Через реку

Генерал в эту минуту спрашивал Роджера:

- Во что обойдутся все издержки, мистер Форсайт? - Я думаю, около тысячи.

- Тысяча фунтов за то, что люди сказали правду! Пусть Крум внесет только свою долю. Мы не можем допустить, чтобы он заплатил все. У него же нет ни гроша.

Роджер взял понюшку табаку.

- Ну, надо пойти успокоить жену, - сказал генерал. - Мы возвращаемся в Кондафорд сегодня во второй половине дня. Ты с нами, Динни?

Динни кивнула.

- Хорошо. Огромное спасибо, мистер Форсайт. Значит, постановление суда мы получим в начале ноября? До свидания!

После его ухода Динни спросила вполголоса:

- Теперь, когда все кончено, скажите откровенно, что вы об этом думаете?

- То же, что и раньше. Если бы на месте Клер были вы, мы бы выиграли.

- Я хочу знать, - холодно ответила Динни, - верите вы им или нет?

- В целом - да.

- Неужели пойти дальше этого юрист не в состоянии?

"Юный" Роджер улыбнулся.

- Всякий, говорящий правду, о чем-нибудь да умолчит.

"Это очень верно", - подумала Динни.

- Не взять ли такси? Сидя в машине, Клер сказала:

- Могу я попросить тебя кое о чем, Динни? Привези мои вещи на Мьюз.

- Ну, конечно.

- Мне не хочется в Кондафорд. Ты видела Тони?

- Видела.

- Как он?

- Очень плохо.

- Очень плохо... - горестно повторила Клер. - А что я могла сделать? Я ведь солгала ради него...

Динни, глядя перед собой в пространство, спросила:

- Когда ты сможешь, скажи мне, как ты к нему относишься.

- Когда буду знать сама, тогда скажу,

- Тебе надо поесть, детка.

- Да, я голодна. Я сойду здесь, на Оксфорд-стрит. Привезешь мне вещи, и я буду приводить все в порядок. Мне кажется, я могла бы проспать целые сутки, а, наверно, и глаз не сомкну. Если будешь разводиться, Динни, никогда не защищайся. Я все время придумываю более удачные ответы.

Динни сжала ее локоть и поехала дальше на Саут-сквер.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Когда бой окончен, настроение бывает еще тягостней, чем во время боя. Человек продолжает "придумывать более удачные ответы", и ему уже не хочется жить. Основной закон жизни доведен до своего логического конца, и, выиграли вы или проиграли, конец этот вас не удовлетворяет, у вас нет сил, вы увяли, вы опустошены. В таком состоянии находилась Динни, хотя была только зрителем боя. Решив, что она, в сущности, ничем помочь не может, она опять вернулась к своим свиньям и провела в обычных домашних занятиях целую неделю, в конце которой получила письмо:

"Кингсон, Кэткот и Форсайт.

Олд-Джюри,

Мая 17-го 1932.

Дорогая мисс Черрел,

Удалось устроить так, что ни мистеру Круму, ни вашей сестре не придется платить судебные издержки, о чем рад вас известить.

Я был бы вам очень признателен, если бы вы сообщили об этом вашему отцу и им обоим и успокоили бы их на этот счет.

Искренне преданный вам, дорогая мисс Черрел,

Роджер Форсайт".

Это письмо Динни получила в первое по-настоящему теплое утро; до нее доносился шум сенокосилки и запах травы; она сказала бы, что письмо весьма "заинтриговало" ее, если бы не чувствовала отвращения к этому слову. Она обернулась к отцу и сказала:

- Папа, юристы говорят, что нам больше нечего беспокоиться об издержках, им там удалось что-то устроить.

- Каким образом?

- Этого они не сообщают, только просят передать, чтобы ты больше не волновался.

- Не понимаю я этих юристов, - пожал плечами генерал, - но если они считают, что все в порядке, я очень рад. Я действительно тревожился.

- Конечно, дорогой. Налить кофе?

Однако она продолжала недоумевать по поводу загадочного письма: может быть, у самого Джерри Корвена рыльце в пушку и он счел за благо пойти на это "соглашение"? А потом, кажется, еще существует "королевский проктор", который может наложить запрет на иск? Или тут сыграло роль что-то другое?

Сначала она решила поехать к Тони Круму, но, желая избежать его расспросов, ограничилась тем, что написала ему и Клер. Чем больше она размышляла над письмом Роджера, тем больше приходила к убеждению, что с ним необходимо повидаться. Какое-то бессознательное чувство не давало ей покоя. Поэтому она условилась встретиться с Роджером в кафе возле Британского музея, на его пути домой из Сити, и прямо с вокзала проехала туда. Кафе было "стильное", ему постарались придать сходство - насколько это было возможно в доме, построенном при регентстве, - с "Кофейней", которую посещали Босуэл и Джонсон. Пол, правда, не был посыпан песком, но имел такой вид, как будто это нужно было сделать. Глиняные трубки отсутствовали, зато имелись длинные мундштуки из папье-маше. Мебель была деревянная, свет тусклый. Осталось невыясненным, как одевался в то время обслуживающий персонал, поэтому его одели в ливреи цвета морской воды. На стенах с панелями из магазина на Тотенхем-роуд были развешаны гравюры с изображениями старых постоялых дворов. Несколько посетителей пили чай и курили сигареты. Ни один из них не пользовался длинным мундштуком. Появился "юный" Роджер. Он слегка прихрамывал и выглядел, как всегда, - будто он не совсем тот, за кого его принимают. Роджер обнажил свою желтовато-рыжую голову, и над его выступающим подбородком появилась улыбка.

- Китайский или индийский? - спросила Динни.

- Что хотите.

- Тогда, пожалуйста, две чашки кофе со сдобными булками.

- Булочки! Вот прелесть! Посмотрите, мисс Черрел, как хороши эти старинные медные грелки! Интересно, продаются ли они?

- Вы занимаетесь коллекционированием?

- Кое-что собираю. Какой смысл иметь дом эпохи королевы Анны, если его нельзя соответствующим образом обставить?

- А ваша жена сочувствует этому?

- Нет. Она признает только модные вещи, бридж, гольф и современность. А я не могу равнодушно видеть старое серебро.

- А мне приходится, - пробормотала Динни. - Ваше письмо нас очень обрадовало. Никому из нас в самом деле не придется платить?

- Нет.

Она замолчала, обдумывая следующий вопрос и рассматривая "юного" Роджера сквозь ресницы. Невзирая на свои эстетические вкусы, он казался необычайно практичным человеком.

- Скажите мне по секрету, мистер Форсайт, как это вы ухитрились добиться такого соглашения? Уж не зять ли мой тут причиной?

"Юный" Форсайт приложил руку к сердцу.

- "Язык Форсайта не выдает тайн" (смотри "Мармион" {"Мармион" - поэма Вальтера Скотта.}). Но вам тревожиться нечего.

- Не могу, пока не узнаю, в чем дело.

- Если это вас тревожит, то успокойтесь: Корвен здесь ни при чем.

Динни молча съела булочку, потом заговорила о старинном серебре. Роджер показал себя блестящим знатоком различных марок серебра и заявил, что, если она как-нибудь приедет к ним на воскресенье, он ее полностью просветит.

Они расстались очень сердечно, и Динни отправилась к дяде Адриану. Однако где-то в глубине ее души осталось неприятное чувство. Наконец наступило тепло, и за последние несколько дней деревья пышно распустились. На площади, где жил Адриан, было тихо и зелено, словно там обитали не люди, а духи.

Никого не оказалось дома.

- Мистер Черрел обещал вернуться к шести, - сказала горничная.

Динни стала ждать в небольшой комнате с панелями, полной книг, трубок, фотографий Дианы и ее детей. На полу дремал старый колли, а в открытое окно вливался далекий шум лондонских улиц.

Она трепала собаку за уши, когда вошел Адриан.

- Итак, Динни, все кончилось. Надеюсь, ты теперь себя чувствуешь лучше?

Динни протянула ему письмо.

- Я знаю, что с Корвеном это никак не связано. Но ты ведь знаком с Дорнфордом, дядя. И я очень прошу тебя как-нибудь осторожно выпытать у него, не он ли взял на себя издержки.

Адриан подергал бородку.

- Едва ли он мне скажет.

- Но ведь кто-то уплатил... И это мог сделать только он. Идти к нему сама я не хочу.

Адриан внимательно посмотрел на нее. Вид у Динни был задумчивый и сосредоточенный.

- Нелегко это, но попытаюсь. А что же будет с этими несчастными?

- Не знаю. И они не знают. Никто не знает.

- Как на это смотрят твои родители?

- Страшно рады, что процесс окончен, и теперь им, пожалуй, все равно. Но ты поскорее извести меня, дядя милый, хорошо?

- Непременно, дорогая, но вероятнее всего я ничего не узнаю.

Динни отправилась на Мелтон-Мьюз и в дверях встретилась с Клер. Щеки Клер пылали, в ее фигуре и во всех движениях чувствовалась какая-то необычная оживленность.

- Я пригласила сегодня вечером Тони Крума к себе, - сказала она, когда Динни прощалась, чтобы ехать на вокзал. - Свои долги нужно платить.

- О-о... - только и пробормотала Динни.

Слова Клер преследовали ее и в пэддингтонском автобусе, и в буфете на вокзале, где она съела сандвич, и в поезде, увозившем ее домой. Платить свои долги! Первое правило, если хочешь уважать себя! А что, если это Дорнфорд уплатил судебные издержки? Неужели она ему настолько дорога? Уилфрид взял от нее все, что могли дать ему ее сердце, ее надежды, ее желания. Если Дорнфорд хочет получить то, что осталось, - почему бы и нет? Затем она опять начала думать о Клер. Уплатила ли она уже свой долг? Ведь нарушителям закона остается только нарушать его! И все-таки - как много надежд губят иногда в несколько минут!

Она сидела неподвижно. А поезд с грохотом несся сквозь угасавшие сумерки.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Всю эту неделю, проведенную в своем заново отделанном домике в Беблок-Хайте, Тони Крум чувствовал себя глубоко несчастным. Последнее показание, данное Корвеном на суде при вторичном допросе, словно обожгло его, и отрицание Клер ничуть не смягчило боли. Молодого человека терзало весьма старомодное чувство ревности. Известно, что долг жены не уклоняться от объятий мужа, но, при данных обстоятельствах и чувствах Клер, это казалось ему чем-то невозможным, почти чудовищным, и необходимость давать показания сейчас же, вслед за таким жестоким ударом, еще более растравила его рану. В вопросах пола человек крайне непоследователен; сознание того, что он не имеет никакого права на ревность, ничуть не облегчало страданий Тонн. И теперь, через неделю после окончания процесса, получив от нее записку с приглашением, он хотел было совсем не отвечать, или ответить очень резко, или ответить, "как джентльмен", хотя чувствовал, что, несмотря на все колебания, конечно, поедет.

Когда он через час после ухода Динни явился на Мьюз, в голове его царила путаница, а в сердце ныла незажившая рана. Клер впустила его, и они постояли молча, глядя друг на друга. Наконец она сказала со смешком:

- Что ж, Тони, нелепая история, правда?

- Необыкновенно смешная.

- У вас больной вид.

- А у вас прекрасный.

И она действительно была красива - в красном платье с открытой шеей и без рукавов.

- К сожалению, я не одет, Клер. Я не знал, что вы собираетесь куда-то пойти.

- Нет, не собираюсь. Мы поужинаем у меня. Вы можете оставить машину у подъезда и пробыть сколько захотите. Теперь ведь все равно. Правда, здорово?

- Клер!

- Положите шляпу, и пойдем наверх. Я приготовила новый коктейль.

- Хочу сказать вам, что я ужасно виноват...

- Не будьте идиотом, Тони.

Она стала подниматься по винтовой лестнице и, дойдя до верха, обернулась:

- Ну идите же!

Бросив на стул шляпу и шоферские перчатки, он последовал за ней. Ему, расстроенному и страдающему, почудилось, будто комната имеет сегодня особенный вид, словно все в ней приготовлено для какой-то церемонии - или, может быть, для жертвоприношения? Столик был элегантно сервирован: на нем стояли цветы, бутылка с узким горлышком, зеленые бокалы; кушетка была покрыта какой-то нефритово-зеленой тканью и завалена грудой ярких подушек. Из-за жары окна были открыты, но занавески почти совсем задернуты и свет включен. Охваченный глубоким смятением, Крум сразу подошел к окну.

- Несмотря на благословение закона, давайте поплотнее задернем занавески, - предложила Клер. - Хотите умыться?

Он покачал головой, задернул занавески и сел на подоконник.

Клер опустилась на кушетку.

- Я просто не могла смотреть на вас во время суда, Тони. Я перед вами в неоплатном долгу.

- В долгу? Вы - нет, вот я...

- Нет. Я - ваша должница.

Эти обнаженные руки, скрещенные на затылке, изящный изгиб стана, обращенное к нему лицо - вот то, о чем он мечтал, чего жаждал долгие месяцы! И вот она перед ним, бесконечно желанная, словно бы говорящая: "Я здесь, возьми меня!" Он сидел, не сводя с нее глаз. Это мгновение, которого он ждал, ждал так страстно, - теперь он не мог им воспользоваться.

- Почему так далеко, Тони?

Он встал. Его губы дрожали, дрожало все тело. Он дошел до стола и остановился, схватившись за спинку стула и пристально глядя ей в глаза. Казалось, он пытается проникнуть к ней в душу... Что таится в этих темных глазах, смотрящих на него? Нет, не любовь! Готовность исполнить свой долг? Заплатить по счету? Дружеское одолжение? Желание поскорее отделаться? Но только не любовь, с ее нежным сиянием. И вдруг перед его умственным взором возникла картина: она и Корвен - здесь! Он закрыл лицо рукой, сбежал по винтовой лестнице, схватил шляпу и перчатки, выскочил на улицу и бросился в свою машину. Он опомнился, только когда был уже на Аксбридж-роуд; как он проехал весь этот путь без аварии - просто непостижимо! Он вел себя как безумец! Нет, так и надо было поступить. Как она была поражена! Обойтись с ним, как с кредитором! Пожелать заплатить! Ему! Там! На той кушетке! Нет! И он опять понесся с каким-то бешенством, но его задержал грузовик. Ночь только наступала, лунная и теплая. Крум завел машину в какую-то подворотню и вылез. Прислонившись к воротам, он насыпал в трубку табаку и закурил. Куда он едет? Домой? Зачем? Зачем вообще ехать куда бы то ни было? Вдруг его сознание прояснилось. Поехать к Джеку Маскему, отказаться от места и - в Кению. Денег хватит. А там работа найдется. Оставаться здесь? Нет! Какое счастье, что кобылы еще в пути! Тони перелез через ворота и сел на траву. Он закинул голову и взглянул на небо. Сколько звезд! Много ли у него денег? Пятьдесят - шестьдесят фунтов, долгов - никаких! Пароход, идущий в Восточную Африку, третий класс. Куда угодно, что угодно, только прочь отсюда! Белые ромашки на пригорке медленно светлели в лучах луны, поднимавшейся все выше, воздух был напоен ароматом цветущей травы. Если бы у нее в глазах хоть раз мелькнула любовь! Он опять опустил голову. Не ее вина, что она его не любит! Это его несчастье! Домой! Собрать свой скарб, запереть дверь и прямо к Маскему! Это займет целую ночь! Повидаться с юристом, с Динни, если удастся. А с Клер? Нет!

Трубка потухла. Луна и звезды, глазастые ромашки, запах трав, выползающие тени, пригорок - все это уже не действовало на него. Встать, что-то делать, делать все время, пока он не окажется на борту парохода и не отплывет.

Крум встал, снова перелез через ворота и завел мотор. Он несся прямо вперед, бессознательно избегая дороги, ведущей через Мейденхед и Хенли; проехал через Хай-Уиком и приблизился к Оксфорду с севера. Старинный город был весь в огнях и по-вечернему красив; машина вошла в него со стороны Хеддингтона, и Крум двинулся по тихой Камнорской дороге.

На небольшом старом мосту через верхнюю Темзу - его все еще называли новым - Крум остановился. Было что-то своеобразное в этой части реки, спокойной, извилистой и такой чуждой мирской суеты. Луна поднялась и светила ярко, камыши поблескивали, а ивы, казалось, роняли серебро в воду, темневшую под их ветвями. В гостинице на той стороне несколько окон были освещены, но обычных звуков патефона не доносилось. Теперь луна стояла так высоко, что звезды казались только проколами в лиловом небе. Его ноздри щекотал аромат, доносившийся с поросших камышом отмелей и с прибрежных лугов; этот запах, после целой недели тепла, был особенно сладок и чуть отдавал гнилью. Он вдруг принес с собой волну чисто физического томления, - ведь Крум так часто и так давно грезил о том, что они с Клер любят друг друга и плывут по этой извилистой речке, напоенной благоуханием лугов... Он включил мотор, машина рванулась вперед, пронеслась мимо гостиницы и свернула на узкую боковую дорогу. Через двадцать минут юноша уже стоял на пороге своего домика и смотрел на озаренную луной комнату, которую оставил семь часов назад, всю залитую солнцем. Вот лежит на полу роман, который он пытался читать, вот остатки обеда - сыр и фрукты, не убранные со стола; пара коричневых ботинок, которые он собирался почистить; толстые балки на потолке и вокруг большого старого очага, который был в викторианскую эпоху заложен и закрашен, а теперь восстановлен; поблескивали медные таганы, оловянные тарелки, кувшины и жбаны, которые он отважно собирал, надеясь, что они понравятся Клер, - все его res angusta domini {Скромные предметы домашнего обихода (лат.).} хмуро приветствовали его. Тони вдруг почувствовал страшную усталость, выпил полстакана виски с водой, съел несколько бисквитов и опустился в изнеможении в свое длинное плетеное кресло. Он почти мгновенно заснул и проснулся, когда было уже светло. Проснувшись, он тотчас же вспомнил, что решил было всю ночь действовать. Низкие солнечные лучи уже озаряли комнату. Он допил воду, оставшуюся в кувшине, и посмотрел на часы. Пять часов. Он распахнул дверь. Над полями стлался утренний туман. Крум вышел, миновал стойла для кобыл и загоны. Тропинка, спускавшаяся к реке, вела через луга и овраги, зеленые склоны которых заросли орешником и ольхой. Росы не было, но каждая травка и каждый кустик пахли необычайно свежо.

Ярдах в пятидесяти от реки, в небольшой ложбинке, он бросился на землю. Пока проснулись только кролики, пчелы и птицы. Тони Крум лежал на спине и смотрел на траву, на кусты и на голубое утреннее небо, чуть затянутое легким руном облаков. Может быть, потому, что из этой ложбинки он видел очень немногое, ему казалось, что с ним вся Англия. Совсем рядом с его рукой дикая пчела погрузила хоботок в чашечку цветка; пахло слабо и нежно, словно гирляндами из ромашек, но главное - как необычайно свежа эта трава, как по-весеннему зелена. "Величие, достоинство и мир". Он вспомнил пьесу. Эти слова потрясли его. Зрители смеялись, Клер смеялась. Она сказала, что это "сентиментальность". "Величие, достоинство и мир, - ни в одной стране этого нет и не будет". Вероятно, не будет, конечно, не будет. Во всякой, даже родной стране не бывает четких границ между прекрасным и чудовищным; это беспорядочное смешение и заставляет драматургов все преувеличивать, а журналистов - писать всякую чепуху. И все-таки нигде в мире не найдешь вот такого местечка и такой травы, свежей и пахучей, хотя она как будто и не пахнет, такого нежного, покрытого мелкими облачками неба, такой россыпи полевых цветов, таких птичьих песен - всего, что окружало его, - и древнего и вечно юного. Пусть люди смеются, - он не может! Уехать от этой травы! Крум вспомнил трепет, который почувствовал полгода назад, когда снова увидел английскую траву. Бросить место, хотя настоящая работа еще не началась, подвести Маскема, который так хорошо к нему отнесся... Он лег ничком и прижался щекой к траве. Так запах был еще сильнее - не сладкий, не горький, но свежий, радостный и родной, - запах, знакомый с самого раннего детства, запах Англии! Хоть бы эти кобылы уж были здесь, и он мог бы заняться ими! Он снова сел и прислушался: ни поездов, ни автомобилей, ни самолетов, ни людей, ни животных, только птичье пение, да и то далекое, едва различимое, какая-то долгая, плывущая над травами мелодия. Что ж! Тосковать бесполезно. Если в чем-нибудь тебе отказано, значит, отказано!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Едва Динни ушла, Адриан вдруг понял, как это часто бывает с людьми, что обещание придется выполнить. Как заставить королевского адвоката выдать себя? Прямо пойти к нему - это будет слишком явно. А выпытывать у гостя неудобно! Попросить Эм, чтобы она пригласила их обоих ужинать? Она не откажет, особенно если намекнуть, что дело касается Динни. Но даже и тогда... Посоветовавшись с Дианой, он после обеда отправился на Маунт-стрит. Он застал семью за пикетом.

- Четыре короля, - объявила леди Монт. - Мы с сэром Лоренсом и с Муссолини ужасно старомодны. Ты за чем-нибудь пришел, Адриан?

- Разумеется, Эм. Я хочу попросить тебя пригласить ужинать Дорнфорда и меня, мне надо с ним встретиться.

- Значит Динни... Никак не могу заставить Лоренса быть галантным. Как только у меня четыре короля, у него непременно четыре туза. Так когда же?

- Чем скорее, тем лучше.

- Позвони, милый. Адриан позвонил.

- Блор, передайте мистеру Дорнфорду по телефону, что мы приглашаем его на ужин. В смокинге.

- Когда, миледи?

- В первый же вечер, который у меня не записан. Мы - прямо как зубные врачи, - добавила она, когда Блор удалился. - Расскажи про Динни. Она не была у нас с самого процесса.

- Процесс, - повторил сэр Лоренс, - прошел, в общем, так, как и можно было ожидать. Не правда ли, Адриан? Есть новости?

- Кто-то уплатил издержки, и Динни подозревает, что это Дорнфорд.

Сэр Лоренс положил карты на стол.

- Пожалуй, чересчур похоже на выкуп за нее, а?

- Он-то, конечно, не сознается, но она поручила мне выведать у него.

- Если он не сознается, то зачем было это делать?

- Рыцари, - пробормотала леди Монт, - хранили перчатку своей дамы, их убивали, и никто не знал, чья это перчатка. Слушаю, Блор?

- Мистер Дорнфорд сказал, что почтет для себя удовольствием быть у вас в понедельник, миледи.

- Тогда запишите его в мою книжечку, и мистера Адриана тоже.

- Уходи с ним вместе после ужина, Адриан, - сказал сэр Лоренс, - и тогда попытайся узнать, чтобы вышло не так явно. А ты, Эм, пожалуйста, не намекай, ни охом, ни вздохом.

- Красивый мужчина, - заметила леди Монт, - такой смугловатый...

В следующий понедельник, после ужина у Монтов, Адриан, как и было решено, вышел вместе с "красивым, смугловатым мужчиной". Так как Дорнфорд еще не переехал в свое новое обиталище, им было почти по дороге. Адриан с облегчением понял, что его спутник не менее, чем он сам, жаждет остаться с ним наедине, ибо Дорнфорд сразу же заговорил о Динни.

- Мне почему-то кажется, что Динни пережила какой-то удар... Не процесс, нет, но вот тогда, когда она заболела и вы ездили с ней за границу... Я не ошибся?

- Нет, не ошиблись. Человек, которого, как я говорил вам, она любила, утонул; он был в Сиаме.

- О!

Адриан украдкой взглянул на Дорнфорда. Что выразит это лицо: заботу, облегчение, надежду, сочувствие? Но Дорнфорд только чуть-чуть нахмурился.

- Мне хотелось спросить у вас одну вещь, Дорнфорд. Кто-то уплатил судебные издержки, наложенные на этого юношу Крума.

Собеседник удивленно поднял брови, но лицо его осталось непроницаемым.

- Я думал, вы, может быть, знаете, кто. Адвокаты сказали только, что это исходит не от противной стороны.

- Понятия не имею.

"Так! - подумал Адриан. - Ничего я не узнал, кроме того, что если он притворяется, то мастерски".

- Мне нравится этот юноша, - сказал Дорнфорд, - он вел себя как порядочный человек, и ему очень не повезло. Но теперь он хоть спасен от разорения.

- Довольно таинственная история, - пробормотал Адриан.

- Да.

"В общем, - решил Адриан, - вероятно, заплатил все-таки он. Но что за непроницаемое лицо!"

- А как вы находите - изменилась Клер после процесса?

- Она стала чуть циничнее. Когда мы сегодня утром катались верхом, она вполне откровенно высказывалась насчет моей профессии.

- Как вам кажется, выйдет она за Крума? Дорнфорд покачал головой.

- Сомневаюсь. Особенно если то, что вы сказали об уплате издержек, правда. Она могла бы выйти за него из чувства признательности, но процесс этот ухудшил его шансы. Она его не любит... мне, по крайней мере, кажется, что нет.

- Брак с Корвеном страшно разочаровал ее.

- Я редко видел такое лицо, как у него, оно не оставляет никаких иллюзий, - пробормотал Дорнфорд. - Но мне кажется, что она и одна будет жить достаточно интересно. У нее есть мужество, и, как все современные молодые женщины, она очень независима.

- Да, трудно представить себе Клер в роли просто "хозяйки дома", ответил Адриан.

Дорнфорд промолчал.

- А относительно Динни вы бы этого не сказали? - спросил он вдруг.

- Видите ли, представить себе Клер матерью я не могу, а Динни - могу. Я не представляю себе, чтобы Динни могла порхать здесь, там, всюду, а Клер может. И все-таки сказать о Динни, что она "домашняя", было бы неверно. Это не то слово.

- Да, - пылко отозвался Дорнфорд. - Я не знаю, каким словом ее можно определить. Вы очень верите в нее?

Адриан кивнул.

- Беспредельно.

- Моя встреча с ней имеет для меня невыразимое значение, - сказал Дорнфорд очень тихо, - но боюсь, что для Динни она еще ничего не значит.

- Все это не так просто, - заметил Адриан. - Терпение - добродетель или было ею, по крайней мере, до тех пор, пока война не взорвала старый мир.

- Но ведь мне скоро сорок.

- Что ж, Динни скоро двадцать девять.

- То, что вы рассказали мне сейчас, что-нибудь меняет или нет?

- Насчет Сиама? Думаю, да... и очень меняет.

- Спасибо вам.

Они расстались, крепко пожав друг другу руки, и Адриан повернул на север. Он шел медленно, думая о книге судеб, раскрытой перед каждым влюбленным. Никакие письменные гарантии, никакие ценные бумаги не способны сохранить ее неизменной на всю жизнь. Любовь бросает человека в мир; с любовью он имеет дело почти всю жизнь, то в ущерб себе, то на радость; а когда он умирает, плоды его любви, дети, или же члены приходского совета хоронят его и забывают.

В Лондоне, где улицы кишат людьми, каждому приходится считаться с этой изменчивой, мощной и безжалостной силой, с которой ни один мужчина, ни одна женщина в здравом уме и твердой памяти не захотели бы иметь дело. В одном случае - "хорошая партия", "счастливый брак", "идеальная пара", "союз на всю жизнь"; в другом - "несходство характеров", "случайное увлечение", "трагическое положение", "роковая ошибка". Человек может все обеспечить, изменить, застраховать, предусмотреть (все, кроме, увы, неотвратимой смерти), но в отношении любви - он бессилен. Любовь приходит из ночи и в ночь возвращается. Она остается, она улетает. Она делает запись на одной или другой стороне книги, и нужно терпеливо ждать следующей записи. Она смеется над диктаторами, парламентами, судьями, епископами, полицией и даже над добрыми намерениями; она сводит с ума радостью и скорбью; она распутничает, творит, крадет и убивает; она бывает преданна, верна, изменчива. Она не знает стыда, над ней нет господина. Она создает семейные очаги и разрушает их. Переходит на сторону врага. А иногда сливает два сердца в одно на всю жизнь.

Адриан шагал по Черинг-Кросс-роуд, и ему казалось, что нетрудно представить себе Лондон, Манчестер, Глазго без любви. И все же без любви ни один из этих прохожих не вдыхал бы пробензиненный ночной воздух, ни один дом не был бы заложен, ни один автобус не пронесся бы, жужжа, по улице, ни один уличный певец не завывал бы, ни один фонарь не осветил бы ночную тьму. Любовь - основной и главный интерес человечества. И ему, чьим главным интересом всегда были останки древнего человека, без любви нечего было бы откапывать, классифицировать, хранить под стеклом; и теперь он раздумывал о том, найдут ли Динни и Дорнфорд счастье друг в друге...

А Дорнфорд, направляясь в Харкурт-билдингс, тоже думал о Динни и о себе, но с еще большим волнением. Ему ведь почти сорок. Властно овладевшее им желание должно осуществиться - теперь или никогда. Если он не хочет стать сухим чиновником, надо жениться и иметь детей. Жизнь его похожа на недопеченный хлеб, и лишь Динни могла бы придать ей вкус и смысл. Эта девушка стала для него... да чем она не стала! Проходя под узкими порталами Мидл-Темпл-Лейн, он сказал, обращаясь к ученому собрату, тоже спешившему домой спать:

- Как вы думаете, Стаббс, кто выиграет Дерби?

- Бог его знает, - отозвался ученый собрат, спрашивавший себя в это время, зачем он так не вовремя пошел с козырей.

А на Маунт-стрит сэр Лоренс, войдя к жене, чтобы пожелать ей спокойной ночи, застал ее сидящей в постели. На ней был кружевной чепчик, который ее всегда так молодил. Сэр Лоренс, облаченный в черный шелковый халат, присел на край кровати.

- Ну как, Эм?

- У Динни будут два мальчика и одна девочка.

- Еще будут ли! Цыплят по осени считают.

- Должен же кто-нибудь... Поцелуй, меня покрепче.

Сэр Лоренс наклонился и исполнил ее желание.

- Когда она выйдет замуж, - сказала леди Монт, закрывая глаза, - ее душа долго еще будет там только наполовину.

- Лучше наполовину вначале, чем совсем ничего в конце... А почему ты думаешь, что она за него выйдет?

- Чувствую. Нутром. Когда дело доходит до решительной минуты, мы не любим оставаться вне игры.

- Продолжение рода? Гм...

- Если бы только он попал в беду или сломал себе ногу...

- А ты намекни ему. - У него здоровая печень. - Откуда ты знаешь?

- Белки глаз у него голубые. У смуглых мужчин часто бывает больная печень.

Сэр Лоренс встал.

- Я хотел бы одного, - сказал он, - чтобы Динни опять заинтересовалась своей судьбой и ей бы захотелось выйти замуж. В конце концов без невесты свадьбы не бывает.

- Кровати они купят у Хэрриджа, - пробормотала леди Монт.

Сэр Лоренс удивленно поднял брови. Эм верна себе!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Та, которая отсутствием интереса к самой себе вызывала интерес стольких людей, получила в среду утром три письма.

В первом она прочла:

"Динни, дорогая,

Я попыталась заплатить свой долг, но Тони не пожелал и вылетел от меня, как пуля. Итак, я опять совершенно свободная женщина. Если услышишь что-нибудь о нем, дай мне знать.

Дорнфорд становится с каждым днем все "интереснее". Мы говорим только о тебе, - и за это он повысил мне жалованье до трехсот фунтов.

Любящая тебя и всех

Клер".

Во втором письме она прочла:

"Дорогая Динни,

Я пока остаюсь здесь. Кобылы прибудут в понедельник. Вчера приезжал Маскем и вел себя очень тактично: ни слова о процессе. Я пытаюсь разводить птицу. Вы сделали бы мне огромное одолжение, узнав, кто уплатил за меня судебные издержки: это не дает мне покоя.

Огромное спасибо за вашу всегдашнюю ко мне доброту.

Всегда ваш

Тони Крум".

В последнем письме она прочла:

"Динни, дорогая моя,

Ничего не вышло. Или он ни при чем, или он меня надул. Но если надул, то очень ловко. И все-таки мне кажется, что надул. Если тебе действительно важно узнать, я бы на твоем месте спросил его прямо. Не думаю, чтобы он тебе сказал неправду, даже "самую маленькую". Как ты знаешь, он мне нравится: на мой, дядюшкин, взгляд он все еще "золотой стандарт".

Вечно преданный тебе

Адриан".

Так. Она почувствовала легкую досаду. И эта досада, показавшаяся ей мимолетной, не покидала ее. Настроение Динни, как погода, стало снова холодным и мрачным. Она написала сестре то, что сообщил о себе Крум, и прибавила, что о Клер в письме не упоминалось. Она написала Тони Круму и не упомянула ни о Клер, ни о судебных издержках; больше всего она распространялась насчет птицы, - эта тема была совершенно безопасна.

Она написала Адриану:

"Я чувствую, что мне необходимо встряхнуться, но пайщики все равно не получат никакого дивиденда. Очень холодно и пасмурно. Меня утешает только маленький Каффс, который стал настоящим мужчиной и уже знает меня".

Потом, словно сговорившись с администрацией Аскотского ипподрома, погода потеплела. И вдруг Динни написала Дорнфорду. Она писала о свиньях, поросятах и свинарниках, о правительстве и о фермах и закончила следующими словами:

"Нас всех очень беспокоит вопрос о том, кто же уплатил издержки по делу моей сестры. Так неприятно быть обязанной неизвестно кому. Не могли бы вы каким-нибудь способом это выяснить?"

Она помедлила, обдумывая, как ей подписать это первое письмо к нему, и наконец подписалась:

"Всегда ваша

Динни Черрел".

Ответ пришел очень скоро.

"Дорогая Динни,

Я был страшно рад получить от вас письмо. Отвечу прежде всего на ваш последний вопрос. Приложу все старания, чтобы вывести адвокатов "на чистую воду", но если они не сказали вам, то едва ли скажут мне. Тем не менее попытаюсь. Думаю, впрочем, что, если бы ваша сестра или Крум стали настаивать, юристам пришлось бы им сказать. Теперь - насчет свиней..."

Следовал ряд сведений и жалоб на то, что за земледелие до сих пор еще не взялись как следует.

"Если бы только люди поняли, что всю необходимую нам свинину, птицу и картофель, почти все овощи, большую часть плодов и гораздо больше молочных продуктов, чем мы производим теперь, мы могли бы производить в своей стране, а путем сокращения импорта заставили бы наших фермеров снабжать внутренний рынок, тогда мы за десять лет снова создали бы жизнеспособное и доходное сельское хозяйство, причем жизнь от этого не подорожала бы, а баланс внешней торговли стал бы активным. Видите, какой я новичок в политике! Мясо и пшеница - самое трудное. Мясо и пшеницу мы будем получать из доминионов, а все остальное, за исключением южных фруктов и овощей, должно выращиваться в Англии. Вот мой девиз. Надеюсь, ваш отец со мной согласен. Клер нервничает, и я думаю, может быть, ее успокоит более живая работа. Когда мне попадется что-нибудь, я посоветую ей перейти. Узнайте, пожалуйста, у вашей матушки, не помешаю ли я, если приеду к вам на субботу и воскресенье в конце месяца. Она была так добра, что просила сообщать ей всякий раз, когда я бываю в округе. На днях я опять смотрел "Кавалькаду". Хорошая вещь, но мне недоставало вас. Не могу даже сказать, как я скучаю по вас.

Преданный вам

Юстэс Дорнфорд".

Скучает по ней!

Эти слова пробудили в ней некоторую теплоту, но она почти сейчас же вспомнила о Клер. Нервничает? А кто бы на ее месте был спокоен? Она не появлялась в Кондафорде с самого процесса. Динни находила это вполне естественным. Пусть говорят, что общественное мнение вздор, - оно вовсе не вздор, особенно для того, кто, подобно Клер, здесь вырос и принадлежит к местной аристократии. И Динни с грустью говорила себе: "Я не знаю, чего ей пожелать, и это даже лучше, потому что настанет день, когда она сама ясно поймет, что ей нужно. Как хорошо знать, что тебе нужно!"

Она перечла письмо Дорнфорда, и вдруг ей впервые захотелось разобраться в своих чувствах. Собирается или не собирается она когда-нибудь выйти замуж? Если да, то почему не выйти за Юстэса Дорнфорда? Ведь он ей нравится, она восхищается им, ей интересно с ним говорить. А ее прошлое? Каким странным кажется это слово! Ее прошлое, - чувство, задушенное почти в зародыше, и все же самое глубокое из всего, что ей суждено пережить. "Настанет день, когда тебе придется вернуться на поле боя". Неприятно, если собственная мать считает, что ты трусишь. Но это не трусость. На ее щеках появились розовые пятна; никто этого не поймет, этого ужаса перед изменой тому, кому она принадлежала если не телом, то всей душой, перед изменой тому всепоглощающему чувству, на которое она уже никогда не будет способна.

"Я не влюблена в Юстэса, - подумала Динни. - Он знает это, и знает, что я не могу притворяться влюбленной. Если он согласен взять меня на этих условиях, то как мне правильнее поступить? Как я могу поступить?" Она вышла в старый сад, окруженный тисовой изгородью; там уже распускались первые розы. Динни принялась бродить по аллеям, нюхая то одну, то другую розу, а за ней с недовольным видом плелся Фош; он не любил цветов.

"Но как бы я ни поступила, - продолжала она размышлять, - тянуть дольше нельзя, нельзя его мучить".

Она остановилась у солнечных часов, где тень отставала на целый час от настоящего времени, и взглянула на солнечное око, стоявшее над фруктовыми деревьями и тисовой изгородью. Если она выйдет за Дорнфорда, у них будут дети, только ради них и стоит. Динни отдавала себе отчет (или так ей казалось) в том, какую роль играет для нее пол. Но она не могла предугадать, как он и она будут переживать все это в сокровенных глубинах души. Беспокойно переходила она от куста к кусту, давя рукою в перчатке редких зеленых мух. А Фош в отчаянии наконец незаметно уселся в уголке сада и принялся есть траву.

В тот же вечер Динни написала Дорнфорду: мама будет очень рада видеть его в конце месяца. Отец вполне разделяет его взгляды на земледелие, но совершенно не уверен в том, что их разделяет еще кто-нибудь, кроме Майкла, который, выслушав его однажды вечером очень внимательно, сказал: "Да, теперь главное - это руководство, а где его взять?" Динни надеется, что, когда Дорн" форд приедет, он уже сможет сообщить ей что-нибудь об оплате издержек. Посмотреть во второй раз "Кавалькаду" - наверное, очень интересно. Не знает ли он, что за цветок "меконопсис", если она правильно его называет? Это особый вид мака, восхитительного цвета. Его родина - Гималаи: значит, ему вполне подойдет и климат Кемпден-Хилла, который, по ее мнению, очень похож на гималайский. Если бы Дорнфорд уговорил Клер приехать вместе с ним, это очень порадовало бы всех домашних. На этот раз она подписалась: "ваша всегда". Различие было настолько тонко, что она не смогла бы объяснить его даже самой себе.

Сообщив матери о том, что он приедет, Динни добавила:

- Постараюсь заполучить и Клер. Ты не думаешь, мама, что следовало бы позвать и Майкла с Флер? Мы так долго пользовались их гостеприимством.

Леди Черрел вздохнула.

- Конечно, это нарушит наш привычный уклад жизни. Но все-таки пригласи.

- Они будут говорить о теннисе, это будет приятно и полезно.

Леди Черрел удивленно взглянула на дочь, - в ее голосе прозвучали какие-то нотки, напоминавшие былую Динни.

Когда Динни узнала, что приедут и Клер и Майкл с Флер, она стала подумывать о том, не пригласить ли ей Тони Крума. В конце концов она все же решила не звать его, хоть ей и очень хотелось. Давно ли она сама переживала такую же боль? Кто-кто, а уж она понимала, до чего ему сейчас трудно.

Отец с матерью тщательно скрывали свою тревогу за нее, и это трогало Динни. Дорнфорду, конечно, давно бы пора приехать в свой округ. Как жаль, что он здесь не живет: не следует терять связи со своими избирателями. Вероятно, он приедет на машине и привезет с собою Клер; или, может быть, за ней заедут Флер и Майкл. Такими разговорами они старались скрыть свою тревогу за обеих дочерей.

Едва Динни поставила в последнюю спальню последний цветок, как к дому подошла машина; она спустилась вниз и увидела в холле Дорнфорда.

- Знаете, Динни, у Кондафорда есть душа. Может быть, это голуби на черепичной крыше или аромат старины, но душу чувствуешь сразу...

Ее рука задержалась в его руке неожиданно долго.

- Сад очень зарос. И потом этот запах... прошлогоднего сена и цветущей вербены... А может быть, крошатся деревянные оконные рамы.

- Вы прекрасно выглядите, Динни.

- Я чувствую себя хорошо, спасибо. У вас, верно, не было времени для Уимблдона {Уимблдон - теннисный клуб в пригороде Уимблдон, где каждое лето происходит розыгрыш первенства по теннису.}.

- Нет. Но Клер там бывает. Она приедет прямо оттуда с молодыми Монтами.

- Вы написали, что она "нервничает". Что вы хотели этим сказать?

- Насколько я понимаю, Клер необходимо всегда быть в центре внимания, а сейчас она этого лишена.

Динни кивнула.

- Она вам ничего не говорила о Тони Круме?

- Говорила. Она сказала, смеясь, что он шарахнулся от нее, как от огня.

Динни взяла у гостя шляпу и повесила ее.

- А что с уплатой издержек? - спросила она, не поворачивая головы.

- Я специально ездил к Форсайту, но ничего от него не добился.

- А... Хотите сначала умыться или прямо пройдете к себе? Ужин в четверть девятого. А сейчас половина восьмого.

- Лучше прямо наверх.

- Вы будете теперь в другой комнате. Я покажу вам.

Она проводила его до маленькой лестницы, которая вела в "комнату священника".

- Вот ваша ванная. А теперь - сюда, наверх.

- В "комнату священника"?

- Да. Но привидений там нет. Она подошла к окну.

- Смотрите! Здесь ему ночью спускали в корзине еду. Нравится вам вид отсюда? Конечно, весной еще лучше, когда все зеленеет.

- Чудесно!

Он стоял рядом с ней, и его пальцы с такой силой сжимали край каменного подоконника, что даже суставы побелели. Волна горечи залила ей сердце. Как она мечтала когда-то стоять здесь рядом с Уилфридом! Динни прислонилась к амбразуре окна и закрыла глаза. Когда она их снова открыла, его глаза были прикованы к ее лицу, губы дрожали, руки были стиснуты за спиной.

Динни направилась к двери.

- Я скажу, чтобы принесли ваши вещи и разложили их. Ответьте мне на один вопрос: это не вы заплатили издержки?

Он вздрогнул и отрывисто засмеялся, словно его неожиданно перенесли из трагедии в комедию.

- _Я_! Нет! Мне и в голову не пришло.

- А! - отозвалась Динни. - У вас до ужина еще много времени.

И она направилась к маленькой лестнице. Поверила она ему или нет? Не все ли равно! Вопрос будет задан, и на него придется дать ответ. "Еще одну реку, еще одну реку надо переплыть". Услышав, что подошел второй автомобиль, она поспешно сбежала по лестнице.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

В эти странные два дня, когда только Майкл и Флер чувствовали себя непринужденно, Динни, гуляя с Флер по саду, вдруг получила разгадку тревожившей ее тайны.

- Эм говорила, - начала Флер, - что все вы ломаете себе голову по поводу этих издержек. По ее словам, ты подозреваешь, что уплатил Дорнфорд, и тебе не хочется быть ему обязанной.

- Конечно; это все равно как вдруг обнаружить, что ты ничего не должна своей портнихе.

- Милая моя, - продолжала Флер, - скажу тебе по секрету: деньги заплатила я. Роджер как-то у нас обедал и жаловался, что ужасно неприятно посылать такой счет людям, когда у них ничего нет, и я тогда посоветовалась с Майклом и послала Роджеру чек. Мой отец зарабатывал деньги на законах, так что это только справедливо.

Динни изумленно уставилась на нее.

- Видишь ли, - и Флер доверительно взяла ее под руку, - благодаря конвертированию займа мои облигации повысились на десять пунктов, так что даже после выплаты этих девятисот с лишним фунтов я все же на пятнадцать тысяч богаче, чем была, а облигации продолжают повышаться. Я сказала тебе только потому, что боялась, как бы это не помешало тебе решить вопрос с Дорнфордом. Скажи, ведь помешало бы?

- Не знаю, - безучастно ответила Динни, и она действительно не знала.

- Майкл уверяет, что такого порядочного человека, как Дорнфорд, он давно не встречал, а насчет порядочности он очень чуток. И, знаешь, - Флер остановилась и выпустила ее руку, - ты для меня загадка, Динни. Всякому ясно, глядя на тебя, для чего ты создана: быть женой и матерью. Я знаю, ты многое пережила, но время все излечивает. Это так, я сама прошла через это и знаю. Важно настоящее и будущее. И ведь мы - настоящее, а будущее - наши дети. И продолжать наш род должна именно ты, потому что ты верна традициям, преемственности и всему такому. Воспоминания не должны нам портить жизнь, и, прости меня, старушка, - другого такого случая не будет - сейчас или никогда. А сказать о тебе это "никогда" было бы слишком грустно. Во мне, правда, весьма мало идеализма, - продолжала Флер, нюхая розу, - но зато достаточно обыкновенного практицизма, и я не могу видеть, если что-нибудь пропадает даром.

Динни, тронутая взглядом этих карих глаз с необыкновенно яркими белками, стояла не двигаясь и очень тихо ответила:

- Будь я католичкой, как он, я бы знала, что мне делать.

- Ушла бы в монастырь? - насмешливо отозвалась Флер. - Ну, нет! Моя мать была католичкой, и все-таки нет! Но ты-то не католичка; нет, дорогая, тебе нужен семейный очаг... Совместить и то и другое невозможно.

Динни улыбнулась.

- Мне очень неприятно, что я доставляю людям столько хлопот. Как тебе нравится эта Анжель Пернэ? {Сорт розы.}

Всю субботу Динни не говорила с Дорнфордом, так как он усердно выяснял настроения соседних фермеров. Но после ужина, когда она вела подсчет очков четырех гостей, занявшихся бильярдом, он подошел и стал с ней рядом.

- В доме веселье, - сказала она, присчитывая девять очков Флер ее противникам. - А как фермеры?

- Они уверены.

- В чем?

- В том, что любые начинания все равно ухудшат их положение.

- О!.. Они к этому привыкли...

- А вы что делали весь день, Динни?

- Собирала цветы, гуляла с Флер, играла с Каффсом, возилась со свиньями... Пять вам, Майкл, и семь им. Христианская игра: желай другим того же, чего ты желаешь себе.

- Русская пулька, - пробормотал Дорнфорд. - Не понятно: ведь в этой стране такие игры считались греховными.

- Кстати, если хотите завтра слушать обедню, отсюда рукой подать до Оксфорда.

- А вы поехали бы со мной?

- О да! Я люблю Оксфорд, и я была там у обедни только один раз. Ехать туда меньше часа.

Он смотрел на нее, как спаньель Фош, когда она возвращалась после долгого отсутствия.

- Значит, в четверть десятого, на моей машине. Когда они на другой день сидели рядом в автомобиле, он спросил:

- Откинем верх?

- Пожалуйста.

- Динни, это - как сон.

- Хотела бы я, чтобы мои сны скользили так же легко.

- Вы часто видите сны?

- Да.

- Хорошие или дурные?

- Сны как сны, всего понемногу,

- А иные повторяются?

- Один. Я вижу реку, которую не могу переплыть.

- Знаю. Это - как экзамен, который никак не можешь выдержать. Сны безжалостно выдают нас. А если бы вам удалось переплыть эту реку во сне, стали бы вы счастливей?

- Не знаю.

Наступило молчание. Наконец он сказал:

- Эта машина новой конструкции. У нее другая система передачи. Хотя вы ведь автомобильным спортом не увлекаетесь.

- Я в этом ничего не смыслю.

- Это оттого, Динни, что вы несовременны.

- Да, у меня многое получается хуже, чем у людей.

- Но многое у вас получается лучше, чем у кого бы то ни было.

- Вы хотите сказать, что я умею подбирать букеты...

- И понимать шутки и быть ужасно милой...

Динни казалось, что милой она за эти два года отнюдь не была, и поэтому она только спросила:

- В каком колледже вы учились, когда были в Оксфорде?

- В Ориэле.

На этом разговор иссяк.

Часть сена была уже в стогах, но местами оно еще лежало, и летний воздух был полон его благоуханием.

- Боюсь, - сказал вдруг Дорнфорд, - что мне совсем не хочется слушать обедню. Так редко удается быть с вами, Динни. Давайте поедем в Клифтон и покатаемся на лодке.

- Погода действительно слишком хороша, чтобы сидеть в помещении.

Они свернули влево и, миновав Дорчестер, по склонам и обрывам подъехали к реке возле Клифтона. Оставив машину, они раздобыли лодку, отплыли немного и пристали к берегу.

- Вот, - сказала Динни, - образец того, как выполняются "благие намерения". Сделать что-нибудь - это не значит сделать намеченное, не правда ли?

- Нет, но иногда выходит даже лучше.

- Жалко, что мы не взяли Фоша: он любит ездить на чем угодно, только бы ему сидеть на чьих-нибудь ногах и чтобы его хорошенько тошнило.

Катаясь по реке, они почти не разговаривали. Дорнфорд словно понимал (на самом деле он не понимал), что в этой дремотной летней тишине, на воде, то озаренной солнцем, то погруженной в тень, он становился ей ближе, чем когда-нибудь. А для Динни было что-то успокоительное и отрадное в этих долгих ленивых минутах, когда можно было молчать и всем своим существом впитывать в себя лето: его аромат, жужжание, спокойный ритм, беззаботный и беспечальный полет его зеленого гения, легкое колебание тростников, тихое журчание воды и доносившиеся из дальних рощ голоса лесных голубей. Да, она согласна с Клер, он очень тактичен и чуток.

Когда они вернулись в усадьбу, Динни почувствовала, что это утро было одним из самых лучших и спокойных в ее жизни. Но она видела по глазам Дорнфорда, что между словами: "Спасибо, Динни, было чудесно" - и его истинными переживаниями - целая пропасть. Даже неестественно, что он настолько держит себя в руках. Но она была женщиной, и ее сочувствие скоро перешло в досаду. Лучше все, что угодно, но только не это вечное насилие над собой, глубочайшее уважение, долготерпение и ожидание... И если они провели вместе все утро, то вторую половину дня они почти не виделись. Его глаза, устремленные на нее с тоской и легким упреком, только усиливали ее досаду, и она всячески старалась делать вид, что не замечает их. "Вот капризница", как сказала бы ее старая няня-шотландка.

Желая ему возле лестницы "спокойной ночи", Динни с искренним удовольствием отметила, что у него очень растерянное выражение лица, и с той же искренностью обозвала себя свиньей. Она вошла в свою спальню, охваченная странным смятением, недовольная собой, им и всем на свете.

- Черт! - пробормотала она, нащупывая выключатель.

Она услышала тихий смех. Клер в пижаме сидела на подоконнике и курила.

- Не зажигай, Динни. Поди сюда, посиди со мной, и давай вместе пускать дым в окно.

Три широко распахнутых окна открывались в ночь с темно-синим небом, полным трепетных звезд. Динни, взглянув на него, сказала:

- Где ты была с самого обеда? Я даже не знала, что ты вернулась.

- Хочешь сигарету? Тебе надо успокоиться. Динни выдохнула облачко дыма.

- Да. Я сама себе отвратительна!

- Так было и со мной, - пробормотала Клер, - но теперь мне легче.

- Что же ты сделала?

Клер снова засмеялась, и в ее смехе было что-то, заставившее Динни спросить:

- Виделась с Тони Крумом?

Клер откинулась назад, и ее шея смутно забелела в темноте.

- Да, моя дорогая, наш форд и я - мы были там. И теперь, Динни, мы подтвердили обвинение. Тони больше не похож на несчастного сиротку.

- О! - отозвалась Динни, и снова: - О!

Голос Клер, в котором слышалась теплота, томность и удовлетворение, заставил щеки Динни вспыхнуть, дыхание ее участилось.

- Да, я предпочитаю иметь его любовником, а не другом. Как мудр закон: он знал, кем мы должны были стать. И мне нравится отремонтированный домик Тони. Только камин наверху надо еще переделать.

- Значит, вы собираетесь пожениться?

- Дорогая, мы же не имеем права. Нет, пока будем жить в грехе. А там будет видно. Это правильно, что нельзя жениться сразу после развода. Тони будет приезжать в город среди недели, а я к нему - на конец недели. И все будет происходить в полном соответствии с заключением присяжных.

Динни рассмеялась. Клер вдруг выпрямилась и обхватила колени руками.

- Я счастлива... давно я не была так счастлива! Нельзя мучить других... И потом, женщины должны быть любимы, это естественно. И мужчины - тоже.

Динни высунулась в окно, и ночь постепенно остудила ее щеки. Прекрасная и глубокая, лежала она там, стирая очертания предметов, темная и словно погруженная в свои думы. Сквозь напряженную тишину донесся далекий шум мотора, он быстро нарастал - пронеслась машина. Динни увидела, как мелькнули за изгородью ее фары и исчезли за поворотом. Затем шум стал глуше, глуше, и снова наступила тишина. Пролетела ночная бабочка, плавно опустилось с крыши, перевертываясь в тихом воздухе, белое голубиное перышко. Рука Клер обвилась вокруг талии Динни.

- Спокойной ночи, старушка. Потремся носами.

Оторвавшись от созерцания ночи, Динни обняла стройное тело сестры. Их щеки соприкоснулись, и обеих сестер по-своему взволновала теплая кожа другой: для Клер это было как бы благословением, для Динни - подобно заразе, словно и ее опалил томительный зной бесчисленных поцелуев.

Когда Клер ушла, она принялась беспокойно ходить по комнате.

"Нельзя мучить других... Женщины должны быть любимы... мужчины тоже..." Вот еще пророк нашелся! Она вдруг прозрела, словно Павел на пути в Дамаск {Имеется в виду библейская легенда о том, как бог, ослепив молнией Павла, направлявшегося в Дамаск, чтобы совершить там расправу над христианами, превратил его самого в христианина и проповедника христианства.}. И она все ходила по комнате, пока наконец, утомленная, не зажгла свет и, сбросив платье, не села в халате перед зеркалом, чтобы причесаться на ночь. Расчесывая волосы, она вдруг посмотрела на свое отражение, словно очень давно не видела себя. Лихорадка, которой ее заразила Клер, казалось, оставила след на ее щеках, во взоре, в косах, и Динни показалась себе необычайно оживленной. Или, быть может, когда она каталась с Дорнфордом в лодке, солнце влило в ее кровь этот зной? Она расчесала волосы, откинула их назад и легла. Окна остались открытыми, занавески не были задернуты. Динни лежала на спине в своей узкой комнатке, а звездная ночь смотрела ей прямо в лицо.

Часы в холле глухо пробили полночь; еще каких-нибудь три часа, и начнет светать. Она думала о Клер, спавшей за стеной сладким сном. Она думала о Тони Круме, опьяненном счастьем в его отремонтированном домике, и в памяти встала строчка из "Оперы нищих": "Ее поцелуи даруют блаженство и тихий покой". А она? Она не могла заснуть и, как некогда в детстве, испытывала смутное беспокойство, ей хотелось разгадывать тайны глубокой ночи, сидеть на лестницах, заглядывать в комнаты, свернуться клубочком в каком-нибудь кресле. Надев халат и туфли, она выскользнула из комнаты, села на верхних ступеньках лестницы, обхватив колени, и прислушалась. В старом темном доме не раздавалось ни звука, только где-то тихонько скреблась мышь. Динни поднялась и, держась за перила, беззвучно прокралась вниз. В холле уже пахло затхлостью, - там было слишком много старого дерева и мебели, а двери оставались закрытыми всю ночь. Динни пересекла холл и вошла в гостиную. Здесь воздух тоже был тяжелый. Пахло цветами, ароматической смесью и застоявшимся табачным дымом. Динни подошла к одной из застекленных дверей, отдернула гардины и распахнула дверь. Она остановилась на пороге, жадно вдыхая свежий воздух. Очень темно, очень тихо, очень тепло. Она видела слабый звездный отблеск на листьях магнолий. Оставив дверь открытой, она добралась до своего старого любимого кресла и свернулась в нем, поджав ноги. Здесь, обхватив плечи руками, Динни постаралась почувствовать себя снова маленькой девочкой. Ночной воздух лился в комнату, тикали часы, и зной в ее крови, казалось, остывал в такт их ритму. Она закрыла глаза. Как всегда в этом старом кресле, она почувствовала себя очень уютно, словно была со всех сторон укрыта и защищена, но уснуть все-таки .не могла. За ее спиной всходила луна, и от нее в комнату закралось странное ощущение чьего-то присутствия, какой-то зыбкий, неверный свет, который придавал каждому знакомому предмету лишь призрачное подобие этого предмета, словно комната просыпалась, чтобы побыть с ней. И в Динни вновь возникло давнее ощущение того, что этот старый дом живет своей особой жизнью, что он чувствует и видит, что у него свои периоды сна и бодрствования.

Вдруг она услышала на террасе шаги и испуганно встрепенулась.

Чей-то голос спросил:

- Кто это? Есть здесь кто-нибудь?

На пороге застекленной двери стоял человек; Динни узнала Дорнфорда по голосу и ответила:

- Только я.

- Только вы!

Он вошел и остановился возле кресла, глядя на нее; Он все еще был в вечернем костюме и стоял спиной к окну, так что его лица почти не было видно.

- Что-нибудь случилось, Динни?

- Просто не спалось. А вы?

- Я заканчивал в библиотеке одну работу. А потом вышел на террасу подышать свежим воздухом и увидел, что дверь открыта.

- Кто же из нас первый скажет: "Вот удивительная встреча"?

Но никто ничего не сказал. Динни выпрямилась и спустила ноги с кресла. Вдруг Дорнфорд обхватил голову руками и повернулся к ней спиной.

- Простите, что я в таком виде, - пробормотала она, - я ведь не думала...

Он опять обернулся к ней и упал перед ней на колени.

- Динни, жизнь для меня кончена, если...

Она положила руки ему на голову и, негромко ответила:

- Нет, только начинается...

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Адриан сидел и писал жене:

"Кондафорд. 10 августа.

Моя горячо любимая,

Я обещал дать тебе подробный и правдивый отчет о свадьбе Динни. Найди в "Аантерн" описание того, как новобрачные выходят из церкви. К счастью, фотоаппарат этой газеты заснял их до того, как они сели в машину. Ведь только киноаппарат может снимать движение, а то получается, что одна нога задрана к глазу, коленка другой кажется бесформенной, а линия брюк нарушенной. Дорнфорд выглядел очень хорошо: прямо как на свадебной фотографии. А Динни, дай ей бог всяческого благополучия, не улыбалась обычной "улыбкой невест", точно понимая, как смешно бы это выглядело. С тех пор как они стали женихом и невестой, я все старался понять, что она чувствует к нему на самом деле. Конечно, это не такая любовь, какой она любила Дезерта, но думаю, что физически он ей не противен. Когда я вчера спросил ее: "От чистого сердца?" Она ответила: "Во всяком случае, от всей души". Мы оба, конечно, знаем, что ради других она совсем себя не жалеет. Но сейчас она действительно делает это для себя. У нее будет своя жизнь, Дети, определенное положение. Так оно и должно быть, и я думаю, она это чувствует. Если она, как выражается современная молодежь, и не "сходит с ума" по Дорнфорду, то восхищается им и уважает его, и, по-моему, он вполне это заслужил. Кроме того, он знает от меня, если не от нее, на что может рассчитывать, и примирится с этим до лучших времен. Погода стояла все время прекрасная, и церковь, где, кстати сказать, был крещен твой "специальный корреспондент", по выражению какого-то простака, никогда еще не имела столь праздничного вида. Правда, прихожане в какой-то мере казались выходцами из "старой Англии", но я лично думаю, что большинство этих лиц можно увидеть у Вулворта {Вулворт - американская фирма, в магазинах которой товары в каждом отделе имеют одну цену.}.

Впереди в благочестивых позах стояли отпрыски нашего рода, сегодняшняя аристократия округа и завтрашняя. Чем больше я смотрел на нее, тем больше благодарил судьбу за то, что в условиях нашей жизни, в которые господу богу было угодно нас поставить, Черрелы нашего поколения отнюдь не имеют вид провинциальных аристократов. Даже Кон и Лиз, которым приходится жить здесь безвыездно, на таких не похожи. Правда, странно, когда подумаешь, что понятие "провинциальная аристократия" в наше время еще существует, но оно, вероятно, останется до тех пор, пока люди будут стрелять и охотиться. Я помню, как еще мальчишкой, если удавалось выпросить себе лошадь из нашей конюшни или из чьей-нибудь еще, я старался удрать подальше, чтобы ни с кем не разговаривать - до того утомительны были и их музыка и их беседы. Лучше быть простым человеком, чем провинциальным аристократом, сегодняшним или завтрашним. Должен сказать, что Клер после сильных ощущений, испытанных ею во время процесса, держалась удивительно хорошо, и вообще, насколько я мог наблюдать, никто не старался выказывать те чувства, которых у него в этот час, вероятно, не было. За ними, правда не с таким благочестивым видом, стояли крестьяне, - Динни ведь их любимица, - прямо выставка старейших жителей. Среди них несколько очень типичных лиц. Старик Доунер, в кресле на колесах, смуглый, с бакенбардами и бородкой, словно еврей из Уайтчепеля; он прекрасно помнит, как мы с Хилери свалились с воза с сеном, сидеть на котором нам вовсе не полагалось. Потом старая миссис Тибуайт, такая милая ведьма - она всегда разрешала мне рвать ее малину. Школьников отпустили на целый день. Лиз говорит, что на двадцать ребят не найдется ни одного, кто бы видел Лондон и бывал дальше, чем за десять миль от своей деревни. И это - в наши дни! Но молодые девушки и парни уже другие. У девушек красивые ноги и тонкие чулки, платья сшиты со вкусом; на юношах фланелевые костюмы, воротнички и галстуки, - и все это сделали мотоциклы и кино. В церкви было множество цветов, звонили колокола, играли на органе. Хилери совершил брачную церемонию со свойственной ему быстротой, и старый приходский священник, его "секундант", все время косился на него за эти темпы и за то, что он многое пропускал. Ты, конечно, хочешь знать все подробности относительно туалетов? Все вместе можно сравнить с зарослями шпорника. По крайней мере Динни, хотя она и была в белом, а ей вполне соответствовали, уж не знаю, нарочно или нет, - ее подружки. Что касается Моники, Джоан и двух молоденьких племянниц Дорнфорда, то они, высокие и стройные, действительно были похожи на цветы голубого шпорника. Впереди стояло четверо голубых детей, очень милых, но далеко не таких хорошеньких, как Шейла. Эта ветряная оспа пришлась так некстати: тебя и детей ужасно недоставало, а Рональд в роли пажа был бы лучше всех.

Я вернулся домой вместе с Лоренсом и Эм, производившей поистине величественное впечатление в своем платье стального цвета; только местами на ее лице были пятна - "там, где пудра смешалась со слезами". Мне пришлось остановиться с ней возле разбитого молнией дерева и пустить в дело один из тех шелковых платков, которые ты мне дала. Лоренс был в прекрасном настроении. Он считает, что эта свадьба - наименее дутое предприятие из всего, что он перевидал за последнее время, и надеется, что фунт не упадет еще ниже. Эм ездила смотреть дом на Кемпден-Хилл. Она предсказывает, что Динни влюбится в Дорнфорда меньше чем через год; это вызвало новые слезы, так что я решился обратить ее внимание на дерево, в которое ударила молния, когда она, я и Хилери стояли под ним. "Да, - сказала она, - вы еще тогда под стол пешком ходили. Это судьба. А дворецкий сделал из этого дерева вставочку для пера, но перо в ней не держалось. Я подарила ее Кону для школы, и он потом проклинал меня. Лоренс, я старуха!" Тогда Лоренс взял ее за руку, и так, держась за руки, они прошли всю оставшуюся часть дороги.

Гостей принимали на террасе и на лужайке. Явились решительно все - и школьники и старики, вообще собралось странное общество, но, по-моему, было весело. Я и не знал, что так люблю это старое гнездо. Что там ни говори, а в этих старых усадьбах все же что-то есть. Стоит только допустить, чтобы такие гнезда разрушились, и их уже не восстановишь, а ведь именно они придают своеобразную окраску всему окружающему. У некоторых деревень и пейзажей как-то нет души. Трудно сказать почему, но они пусты, плоски, бессодержательны. Хорошее старое гнездо преображает всю округу. Если люди, живущие в нем, не эгоистичные свиньи, то оно незаметно становится чем-то важным и для тех, кому ничто в нем не принадлежит. Кондафордская усадьба вроде якоря для соседних деревень. Сомневаюсь, чтобы хоть один из деревенских жителей, как бы он ни был беден, пожалел о том, что усадьба до сих пор цела, или чувствовал бы себя лучше, если бы она была разрушена. Любовь и заботы многих поколений и, право, не бог весть какие расходы создали нечто особое, своеобразное. Все меняется и, бесспорно, должно меняться, но как уберечь от перемен то, что этого заслуживает в домах, обычаях, установлениях или человеческих характерах? Вот одна из наших величайших проблем, а занимаемся мы ею бесконечно мало. Мы сохраняем наши произведения искусства, нашу старинную мебель, у нас развит и очень укоренился культ старины, даже самые передовые современные умы заражены им. Почему не подойти так же и к социальной жизни? Да, старые порядки меняются, но мы должны постараться сохранить красоту, достоинство и дух служения людям, - все это накапливалось веками, но исчезнуть может очень быстро, если мы не приложим усилий к тому, чтобы это сохранить. Раз человек таков, то нет ничего бессмысленнее, чем ломать созданное, чтобы потом начинать все сызнова. На старом порядке вещей немало уродливых наростов, и далеко не все в нем было хорошо и прочно, но теперь, когда рабочие, так сказать, уже приступили к сносу дома, ясно видно, что можно за час сломать то, что возводилось веками. До тех пор, пока не увидишь совершенно отчетливо, не уяснишь, как заменить несовершенное чем-то более совершенным, будешь только тормозить движение вперед, а не способствовать ему. Все дело в том, чтобы выбрать и сохранить все ценное, хотя его не так уж много.

Однако оставим возвышенные материи и вернемся к Динни. Они собираются провести медовый месяц в Шропшире, на родине Дорнфорда. Затем поживут некоторое время здесь и обоснуются на Кемпден-Хилл. Надеюсь, что погода продержится. Медовый месяц в дождливую погоду может быть очень утомительным, особенно когда один из молодоженов любит гораздо сильнее, чем другой. Дорожное платье Динни было, как тебе, наверно, интересно узнать, голубое, и оно было ей не очень к лицу. Нам удалось на минутку остаться вдвоем. Я передал ей от тебя привет, и она попросила передать привет тебе и сказала: "Дядя милый, я, кажется, почти "переплыла", пожелай мне счастья". Я чуть не расплакался: что она переплыла? Все же если пожелания счастья могут способствовать счастью, то она увезла их целый ворох. А вот прощальные поцелуи трудно выдержать. Кон и Лиз поцеловали ее уже в машине. Когда Динни уехала и я увидел их лица, я почувствовал себя бесчувственным чурбаном.

Они уехали в машине Дорнфорда, он сам правил. И тогда я, должен признаться, скис. Правда, все как будто хорошо, но мне почему-то грустно. В браке есть что-то бесповоротное, хотя развестись сейчас легко, а будет еще легче, да и Динни не такая женщина, чтобы связать себя с человеком, который ее любит, а потом бросить его. Она, конечно, будет верна старомодному обету: "В горе и в радости!" Будем надеяться, что хотя бы в будущем радости окажется больше. Я незаметно выскользнул в сад и пошел через поля в лес. Надеюсь, у вас там был такой же чудесный день, как и здесь. Эти буковые леса на склонах холмов гораздо красивее аккуратных буковых насаждений в долинах; но даже и они напоминают храмы, хотя служат лишь межевыми знаками или дают тень стадам. Около половины шестого этот лес был прямо-таки заколдованным лесом, уверяю тебя. Я взобрался на косогор, уселся там и блаженствовал. Огромные косые столбы солнечных лучей заливали светом стволы деревьев, а к зеленой прохладе под ними применим лишь один эпитет: "райская". У многих деревьев ветви растут только на большой высоте, и некоторые стволы кажутся почти белыми. Подлеска почти нет, и мало живых тварей - только сойки да рыжие белки. Когда находишься в таком восхитительном лесу и начинаешь думать о налогах с наследства и о порубке деревьев, сердце обливается кровью, и кажется, будто поужинал одним испанским луком. Для бога двести лет могут сойти за один день, но для меня они - вечность. В этих лесах уже не охотятся, каждый может тут гулять, и я думаю, что молодежь гуляет: это такое чудесное место для влюбленных. Я улегся на солнышке и стал думать о тебе, а два серых лесных голубя сидели на ветке, на расстоянии каких-нибудь пятидесяти ярдов, и уютно болтали; я пожалел, что у меня нет с собой бинокля. Там, где деревья срублены и выкорчеваны, выросли кипрей и пижма, а наперстянка здесь, видимо, не растет. Все это удивительно успокаивало, только сердце чуть-чуть щемило от всей этой зелени и красоты. Как странно, что от красоты бывает больно. Может быть, это скрытое ощущение неизбежности смерти, может быть, сознание того, что все вещи со временем от человека уходят, и чем глубже их красота, тем тяжелее утрата. Тут в человеке допущена какая-то ошибка. Мы должны были бы относиться к этому примерно так: чем прекраснее земля, чем чудеснее этот свет, ветер, листья, чем пленительнее природа, тем глубже и сладостнее будем мы покоиться в ней. Неразрешимая загадка! Но я знаю, что вид мертвого кролика в таком лесу действует на меня сильнее, чем тушка кролика в мясной. Возвращаясь, я наткнулся на мертвого кролика - его загрызла ласка; его покорная беспомощность, казалось, говорила: "Как жаль, что я мертв!" Может быть, смерть и хороша, но жизнь лучше. Мертвая форма, пока она все еще форма, производит очень тяжелое впечатление. Ведь форма и есть жизнь; и если жизнь ушла, то непонятно, как может форма сохраняться хотя бы ненадолго. Мне очень хотелось дождаться, когда взойдет луна, заглянет сюда и постепенно наполнит лес своим призрачным светом, тогда, может быть, я почувствовал бы, что форма как" то продолжает жить в другом виде, и все мы тоже, даже мертвые кролики, птицы, бабочки, мы все-таки движемся и продолжаем жить; может быть, в том-то и состоит правда, но этого я не знаю и никогда не узнаю,

Но в восемь должен был быть ужин, и пришлось уйти, пока свет был еще зелен и золотист, - опять из-под пера потекла аллитерация, словно крошечный ручеек. На террасе я встретил Фоша, спаньеля Динни. Я знаю его историю, и мне показалось - я встретился с банши {Банши - в кельтском фольклоре - фея, предвещающая смерть.}, хотя он вовсе не выл, но я тут же вспомнил все, что пережила Динни. Он сидел и смотрел в пол - как умеют смотреть собаки, особенно спаньели, если они чего-нибудь не понимают и одного-единственного запаха уже нет. Конечно, пес поедет с Дорнфордами в Кемпден-Хилл, когда они вернутся.

Я поднялся наверх, принял ванну, переоделся и стал у окна, прислушиваясь к жужжанию трактора, все еще косившего пшеницу, и слегка пьянея от аромата цветущей жимолости, которая обвивает мое окно. Теперь я знаю, что Динни разумела под этим "переплыла". Ей все снилась река, которую она никак не может переплыть. Что ж, так всю жизнь - или переплывешь, или утонешь. Я надеюсь, я верю, что она уже у того берега. Ужин прошел, как обычно; мы не говорили о ней и не касались наших чувств. Я сыграл с Клер партию на бильярде, - она показалась мне в этот раз особенно женственной и привлекательной. Потом просидел за полночь с Коном, но, точно по уговору, мы не произнесли ни слова. Боюсь, что они будут очень скучать без Динни.

Тишина в моей комнате, когда я наконец добрался до нее, была поразительная, лунный свет казался почти желтым. Сейчас луна прячется за один из вязов, и над сухой веткой сияет вечерняя звезда. Выступило еще несколько звезд, но очень тусклых. Эта ночь кажется далекой от нашей эпохи, далекой даже от нашего мира. Ни одна сова не крикнет, только жимолость все еще благоухает. Итак, моя любимая, тут и сказке конец. Спокойной ночи.

Вечно любящий тебя

Адриан".

1933 г.