Через пустыню

Глава 11 У ПОКЛОННИКОВ ДЬЯВОЛА

Итак, я прибыл в Мосул и ожидал аудиенции у турецкого паши. Мне хотелось поехать с Мохаммедом Эмином в курдские горы, чтобы хитростью или силой вызволить его сына Амада эль-Гандура из крепости Амадия — задача, решить которую было не так-то просто. Конечно, храбрый шейх хаддединов предпочел бы выступить со всеми воинами своего племени, пробиться через турецкие владения и напасть на Амадию открыто. Однако выполнить столь фантастический план было невозможно. У одного-единственного человека было больше надежды на успех, чем у целой орды бедуинов, и Мохаммед Эмин согласился наконец на мое предложение: попытаться освободить пленника втроем.

Нам понадобилось все наше красноречие, чтобы втолковать сэру Дэвиду Линдсею, который слишком охотно присоединился бы к нам, что он при полном незнании языка и неумении приспосабливаться к местной обстановке принесет нам больше вреда, чем пользы, но в конце концов он согласился остаться у хаддединов и ждать нашего возвращения. Здесь он мог, воспользовавшись в качестве переводчика раненым греком Александром Колеттисом, искать своих дорогих летающих быков. Хаддедины пообещали показать ему столько развалин, сколько он захочет. В Мосул он со мной не поехал, потому что я отговорил его. Мне он был там не нужен, а та единственная цель, которую он мог преследовать в Мосуле, а именно, намерение искать защиты тамошнего английского консула, стала неактуальной, ибо покровительство хаддединов полностью его удовлетворяло.

Споры хаддединов с их врагами были улажены. Три неприятельских племени покорились, и заложники остались у победителей. Так вот и получилось, что Мохаммед Эмин смог отказаться от собственных воинов. Он, конечно, не поехал с нами в Мосул: там он подвергся бы очень серьезной опасности. Мы договорились встретиться в развалинах Хорсабада, древнего ассирийского Сарагума [129]. Итак, мы отправились в вади Мурр, Айн-эль-Халхан и Эль-Каср. Там мы расстались. Я поехал с Халефом в Мосул, а шейх пересек на плоту Тигр, чтобы добираться до места нашей встречи по другому берегу реки, вдоль Джебель-Маклуб.

Но мне-то зачем было ехать в Мосул? Не разыскивать же английского представителя, чтобы просить у него защиты! Это даже не пришло мне в голову. Я и без того чувствовал себя в полной безопасности. Но пашу я должен был разыскать. Это было необходимо, поскольку я намеревался запастись всем, что могло понадобиться в нашем рискованном предприятии.

В Мосуле стояла ужасная жара. Термометр показывал сто шестнадцать градусов по Фаренгейту [130] в тени, и это на уровне первого этажа. Однако я поселился в одном из тех подвалов, в которых жители этого города спасаются в самое жаркое время года.

Мы как раз находились в своем подземелье. Халеф сидел рядом со мной и чистил пистолеты. Мы долго молчали, однако я видел по малышу, что на душе у него скребут кошки. Наконец он рывком повернулся ко мне и сказал:

— Об этом я не подумал, сиди!

О чем?

— Что мы, может быть, никогда не увидим хаддединов.

— А-а… Почему?

— Ты направляешься в Амадию, сиди?

— Да. Ты давно это знаешь.

— Я знал это, но пути, который туда ведет, я не знал. Аллах-иль-Аллах! Этот путь ведет к смерти и в джехенну!

При этом лицо его приняло такое задумчивое выражение, какого я никогда прежде не видел у своего верного слуги.

— Так опасно, Хаджи Халеф Омар?

— Ты мне не веришь, сиди? Разве я не слышал, что ты на этом пути хочешь навестить троих мужчин, называющих себя Пали, Селек и Мелаф — тех троих, что ты спас на острове? Отдохнув у хаддединов, они возвращаются на родину.

— Да, я навещу их.

— Тогда мы погибли. Ты и я, мы оба, — истинно верующие. Однако каждый верующий, если он попадает к ним, теряет и жизнь, и место на небе.

— Это ново, Хаджи Халеф! Кто это тебе сказал?

— Это знает каждый мусульманин. Разве ты не слышал, что страна, в которой они живут, называется Шайтанистан?

О, теперь я понял, о чем он думал. Он боялся езидов, поклонников дьявола. Тем не менее я вел себя так, как будто ничего не знал, и спросил:

— Шайтанистан, страна дьявола?

— Там живут риджаль-эш-шайтан, люди дьявола, которые ему поклоняются.

— Хаджи Халеф Омар, где ты нашел людей, поклоняющихся дьяволу!

— Ты этому не веришь? Ты никогда не слышал о таких людях?

— Я даже видел таких людей.

— И все же ты ведешь себя так, будто не веришь мне?

— Я тебе действительно не верю.

— Но ты же их сам видел?

— Не здесь. Я был в одной стране, далеко за Большим морем. Франки называют ее Австралией. Там я повстречал дикарей, у которых был шайтан, прозванный ими Яху. Ему они молились. Здесь нет людей, поклоняющихся дьяволу.

— Сиди, ты умнее меня и умнее многих людей; однако иногда твой ум и твоя мудрость полностью исчезают. Спроси здесь первого встречного, и он тебе скажет, что в Шайтанистане поклоняются дьяволу.

— Ты был на их службах?

— Нет, но я о них слышал.

— А те люди, от которых ты это слышал, сами были на службах?

— Они это тоже слышали от других.

— Тогда я тебе скажу, что этого обряда не видел еще ни один посторонний человек, потому что езиды не допускают иноверцев на свои богослужения.

— Это верно?

— Да. По меньшей мере, если они когда-нибудь разрешают присутствовать на богослужении чужаку, это можно расценивать как величайшее и очень редкое исключение.

— И тем не менее всем известно, что они там делают.

— Ну?

— Разве ты еще не слышал, что их называют Джераг-Зондеран?

— Слышал.

Это дурное название. Я не знаю, что оно означает.

— Оно означает только лишь «гасящие свет».

— Видишь, сиди! На их богослужениях, на которые допускают также женщин и девушек, гасится свет.

— Тебя основательно надули. Езидов перепутали с другой сектой, с ассирийцами, проживающими в Сирии, у которых должны совершаться такие обряды. Что ты еще знаешь об езидах?

— В их молельнях стоит петух или павлин, которому они поклоняются, и эта птица есть дьявол.

— Ты так считаешь на самом деле?

— Да.

— О бедный Хаджи Халеф Омар! И много у них таких молитвенных домов?

— Да.

— И в каждом стоит петух?

— Да.

— Сколько же тогда должно быть чертей? Я полагаю, что он один.

— О сиди, есть только один-единственный, но он повсюду. Однако у них есть еще ложные ангелы.

— А что это такое?

— Ты знаешь. Коран учит, что есть только четыре ангела, а именно: Джебраил, однозначный с Рух-эль-Кудс, Святым Духом, и триединый с Аллахом и Мухаммедом — как у христиан Отец, Сын и Святой Дух; далее — Азраил, ангел смерти, которого зовут также Абу Яха; далее — Микал и наконец Эсрафиль. А вот у поклонников дьявола семь архангелов, которых называют Габраил, Михаил, Рафаил, Азраил, Дедраил, Азрафил и Шемкиль. Это ли не ложно?

— Это не ложно, так как я тоже думаю, что имеется семь архангелов.

— Ты тоже так считаешь? Почему? — спросил он удивленно.

— В Священной книге христиан говорится об этом, а я ей верю больше, чем Корану.

— О сиди, что я должен слушать! Ты был в Мекке, ты стал хаджи, а больше веришь книге неверных, чем слову Пророка! Теперь я не удивляюсь, что тебя влечет к езидам!

— Ты можешь вернуться. Я поеду один!

— Вернуться? Нет!.. Возможно, Мухаммед говорил только о четырех ангелах, потому что трех оставшихся не было на небе, когда он туда вознесся. Они занимались земными делами, и он, следовательно, не знал про них.

— Говорю тебе, Хаджи Халеф Омар, что не надо бояться поклонников дьявола. Шайтану они не поклоняются. Они его даже по имени не называют. Они порядочны, верны, благодарны, смелы, искренни, а эти качества ты, пожалуй, редко встретишь у правоверных. Впрочем, побывав у них, ты не лишишься высшего блаженства: они ведь не отнимут у тебя твою веру.

— Они не будут принуждать меня поклоняться дьяволу?

— Нет, уверяю тебя!

— Но они нас убьют!

— Не бывать этому.

— Они уже убили многих других; христиан они не трогают, а мусульман убивают.

— Они только оборонялись, когда их пытались истребить. И они убивали лишь тогда, когда мусульмане на них нападали.

— Я — мусульманин!

— Они будут твоими друзьями, потому что стали моими. Разве не ухаживал ты за тремя их соплеменниками, пока они не выздоровели?

— Верно, сиди. Я не оставлю тебя. Я поеду с тобой!

В этот момент я услышал шум приближающихся шагов. Вошли двое. Это были два албанских офицера иррегулярных войск паши. Они остались стоять у входа, и один из них спросил:

— Ты тот неверный, которого мы должны привести?

Объявившись в приемной у паши, я благоразумно снял висевший у меня на шее Коран. Этот знак паломничества я больше не мог показывать. Спрашивающий, конечно, ожидал ответа, но я не отвечал. Я даже притворился, будто ничего не видел и не слышал.

— Ты что, ослеп и оглох? — грубо спросил он.

Эти арнауты [131] были неотесанными и невыдержанными людьми, которые при малейшем поводе хватались за оружие и даже пускали его в ход. Конечно, я не собирался терпеть их грубости. Поэтому, вроде бы ненароком, я вытащил из-за пояса револьвер и обратился к своему слуге:

— Хаджи Халеф Омар-ага, скажи-ка мне, не вошел ли кто к нам?

— Да, пришли.

— Кто же это?

— Два офицера, которые хотят с тобой поговорить.

— Кто их послал?

— Паша, да ниспошлет ему Аллах долгую жизнь!

— Это неправда! Я — эмир Кара бен Немей; паша — да охранит его Аллах! — послал бы ко мне вежливых людей. Скажи этим мужланам, несущим на устах обидное слово вместо привета, что они могут идти. Пусть они повторят слова, которые я сказал тебе, тому, кто их послал!

Офицеры схватились за пистолеты и вопрошающе посмотрели друг на друга. Будто бы случайно я направил дуло своего револьвера на них и сердито нахмурился.

— Ну, Хаджи Халеф Омар-ага, что я тебе приказал?

По малышу было видно, что мое поведение пришлось ему по вкусу. И у него в руках оказался пистолет. С очень гордой миной он повернулся ко входу и важно произнес:

— Слушайте, что я вам скажу! Этот храбрый и знаменитый эфенди — эмир Хаджи Кара бен Немей, а я — Хаджи Халеф Омар-ага бен Хаджи Абулаббас ибн Хаджи Дауд аль-Госсара. Вы слышали, что сказал мой эфенди? Идите и делайте, как он вам приказал!

— Мы не уйдем, нас послал паша!

— Тогда вернитесь к паше и скажите ему, чтобы он послал к нам более вежливых людей! Кто приходит к моему эфенди, тот снимает обувь и говорит слова привета.

— Неверному…

Мгновенно я вскочил и оказался рядом с ними.

— Вон!

— У нас есть…

— Вон!

В следующее мгновение мы с Халефом остались одни. Должно быть, по моему виду они поняли, что я не склонен позволять им поучать меня.

— Сиди, что ты наделал! — воскликнул Халеф.

Несмотря на всю свою неустрашимость, он боялся последствий моего поведения.

— Ты знаешь этих арнаутов?

— Они кровожадны и мстительны.

— Да, этого у них не отнимешь. Разве ты не видел в Каире, как один из них убил старую женщину только за то, что она не уступила ему дорогу? Она была слепа.

— Я это видел. Здешние нас не убьют.

— А пашу ты знаешь?

— Он очень добрый человек!

— О, очень хорошо, сиди! Половина Мосула опустела, потому что все его боятся. Не проходит и дня, чтобы десять — двадцать человек не подвергали палочным наказаниям. Кто богат сегодня, того назавтра уже нет в живых, а его имущество переходит к паше. Он стравливает арабские племена между собой, а потом идет войной на победителей, чтобы отнять у них добычу. Он говорит своим арнаутам: «Идите, разрушайте и убивайте, но принесите мне деньги!» Они усердно выполняют такие приказы, и паша стал уже богаче падишаха. Кто еще сегодня пользуется полным его доверием, того завтра он приказывает упрятать в тюрьму, а послезавтра обезглавить. Сиди, как ты думаешь, что он сделает с нами?

— Поживем — увидим.

— Я скажу тебе, сиди. Как только я замечу, что он хочет причинить нам зло, убью его. Я не умру, не забрав его с собой.

— Ты не сможешь этого сделать, потому что я пойду к нему один.

— Один? Я на это не соглашаюсь. Я иду с тобой!

— Могу ли я взять тебя, если он хочет видеть одного меня?

— Аллах-иль-Аллах! Тогда я подожду здесь. Но клянусь Пророком и всеми халифами: если к вечеру ты не вернешься, я передам паше, что у меня есть одно важное известие для него; он впустит меня к себе, и тогда я всажу ему в голову две пули!

Хаджи говорил вполне серьезно, и я был убежден, что он сделает это — мой храбрый малыш. Такую клятву он не нарушит.

— А Ханне? — спросил я.

— Она расплачется, но будет гордиться мной. Ей не придется любить человека, который позволяет убить своего эфенди!

— Благодарю тебя, мой добрый Халеф! Но я убежден, что так далеко дело не зайдет.

Через некоторое время мы снова услышали шаги. Вошел простой солдат. Перед дверью, еще на лестнице, он снял обувь.

— Селям! — приветствовал он меня.

— Селям! Что тебе надо?

— Не ты ли тот эфенди, с которым хочет поговорить паша?

— Да, я.

— Паша — да подарит ему Аллах тысячу лет жизни! — прислал за тобой носилки. Ты должен прибыть к нему!

— Иди на улицу. Я сейчас приду!

Когда он вышел, Халеф сказал:

— Сиди, ты видишь, что он становится опасным?

— Почему?

— Посланцем пришел не ага, а обычный солдат.

— Может быть… Но ты не тревожься!

Я поднялся по ступеням наверх. Перед домом стоял целый отряд — арнаутов двадцать. Они были вооружены до зубов, а командовал ими ага, один из тех двоих, что приходили ко мне. Двое носильщиков держали наготове паланкин [132].

— Садись! — приказал мне мрачный ага.

Я постарался забраться в паланкин как можно непринужденнее. Судя по эскорту, я мог, пожалуй, считать себя пленником. Несли меня беглым шагом до самой резиденции паши.

— Выходи и следуй за мной! — приказал прежним тоном ага.

Он повел меня вверх по лестнице, в комнату, где я застал нескольких офицеров, тотчас же принявшихся с мрачным видом изучать меня. У входа сидело несколько штатских, видимо, городских жителей. По ним было заметно, что здесь, в логове льва, они чувствуют себя не очень-то уютно. Обо мне сразу же доложили. Я снял сандалии, которые обул специально для визита, и вошел.

— Селям алейкум! — приветствовал я, скрестив руки на груди и кланяясь.

— Сел…

Паша сразу же прервался, а потом спросил:

— Твой посланец сказал, что со мной хочет говорить немей.

— Это так.

— Разве немей обратились в мусульманство?

— Нет, они остались христианами.

— И тем не менее ты осмелился на мусульманское приветствие?

— Ты мусульманин, любимец Аллаха и любимец падишаха — храни его Бог! Неужели я должен приветствовать тебя подобно язычнику, не признающему никакого Бога и не имеющему никакой священной книги?

— Ты смел, чужестранец!

Он бросил на меня особенный, настороженный взгляд. Паша был невысок и очень худ, а лицо его становилось самым обычным, когда с него исчезал сразу же бросавшийся в глаза налет хитрости и свирепости, при этом правая щека у него была сильно вздута. Возле паши стоял серебряный таз, наполненный водой и служивший ему плевательницей. Вся одежда его была шелковой. Рукоять кинжала и аграфы на тюрбане искрились бриллиантами; на пальцах поблескивали кольца, а трубка, которую он курил, была самой драгоценной из всех когда-либо мной виденных.

Внимательно изучив меня с головы до ног, паша продолжил расспросы:

— Почему ты не захотел представиться через консула?

— У немей нет в Мосуле консула, а иностранный консул столь же чужой для меня, как и ты. Консул не может сделать меня ни лучше, ни хуже, чем я есть, а у тебя проницательный взгляд; тебе не надо знакомиться со мной глазами консула.

— Машалла! Ты действительно говоришь очень смело! Ты говоришь так, словно ты являешься очень важным человеком!

— Разве иначе осмелился бы я посетить тебя?

Разумеется, это было сказано слишком дерзко, но я сразу увидел, что моя реплика произвела ожидаемое впечатление.

— Как тебя зовут?

— Ваше высочество, у меня много разных имен.

— Разных? Я полагаю, что у человека бывает только одно имя!

— Обычно это так. Но не у меня: в каждой стране, где я бывал, у каждого посещенного мною народа меня звали по-иному.

— Так ты видел многие страны и народы?

— Да.

— Назови народы.

— Османы, французы, англичане, испанцы…

Я смог перечислить довольно много народов, поставив впереди, естественно из вежливости, османов. С каждым новым именем его глаза становились все больше. Наконец он воскликнул:

— Хей-хей! Разве есть на земле столько народов?

— Есть гораздо больше!

— Аллах акбар! Он создал столько наций, сколько муравьев в муравейнике. Ты еще молод. Как мог ты посетить столько стран? Сколько тебе было лет, когда ты уехал из страны немей?

— Мне было восемнадцать лет, когда я уехал за море, в Америку.

— И кем ты был?

— Я писал статьи в газеты и книги, которые потом печатали.

— О чем ты пишешь?

— Чаще всего я описываю то, что вижу и слышу, что я переживаю.

— А о людях, с которыми ты встречаешься, ты тоже упоминаешь?

— Только о самых замечательных.

— А обо мне напишешь?

— О тебе напишу.

— Что же ты обо мне интересно расскажешь?

— Как я могу знать это сейчас, о паша? Я могу описывать людей лишь такими, какие они бывают во взаимоотношениях со мной.

— А кто это читает?

— Многие тысячи.

— Паши и князья тоже читают?

— И они тоже.

В это мгновение со двора донеслись звуки ударов. Их сопровождали стоны наказуемого. Я невольно прислушался.

— Не обращай внимания, — сказал паша. — Это хаким.

— Твой врач? — спросил я удивленно.

— Да. У тебя когда-нибудь болели зубы?

— В детстве.

— Тогда ты знаешь, как это больно. У меня заболел зуб. Этот пес должен был мне его вырвать, но делал это так неловко, что мне стало слишком больно. Теперь его за это высекут. А я не могу закрыть рот.

Не закрывается рот? Может быть, зуб уже вырван? Я решил воспользоваться этим.

— Не могу ли я посмотреть больной зуб, о паша?

— Ты хаким?

— Могу им быть, когда необходимо.

— Так иди сюда! Справа внизу!

Он открыл рот, и я заглянул туда.

— Ты разрешишь мне потрогать зуб?

— Если это не будет больно!

Я почти рассмеялся в лицо грозному паше. Это был клык, и он едва держался в опухшей десне. Мне достаточно было шевельнуть пальцем, чтобы закончить прерванную операцию.

— Сколько ударов должен получить хаким?

— Шестьдесят.

— Не хочешь ли простить ему оставшиеся, если я вырву зуб, не причинив тебе боли?

— Ты этого не сможешь!

— Смогу!

— Хорошо! Но если мне станет больно, то не доставшиеся хакиму удары получишь ты.

Он хлопнул в ладоши — вошел офицер.

— Отпустите хакима! Этот чужестранец просил за него.

Весьма удивленный, офицер вышел.

Тогда я сунул два пальца в рот паше, сначала нажал немного — притворства ради — на соседний зуб, потом взялся за больной клык и вынул его. Пациент свел брови, однако, кажется, не заметил, что зуб уже у меня. Он быстро схватил мою руку и оттолкнул ее от себя.

— Если ты хаким, то не пробуй так долго! Инструмент лежит здесь!

Он указал на пол. Я незаметно зажал зуб между пальцами, наклонился и увидел… старую, ставшую уже негодной козью ножку. Рядом лежали щипцы — но какие! Ими можно бы таскать из огня стальные пластины. Решено: небольшой обман не повредит делу. Я манипулировал козьей ножкой в далеко не маленьком рту паши.

— Посмотрим, будет ли тебе больно! Бир, ики, ич [133] Вот он, непослушный, причинивший тебе столько боли!

Я подал ему зуб. Он удивленно посмотрел на меня.

— Машалла! Я ничего не чувствовал!

— Вот что может хороший врач, о паша!

Он полез в рот, затем внимательно разглядел зуб и только тогда убедился, что избавился от него.

— Ты — великий хаким! Как тебя называть?

— Бени-араб зовут меня Кара бен Немей.

— Ты каждый зуб вынимаешь так хорошо?

— Хм! Смотря по обстоятельствам!

Он снова хлопнул в ладоши. И опять показался давешний офицер.

— Спроси-ка по всему дому, не болят ли у кого зубы. Адъютант исчез, а я почувствовал себя так, как будто у меня у самого заболел зуб, хотя выражение лица у паши стало очень милостивым.

— Почему ты сразу же не пошел с моими посланцами? — спросил он.

— Потому что они меня оскорбили.

— То есть?

Я вкратце рассказал о происшедшем. Он внимательно выслушал меня, а потом угрожающе поднял руку.

— Ты вел себя неправильно. Я приказал, и ты должен был немедленно явиться. Благодари Аллаха, что он обучил тебя удалять зубы без боли.

— А что ты мне сделал бы?

— Ты был бы наказан. Как — об этом я еще не успел подумать.

— Наказан? Нет, ты бы этого не сделал!

— Машалла! Это почему же? Кто смог бы мне помешать?

— Сам государь.

— Государь? — спросил он удивленно.

— И никто другой. Я не совершил ничего противозаконного и, пожалуй, мог требовать, чтобы твои офицеры были вежливы со мной. Или ты полагаешь, что на этот пергамент не стоит обращать внимания? Вот, возьми и прочитай!

Он раскрыл грамоту и, кинув на нее беглый взгляд, благоговейно приложил ко лбу, рту и сердцу.

— Паспорт, выписанный государем — благослови его Аллах!

Он прочитал документ, сложил и вернул мне.

— Ты находишься в тени падишаха! Как тебе удалось проникнуть к нему?

— Ты — губернатор Мосула! Как ты добрался до этого поста, о паша?

— Ты действительно очень смел! Я стал губернатором здешнего округа, потому что меня осветило солнце падишаха.

— А я нахожусь в тени падишаха, потому что на меня снизошла милость государя. Падишах дал мне разрешение посетить все его страны, а потом я напишу статьи и целые книги о том, как меня принимали его подданные.

Это подействовало. Паша указал мне место рядом с собой, на драгоценном смирненском ковре.

— Садись!

Потом он приказал негритенку, сидевшему перед ним на корточках, принести мне трубку и подать нам кофе. Принесли и мои сандалии, которые я немедленно обул. Потом мы, покуривая и попивая кофе, уселись рядышком, как давние, добрые знакомые. Кажется, его расположение ко мне росло, и он, чтобы доказать мне это, послал за теми двумя арнаутскими офицерами, что приходили за мной. Лицо его стало таким благостным, словно паша готов был наобещать им величайшее блаженство в мире:

— Вы должны были привести этого бея ко мне?

— Ты так приказал, о господин! — ответил один из них.

— Вы его не поприветствовали! Вы не сняли своей обуви! Вы его даже назвали неверным.

— Мы делали это, потому что ты сам его так называл!

— Молчи, ты, собака! Отвечай, действительно лия его так называл?

— Господин, ты…

— Отвечай! Называл я его неверным?

— Нет, о паша!

— Однако ты это утверждал! Спускайтесь во двор! Каждый из вас должен получить по пятьдесят ударов по пяткам. Доложите об этом старшему!

Видимо, это было самым лучшим доказательством дружбы. Пятьдесят ударов? Это уж слишком. Десять или пятнадцать я бы допустил. Но теперь я вынужден был позаботиться об арнаутах.

— Ты судишь справедливо, о паша, — сказал я. — Твоя мудрость велика, но доброта еще больше. Милость — право всех императоров, королей и властелинов. Ты князь Мосула, и ты позволишь воссиять своей милости! Сжалься над этими людьми!

— Простить негодяев, оскорбивших тебя? Это ведь то же самое, что проявить неуважение ко мне.

— Господин, ты стоишь так высоко над нами, как звезда над землей. Шакал воет на звезды, но те его не слышат и продолжают светить. Твою доброту будут восхвалять в странах Запада, когда я расскажу, что ты выполнил мою просьбу.

— Эти собаки не стоят того, чтобы мы прощали их, однако, чтобы ты понял, как я тебя люблю, я могу освободить их от наказания. Убирайтесь и не смейте сегодня показываться нам на глаза!

Когда они покинули комнату, он осведомился:

— А в какой стране ты был в последний раз?

— В Египте. А потом я через пустыни пришел к тебе.

Я сказал так, потому что не мог выдать ему, что побывал у хаддединов.

— Через пустыни? Наверняка через Синайскую и Сирийскую! Это плохой путь; но слава Аллаху, что ты его прошел!

— Почему?

— Потому что ты мог попасть к арабам-шаммар и они убили бы тебя.

Если бы он знал, о чем я умолчал!

— Эти шаммары такие плохие, ваше высочество? — спросил я.

— Это дерзкий разбойничий сброд, который я скоро развею по степи. Они не платят ни налогов, ни дани, а поэтому я уже приступил к истреблению их.

— Ты послал против них свои войска?

— Нет, арнауты нужны для других, более важных дел. Одним таким «важным делом» был грабеж подданных ради обогащения паши.

— А, я догадался!

— О чем ты догадался?

— Умный правитель щадит своих воинов и бьет врагов, поссорив их между собой.

— Аллах-иль-Аллах! Немей — неглупые люди. Я так и сделал.

— И задумка удалась?

— Плохо! И знаешь ли, кто этому виной?

— Кто?

— Один англичанин и какой-то чужой эмир. Хаддедины — самые храбрые среди шаммаров. Однако их должны были уничтожить, не пролив ни капли крови ни одного из моих людей. Мы послали против них три других племени. Но в это время появились этот англичанин с эмиром и навербовали в помощь хаддединам союзников. Дружественные мне племена были либо перебиты, либо взяты в плен. Они потеряли большую часть своих стад и теперь вынуждены платить дань.

— К какому племени принадлежал этот эмир?

— Никто этого не знает. Говорят даже, что он и не человек вовсе. Он один ночью убил льва. Его пуля бьет на много миль, а его глаза сверкают в темноте подобно адскому огню.

— Разве ты не можешь схватить его?

— Я попытаюсь, хотя у меня очень мало надежды. Абу-мохаммед уже однажды пленили его; однако он улетел от них по воздуху.

Бравый паша, кажется, был чуточку суеверным. Он и понятия не имел, что этот молодец только что пил с ним кофе.

— От кого ты это узнал, ваше высочество?

— От одного обеида, которого отправили ко мне послом, когда было слишком поздно. Хаддедины уже увели стада.

— Ты их накажешь?

— Да.

— Тотчас?

— Хотелось бы, но я, к сожалению, вынужден отложить наказание, хотя я уже собрал свое войско. Ты уже побывал на развалинах Куфьюнджика?

— Нет.

— Там собралось все войско, которое должно выступить против шаммаров, однако теперь я пошлю людей совсем в другое место.

— Могу ли я спросить, куда?

— Это моя тайна, и никто не должен ее знать. Ты, видимо, понимаешь, что дипломатические переговоры надо сохранять в строгой тайне.

В этот момент вошел человек, которого паша не так давно послал с заданием разыскать страдающих от зубной боли. Я попытался прочесть на его лице результат поиска, потому что мне нисколько не улыбалось старой козьей ножкой или чудовищными щипцами проделывать брешь в зубном палисаде какого-нибудь арнаута — и притом без боли, как это непременно требовалось.

— Ну? — спросил губернатор.

— Прости, о паша, я не нашел ни одного человека, страдающего зубами.

— И сам ты не страдаешь?

— Нет.

На сердце у меня полегчало. Любезный паша с удивлением обернулся ко мне:

— Жалко! Я хотел дать тебе возможность блеснуть своим искусством. Но завтра или послезавтра, возможно, кто-нибудь найдется.

— Завтра или послезавтра меня уже здесь не будет.

— Не будет? Ты должен остаться. Ты должен пожить в моем дворце. Тебя будут обслуживать так же, как меня самого. Иди! — Последнее слово относилось к офицеру, который после этого удалился.

Я отвечал:

— И все же я теперь должен уехать, но я вернусь.

— Куда ты направляешься?

— Я хочу поехать в курдские горы.

— Как далеко?

— Это еще не решено. Может быть, до Тура-Шины или даже до Джульамерика.

— Что тебе там нужно?

— Хочу посмотреть, что там за люди живут, какие деревья и травы растут в тех местах.

— А почему ты так торопишься, что не сможешь остаться у меня на несколько дней?

— Потому что растения, которые я ищу, быстро отцветают.

— Нечего тебе знакомиться с людьми там, наверху в горах. Это разбойники-курды да кучка езидов — да будут они прокляты Аллахом! Но травы? Для чего?.. А, ты же хаким, и тебе нужны травы! Но подумал ли ты о том, что курды могут тебя убить?

— Я бывал и у худших людей, чем они.

— Без сопровождения? Без арнаутов и башибузуков?

— Да. У меня есть острый кинжал и хорошее ружье и… у меня есть ты, о паша!

— Я?

— Разве твоя власть не простирается до Амадии?

— Как раз только до Амадии. Это — пограничная крепость моего округа. Там у меня пушки и гарнизон албанцев из трехсот человек.

— Должно быть, Амадия очень сильная крепость?

— Не только сильная, но и неприступная. Это — ключ к стране свободных курдов. Хотя покоренные племена столь же строптивы и враждебны.

— Ты же видел мой паспорт и, значит, должен принять меня под свое покровительство. С этой просьбой я к тебе и пришел.

— Я обеспечу тебе защиту, но с одним условием. Ты вернешься сюда и будешь моим гостем.

— Принимаю твое условие.

— Я дам тебе двух хавасов, которые будут прислуживать тебе и защищать тебя. Может быть, ты не знаешь, что поедешь через страну езидов? Езиды — злой, непокорный народ, которому надо постоянно демонстрировать силу. Они поклоняются дьяволу, гасят во время службы свет и пьют вино.

— Разве последнее так плохо?

Он испытующе посмотрел на меня.

— Ты пьешь вино?

— И очень охотно.

— Есть оно у тебя с собой?

— Нет.

— Я думал, у тебя есть немного… Тогда бы… тогда бы… я посетил тебя до твоего отъезда.

Услышать такое мог только достойный доверия гость. Видимо, паша уже полностью доверял мне. Я воспользовался этим и сказал:

— Посети меня! Я достану вино.

— Шипучее?

Он имел в виду шампанское.

— Ты его уже пил когда-нибудь, о паша?

— О нет! Разве ты не знаешь, что Пророк запретил пить вино? Я — верный последователь Корана!

— Я это знаю. Но подобные шипучие вина можно подделать, и тогда это будут уже ненастоящие вина.

— Ты можешь сделать шипучее вино?

— Да.

— Но на это надо какое-то время… Возможно, много недель или даже месяцев?

— На это надо несколько часов.

— Ты сделаешь для меня такой напиток?

— Охотно, но у меня нет необходимых для этого продуктов.

— Что тебе нужно?

— Бутылки.

— Ну, пустых бутылок у меня вдосталь.

— Сахар, изюм.

— Ты их получишь.

— Уксус и воду.

— Они есть у моего повара.

— И еще кое-что из препаратов, которые можнополучить только в аптеке.

— Ты говоришь о лекарствах?

— Да.

— У моего хакима есть аптека. Еще что-нибудь тебе надо?

— Нет. Но тебе придется разрешить мне приготовить вино в твоей кухне.

— А могу я посмотреть и поучиться этому?

— Это почти невозможно, о паша. Это очень большая тайна — готовить вино, которое может пить мусульманин, вино, которое пенится и веселит душу.

— Я дам тебе все, что ты пожелаешь.

— Столь важную тайну купить нельзя. Ее может узнать только друг.

— Разве я не друг твой, Кара бен Немей? Я люблю тебя и охотно исполню все, о чем ты меня попросишь.

— Я знаю это, о паша, и поэтому открою тебе свою тайну. Сколько бутылок я должен тебе наполнить?

— Двадцать… Или это много?

— Нет, немного. Пойдем на кухню!

Паша Мосула, конечно, был тайным поклонником Бахуса. Мы раскурили еще по одной трубке, а потом отправились на кухню.

Люди в передней вытаращили глаза, увидев меня в столь тесной дружбе с пашой и даже с «трубкой мира» во рту. Сам паша просто не заметил собравшихся. Кухня находилась на первом этаже и представляла собой высокую темную комнату с огромным очагом, где нам огнем висел большой котел, наполненный кипящей водой, которая была предназначена для заваривания кофе.

Наше появление вызвало скорее страх, чем удивление. Пятеро или шестеро парней курили, сидя прямо на полу, а перед ними дымились чашечки с мокко. Паша, видно, впервые посетил свою кухню, и люди при его появлении буквально застыли от ужаса. Они так и остались сидеть, глядя на своего господина широко открытыми глазами.

А тот вышел на середину, расчистив себе место пинками, и закричал:

— Встать, вы, лентяи! Рабы! Вы продолжаете сидеть, как будто не узнаете меня, как будто я вам ровня?

Повара вскочили и молниеносно пали к его ногам.

— Есть у вас горячая вода?

— Кипятится в котле, господин, — ответил один из поваров, который, видимо, считал кухню своей вотчиной, потому что был самым толстым и самым грязным из всех.

— Подай изюм, ты, болван!

— Сколько?

— Сколько тебе нужно? — спросил меня паша.

Я показал на пустой сосуд.

— Трижды заполнить вот этот кувшин.

— А сахара?

— Полный кувшин.

— А уксуса?

— Пожалуй, десятую часть кувшина.

— Слышали вы, негодяи? Убирайтесь!

Повара поспешили вон и вскоре вернулись с требуемыми припасами. Изюм я заставил вымыть, а потом бросил его весь в кипящую воду. Западный фабрикант шампанского высмеял бы мое варево, у меня же не было времени — я должен был покончить с этим делом как можно быстрее, чтобы не отягощать память благородного паши слишком большим количеством процедур.

— Теперь в аптеку! — попросил я его.

— Пошли!

Он пошел впереди и ввел меня в комнату, где лежал на земле со связанными ногами бедный хаким. Паша и ему дал пинок.

— Вставай, мерзавец, и воздай мне и этому великому эфенди полагающиеся нам почести. Возблагодари его, так как это именно он попросил, чтобы я освободил тебя от предназначенного наказания. Он так ловко вытащил мне зуб, что я ничего даже не почувствовал. Приказываю тебе поблагодарить его!

О, какое удовольствие быть придворным врачом паши! Этот бедняга бросился передо мной ниц и поцеловал край моей поношенной одежды. Потом паша спросил:

— Где твоя аптека?

Врач показал на большой, источенный жучками сундук. — Здесь, о паша!

— Открывай!

Я увидел перемешанные в невообразимом беспорядке всевозможные кульки, листочки, кружки, амулеты, пластыри и многие другие вещи, характер и предназначение которых были мне полностью неизвестны. Я спросил соды и виннокаменной кислоты. Соды было вдоволь, а кислоты очень мало, но для моих нужд достаточно.

— Теперь у тебя все есть? — спросил меня паша.

— Да.

Он дал врачу прощальный пинок, наказав при этом:

— Заготовь большое количество этих веществ и запомни их названия. Они мне очень пригодятся, когда вдруг заболеет какая-нибудь лошадь. Но если ты забудешь названия, получишь полсотни хороших ударов!

Мы вернулись на кухню. Туда уже принесли бутыли, сургуч, проволоку и холодную воду. Губернатор всех немедленно выгнал. Ни один человек, кроме него, не должен был даже слегка приподнять завесу великой тайны приготовления вина, которое разрешено пить каждому доброму мусульманину без каких-либо угрызений совести, поскольку вино это ненастоящее.

Потом мы варили, охлаждали, наливали бутылки, закупоривали и опечатывали их, так что у паши пот капал с лица, а когда мы наконец закончили свои труды, слугам разрешено было войти, чтобы отнести бутылки в самое холодное место подвала. Одну бутыль паша взял с собой на пробу и нес ее в собственных высочайших руках через приемную в парадный покой, где мы снова уселись на ковер.

— Выпьем? — спросил он.

— Оно еще недостаточно остыло.

— Выпьем теплым.

— Оно тебе не понравится.

— Должно понравиться!

Конечно, должно, потому что пожелал сам паша! Он велел принести два бокала, приказал никого не пускать, даже дежурного офицера, и распутал проволоку, удерживавшую пробку.

Пуфф! Пробка выстрелила в потолок.

— Аллах-иль-Аллах! — крикнул он испуганно.

Вино, шипя, ринулось из бутылки. Я попытался быстро подставить свой бокал.

— Машалла! Оно и в самом деле пенится!

Паша раскрыл рот и просунул в него горлышко бутылки. Когда он отнял бутылку ото рта, заткнув отверстие пальцем, она была почти пуста.

— Великолепно! Слушай, мой друг, я люблю тебя! Это вино даже лучше воды из источника Земзем!

— Ты так находишь?

— Да. Оно даже лучше воды из havus kevser [134], которую пьют в раю. Я дам тебе не двоих, а четверых хавасов.

— Благодарю тебя! Ты хорошо запомнил, как готовить это вино?

— Очень хорошо. Я никогда не забуду этот рецепт!

Не думая ни обо мне, ни о том, что у нас было два бокала, он снова поднес бутылку ко рту и оторвался от нее, только когда бутылка опустела.

— Она иссякла. Почему она такая маленькая?

— Теперь ты понял, сколь ценной была моя тайна?

— Клянусь Пророком, я отметил это! О, ты очень умный человек! Но позволь мне тебя покинуть!

Паша поднялся и вышел. Когда он через недолгое время вернулся, я заметил: под его халатом что-то спрятано. Паша сел и вытащил из-под полы… две бутылки. Я рассмеялся.

— Ты сам их вынес? — спросил я.

— Сам! Это вино, которое вовсе и не вино, никто не смеет трогать бутылки, кроме меня. Я распорядился об этом внизу, и теперь того, кто только лишь прикоснется к бутылке, я прикажу засечь до смерти!

— Ты еще хочешь выпить?

— А разве нельзя? Ведь этот напиток так восхитителен!

— Я сказал тебе, что это вино только тогда приобретает настоящий вкус, когда достаточно охладится.

— Какой же у него вкус будет тогда, если уже сейчас вино превосходно! Слава Аллаху, вырастившему изюм, сахар, воду и лекарства, чтобы услаждать сердца верующих в него!

И он снова пил, не думая обо мне. Его лицо выражало высшее блаженство, а когда опустела вторая бутылка, паша сказал:

— Друг, с тобой не сравнится никто, ни верный, ни неверный. Четырех хавасов для тебя слишком мало, тебе нужно шесть!

— Твоя доброта велика, о паша, — я прославлю ее!

— Ты расскажешь о том, что я сейчас напился?

— Нет, об этом я умолчу. Я ведь ничего не скажу и о том, что сам напился.

— Машалла, ты прав! Я пью, не подумав о тебе. Протяни мне свой бокал, я откупорю еще одну бутылку.

Теперь и я смог отведать собственное изделие. Вкус у него был в точности такой, какой должен быть у смеси неохлажденной содовой воды с отваром изюма и сахара. Но непритязательный вкус паши был вполне удовлетворен.

— Знаешь ли, — сказал он и снова сделал продолжительный глоток, — что шестерых хавасов для тебя все еще мало? Ты получишь десять!

— Благодарю тебя, о паша!

Если бы выпивка так шла и дальше, я продолжил бы свое путешествие с целой армией хавасов, а это при известных обстоятельствах могло бы очень стеснить меня.

— Итак, ты едешь через страну поклонников дьявола, — затронул он другую тему, — Знаешь ли ты их язык?

— Они говорят по-курдски?

— На диалекте курдского. Только немногие из них знают арабский.

— Курдского языка я не знаю.

— Тогда я тебе дам толмача.

— Видимо, это не нужно. Курдский родствен персидскому, а я хорошо понимаю по-персидски.

— Я не понимаю оба этих языка, а тебе самому лучше знать, нужен ли тебе драгоман… Но долго в той стране не задерживайся, не останавливайся на отдых. Быстро проскочи по их области.

— Почему?

— Иначе с тобой может произойти что-нибудь плохое.

— Что же?

— Это моя тайна. Скажу только, что для тебя может стать опасной именно та охрана, которую я даю. Пей!

Это была уже вторая тайна, на которую намекнул паша.

— Эти люди будут сопровождать меня только до Амадии? — спросил я.

— Да, так как дальше моя власть не распространяется.

— А дальше что за земли?

— Область курдов-бервари.

— Как называется ее столица?

— Резиденцией служит укрепленный замок Гумри, в котором живет их бей. Я передам с тобой письмо к нему, но окажет ли это письмо благоприятное воздействие, не могу тебе обещать. Сколько с тобой людей?

— Один слуга.

— Только один?.. У тебя хорошая лошадь?

— Да.

— Это хорошо, потому что очень часто от лошади зависит сама жизнь всадника. И было бы очень жалко, если бы с тобой случилось несчастье: ты ведь обладал одной очень хорошей тайной и открыл ее мне. За это я хочу отблагодарить тебя. Знаешь, что я для тебя сделаю?

— Что?

Он опять отпил из бутылки и доброжелательно ответил:

— Ты знаешь, что такое диш-парасси?

— Знаю. Это налог, который можешь собирать только ты сам. Я выразился очень мягко, потому что диш-парасси, «зубное вознаграждение», представляет собой денежный побор, который взимается всюду, где паша останавливается при своих поездках по стране, причем взимается за то, что он стачивает свои зубы, пережевывая пищу, которую ему должно бесплатно подносить местное население.

— Ты догадался, — сказал он. — Я дам тебе бумагу, где напишу, чтобы повсюду, куда ты приедешь, тебе выплачивали диш-парасси, и в таком размере, как будто бы это платили мне самому. Когда ты хочешь ехать?

— Завтра утром.

— Подожди, я принесу печать, чтобы сейчас же подготовить письмо!

Он встал и вышел из комнаты, слуге-африканцу пришлось нести за ним трубку, и я таким образом опять остался один. Возле места, где сидел паша, лежало несколько бумаг, которыми он, возможно, занимался до моего появления. Я быстро схватил и развернул одну из них. Это был топографический план долины Шейх-Ади. Ого! Не связан ли этот план с тайнами паши? Я не мог заняться подробнее проверкой своей догадки, потому что вернулся губернатор. Он вызвал своего тайного писца, которому продиктовал три письма: одно курдскому бею, одно коменданту крепости Амадия, а третье всем местным начальникам и прочим властям. В этих письмах говорилось, что я имею право взимать диш-парасси и жители должны выполнять мои требования, как если бы их выставляли от имени самого паши.

Мог ли я желать большего? Сверх всяких ожиданий цель моего пребывания в Мосуле была достигнута, и это чудо свершилось, если не считать моего бесстрашного поведения, одним только углекислым натрием.

— Доволен ли ты мною? — спросил паша.

— Бесконечно, о паша. Твоя доброта поразила меня в самое сердце.

— Возблагодаришь меня не теперь — позже.

— Очень хотел бы, чтобы когда-нибудь мне это удалось.

— Удастся!

— Почему?

— Это я могу тебе сказать уже сейчас. Ты ведь не только хаким, но и офицер.

— Почему ты так считаешь?

— Хаким или человек, пишущий книги, не осмелился бы посетить меня без сопровождения консула. У тебя султанский паспорт, а я знаю, что падишах иногда приглашает чужеземных офицеров объезжать его владения и сообщать ему о положении в них с военной точки зрения. Признайся, что ты один из них!

Эта ложная догадка паши могла стать мне очень полезной. С моей стороны было бы весьма неразумно опровергать ее. Конечно, я не хотел лгать и поэтому отделался следующей дипломатичной фразой:

— Не могу в этом сознаться, о паша. Если ты знаешь, что падишах посылает подобных чужестранцев, то ты, верно, слышал также, что это совершается чаще всего тайно. Могут ли эти офицеры выдавать секреты властителя?

— Нет, я вовсе не хочу тебя подбивать на такой проступок, но ты должен быть мне благодарен за сохранение твоей тайны.

— Чем же я смогу проявить свою благодарность?

— Когда ты вернешься из Курдистана, я пошлю тебя к арабам-шаммар, и обязательно — к хаддединам. Ты объедешь их страну, а потом посоветуешь мне, как можно победить эти племена.

— О!

— Да. Тебе это сделать легче, чем кому-либо из моих людей. Я знаю, что франкские офицеры умнее наших, хотя сам был полковником и хорошо послужил падишаху. Я бы попросил тебя провести разведку и у езидов, но в этом уже нет необходимости. Я знаю о них все, что нужно.

Эти слова убедили меня в верности моего предположения: собранные в Куфьюнджике войска готовы напасть на поклонников дьявола.

Паша тем временем продолжал:

— Ты очень быстро проедешь по области езидов и не станешь ждать дня, когда они отмечают свой великий праздник.

— Какой праздник?

— Праздник своего святого. Он отмечается на могиле шейха Ади… Вот твои письма. Да пребудет с тобой Аллах! В котором часу ты завтра покинешь город?

— Ко времени первой молитвы.

— Десять хавасов будут в этот час у твоей квартиры.

— Господин, мне достаточно двоих.

— Ты ничего не понимаешь. Десять всегда лучше двух — запомни это. Ты получишь пять арнаутов и пять баши. Скорее возвращайся и не забывай, что я подарил тебе свою любовь!

Кивком головы он простился со мной, и я вышел с гордо поднятой головой из того дома, куда несколько часов назад вошел почти что пленником. Когда я добрался до своего жилища, меня встретил вооруженный до зубов Халеф.

— Слава Аллаху, что ты пришел, сиди! — приветствовал он меня. — Если бы ты не вернулся до захода солнца, я сдержал бы свое слово и застрелил бы пашу!

— Я вынужден заявить тебе протест. Паша — мой друг!

— Как может тигр быть другом человека?

— Я его укротил.

— Машалла! Тогда ты совершил чудо. Как же это случилось?

— Укрощение прошло легче, чем я предполагал. Мы находимся под его защитой и получим десяток хавасов, которые будут нас сопровождать.

— Это хорошо!

— Может быть, и нет! Кроме того, он дал мне рекомендательные письма и право собирать диш-парасси.

— Аллах акбар, так ты тоже стал пашой! Но скажи, сиди, кто кому должен повиноваться: я хавасам или они мне?

— Они тебе, потому что ты не слуга, а Хаджи Халеф Омар-ага, мой спутник и защитник.

— Это хорошо, и я скажу тебе, что они узнают почем фунт лиха, если им взбредет в голову непочтительно относиться ко мне!

Губернатор сдержал слово. Когда на следующий день на рассвете Халеф поднялся и высунул голову за дверь, его приветствовали десять всадников, ожидавших перед домом. Он немедленно разбудил меня, а я, естественно, поспешил рассмотреть своих защитников.

Это были, как и обещал паша, пятеро арнаутов и пятеро башибузуков. Последние были одеты в обычную турецкую форму. На арнаутах же были пурпурные бархатные куртки, зеленые, отороченные бархатом жилетки, широкие шарфы, красные панталоны с накладными металлическими полосками и красные тюрбаны. У них было столько оружия, что этими ножами и пистолетами можно бы было вооружить в три раза более многочисленный отряд. Башибузуками командовал старый ротный писарь, арнаутами — дикого вида онбаши.

Ротный писарь был, кажется, оригиналом. Он сидел не на лошади, а на осле. На шее у него висел ремешок, к которому была прицеплена огромная чернильница — знак его ранга. В тюрбан он воткнул добрую дюжину гусиных перьев. Это был маленький толстый человечек, без носа, но с огромными усами, свешивавшимися на верхнюю губу. Щеки его выглядели почти голубыми и были такими мясистыми, что кожа, казалось, на них лопалась, а для глаз оставалось такое ничтожное пространство, которого хватало лишь на то, чтобы маленький пучок света проникал в мозг.

Я дал Халефу полную бутылку крепкой ракии и приказал ему угостить этих храбрых героев. Хаджи Халеф Омар вышел к ним, а я пристроился у дверей, чтобы понаблюдать за событиями.

— Доброе утро, храбрые воины! Добро пожаловать к нам!

— Доброе утро! — ответили все разом.

— Вы прибыли, чтобы сопровождать знаменитого Кара бен Немей в его путешествии?

— Да, паша послал нас с этой целью.

— Тогда я хочу вам сказать, что мое имя Хаджи Халеф Омар-ага бен Хаджи Абулаббас ибн Хаджи Дауд аль-Госсара. Я — путевой маршал того, кого вы должны сопровождать, а вы, стало быть, должны подчиняться моим указаниям. Что гласит приказ, данный вам пашой?

Отвечал писарь, и притом таким фальцетом, что в звуках его голоса мне послышалась старая, проржавевшая труба:

— Я — ротный писарь падишаха, да благословит его Аллах, и зовут меня Ифра. Запомни это имя! Паша, вернейшим слугой которого я являюсь, дал мне эту чернильницу и эти перья вместе с большим количеством бумаги, чтобы записать все, что вам и нам встретится. Я храбрый вождь этих людей и докажу вам, что…

— Молчи, ты, погонщик ослов! — прервал его онбаши, поглаживая свою густейшую бороду. — Кто ты такой? Наш предводитель? Ты карлик! Ты — хозяин чернильницы и гусей, чьи перья торчат из твоей головы! Больше ты никто!

— Что? Я ротный писарь, и меня зовут Ифра. Моя храбрость…

— Молчи, я тебе сказал! Твоя храбрость — в ногах у твоего осла, да испепелит его Аллах! Это жалкое создание днем привыкло убегать, а ночью — реветь на звезды. Мы знаем и тебя, и твоего осла. Только вот не ясно, кто из вас писарь, а кто осел!

— Придержи свой язык, онбаши! Разве ты не слышал о моей храбрости? В бою я рисковал забираться даже туда, где отрубают носы. Посмотри на мой нос, которого, к несчастью, больше нет, и ты поразишься отваге, с которой я шел сражаться! Или ты не знаешь историю о том, как я потерял нос? Так слушай! Это было тогда, когда мы под Севастополем воевали с московитами; я оказался в самой гуще рукопашной схватки и только поднял руку, чтобы…

— Молчи! Твою историю мы уже тысячу раз слышали! — И, обращаясь к Халефу, он продолжал: — Я — онбаши Улар-Али. Мы слышали, что эмир Кара бен Немей храбрый человек, и это нам нравится. Мы также слышали, что он назначен нашим агой, и это нам нравится еще больше. Мы будем его защищать, будем служить ему, и он останется нами доволен!

— В таком случае я спрашиваю еще раз: что вам приказал паша?

— Он приказал нам позаботиться о том, чтобы эмира повсюду принимали как друга, как брата паши.

— Значит, мы будем везде безвозмездно получать кров и пропитание?

— Все, что нужно вам, а также нам.

— Вы знаете и про диш-парасси?

— Да, эмир нам говорил об этом.

— Его полагается выплачивать наличными?

— Да.

— Какую сумму это составит?

— Любую, какую пожелает эмир.

— Аллах да благословит пашу! Его разум светел, каксолнце, а его мудрость освещает мир. Вам будет хорошо у нас. Вы готовы отправиться в путь?

— Конечно, хоть сейчас.

— Еда у вас с собой?

— На целый день.

— Но палаток нет!

— Нам они не нужны, потому что каждый вечер мы будем получать хорошую квартиру.

— Вы знаете, что мы поедем через страну езидов?

— Мы об этом знаем.

— Вы боитесь поклонников дьявола?

— Боимся? Ага Халеф Омар, слышал ли ты когда-нибудь, чтобы арнаут боялся? Хотя бы и самого мард эш-шайтана, человека-дьявола? Скажи эмиру, что мы готовы его встретить.

Через некоторое время я приказал привести своего коня. Десять человек охраны стояли передо мной навытяжку, каждый возле морды своей лошади. Я только кивнул им, сел в седло и дал знак следовать за собой. Маленький отряд пришел в движение.

Мы проскакали по наплавному мосту и оказались на левом берегу Тигра, вне пределов города Мосула. Только тогда я подозвал к себе онбаши и спросил его:

— Кому ты теперь служишь — мне или паше?

— Тебе, о эмир.

— Я доволен тобой. Пошли мне сюда писаря.

Онбаши ускакал, а вместо него подъехал маленький толстяк.

— Твое имя Ифра? Я слышал, что ты храбрый воин.

— Очень храбрый! — уверил он меня своим трубным голосом.

— Ты умеешь писать?

— Очень хорошо и очень красиво, о эмир!

— Где ты служил и воевал?

— Во всех странах земли.

— Ого! Назови-ка мне эти страны.

— Зачем, эмир? Это больше тысячи названий!

— Тогда ты должен быть знаменитым писарем.

— Я весьма известен! Ты ничего обо мне не слышал?

— Нет.

— Значит, ты в своей жизни не выезжал за пределы родной страны, иначе ты бы услышал обо мне. Я должен, например, рассказать тебе как-нибудь, как я потерял нос. Это было именно тогда, когда мы под Севастополем воевали против московитов; там я ввязался в ожесточенную рукопашную схватку и как раз поднял руку…

Его прервали. Мой вороной не выносил ослиного запаха. Он сердито фыркал, топорщил гриву и кусал писарского серого. Осел сначала взбрыкивал, пытаясь избежать укуса, а потом резко свернул в сторону и побежал прочь. Он продирался через кусты, перепрыгивал через камни, маяча далеко впереди нас. Маленький писарь едва держался на спине осла. Вскоре оба исчезли из наших глаз.

— Всегда с ним такое случается! — донеслись до меня обращенные к Халефу слова онбаши.

— Мы должны ехать за ним, — ответил тот, — иначе мы его потеряем.

— Его? — арнаут рассмеялся. — Его-то не жалко. Но не заботься об этом писаришке. С ним такое случалось уже тысячу раз, и никогда он не терялся.

— Почему он ездит на такой бестии?

— Он вынужден.

— Вынужден? Почему?

— Юзбаши (капитан) этого хочет. Он любит смеяться и над Ифрой, и над ослом.

Когда мы были между Куфьюнджиком и монастырем святого Георгия, то снова увидели писаря. Он позволил себе приблизиться и еще издалека закричал:

— Господин, может быть, ты поверил, что осел убежит вместе со мной?

— Я был убежден в этом.

— Ты ошибаешься, эмир! Я только выехал вперед, чтобы разведать дорогу, по которой нам предстоит ехать. Какой путь мы выберем: обычный или вдоль Хосара?

— Мы останемся на этой дороге.

— Тогда разреши мне досказать свою историю позже. Теперь же я буду служить вам проводником.

Он уехал вперед. Хосар — это ручей или речушка, которая стекает с северных отрогов Джебель-Маклуб и на своем пути к Мосулу орошает угодья многочисленных деревень. Мы проскакали по мосту через поток, и теперь ручей оставался все время слева от нас. Развалины Харсабад и одноименная деревня расположены примерно в семи часах пути на север от Мосула. Местность представляет собой болотистую равнину, с которой поднимаются ядовитые малярийные испарения. Мы спешили поскорее оставить ее за собой, но до цели был еще добрый час пути, когда навстречу нам показался отряд арнаутов — человек в пятьдесят. Во главе его скакали офицеры, а в середине я приметил араба в белом одеянии. Когда наши отряды сблизились, я узнал в нем шейха Мохаммеда Эмина.

Увы! Он попал в руки этих людей — он, враг паши, который уже пленил его сына и заключил в крепость Амадию. Теперь мне прежде всего предстояло выяснить, защищался ли он при пленении, однако я не мог обнаружить ни одного раненого. Может, его захватили врасплох, во сне? Я должен приложить все усилия, чтобы освободить шейха от этого опасного общества. Поэтому я остановился посреди дороги, поджидая, когда встречный отряд приблизится.

Мой конвой спешился и залег по сторонам дороги. Халеф и я остались в седле. Командир отряда отделился от остальных и поспешил нам навстречу резвой рысью. Прямо передо мной он осадил свою лошадь и спросил, не замечая лежащих на земле:

— Селям! Кто ты?

— Алейкум! Я — эмир с запада.

— Из какого племени?

— Народ немей.

— Куда ты едешь?

— На восток.

— Человек, ты отвечаешь слишком кратко! Знаешь ли ты, кто я?

— Я вижу.

— Тогда отвечай понятней! По какому праву ты здесь шляешься?

— По тому же самому, по какому и ты.

— Таллахи, ты очень смел! Я езжу здесь по приказу губернатора Мосула. До этого ты мог бы и сам додуматься!

— А я нахожусь здесь по приказу губернатора Мосула и стамбульского падишаха. Ты мог бы об этом догадаться!

Он немножко шире открыл глаза, а потом приказал мне:

— Почему я должен тебе верить?

Я подал ему свои документы. Он раскрыл их с сохранением положенных формальностей и прочитал, а потом тщательно сложил, отдал мне назад и сказал очень вежливым тоном:

— Ты сам виноват, что я так строго говорил с тобой. Ты видел, кто я, и должен был бы отвечать мне повежливее!

— Ты сам виноват, что этого не случилось, — ответил я ему. — Ты видел мою свиту. Она удостоверяла меня как человека, который пользуется дружбой губернатора. Ты должен был бы вежливее вести себя! Поприветствуй своего господина от моего имени много-много раз!

— Слушаюсь, мой господин! — ответил он.

Теперь моим намерением было освобождение Мохаммеда Эмина, но уже в самом начале разговора с офицером я заметил, что здесь моя помощь не нужна. Спутники офицера остановились чуть позади него и смотрели больше на меня, чем на своего пленника. А тот немедленно воспользовался этим обстоятельством. Он был связан некрепко и сидел на плохой турецкой лошади. Однако в хвосте отряда вели его превосходного коня, и все его оружие висело на луке седла. И как раз в тот момент, когда я закончил свой разговор, Мохаммед Эмин вспрыгнул ногами на спину своей лошади.

— Халеф, внимание! — шепнул я слуге, который наблюдал за шейхом так же пристально, как и я.

Он сразу же меня понял.

— Между шейхом и арнаутами, сиди! — тихо ответил он мне.

Теперь хаддедин решился на несколько смелых прыжков с крупа на круп стоящих за ним лошадей. Сидевшие на них наездники не ожидали такой дерзости, и, прежде чем они успели схватить шейха, он уже достиг своего скакуна, вскочил в седло, рванул повод из руки придерживавшего трофей арнаута и умчался прочь — не по дороге, а прямо к речушке.

Многоголосый крик, исполненный удивления и гнева, раздался за ним.

— Твой пленник бежал, — крикнул я командиру, — позволь нам преследовать его!

Одновременно я развернул своего коня и погнался за беглецом. Халеф держался рядом со мной.

— Не так близко ко мне, Халеф! Скачи так, чтобы они не могли стрелять, не попав в нас!

Теперь началась упорная, дикая охота. К счастью, преследователи сначала думали только о том, чтобы поймать Мохаммеда Эмина, а когда они поняли, что его конь превосходит их лошадей, и схватились за оружие, расстояние между беглецом и преследователями стало уже слишком большим. Применить оружие они тоже не могли, так как мы с Халефом скакали перед ними не по прямой линии, а зигзагами, и при этом я изо всех сил пытался показать, какой у меня непокорный конь. Он то останавливался и «давал козла», то уносился вперед, то бросался в сторону, поворачиваясь на задних ногах вокруг собственной оси, устремлялся то вправо, то влево, а потом возвращался точнехонько на нужное направление. Халеф делал то же самое, и так получалось, что турки не стреляли, опасаясь попасть в нас.

Хаддедин бесстрашно погнал своего коня в воды Хосара. Он удачно перебрался на ту сторону, я с Халефом — тоже; перед остальными мы получили значительное преимущество. Так мы летели вперед на своих добрых лошадях все дальше к северо-западу, пока не прошло два часа и мы не выбрались на дорогу, которая вела из Мосула через Телль-Кайф прямо на Рабан-Ормузд и шла параллельно той, по которой мы прежде рассчитывали достичь Хорсабада, Джерайи и Баадри. Только здесь хаддедин остановил своего коня. Он увидел лишь нас двоих, так как остальных давно уже не было видно — так они отстали.

— Слава Аллаху! — крикнул он. — Эфенди, благодарю тебя за то, что они не смогли меня подстрелить! Что мы теперь будем делать, чтобы они потеряли наш след?

— Как ты попал в их руки, шейх? — спросил маленький Халеф.

— Это он нам расскажет позднее; теперь для этого нет времени, — ответил я. — Мохаммед Эмин, знаешь ли ты болотистую страну, которая между Тигром и Джебель-Маклуб?

— Однажды я проехал ее.

— В каком направлении?

— Из Баашики и Баазани через Рас-эль-Айн в Дохук.

— Опасны ли эти болота?

— Нет.

— Видите там, на северо-востоке, высотку, до которой можно бы добраться часа за три?

— Видим.

— Там мы снова встретимся, потому что здесь мы должны расстаться. По дороге нам ехать нельзя, иначе нас могут увидеть и узнать направление нашего движения. Мы должны ехать по болотам, и притом каждый в отдельности, чтобы преследователи, если они все же доберутся сюда, не знали, по какому следу нас искать.

— А наши арнауты и башибузуки, сиди? — спросил меня Халеф.

— Теперь нам нет до них никакого дела. Вообще они нам скорее мешали; они не дадут мне большей защиты, чем та, которую гарантирует мой паспорт и письма. Халеф, ты съедешь с дороги здесь и будешь придерживаться южной линии; я поскачу в середине, а шейх поедет в северном направлении — каждый из нас будет по меньшей мере в получасе пути от другого.

Оба мои друга отделились от меня, и я тоже свернул с торной дороги в болото, которое, правда, не было настоящей трясиной. Спутники исчезли из моих глаз, и я в одиночку устремился к цели, которую мы себе назначили.

Уже несколько дней я находился в таком напряжении, какого давно не ощущал. На всей земле нет страны, которая таила бы в себе столько же загадок, как та земля, по которой ступали сейчас копыта моего коня — даже не считая развалин времен ассирийских и вавилонских царств, которые здесь можно видеть на каждом шагу. Передо мной теперь громоздились горы, склоны и долины которых были заселены людьми, чью национальность и религию можно различить с большим трудом. Гасители света, огнепоклонники, несториане, поклонники дьявола, халдеи, наумиты, сунниты, шииты, наджииты, голлаты, рафизиты, мутазилиты, ваххабиты, арабы, евреи, тюрки, армяне, сирийцы, друзы, марониты, курды, персы, туркмены — представителей этих наций, племен и сект можно встретить на каждом шагу, а кто сочтет проступки и ошибки, которые здесь может совершить чужестранец! Эти горы еще и сегодня пахнут кровью тех, кто пал жертвой народной ненависти, дичайшего фанатизма, страсти к завоеваниям, политического вероломства, хищности или кровной мести. Здесь человеческие жилища висят на скалах, над обрывами, словно гнездо коршуна, всегда готового ринуться на ничего не подозревающую добычу. Здесь система всеобщего подавления, беспощадной эксплуатации достигла того яростного озлобления, которое едва-едва различает друга и врага.

Гора приближалась ко мне все ближе. Почва, правда, была еще зыбкой и влажной, но в очень немногих местах копыта моего коня погружались глубоко. Наконец пошла сухая земля. Малярийное обрамление Тигра осталось позади. Я увидел справа от себя всадника и очень скоро узнал в нем Халефа, с которым и сблизился через короткое время.

— Тебе кто-нибудь встретился? — спросил я его.

— Нет, сиди.

— Никто тебя не видел?

— Ни один человек. Только далеко на юге заметил я на оставленной нами дороге маленького человека, тянувшего за собой осла. Однако я не смог его рассмотреть.

— Можешь ли ты узнать вон того всадника? — спросил я, показывая на север.

— О сиди, это же едет шейх.

— Да, это Мохаммед Эмин. Через десяток минут он будет с нами.

Так и произошло. Шейх нас увидел и поспешно поскакал к нам.

— Ну что, эфенди? — спросил он меня.

— Все зависит от того, что ты узнал. Может быть, тебя заметили?

— Нет. Только один пастух прогнал мимо свое стадо, да и то вдали от меня…

— Так как же тебя взяли в плен?

— Ты велел мне прибыть к развалинам Харсабада. До сегодняшнего утра я укрывался в самой южной долине, потом перебрался ближе к дороге, чтобы увидеть тебя. Здесь меня окружили солдаты. Я не мог защищаться, потому что их было слишком много. Почему они меня сделали своим пленником, я не знаю.

— Они тебя спрашивали о твоем племени, о твоем имени?

— Да, но я не сказал им правду.

— Эти люди неопытны. Араб узнал бы тебя по татуировке. Они взяли тебя в плен, потому что в развалинах Куфьюнджика располагаются войска паши, готовящиеся к походу против шаммаров.

Шейх испугался и придержал коня.

— Против шаммаров? Да поможет нам Аллах! Тогда я должен немедленно вернуться!

— Незачем. Мне известен план губернатора.

— В чем он заключается?

— Поход против шаммаров остается пока только предположением. Повелитель Мосула хочет сначала напасть на езидов. Но те не должны ни о чем догадаться, и поэтому он ведет приготовления так, как будто намеревается выступить против шаммаров.

— Ты это точно знаешь?

— Совершенно точно, так как я сам с ним говорил. Я еще должен вернуться к губернатору, а потом разведать для него районы шаммарских пастбищ.

— Если он быстро разделается с езидами, то, конечно, воспользуется возможностью сразу же послать войско против шаммаров.

— Он не так быстро справится с езидами. В этом ты можешь на меня положиться. Война не успеет кончиться за время короткой весны.

— Машалла, что может сделать весна с такой войной, эфенди?

— Очень много. Как только наступят жаркие дни, травы увянут и равнина высохнет. Бедави со своими стадами уйдут в горы Шаммар или Синджар, и губернаторское войско перемрет самым жалким образом.

— Ты прав, эфенди. Давай же беспечно продолжим путь; но я не знаю дороги.

— Справа от нас идет дорога на Айн-Сифни, слева на Джераю и Баадри. До Баадри нас не увидят, а поэтому целесообразнее все время придерживаться берега Хосара. Как только мы оставим Джераю позади, нам уже нечего будет бояться.

— Как далеко до Баадри?

— Три часа.

— Господин, ты — великий эмир. Ты приехал из очень далекой страны, а знаешь эти края лучше меня!

— Мы направляемся в Амадию, и я очень подробно справился о тех местах, по которым мы должны проехать. Вот и все! А теперь — вперед!

Хотя обе дороги, которых мы старались избежать, были удалены одна от другой всего лишь на полчаса конной езды, нам все же посчастливилось остаться незамеченными. Когда мы видели людей справа, уклонялись влево, а если замечали людей слева, то сворачивали направо. Естественно, моя подзорная труба оказывала мне при этом очень важную службу. Только ей одной должны мы были быть благодарны за то, что наконец-то смогли почувствовать себя в безопасности при виде Баадри.

Мы провели почти десять часов в седле и довольно прилично устали, когда достигли гряды холмов, у подножия которых расположилась деревня, бывшая резиденцией духовного главы поклонников дьявола, а также вождей западной части племени. Я спросил у первого встречного имя бея. Он смущенно посмотрел на меня. Я не учел, что езиды большей частью не говорят по-арабски.

— Как зовут бея? — спросил я по-турецки.

— Али-бей, — ответил он мне.

— Где он живет?

— Пойдем, я проведу тебя!

Он подвел нас к большому каменному зданию.

— Здесь живет бей, — сказал человек, а потом удалился.

В деревне царило исключительное оживление. Кроме домов и хижин, я заметил множество палаток, перед которыми были привязаны лошади или ослы, а между палатками двигалась многолюдная толпа. Она была такой большой, что нашего прибытия, казалось, не заметили.

— Сиди, посмотри сюда! — сказал Халеф. — Узнаешь?

Он показал на осла, привязанного у входа в дом. В самом деле, это был осел нашего толстяка писаря! Я спешился и вошел в дом. Там меня встретил тонкий фальцет храброго Ифры:

— И ты не хочешь дать мне никакой другой квартиры?

— У меня нет никакой другой! — раздалось в ответ.

— Ты староста этой деревни, ты должен предоставить мне хоть какую-нибудь!

— Я тебе уже сказал, что у меня ничего нет. Деревня переполнена паломниками. Больше нет ни одного свободного места. Почему твой эфенди не возит с собой палатки?

— Мой эфенди? Он — эмир, крупный бей, более знаменитый, чем все вожди езидов в ваших горах!

— Где он?

— Он приедет. Сначала он поймает одного пленника.

— Поймает пленника? Ты что, с ума сошел?

— Убежавшего пленника.

— Ах так!

— У него есть фирман [135] султана, фирман консула, фирман и много писем от губернатора, а вот и мое свидетельство!

— Он мог прийти сам!

— Что? У него есть права на диш-парасси, а ты говоришь, он мог бы прийти сам! Я хочу говорить с шейхом!

— Его здесь нет.

— Тогда я поговорю с беем!

— Войди к нему!

— Да, я пойду. Я — ротный писарь государя, мое месячное жалованье составляет тридцать пять пиастров, и мне не надо бояться какого-то деревенского старосты. Ты слышишь?

— Да, тридцать пять пиастров в месяц! — раздалось почти весело. — Что ты еще получаешь?

— Что еще? Два фунта хлеба, семнадцать лотов мяса, три лота сливочного масла, пять лотов риса, один лот соли и полтора лота приправ ежедневно, а кроме того, мыло, растительное масло и сапожную ваксу. Понимаешь меня? А если ты смеешься над моим носом, которого у меня больше нет, я тебе расскажу, как он у меня пропал! Это было тогда, когда мы стояли под Севастополем. Я оказался под градом пуль, и…

— У меня нет времени тебя слушать. Должен ли я сказать бею, что ты хочешь с ним говорить?

— Скажи ему обязательно. Но не забудь упомянуть, что я не позволю ему отделаться от меня.

Значит, это моя персона была темой этой громкой беседы. Я вошел, Мохаммед Эмин и Халеф последовали за мной. Староста как раз собирался открыть дверь, но при нашем появлении обернулся.

— Вот и эмир пришел, — сказал Ифра. — Он покажет, кому ты должен повиноваться!

Сначала я обратился к ротному писарю;

— Ты здесь! Как же это ты прибыл самостоятельно в Баадри?

На лице его проявилось некоторое смущение, однако он не задержался с ответом:

— Разве я не сказал тебе, твое превосходительство, что поеду вперед?

— Где же остальные?

— Исчезли, испарились, смылись!

— Куда?

— Я этого не знаю, твое высочество.

— Ты же должен был это видеть!

— Я видел очень немного. Когда пленный убежал, все бросились за ним, мои люди и арнауты тоже.

— Почему же ты не последовал вместе со всеми?

— Мой осел не захотел, господин. А кроме того, я же должен был ехать в Баадри, чтобы подготовить тебе квартиру.

— Хорошо ли ты рассмотрел убежавшего пленника?

— Как я мог это сделать? Я же лежал, уткнувшись лицом в землю, а когда поднялся, чтобы отправиться в погоню, он уже был далеко.

Я обрадовался этому, имея в виду безопасность Мохаммеда Эмина.

— Скоро ли приедут остальные?

— Кто их знает! Аллах неисповедим, он ведет верующих то туда, то сюда, то направо, то налево, как ему понравится. Пути людей отмечены в Книге провидения.

— Али-бей здесь? — спросил я старосту деревни.

— Да.

— Где?

— За этой дверью.

— Он один?

— Да.

— Скажи ему, что мы хотим говорить с ним!

В то время как староста вышел в другую комнату, Ифра отвел маленького Халефа в сторону и тихо спросил, кивнув на Мохаммеда Эмина:

— Кто этот раб?

— Шейх.

— Откуда он взялся?

— Мы его встретили по дороге. Он — друг моего сиди и теперь останется с нами.

— Он щедро платит?

— О, вот так! — сказал Халеф, растопырив все десять пальцев.

Этого бравому писарю было достаточно, как я заметил по его просиявшему лицу.

В этот момент дверь открылась, и в комнату вернулся староста. За ним появился очень хорошо сложенный молодой человек, высокий и гибкий, с правильными чертами лица и сияющими глазами. Одет он был в изящно вышитые штаны, дорогую курточку и тюрбан, из-под которого ниспадали роскошные вьющиеся волосы. За поясом у него торчал всего лишь один нож с рукоятью весьма искусной работы.

— Добро пожаловать! — сказал он, протягивая руку сначала мне, потом шейху и наконец Халефу. Башибузука он, казалось, не заметил.

— Прости меня, господин, что я вошел в твой дом, — ответил я. — Близок вечер, и я хотел спросить тебя, есть ли в твоих владениях местечко, где бы мы могли приклонить свои головы на отдых.

Он внимательно оглядел меня с головы до пят, а потом ответил:

— Не следует спрашивать путника, куда он идет и откуда. Но мой староста сказал, что ты эмир.

— Я не араб и не турок, я приехал с далекого запада, я немей.

— Немей? Я не знаю такого народа и не видел еще никого из немей. Но об одном немей я слышал и очень охотно бы с ним познакомился.

— Могу я спросить почему?

— Потому что трое моих людей обязаны ему жизнью.

— Каким образом?

— Он освободил их из плена и отвез к хаддединам.

— Они здесь, в Баадри?

— Да.

— Их зовут Пали, Селек и Мелаф?

Он в изумлении отступил на шаг.

— Ты их знаешь?

— Как зовут немей, о котором ты говорил?

— Его зовут Кара бен Немей.

— Таково мое имя. Вот этот человек, Мохаммед Эмин, шейх хаддединов, а другой — Халеф, мой спутник.

— Возможно ли это? Какая неожиданность! Дай я обниму тебя!

Он притянул меня к себе и поцеловал в обе щеки; то же самое он сделал с Мохаммедом и Халефом, правда, с последним не целовался. Потом он схватил меня за руку и сказал:

— Господин, ты приехал вовремя. У нас большой праздник, на который не допускают никого из чужих, но ты должен веселиться вместе с нами. Оставайся здесь, пока не кончатся праздничные дни, и после них можешь быть долго с нами.

— Я останусь, пока здесь будет нравиться шейху.

— Ему понравится.

— Ты должен знать, что сердце влечет его вперед, о чем мы тебе еще расскажем.

— Я знаю об этом. Входите же. Мой дом — ваш дом, и мой хлеб — ваш хлеб. Вы должны стать нашими братьями, пока мы живы!

В то время как мы проходили в дверь, я услышал, как Ифра говорит старосте:

— Ты слышишь, старик, как знаменит мой эфенди? Учись и меня ценить соответственно. Запомни это!

Комната, куда мы вошли, была обставлена очень просто. Я и шейх должны были занять места рядом с Али-беем. Тот все еще не выпускал мою руку и опять очень внимательно рассматривал меня.

— Стало быть, ты и есть тот человек, который разбил всех врагов хаддединов?

— Ты хочешь, чтобы мои щеки покраснели от стыда?

— И тот, кто ночью без чьей-либо помощи убил льва! Хотел бы я быть таким, как ты! Ты христианин?

— Да.

— Христиане сильнее других людей. Однако я тоже христианин.

— Разве езиды христиане?

— Езиды всякие. Изо всех религий они взяли для себя только хорошее…

— Ты это точно знаешь? Он нахмурился.

— Я говорю тебе, эмир, что в этих горах ни одна религия не может господствовать, так как наш народ разделен, а наши племена расколоты. Хорошая религия должна проповедовать любовь, но добровольная любовь, вырастающая из глубин души, не может у нас пустить корни, потому что нашу пашню слагает почва, замешанная на ненависти, мстительности, изменах и жестокости. Было бы у меня достаточно власти, я проповедовал бы любовь, конечно, не устами, а с мечом в руках.

Его глаза сияли, щеки зарделись, а голос подымался из глубины сердца. Это был не только красивый, но и благородный человек. Он прочувствовал печальные условия жизни своих соотечественников и, возможно, был способен на героический поступок.

— Итак, ты веришь, что пришедшие издалека христианские проповедники здесь ничего бы не смогли сделать? — спросил я у бея.

— Мы, езиды, знаем ваше Священное писание. В нем сказано: «Слово Божье — молот, разрушающий скалы». Но можешь ли ты молотом раздробить воду? Можешь ли ты молотом разбить туман, который поднимается от наших болот и убивает жизнь? Спроси людей, приезжающих сюда из Америки! Они многому научили, о многом говорили; они дарили и продавали чудесные вещи; они даже работали книгопечатниками. И люди прислушивались к ним, брали их подарки, позволяли себя крестить, а потом шли грабить, воровать и убивать, как и прежде. Священная книга была напечатана на нашем языке, но никто не понимает этого диалекта: никто здесь не умеет ни читать, ни писать. Веришь ли ты, что эти набожные люди могут обучить нас чтению и письму? Наши перья теперь могут быть только из острой стали. Посети наш знаменитый монастырь Рабан-Ормузд, когда-то принадлежавший несторианцам. Теперь им владеют католики, обратившие эль-Кош и Телль-Кайф. Несколько бедных монахов голодают на этой иссушенной земле, на которой изнемогают от жажды два голых оливковых дерева. Почему это так, а не по-другому? Нет Иисуса, который там молился: «Стой, солнце, над Гаваоном, и луна, над долиною Аиалонскою!» Нет героя Самсона, который понуждал мечом злых делать добро. Нет пастуха Давида, убившего из своей пращи душегуба Голиафа. Нет потока, который поглотит безбожных, чтобы Ной со своим семейством мог опуститься перед Аллахом на колени под семицветной радугой. Разве не сказано в вашей Книге: «Люди не хотят позволить моему духу наказывать себя»? Будь я Моисей, я бы послал моего Иисуса по всем долинам Курдистана, а потом проложил бы своим мечом дорогу тем, о которых в вашей Священной Книге сказано: «Вы проповедуете мир, а они возвещают спасение!» Ты смотришь на меня, широко раскрыв глаза. Ты полагаешь, мир лучше войны и лопата лучше дубины? Я тоже так считаю. Но можешь ли ты думать о мире, если его добиваются с саблей в руках? Мы здесь вынуждены носить с собой дубины, чтобы иметь возможность поработать лопатой. Посмотри на себя, только на себя одного! У тебя очень много оружия, и оно лучше того, которым владеем мы. Почему ты его носишь? Ты носишь его и в стране немей, когда отправляешься в путь?

— Нет, конечно, — вынужден был я ответить.

— Видишь! Вы можете ходить в церковь и в безопасности молиться Господу, вы можете приходить к учителю и без страха слушать его голос, вы можете без боязни почитать своих родителей и наставлять своих детей, вы без страха живете в садах Эдема, так как вашей змее растоптали голову. Мы же еще ждем героя, который должен успокоить и прекратить тот «крик в горах», о котором рассказывает ваша Книга. И я говорю тебе, что такой герой еще придет. Не русским он будет, не англичанином, не турком, эксплуатирующим нас, и не персом, так вежливо обманывающим нас. Когда-то мы подумали, что им может стать Бонапарт, великий шах французов; но теперь мы знаем, что лев не должен ожидать помощи от льва, так как их владения различны. Слышал ли ты когда-нибудь, что вынесли езиды?

— Да.

— Мы жили в мире и согласии в стране Синджар, но нас изгнали. Это случилось весной. Река вышла из берегов и снесла мосты. Там лежат наши старики, наши жены и дети — ниже Мосула, в речном русле. Они были унесены бушующим потоком или убиты, словно дикие звери, а на городских крышах стояли жители Мосула и радовались этой бойне. Выжившие не знали, куда им приклонить голову. Они пошли в горы Маклуб, в Бохтан, Шайхан, Мисури, в Сирию и даже дошли до русских степей. Там они нашли родину, там они работают, и если ты увидишь их жилища, их одежду, их сады и поля, то ты обрадуешься, так как там царят усердие, порядок и чистота, тогда как вокруг ты найдешь только грязь и лень. Но это привлекает других, и, если им нужны деньги и люди, они нападают на нас и убивают нас и наше счастье. Через три дня мы отмечаем праздник нашего величайшего святого. Уже много лет мы не могли его отпраздновать, потому что паломники на пути к шейху Ади рисковали бы жизнью. Правда, в этом году наши враги, кажется, собираются сохранять спокойствие, и мы, таким образом, после долгого перерыва сможем снова почтить нашего святого. Ты прибыл вовремя. Правда, на наши праздники мы совершенно не допускаем чужих, однако ты был благодетелем моих людей и будешь желанным гостем.

Ничего не было для меня приятнее этого приглашения, так как оно давало мне возможность познакомиться с нравами и обычаями загадочных поклонников дьявола, этих риджуль-эш-шайтан, или халк-шайтанюн. О них так скверно отзывались, однако они явились мне в куда более благоприятном свете. Мне очень хотелось узнать о них побольше.

— Спасибо за твое дружеское приглашение, — ответил я. — Я весьма охотно пожил бы у тебя, но у меня есть причина, требующая, чтобы мы поскорее оставили Баадри.

— Я знаю вашу цель, — ответил он. — Даже помня о ней, ты можешь участвовать в нашем празднике.

— Ты знаешь, куда мы направляемся?

— Да. Вы направляетесь к Амаду эль-Гандуру, сыну шейха Мохаммеда Эмина. Он находится в Амадии.

— Откуда ты это знаешь?

— От тех троих людей, которых ты спас. Однако теперь вы не сможете его освободить.

— Почему?

— Повелитель Мосула, кажется, весьма опасается вторжения восточных курдов и направил много солдат в Амадию. Некоторые из них уже прибыли туда.

— Сколько?

— Два юзбаши с двумя сотнями человек из шестого пехотного полка анатолийской армии, что стоит в Диярбакыре, и три юзбаши с тремя сотнями из третьего пехотного полка иракской армии, квартирующего в Киркуке. Итого: пятьсот человек, которыми командует бимбаши.

— Амадия ведь расположена в двенадцати часах пути отсюда?

— Да, однако дороги такие плохие, что ты не проедешь и за день. Обычно ночуют в Чальки или Спавдаре и только утром отправляются через крутые и труднодоступные горы Гара, за которыми среди равнины поднимается скалистый конус Амадии.

— Что за войска стоят в Мосуле?

— Части второго драгунского и четвертого пехотного полков иракской армии. Они также выступят из города. Один отряд должен отправиться против бедуинов, а другой — в наши горы, в направлении Амадии.

— Сколько в этих отрядах воинов?

— Тысяча человек под командованием миралая, при нем находится еще алай-эмини, полковой квартирмейстер. Этого миралая я знаю — его зовут Омар Амед. Он убил жену и обоих сыновей езидского святого Камека.

— Ты знаешь, где у них сборный пункт?

— Войска, отправленные против бедуинов, скрываются в развалинах Куфьюнджика. От разведчиков я узнал, что уже послезавтра они выступят в поход. Остальные войска последуют за ними позднее.

— Думаю, что твои разведчики ввели тебя в заблуждение.

— Почему?

— Ты действительно полагаешь, что губернатор Мосула прикажет войскам так далеко уйти от Диярбакыра, чтобы послать их против восточных курдов? Не намного ли ближе Сулеймания, где расположен второй пехотный полк иракской армии? И не преобладают ли в третьем, киркукском, полку курды? Ты думаешь, что он совершит такую ошибку, направив триста солдат этого полка против собственного племени?

Он задумался, а потом сказал:

— Твоя речь умна, но я ее не понимаю.

— Есть ли у войск, сосредоточенных в Куфьюнджике, пушки?

— Нет.

— Если задуман поход по равнине, то, разумеется, берут с собой пушки. Отряд, не имеющий при себе артиллерии, явно направляется в горы.

— Тогда мои разведчики что-то напутали. Значит, люди, которые скрываются в развалинах, не против бедуинов, а против Амадии.

— Они должны выступить уже послезавтра! Тогда они прибудут сюда как раз в день вашего великого праздника!

— Эмир, что же делать? — Он произнес это очень испуганным тоном.

Я продолжал:

— Заметь, что ни с юга, ни с севера долина Шейх-Ади для войск недоступна. Пройти можно только с востока или с запада. На западе, под Мосулом, в десяти часах пути отсюда, собирается тысяча человек, а на востоке, в двенадцати часах пути, в Амадии, соединяются еще пятьсот. Долина Шейх-Ади будет заблокирована, и оттуда не будет выхода.

— Господин, это лишь предположение?

— Ты и в самом деле веришь, что пятисот человек достаточно для вторжения в область курдов-бервари, в Бохтан, Тияри, Хал, Хакяри, Кариту, Тура-Гару, Баз и Ширван? Тамошние курды смогли бы уже на третий день выставить против врага шесть тысяч бойцов.

— Ты прав, эмир. Войска нацелены на нас!

— Теперь, когда ты поверил в мое предположение, то я могу еще добавить, что мне известно из собственных уст губернатора, что он хочет напасть на вас в Шейх-Ади.

— В самом деле?

— Слушай!

Я передал ему ту часть моей беседы с губернатором, которая позволила мне сделать свои заключения. Когда я окончил, он поднялся и несколько раз прошелся по комнате. Потом он подал мне руку.

— Благодарю тебя, ты спас нас всех! Если бы неожиданно напали пятнадцать сотен солдат, мы бы погибли. Теперь я буду готов их встретить, если они действительно придут. Губернатор умышленно усыпил нашу бдительность, чтобы завлечь паломников в Шейх-Ади. Он очень хитро задумал, однако не учел, что мыши, которых он хотел поймать, столь многочисленны, что смогут разорвать кошку. Окажи мне милость, никому не рассказывай, о чем мы говорили, и позволь мне на несколько минут удалиться.

Он вышел.

— Как он тебе нравится, эмир? — спросил Мохаммед Эмин.

— Так же, как и тебе!

— И это должен быть мард-эш-шайтан, поклонник дьявола? — спросил Халеф. — Я представлял себе езида с пастью волка, глазами тигра и когтями вампира!

— Ты и теперь все еще веришь, что езиды лишат тебя небесного блаженства? — смеясь, спросил я его.

— Подожди, сиди! Я слышал, что дьявол часто принимает очень привлекательный облик, чтобы тем надежнее обмануть верующих.

В этот момент дверь открылась, и вошел человек весьма необычного вида. Одежда его была чисто белой и снежнобелыми были волосы, спадавшие ему на спину длинными кудрявыми прядями. Лет ему было около восьмидесяти; щеки его обвисли, а глаза глубоко запали, но взгляд был смелым и острым, а движения (хотя бы в те мгновения, когда он входил и закрывал дверь) были легкими и проворными.

Иссиня-черная и тяжелая окладистая борода спускалась ниже пояса. Она удивительнейшим образом контрастировала со сверкающим снегом волос на голове. Он поклонился нам и приветствовал полнозвучным голосом:

— Да не погаснет никогда ваше солнце! — А потом добавил: — Вы понимаете по-курдски?

Этот последний вопрос был задан на курдском диалекте курманджи, и, когда я невольно помедлил с ответом, он повторил вопрос на диалекте заза. Оба названных диалекта — самые распространенные в курдском языке, которого я тогда еще не знал. Поэтому я не понимал слова, догадываясь, конечно, об их смысле, и ответил по-турецки:

— Мы тебя не понимаем. Пожалуйста, говори по-турецки!

При этом я поднялся, уступая свое место, как того требовали приличия. Он схватил мою руку и спросил:

— Ты немец?

— Да.

— Позволь обнять тебя!

Он прижал меня к себе, однако не занял предложенного места, а опустился туда, где прежде сидел бей.

— Меня зовут Камек, — начал он. — Али-бей послал меня к вам.

— Камек? Бей уже говорил о тебе.

— В связи с чем он меня упоминал?

— Тебе будет больно, когда ты услышишь это.

— Боль? У Камека никогда не бывает боли. Всю боль, на которую способно человеческое сердце, я пережил в один-единственный час. Какое же еще страдание может быть для меня?

— Али-бей сказал, что ты знаешь миралая Омара Амеда.

Ни одна складка не дрогнула на его лице, а голос звучал по-прежнему спокойно:

— Я-то его знаю, а вот он меня — нет. Он убил мою жену и моих детей. Что с ним?

— Прости! Али-бей скажет это тебе сам.

— Я знаю, что вы не должны говорить; однако у Али-бея нет никаких тайн от меня. Он сообщил мне все, что ты сказал ему о намерениях турок. Ты действительно полагаешь, что они придут помешать нашему празднику?

— Я верю в это.

— Они найдут нас подготовленными лучше, чем тогда, когда погибла моя душа. Есть у тебя жена, дети?

— Нет.

— Тогда ты не сможешь осознать, что я одновременно и жив, и давно умер. Но ты должен узнать про это. Слышал ли ты про Телль-Афар?

— Да.

— Ты был там?

— Нет, я только читал о нем.

— Где?

— В описаниях этой страны и… Ты же пир, знаменитый езидский святой, следовательно, ты знаком с христианским Священным писанием?

— У меня есть его часть на турецком языке, называемая Ветхим заветом.

— Ну, тогда ты читал книгу пророка Исайи?

— Я знаю ее. Джезайя — первый из шестнадцати пророков.

— Так справься в этой книге, в главе тридцать седьмой. Двенадцатый стих там гласит: «Боги народов, которых разорили отцы мои, спасли ли их Гозан и Харан и Рецеф, и сынов Едена, что в Фалассаре». Этот Фалассар и есть Телль-Афар.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Так вы знаете из своей Священной книги города нашей страны, которые существовали уже тысячи лет назад?

— Да, это так.

— Ваша Священная книга величием превосходит Коран. Но слушай! Я жил в Миркане, у подножия Джебель-Синджар, когда на нас напали турки. Я бежал с женой и двумя сыновьями в Телль-Афар. Это все же укрепленный город, и у меня там был друг, приютивший нас и спрятавший у себя. Однако и туда ворвались неистовые, чтобы убить всех езидов, искавших защиты в городе. Мое убежище было раскрыто, и моего друга расстреляли за его сострадание к нам. Меня связали и вместе с женой и детьми вывели из города. Там горели костры, в которых мы должны были найти смерть. Там лилась кровь истязаемых. Один мюльазим проколол мне ножом щеки. Вот здесь ты еще видишь шрамы. Мои сыновья были отважными юношами. Они увидели мои страдания и вцепились в мучителя. Связали и их. То же самое произошло с их матерью. Каждому сначала отрубили правую руку, а потом бросили их в костер. Жену мою тоже сожгли, а я должен был смотреть на все это. Потом мюльазим вытащил нож из кровоточащей раны на лице и медленно, очень медленно стал втыкать его мне в грудь. Когда я проснулся, была ночь и я лежал под трупами. Клинок не задел сердце, но я лежал в луже собственной крови. Один халдей утром нашел меня и спрятал в развалинах Каратепе. Прошло много недель, прежде чем я смог подняться… Волосы мои в смертный час моих близких стали белыми. Мое тело еще жило, а душа уже была мертвой. Сердце мое исчезло. На его месте бьется и пульсирует имя — имя Омара Амеда, потому что так звали того мюльазима. Теперь он миралай.

Он рассказывал однообразным, безучастным голосом, и эта монотонность трогала меня больше, чем самые пылкие призывы к мести. Рассказ звучал так монотонно, так автоматически, как будто его читал кто-то усыпленный наркозом или лунатик. Слушать его было ужасно.

— Ты хочешь отомстить? — спросил я.

— Мстить? Что такое месть? — ответил он тем же тоном. — Это злое и коварное деяние. Я покараю миралая, но тогда мое тело отправится туда, куда ему покажет путь душа… Вы будете у нас, на нашем празднике?

— Этого мы еще не знаем.

— Оставайтесь! Если вы уйдете, ваши намерения не увенчаются успехом; если останетесь — можете надеяться, что они осуществятся, потому что вам больше не встретится ни один турок, а езиды легко смогут поддержать вас.

Теперь он говорил совсем другим тоном, а глаза его оживились.

— Наше присутствие, возможно, только помешало бы вашему празднику, — сказал я с надеждой узнать кое-что дополнительное о его секте.

Он медленно покачал головой.

— Ты веришь в сказку или скорее в ложь, которую о нас рассказывают? Сравни нас с другими, и ты найдешь порядочность и чистоту. Чистота — это то, к чему мы стремимся: чистота тела и чистота духа, чистота речи и чистота учения. Чиста вода и чист огонь. Поэтому мы любим воду и крестимся ею. Поэтому почитаем мы свет как символ чистого Бога, о котором говорит и ваша Священная книга, утверждающая, что он живет в сиянии. Вы очищаетесь священной водой, а мы очищаемся освященным огнем. Мы погружаем руку в пламя и благословляем ею свое чело, как вы это делаете с водой. Вы говорите, что Азерат Есау, по-вашему Иисус, был на земле и когда-нибудь возвратится снова. Мы точно так же знаем, что он когда-то ходил среди людей, и верим, что он вернется, чтобы открыть нам врата небесные. Вы почитаете Спасителя, жившего на земле. Мы почитаем Спасителя, который когда-нибудь придет. Мы знаем, что когда-то он был человеком, но мы не знаем, когда он придет снова, а поэтому мы делаем то, что он наказал своим ученикам, когда нашел их спящими в Гефсиманском саду: «Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение!» Поэтому у нас есть символ бдительности — петух. Разве у вас не так же? Мне приходилось слышать, что христиане на крышах своих домов и на храмах часто прилаживают петуха, сделанного из жести и покрытого позолотой. Вы берете жестяного петуха, а мы живого. И поэтому нас можно называть идолопоклонниками, плохими людьми? Ваши жрецы мудрее, а ваши люди лучше. У нас было бы учение получше, если бы наши жрецы были помудрее. Я единственный среди старых езидов, читавший вашу Священную книгу и умеющий писать, и поэтому я рассказываю тебе то, что никто не расскажет.

— Почему вы не пригласите жрецов, которые обучат вас?

— Потому что мы не хотим участвовать в ваших разногласиях. Учение христиан расколото. Когда вы сможете нам сказать, что стали едины, вы будете нам желанны. Когда христиане из западных стран посылают нам учителей, каждый из которых учит иному, то они сами себе наносят большой вред. Иисус говорит в вашей Священной книге: «Я есть путь, и правда, и жизнь». Почему же у людей с запада так много путей, так много истин, когда есть только один путь, который и есть сама жизнь? Поэтому мы не спорим о Спасителе, который уже был здесь, но содержим себя в чистоте и ждем грядущего Мессию.

В комнату опять вошел Али-бей, и это было мне, честно сказать, очень приятно. Моя любознательность к поклонникам дьявола поставила меня в довольно затруднительное положение по отношению к этому простому курду. Упреки в расколе веры вынудили меня замолчать. Пир поднялся и протянул мне руку.

— Да пребудет Аллах с тобой и со мной! Я пойду путем, которым должен идти, но мы встретимся!

Он и другим присутствующим подал руку и покинул нас. Али-бей кивнул ему вслед и сказал:

— Пир — мудрейший среди езидов; с ним никто не сравнится. Он побывал в Персистане и в Индии; он был в Иерусалиме и в Стамбуле. Он все видел, все изучал и даженаписал книгу.

— Книгу? — спросил я удивленно.

— Он — единственный, кто умеет грамотно писать. Он желает, чтобы наш народ когда-нибудь стал таким же умным и благонравным, как люди западных стран, а этому мы могли обучаться только по книгам франков. Чтобы когда-нибудь такие книги могли появиться на нашем языке, он записал много сотен слов нашего наречия и составил из этих слов целую книгу.

— Это было бы превосходно! Где хранится эта книга?

— В его жилище.

— А где его жилище?

— В моем доме. Пир Камек — святой. Он странствует по всей стране, и повсюду его принимают с большой радостью. Весь Курдистан — его жилище, но его родина — у меня.

— Ты думаешь, когда-нибудь он покажет мне свою книгу?

— Он сделает это весьма охотно.

— Я сейчас же попрошу его об этом! Куда он ушел?

— Успокойся! Ты его не найдешь. Тем не менее ты получишь книгу. Однако прежде обещай мне, что вы останетесь!

— Ты полагаешь, что мы должны отложить свою поездку в Амадию?

— Да. Здесь были трое из Калони. Они принадлежат к роду бадинан из племени мисури. Они ловки, храбры, умны и надежны. Я послал их в Амадию собрать сведения о турках. Одновременно они попытаются найти Амада эль-Гандура. Это я им поручил особо. Пока они не передадут собранные сведения, вы можете позволить себе остаться у нас!

Мы очень охотно согласились с этим его доводом. Алибей от радости еще раз обнял нас, когда мы ему сообщили об этом, и попросил:

— Теперь пойдемте со мной — вы увидите мою жену!

Я удивился такому приглашению, однако позднее узнал, что у езидов не такие строгие правила в отношении женщин, как это принято у мусульман. Они ведут патриархальный образ жизни, и нигде на Востоке я так не вспоминал о немецкой семейной жизни, как у езидов. Конечно, обычные люди не обладают такой ясностью религиозных взглядов, как пир Камек, но, сравнив их с двуличными греками, безнравственными торгашами-армянами, мстительными арабами, ленивыми турками, лицемерными персами и разбойными курдами, я научился уважать «поклонников дьявола», понапрасну столь дурно ославленных. Их культ представляет собой объединение различных черт халдейства, ислама и христианства, но нигде христианство не могло бы найти столь плодородную почву, как у езидов, если бы набожные посланцы Христа сумели хоть немного посчитаться с нравами и обычаями езидов.

Снаружи, перед домом, возле своего осла, сидел ротный писарь. Оба ужинали: осел ячменем, башибузук сухим синджарским инжиром, множество связок которого лежало перед ним. Жуя, он рассказывал о своих геройских деяниях многочисленной толпе, собравшейся перед ним. Халеф присоединился к писарю, а мы втроем пошли в ту часть дома, которая служила жильем повелительнице.

Она оказалась совсем юной и держала на руках маленького мальчика. Ее красивые черные волосы были заплетены во множество длинных, свободно свисающих кос, а несколько золотых украшений сверкало на лбу.

— Добро пожаловать, господа! — сказала она просто и протянула нам правую руку.

Али-бей назвал нам ее имя, а потом хозяйке — наши. К сожалению, ее имя выпало у меня из памяти. Я взял у нее с рук мальчика и поцеловал его. Мне показалось, она была этим довольна. Маленький бей оказался, разумеется, славным пареньком, содержавшимся в идеальной чистоте и совершенно непохожим на тех пузатых, рано взрослеющих восточных детей, которых особенно часто встречаешь у турок.

Али-бей спросил меня, где бы мы хотели есть: в своих комнатах или здесь, в женских покоях, и я сейчас же выбрал последнее. Маленькому поклоннику дьявола очень нравилось у меня; он забавно смотрел на меня своими темными глазками; дергал меня за бороду, болтал от удовольствия ручками и ножками, а иногда лепетал какое-то словечко, которого ни я, ни он не понимали. В отношении курдского языка мы стояли на одной ступеньке развития, а поэтому я не отдавал малыша и во время трапезы, за что его мать вознаградила меня тем, что предлагала самые лакомые кусочки, а после еды показала мне свой сад.

Больше всего мне понравился курш, блюдо из протомленных в печи сливок, политых сахаром и медом, а в саду — то чудесное огненноцветное дерево, цветки у которого расположены один к другому и которое арабы называют «бинт эль-онсул» («дочь консула»).

Через некоторое время за мной зашел Али-бей. Он хотел показать отведенную мне комнату. Они находилась наверху, так что, поднимаясь, я насладился великолепнейшим видом, открывшимся передо мной. Войдя в комнату, я заметил на низком столике толстую тетрадь.

— Книга пира, — пояснил Али-бей, отвечая на мой любопытный взгляд.

Моментально я схватил ее и улегся на диван. Бей, улыбнувшись, вышел, не желая мешать мне в изучении сокровища. Исписанная арабскими буквами тетрадь содержала значительное собрание слов и речевых оборотов на многих курдских диалектах. Скоро я заметил, что мне будет не очень трудно понять курдский язык, если только удастся уяснить себе фонетическое значение букв. Здесь была важна практика, и я решил как можно лучше использовать в этом отношении свое пребывание у езидов.

Тем временем сгустились сумерки, и внизу, у ручья, куда по воду пришли девушки, а несколько парней помогали им, раздалось пение. В свободном переводе эта песня могла бы звучать так:

Идет христианка к ручью за водой.

Украдкой вздыхаю, таясь за спиной.

На щечке ей родинку б поцеловать,

А после — хоть к русским в оковах шагать.

Это было во всех отношениях прекрасное пение, какого обычно не услышать на Востоке. Я прислушался, но песня, к сожалению, остановилась на одной этой строфе, и я поднялся, чтобы выйти наружу, где шла оживленная жизнь: постоянно прибывали паломники, и одна палатка вырастала подле другой. Было заметно приближение великого праздника. Спустившись вниз, я увидел прямо перед дверью столпившихся людей вокруг громко рассказывавшего ротного писаря.

— Я сражался уже под Сайдой, — хвалился он, — а потом на Крите, где мы победили мятежников. После я дрался в Бейруте под началом знаменитого Мустафы Нури-паши, чья храбрая душа обитает теперь в раю. Тогда у меня еще был нос, а его я потерял в Сербии, куда мне пришлось отправиться с Шекиб-эфенди, когда Кямиль-паша изгнал Михаила Обреновича [136].

Бравый башибузук, кажется, совсем уже не помнил, в каких обстоятельствах он лишился своего носа.

Он продолжал:

— Меня настигли за Бухарестом. Однако я защищался храбро. Уже более двадцати врагов лежали замертво на земле, но тут кто-то взмахнул саблей. Собственно говоря, удар должен был разрубить мне голову, но я отступил, и сабля попала мне по но…

В этот момент в непосредственной близости раздался крик, какого я еще никогда не слышал за всю свою жизнь. Казалось, будто за высоким, резким свистком паровой трубы последовало ворчание индюка, а потом к нему присоединился многоголосый постанывающий скулеж, который слышится, когда орган затихает под порывами ветра. Собравшиеся испуганно, с застывшими взглядами разыскивали существо, издававшее эти первобытные загадочные звуки, но Ифра спокойно сказал:

— Чему вы удивляетесь? Это же мой осел! Он не выносит темноты и кричит всю ночь напролет, пока снова не станет светло.

Хм! Если это так, то упомянутый осел был просто чудовищным созданием! Его голос мог пробудить мертвеца! Кто же ночью подумает о сне, об отдыхе, когда придется слушать музыкальные экспромты этой четвероногой Женни Линд [137], кому в легкие, кажется, вставлен дискант-тромбон, в глотку — волынка, а в гортань — язычки и клапаны сотен кларнетов.

Впрочем, я уже в третий раз слушал рассказ про писарский нос. Казалось, что Ифра никогда не доводит его до конца.

— Значит, скотина кричит так целую ночь? — спросил кто-то.

— Целую ночь, — подтвердил Ифра с преданностью мученика за веру. — Каждые две минуты.

— Отучи его!

— Как?

— Не знаю!

— Тогда сохрани свой совет для себя самого! Я все испробовал: побои, голод и жажду. Тщетно! Я говорил с ним и серьезно, и любезно. Он смотрит на меня, спокойно прислушивается, качает головой и… кричит по-прежнему.

— Это же удивительно. Он тебя понимает, но у него нет никакого желания сделать тебе приятное.

— Да, я тоже очень часто слышал, что животные понимают людей, так как иногда в них поселяются души покойников, осужденные таким образом искупать свои грехи. Парень, посаженный в этого осла, был, видно, прежде глухим, но уж никак не безгласным.

— Ты должен попытаться как-нибудь узнать, к какому племени он принадлежал. На каком языке ты говоришь с ослом?

— На турецком.

— А если это душа перса, араба, а то и вовсе гяура, не понимающего по-турецки?

— Аллах акбар, а ведь верно! Об этом я и не подумал.

— Почему осел постоянно качает головой, когда ты с ним говоришь? Он не понимает по-турецки. Поговори с ним на других языках!

— Найду ли я подходящий? Буду просить моего эмира. Хаджи Халеф Омар сказал мне, что он умеет говорить на языках всех народов. Возможно, он дознается, где раньше жил дух моего осла. Солиман тоже понимал всех животных.

— Есть и другие, кто понимает. Знаешь рассказ о богаче, сыновья которого говорили даже с камнем?

— Нет.

— Так я вам расскажу! Дэ вахта бени. Исраиль меру ки дав лет лю…

— Стой! — прервал его Ифра. — На каком языке ты говоришь?

— На нашем курманджи.

— Я не понимаю этот язык. Рассказывай по-турецки.

— С тобой происходит то же самое, что и с духом твоего осла, который тоже понимает только свой язык. Но как я могу курдскую историю рассказывать по-турецки? Она зазвучит совсем по-другому!

— Попробуй!

— Посмотрим! Итак, во времена детей Израиля жил один богач. Жил-жил и умер. После себя он оставил своих сыновей, большое богатство и дом…

Его прервали. Ослу, кажется, наскучил рассказ: он ведь не понимал по-турецки. Он раскрыл пасть, издал двойную трель, которую можно было сравнить разве что с совместным звучанием горна и дырявой тубы. В этот самый момент сквозь толпу протолкался человек, вошел в дом и здесь, в прихожей, заметил меня.

— Эмир, верно ли, что ты прибыл? Я услышал об этом только сейчас, так как был в горах. Как я рад! Позволь поприветствовать тебя.

Это был Селек. Он взял мою руку и поцеловал ее. Этот способ проявления своего уважения обычен для езидов.

— Где Пали и Мелаф? — спросил я его.

— Они встретили пира Камека и отправились с ним в Мосул. Я прибыл с посланием к Али-бею. Увижу ли я тебя после того, как передам это послание?

— Я только что хотел зайти к бею. Может быть, в этом послании содержится тайна?

— Возможно, но тебе разрешается ее услышать. Пойдем, эмир!

Мы вошли в женские покои, где находился бей. Казалось, что вход разрешен каждому. Халеф также находился там. Бравый хаджи уже опять ел.

— Господин, — сказал Селек, — я был в горах выше Бозана и хочу тебе кое-что сообщить.

— Говори!

— Нам никто не помешает?

— Нет.

— Мы полагали, что владыка Мосула хотел разместить пятьсот турок в Амадии для защиты от курдов, однако это неверно. Двести человек из Диярбакыра прошли через Урмели и спрятались в лесах Тура-Тары.

— Кто это сказал?

Один дровосек из Мангайша, которого я встретил. Он шел вниз, в Кана-Куйюнли, где находится один из его плотов. Значит, и триста человек из Киркука идут не в Амадию. Они прошли через Алтынкепрю в Гирда-Сор и Эрбиль, а теперь стоят выше Мир-Маттея на реке Хазир.

— Кто это сказал?

— Один курд-зибар, который шел вдоль канала через Бозан в Дохук.

— Зибар — люди, внушающие доверие. Они никогда не лгут и ненавидят турок. Я верю тому, что сказали оба этих человека. Ты знаешь долину Идиз на Гомель-Су, вверх и в сторону от Калони?

— Только немногие знают ее, но я часто там бывал.

— Можно ли перегнать отсюда лошадей и скот, чтобы спрятать их там?

— Кто хорошо знает лес, тому это удастся.

— Много ли понадобится времени, чтобы отправить туда наших женщин и детей, наш скот?

— Каких-нибудь полдня. Надо пройти через Шейх-Ади, подняться позади гробницы святого по узкой лощине, и ни один турок не заметит, что мы делаем.

— Ты — лучший знаток этих мест. Я еще поговорю с тобой, однако до этого разговора молчи. Я хотел попросить тебя побыть здесь с эмиром, однако ты, пожалуй, понадобишься в другом месте.

— Могу я послать к нему своего сына?

— Сделай это!

— Он говорит по-курдски? — спросил я.

— Он понимает курманджи и заза.

— Тогда пошли его ко мне. Я буду очень рад ему!

Селек ушел, а тем временем приготовили трапезу. Так как гостеприимство езидов выше всяческих похвал — в ней участвовали человек двадцать, а в честь меня и Мохаммеда Эмина пригласили музыкантов. Капелла состояла из трех человек, игравших на тембуре, каманче и бюлуре, трех инструментах, которые можно бы сравнить с нашими флейтой, гитарой и скрипкой. Музыка была нежной и мелодичной, я заметил, что у езидов музыкальный вкус лучше, чем у поклонников ислама.

Во время трапезы вошел сын Селека, и я удалился с ним в свою комнату, чтобы с его помощью изучать рукопись пира Камека. Кругозор молодого человека был неширок, однако он давал мне достаточно разъяснений обо всем, что я хотел от него узнать. Пир Камек был самым осведомленным среди поклонников дьявола. Только у него был достаточный опыт, только у него встретил я воззрения, меня поразившие. Все остальные были какими-то скованными, и я не мог не удивиться, что они привязаны к своим обычаям скорее по традиции, по слепой вере, чем из внутреннего убеждения. Таинственным в их религии было то, от чего они воздерживались, как вообще Восток больше склоняется к темному, таинственному, чем к ясно и открыто лежащему на поверхности.

Наша беседа то и дело прерывалась, потому что через почти регулярные промежутки длительностью в несколько минут раздавался противный, до костей пронизывающий ослиный крик, который невозможно было долго вынести. Сначала его терпели и даже высмеивали, пока в деревне еще не спало оживление, пока прибывали все новые паломники. Но когда шум наконец-то стал постепенно умолкать и люди потянулись на отдых, излишне громкие междометия осла стали прямо-таки нестерпимыми. Послышались возмущенные голоса, прежде лишь недовольно ворчавшие. Теперь они быстро перешли в громкую ругань.

Вместо того чтобы запугать осла, эти раздраженные окрики, казалось, лишь воодушевляли его. Осел совсем помешался на своих трелях. Паузы между ними становились все короче, и наконец крики соединились в единую симфонию, которую поистине стоило назвать адской.

Я как раз оторвался от своих занятий, чтобы поспешить на помощь, когда снизу донесся беспорядочный шум. Толпа наступала на писаря. О чем там шумели, я не понял. Во всяком случае, писаря загнали в такое безвыходное положение, что он не знал, чем себе помочь. Через недолгое время я услышал шаги перед своей дверью. Вошел писарь.

— Ты уже спишь, эмир?

Этот вопрос был, собственно говоря, излишен, так как он видел, что мы оба, еще полностью одетые, сидим над книгой. Но сильно напуганный писарь просто не нашел лучшего введения.

— Ты еще спрашиваешь? Как можно спать под такую ужасную колыбельную, которую исполняет твой осел!

— О господин, и у меня то же самое! Я тоже не могу спать. Теперь они все пришли ко мне и потребовали, чтобы я вывел скотину в лес и там привязал ее. Иначе они убьют осла. Этого я не допущу, потому что я должен привести осла назад в Мосул. В противном случае мне всыплют палок, и я потеряю свою должность.

— Так отведи его в лес.

— О эмир, это невозможно!

— Почему?

— Разве могу я оставить осла на съедение волкам? В лесу водятся волки.

— Так оставайся и ты там, чтобы охранять его.

— Эфенди, но ведь могут же прийти два волка!

— Ну?

— Тогда один волк сожрет осла, а другой — меня.

— Но это же хорошо, потому что в таком случае тебе не всыплют палок.

— Ты шутишь! Некоторые из собравшихся сказали, что я должен пойти к тебе.

— Ко мне? Почему?

— Господин, ты веришь, что у этого осла есть душа?

— Конечно, есть.

— А может быть, эта душа не его, а чья-то другая?

— Где же тогда должна быть его душа? Возможно, осел ее обменял: его душа перешла в тебя, а твоя — в него. Теперь ты стал ослом и боишься, как заяц, а он стал писарем и рычит, как лев. Что тут я могу поделать?

— Эмир, это же точно, что у него чужая душа, но не турецкая, потому что он не понимает язык османов. Ты же говоришь на всех языках света, и поэтому я прошу тебя сойти вниз. Если ты поговоришь с моим ослом, ты скоро заметишь, кто в нем сидит: перс, или туркмен, или армянин. Возможно, в него забрался русский, потому что он почти не оставляет нас в покое.

— Так ты действительно веришь, что…

В этот момент скотина снова заревела, и притом так громко, что вмешалось все возмущенное собрание.

— Аллах керим, они убьют осла. Господин, спускайся быстрее, иначе он погиб и его душа — тоже!

Писарь умчался, а я поспешил за ним. Пристало ли мне шутить? Возможно, я действовал неверно, однако суждения писаря о душе его осла привели меня в такое настроение, что я не мог раздумывать. Когда я вышел на улицу, толпа ожидала меня.

— Кто знает средство, которое заставило бы это животное замолчать? — спросил я.

Никто не ответил. Только Халеф сказал наконец:

— Господин, один лишь ты в состоянии это сделать! Значит, мой хаджи принадлежал к истинно «верующим».

Я подошел к ослу, схватил его за повод. После того как я громко задал ему несколько вопросов на разных языках, я приложил ухо к его носу и прислушался. Потом я картинно удивился и обратился к Ифре:

— Как звали твоего отца?

— Нахир Мирья.

— Это не он. Как звали отца твоего отца?

— Муталлам Собуф.

— Это он! Где он жил?

— В Хирменлю, под Адрианополем [138].

— Сходится. Однажды он прискакал из Хирменлю в Тасскёй и, чтобы позлить своего осла, привязал к его хвосту тяжелый камень. Но Пророк сказал: «Люби своего осла!» Поэтому дух твоего деда вынужден искупать это деяние. На мосту Сират, который ведет и в рай, и в ад, он вынужден был повернуть обратно и превратиться в этого осла. Твой дед привязал к хвосту своего осла камень, и теперь он может спастись, только когда ему тоже привяжут к хвосту камень. Хочешь спасти своего деда, Ифра?

— О эмир, я хочу этого! — крикнул писарь.

Он готов был расплакаться, так как для него, настоящего мусульманина, было невыносимо осознать, что его дед страдает в шкуре этого осла.

— Скажи мне все, что я должен сделать, чтобы спасти отца моего отца.

— Принеси камень и шнур.

Осел заметил, что мы им занимаемся, открыл пасть и закричал.

— Быстрее, Ифра! В последний раз он так вопит.

Я держал животное за хвост, а маленький башибузук привязывал камень. Когда эта операция была закончена, осел повернул голову, пытаясь мордой скинуть камень. Конечно, это не получилось. Тогда он пытался отбросить камень хвостом, но камень был слишком тяжел, и попытка привела лишь к слабому покачиванию, которое тут же приостановилось, поскольку камень задевал задние ноги осла. Скотина была явно ошеломлена. Осел искоса посмотрел назад, в крайней задумчивости пошевелил длинными ушами, фыркнул и наконец открыл уже пасть, чтобы зареветь, но голос отказал ему. Осознав, что к его главнейшему украшению прицепили тяжесть, осел потерял способность выражать чувства в благородных музыкальных тонах.

— Аллах! Он в самом деле больше не кричит! — воскликнул башибузук. — Эмир, ты самый мудрый человек, которого я когда-либо видел!

Я ушел и лег отдыхать. Внизу же паломники еще долго стояли в ожидании, словно проверяя, удалось ли чудо.

Уже рано утром я пришел в себя от оживления, царившего в деревне. Пришли новые пилигримы. Частично они остались в Баадри, а некоторые после короткого отдыха отправились дальше, в Шейх-Ади. Первым ко мне вошел шейх Мохаммед Эмин.

— Ты смотрел вниз? — спросил он меня.

— Нет.

— Посмотри!

Я вышел на крышу и посмотрел вниз. Там возле осла стояли сотни людей и, удивленно раскрыв глаза, рассматривали его. Кто-то рассказывал вновь пришедшим о случившемся ночью, а когда они увидели меня на крыше, то благоговейно отступили от дома. На такое я не рассчитывал! Я поддался шальной затее, но уж теперь я нисколько не хотел укрепить этих людей в их безрассудном суеверии.

Пришел Али-бей. Он улыбнулся, приветствуя меня.

Эмир, мы обязаны тебе спокойной ночью. Ты великий волшебник. Закричит ли осел опять, когда отвяжут камень?

— Да. Это животное ночами боится и хочет подбодрить себя звуками собственного голоса.

— Не хотите ли пойти на завтрак?

Мы спустились в женские покои. Там уже находились Халеф, сын Селека, которого я мог бы называть своим личным толмачом, а также Ифра с огорченным выражением лица. Жена бея, приветливо улыбаясь, пошла мне навстречу и протянула руку.

— Доброе утро! — поприветствовал я ее.

— Доброе утро! — ответила она. — Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, а ты как себя чувствуешь? — спросил я на курманджи.

— Слава Богу, хорошо!

— Ты уже говоришь на курманджи! — удивленно воскликнул Али-бей.

— Только то, что выучил вчера по книге пира, — ответил я. — А это довольно мало.

— Подходи, садись!

Сначала подали кофе с медовым пирогом, потом — жаркое из баранины, нарезанное тонкими широкими, как хлеб, ломтями. Кроме того, пили арпу, сорт слабого пива, который турки обычно называют арпасу, «ячменной водой». Все приняли участие в этой трапезе, только писарь, уныло съежившись, сидел в стороне.

— Ифра, почему ты не идешь к нам? — спросил я его.

— Я не могу есть, эмир, — ответил он.

— Чего тебе не хватает?

— Утешения, господин. До сих пор я ездил на осле, бил и оскорблял его, почти не чистил, не мыл, часто даже оставлял голодным, и вот я слышу, что это животное — отец моего отца. Он стоит на дворе, и камень все еще висит у него на хвосте!

Ротного писаря нужно было пожалеть. Во мне заговорила совесть. Ситуация была такой глупой, что я не мог удержаться и громко рассмеялся.

— Ты смеешься! — упрекнул меня писарь. — Если бы твой осел был отцом твоего отца, ты бы заплакал. Я должен был довезти тебя до Амадии, но я не могу этого сделать, так как я больше никогда не оседлаю дух моего дедушки!

— Тебе не надо так поступать, тем более что это просто невозможно, потому что никто не может оседлать духа.

— На чем же мне тогда ездить?

— На своем осле.

Он сконфуженно поглядел на меня.

— Но ведь мой осел — дух. Ты же сам это сказал.

— Я просто пошутил.

— О, ты говоришь это лишь для того, чтобы успокоить меня!

— Нет, я говорю это, потому что мне жаль, что ты так близко к сердцу принял мою шутку.

— Эфенди, ты действительно хочешь только утешить меня! Почему осел так часто уносил меня? Почему он столько раз сбрасывал меня? Потому что знал: он вовсе не осел, а я — сын его сына. И почему камень сразу же помог, словно я сделал именно то, что тебе приказала ослиная душа?

— Ничего она мне не приказывала, а отчего помогло мое средство, я тебе скажу. Разве ты никогда не замечал, что петух закрывает глаза, когда кукарекает?

— Я видел это.

— Если с помощью какого-либо устройства силой удерживать его глаза открытыми, он никогда не запоет. Замечал ли ты, что твой осел всегда поднимает хвост, когда захочет закричать?

— Да, эфенди, он в самом деле так поступает.

— Так позаботься же о том, чтобы он не мог поднять хвост. Тогда он перестанет кричать!

— Значит, отец моего отца на самом деле не заколдован?

— Нет, я же тебе сказал!

— Хамдульиллах! Тысяча благодарностей Аллаху!

Он выбежал из дома, отвязал камень от ослиного хвоста, а потом поспешно вернулся, чтобы еще поучаствовать в трапезе. Тот факт, что подчиненному разрешается сидеть за одним столом с беем, еще раз показал мне, сколь патриархальна жизнь езидов.