 19 октября 1922 года в его ведении находилось лишь министерство по делам колоний. Таким образом, Черчилль блестяще справился с проблемой снабжения армии в 1917—1918 годах, благодаря чему был помилован и вновь стал одним из главных действующих лиц на политической сцене. На посту министра по делам колоний Уинстон оставался четыре года и за это время показал все, на что он был способен. Однако его старание не дало ему никаких гарантий на будущее, как показали дальнейшие события.

Демобилизация оказалась первым испытанием, с которым новому министру необходимо было справиться как можно скорее. Ведь не успели полководцы подписать перемирие, а солдаты уже начали проявлять нетерпение. Они требовали лишь одного: отправить их по домам немедленно, раз сражаться больше не с кем. Но чиновники военного министерства, разрабатывавшие еще во время войны замысловатые, долгосрочные планы демобилизации, совершенно упустили из виду подобный поворот событий. Среди солдат стало расти недовольство, которое, не дай бог, могло привести к участию армии в социальных волнениях, сотрясавших Англию.

В этой тяжелой ситуации, когда страсти накалялись с каждым днем, нужно было реагировать незамедлительно, погасить волнения, пока они не вылились во всеобщее восстание. А ведь в Кале пять тысяч военных уже подняли мятеж, в Лондоне — три тысячи, и этот список можно было бы продолжить. Правительство и военные чиновники испугались не на шутку. И тут находчивый Уинстон объявил о мерах, которые намерен был принять и которые успокоили бы недовольных, обеспечив их скорейшее возвращение к родным очагам. Не забыл он и о необходимости оставить на службе часть личного состава, достаточную для поддержания порядка на оккупированных территориях и в неблагонадежных районах, будь то на европейском континенте, на Ближнем Востоке или в Ирландии. Говоря словами самого Черчилля, он собирался «отпустить троих солдат из четверых и платить четвертому двойное жалованье»[132]. В целом два миллиона шестьсот тысяч солдат были в спешном порядке демобилизованы, а девятьсот тысяч остались на действительной службе. В начале 1922 года стало возможным упразднение обязательного призыва в армию, отнюдь не пользовавшегося популярностью у народа, и возвращение к военной службе на добровольных началах. Ведь теперь армия вполне могла обойтись и добровольцами. Итак, Черчилль записал в свой актив первый громкий успех на новом посту.

Тем не менее, не все было так гладко в военном министерстве. Большую часть времени и энергии у Уинстона отнимали две «головные боли» — большевизм в России и беспорядки в Ирландии. Черчилль так самозабвенно трудился над разрешением этих проблем, что пренебрегал другими своими обязанностями. В первую очередь пострадала оборона, которую необходимо было реорганизовать сразу после окончания военных действий. Министр упустил возможность модернизировать армию, исходя из уроков только что закончившейся войны и используя новые технологии. К тому же Черчилль обделил вниманием авиацию, несмотря на огромный интерес, который он всегда к ней проявлял.

Конечно же, не стоит забывать о том, что министр авиации, уступив доводам тогда еще генерала Тренчарда (ставшего впоследствии маршалом), отца-основателя военно-воздушных сил Великобритании, сумел придать авиации статус независимого рода войск, наравне с сухопутной армией и военно-морским флотом. Уинстон был убежден в главенствующей роли авиации в обеспечении безопасности на огромных территориях Британской империи, главным образом на Ближнем Востоке. И именно он ввел знаменитое «правило десяти лет». ЭтоTen Years' Rule— «правило десяти лет», предложенное Черчиллем и утвержденное коалиционным правительством в августе 1919 года, касалось принципов разработки военного бюджета. Его автор в очередной раз доказал свою прозорливость, выдвинув гипотезу (или тезис) о том, что в ближайшие десять лет ни Великобритания, ни Британская империя не будут участвовать в каком-либо крупном вооруженном конфликте. Следовательно, и предусматривать статью расходов на крупный экспедиционный корпус было ни к чему.

Доблестным защитникам родины пришлось затянуть пояса на многие годы, отмеченные небывалым сокращением расходов на военные нужды. К концу 1920 года личный состав армии сократился до трехсот семидесяти тысяч человек, тогда как на момент подписания перемирия военных в Британии было три миллиона. В военно-воздушных силах Великобритании насчитывалось двадцать четыре эскадрона вместо ожидавшихся ста пятидесяти, из них только два обеспечивали безопасность непосредственно Соединенного Королевства. А бюджет британской ближневосточной авиации сократился с сорока пяти миллионов до одиннадцати миллионов фунтов.

* * *

Глава военного министерства Уинстон Черчилль и маршал Уинсом инспектируют британские войска в Рейнланде.1919.


На протяжении всего 1919 года и в начале 1920 года Черчилля больше всего беспокоила ситуация в большевистской России. Отметим, что он не имел права голоса на мирных переговорах в Париже, и передел карты Европы осуществили без его участия. Позиция, которую занял пылкий глава военного ведомства, была проста. Ссылаясь на достойные конца света ужасы, совершенные большевиками, он настоятельно советовал Ллойду Джорджу, невзирая на ожесточенное сопротивление последнего, начать широкомасштабную военную интервенцию в Россию. И в свете грядущего вторжения, на которое он так надеялся, Черчилль проводил две последовательные линии в своей политике.

В конце 1917 года в Россию были посланы значительные силы союзников с тем, чтобы помешать немцам воспользоваться развалом царской армии. Около тридцати тысяч британских солдат было сосредоточено на севере, в районе Мурманска и Архангельска, другая часть британского контингента переправилась во Владивосток. По мысли Черчилля эти силы следовало использовать для стремительной интервенции, согласовав свои действия с русской контрреволюционной армией, и свергнуть диктатуру большевиков. Однако в своем страстном порыве Черчилль не нашел поддержки у министров. Коллеги без особого труда убедили неугомонного Уинстона в том, что за четыре года еще не успели зарубцеваться раны, полученные в ходе последней страшной войны, а потому никто не согласится ввязываться в новую[133]. И тогда Уинстон сосредоточил свои усилия в другом направлении. Раз англичане не желали огнем и мечом уничтожить большевистскую гидру, это надлежало сделать белой армии. Следовательно, нужно было поддержать царских офицеров, оказать им всестороннюю помощь — оружием, деньгами и техникой. В Гражданской войне, бушевавшей в России, необходимо было оказать содействие, прежде всего генералу Деникину на юге и адмиралу Колчаку на востоке, отправив им на выручку британских добровольцев. Однако премьер-министр и другие члены правительства вновь остались глухи к доводам Уинстона. Напрасно он метал громы и молнии, пытаясь растопить флегму своих коллег. Черчилль никак не мог понять, что война с Германией отняла у британцев все силы и что расшевелить их теперь не было никакой возможности. Поэтому-то брошенный тогда клич «Kill the Bolshie, kiss the hun»[134]не нашел отклика в сердцах англичан.

Тем более что британские рабочие с большим сочувствием отнеслись к революции в России, в Англии даже был создан комитет «Hands off Russia»[135]. Заря, занимавшаяся на Востоке, заворожила левые силы Соединенного Королевства. Ведь там утопия становилась явью. События в России побудили Герберта Уэллса написать в 1923 году сатиру «Люди как боги». Лейбористская пресса во главе с «Дейли Геральд» усердно клеймила Черчилля, выставляя его агентом и, более того, образцовым воплощением капитализма, милитаризма и империализма. В конечном счете, воинственная позиция Уинстона вкупе с его отчаянным неприятием коммунизма, коренившимся в социальных конфликтах 1910—1911 годов и в ожидании всеобщей забастовки в 1926 году, крепко поссорили его с лейбористами и тред-юнионами. За ним на долгие годы закрепился образ врага рабочего класса.

Как бы то ни было, в середине 1920 года стало ясно, что Гражданская война в России близится к концу. Красная армия победила. Тогда донкихотствующий потомок Мальборо, возмущенный предательством своих соотечественников по отношению к союзнической белой армии, посвятил последней пятый том «Мирового кризиса»: «Нашим верным союзникам и товарищам, воинам Российской императорской армии».

Черчилль был заклятым врагом большевизма. За два с небольшим года он исчерпал все запасы красноречия, пытаясь открыть окружающим глаза на опасность, которую нес в себе большевизм. Черчилль старался донести до современников мысль о том, что зло, надвигавшееся с Востока, непременно приведет к гуманитарной катастрофе. Он никогда еще не говорил так страстно, не сдабривал свою речь такими страшными метафорами. Чтобы внушить соотечественникам ужас и отвращение к режиму Советов, Черчилль не скупился на грозные и пугающие эпитеты. «Действительность такова, — возмущался он, — что в железной деснице горстки врагов рода человеческого, избравших путем своего правления массовые убийства, Россия вот-вот превратится в варварскую страну со скотоподобным населением. На огромной территории исчезает цивилизация, и на развалинах городов, посреди гор трупов большевики скачут и беснуются, подобно отвратительным бабуинам»[136]. Ленина же Уинстон называл «чудовищем, карабкающимся по пирамиде, сложенной из черепов». «В конечном счете, — грозил Черчилль, — коммунистический нигилизм ведет к тому, что большевики разрушают все, что попадается на их пути (...), как вампиры, высасывающие кровь из своих жертв»[137].

По словам Черчилля, беда России, стонавшей от горя и нищеты по вине своих новых хозяев, «сумасшедших извращенцев», была в том, что надеяться ей было не на что, пока эта «гнусная шайка фанатиков-космополитов» продолжала «держать за волосы и тиранить русский народ». Одним словом, безапелляционный вердикт Уинстона был таков: «Большевистская тирания — самая страшная в истории человечества, самая разрушительная и постыдная»[138].


Теперь постараемся понять, в чем же была причина такого упорства, переходящего порой в одержимость. Объяснение такому поведению главы военного ведомства, данное в свое время Ллойдом Джорджем, представляется нам малоубедительным. Премьер-министр постоянно спорил с Черчиллем о том, какую позицию следовало занять Англии по отношению к России. Он утверждал, что потомок герцогов Мальборо был слишком напуган убийством великих русских князей и его отвращение к большевизму лишь отражало его классовый инстинкт самосохранения. Может статься, дело обстояло именно так, впрочем, чем хуже версия о том, что причиной всему была романтическая привязанность Уинстона к «святой Руси»? Глубинные мотивы ярости Черчилля следует искать не здесь. Сам он всегда возмущался, когда его называли реакционером в этой связи.

На наш взгляд, поиск разгадки нужно вести совсем в другом направлении. Причина упрямства Уинстона — прежде всего идеологическая. У Черчилля был собственный, быть может и односторонний взгляд на природу коммунизма, на его политическую философию и универсальный характер, «экспортируемый», так сказать, во все страны земного шара. Черчилль считал, что на кон поставлены свобода, демократия, правовое государство, Британская империя — словом, все те ценности, в которые он верил и которые были частью его сознания. Он понимал, что повсеместное распространение коммунизма уничтожило бы столь дорогие его сердцу завоевания человечества. Речь шла о борьбе не на жизнь, а на смерть между двумя цивилизациями, между двумя концепциями человека. Вот почему глава военного ведомства употребил всю свою энергию на этот крестовый поход против большевизма. Он поставил перед собой цель раздавить красную гидру, в то время как его коллегам достаточно было лишь помешать коммунизму укорениться в Великобритании, чтобы спать спокойно.

Впрочем, Черчилль прямо указывал на идеологические причины своей борьбы с большевиками. «Они ведут бесконечную войну против цивилизации, — писал он. — Их цель — уничтожить все институты власти, все правительства, все государства, существующие в мире. Они стремятся создать международный союз нищих, преступников, бездарностей, бунтовщиков, больных, дебилов и дураков, который охватит весь мир[139]. В этой войне, как Ленин справедливо заметил, не может быть ни перемирий, ни компромиссов»[140]. В самом деле, речь шла — и здесь Черчилль продемонстрировал замечательную интуицию в постижении закономерностей XX века — не больше не меньше как о будущем европейского общества. Оттого-то предупреждения Черчилля звучали как пророчества: «Теории Ленина и Троцкого (...) положили конец человеческим отношениям, разрушили связи, объединявшие рабочих и крестьян, город и деревню. (...) Они стравили классы, народы в братоубийственной войне. (...) Они отбросили человека, этот венец цивилизации XX столетия, в каменный век, сделали его варваром. (...) Вот он прогресс! Вот она свобода! Вот она утопия! Как ужасающе нелепо извратили они теории коммунизма...»[141]

Нетрудно догадаться, что в период с 1941 по 1945 год гитлеровская пропаганда активно использовала это собрание замечательных цитат, поначалу стыдливо смягченных лондонскими джентльменами, чтобы вдохновлять войска Третьего рейха на борьбу с большевиками. Однако сейчас, оглядываясь назад, нельзя не отдать должное определенной последовательности Черчилля. Он был ярым антикоммунистом и пытался предупредить своих недальновидных современников о грозившей им опасности, хотя время для этого выбрал неподходящее. Впрочем, поразительная логика его мысли и выбранной им политической линии становится очевидной, когда мы понимаем, что сразу же после окончания Второй мировой войны старый лев взял на себя роль глашатая «свободного мира» в тогда еще едва обозначившейся холодной войне. В 1949 году он заявил: «Если бы мы задушили большевизм при его рождении, человечество было бы бесконечно счастливо»[142]. Вот почему не стоит доискиваться до первоисточников на первый взгляд странного, но последовательного поведения Черчилля. Дело в том, что, за исключением кратковременного сближения и союзнических отношений с Советским Союзом перед фашистской угрозой в период с 1938 по 1945 год, Черчилль неуклонно проводил свою политическую линию и не изменял своим этическим и идеологическим принципам.

* * *

В урегулировании ирландского вопроса глава военного ведомства также играл одну из главных ролей. В Ирландии на выборах 1918 года шинфейнеры[143]набрали большинство голосов, учредили парламент и провозгласили республику, президентом которой был избран Де Валера. Беспорядки не заставили себя долго ждать. Ирландская республиканская армия, сформированная в 1919 году на базе движения фениев[144], начала партизанскую войну против британских властей и сил правопорядка. Командовал ирландской армией Майкл Коллинз, свирепый националист и талантливый военный. 1920 год положил начало эпохе волнений в Ирландии.

Черчилля вконец измучили эти «средневековая рознь и варварские страсти». Несмотря на свою убежденность в том, что необходимо было найти решение, устраивающее обе стороны, для начала он по обыкновению прибегнул к силе. Вот почему Черчилль стал поощрять формирование милиции — полуполиции, полуармии — английских карательных отрядов, которые с чрезмерной суровостью отвечали террором на террор. Помимо милиции были сформированы вспомогательные отряды, которые при подавлении восстания проявляли еще большую жестокость. Засады, безжалостные акты мести, дерзкие налеты, убийства следовали друг за другом. В Ирландии не смолкали выстрелы, текли реки крови — вот какого порядка добилось правительство принятыми мерами. Казалось, замкнутый круг насилия невозможно было разорвать. Клементина умоляла Черчилля прислушаться к голосу разума, взывала к его человеколюбию. «Употреби все свое влияние, дорогой, — писала она ему, — чтобы хоть немного успокоить разыгравшуюся бурю и восстановить справедливость в Ирландии. (...) Я чувствую себя такой несчастной и разочарованной всякий раз, когда ты прибегаешь к грубой силе, тактике фрицев, полагая, что она принесет успех»[145].

Ллойд Джордж, в конце концов, понял, что единственно возможным в сложившейся ситуации решением было решение политическое. И он решил даровать Ирландии независимость, одновременно разделив ее территорию. Черчилль с готовностью поддержал премьер-министра. Итак, позиция Лондона была пересмотрена, и в мае-июне 1921 года правительство решило провести переговоры с ирландскими националистами и заключить с ними перемирие, которое и было подписано в июле. Результатом переговоров, прошедших на Даунинг стрит в октябре, стал договор, подписанный 6 декабря 1921 года. Черчилль внес самый весомый вклад в его подготовку. Отныне англичане надеялись на добрые отношения с Коллинзом, долгосрочные и опирающиеся на здравый смысл.

Ирландию разделили на две части. С одной стороны, большая часть территории — двадцать шесть графств — вошла в состав независимого государства Ирландии. С другой стороны, шесть графств Ольстера по-прежнему остались территорией Соединенного Королевства. Однако поскольку новое государство получило статус доминиона, Черчиллю, как министру по делам колоний, поручили обеспечить перевод соответствующих органов власти. В этот момент между ирландскими националистами разразилась гражданская война, свирепствовавшая вплоть до 1923 года. Во время этой войны Коллинз попал в засаду и был убит. За несколько дней до смерти он поручил гонцу поблагодарить Черчилля от его имени — такой чести Коллинз удостаивал далеко не каждого: «Скажите Уинстону, что без него мы бы никогда этого не достигли»[146].

* * *

Черчилль занимал пост министра по делам колоний в течение двадцати месяцев. Общая площадь всей территории Британской империи достигла в то время своего апогея. Министр предпочел посвятить большую часть времени Ближнему Востоку, хотя мало что смыслил в ближневосточном вопросе. Все же он создал специальный департамент по делам Ближнего Востока — внутри министерства по делам колоний. После того как распалась Османская империя, Сообщество Наций даровало мандат на ее территории двум державам-победительницам. В связи с этим основной своей задачей и задачей Великобритании Черчилль видел создание в этой стратегической зоне земного шара сферы влияния, где верховодила бы Британия. Для осуществления этого плана необходимо было заручиться поддержкой двух пограничных областей — Палестины и Месопотамии и, по возможности, пресечь притязания французов на эти территории. Таким образом, Лондон при помощи флота и авиации контролировал бы огромное геополитическое пространство — от Гибралтара до Персидского залива, включая Мальту, Египет и Суэцкий канал.

В марте 1921 года Черчилль собрал конференцию в Каире, на которую пригласил всех местных британских чиновников. Надо сказать, что напряженная политическая деятельность не помешала Уинстону запечатлеть на холсте пирамиды и совершить паломничество в Иерусалим. Чтобы разобраться с арабским вопросом, он обратился за помощью к полковнику Лоуренсу, которого сделал своим советником. На аудиенции у представителей династии хашимитов Лоуренс добился, чтобы Месопотамия (отныне Ирак), которую в 1920 году охватило восстание, впрочем, быстро подавленное, признала своим королем эмира Фейсала, марионетку англичан. Его брата, эмира Абдаллу, хозяева с туманного Альбиона посадили на трон Иордании.

Однако в Палестине Черчилль чувствовал себя далеко не так уверенно. Он считал своим долгом и по отношению к арабам, и по отношению к евреям примирить эти два народа. С одной стороны, Уинстон официально подтвердил, что Лондон намерен соблюдать Бальфурскую декларацию 1917 года, а именно: организовать, согласно данному обязательству, еврейский национальный центр в Палестине. Это заявление, гарантировавшее защиту прав евреев, иммигрировавших в Палестину, вызвало бурю протеста у арабов. С другой стороны, Уинстон жестоко разочаровал сионистов, признав права арабов-палестинцев на еврейской территории. Надо признать, что здесь Черчилль столкнулся с неразрешимой задачей.

Что же касается политики, проводимой Черчиллем в бассейне Эгейского моря, то здесь взгляды министра по делам колоний и премьер-министра полностью разошлись. Ллойд Джордж никак не хотел ущемлять интересы Греции, Черчилль же греков ненавидел. В Турции Ататюрка он видел оплот стабильности Восточного Средиземноморья, а также надежный бастион, который при необходимости защитит цивилизованный Запад от Советского Союза и большевистской угрозы.

Надо сказать, что Африка по-прежнему будоражила воображение Уинстона. Он сравнивал этот богатейший континент, населенный смирными аборигенами, с пустынями Ближнего Востока, орошаемыми кровью, и, честно говоря, не испытывал ни малейшей симпатии к арабам. «В Африке, — заявлял он, — народ послушен, а земля плодородна; в Месопотамии же и на Ближнем Востоке земля бесплодна, а народ кровожаден. Вложив в африканский континент немного денег, можно получить большую выгоду, а в Аравию сколько ни вкладывай — останешься у разбитого корыта». В то же время ничто не могло поколебать глубоко укоренившегося расизма Черчилля. И он стал проповедовать сегрегацию в таких странах, как Кения, например. Уинстон считал, что белые должны жить там отдельно и на хороших землях, поскольку «демократические принципы Европы не применимы к пути развития, по которому идут народы Азии и Африки»[147].

* * *

Неожиданно осенью 1922 года в британском политическом мире произошло «землетрясение», к которому никто не был готов. В результате этого катаклизма Ллойд Джордж был смещен со своего поста, коалиционное правительство распущено, а Черчилль отстранен от власти. Причиной тому были два события. В Чанаккале разразился дипломатический кризис и, хотя продлился он недолго, последствия имел серьезные. А в самой Британии взбунтовались депутаты-консерваторы.

Коалиция, управлявшая страной под чутким руководством Ллойда Джорджа начиная с выборов 1918 года, начала за здравие, однако очень быстро утратила свой боевой настрой и популярность. Она увязла в политической трясине, в которой все уютнее и уютнее чувствовал себя премьер-министр. Ведь недаром Ллойда Джорджа упрекали в изощренном коварстве, только мешавшем общему делу. Тем не менее, Черчилль, сознавая всю серьезность создавшегося положения и несмотря на частые ссоры с Ллойдом Джорджем, остался верен своим убеждениям и продолжал пылко защищать правящую коалицию. Увы, правительство полностью дискредитировало себя, пороха в его пороховницах не осталось, и разразившийся в октябре 1922 года кризис послужил катализатором для объединения всех оппозиционных сил против Ллойда Джорджа, истощившего терпение окружающих своим коварством.

Что же касается дипломатического кризиса, то он был вызван новой вспышкой хронического конфликта между Грецией и Турцией. Внезапно турецкое правительство Мустафы Кемаля Ататюрка, выведенное из себя притязаниями на Малую Азию греков, неизменно и безрассудно поддерживавшимися Ллойдом Джорджем, направило свою армию разбить греческие войска. Затем воины ислама должны были начать продвижение к побережью Дарданелл, которое удерживали британские войска, в частности, к городу Чанаккале, и там ожидать подписания мирного договора.

Положение было столь щекотливое, что в любой момент могла разразиться война. Поэтому меры, которые принимал премьер-министр, пытаясь разрешить конфликт, неизменно встречали резкую критику, несмотря на то, что кризис так же быстро сошел на нет, как и возник.

В связи с этим в лагере консерваторов произошло восстание. Рядовые члены партии и кое-кто из деятелей второго плана, таких, как Болдуин, взбунтовались против тори-корифеев. Таким образом, Ллойд Джордж лишился большинства своих «заднескамеечников»[148]. Премьер-министру не оставалось ничего другого, кроме как направить королю прошение об отставке вечером того же дня, в который разразился политический кризис, — 19 октября 1922 года, и объявить избирателям о незапланированных выборах в законодательное собрание...

Черчилль, в свою очередь, не смог принять деятельного участия в этих бурных событиях. 17 октября у него случился приступ аппендицита и его срочно прооперировали. В те времена восстановительный период после операции по удалению аппендицита был очень долгим. Из больницы Уинстон вышел 1 ноября, а избирательную кампанию в своем округе Данди начал лишь 11 ноября, за четыре дня до выборов. Поскольку кандидат Черчилль отсутствовал, Клемми пожертвовала собой и решила провести агитационную работу без него. Ей помогал генерал Спирс, у которого был свой избирательный округ. Преодолевая враждебность и агрессивность обывателей, считавших Уинстона виновником войны, непредсказуемым и легкомысленным болтуном, Клемми мужественно пыталась защитить честь своего мужа, не боялась встречаться лицом к лицу с возбужденной толпой.

Когда Уинстон приехал в Данди, он был еще слишком слаб. Напрасно тратил он остатки своей энергии на пламенные речи, ничто не помогало. Все усилия пропали даром, встречное движение было слишком сильным. После голосования выяснилось, что соперники Уинстона ушли далеко вперед, — он потерпел обидное поражение. Однако когда его друг Т. Е. Лоуренс выразил ему свое разочарование, понося на чем свет стоит избирателей Данди, «этих мерзавцев и недоносков», проваливших своего депутата, сам Уинстон проявил истинное великодушие. «Если бы Вы знали, — писал он одному из своих бывших коллег по правительству, — в каких ужасающих условиях живут обитатели этого городка, Вы были бы к ним снисходительнее»[149]. А некоторое время спустя он шутливо подытожил свои неудачи: «В мгновение ока я остался без министерства, без депутатского кресла, без партии и без аппендицита»[150].

Тогда Черчилль решил переждать полосу неудач. Отпраздновав 30 ноября свое сорокавосьмилетие, он отправился на юг Франции, где решил провести полгода, занимаясь живописью и сочинительством на вилле «Золотая мечта» в прекрасных окрестностях Канн.

Загрузка...