Черепашья луна

Глава 1

Последнее серьезное преступление в городке Верити случилось в 1958 году, когда некто Платт пристрелил своего брата, не поделив с ним купленный на двоих «шевроле номад». С тех пор здесь тихо — до того тихо, что на парковках слышно, как плюхается на машины инжир, оставляя на автомобильных чехлах черные пятна и клочки тонкой кожицы. Городок Верити стоит в той части Флориды, где самая высокая влажность, и потому местный народ начинает день с кофе со льдом. На окраинах по утрам видно, как дрожит над землей тяжелый воздух, и порой чья-нибудь душа, которой не хватило сил в нем подняться, шлепается кому-нибудь на загривок и так там и виснет — легкая, как птичка колибри.

Рассказывают, будто Чарльз Верити, который основал городок, отправив на тот свет не один десяток аборигенов, потом намучился из-за этого. Долго он не мог стряхнуть с себя души убиенных им людей, и они громоздились по его хребту, от шеи до поясницы, а еще сидели на кухонной плите, и продолжалось это до тех пор, пока он наконец не догадался заманить их в сахарницу, а чтобы не выбрались, перевязал крышку прочной коричневой бечевкой. Сам Чарльз Верити думал жить вечно. Каждый вечер он пил полезный для здоровья горький чай, заваренный из коры райского дерева[1], но на берегу возле запруды, там, где потом открыли муниципальные площадки для гольфа, его сожрал аллигатор. С того дня и каждый год в день рождения Чарльза Верити школьники проходят парадом по Мейн-стрит до парковки медицинского центра, где вокруг памятного неасфальтированного пятачка в этот день ставят веревочные ограждения. Желающие могут за десять долларов схватиться там с аллигатором из папье-маше, а заодно пополнить фонд пожертвований в пользу ожоговой палаты. Фермы в окрестностях Верити, разводившие аллигаторов, продержались до начала шестидесятых. Минимум раз в год аллигаторы у кого-нибудь удирали, и тогда местная дорога, прозванная Полумесяцем, — часть которой потом вошла в федеральную трассу, — становилась непроезжей и зеленой от скользких спин на те несколько дней, пока шериф собирал отряд добровольцев, вооруженных ружьями и рыбацкими сетями. Когда был принят федеральный закон, запретивший разведение аллигаторов, жители Верити в память о прошлом назвали свою университетскую футбольную команду «Гаторы», а в ресторанах стали подавать салат «аллигатор»: шпинат, сладкий зеленый перец и авокадо с яйцом и посыпкой из зелени.

Поболтать жители Верити не прочь, но об одном они говорить не любят, особенно в присутствии посторонних, — о месяце мае, когда в городке начинают твориться всякие странности. Речь не о влажности и даже не о жаре, хотя жара тут в мае бывает такая, что порой и мужчин доводит до слез. А о том, что, когда наступает май и на Западную Мейн-стрит из океана выползают морские черепахи, принимая свет фонарей за луну, у всех в городке немного съезжает крыша. Хотя бы один парень непременно едва не врезается на своей машине в лавандовое дерево возле «Бургер-Кинга». Девицы бегут из дома, младенцы кричат всю ночь напролет, фикусы в изгородях горят, а как-то раз в телефонной будке напротив круглосуточного магазина обосновались гремучие змеи, причем не меньше полудюжины, и так там и просидели весь период кладки до начала июня.

Когда наступает месяц май, те, кто тут родился и вырос, частенько бросают в банку с колой пару таблеток аспирина, солнечные очки носят не снимая и не принимают важных решений. В мае не увольняются, не наказывают детей, не сбегают в Северную Каролину с парнем из мастерской, который только что починил тебе видеокассетник. Не суются в океан, поскольку знают, что в первую неделю мая химзавод в Семинол-Пойнт сбрасывает в воду «желтый мусор», а попросту говоря, обрезки тунцовых плавников, и возле берега всегда крутятся акулы. Последние несколько лет в Верити вдруг нахлынули приезжие, которых привлекли сюда дикий гибискус и низкая плата за съемное жилье. С тех пор тут разведенных дамочек из Нью-Йорка живет больше, чем во всем штате Флорида. Когда эти дамочки принимали решение здесь осесть, они понятия не имели, во что месяц май способен превратить их жизнь, ровно так же, как и во что хлорин, витающий в воздухе, способен превратить прическу. Теперь их болтается в городке десятка два-три, и все с зелеными волосами, все до одной пьют диетический «Доктор Пеппер», и буквально все приходят в ужас при виде комаров, которые, оказывается, вырастают во Флориде до размеров шмеля, и удивляются, если их ребенок, сойдя с деревянных мостков, проложенных по берегу в зарослях морского винограда, споткнувшись, шлепается на землю.

После полуночи, когда жара наконец спадает и по каменным плиткам пола начинают сновать бесстрашные зеленые игуаны, женщины эти не садятся плакать, а спускаются в прачечную. Добавив, как и положено, отбеливатель и кондиционер, они усаживаются возле стиральных машин, и начинаются разговоры. И тогда становится ясно, что если кому-то из детей и хорошо на новом месте, то далеко не всем. Одни малютки зовут папу во сне, мальчишки постарше до того скучают по дому, где они росли, что просыпаются в липком поту, чувствуя запах срезанной травы. Угрюмые девицы наговаривают астрономические счета за междугородние звонки, а маленькие дети захлебываются плачем при виде лифта, потому что раньше жили на ранчо.

В доме номер 27 по Лонгбоут-стрит, сразу рядом с Западной, в кондоминиуме с розовой штукатуркой, глядящем на тихий голубой залив, жил двенадцатилетний мальчишка, злющий маленький скорпион по имени Кейт Роузен, который если что и любил, так это драться. Он был до того злющий, что мог чиркнуть себе по пальцу зубчатым столовым ножом для стейка и даже не дрогнуть. Мог уронить себе кирпич на босую ногу и не заорать. На прошлой неделе он велел Лэдди Стерну, своему единственному приятелю, проколоть ему ухо швейной иголкой, так у него даже крови не было. На следующий день Кейт стащил на рынке в ювелирных рядах возле въезда со стороны бульвара серебряную серьгу в форме черепа. Он и раньше не был примерным мальчиком, но, прожив семь месяцев во Флориде, стал просто чудовищем. Его трижды исключали из школы. Он тащит всё: деньги на завтрак, бумажник учителя, колечко с зодиакальным камнем прямо с пальца у одноклассницы. Добычу он хранит в тайнике в прачечной, который он устроил, расковыряв штукатурку в стене за стиральной машиной.

Наказывать его бесполезно. Это ему по барабану. Ну запретили видеться с Лэдди Стерном за то, что они пили колу с «Кахлуа»[2], но кто проверял, выполняют они запрет или нет? Мать у Лэдди работает старшей официанткой в ресторане яхт-клуба, часто остается сверхурочно, так что Кейт является к ним домой, когда захочет. В мае он там проводит большую часть дня, и к тому времени, когда он уходит — после яростного спора, оставив Лэдди с разбитым носом, в тени уже тридцать семь градусов, хотя на Лонгбоут-стрит, по которой он шпарит на велосипеде, никакой тени нет. От банки пива и от полпачки «Мальборо», которые он курил одна за одной, его мутит, и ему трудно объезжать раздавленные черепашьи панцири. На Скутер-Пайз вдоль асфальта стоят зеленые плотные шары, коварно скрывая сточные канавы. Разговаривать с матерью ему не о чем. Обычно он или сбегает, пока она собирается на работу, или лежит в постели, дожидаясь, когда она уйдет; видеть ее он не желает, как не желает притворяться нормальным, веселым или каким там она его хотела бы видеть.

Шпарит он на велосипеде, чувствуя волны жаркого воздуха, оставляя в стороне Берег утопленников, где катаются серферы. Мчится вперед, пока в легких не начинается резь, и тогда сворачивает в парк на углу Западной Мейн-стрит и Лонгбоут, где достает сигареты и спички, которые спер у Лэдди. Терзает его не развод. Развод он вполне пережил бы. Он хотел остаться с отцом, но кто же его спрашивал? Родители сами поспорили-поспорили и приняли решение, а он вынужден теперь жить с матерью, с которой в жизни не ладил. Никогда он не забирался к ней на колени и не держал за руку. Он знает, что он трудный ребенок, это ему уже говорили. Он еще не умел ходить, когда выбрасывал одеяльце из детской кроватки, колотил по прутьям, а однажды так укусил приходящую няньку, что у той на руке остались следы. Мать может хотеть чего угодно, но сам он хочет лишь одного — вернуться туда, где от жары не покрываешься красными волдырями, где в ресторанах нет ни кукурузных лепешек, ни салата «аллигатор», зато кое у кого есть отец.

Кейт пристраивает велосипед к бедру и прикуривает, сигарету он держит горящим концом в кулак, как парни из старших классов, хотя она обжигает ладонь. В Верити ничего не происходит. Это установленный факт. Тут можно и помереть от скуки — сейчас вот остановится сердце, и он упадет на гравиевую дорожку и помрет, а к тому времени, когда его начнут искать, он и посинеет. Пока мать хватится и заявит в полицию, он, может, даже окоченеть успеет. Но сердце не остановилось, и Кейт, прислонив велосипед к металлической урне, раскинулся на деревянной скамье и стал пускать дым колечками. Колечки предательски зависали в воздухе — белые, неподвижные. До конца занятий оставалось еще минут пятнадцать, но в дальнем углу дорожки несколько старшеклассников, удравших с урока, уже бросали фрисби[3]. Кейт смекнул, что глупо сидеть в одиночестве. Старшеклассники ловили диск, хлопали друг друга по спине и так увлеклись, что не заметили притаившуюся за деревьями на стоянке патрульную машину. Невольно заинтересовавшись, Кейт вытянул шею и увидел на боку машины надпись «К-9». В кондоминиуме, где они жили, не разрешалось держать собак. Если бы комендант увидел у жильца хоть морскую свинку, то пришлось бы съезжать. Жильцы перед тем, как въехать в квартиру, подписывали договор, где соглашались на ряд условий, а дальше на трех страницах шел перечень. Например, принимать душ перед тем, как прыгнуть в бассейн, или до тринадцати лет вообще не пользоваться бассейном без присмотра взрослых. Если бы Кейту разрешили завести собаку, то это была бы именно такая — крупная немецкая овчарка, которая сидит не шелохнувшись в машине и неотступно следит за мальчишками. Посмотрел бы он тогда, что бы сказал комендант! Попробовал бы командовать человеком, который ведет на поводке такого зверя.

Полицейский вышел из машины, и Кейт сменил лежачее положение на сидячее. Накануне его отстранили от занятий, так что формально он не обязан присутствовать на уроке. Но он ничего не сказал об этом матери, поэтому чувствует себя виноватым. Он следит глазами за полицейским, отмечая большой шрам на лбу и черные, отросшие до самого воротника волосы. Вид у копа такой, что заберет в участок и церемониться не будет. Плюс собака, от которой не сбежишь, если полицейский ее выпустит. В нью-йоркском районе Грейт-Нек, где Кейт вырос, нет таких полицейских. Нет пикапов с оружейными стойками, нет дохлых черепах на дорогах. Кейт смотрит, как полицейский идет к мальчишкам, но те, заметив его, кидаются врассыпную в кусты, бросив свой летающий диск. Полицейский подбирает его, потом возвращается к машине и выпускает собаку. Та крутится возле его ног и толкает хозяина, пока тот не бросает диск в воздух. Пес тогда взлетает вверх, будто черная молния, и попугаи с красными венчиками с перепуганными воплями срываются с пальм. Пользуясь птичьим переполохом, Кейт хватает велосипед, прыгает в седло и мчится оттуда к Западной Мейн-стрит. От сигарет его уже тошнит, да и вообще хватит с него неприятностей. Это уже становится опасно. Коп вполне мог оглянуться и заметить его, а от такой собаки не удерешь и на велосипеде. Кто забывает об осторожности, тот в конце концов попадается. Во Флориде, если ехать в разгар жаркого дня так быстро, то кажется, будто летишь. Вместо того чтобы ехать домой, Кейт сворачивает к «Бургер-Кингу», куда ему запрещено ходить. Там он вытаскивает из кармана деньги, которые стащил накануне из шкафчика у одноклассника. Деньги все на месте, до последнего цента, но Кейту вдруг становится страшно. Рано или поздно он попадется.

Проезжая в своей патрульной машине мимо «Бургер-Кинга», Джулиан Кэш наклоняется над рулем. Через зеркальное окно кафе ему видно сбежавшего из парка сорванца, который уплетает за обе щеки бургер и жареную картошку. Джулиан хорошо знает таких героев, которые делают вид, будто ничего не боятся, мечтая в глубине души, чтобы кто-нибудь им доказал обратное. Сам Джулиан уж точно ничего не боится, но «Бургер-Кинг» старается обходить стороной. Ему без разницы, кто что болтает, он и сам знает всю правду о том, что связывает его с лавандовым деревом рядом с парковкой. В это дерево он впилился, возвращаясь домой ночью в день своего рождения двадцать лет назад, когда ему исполнилось семнадцать лет, и шрам на лбу не дает ему об этом забыть. И вся правда заключается в том, что ему легче один на один усмирить обдолбанного до психоза наркомана, чем притормозить возле «Бургер-Кинга».

Двадцать лет назад на этом месте не было никакого «Бургер-Кинга», а стояла шеренга лавандовых деревьев. По вечерам Джулиан приезжал сюда с Джейни Басс, потом отвозил ее домой и смотрел, как она карабкается к себе в комнату по водосточной трубе. В те времена на островках вокруг Верити — островки там крохотные, полмили в поперечнике — водились лисы и щитомордники[4]. Постепенно городок вырос, и на месте болот появились бензоколонка и продуктовый супермаркет, а между островами пролегли дороги, соединившие их с федеральной трассой. Нет там больше коралловых змей на мангровых ветках, зато в супермаркете продаются «Ю-Эс-Эй тудэй», «Нью-Йорк таймс» и «Верити сан гералд», а в закусочной Чака и Карла подают круассаны и кофе, заваренный для аромата с цветками гикори. Через две недели после того дня рождения Джулиана задержали первый раз, когда он остановился возле закусочной и подумал, что его точно поймают. При нем был охотничий нож, спрятанный в левом ботинке, и сто пятьдесят долларов четвертаками, которые кому угодно показались бы подозрительными, даже если бы по всей Западной Мейн-стрит не стояли разбитые парковочные счетчики. Месяц был, разумеется, май, температура уже неделю не опускалась ниже тридцати семи, и к началу июня у Джулиана было уже пять приводов, хотя официальных обвинений ему не предъявили ни разу. В те времена вся полиция Верити состояла из двух человек, а у одного из них жена была до замужества Кэш, но ни он, ни другие родственники после того несчастного случая не общались с Джулианом.

Его отослали подальше, в Таллахасси, в исправительную школу для мальчиков, где он и увлекся собаками. Там жил бладхаунд по кличке Биг Бой, весом в сто двадцать фунтов, в чьи обязанности входило искать мальчишек, которые были то ли настолько храбрыми, то ли настолько глупыми, что перелезали через колючую проволоку и пускались в бега. Биг Бой был вонючий, в ушах водились клещи, но внешность мало что значила для Джулиана. Его родная мать, увидев его в первый раз, упала в обморок, а потом в тот же вечер сбежала. Ребенком он был так безобразен, что даже древесные лягушки, которых он сажал на ладонь, цепенели от страха. Так что блохи и красные глаза Биг Боя его нимало не волновали. Он стал воровать из столовой мясо, а когда выключали свет, прокрадывался к собачьему вольеру. Довольно быстро он понял, что, если посмотреть собаке прямо в глаза и как следует сосредоточиться, можно заставить ее подойти и лечь возле ног без единого слова. К концу того года, когда Джулиан заканчивал школу, директор избавился от Биг Боя. Каждый раз, когда псу совали под нос потные рубашки сбежавших мальчишек, он невозмутимо отправлялся по следу и неизменно приводил к Джулиану Кэшу.

За все те годы, что он проработал с собаками, сначала в армии, а теперь в полиции Верити, Джулиан пришел к выводу, что есть два типа испорченных собак. Одни портятся постепенно, от плохой кормежки или битья, и, в сущности, не опасны. А есть другие, хорошие собаки, которые в полнолуние внезапно вскакивают с коврика, на котором только что мирно спали в гостиной, и выпрыгивают в окно или вдруг просто так нападают на ребенка. Джулиан Кэш считает причиной этого что-то вроде короткого замыкания в мозгах и потому теперь не верит в преступления на почве страсти. Если вдруг такое случилось, то при чем тут страсть, это просто короткое замыкание, вроде как у пса, который только что несся за мячиком, а через минуту вцепился кому-нибудь в руку или ногу. Тот факт, что с собаками это происходит намного реже, чем с людьми, у которых проблемы с мозгами, похоже, бывают регулярно, особенно в мае, ничего не меняет для девяти женщин и мужчин, состоящих в штате полиции Верити. Если собаки не на поводке, никто из них не приблизится к Джулиану, хотя каждый способен вмешаться в пьяную драку, не моргнув глазом. Они легко могут остановить нарушителя на пустынной проселочной дороге, даже зная, что у него в бардачке лежит заряженный пистолет. Но им, видимо, невдомек, как можно понять, что у собаки на уме, посмотрев ей в глаза пятнадцать секунд. Ни одному человеку такое не под силу.

Двадцать лет назад, когда Джулиан ехал в своем «олдсмобиле» жаркой флоридской ночью, он по-настоящему верил, что можно протянуть руку и снять с неба звезду. Теперь он звезд даже не видит. Он не смотрит вверх. Характер его работы таков, что смотреть он обязан вниз, и теперь узнает в пыли даже след броненосца. Он слышит, как гусеница грызет лист в лавровых кустах. Не нуждаясь в соседях, он живет за городом, там, где еще остались болота, дальше участка мисс Джайлс, в старом домишке, в котором, по слухам, жил когда-то Чарльз Верити. За домом вдоль стены пристроен собачий вольер, где от будки тянется наипрочнейшая цепь и где живет пес Джулиана по кличке Эрроу, поскольку его реакция на людей бывает довольно резкой[5]. Вторая собака Джулиана, Лоретта, обычно всегда с ним рядом, даже если он не на дежурстве. Когда он заезжает поужинать, например, в «Пицца-Хат», он покупает что-нибудь и Лоретте. Джулиан уверен, что собак нужно поощрять, пусть даже из-за этого на обивке в салоне его патрульной машины остаются пятна от томатного соуса. В армии с собаками обращались иначе. У них на базе в Хартфорд-Бич если собака не выполняла команды, ее били палкой, а лейтенант гордо заявлял, что не родилась еще та собака, которую он не смог бы обучить команде «фас» недели за две. А Джулиан гордится тем, что сам он ни разу не ударил собаку, а его уже несколько раз приглашали в подразделение К-9 консультировать кинологов.

Джулиан знает, что в дрессировке самое важное — это терпение и время. Лоретта отличная ищейка, намного лучше, чем Биг Бой. Она способна в несколько секунд учуять марихуану в пакете, спрятанном в чемодане в закрытом багажнике. В прошлом году, летом, когда изматывала жара и комаров было столько, что трудно было дышать, она нашла на берегах озера Окичоби заплутавшего туриста, хотя спасатели к тому времени уже давно потеряли надежду. И Джулиан считал, что такая собака вполне заслуживает, чтобы ее время от времени угощали кусочком пиццы; если бы ей хотелось колы, он бы купил. Трудным у него был Эрроу. Два года назад пса усыпили бы, не заметь его Джулиан во дворе ветеринарной клиники, куда приехал с Лореттой делать ей прививку от бешенства.

Хозяйка Эрроу купила пса сразу после развода, ей нужен был защитник и друг. Однако дельцы из некоего религиозного общества, занимавшегося разведением собак, в котором она и купила Эрроу, оказались ненасытными в своей жадности и намеренно допустили рождение щенков у одной суки, известной своим злобным нравом. Так и появился на свет Эрроу — неуправляемая зверюга весом около сотни фунтов, с которым хозяйка боялась выйти на улицу. Когда Джулиан остановился возле проволочной сетки вольера, пес поднялся на задние лапы, ростом с ним вровень, и пытался перегрызть цепь. В тот же день Джулиан увез его к себе. Ветеринар сделал псу укол успокоительного и помог погрузить на заднее сиденье, а когда пес проснулся в вольере у Джулиана, то едва не рехнулся от злобы. Когда Джулиан ставил у входа миску с едой, ему приходилось надевать перчатки из толстой кожи. Только через шесть недель он перестал опасаться, что пес нападет сзади, но без поводка его выводить нельзя и сейчас. Временами он вдруг пугается без всяких видимых причин, то ли порыва ветра, то ли какого-то звука. Наверное, поэтому он так хорошо стал усваивать специальный тренинг. Он знает не то, что есть в воздухе, а то, чего там нет, и его качество делает его лучшей поисковой собакой в штате, с таким чутьем он различает тончайшие изменения запаха. Нет такого полицейского или спасателя, который не слышал бы про Эрроу. Его называют чертовым псом, и некоторые требуют, чтобы во время поиска на нем был намордник.

Полицейские Верити не любят Эрроу, впрочем, как и его хозяина. Джулиан знает, что о нем болтают в участке: будто он не умеет ладить с людьми и ладит только с собаками; будто науськивает дербников[6], которые живут в лавровых деревьях и болотных кипарисах возле его дома, отпугивать незваных гостей; будто ни разу не выпил хотя бы чашку кофе ни с одним из своих коллег. Что ж, если кто хочет обижаться, пусть обижается. Только пусть они сначала проползут на четвереньках через заросли морского винограда и ядовитого дерева, тогда посмотрим, как им понравится нюхать песок и чесаться от укусов красных муравьев. Пусть хотя бы через изгороди из фикусов продерутся или одолеют заросли меч-травы. Вряд ли кто-нибудь из них нашел хоть одного ребенка, уснувшего в камышах.

Бетани Ли, которая понятия не имела, что есть на свете такой городишко — Верити, пока не увидела надпись на дорожном указателе, уехала из Нью-Йорка в октябре год назад. Действовала она тогда, особенно не раздумывая, и потому в первый раз испугалась, только когда оказалась уже на юге Нью-Джерси. Полная луна от души поливала дорогу серебряным светом, и вдруг начался жуткий ливень. В багажнике «сааба» у Бетани лежал чемодан, а в чемодане двадцать тысяч долларов и три ожерелья — два бриллиантовых и одно золотое с сапфирами. Бетани вцепилась в руль, но руки у нее дрожали, а каждый раз, когда ее обгонял грузовик, в «сааб» ударялась волна, похожая на морской прибой. Сзади в теплых розовых ползунках спала в детском кресле ее дочь Рейчел, семи месяцев от роду, она ничего не знала про дождь, от которого ветровое стекло тотчас ослепло, потому что дворники не справлялись с таким потоком воды.

За шесть часов до этого Бетани, как обычно, повезла ребенка в парк, однако в тот день она проехала мимо. Увидев горку и качели, Рейчел от восторга взвизгнула, но Бетани проглотила ком в горле и только крепче нажала на газ. Если ей повезет, квартирная хозяйка, когда вернется, обнаружит запертую дверь, но ничего сначала не заподозрит и не позвонит в полицию. Если не повезет, как не везло все последнее время, муж тут же и узнает, что она сбежала.

Наверное, ей нужно было гнать всю ночь, но она еле ползла на тридцати милях в час и доехала только до Делавара. Там она остановилась неподалеку от автобусной станции «Грейхаунд»[7], а когда проснулась и заплакала мокрая Рейчел, Бетани, перегнувшись назад, похвалила ребенка и быстро поменяла подгузники. Потом взяла Рейчел на руки, прихватила сумку с подгузниками, вышла из машины и достала чемодан. «Сааб» она оставила тут же, с ключами в замке зажигания.

В дамской комнате на автобусной станции она умылась сама, умыла ребенка, позавтракала в буфете и наполнила молоком бутылочку для Рейчел, а потом села ждать одиннадцатичасового автобуса до Атланты. Она не спала почти двое суток, и ей едва хватило духу спросить в кассе билет. За последние четыре месяца она потратила на адвокатов тридцать тысяч долларов, но все без толку. Сбеги она раньше, в чемодане у нее сейчас лежало бы не двадцать тысяч, а пятьдесят, но она не собиралась бежать, пока не проехала мимо парка. Раньше она верила своему адвокату. Верила, когда он говорил, что она с легкостью выиграет процесс, но все вышло совсем не так, а Бетани не сразу догадалась, что адвокат ее надул. Оказалось, что их дом в Грейт-Неке принадлежит не им, а семье Рэнди. Даже «сааб» принадлежит семье Рэнди. А теперь они решили, что ее ребенок тоже их собственность.

Бетани переехала в Оберлин незадолго до знакомства с Рэнди. Она снимала там квартиру вместе с его сестрой Линн, и та ее предупреждала, что он самый красивый мужчина на свете. У него полно было старых подружек, еще из средней школы и колледжа, которые бегали за ним, но он влюбился в Бетани с первого взгляда. Это потому, сказал он ей, что она самая красивая девушка в мире и похожа на него больше, чем родная сестра, с такими же темными волосами и смуглой оливковой кожей. Но вскоре Бетани поняла, что привлекла Рэнди лишь своей редкостной наивностью. Она идеально подходила если не ему, то его семье. Его родители выбирали для них дом, мебель, машины и считали Бетани милейшим созданием. И казалось, неважно, что Рэнди почти не бывает дома. Бетани не задавала вопросов, когда он работал допоздна или по выходным. Так что ему вполне удавалось быть и женатым, как хотели родители, и холостым, как хотелось ему самому. Поэтому когда Бетани, ожидавшая ребенка, заговорила о разводе, он скорее обрадовался, чем огорчился.

Он съехал, когда девочке было пять недель от роду, и вполне бы удовлетворился ролью воскресного папы, если бы не родители. Рейчел была у них внучка первая и единственная, и они готовы были сколько угодно заплатить адвокату, только бы ее не отдать. В суде родители и даже его сестра дали показания против Бетани; они представили ее медицинскую карточку, где было отмечено, что когда родился ребенок и брак стал разваливаться, у Бетани началась депрессия и она принимала «Элавил»[8]. Ее разбирали по косточкам — перед Господом, судом и публикой, — и в конце концов она сама едва не поверила, что ребенку будет лучше без матери. В ожидании окончательного вердикта Бетани обязана была привозить ребенка к отцу каждые выходные. Но Рэнди, с которым они тогда успели много чего друг другу наговорить, заявил, что не желает ее больше видеть. Поэтому родители присылали за внучкой машину с шофером. Каждую пятницу Бетани беспомощно смотрела, как шофер запихивает голосившую Рейчел в детское кресло. Иногда она не выдерживала и отворачивалась, чтобы не смотреть на это. Рыдания дочери были невыносимы, и потом ее несколько часов мучили приступы рвоты.

Так бы и продолжалось от пятницы к пятнице, пока суд не вынес бы окончательного решения, и никогда бы они не попали в жуткий ливень в Нью-Джерси, если бы Бетани не оглянулась случайно в тот самый момент, когда измученный воплями шофер шлепнул по губам ее отбивавшуюся девочку. Но и тогда Бетани, утратившая свою волю, не подбежала к машине и не выхватила ребенка у него из рук. Она так и осталась стоять за дождем из автоматических поливалок, включавшихся по вечерам, она так испугалась, что даже не всхлипнула. На следующее утро она отправилась в банк и в первый раз сняла деньги, чем занималась потом каждый день всю неделю, пока не сняла все до последнего цента и не закрыла их общий с Рэнди счет. В ту пятницу, когда шофер приехал за Рейчел, она не открыла дверь. Она выключила везде свет, села в кухне на пол и баюкала на руках Рейчел, раскачиваясь взад и вперед, пока шофер целую вечность звонил и звонил в дверной звонок. Потом он уехал, а через час зазвонил телефон. Бетани не обращала внимания. Она уложила Рейчел на своей постели, обложив подушками, чтобы не свалилась, и пристроив к губам бутылочку. Телефон наконец замолчал, и сердце у Бетани перестало колотиться так, будто вот-вот разорвется. Но едва она решила, что все закончилось, и пошла приготовить себе хлопьев с молоком, как возле их дома, немногим позже девяти, остановилась машина Рэнди. Бетани села на диван и смотрела, как сотрясается дверь, в которую он стучал все сильнее и сильнее, а когда перестал, то на мгновение подумала, что он сдался. Она забыла, что у него все еще оставался ключ, хотя он все равно смог лишь наполовину протиснуть руку, потому что дверь у Бетани была закрыта и на цепочку.

— Черт побери, — выругался он и крикнул: — Бетани!

Бетани сидела на диване, а он орал на нее через щель. Бетани затаила дыхание. Пока они были женаты, он ни разу не кричал на нее и никогда не обзывал; теперь даже голос был чужой. Потом она сообразила — и мысль эта мелькнула, как молния, — что с тех пор они изменились, оба изменились, и что иначе и быть не может, если они дерутся за дочь.

— Я вышибу эту чертову дверь! — орал он.

Но как ни странно, она и в самом деле не могла пошевелиться. Она не смогла бы его впустить, даже если бы захотела. Дверь выдержала, и Рэнди сменил тактику. Бетани так и сидела на диване, пока вдруг не услышала звон разбитого стекла. Кулаком он разбил окно в гостиной. Бетани, тяжело дыша, бросилась в кухню и принялась рыться в ящиках. Ноги у нее подкашивались, она готова была упасть в обморок, но не упала, а схватила хлебный нож с зубчатым краем и бегом понеслась в гостиную. Рэнди орал на нее так, будто не было ни соседей, ни спавшего в их общей постели ребенка. Он открыл задвижку и поднимал раму, когда Бетани распахнула входную дверь. Была теплая ночь в начале осени, и на ней были только шорты и белая блузка. Она встала в дверном проеме, в белой, сиявшей от лунного света блузке, с длинными, темными наэлектризованными волосами, и замахнулась ножом.

— Убирайся отсюда! — крикнула она голосом, какого и сама никогда не слышала.

Рэнди пошел на нее. В волосах у него блестели осколки стекла, по руке текла кровь, пачкая одну из его любимых голубых рубашек.

— Давай, — сказал он, — веди себя как сумасшедшая. Мне же лучше.

— Я не шучу, — ответила ему Бетани.

Она крепко сжимала нож. Несколько месяцев тому назад у нее только и было забот, чтобы к обеду были бараньи котлетки и какие глицинии посадил садовник, белые или пурпурные. Теперь же, глядя на подходившего Рэнди, она думала о Рейчел, которую у нее могли отобрать ни за что, ни про что, и крепче сжимала рукоятку ножа. Рэнди смотрел на нее тем серьезным, участливым взглядом, который всегда обезоруживал женщин. Когда-то он подумывал об актерской карьере — в старших классах Рэнди играл все главные роли в школьных спектаклях, — и, хотя отец в конце концов уговорил его заняться семейным бизнесом, из него, как видела Бетани, мог бы выйти хороший актер. Он вполне мог заставить тебя поверить в те искренность и участие, которые он так усердно изображал.

— Решение примет суд, — сказал он в ту ночь Бетани. — Нам нет смысла драться.

С этими словами он почти подошел к ней. Бетани замахнулась, и он отступил. На мгновение ей показалось, что он на самом деле испугался.

— Ты можешь получить все, что захочешь, — сказала она ему. Она выросла в Огайо, и тембр ее голоса был нежным и мелодичным, хотя в ту ночь она говорила почти шепотом. — Но Рейчел ты не получишь.

— Хочешь передать это моим родителям? — сказал он.

В соседнем доме у Клейнманов шла вечеринка, и сквозь открытые окна слышался смех. Раньше они туда ходили. Бетани несла свой песочный торт, а Рэнди синий кувшин с «Маргаритой», а когда они возвращались, то вместе принимали душ и шли в постель.

— Только попробуй ее забрать, я тебя убью, — сказала Бетани спокойным голосом.

— Могу ли я процитировать эти твои слова? — сказал Рэнди. — В суде?

Бетани опустила нож. Она была красивая девушка, без образования, без хорошего счета в банке, принимавшая антидепрессанты, несмотря на тот факт, что муж у нее всеобщий любимец.

— Мы должны это прекратить, — сказал Рэнди.

— Ты прав, — согласилась Бетани.

— Убивать мы друг друга не собираемся, разве что собираемся сделать друг другу больно, и это, пожалуй, нам удается, — сказал Рэнди.

Именно тогда Бетани поняла, что суда ей не выиграть. Она сбежала через два дня и, проезжая в автобусе через Каролину, придумала новые имена для себя и для дочери. В Атланте она разыскала ломбард и продала там оба бриллиантовых ожерелья и обручальное кольцо, оставив себе сапфиры и два золотых колечка, доставшиеся ей от матери. Там же ей подсказали, что если пройти дальше по улице до магазина подержанных покрышек и заплатить там с черного хода две тысячи долларов наличкой, то ей продадут любое настоящее удостоверение личности, зарегистрированное в любом штате на выбор. Она выбрала Нью-Джерси, в память о той лунной ночи, когда вдруг хлынул ливень, а она не остановилась. Она — которая за все время замужества не выезжала никуда, кроме ближайших магазинов — не выключила зажигания и победила дождь.

Ехали они в Майами, но в Хартфорд-Бич вышли из автобуса, потому что понадобилось купить молоко и подгузники да и нормально пообедать, и так там и остались. В воздухе пахло апельсинами, над головой простиралось ясное голубое небо, а на высокой капустной пальме сидел желтый попугай, увидев которого Рейчел всплеснула ручками и загукала. Бетани купила подержанный «форд», расплатившись наличными, и направилась к океану. Она ни разу не остановилась, пока не оказалась в Верити. На следующий день она купила в кондоминиуме квартирку с мебелью. Всю ту осень и зиму она собиралась найти работу, но мысль о том, что она расстанется с дочерью хотя бы на час, была невыносимой. Она брала ее с собой повсюду — и в парикмахерскую, где она коротко остригла и перекрасила в золотисто-рыжий цвет свои темные волосы, и в ломбард, где продала, чтобы пополнить истощившиеся денежные запасы, последнее ожерелье с сапфирами, подаренное ей Рэнди в день свадьбы.

К счастью, все во Флориде были, как ей казалось, приезжими. Никто не расспрашивал о ее прошлом, хотя некоторые соседки по дому и приставали со своими советами. Всегда, прежде чем назначить свидание, наставляли они, спрашивай у мужчины, нет ли у него криминального прошлого. Никогда не ругай своего бывшего в присутствии ребенка, даже если еще на него злишься, лучше уж вообще не вспоминай. Когда соседки, болтая между собой, делились опытом, как управляться с детьми, Бетани только делала вид, что слушала. Ее дочь, которой исполнилось уже четырнадцать месяцев, была такая милая и очаровательная, будто кормили ее чистым сахаром, а не гомогенизированным молоком и яблочным пюре. Каким образом у девочки, присутствовавшей при их сценах, когда они отчаянно пытались сохранить брак, оказался такой чудесный характер? Как она так быстро научилась откликаться на новое имя, поняла, что от чужих нужно отворачиваться, а в прачечной тихо сидеть на коленях у мамы? Всякий раз, глядя на дочь, Бетани думала, что поступила правильно. Проблема у них была одна — обе не спали по ночам, они словно становились прежними с наступлением темноты. Вечером Бетани обычно делала свои домашние дела, а потом ехала в Хартфорд-Бич за детским питанием, потому что супермаркет там был открыт двадцать четыре часа. Именно там ей однажды и показалось, что за ней следят. Она подхватила тележку и быстренько двинулась к кассам, оглядев ряды между полками цепким взглядом. Если бы она заметила хотя бы тень, она подхватила бы ребенка и, бросив тележку, дала бы деру, но в рядах не было никого подозрительного, только несколько обычных ночных покупателей, и потому она переложила покупки на ленту, а Рейчел тем временем играла с пакетом слив.

Когда Бетани выкатила тележку, на парковке было почти пусто. Ночь стояла звездная и жаркая. Рейчел на своем сиденье в тележке играла с ней в прятки, прикрывая ладошками глаза. Разговаривала она еще плохо, но Бетани отлично ее понимала.

— Я тебя вижу, — сказала она, смеясь.

И тут вдруг снова ее охватило то же чувство. Она оглянулась. Никого рядом не было, но на этот раз она точно знала, что не ошиблась. Она подкатила тележку к машине, отперла дверцы и усадила Рейчел в детское кресло. Дышать стало трудно, уши горели. Она открыла багажник и бросила туда пакеты. Ощущение, будто ее накрыла какая-то тень, не исчезало. Она быстро шмыгнула за руль и заперла все дверцы.

— Уа-уа, — заплакала Рейчел, требуя, чтобы ей немедленно дали рогалик из мороженого теста.

— Получишь дома, — сказала ей Бетани.

Руки у нее тряслись, когда она сдавала назад, выезжая со стоянки. Это было глупо — бояться парковки, куда она приезжала много раз. Она двинулась к выезду и притормозила позади легкового пикапа, поджидавшего, когда сменится красный. За рулем сидел человек на вид лет семидесяти пяти или восьмидесяти. В зеркальце заднего вида Бетани посмотрела на дочь. Рейчел все еще всхлипывала в надежде выпросить рогалик.

— Ку-ку, — пропела Бетани и тут увидела, как с парковки следом за ней выруливает автомобиль с выключенными фарами.

По спине ледяной струйкой пополз холодок. Свет был все еще красный, старик в пикапе, где у заднего ветрового стекла горой лежали пакеты, покачивал головой. Бетани бросило в жар, блузка сразу прилипла от пота.

Ей было не видно лица того, кто сидит в машине, не видно было даже, какая это машина, но она решила бежать. Она резко вывернула руль и до упора нажала на газ, так что «форд», подпрыгнув, перескочил тротуар и вылетел на дорогу. В багажнике дюжина яиц превратилась в яичницу. Рейчел заплакала.

— Не плачь, — попросила Бетани. — Пожалуйста, не плачь.

Машина мчалась в центр Хартфорд-Бич. Она услышала, как на парковке от трения зашипели об асфальт шины, но ее теперь было не догнать. Она гнала несколько часов кряду — сначала до Майами, а потом вернулась обратно в Верити. Дочь ее спала, пристегнутая в детском креслице, и только на рассвете, когда Бетани остановила машину на своем обычном месте возле дома и достала Рейчел, она с облегчением вздохнула. Девочка была в безопасности, а больше ее ничего не волновало. О чем она в тот момент не подумала (даже не пришло в голову), так это о том, что засекли ее вовсе не в супермаркете в Хартфорд-Бич. За ней просто следили от самого дома. И всю ночь, пока она гоняла туда-сюда по автострадам, человек, которого наняли, чтобы ее разыскать, ждал ее на парковке возле дома номер 27 по Лонгбоут-стрит, и заплатили ему за это так хорошо, что ждать он готов был сколько угодно. По крайней мере, до позднего вечера.

Когда в парикмахерской под названием «Стрижки-завивки» срезали позеленевшие кончики обесцвеченных волос и привели прическу в порядок, Люси Роузен стала выглядеть лет на восемнадцать. Разумеется, если смотреть издалека и при правильном освещении — например, поздно вечером после заката, когда начинает темнеть. Фигурка у Люси до сих пор такая, что джинсы, купленные до рождения Кейта, ей все еще впору, и в винном магазине на обзорной площадке у нее дважды спрашивали удостоверение личности, хотя она далеко не девочка, о чем ей недавно напомнило приглашение на встречу выпускников по случаю двадцатилетия выпуска, которое ей переслал ее бывший муж Эван. Приглашение стоит у нее на ночном столике между пачкой бумажных носовых платков и кремом для рук. Теперь, когда Люси ложится в постель, она видит уголок открытки с ответом на это приглашение, которую она так и не отправила, и испытывает неловкость оттого, что за двадцать лет все должно было утрястись и расставиться по местам, а у нее жизнь будто бы толком и не начиналась.

Люси не раз приходилось начинать все сначала. В детстве она была такой серьезной и самостоятельной, что все мамаши из их дома наперебой умоляли ее посидеть с их чадами; они задабривали ее картофельными чипсами и платили за час на пятьдесят центов больше, чем другим. Ее родители были совершенно не от мира сего, их ничего не интересовало, кроме друг друга и музыки, и они редко обращали внимание на Люси, даже если она приносила пятерку из школы или пылесосила ковер в гостиной. Ее отец, которого звали Скаут, играл на пианино на всех свадьбах и бар-мицва, аккомпанируя матери, которую звали Пола и которая раньше пела в группе у Вика Деймона. Работали они в основном по ночам и возвращались под утро, так что никто не мешал Люси засиживаться допоздна — грызть чипсы и читать комиксы или любовные романы. Так же, как никто не помешал бы ей курить или же перепробовать все содержимое домашнего бара. А она делала уроки и оставляла родителям сэндвичи на столе и кастрюльку с вермишелевым супом в духовке, а те, хотя и говорили, что ее ужины спасают их от голодной смерти, когда они возвращаются домой под утро, почти никогда не притрагивались к оставленной дочерью еде.

Когда Скаут женился на католичке, его родители, Фридманы, чья фамилия была известна по всему Северному побережью, потому что их выпечку можно было найти чуть ли не в каждом супермаркете, устроили по нему шива[9] и выставили из дома без единого цента, переписав полагавшуюся ему прежде часть имущества на его брата Джека. Если не считать того, что с тех пор в доме никогда не появлялись фридманские булки и пирожки, Скаут считал, что совершил весьма выгодную сделку.

— Ничего, еще побарахтаемся! — бодро кричал он каждый раз, разбирая просроченные счета в конце месяца. — Наш маленький плот не утонет в бурном море.

На самом деле у них был типовой дом в Левинтауне, и родителям даже в голову не приходило, как Люси устала от такой жизни и как они смешны в ее глазах со своей любовью друг к другу. Скаут и Пола погибли на железнодорожном переезде на Лонг-Айленде, возвращаясь под утро из Беллмора после одной из июньских свадеб, а когда их нашли, они и мертвые были в обнимку. Люси до сих пор думает, что они в тот момент целовались, потому и не заметили поезда. Ее тогда отправили жить в Грейт-Нек к дяде Джеку, с которым ее отец не разговаривал восемнадцать лет. Весь тот июль она просидела у себя в спальне, которая, впрочем, как нетрудно было заметить, была больше, чем гостиная у них в Левинтауне. Она отказывалась от бутербродов с копченым лососем и от пирожных, которые ее тетя Наоми присылала ей в спальню; ей было совершенно наплевать, что ее двоюродная сестра Андреа, которая была младше Люси всего на несколько месяцев, презирает ее; и всякий раз, когда дядя Джек садился за пианино, она затыкала уши ватными шариками, чтобы не слышать, что он играет лучше, чем Скаут. Когда наконец, в день шестнадцатилетия Андреа, Люси открыла дверь и вышла из своей комнаты, лицо у нее было белое, как цветок лилии, а взгляд отчаянный и беспечный. И не было ничего странного в том, что первый же мальчик, ее увидевший, в нее влюбился, и, несмотря на то что ничто ее не радовало, он полюбил ее и женился на ней. На той вечеринке, в день рождения Андреа, они ушли за павильон с бассейном, где всегда все пили белое вино и курили травку, и там, на каменной мощеной дорожке, которая вела к будке с водяными фильтрами, он впервые ее поцеловал. В ту же секунду, под пение цикад, Люси превратилась в загадочную, взявшуюся из ниоткуда блондинку, которая отлично умела целоваться, хотя никто ее этому не учил.

В Левинтауне Люси была никому не нужна. Теперь же — после месяца траура и голодовки — все изменилось. У нее были серые сияющие глаза, седьмой размер одежды и светлые, до пояса, волосы. Когда начался учебный год, выяснилось, что она еще и талантлива. Она стала редактором школьной газеты, президентом Почетного общества, и все ее считали красавицей, хотя титул королевы школы остался за Хайди Каплан, у которой были рыжие волосы цвета роз в их теплице. К последнему классу Люси названивало столько мальчиков, что ей по настоянию Андреа, становившейся мрачнее и мрачнее с каждым звонком, был выдан личный телефон со светящимися в темноте кнопками.

Но сколько бы их ни было — а чем стройнее и бледнее становилась Люси, тем больше их набиралось, словно она была колеблющимся язычком пламени, к которому все они слетались, — она оставалась верной Эвану и тому первому поцелую. Она до сих пор помнила лица мальчиков, ходивших за ней по пятам в школе и болтавшихся возле бассейна у дяди Джека. Но она всегда думала, что у них только ветер в голове, а вот Эван такой ровный, такой спокойный, и ей казалось, что с ним-то они проживут всю жизнь. Но так ей только казалось — они разошлись через двадцать два года после того первого поцелуя.

После разрыва Люси обнаружила, что не скучает по нему нисколько. Она не видела Эвана во сне, не плакала, как некоторые ее соседки в прачечной, в день годовщины развода или свадьбы. Под конец совместной жизни их связывал только Кейт. Они тогда часто ужинали в кухне, не включая света, пили чай и думали каждый сам про себя, что же они сделали не так. И то ли они вели себя неправильно, то ли все у них было неправильно, но Кейт рос чересчур нервным — он плакал при виде осы, плохо засыпал, расписывал стены черными восковыми мелками. Эван, который, несмотря ни на что, отцом был хорошим, даже, может быть, слишком хорошим, решил, что после развода ребенок должен остаться с ним, и на свой мягкий, тихий манер затеял борьбу с Люси и боролся до конца, но проиграл. Потом Люси иногда об этом жалела. Кейт из трудного, недоверчивого ребенка превращался в злого, нечистого на руку подростка, чей рюкзак каждый день нужно проверять на предмет контрабанды. Когда ее соседки по дому номер 27 на Лонгбоут-стрит, в прачечной или возле бассейна, болтают о своих детях, Люси не вступает в разговоры. Она только слушает их — про ссоры с дочерью, которая выкрасила ногти в фиолетовый цвет, или про младенца, только-только начавшего ходить, который добрался до мыльной стружки и наелся, и у него заболел живот, — но не испытывает ни малейшего сочувствия. Даже чья-то боль не вызывает у нее жалости. В конце концов, от ожогов ядовитого плюща помогает коричневое хозяйственное мыло, при порезах и ссадинах — йод, при пчелиных укусах — сырая земля, при ангине — мед, при переломах — мел. А что помогает от подлости? Где взять лекарство от беды, от нечестности? Если бы такое лекарство было в природе, уж Люси бы нашла его, пошла бы пешком на поиски под резким желтым светом вечернего флоридского неба. Под этим небом трудно начинать жить заново, трудно думать о чем-то новом. Ты — это тот человек, кого видишь в зеркале над умывальником, а Люси видит симпатичную женщину с немного позеленевшими волосами, которую ненавидит ее сын.

Люси делает все, чтобы не встречаться со своими соседками. Свои секреты она доверяет только Китти Басс, секретарше из «Верити сан гералд», у которой есть дочь того же возраста, что и Люси. Именно Китти посоветовала ей пойти к Ди в «Стрижки-завивки», хотя волосы у Люси позеленели почти незаметно. Когда дочь Китти, Джейни (теперь хозяйка кафе возле площадок для гольфа), была подростком, она ходила поплавать в муниципальный бассейн, и волосы у нее от той воды так позеленели, что один бестолковый попугай принял ее за капустную пальму и спикировал прямо на голову, после чего она много лет боялась птиц. Новость эта Люси не радует, поскольку попугаи эти живут в Верити на крышах целыми стаями. Порой, когда в сумерках она подъезжает к дому, в небе только и видно, что волны горячего воздуха и попугаев. Краем глаза она замечает их бирюзовые или желто-зеленые крылья над самыми проводами и светофорами. Люси не выходит из дому, не надев на голову шарф или какую-нибудь бейсболку Кейта.

— Милая моя, у тебя просто неспокойный характер, — сказала ей как-то за обедом Китти, когда они, сидя на веранде в кафе, ели салат «аллигатор».

Люси вздрагивала каждый раз, когда над головой пролетал попугай. Она пересыпала в салат перца, и ей пришлось снимать его со шпинатного листа бумажной салфеткой.

— Разве тебе не о чем больше беспокоиться, кроме как о попугаях? — спросила Китти.

Разумеется, у нее есть о чем беспокоиться. У нее есть Марта Рид, классный руководитель Кейта, переехавшая сюда из Вэлли-Стрим, штат Нью-Йорк, которая каждый день звонит с отчетом о преступлениях Кейта. Есть ответственность за двенадцатилетнего мальчишку, который носит в ухе серьгу в виде черепа и вычеркивает дни в календаре в ожидании, когда наступит лето и он вернется в Нью-Йорк. Есть «мустанг» с неисправной системой охлаждения, который нужно везти в ремонт, потому что, если включить кондиционер на полную, мотор глохнет. И наконец, есть работа в «Сан гералд», где она пишет некрологи и культурные новости, ничуть не менее тоскливые, чем некрологи. В начале недели она, например, писала о школьной постановке «Вестсайдской истории», разумеется, упомянув Шеннон, внучку Китти, которая сыграла роль Аниты, ради чего перекрасила в черный цвет свои русые волосы в тех же «Стрижках-завивках». И слишком часто она стала пить диетический «Доктор Пеппер» и есть пирожки с повидлом, которые приносит Китти, так что скоро, похоже, не влезет уже ни в какие джинсы.

Каждый день, когда стрелки часов показывают без четверти пять, Люси начинает нервничать, потому что приближается время ехать домой, где ее ждет ежевечерняя война с Кейтом. Он воюет за свою свободу, а она роется в его рюкзаке, выкапывает последствия флоридской жары — плохие отметки и замечания за поведение. Один раз они чуть не подрались, как дикари, поспорив, как правильно вставлять в холодильник форму для кубиков льда. Настойчивость их аргументов как будто растет вместе с процентом влажности, а сегодня влажность в воздухе такая, что за время поездки, пока Люси едет к дому, даже ее прямые волосы начинают виться. Дурная примета. Примета, предвещающая крики, обвинения, хлопанье дверями и бессонную ночь. В пять тридцать на парковке возле дома номер 27 по Лонгбоут-стрит сумасшедший дом, и примерно то же творится и в холле. Последние пять месяцев кто-то регулярно взламывает почтовые ящики и ворует квитанции на получение алиментов и детских пособий, поэтому все сразу торопятся к ящикам, особенно в первые дни месяца. В доме живет тринадцать разведенных женщин, и они не любят говорить о своем прошлом, хотя и делятся друг с другом номерами телефонов приходящих нянек и обедают вместе в кафе. Впрочем, иногда какие-то мелочи из прошлой жизни всплывают вдруг на поверхность. Так, Карен Райт с восьмого этажа, оказывается, жила, как и Люси, в Грейт-Неке и тоже стриглась в салоне Салвуки за пятьдесят долларов, а Джин Миллер и Нина Росси учились в одно и то же время в одном и том же колледже в Университете Хофстра[10]. Впрочем, подробности их прошлой жизни здесь не важны, все они знают, что в настоящем у них куда больше общего: горькое разочарование, которое-то и привело их во Флориду, а об этом лучше не вспоминать.

Вот почему Люси знает, что Дайан Фрэнкел, которая сегодня придержала для нее лифт, в обеденный перерыв ходит на аэробику и за день съедает только легкий овощной салатик, запивая его двумя порциями коктейля для похудения, но понятия не имеет ни где выросла Дайан, ни как звали ее бывшего мужа.

— Есть хочу — умираю, — говорит Дайан, когда Люси входит в лифт.

— Вот-вот, — угрюмо ворчит ее пятнадцатилетняя дочь Дженни. — Оно и видно.

— Радуйся, что у тебя нет дочери, — говорит Дайан, обращаясь к Люси.

— Радуюсь, — отвечает Люси. — Зато у меня есть сын.

Люси и Дайан натянуто улыбаются друг другу, а Дженни старательно испепеляет их взглядом. У Дженни длинные темные волосы, заплетенные в многочисленные косички, и она, насколько Люси известно по разговорам в прачечной, уже принимает противозачаточные таблетки.

— Неубедительно, — говорит Дженни. — Как будто мы вас просили нас рожать.

Люси понимает, что девчонка права, но забывает об этой правоте, едва входит в квартиру и слышит рев стерео. «Ганз энд Роузис». Она достает из холодильника банку диетического «Доктора Пеппера», снимает обувь, считает до ста и только потом направляется к Кейту. Она стучит коротко, потому что он все равно не услышит, и открывает дверь. В комнате, как всегда, опущены шторы и пахнет попкорном и сигаретами. Кейт сидит на коврике в центре комнаты и методично разбирает управляемый автомобиль, который ему в ноябре Эван прислал ко дню рождения. Ростом он уже почти с Люси, и волосы у него так же коротко острижены, как у нее, только у него они впереди приподняты, будто всегда стоят дыбом. Нос у него, с тех пор как они перебрались во Флориду, всегда обгоревший. Люси в одну секунду улавливает запах масла от картошки фри, которым пахнут его руки.

— Откуда у тебя деньги на «Бургер-Кинг»? — спрашивает она.

— Кто сказал, что я был в «Бургер-Кинге»? — холодно интересуется Кейт.

Люси подходит к окну и поднимает штору.

— Как дела в школе?

— Нормально, — отвечает Кейт, пробегая рукой по волосам, что он делает всякий раз, когда врет. Он уже научился превосходно подделывать ее подпись на официальных письмах из школы об отстранении его от занятий и особо не волнуется по этому поводу. — Тоска.

Рюкзак его висит на спинке кровати. Марта Рид советовала ей забыть про чувство вины, у нее есть полное право рыться в его вещах.

— Не возражаешь, если я посмотрю?

Он отдает ей честь, будто она эсэсовка, и, ухмыляясь, смотрит, как она расстегивает молнию. Когда она, вскрикнув, роняет рюкзак, Кейт поднимает его. Тоже сует туда руку и достает крохотного аллигатора, которого нашел возле туалета в «Бургер-Кинге».

— Потрясающе, — говорит Люси. — Глазам не верю.

— Не мог же я бросить его умирать, — говорит Кейт. — И ты меня не заставишь.

Люси вполне в состоянии с ним справиться. В состоянии выбросить аллигатора или позвать суперинтенданта и затеять с сыном ссору, последнюю, которая кончится тем, что тот побежит к шоссе, встанет там с поднятой рукой и кто-нибудь остановится и отвезет его в Нью-Йорк, если по пути не убьет. Представляя себе все это, Люси оставляет его слова без ответа. Она поворачивается, идет и набирает в ванну холодной воды. Китти Басс говорит, что двенадцать-тринадцать лет — самый ужасный возраст и, если перетерпеть, дальше будет лучше.

Кейт приносит аллигатора, и они оба, сидя на краю ванны, смотрят, очухается тот или нет.

— Нам здесь запрещено держать животных, — напоминает сыну Люси.

— Нам здесь все запрещено, — отвечает Кейт, сует в воду листок салата-латука и делает им волны.

Похоже, этот аллигатор не одну неделю подыхал в «Бургер-Кинге», а теперь в их ванне решил завершить процесс.

— Он выживет, обязательно выживет, — шепчет Кейт.

Впервые за долгое время в глазах у него надежда. Дома в Нью-Йорке у мальчишек у всех есть или аквариум с неонами тетра, или золотистый ретривер. У них там есть все, что угодно, и даже больше. Потому Люси, выбросив из головы мысли о том, что ванну придется драить «Комметом», спокойно переодевается в домашние джинсы и футболку, собирает для стирки белье и ужинает своим йогуртом. Кейт появляется в гостиной только в десять, когда начинаются новости. Он говорит, что пора отдохнуть, что у него ноги затекли от сидения на краю ванны, но дело совсем не в этом, а в том, что он и сам знает, что поздно, и когда Люси наконец, собравшись с духом, входит в ванную, то видит мертвого аллигатора. Кейт начинает говорить, что его нужно похоронить, и оттого, что у него срывается голос и что она и сама не знает, как поступить, она соглашается. Они достают из шкафа обувную коробку, заворачивают аллигатора в рекламную страницу «Метро» из «Сан гералда». Трупик крохотный, и это странно, что мертвый аллигатор занимает места меньше, чем пара туфель восьмого размера на каблуках, которые Люси уже не надевала лет сто.

На улице воздух густой, как суп. Очень быстро они понимают, что во Флориде вырыть могилку не такое простое дело. Земля тут песчаная, и песок снова сыплется в ямку, не успеваешь из нее хоть сколько-то выбрать большой серебряной ложкой от столового набора, подаренного матерью Эвана на десятилетие свадьбы. Они сидят, скорчившись, у дальнего края бассейна возле фикусовой ограды, боясь, что их заметит комендант или кто-нибудь из проезжающих машин. Под водой в бассейне уже зажглись лампы, отчего кажется, будто он вместе с ночными бабочками парит в черноте пространства. Ямка наконец достигает нужных размеров, Кейт ставит туда коробку, и они засыпают ее песком. Где-то в конце Лонгбоут-стрит раздается звук сирены; возле бассейна слышно, как шаркают по бетонным дорожкам крабы, которые прятались от дневной жары в корнях морского винограда. На чьем-то балконе звякают ветряные колокольчики — с таким звуком, будто падают звезды или бьется стекло.

Оба они сидят рядом, и обоих в жаркой темноте под черно-золотым небом колотит дрожь. За навесом, куда складывают шезлонги, на клумбе раскрываются белоснежные ночные цветы. Когда Кейт наконец встает на ноги, дышит он тяжело и быстро.

— Ты в порядке? — шепотом спрашивает у него Люси.

Кейт кивает, но он не в порядке. Это видно и без слов.

— Это был всего лишь аллигатор, — говорит Люси.

— Ага, — шепотом отвечает Кейт. — Точно.

Они возвращаются к дому, запах белых цветов преследует их. Никто в Верити вам не скажет, до какой температуры может подниматься здесь майская жара. Никто не расскажет, что после шторма в сточных канавах тут находят акульи зубы размером с большой палец взрослого человека, а если ночью не закрыть окна, то сквозняк принесет в дом тоску и тяжелые сны. Когда они входят в квартиру, Кейт сразу захлопывает за собой дверь. Люси идет чистить ванну и дважды надраивает ее «Комметом», который смывает горячей водой, почти кипятком, а потом собирает в стирку полотенца. Когда она наконец садится писать некролог для «Сан гералд», она признается себе, как ей здесь тяжело. Мысли ее о болезни и смерти коротки и просты. Юный аллигатор, скончавшийся от неизвестной причины, погибший то ли насильственной, то ли естественной смертью, не оставивший после себя потомства, оплакан только угрюмым мальчишкой, который и через миллион лет не признается, что часто засыпает в слезах.

Уже ближе к полуночи Люси, собравшись в прачечную, сначала стучится к Кейту. Он не отвечает, и Люси, в надежде, что сын уснул, берет в руки плетеную корзину и стиральный порошок. Оттого что уже очень поздно, в прачечной людей меньше, чем бывает обычно в среду. Карен Райт и Нина Росси ждут уже, когда отключится сушилка. Карен сняла два золотых кольца, чтобы не сделать ими затяжек на детских вещичках, а Нина так и сидит при всех своих драгоценностях; она говорит, что это единственное, что она извлекла из замужества, и никогда не снимает ни браслет, ни цепочки, даже в бассейне. Люси запихивает в барабан белье, сыплет порошок и садится с ними рядом на пластиковую скамейку.

— Ты здесь до утра просидишь, — говорит ей Нина Росси. — Такая влажность, что ничего не сохнет.

— Отличная погода, как всегда, — говорит Люси.

— Для черепах, — хмыкает Карен Райт.

Она вертит в руках домашний переговорник, который всегда берет с собой, чтобы слушать, как там на восьмом этаже ведет себя ее малышка.

— Для дохлых черепах, — говорит Нина и начинает вынимать из сушилки огромную гору одежек, которая скапливается за неделю у двух ее дочерей. — Хорошая стрижка, — говорит она Люси.

— Ди в «Стрижках-завивках», — угадывает Карен. — Правильно?

Рыжие волосы Карен тоже подстрижены, хотя, конечно, не так коротко, как у Люси.

— Что, очень плохо? — спрашивает Люси у Карен, когда Нина уходит.

— Послушай, у Салвуки с тебя за это содрали бы пятьдесят баксов, — говорит Карен.

— Это без чаевых. А еще всучили бы какой-нибудь кондиционер.

— Или мусс, — говорит Карен. — Нужен он мне был дальше некуда.

Из переговорника раздается детский плач, и Карен вздрагивает. Люси это понимает. К плачу ребенка невозможно привыкнуть, звук этот будто пронизывает тебя насквозь.

— Хоть бы раз, — говорит Карен, торопливо направляясь к лестнице, — хоть бы раз она мне дала поспать одну ночь.

Люси тоже не высыпалась, пока Кейту не исполнилось пять лет. Все время что-нибудь было не так: то тревожный сон, то ветрянка, то потом он начал бояться темноты. Карен, похоже, выспаться не удастся. Плач в переговорнике не умолкает, но, когда Люси начинает складывать в корзину выстиранные вещи, Карен снова появляется в прачечной с девочкой на руках.

— Я сдалась, — говорит Карен, обращаясь к Люси, когда они уступают друг другу дорогу.

Может быть, когда появляются дети, все перестают спать. Вместе с детьми в жизнь входит страх. Входит и остается навсегда. Люси возвращается к себе почти в полвторого и видит на полу в прихожей полоску света, которая пробивается из-под двери Кейта напротив ее спальни. Пожарная лестница за окном пышет жаром. Окна в квартире закрыты, кондиционер включен на полную мощность, но Люси все равно слышит, как на парковке падает с веток инжир, и, возможно, этот звук и мешает уснуть ее сыну. Звук этот напоминает о том, что все можно, нужно только выйти за дверь.