- То есть?

- В прямом смысле. Дарю.

- За что, товарищ старший сержант?

Лиходеев ответил:

- За то, что здорово по-пластунски даешь. - Подмигнул ребятам, и те засмеялись.

- Слушок пролетел, что ты самому генералу хвастал: по первому, мол, разряду по-пластунски вкалываю. Правда, Игорь? - Мурашко хлопнул его по плечу.

Шерстнев рассмеялся:

- Давай, давай, земеля, ври толще. Сегодня можно.

- А вичара не можна? - Азимов распахнул глазищи. - Зачэм сегодня можна, Игар, скажи, да?

- Детский вопрос, Азимчик. Завтра отчаливаю без пересадки на гауптвахту... На полный пансион с продолжительным отдыхом. Ты меня понял?

- Вах, какой ты трепач, Шерстынов!

- Ладно, парни, вам хорошо на сытый желудок. Кончайте.

Из столовой его вызвали к генералу.

Бледный, настороженный, сел на краешек табуретки, положив руки на худые колени. Лишь сейчас заметил черные шерстинки на гимнастерке - как раз в плечо пришелся удар, благо - касательный.

- Что это вы - как ворона на колу? - Щеточка генеральских седых усов растянулась. Сядьте по-человечески. - Он улыбнулся. - Гауптвахту отменяю.

Шерстнев вскочил.

- Сядьте, - повторил генерал. И долго очень долго не сводил с него глаз. - Вот вы какой!.. Молодчина... Как же вы его, а?

Игорь совсем стушевался под пристальным генеральским взглядом, вдруг ощутил незнакомую горечь во рту, не мог слова промолвить.

- Значит, взяли быка за рога, - улыбнулся генерал. - А мог бы он вас.

Шерстнев вдруг почувствовал себя просто, свободно с этим седым доброжелательным человеком, который немного времени тому назад казался ему страшным и недоступным.

- А мы ему по рогам, товарищ генерал.

- И не жаль?

- Как не жаль! Ребята его с сосунка растили, - сказал виновато. Вспомнил бездыханного Жоржа, теперь дыбившегося горой на хозяйственном дворе, и что-то стиснуло грудь. - Пускай бы жил.

Генерал пожал плечами:

- Как это в вас совмещается? Не пойму.

- Что?

Лицо генерала хранило удивленное выражение. Он прошелся по канцелярии, заложив за спину тощие руки, переплетенные утолщенными синими венами, старый добрый человек, облеченный большой властью и еще большей ответственностью. Возраст подчеркивали опущенная книзу бритая голова, складочка дряблой кожи под подбородком, медленные шаркающие шаги.

- Вот что, солдат. - Михеев остановился перед Шерстневым. - Поступок ваш заслуживает всяческого поощрения. - Лицо генерала потеплело, лучики морщин побежали от глаз к вискам. - Поощряю вас десятью сутками отпуска, без дороги.

- Служу Советскому Союзу!

- Только не по-пластунски...

- Виноват, товарищ генерал, сболтнул.

- Слишком часто сбалтываете. Вели вы себя утром премерзко. Безобразно себя вели и за это наказаны. Неважно служите, Шерстнев. Пройдут годы, а они быстро пролетят, даже не заметите, появятся семья, дети, захочется рассказать им о службе в погранвойсках. Что расскажете? О гауптвахте, непослушании, дерзости? Или о зеленой фуражке, которую обязательно припрячете? Нам всем оказано самое высокое доверие. Подумайте, оправдываете ли его своим поведением. Одной зеленой фуражки недостаточно. Строите вы из себя эдакого шалопая, развеселого вертопраха. А вам совсем невесело, молодой человек. Подстегиваете себя. - Генерал снова мерил канцелярию короткими шагами, но теперь уже четкими, по-военному энергичными. И голову держал прямо.

Вечерело. Из сада долетал тоскливый крик горлинки. Солнце раздвинуло облака, и сияющий поток розового света залил стену канцелярии с висящей на ней топографической картой, письменный стол с надраенной до блеска снарядной гильзой-пепельницей.

Пока генерал ему выговаривал, Шерстнев стоял молча, уставившись куда-то пониже лица со щеточкой седых усов, и плохо соображал, о чем ему говорят. Одно понимал - ругают. В голове мельтешилось разное: отпуск, Лизка...

- Свободны, - сказал Михеев. - Можете идти. Позовите ко мне начальника заставы.

- Есть, позвать начальника заставы!

Когда Суров вошел, генерал его встретил словами:

- Сложный малый.

- Шерстнев?

- Добрые поступки нужно поощрять, товарищ капитан. Я этому отроку разрешил десять суток отпуска... Без дороги... Вот какая петрушка получается, капитан. - Михеев сел на стул у открытого окна, потянул носом: Пахнет как! Маттиолы. Незаметный цветок... Вот тебе и незаметный!.. Боевой расчет провели?

- Так точно, товарищ генерал.

- Садитесь, Суров. За день набегались. - Он усмехнулся: - Не попадайся на глаза начальству - бегать заставит. Оно всегда так, когда начальство нагрянет.

- Куда денешься, товарищ генерал! - Суров уселся на табурет, с которого минуту назад поднялся Шерстнев. И подумал, что генерал неспроста пригласил.

Михеев смотрел в окно. Небо снова заволокли облака. Темнота еще не пришла, но блеклые тени уже закрадывались в углы канцелярии.

- Трудная служба на пограничной заставе, - сказал Михеев, вероятно подытоживая какие-то свои мысли. Взглянул снизу вверх: - Жена пишет?

- На службу не жалуюсь, товарищ генерал.

- А вы?

- Что я?

- Пишете жене?

Нехотя ответил:

- Изредка. - И спросил, переставляя снарядную гильзу на край письменного стола: - Ужин сюда подать?

Михеев взял прут, вырезанный днем в Дубовой роще, похлестал им по ножке стула.

- Пока никуда. Где Голов? - Михеев надел фуражку.

- В ленинской комнате. Проводит беседу с личным составом.

В эту минуту вошел Голов. Побритый, начищенный и наглаженный, слегка возбужденный после беседы с личным составом.

Михеев разрешил Сурову заниматься своими делами. Капитан вышел.

- Ну что, Алексей Михайлович, вам домой пора, - сказал генерал, погладив бритую голову. - Завтра проверку начнем, во второй половине дня. Окружная комиссия приедет утренним поездом. Распорядитесь насчет машины. И вообще, если у вас на шестнадцатой нет других дел, можете отправляться.

- Слушаюсь.

- Поезжайте, подполковник. Да, кстати, - он по-стариковски пожевал губами, - спасителю вашему я разрешил краткосрочный отпуск... Вы сами-то как с ним?..

Голов смешался, вопрос был поставлен прямо, и он, подполковник, не был к нему подготовлен. Слукавил:

- Не понял вопроса.

- Выходит, вы теперь в долгу у солдата - он вам жизнь спас. Если не в буквальном смысле, то во всяком случае избавил от серьезного увечья. Вот и разберись, где здесь собака зарыта! - Михеев сухими, слегка утолщенными в суставах короткими пальцами перебирал звенья часовой цепочки, как четки, быстро.

Голов вопрошающе глядел в бритый генеральский подбородок, начавший к вечеру слегка серебриться, на ряды орденских колодок.

Михеев глядел в окно, в полосу света, где, накапливаясь, роилась всякая мошкара, бились в оконные стекла ночные мотыльки, оставляя пятна пыльцы. Он тоже силился постичь душевные качества своего будущего преемника и не мог понять, то ли подполковник кокетничает, играя в железобетонного, непробиваемого, или он в самом деле так сух.

Тяготясь затянувшимся молчанием, Голов тоже прошел к окну, спросив разрешения, придвинул табурет поближе к Михееву, сел, положив фуражку на край стола.

- Хочу вас спросить, если позволите, - заговорил он, вновь обратив взгляд к генералу.

- Позволяю.

- Как бы вы поступили в подобной ситуации, случись такая околичность с вами? Обо мне говорят, что я слишком резок и скуп на поощрения. Даже Суров... Но такой у меня стиль...

Михеев взял со стола латунную гильзу, принялся ее молча рассматривать даже очки надел, чтобы лучше видеть, - повертел ее в руках и водворил на место.

- Видите ли, Алексей Михайлович, стиль стилю рознь. То, что вы называете этим словом, еще не есть стиль и не есть система взглядов, поступков. Это скорее бессистемность.

- Не понимаю. - Голов покраснел, будто его поймали за списыванием решенной задачки у соседа по парте. - Что значит бессистемность! Можно, разумеется, интерпретировать по-разному, придать тому или иному вопросу вольное толкование...

- Я так понимаю, что во всяком стиле, во всякой системе нужна еще и душа!

- Относительно моей души многие заблуждаются. Я вовсе не обязан обнажать душевных рефлексий перед солдатами. Шерстнева награжу, вернее, отблагодарю от себя лично, прекрасно понимаю, что заслужил он не простой благодарности. - Голов нервно хрустнул пальцами.

- Ну что ж, справедливо, - сказал после раздумья генерал. - И вот что...

Голов поднялся, почувствовав новую интонацию.

- Слушаю вас.

- Мне сдается, что вы сверх меры опекаете несколько застав, в том числе и эту. Сели, образно выражаясь, верхом на несколько подразделений и пришпориваете, гоните вперед. Зачем? Во имя чего? Шестнадцатая, например, лучшее подразделение в вашем отряде.

- У меня иное мнение.

- Позвольте каждому из нас остаться при своем! Суров упрям, но очень честен, к делу ревностен. Вы обратили внимание, как уважительно к нему относится личный состав?

- Либеральничает. Голоса не повысит.

- За то и любят, - живо подхватил Михеев. - За таким командиром люди пойдут, куда поведет. Нравится мне Суров, не скрываю.

Голов поднялся:

- Можно ехать?

Поднялся Михеев.

- Позвольте закончить.

- Слушаю.

- У вас неважно с дисциплиной и службой в нескольких подразделениях. Вот их и будем проверять. Показухи же не нужно ни государству, ни нам.

- Какой показухи! - возмущенно вскрикнул Голов. - Такого за мною не водится.

- Спокойно, Алексей Михайлович. Вас нетрудно понять: после происшествия на хозяйственном дворе, я говорю об этом без иронии, вы в себя еще не пришли. И тем не менее позвольте заметить, что сегодня вы по меньшей мере были необъективны. Кстати, со старшиной вы тоже не проявили достаточной чуткости. Он еще не так стар, как, например, я.

- Он слеп, товарищ генерал. Вы видели сверхсрочника, старшину заставы, в очках?

- Решили уволить?

- Безусловно!

- Знаете, что мне в голову пришло?

- Скажите.

- Давайте условимся: в ближайший свободный день устанавливаем бегущую фигуру, ну, мишень номер восемь. Холода - на огневой рубеж с автоматом Калашникова, ваш китель вешаем на мишень. Если старшина промахнется, без промедления увольняем. Согласны?

- Что вы!

И тогда Михеев захохотал, хлопая себя по бокам и потряхивая плечами:

- Китель жалко... Вот это да!.. А его, старшину... не жалко. Уморили, Алексей Михайлович... Впрочем, - он согнал смех, - все это шутки. Старшина есть старшина, и если вы пришли к решению взять молодого, дело хозяйское. О жилье для него не забудьте побеспокоиться, о работе тоже.

- Разрешите отправляться?

- Всего хорошего.

Поздним вечером Голов возвращался домой. Из головы не выходило пережитое за день. Ему казалось, что генерал, хотя и говорил резко, не все выложил и за сказанным был потаенный смысл, которого он, Голов, не уловил, но угадывал чисто интуитивно. Светила луна. Впереди, над асфальтом, еще хранившим дневное тепло, толклись комары. Время от времени набегавшие тучи закрывали луну, и тогда резче горели фары, далеко впереди себя пробивая темень.

Машина, выбежав на пустынный теперь асфальт, понеслась с большой скоростью. На неровностях покачивало, и мягкие эти толчки успокаивали.

Скоро показались освещенные домики городка. Машина резко свернула вправо, полоснув светом по чьему-то крыльцу, по частоколу штакетника, над которым высились тонкие стебли мальвы.

Как молния, перед машиной пронесся кот, и Голов досадливо чертыхнулся. Возможно, кот был сер или огненно-рыж, все равно настроение сразу испортилось. А до сих пор сам ведь обычно посмеивался над женой, если она иногда с полпути возвращалась только потому, что дорогу перебежала черная кошка или кто-то перешел с пустым ведром.

Дверь веранды Голов рванул на себя так, что обе створки раскрылись и брызнули осколки стекла. И тогда он с еще большей силой грохнул дверью, закрывая ее. Выбежала жена. В темноте он не видел ее лица, знал, что застыло на нем выражение испуга и готовности услужить.

Он прошел в квартиру без слов, прямо на кухню, сбросил с себя гремящий солдатский плащ.

- Приготовь чаю, - сказал, как приказал.

- Сейчас, Леша. Я сейчас. Пока умоешься, все на столе будет.

Холодная вода успокоила. Голов почувствовал бодрость, улыбнулся, повесил полотенце, в предвкушении хорошего ужина подмигнул:

- Однако для плепорции не мешало б...

Жена его поняла с полуслова:

- Я мигом, Леша. - С необыкновенной резвостью достала из холодильника бутылку "Арарата", поставила стограммовую рюмку. - Устал?

- Наливай. Себе тоже, - добавил, давая понять, что не сердится.

Жена просияла. С той же проворностью налила и себе полрюмки, выпила. Ее лицо сразу покраснело, увлажнились глаза.

Голов медленно потягивал коньяк - он знал толк в нем, пил маленькими глотками, стараясь не глядеть на голову жены, утыканную бигуди. Когда-то у нее были прекрасные волосы, каштановые, густые, теперь они поредели, и приходилось прибегать к спасительным завитушкам. Нечто вроде жалости шевельнулось в груди.

Он себе налил еще полрюмки, жене подлил.

- Много, - запротестовала она.

- Пей!.. В малых дозах коньяк - эликсир жизни.

Она деланно засмеялась:

- Ты скажешь.

- Пей!

- Ой, Лешенька...

- Ну!..

Она выпила и поперхнулась. Долго откашливалась, вздрагивая всем телом и выпучив глаза.

- Питух... - сказал насмешливо.

- Ты же заставляешь.

Он смягчился. Его всегда обезоруживала ее покорность.

- Ладно, мамочка, не обращай внимания, я сегодня не в форме. Генерал... А тут еще и Суров, будь он неладен.

- Зачем ты так? Он хороший, Суров.

- От хороших жены не убегают.

- Еще как! - Выпив, она осмелела. - Еще как уезжают! Сдуру, конечно. Потом жалеют. Глупая она, Вера. За Суровым любая с закрытыми глазами на край света...

Голов пить больше не стал, поднялся, засунув руки в карманы, спросил, пряча насмешку:

- Говоришь, любая?

- А то нет?

- И ты?

- А что я?

- Тогда не теряй времени, валяй к Сурову, пока Верка не опомнилась. Давай, давай.

Жена, обычно сносившая все его резкости безропотно, с той покорностью, какая вынуждала его извиняться, с молчаливым удивлением, точно жизнь свела их впервые, заглянула мужу в лицо, поднялась, и горестная улыбка тронула ее еще не старые, строго очерченные губы.

- Годы не те, Алексей. Ушли мои годы не знаю на что. А то бы пошла к Сурову, ей-богу, пошла бы!

- Что с тобой, Фрося?

Убирая со стола, она с тою же не сходящей с уст грустной улыбкой, словно рассуждая с собою вслух, продолжила начатое:

- Другим кажется, что ты меня осчастливил, дом, говорят, полная чаша, денег, известно, хватает, каждый год на курорты...

- На курорт, надо говорить.

- Спасибо, Леша, хоть под старость стал ты меня грамоте учить, бывшую официантку. А то ведь сколько живем - тебе безразлично, как я существую. Выходит, была официанткой в рабочей столовке на Пересыпи, а потом при тебе в той же должности. Ты и привык: Фрося сварит борщ, нажарит котлет, приберет, Фрося постирает - все Фрося...

Сидя на подоконнике у открытого окна, Голов слушал жену, не перебивая, - пускай выговорится. В ее словах было много неприятной для него правды, он хотел быть объективным, но подспудно выпирала обида: чего еще надо ей? Зарплату приносит всю, не пьет, чистоплотен в отношениях с женщинами. Разве виноват, что работа без остатка поглощает все время? Не может же, руководя важным делом, возложить на себя стирку, уборку и еще черт знает какие обязанности. Не сдержался от едкой колкости:

- Складно. Со слезой во взоре.

- Стыдно! - вскрикнула она. - Ты же... - Она уронила чашку, и та со звоном разбилась.

Голов нагнулся за черепками, у него покраснел затылок.

- Скажи на милость, я и не подозревал в тебе столько душевных рефлексий. Уйму лет прожито под одной крышей в неведении, и лишь сегодня, и то волей случайных обстоятельств, просветился. Ну и ну!..

Жена выждала, пока он собрал осколки:

- Думаешь, удивил своим хамством? Давно знаю, что ты меня не уважаешь, одного себя.

Голов сделал протестующий жест рукой:

- Инсинуация! Ложь.

- Не уважаешь, - повторила упрямо. - А я вот уважаю в тебе хорошего командира, с характером. Должность у тебя ответственная, и ты не тряпка, настоящий ты, Алексей. Недаром лучшая часть в округе, и дисциплина строгая, и боевая на высоком уровне.

- Ого! Ты в курсе дела.

- А ты как же думал! В своих женах недаром командиры боевых подруг видят. А я тебе жена, спутник. - Она тяжело вздохнула, спазматический всхлип сотряс ее всю. - Только не люблю тебя, Алексей, - произнесла через силу. Не за что. Для государственного дела - хорош, для меня хуже чужого.

Она хотела уйти, но он ее удержал:

- Постой, Ефросинья, наговорила семь верст до небес - и ходу. Чего ты хочешь?

- Теперь уже ничего.

- Хочешь поменяться ролями?

- Глупости, - устало сказала она. - Поздно. Спать пора.

- Успеешь. Ответь, чего ты хочешь?

- Раньше хотелось, чтоб ты меня человеком считал, боевой подругой, а годы прошли - привыкла. Вроде как на нелюбимой работе, когда уже поздно квалификацию менять. Она смахнула слезу: - Не нужно об этом. Очень тебя прошу.

До сегодняшнего вечера ему особенно не приходилось задумываться над своим отношением к жене. Знал: временами грубоват, невнимателен, подчас незаслуженно обижает. Но всегда старался как-то скрасить ей жизнь. "Ах ты, незадача какая, - подумал с досадой, - откуда она взяла, что я неуважителен к ней? В санаторий - вместе, случается, в гости - с нею, в академии учился она со мной в Москве..."

- Слушай, Фаина...

Из глаз ее брызнули слезы - Фаиной называл в первый год жизни, считая ее собственное имя слишком простым. Теперь вспомнил.

- Помолчи, Алексей... Фаину ты придумал... А я была Фросей и останусь ею... - Она ушла в спальню.

Голов снова уселся на подоконник, курил. Потом прошел в спальню. Жена еще не спала. На тумбочке горел ночник, как всегда, была приготовлена аккуратная стопка газет, которые Голов читал перед сном в постели. Все - как прежде. Внешне не произошло изменений в строгом и педантично хранимом укладе их жизни. Но что-то надломилось, в безмятежную жизнь безжалостно вторглось новое, и Голова одолели угрызения совести. Он присел к жене на кровать.

- У нас есть свободные деньги? - спросил он.

- Рублей сто пятьдесят, - ответила без запинки.

- Маловато. Это должно стоить дороже.

Ей подумалось, что он хочет как-то загладить свою вину дорогим подарком.

- У меня все есть, - сказала невпопад.

- На этот раз ты ошиблась, - ответил мягко. - Подарок имеет другое назначение. Будь добра, узнай, сколько стоит хороший современный магнитофон. И, пожалуйста, приобрети его, ну, что-нибудь в пределах двух - двух с половиною сотен ассигнуй. К концу следующей недели.

- Обождал бы до зарплаты. - Она умышленно не спросила, кому дарит магнитофон.

- Нельзя. - Он погладил ее обнаженную руку.

Поднялся, взял с тумбочки листок бумаги и карандаш, написал несколько слов:

- Закажи граверу.

Придвинув к себе ночник, прочитала написанное, удивилась:

- За что это ты ему?

- Просто так не дам, знаешь ведь.

- Это какой же Шерстнев, что машину разбил?

- Именно.

Ждал, станет расспрашивать, проявит чисто женское любопытство. Поинтересуется, с какой стати он тратит деньги на солдата, свои личные и к тому же немалые.

Она сложила листок, перегнув вдвое, спрятала в ящик тумбочки.

- Хорошо, закажу. Сделаю, как ты хочешь.

Поморщившись, он сдержал себя:

- Не я хочу. Солдат мне спас жизнь.

- Лешенька! - Жена встревоженно поднялась: - Почему ты молчал? - С заботливостью, которая всегда его покоряла, она принялась хлопотать, приговаривая: - Как это я, дурища... Нашла время... Ну вот, ну... что же ты!..

- Уймись ради бога, - ответил со смехом.

Они долго лежали без сна, рядышком, как в молодости, оба взволнованные. В соседней комнате тикали часы. На кухне капала вода из неисправного крана. Голов виновато подумал, что даже это не мог взять на себя - долго ли водопроводчика вызвать? И еще подумал, что пора разгрузить жену от многих забот по дому, которые может выполнить сам.

26

Суров с Людой шли по тому самому косогору, у подножия которого месяц с лишним назад он переносил ее на руках через поток. Люда увлеченно рассказывала о чудо-птице коростеле, который каждую осень пешком отправляется из белорусских лесов на зимовку в Италию, лишь изредка подлетывая у водных преград.

- Легко сказать: пешком! - с жаром говорила Люда. - Попробуйте себе представить: пичуга идет через всю Европу. Колоссально!

Суров нес ее туфли и сумочку, завернутые в газету. Больше месяца Люда за ними не приходила, а сегодня, собираясь в дорогу на юг, он обнаружил их и решил отнести хозяйке. Горячность девушки его забавляла.

- Неужели в такую даль - на своих двоих?

- Как не стыдно, Юрий Васильевич! Я хоть не фенолог, но сии сведения мною почерпнуты из абсолютно достоверных источников.

- Розыгрыш.

- Ну, знаете!.. Не быть компетентным...

- Постойте, Людочка, - Суров прервал ее, - трудно поверить, чтобы какой-то зачуханный дергач... Да что говорить попусту! Не верю.

В негодовании Люда остановилась:

- Почему зачуханный?.. Отличная птица, великий путешественник, и вы так грубо! Стыдно пограничнику не знать лес и его обитателей. Чудовищно! Я была о вас лучшего мнения, Юрий Васильевич.

Не переставая ее поддразнивать, Суров, деланно хмуря брови, сказал:

- Нашли из-за кого хулить! Осмелюсь доложить вам, товарищ начальник Дубовой рощи, что ваш дергач, в сравнении с другими пернатыми, - несчастный и жалкий космополит. Зимородок - птица, снегирь - птица, синица - просто царица, а дятел и вовсе молодец - они родину не покидают. Как можно бросать такую красотищу! Просто ненавижу всяких дергачей.

Люда изумленно взглянула на Сурова и неожиданно рассмеялась:

- Ну вас, я, глупая, принимаю все всерьез и завожусь, а вы разыгрываете. Нашла кому читать лекцию!..

- Было очень интересно, честное слово.

- Ладно, пускай по-вашему.

Лес полыхал яркими красками осени, стоял в неподвижной задумчивости, печально красивый, с желтизною, как проседь, светлевшей в багрянце. С берез и кленов тихо стекала листва, лес полнился звуками - будто издалека плыл колокольный звон.

Люда, умолкнув, шла притихшая, чуточку жмуря глаза от солнца. Оно светило сквозь поредевшую листву, высветливая зеленые островки еще не усохшей травы, озоровало в брусничнике, разбросанном там и сям рубиново-красными брызгами.

- Хорошо здесь! - сказала шепотом, словно от громкого возгласа могла исчезнуть вся эта красота. - Век бы не уезжала. А вы, Юрий Васильевич? Вам здесь нравится?

- Нравится, - ответил тоже вполголоса.

- Ах, какой вы, право, невозможный! Вас серьезно спрашивают.

- А я серьезно отвечаю, Людочка: нра-вит-ся. - У него чуть не сорвалось с языка, что кое-кому здесь не понравилось, не по душе пришлась глушь. Сдержался.

С высоты, из-за облетевших верхушек берез, несся печальный клекот.

Отлет птиц всегда отзывается в сердце печалью. Стояли, провожая взглядом птичьи косяки. Прощальный крик плыл над лесным безмолвием, медленно удаляясь.

- Кончилась моя вольница, - со вздохом сказала Люда. - На днях уеду в Минск и на всю зиму засяду писать. - Отняла у Сурова сверток. - Спасибо за хлопоты, Юрий Васильевич. Дальше не пойду, да и вам пора. - Краснея, достала из кармашка жакета клочок сложенной вдвое бумаги: - Будете в Минске, заходите по этому адресу, если, конечно, появится такое желание.

Он взял адрес, спрятал в карман гимнастерки.

- Буду через три дня.

- Правда? - Ее серые глаза вспыхнули, будто зажглись. - Или снова разыгрываете?

- Нет смысла, Людочка. Еду на юг, а в Минске сажусь в самолет. Ровно через три дня.

Люда не могла скрыть радости:

- Ой, как хорошо! И я через три. Вы каким?

- Каким придется, - ответил, помедлив. - Пожалуй, утренним. - Люда стояла близко возле него, он легонько ее отстранил, разглядывая в упор. Слушайте, Люда, а вам известно, что у меня есть семья?

Краска стыда бросилась ей в лицо, голос дрожал от обиды.

- Мне известно, что вы живете один. Почему вы меня об этом спросили, Юрий Васильевич?

- Просто так.

- Показалось, что я посягаю на вашу свободу?

- Бог в помощь, Людочка. - Суров усмехнулся. - В университете по логике вы, очевидно, отхватывали одни пятерки. Такая тонкая проницательность. Мессинг бы позавидовал.

У Люды дрогнули губы, через силу выдавила из себя несколько слов:

- Извините... Вы в такой форме спросили, что я невольно подумала...

- ...плохое.

- К сожалению, не научилась читать мысли на расстоянии. И по логике получала не самые блестящие отметки. - Люда быстро оправилась от смущения, тряхнула льняными до плеч волосами: - Давайте прощаться. - Протянула ему руку.

Ладошка у нее была маленькой, крепкой. Не отпуская, спросил:

- Приглашение остается в силе?

- Разве было похоже, что я шучу?

- Не спешите, давайте посидим. Сегодня воскресный день и погодка - как по заказу, успеете упаковать своих жуков. - Он потянул ее за руку, усадил напротив себя прямо в траву.

Люда доверчиво села. В воздухе плавали белесые нити паутины, в неотцветшем вереске гудели шмели, было непохоже на осень, просто не верилось, что на исходе сентябрь.

- Как не хочется уезжать, - промолвила Люда.

- Оставайтесь. И работайте на здоровье, хоть всю зиму, а мало будет, весну прихватите. Ну, а вслед за весной, всеобще известно, наступает лето. Трудитесь на благо родной природы. Оставайтесь хоть навсегда.

Она изучающе-пытливо посмотрела на него.

- Сейчас не могу. В Минске мне надо пробыть по меньшей мере год... Да, года хватит. - Задумалась, сорвала травинку и намотала колечком на палец. После защиты я наверняка вернусь сюда, насовсем, как старожил, на правах научного сотрудника в заповедник.

- Вы? Сюда?

- А что удивительного? Вот вы, например, живете на границе, потому что охраняете ее. Ведь нельзя же это делать, живя, скажем, в Киеве. А мне, энтомологу, в городе сидеть нечего тем более...

Она не договорила, поднялась, стряхнула с юбки травинки, сняла с себя курточку и больше не надевала.

Поднявшись вслед за ней, Суров поймал себя на мысли, что на этот раз встреча с Людой была очень приятна и сейчас жаль расставаться.

- Провожу вас немного, - сказал, беря ее за руку, чтобы помочь сойти на тропу с косогора. Он шел сзади нее, видел загорелый полукруг плеч в вырезе платья. От всей ее небольшой тонкой фигурки веяло женственностью. - Можно вас спросить, Людочка?

- Спрашивайте.

- Почему вы не замужем?

- Странный вопрос. - Люда остановилась, обернулась к нему. - С таким же правом и я могу вас спросить, почему вы не женаты.

- Пока еще женат, - уточнил он. - У меня жена и сын. И вот еду к ним.

- После полугодовой разлуки, - вырвалось у нее.

- Откуда вы знаете?

- Знаю.

- Земля слухом полнится?..

Люда внимательно посмотрела:

- Здесь все о всех знают, Юрий Васильевич. И разве это секрет?

- Во всяком случае, в газетах об этом не писали.

- Считайте, что я о вас наводила справки, - сказала она с вызовом. Устраивает?

- Опять кусаемся! - Он крепко взял ее за руку, она пробовала вырвать руку, но не смогла. - Людочка, - спросил, - а если по-честному?

- Не поняла.

- Ради одной работы вам хочется сюда насовсем?

- Допустим. Разве работа - не самое главное в нашей жизни? Мы все ею живем до старости.

- И ничего кроме? - Суров заглянул ей в глаза. - Одна работа, работа... А жить когда же?

Люда отвела взгляд, дернула рукой.

- Пустите.

- Люда...

- Пустите, а то разревусь. - Голос девушки зазвенел. - Вы же все знаете, Юрий Васильевич!..

- Что я знаю? - Отпустил ее руку. - Люда...

- Оставим, - быстро и резко сказала Люда. - До свидания.

Она побежала по косогору, взмахивая курточкой, как черным крылом, похожая на подбитую птицу, что силится взлететь и не может. Сбежала в лощинку, и Суров слышал шелестение опавшей листвы под ее ногами. Выждал, пока показалась на пригорке, замерла, оглянулась. И что силы помчалась дальше, к лесничеству.

"Хорош гусь, - подумал о себе с запоздалым стыдом. - Ничего не скажешь, трезвый ты парень. Ах, какой трезвый и рассудительный, ну прямо тебе святоша".

Захотелось броситься за нею вдогонку, подхватить на руки и нести впереди себя, как самую дорогую ношу, дать волю словам и чувствам, а там черт с ним - как сложится, так и будет. Что греха таить - она ему нравилась и по-настоящему волновала женской статью своей, обнаженными чувствами, которые не пыталась маскировать, бесхитростной доверчивой простотой - всем тем, чем влечет к себе красивая девушка; и даже подумал, что с нею, с Людой, был бы, наверное, счастлив в семейной жизни, и тогда служилось бы легче, и дышалось свободно, и желаннее женщины не надо ему.

И все же трезвость пересилила чувства - он заставил себя отправиться на новую лесосеку в девятом квартале, где давно поджидали Колосков с Лиходеевым.

Шел быстро, кляня себя за чрезмерную рассудительность, не переставая думать о Люде, невольно сравнивая ее с Верой, и находил, что та во многом ей уступает; сейчас ему не больно-то и хотелось на юг, к жене, и если бы не Мишка, по которому тосковал постоянно, кто знает, может, и не ехал бы, может, жизнь сложилась бы по-иному и к лучшему, хотя бы с той же Людой.

Солнце грело Сурову спину, от быстрой ходьбы на лице выступила испарина, но он прибавил шаг, будто скорая ходьба спасала от назойливых мыслей. До лесосеки было добрых три километра, к ней вела затравенелая колея, по бокам которой густо рос папоротник с жухлыми, ржавыми листьями, встречались кустики увядающих розовых колокольцев, тихо шевелящихся под несильным ветром. Над лесом в бледном небе плыли белесые, как дым, облака, по-прежнему в тишине слышались легкий звон и шелест усыхающих листьев.

Осень в этих местах начиналась где-то во второй половине августа, заявляла о себе обжигающе холодными росами по утрам, частыми, стелющимися над самой землей густыми туманами, опадающим желтым листом, от которого рябило в глазах. А на юге, думал Суров, стоят жаркие дни и настоящая осень с журавлиным криком в небесах и густым звездопадом еще не скоро придет. Ни дождей там, ни туманов сейчас, ни холодных рос, лишь все побережье усеяно рыхлыми, как студень, сиреневыми медузами, но все равно пляж по-летнему оккупирован отдыхающими; на Пушкинской улице тоже по-летнему зеленеют каштаны, чуть тронутые дыханием осени.

- Посмотрим, чем нас встретят, - с усмешкой промолвил Суров, и сразу представилась Вера с изломанной в удивлении бровью, нарочито холодная, без улыбки на загорелом лице.

Третьего дня, когда позвонил из отряда начальник санслужбы, Суров хотел наотрез отказаться от путевки. До выезда оставалось ровно неделя, заместитель еще не возвратился из отпуска, а приедет - мало радости оставлять подразделение на незнакомого человека, к тому же без всякого опыта: вчерашний адъютант и дня не служил на границе.

- Отказываюсь, - ответил он начальнику санитарной службы.

- Виноград, всякая южная экзотика, бархатный сезон, - увещевал доктор. - Вы должны мне спасибо сказать за такую путевку.

- Спасибо, товарищ майор медицинской службы, однако бархатный не для нашего брата. Нам что-нибудь пожестче, - пробовал отшутиться Суров.

И тогда начальник санслужбы рассердился:

- Вы из меня дурака не делайте. Путевка выделена, будьте любезны двадцать седьмого сентября быть в санатории. Все!

Рассерженный, майор медицинской службы повесил трубку. Добрейший человек и заботливый врач, майор Померанцев был всеми уважаем. Суров почувствовал себя неловко. Однако путевка могла нарушить все планы. Хотелось хотя бы недели две побыть с заместителем, ввести его в курс дел, ознакомить с участком границы, соседями, показать тыл, передать народную дружину, в общем, без спешки сделать все, что положено в таких случаях.

И еще одно, не менее важное, планировал Суров сделать до наступления холодов: поставить для старшины домик в поселке лесничества.

...Он ожидал увидеть двоих, но с Колосковым и Лиходеевым был и Вишнев.

- Здраим желаем, товарищ капитан... Пришел, значится, с ребятами... На хорошее дело - завсегда с большим удовольствием, потому как валить лес дело нехитрое, а вот который валить, который на корню оставлять, энто с понятием требуется. За инструктора буду.

- Эх вы, конспираторы! - только и нашелся Суров. - Задумано было по-другому...

- Не боись, товарищ капитан, все, значится, будет в ажуре: Кондрат Степанович - а ни бум-бум, покудова домину не отгрохаем под крышу. А там нехай он сам... На свой вкус.

Колосков с Лиходеевым помалкивали, понимали, что проговорились. Лиходеев встрепенулся вдруг и затараторил:

- Разрешите доложить, товарищ капитан... Понимаете, пока мы тут разыскивали наш участок, пока лесник показывал, что к чему, случайно товарищ Вишнев...

- Понимаю, товарищ Вишнев случайно, совершенно неожиданно оказался в лесу. И, что самое важное, две новенькие "дружбы" при нем, и тоже совершенно случайно.

- Ну да... то есть, нет...

- Кончай врать, Лиходей, - пробасил Колосков. - Просили мы Христофорыча, вот и пришел с нами.

- Верно слово, товарищ капитан Юрий Васильевич, так было, - подтвердил Вишнев. - Кончай ребяты, болтовню, работать надо. Лесу вона сколь валить!

Вскоре на весь бор стрекотали "дружбы". У Лиходеева поначалу не ладилось - заедал диск и глохнул моторчик. Вишнев его поучал.

Колосков работал, как заправский лесоруб, сноровисто, без рывков, в его руках "дружба" вызванивала веселую песню, легко врезаясь в комель.

Первое дерево свалил Колосков.

- По-о-берегись! - крикнул он.

Сосна под его плечом медленно, поначалу еле заметно, стала крениться, качнулась верхушка; у комля, где виднелся надрез, затрещало негромко, будто сосна застонала от боли, и быстро, обламывая сучья на соседних деревьях, сосна грохнулась наземь.

- С зачином тебя! - крикнул от другой сосны Вишнев.

- Благодарствую. - Колосков склонил голову.

Нравились Сурову в Колоскове степенность и обстоятельность. Отличная замена старшине Холоду.

- Мне пора, - сказал он, собираясь уходить. - Что сегодня, а что и на завтра оставьте. К боевому чтоб на заставу вернулись.

- Ясно, - отозвался Колосков, снял с себя фуражку, отер пот со лба. Окинул взглядом вокруг. - Может, все и закончим.

- Мы с ними, как Бутенко с картошкой. - Лиходеев был уже потный, гимнастерка не только со спины, но и на груди потемнела. - Нам эти кубики, что семечки.

Прощаясь с Вишневым, Суров просил его присмотреть за ребятами, чтоб чего не случилось.

- Не боись, товарищ капитан, все в аккурате сделаем. Пилы наведены, что твои бритвы, потому как в хозяйских, значится, руках инструмент завсегда в боеготовности. За нонешний день все и свалим. Раз надо, сделаем. - Старик замялся: - Я вот чего хотел спросить, Юрий Васильевич, ежели не обидно...

- Спрашивайте.

- Оно и неловко вроде... А, была не была... Скажите, лес этот, значится, сейчас сырой... Ежели по-хозяйски, так с него не то что дом, сарай грешно строить.

- Понятно, Христофорыч. - Суров полез в карман за портсигаром, закурил, угостил Вишнева. - Завтра подгонят машины, увезем менять.

- Значится, плохо я мозгой пошевелил, Юрий Васильевич, недоучел. Думал, в строительном деле военный человек ни бум-бум, только и знает блиндаж в три наката. Ну, бывайте, время не стоит.

Суров возвращался на заставу и еще долго слышал, как звенят в бору пилы и стрекочут моторчики. Шел и с сожалением прикидывал, что вряд ли до дождей успеют вывести домик под крышу, а с его отъездом в отпуск может вовсе застопориться строительство. Может, отбросить конспирацию, просто сказать Кондрату Степановичу: так, мол, и так, старшина, поскольку к Новому году уволишься на заслуженный отдых, вот тебе сюрприз от заставы - лес, бревно к бревну, доска к доске. За все заплачено. Стройся, Кондрат Степанович, имей за всем хозяйский глаз. Но тут же подумал: не годится, какой же это сюрприз! Ключи от дверей - это да! Был бы на месте Быков, все бы иначе обернулось начальник политотдела и нужные средства достал бы, и бригаду хороших строителей снарядил. А перед Головым заикаться не стоит, тем более что теперь ему не до этого - прошел слух, будто подполковник уходит на повышение, в округ, чуть ли не заместителем к генералу Михееву.

Дорога спускалась вниз, сверху ее закрывал от солнца дубняк с плотной листвой, настолько густой, что под нею не просыхала трава, и Суров, пройдя немного, промочил ноги, но вынужден был идти медленно - всю землю под дубами изрыли дикие свиньи, стадами приходившие сюда на кормежку: с тех пор как запретили охоту, их развелось великое множество.

За дубняком Суров опять заспешил. Было около четырех часов дня, а он обещал старшине возвратиться к семнадцати. Но ходу еще оставалось не меньше часа, даже если идти напрямик, через кусты, мимо озера. Он так и поступил пошел без дороги, собирая на себя сверкающую под солнцем осеннюю паутину; оглянулся, не видит ли кто, и побежал вприпрыжку. Как будто ему было лет пятнадцать-шестнадцать.

Позже сам удивлялся, отчего вдруг напал телячий восторг, и подумал, что причиной тому и теплый осенний день, и свидание с Людой, и предстоящая встреча с сыном. И конечно, доброе дело с домом для старшины, хотя истратил на покупку леса больше половины своих отпускных. Ну и что, размышлял с мальчишеской беззаботностью, проживу как-нибудь.

Показалось озеро, и вскоре он пошел берегом, приближаясь к маленькому причалу, у которого, позванивая цепями, колыхались на воде две заставские лодки. Увидев их, он сначала подумал, что хватит им мокнуть, пора вытащить на берег и подготовить к зиме, перевернуть днищами кверху и оставить здесь же, на берегу. Вон хотя бы на том песчаном взгорочке, возле ельника. Отличное место, уютное. Однажды они отдыхали здесь.

Забыл, что торопится на заставу, и пошел медленнее; забыл и о том, что поучал Веру не жить прошлым, а сам без оглядки погружался в него, в тот прекрасный, как мираж в каракумских барханах, денек...

Как мало таких дней выпадало на их долю после приезда сюда, на шестнадцатую! Воскресенье будто отлили из солнца, как по заказу, потому что Суровы всей семьей вырвались на лоно природы, и над их беззащитно-белыми телами колдовали расплавленное тепло и пропахший травами весенний воздух, плеск легких волн на озере и далекий звон станционного колокола.

- Ты не сгоришь? - спросил Суров, притронувшись к спине Веры.

- Сгорю. От счастья. - Вера не отрывала глаз от противоположного берега, где в одиночестве растянулась на песке Лизка. А когда Суров захотел отнять руку, воспротивилась этому. - Не убирай. Пусть еще немного побудет.

Но лежать с поднятой кверху рукой ему было неловко. Он сел.

- Ну вот, - поморщилась Вера. - Все разрушил.

- Разрушитель семейного счастья? - спросил, усмехнувшись.

Но Вера, будто не слыша, о чем ее спрашивают, сказала:

- Знаешь, как бы я это написала?.. Черная пашня, на ней много птиц злых и добрых. На пашне спит девушка, к примеру Лизка, а мужчина, очень на тебя похожий, ее охраняет - гонит птиц. Но вместе со злыми улетают и добрые. Ну как?

Уже не раз Вера заговаривала с ним, выражаясь слишком неясно, он не понимал, чего она хочет. Сейчас слова жены у него вызвали горечь.

- Раньше я понимал все, о чем ты говорила и что писала, понимал. А сейчас, не обижайся, все твои новые работы вызывают у меня болезненное чувство. Даже последняя, "Трудный день", где на строевом плацу я изображен чуть ли не в роли надсмотрщика на кофейной плантации, а солдаты - загнанных рабов напоминают.

- А ты чего хотел? - Она села.

- Мужества и простоты. А ты пишешь непонятно, болезненно.

- Давай оставим это, - сразу нахмурившись, сказала Вера. - Так было хорошо, а ты впрямь взял да разрушил. - Она тяжело вздохнула, посмотрела на него долгим взглядом, притянула к себе сопротивляющегося ее ласкам сына. Мне страшно недостает каких-то простых вещей, зависящих от тебя... Чтобы за обеденным столом склонялось не две, а три головы; недостает твоего взгляда, оторванного от казенных бумаг, твоей руки на моем теле... Это - мой хлеб. И я его лишена. Не хочу никого учить. Лишь жить тобой, Мишкой, любимой работой. Больше - ничего!

Выговорившись, опять растянулась на песке, сразу как бы отдалившись и став чужой. Он буквально почувствовал это отчуждение, внезапное и неприятное, как ведро студеной воды на разгоряченное тело. Но лишь горько усмехнулся, сказав:

- А ты лишаешь меня моего хлеба.

Восстанавливая в памяти тот день, Суров незаметно одолел путь. На хозяйственном дворе стояла крытая брезентом грузовая машина, от спортплощадки слышались веселые выкрики и удары мяча: приехали поселковые с шефским концертом.

Суров вошел на кухню. Горела плита, пахло борщом и рыбой. Из кладовки в полуоткрытую дверь был слышен бас Холода:

- Чого б тут сидел... Ни в увольнение не попросишься, ни тебе потанцювать. Ты што, Бутенко, у старики записався чи, может, пенсию ждешь, як некоторые? Га?

- Ужин, товарищ старшина...

- Что ты мне про ужин. Готовый твой ужин. Концерт скоро, а там и танцы. Дивчат понаехало!..

Бутенко долго не отзывался, и неожиданно Суров услышал такое, что поразился.

- Некрасивый я... на что сдался девчатам, товарищ старшина...

- Чего-чего?

- Им такой не нужный.

- Кто сказал, плюй на того. Брехня! Человек всегда красивый, если он человек. А ты же славный хлоп-чина, Алексей. - И вдруг загремел басом, как на строевом плацу: - А ну марш мне одеваться! И щоб я таких слов не чув больше. Ач выдумал - некрасивый!..

"Нет, Колоскову не заменить Холода", - невесело подумалось Сурову.

27

От путевки Суров наотрез отказался - она была ему ни к чему. Юг встретил по-летнему знойным днем, пыльной зеленью старых каштанов, обилием фруктов и овощей. Прямо на улицах, похожие на диких поросят, высились за дощатыми загородками горы полосатых херсонских арбузов, носились свирепые осы. По городу гулял ветер, пахло морем и яблоками - они тоже лежали навалом, - их покупали сразу помногу.

Пробираясь от вокзала к трамваю, Суров шел, как сквозь разомкнутый строй, меж двух рядов цветочниц, и от обилия ярких южных красок у него рябило в глазах. Обрызганные водой цветы выглядели только что срезанными, блестели - как от росы, и в каплях сверкало солнце. Его оглушил разнобой выкриков:

- Молодой человек, возьмите.

- Смотрите, какая прелесть!

Отовсюду к Сурову тянулись руки с флоксами, кроваво-красными розами, нежно-белыми астрами и пучками гвоздик.

- Купите, отдаю по дешевке.

- Что вы, бабоньки, он же к нам на заработки приехал, вы же видите!

- Ах, как жаль: бледный, бедный.

Вслед Сурову неслись шуточки, выкрики, не очень колкие, но и не ласковые, не знай он южан, припустил бы от цветочниц бегом или стал огрызаться. Но он, чтобы от них отвязаться, купил букетик гвоздик, и этого оказалось достаточно.

С вокзала до улицы, на которой жила сейчас Вера, было рукой подать, но Суров сразу к ней не поехал, сел на трамвай и отправился к морю - он все еще не был внутренне подготовлен к встрече с родными.

Море лежало внизу выпуклое, безбрежно раздольное. Близ берега прошел прогулочный пароход, огласив воздух резкими звуками какого-то танго, нелепо звучавшего в редкостной красоте окружающего. По горизонту густо чернели лодки, и Суров представил себе флотилию любителей-рыбаков, тишину и взлетающие - то вверх, то вниз - "самодуры" с нанизанными на них крючками, прикрытыми яркими перышками.

По ноздреватым, стертым ступеням сбежал вниз. Пляж, как летом, был устлан купальщиками. С трудом нашел свободное место под выступом ракушечника, нависшим над узкой полосой каменистого пляжа. Суров бегло взглянул на старика с загорелой до черноты лысиной и седыми усами, лежавшего кверху лицом, разделся и бросился в воду.

Купался долго, до озноба. Вода была обжигающе холодной - осенняя. Когда вышел на берег, зуб на зуб не попадал, тело покрылось гусиной кожей.

Старик сосед встретил рассерженно:

- Я, молодой человек, к вам за сторожа нанимался, или что? Хорошенькое дело, бросил одежду и пошел себе. Безобразие! Где вас воспитывают?..

- Извините. - Суров принялся растираться.

- Вот-вот. Сначала они купаются, пока верба не вырастет в одном месте, потом хватают воспаление легких... Хорошенькое дело. - На секунду умолк, отвинтил колпачок термоса, налил чаю: - Пейте.

Суров отказался. Ему уже стало тепло.

- Конечно, чай они не пьют. Зачем молодым людям чай? Они пьют коньяк, они себе хлещут вино, - бормотал старик. - А вино, молодой человек, я бы сам выпил на шармак... или, как говорят воспитанные люди, на дармовщину. Или как?

Забавный старик. Суров прошел к ближайшему ларьку, купил бутылку вина.

Старик для приличия стал отказываться:

- Вы что, молодой человек! Я же пошутил... Надо понимать шутку. Говоря, он тем временем опять отвинчивал от термоса колпачок. - Иди знай, что встречу воспитанного человека. И где? На пляже! Расскажу моей старухе, так она не поверит, опять скажет: "Старый брехун, кому ты заливаешь!" Ну, как говорил тот, дай бы не последняя.

Старик выпил, плотоядно взглянул на бутылку. Суров ему подлил, и тот, смакуя, прихлебывал, шевеля седыми усами и от удовольствия жмуря глаза.

- "Красный камень" - это же напиток богов, чтоб вы таки были живой и здоровый... и я с вами вместе. Почему сами не пьете?

- Успею. - Суров глядел на гряду ракушечных скал.

Он их вспомнил и не поверил: те самые, где первый раз встретился с Верой. Скалы уступом шагнули в море, и теперь меж камней, по пояс в воде, мальчишки удили бычков.

"Неужели десять лет пробежало?" - удивлялся Суров. Все, как раньше: скалы, камни в зеленых бородах водорослей, мальчишки...

- Посмотрите на этих байстрюков, хорошо посмотрите, - сказал старик, приглашая Сурова к разговору. - Им сам черт не брат, и милиция - не пугает. Думаете, их холера возьмет от холодной воды? Как бы не так. Даже не чихнут, извините за выражение.

Суров не слушал - вспомнил то давнее, Веру, все, что прошло, и его неудержно потянуло к ней.

- Уже уходите? - удивился старик. - Тут же еще полбутылки вина.

- Справитесь, - усмехнулся Суров.

- Что поделаешь, - притворно вздохнул старик. - Молодые всегда спешат. И куда, спрашивается? Это нам надо спешить.

С подарком для сына и купленными гвоздиками Суров шел к Вере. Он никогда не дарил ей цветов, и эти, первые в его жизни, обернутые куском целлофана, держал на отлете, с неуклюжестью провинциала, смущаясь и привлекая к себе внимание встречных.

Еще не зажигали огней, и город в предвечерних сумерках выглядел чуточку чопорным, несмотря на массу гуляющих, шум и гул, наполняющие улицы. Волнение, охватившее Сурова на пляже, не улеглось до сих пор. Торопился, как десять лет назад, жадно приглядываясь к домам, улицам, прохожим. Все было как тогда, все, без изменений, оставалось прежним, если не считать новых домов. Как и тогда, стены хранили дневное тепло, в двориках, греясь у стен, сидели старухи на низких скамеечках, и так же пахло жареными бычками, и так же шумно играла детвора, и дикий виноград закрывал веранды и окна.

Подробности эти входили в сознание Сурова чисто автоматически, потому что экзотика ему всегда была если не безразлична, то, во всяком случае, не вызывала сильных эмоций. Знакомые подробности воспринимались в связи с Верой и через расстояние в десять лет.

Когда он вышел на Старо-Портофранковскую, на улицах зажглось электричество, стало светло. Суров зашел в гастроном, взял бутылку шампанского. За углом следующего квартала, вторым, стоял Верин дом, двухэтажный, старой постройки, из камня-ракушечника. Замедлив шаг, Суров зажал между колен коробку с подарками, поправил съехавший набок галстук и решительно двинулся к воротам.

Звонок, как и десять лет назад, не работал. Суров стоял под дверью, не решаясь стучать. Та же темно-коричневая в глубоких трещинах краска лежала неровным слоем на толстой, с резными наличниками, дубовой двери, и все та же медная ручка с головкой хищной птицы тускло поблескивала в полутьме коридора. Но что-то новое и волнующее вошло в Сурова, и он еще долго стоял, пока отважился осторожно потревожить хозяев.

Открыл Константин Петрович, заметно сдавший, седой, с лицом, иссеченным морщинами. Зятя он не сразу узнал:

- Вы к кому?

- Константин Петрович, это я...

- Юра?.. Не может быть... Юрочка... Ах ты, боже мой! - Тесть смешался, по-стариковски неловко стал суетиться: - Проходи, Юрочка... Понимаешь, гость у нас, ну... в общем учились с Верочкой... Вещи сюда положи... Дай чемодан.

Сослепу принял пакет с Мишкиными подарками за чемодан и все бестолково топтался в прихожей, пока Юрий не догадался сам открыть дверь в комнату. На одно короткое мгновение он смутился, увидев Веру, Мишку и молодого, наверное одних с Верой лет, человека в расстегнутой рубашке с закатанными до локтей рукавами.

Молодой человек принялся надевать галстук. Вера, загоревшая дочерна и пополневшая, испуганно посмотрела на Юрия, и было заметно, что не знает, то ли броситься мужу на шею, то ли просто руку подать. Она была в легком цветастом сарафане с глубоким вырезом на груди.

Мишка ринулся к отцу, повис на нем:

- Папка!.. Папочка!..

Суров прижал к себе сына, а тот, целуя куда попало, счастливо твердил одно слово:

- Па-а-почка!.. Папочка!..

У Константина Петровича дрожали руки.

- Видишь... я говорил, - бормотал он, неведомо кому адресуя слова. Предупреждал, да-с.

- Успокойся, папа. Тебе нельзя волноваться.

- Да, разумеется, мне нельзя...

Вера пришла в себя, расцеловалась с Юрием, взяла у него цветы и поставила в вазу, к букету астр.

- Гвоздики!.. Как мило с твоей стороны, Юрочка. Мои любимые. Ты угадал.

В ее словах он почуял фальшивинку и сказал грубовато:

- На вокзале всучили.

Вера пропустила мимо ушей его бестактную фразу и, будто опомнившись, представила молодого человека:

- Мой однокашник по художественному, Валерий. Знакомься, Юра. - И поспешила добавить: - Валерий помог мне устроиться на работу, я писала тебе.

Оба холодно поклонились. Суров мимоходом отметил, что Валерий хоть и смущен, но чувствует себя здесь по-домашнему. И странно, не ощутил ревности, хотя Вера еще была его женой.

Мишка не отходил ни на шаг, весь лучился.

- Ты насовсем, папка? Правда, насовсем?

- Пока не надоем, сынуля. Пока на месяц. А дальше посмотрим... как ты себя будешь вести.

- Больше не дали? - спросила Вера, и Сурову почудилось, что жена с облегчением вздохнула.

- Я же сказал.

- Может, еще скажешь, что уже ужинал? - спросила Вера с иронией. - Мы как раз собирались за стол.

- Что ты! Оголодал как волк.

Вера будто повеселела:

- Тогда прошу всех к столу.

Суров открыл шампанское, разлил в бокалы.

- И мне, - потребовал Мишка.

Ему налили самую малость.

- За здоровье хозяйки. - Первый тост произнес Валерий.

Константин Петрович воспротивился:

- Сначала за гостя, за тебя, Юрочка! С приездом!

- Благодарю, Константин Петрович.

Валерий вспыхнул, оставил фужер, слегка пригубив. Вера выпила до дна, с незнакомой Сурову лихостью.

Ужинали в той самой комнате, где висел портрет деда. Беседовали о всяких пустяках. Вера расспрашивала о Холодах, интересовалась заставой, спросила, не привез ли он оставшиеся этюды, сказав, что хочет продолжить работу над полотном о границе, которое начала на заставе, а узнав, что не привез, тут же забыла о них.

Потом они мило шутили. Валерий рассказал какой-то смешной анекдот с кораблекрушением и людоедами. Все дружно и громко смеялись, но то неприятное, что возникло между ними вначале, продолжало стоять незримой преградой, и ни один из сидящих за чайным столом не знал, как преодолеть его или вовсе разрушить.

Суров делал вид, будто наслаждается домашним вишневым вареньем, усердно черпал его из блюдца и смаковал, не ощущая вкуса и запаха.

Вера комкала салфетку и с какой-то чужой, отсутствующей и незнакомой улыбкой на ярких губах украдкой смотрела на Сурова, словно выискивая на его лице что-то такое, чего раньше не знала.

Константин Петрович напомнил, что внуку пришло время ложиться, но Мишка заартачился, сказал, что пока папа не ляжет, он тоже не отправится спать.

- Можно, папочка?

- Поздно, Мишук. Я еще хочу погулять.

- Возьми с собой, ну, папа!

- Не упрямься, сын.

- Ну, папулечка!..

Он говорил "папа", "папочка", и у Сурова от этих часто повторяемых слов вздрагивало сердце и губы твердели. Чтобы не огорчать мальчика, пообещал назавтра прогулку к морю.

- И маму возьмем?

- Без мамы нельзя тебе. Обязательно с нею.

Помимо воли ответ прозвучал довольно двусмысленно, но мальчик отправился спать, а с ним вместе ушел Константин Петрович.

- Ты в самом деле хочешь гулять? - Вера сделала шаг к нему.

- Да, пройдусь, голова побаливает.

Оба они понимали, что насчет головы он соврал, но ни Суров, ни Вера не стали выяснять правду и отношения.

Суров лишь взглянул на Валерия и, ничего не сказав, вышел из дома.

Шел и думал, что не обманулся в предчувствиях: Вера - отрезанный ломоть, и это, сдавалось ему, стало ясным сейчас со всей очевидностью. Что ж, нет худа без добра, скрытое стало явным, теперь хотя бы не станешь теряться в догадках. Он и мысли не допускал, что в нем говорит обыкновенная ревность, протестует мужская гордость и даже себе он не хочет в этом признаться.

На Пролетарском бульваре было пустынно. Пахло морем и степью. Ветер дул со степи и приносил запах скошенного поля, горьковато-сладкий, как запах миндаля. Прогромыхал трамвай, и вновь воцарилась тишина. Суров подумал, что ему трудно будет провести месяц на юге и, вероятно, он не добудет до конца. Тишина и шумящие под ветром деревья напомнили о заставе и почему-то о сыне. Хорошо бы хоть завтра взять с собой Мишку и укатить назад.

"Как так - Мишку без Веры? Чепуху говоришь, дорогой товарищ Суров. Совершеннейшую чепуху мелешь и выдаешь ее за разумный выход из положения. Твоему сыну нужна мать, и никакая другая женщина, даже Люда, не сумеет ее заменить". От этих мыслей стало не по себе. Вспомнил Люду, и пришло запоздалое сожаление, что не зашел к ней - времени в Минске было достаточно.

И, будто в насмешку над ним, за спиной громко захохотали. Позади, из затененных ворот, вышла парочка: парень, длинный как жердь, и низенькая, по плечо ему, девушка. Смеясь, они пробежали мимо к остановке трамвая.

"Так и мы когда-то с Верой..." - подумал Суров и повернул обратно.

Прогулка в одиночестве и тишине не прошла бесследно - тишина рождала мысли, которые не приходили до сих пор ему в голову, - виновата ли Вера во всем?

Мишка поднял всех ни свет ни заря. Сборы были недолгими. На улице дул ветер, и было свежо. Вера заботливо поправила на Сурове ворот спортивной рубашки.

- Ты слишком легко одет, - сказала с тревогой. - Пойди пиджак накинь, мы обождем.

- Пошли, - он взял ее под руку.

Вера прижалась к нему плечом, ласковая, податливая. Сквозь тонкий спортивный костюм ощущал тепло ее тела, и ему стало хорошо на душе. Показалось невероятным, что кто-то другой мог вот так просто, не таясь людей, шагать, прижавшись к его жене, думать о самом интимном, мысленно ее обнимать.

По камням спустились вниз к тому месту, где выступ ракушечника защищал от ветра, расположились за ним, как за стеной, и Вера сразу захлопотала.

Над морем висела темная дымка, гнало волну, и грядами вспыхивали бурунчики, как белые кружева. Солнце поднялось мутное, без яркого блеска, плохо грело, как будто дымка не пропускала тепло. Пляж был пустынен. Лишь несколько смельчаков качались на волнах.

Пронзительно орали чайки, падая на волну и взметываясь в воздух с выхваченной добычей, в прибрежных скалах стоял неумолчный гул.

Суровым овладело желание искупаться. Пловец из него был не ахти какой, и Вера воспротивилась:

- Пожалуйста, не выдумывай. - Она повисла на нем с одной стороны, Мишка, обезьянничая, с другой.

Он их легко оторвал от себя, отбежал в сторону, мигом разделся, с разгона нырнул под волну - она накрыла его с головой, обожгла, выбросила наверх, снова накрыла, играючи, и с силой понесла мористей.

- Юра-а-а! - в ужасе закричала Вера.

"...а-а-а", - донеслось до него.

Очередной вал стремительно понес его к берегу, прямо на камни ракушечника с острыми как лезвия зазубринами, скрытыми под скользкой зеленью водорослей. Он успел подумать, что надо выгрести чуть левее, в неширокую расщелину между двух каменных круч, и тогда он избежит увечья. Сжало горло от чрезмерных усилий, хотел передохнуть и наглотался воды, рванулся в сторону, и тут его в третий раз накрыло волной, прижало...

Когда он, задохнувшийся, выбрался на берег, на Вере не было лица. Бросилась к нему бледная, окинула жадным взглядом.

- П-полотенце, - попросил, стуча зубами.

Вера его растирала, и слезы сползали у нее по щекам. Сурову было стыдно за мальчишеский свой поступок, ухарство ему едва не стоило жизни, а Вере доставило столько волнений!

- Ух ты, здорово! - восторгался Мишка. - Волна ка-ак даст, а ты р-раз. Это кроль, да, папа?

- Такой стиль называется дуроль, Мишук. Понял?

- Вот и нет, кроль, я знаю.

За завтраком забылось волнующее происшествие. К чаю Вера подала любимый Суровым яблочный пирог.

- Какой пышный! - воскликнул он, принимаясь его разрезать. - Чудо!

- Так уж и чудо, - закраснелась Вера. - Хочешь мне сделать приятное?

- Правда. И сейчас докажу. Хватайте, пока я весь не слопал. Пироги твой коронный номер, Веруня.

- Только ли пироги?

- А что еще?

- Хотя бы живопись.

- Из меня плохой ценитель.

- Прибедняешься. Если бы захотел... Ты всегда легкомысленно относился к моей работе. Вот если бы я всецело отдалась штопанью носков и приготовлению пирогов...

Суров отложил в сторону недоеденный кусок, посмотрел на нее.

- Странные рассуждения... Переменим пластинку. Все же у меня отпуск, и видимся впервые после долгой разлуки.

- Черт с ним, с пирогом, - рассмеялась Вера. - Что это я в самом деле! Ты согрелся? - спросила участливо и хотела набросить ему на плечи свою теплую кофту.

Он перехватил Верины руки, притянул ее к себе и с головой накрыл тою же кофтой.

- Домашний арест, - пошутил.

При желании она бы могла подняться, но, вероятно, ей было хорошо.

- Задушишь, - сказала глухо.

Снял с ее лица кофту и поцеловал в губы.

- Как не стыдно, - закричал Мишка. - Как не стыдно!

Вера поднялась, поправила волосы.

- Марш заниматься, лентяй.

Усадила сына за букварь, приказав читать вслух. Суров посмотрел на нее с удивлением.

- Он у нас уже ученик. - Вера поняла взгляд мужа. - Во вторую смену ходит. И я попросилась во вторую, у себя на работе.

Море по-прежнему волновалось, исчезла темная дымка, и грело солнце. Пляж заполнялся людьми. Суров и Вера разделись, подставили спины под солнечные лучи. Верино тело отливало бронзой, рядом с нею Суров проигрывал.

- О, мой бледнолицый северный брат! - дурашливо воскликнула Вера, хлопнув его по белой спине.

Суров положил ей руку на плечи. Вера молча смотрела ему в глаза, не снимая с плеч его руки, повернула к нему голову, наклонив ее низко-низко, что-то шепнула, что он не расслышал.

- Что ты сказала?

- Я тебя люблю, Суров, - сказала она. - И ты большой, бо-ольшой чудак, мой капитан. Нашел к кому ревновать, к Валерке! Он же мизинчика твоего не стоит, Суров. Посмотри мне в глаза, чего ты их прячешь?

Он посмотрел на нее со смущением и удивленно, словно открыл в ней неведомые раньше черты.

- С чего ты взяла, что прячу? У меня совесть перед тобой чиста.

- Хочешь сказать, что у меня не чиста? Ошибаешься, Юра. Если так думаешь, то ты последний болван. - Она горячечно зашептала: - Дурачок, мне, кроме тебя, никто не нужен, никто на всем белом свете. Валерке скажу, чтоб ноги его больше не было в нашем доме. Он просто хороший парень... Почему ты такой, Юрочка?.. Смотри, как люди живут здесь!.. А мы разве с тобой жили?

Суров хотел оборвать весь этот разговор, но она тесно прижалась к нему плечом.

За время разлуки что-то в Вере переменилось, и он не мог уловить - что. То ли стала женственнее, то ли немного кокетничала, искусно скрывая наигранность. Ее ласка ему туманила голову, он, не привыкший к таким откровениям, со всех сил сдерживал чувства и даже тихонько от нее отстранился, но так, чтобы не обидеть.

От Веры не ускользнуло его состояние:

- Не можешь простить мое бегство, да, Юра? И считаешь, что я, выйдя замуж за пограничника, должна нести свой крест до конца, так, Юра?

- Чего ты хочешь, Вера? - Он сел, поджав под себя ноги.

- Жить, а не прозябать в глуши.

- У тебя нет другой темы?

- С любовником можно говорить о всяких милых глупостях, дурачиться и дурачить его. А с мужем, пойми меня, пожалуйста, надо начистоту, откровенно.

- Сию минуту?

- Юра, не своди все к шутке. Это очень серьезно... Серьезнее, чем ты думаешь.

- Тогда тем более здесь не самое удобное место. У меня впереди еще тридцать суток отпуска, не считая времени на дорогу. Наговоримся, выясним отношения. И если ты сочтешь, что наши дороги должны разминуться, - изволь.

- Что? - Вера повернулась к нему, в ее широко раскрытых черных глазах застыло удивление. - Ты меня не любишь, Юра? - спросила шепотом.

- Выдумка.

- Когда любят, я думаю, такими словами не бросаются.

- Тебе кажется, если любишь, надо об этом орать на всех перекрестках, прыгать без парашюта с пятого этажа и по первому зову любимой бросаться очертя голову? Верочка, мы с тобою десять лет вместе. Тебя природа не обделила наблюдательностью - успела меня изучить, знаешь характер, натуру. У него сошлись брови над переносицей.

Вера знала: не к добру, однако не торопилась оборвать неприятный ему разговор.

- Ты считаешься только со своими желаниями, - сказала упрямо.

- С необходимостью.

- Не поправляй меня, знаю, что говорю.

- Я - военный человек и живу не там, где хочет жена, а где прикажут. Если ты этого не можешь понять, то я никогда не сумею тебя убедить в своей правоте.

Замолчал, потому что Мишка подошел к ним, изменившийся в лице, серьезный, с тою же, как у отца, едва заметной складочкой между бровями. Сурову он напомнил полузабытого Мишку-солдатика, жившего делами заставы.

- Ругаются, ругаются... - сказал он, сморщив нос, будто готовый заплакать.

Суров привлек его к себе:

- Ты что, Мишук, не в духе?

- Ты сам не в духе, - парировал Мишка. Обернулся к матери и сказал с укоризной: - Дедушка что говорил? А ну скажи, мама.

Вера вспыхнула до самых ушей, они у нее стали малиновыми:

- Учи уроки.

- Выучил... Дедушка миллион раз говорил, что...

- Миша! Сколько тебя учить, чтобы ты не вмешивался в разговор старших!.. Молчи, паршивец. - Вера шлепнула его по руке.

У Мишки от обиды исказилось лицо.

- Все равно скажу: деда велел ехать всем на границу. Деда, знаешь, как ругает маму... каждый день.

Суров приподнял Мишку со своих колен, поставил на ноги.

- Фискалить стыдно! - сказал строго. - Чтоб я от тебя такого не слышал больше. Никогда.

Солнце стало здорово припекать. Мишка, успокоившись, вскоре уснул. Суров подумал, что сын уснул не ко времени - пора им собираться в обратный путь, а там - в школу. Сказал об этом Вере.

- Пускай поспит полчасика. Успеем.

Почти каждый день они втроем уезжали на пляж. Суров успел загореть дочерна, выглядел отдохнувшим и часто ловил на себе любопытные взгляды купальщиц, влюбленный взор Веры. Ни он, ни Вера к разговору об увольнении больше не возвращались, между ними установился дух понимания. Вера окружала его неназойливой заботой, он старался платить ей внимательной лаской и делал это с удовольствием. Жена радовалась его маленьким подаркам, вроде флакона духов или заварного пирожного со стаканом фруктовой воды. Ровно в полдень Суров провожал семью до остановки трамвая, вечером возвращался с пляжа, занимался с Мишкой или играл с Константином Петровичем в шахматы, неизменно ему проигрывая. Часто все вместе ходили в кино, возвращаясь домой, пили чай с вареньем.

Рано утром Суров уезжал к морю. Миша еще спал, и его не будили. Вера с ним приезжала потом, после завтрака.

В доме установилась видимость покоя и счастья. Суров понимал, что она иллюзорна и непрочна, держится лишь потому, что и он и Вера обходят стороной острые углы, оставляя самое тяжелое на "потом". И оба понимали, что эта их недомолвленность когда-нибудь, в ближайшие несколько дней, заявит о себе во весь голос, и ни ему, ни ей не уйти от решения трудной для обоих задачи.

А пока шло как шло.

Безмятежно жилось одному Мишке. Окруженный вниманием, лаской, каждый день бывая у моря, он за последние две недели преобразился - редко хмурился, окреп. И все тянулся к отцу.

Однажды Суров надел военную форму, и Мишка попросил его пойти прогуляться.

- Похвастать перед мальчишками? - спросил Суров.

- Очень нужно, - пожал Мишка плечами. - У Витьки - папа капитан дальнего плавания, у Вовика - летчик, а Олюшкин папа - ударник коммунистического труда, его портрет висит на бульваре.

Суров не ожидал, что сын так ответит - как взрослый.

- Мало гулял сегодня?

- Нужно, - серьезно ответил Мишка.

- Деловой разговор?

- Угу.

Вышли на Старо-Портофранковскую. Горели уличные фонари. Мишка шагал, заложив руки за спину, копируя отца и стараясь идти с ним в ногу. Молчал. Суров ждал, не торопил, искоса поглядывал на сына, с тревогой чувствуя, что Мишка неспроста затеял прогулку. Улица была пустынна, редкие прохожие с любопытством поглядывали на молча шествующих офицера в пограничной форме и мальчика.

- Почему ты с нами не хочешь жить? - тихо, не поднимая глаз, спросил Мишка, остановясь у чугунной ограды какого-то дома.

Суров опешил. Мишка произнес очень страшные слова - в его устах они прозвучали именно страшно и обличительно. Сам вопрос был задан в таком тоне, что ни уйти от него, ни отделаться шуткой было нельзя. Но и ответить с тою же прямотой, с какой Мишка спросил, не мог, потому что нужно было взять вину на себя или свалить ее на Веру, Мишкину мать.

- Как тебе объяснить, Мишук? - начал он не совсем уверенно. - Ты уже школьник, а у нас, на границе, поблизости нет школы. Это - всем нам в тягость будет: каждый день отвозить тебя и привозить. И мама здесь устроилась на работу... Сложно, Мишук, ты большой мальчик и должен понимать. А приехать сюда насовсем не могу, служба. Сам понимаешь, парень.

- Другие могут. - Мишка повторил чужие слова.

- Они не пограничники, другие. Или ты хочешь, чтоб папа демобилизовался?

- Что ты!

Разговора не получилось. Повернули обратно и снова до самого дома шли молча. У ворот Мишка спросил:

- Скоро бросишь нас?

- Бросают ненужную вещь, тряпку, окурок, камень. А ты мой сын. Как же я могу тебя бросить?

- Ты не любишь нас.

- Глупости.

Суров взглянул в освещенные окна Вериной квартиры и подумал, что мальчишка, как губка, впитывает в себя разговоры взрослых, что сегодня скажет об этом Вере, скажет недвусмысленно и резко. Да и пора наконец выяснить отношения - до возвращения на границу остается меньше двух недель.

Вера задержалась, ее еще не было дома. Суров отвел Мишку в квартиру и сразу же вышел на улицу встречать жену. Обычно она возвращалась с работы, идя от трамвайной остановки через скверик, пересекала Академическую и выходила прямо к своему дому.

Жену встретил в сквере в компании сослуживцев по универмагу - он уже был с ними знаком. Был там и Валерий, что-то тараторил своим картавым говорком.

- А вот и твой благовегный, Вегочка, - крикнул, первым увидя Сурова.

"И этот хлюст здесь", - с неприязнью подумал Суров.

Все к нему обернулись.

Лицо Веры мгновенно преобразилось, посветлело, она бросилась к нему:

- Юрочка...

От Веры пахло вином, но вся она лучилась от счастья, и злые слова, какие он приготовился ей сказать относительно Мишки и вообще всего, что происходило, разом потеряли значение. Вера принялась объяснять, что отмечали сегодня день рождения одного из сослуживцев, ну, по такому случаю распили две бутылки вина.

Подошли к компании, Суров поздоровался.

Крашеная лет тридцати блондинка бесстыже уставилась на него.

- Я не знала, что у Веры такой интересный муж. Верочка вас прячет от всех.

Вера обожгла ее взглядом:

- Интересный, да не про твою честь, Инна.

Компания натянуто рассмеялась. Вера, подхватив Сурова под руку, распрощалась.

- Ты в форме, - лишь сейчас обратила внимание Вера. - Тебе к лицу, и ты в самом деле в ней выглядишь, я бы сказала, эффектно. У Инки неплохой вкус.

- Кто она?

- Понравилась? Могу познакомить. - Вера с на игранной беспечностью рассмеялась: - Инка любит военных, не зевай.

Ему были неприятны и ее слова, и встреча с подвыпившей компанией.

- Шлюхи мне были всегда противны, - отрезал сухо.

Вера его затормошила:

- Фу, какие гадкие слова! Не смей хмуриться! И вообще не люблю тебя солдафонствующего. Сейчас придем домой, и ты снимешь форму. Да, снимешь, я так хочу.

- С какой стати? Ты стыдишься ее?

- Отвыкла, - сказала Вера, помедлив. - Здесь спокойнее, Юрочка, а я так жажду покоя, представить себе не можешь. И чтобы ты был рядом... штатский.

- Старые песни на новый лад?

- Все те же, мой друг. Вспомню о заставе... Нет, лучше не вспоминать.

Не заметили и прошли мимо дома. От моря шел гул, там слабо светилось небо и ярко горела одинокая звезда - то зеленым, то синим огнем. В тишине шелестели сухие стручки акаций, и было слышно, как внутри них перемещаются затвердевшие зерна.

Суров потянулся за портсигаром.

Вера положила руку на его ладонь:

- Не надо, Юра. Успеешь.

Наверное, понимала его состояние - неудержно потянуло туда, на заставу, где все было близко и дорого, где оставались старшина Холод и Ганна Сергеевна, солдаты - такие разные и хорошие. Молча снял ее руку, открыл портсигар. Зажег спичку, прикуривая, и поймал на себе Верин взгляд, до удивления незнакомый.

28

Холод отдыхал перед выходом на поверку. Ганна Сергеевна засиделась на кухне допоздна: с вечера учила жену заместителя шить детское приданое. Затем, проводив соседку, читала. Поспал Холод не больше двух часов и проснулся, лежал с открытыми глазами, глядя в потолок. Всякие мысли одолевали старшину, непонятное беспокойство томило сердце. Раньше его успокаивал домашний уют: Ганна содержала квартиру в большой чистоте, следила, чтоб муж был досмотрен, накормлен. В доме пахло борщом, пирогами. И еще чебрецом - Ганна с лета запасала его, клала в гардероб, под кровать. Нынче и уют не веселил, не грел.

Неприютный октябрь рвал с деревьев листву, лес раздвинулся, посветлел, редко звучали птичьи голоса, лишь по утрам в бору пинькали синицы, ворчливо трещали сороки да противно орали сойки. На день птицы улетали кормиться ближе к жилью, на жнивье, и тогда на холодную землю, на оголенные деревья и увядшие травы ложилась тишина. Небо закрыли тяжелые тучи, все реже с высоты раздавался прощальный крик птиц, улетающих на юг.

С отъездом Сурова жизнь как бы замедлилась и притихла, будто и ее коснулось холодное дыхание осени. Старослужащие прикидывали, сколько осталось до "финиша". Счет шел на недели и дни, на количество тарелок гречневой и перловой каши, на километры дозорных троп. Сходились в сушилке, курили.

- Земеля, сколько? - хитро подмигивая Бутенко, спрашивал Мурашко.

- Все мои.

- Сто двадцать гречневой - отдай, - шутя требовал Мурашко. - Двести шрапнели себе оставь.

Шрапнелью называли нелюбимую перловку, она уже в горло не лезла, а ее готовили чуть ли не через день.

Солдаты прошлогоднего призыва с полным к тому основанием считали себя "стариками", стали уверенней и ждали прибытия молодых.

- Скоро салаги привалят, - важно говорили между собой и оглядывались, нет ли поблизости старшины: за "салагу" Холод не давал спуску.

На плечах старшины теперь лежала вся тяжесть работы - молодой заместитель медленно вникал в дело, всякий раз перепоручал Холоду то одно, то другое, оставив за собой проведение политических занятий и строевой подготовки, часто выезжал в тыл. Холоду казалось, что ездит он туда чаще, чем на границу. Не завел ли лейтенант деваху на стороне?

Однажды он своими сомнениями поделился с женой.

- Чого цэ тоби збандурылося! - возмутилась Ганна Сергеевна. - Вин же ж з своею Галкой як два голубка жывуть...

- А ты - бух ругаться, - пробубнил, смущенный.

Галина Ипатьевна - совсем еще дитя - была на сносях. Лейтенант не позволял ей шагу ступить без него, все делал сам: стряпал, стирал.

Холод понимал, что его подозрения лишены оснований, и тем более подмывало сказать заместителю, что куда важнее изучить границу в первую очередь, а тыл - потом. И таки сказал.

- Занимайтесь своим делом, старшина, - отрезал лейтенант. - Вопросы есть?

- Нема...

- Надо говорить "нет".

- Поздно меня переучивать, товарищ лейтенант, - обиделся Холод. Крепко обиделся. - Насчет границы я к тому, что обстановка, сами знаете, сурьезная. Нарушителя ждем, а солдат - он солдат и есть: молодежь. Ему свои мозги не вставишь.

- Вопросов нет?

- Нема.

После того Холод к лейтенанту больше не лез с советами, тот по-прежнему ездил в тыл и, что особенно вызывало негодование старшины, - слишком запанибратски обращался с личным составом, держался с солдатами чуть ли не на равной ноге. Холод несколько раз замечал, что лейтенант заговорщически переглядывался то с Колосковым, то с Лиходеевым, умолкал или менял тему разговора, если старшина появлялся рядом с ним.

Что-то переменилось и в отношении личного состава к старшине. Что именно - Холод не мог уловить, и это его тревожило. Что до личного, тут и вовсе сплошной мрак. Два месяца минуло, как подал докладную на увольнение, а все молчат - ни тпру ни ну. И опять же, куда пойдешь с жалобой? Никуда. Кондрат Холод за всю свою службу жалоб не писал, устно их не докладывал. Разве что Ганне, когда через край перейдет, душу откроет.

- Мовчать, мовчать, - как-то поделился с женой своею тревогой. - Осень же, бач, под носом. Может, еще одну докладную? Повторить? Твое какое мнение?

- Жалованье платят?

- Ну!

- Дело свое справно сполняешь?

- Ну!

- Под крышей живешь?

- Чого ты мене допытуешь, Ганно? Время идет, а я промежду небом и землей. Это понимать надо. При чем тут крыша, жалованье? Про завтра думаю. Место в лесничестве пустовать не может до бесконечности. Подержать, подержать и скажуть...

Ганна рукой махнула:

- Была б шыя, хомут будэ. - И рассмеялась необидно: - А шыя, Кондраточко, в тэбэ товста, хоть в плуг запрягай.

Разве на нее рассердишься, на Ганну! Посмеялись вместе, вроде на душе полегчало.

- Скорше б Юрий Васильевич вертался.

- Приедеть. Неделя осталась... Як ты думаешь, Кондраточко, привезет он Веру с Мишкой?

- Кому што, а курке - просо. Захочет, привезет, мы ему не судьи. Ты, Ганно, в это дело не встревай, чужая семья - потемки.

- Ребенка жалко, - вздохнула Ганна. - И Веру Константиновну шкода. От своего счастья сама бежит.

- Не твоя печаль. А убежит, значит, того счастья на два гроша.

- Иди ты, Кондратко, под три чорты.

Возьми ее за рубль двадцать, Ганну. Как дитя несмышленое. Хотел отругать, и рот не раскрылся: у самого нет-нет, а сжималось сердце за семью капитана. Мишка - такой пацанок, до чего чудный мальчишка!

То ли потому, что отсутствовал Суров, или же в самом деле поступили сведения, что нарушитель собрался в обратный путь, из отряда на заставу стали часто наезжать офицеры, дважды наведывался Голов с оперативным сотрудником из области, оба раза ночью, и с ходу отправлялись к границе.

- Постоянный контроль, - требовал Голов, уезжая с заставы. - Чтоб каждую минуту, когда потребуется, могли доложить обстановку. Старшина, я больше на вас надеюсь. Лейтенант - новый человек.

Другой раз бы польстило старшине такое доверие. А после случая с Жоржем, после всех злых слов, что подполковник наговорил тогда, Холод потерял к нему интерес, слова - дрова: говори.

- Будет сполнено, товарищ подполковник.

Холод стал чаще выходить на ночные поверки. Глаза уставали от темноты, и он брал с собой кого-нибудь из старых солдат - с ними увереннее, идешь и по шагам ориентируешься, немного по памяти. Менялись с лейтенантом через ночь, и каждый раз, выходя на границу, Холод вспоминал капитана: скорее бы возвращался - при нем спокойнее, больше уверенности.

Стала одолевать дрема, притупились мысли. Холод сквозь пелену сонной одури слышал, как Ганна захлопнула книгу, звякнула крышкой кастрюли, чиркнула спичкой: готовит завтрак. Сейчас пойдет поднимать. Ганнина рука нашарит в темноте угол подушки, пальцы пробегут по глазам, носу, спустятся к усам, пощекочут под подбородком - сколько живут, так будит его, и он каждый раз с радостным трепетом ждет прикосновения ее огрубевших пальцев.

- Вставай, Кондраточко. Время - два часа.

- Уже? А я разоспался. - Деланно зевая, сбросил с себя одеяло. - Такой сон приверзился, Ганно!..

- Расскажи, послухаю.

- Разное бленталось, потом в кучу перемешалось, зараз и не припомню, что до чего.

Ганна, конечно же, слышала, как он без конца ворочался на скрипучей кровати, вздыхал, и потому сидела на кухне, чтоб не тревожить - жалела.

- Счастливый ты человек, Кондрат. Счастливые снов не запоминают.

- А ты?

- И я. Ничогисинько.

На кухне она ему сливала, пока умывался, подала полотенце. Ему ее было жаль - третий час ночи, а еще не ложилась, все из-за него.

- Иды соби, я ж не маленький. Борща не насыплю соби, чы що?

- У духовке макароны, еще теплые, будешь?

- Раскормила... як того Жоржа.

Молча хлебал подогретый борщ. Его он готов был есть три раза в день, и никакой другой пищи ему больше не требовалось.

Ганна вздохнула, сидя за столом напротив него:

- За Лизку душа болит.

В удивлении он раскрыл рот, не донеся ложку:

- Вчера ж письмо было! Учится девка, не балуваная, як другие...

- Что письмо! Бумага, на ей разное можно написать... Чи ж ты сегодня родился?

Холод отставил тарелку, натопорщил усы:

- Выкладывай, Ганно, што там еще такого?

- Себя вспомни молодым, - тихо ответила Ганна, и слезы навернулись ей на глаза. - Поговорил бы ты с Шерстневым. Лизка ж всерьез.

- Мне кросхворды некогда расшихровывать, служба ждет.

- Якие там кроссворды! Любит она его. Страдает дитя, спрашивает про него в каждом письме. А чи я знаю, можно ему верить, нельзя? Ты з им поговори по-мужчински.

Осколок луны садился за лес. Холод шел, наступая на сосновые шишки и спотыкаясь - ветер их навалил на дозорку вместе с иглицей и сухими ветвями. Метрах в пяти-шести впереди маячил Шерстнев. "Ты з им поговори по-мужчински". Надо бы. Заради Лизки - надо, своя кровь, родное. А как с ним, вертопрахом, о серьезном говорить, сей момент повернет на другое. Уже с поверки идут, а слова застряли.

- Большая Медведица хвост опустила, - ни к селу ни к городу пробубнил Холод. - Скоро светать начнет.

- А мы ей хвост прищемим, товарищ старшина, чтобы не опускала, хохотнул Шерстнев.

Вот и поговори с таким, гадский бог! Ты ему - про вербу, а он - тебе про вареники.

- Глупости. Язык вам надо прищемить. Паскудный у вас язык, рядовой Шерстнев... - Помолчал, сопя себе в усы. - Не пойму, чего в тебе Лизка нашла? Умная ж девка...

- И я не дурак... Кондрат Степанович.

- А ну, стойте мне, рядовой Шерстнев! Это еще што за "Кондрат Степанович?" Вы где - на службе чи на танцах?

- Служба кончилась, товарищ старшина.

В мутных сумерках октябрьского рассвета темнели заставские строения.

- А это еще с какого боку смотреть, кончилась ли.

- Туманно, товарищ старшина. Как говорится, трудное это для моего ума дела. А все потому, что я подтекста не уловил.

- Подтекста он не уловил, недогадливым прикидывается. Знаем мы эту недогадливость... Задурил девчонке голову и довольный... - Остановился у калитки, загораживая вход. - За дочку в случае чего руки-ноги поломаю. Заруби.

- Товарищ старшина...

- Усё! Кончен разговор.

Потом в пустой столовой молча чаевничали вдвоем - Холоду не хотелось будить жену.

Развиднелось. Утро занималось с ветром, осеннее, над землей бежали низкие облака, и заунывно скрипели деревья. Спускаясь к складу, чтобы отвесить Бутенко продукты, Холод услышал, как его тихо окликнули:

- Разрешите обратиться, товарищ старшина?

Опять он, Шерстнев!

- Ну.

- Разрешите в увольнение?

- Так вы ж позавчера были. На четыре часа отпускал.

- Не дозвонился, товарищ старшина, мать была на работе. Вот увольнительная. Вы только подмахните.

"Тут что-то не так", - подумал про себя Холод.

- Якой вы скорый! А я и сам грамотный, отпущу, так и напишу.

Сама святость на лице солдата, под усиками губа не дрогнет - серьезный:

- Не верите? Спросите у Лиходеева. Мы вместе.

Подошел Лиходеев:

- Здравия желаю, товарищ старшина.

- Что забыли в поселке?

- Шефская работа, товарищ старшина.

Ушли - как не отпустить секретаря комсомольской организации! Солдат хороший, общественник ладный, в свободное время готовится в институт.

Пришел Бутенко за продуктами, по обыкновению тихий, послушный. Только за ним закрылась складская дверь, опять петли визжат: Колосков согнулся под притолокой, на дворе Альфа скулит.

- Разрешите на тренировку, товарищ старшина?

- Это как понимать, товарищ Колосков? Вчера тренировка, третьего дня опять же тренировка! Вы что - на усесоюзные соревнования готовитесь?

- К обстановке готовлюсь, товарищ старшина. Двух человек выделите. Азимова и Мурашко.

- В выходной можно дома посидеть, Колосков. Людям отдых нужон.

- Мое дело - попросить, - роняет Колосков.

- Ладно. Разрешаю. - Все-таки он серьезный парень, старший сержант, рассудительный. - Я что спросить хотел, Колосков... насчет Шерстнева, значит... - Перекатываются слова в горле, а вытолкнуть трудно их, как остюки застревают. - Ладно... Отправляйтесь, старший сержант.

День был хмурый, ветреный. У Вишнева от ветра слезились глаза и зябли руки.

- Собачья погодка, - ворчал он, подгоняя последнее стропило. - Что будем робить?

Ветер отнес слова.

Колосков с маху вогнал гвоздь по самую шляпку:

- Лиходеев должен с шифером вернуться. Обождем.

- Ждать - не догонять, - соглашается Вишнев и осторожно спускается вниз по шаткой лесенке, которую сверху придерживает Колосков. И уже внизу, когда старший сержант тоже спустился на землю, заканчивает: - Шифер за так не дадут. Дефицит шифер, все строятся. И к тому же ворья развелось.

- Лиходеев привезет. Вы и в прошлое воскресенье не верили.

В минувшее воскресенье Лиходеев отправился к комсомольцам лесничества.

Прошло десяток минут, и все собрались.

"Старики, требуется дружеский локоть, - сказал он ребятам. - Народная стройка срывается. Есть охотники помочь? Вижу, единодушное одобрение".

Ребята его поняли с полуслова, для них не было секретом, кому предназначается будущий домик.

"Что надо?" - уточнил секретарь лесничан.

"Прибаутку старого солдата знаете? - Лиходеев хитровато оглядел всех. Забыли. Я напомню. Солдат так сказал: "Тетенька, дай воды напиться, а то жрать хочется..."

"...аж переночевать негде", - под всеобщий смех кто-то закончил.

В то воскресенье дом подняли под крышу. Полтора десятка ребят из лесничества отправились с набором плотничьих инструментов, прихватили гвоздей, крючьев. Вишнев ходил именинником и только покрикивал:

"Веселей ходи, ребяты! Эх, матери его конфетку, вот это помочь! Фронт работ".

Сейчас вдвоем с Колосковым сидели на бревнах, курили. У Вишнева ломило суставы, он, кряхтя, потирал их, поглядывал в хмурое небо и кутался в черную форменную шинель, прожженную в нескольких местах и пестрящую изжелта-пегими дырами.

- Кость ломит, ох-хо-хо... Не ко времени... Надень куртку-то, вишь, как оно закрутило.

Октябрьский листовей разгулялся: вихрило палый лист, иглицу. Над крышей лесничества ржаво скрипел жестяной флюгер.

Колосков сидел в одной гимнастерке. Сибиряк, он на такой холод не реагировал. Задумался, ломал голову над сложным для себя вопросом оставаться на сверхсрочную или вместе со всеми демобилизоваться. Капитан дал срок подумать до своего возвращения. В душе решил - оставаться. Не потому, что легкий хлеб искал. Он лучше других знал, почем фунт пограничного хлеба. И старшинская должность - не мед. Другое заботило: дома, в Красноярском крае, ждали мать с отцом. Батя, слов нет, еще крепок, в помощи не нуждается. Однако дело к старости идет. И еще загвоздка - Катя. Тоже ждет. Захочет ли сюда из Сибири?

Кате Колосков отправил обстоятельное письмо: мол, места хорошие, климат мягкий, поласковей сибирского, леса кругом, речка есть и озеро красивое, квартира при заставе - жить можно. А ежели не поленится каждый день километры мерить, то на элеваторе в станционном поселке должность лаборанта свободна.

И еще забота Колоскову: стройка подвигалась туго - не хватало шиферу, гвоздей, трех оконных рам и одной двери. Лейтенант мотался, что-то доставал, да много ли он может - новый человек! Главная надежда на Лиходеева. Поехал, и нет его. А ведь раньше всех вышел с заставы, прихватив на подмогу Шерстнева. Шерстнев - тоже не промах.

- По домам вскорости? - спрашивает Вишнев - ему надоело сидеть в молчании. Не дождавшись ответа, сам отвечает: - К Новому году аккурат поспеешь.

- Будет видно, - лишь бы что-то ответить, говорит Колосков.

- Резина, - подхватывает Вишнев. - Сам служил действительную, знаю, как тянутся последние дни: каждый - что твоя неделя, конца не видать.

Колосков не ответил, и тогда Вишнев, трудно поднявшись с бревна, проворчал что-то о лежачем камне, под который вода не течет. Волоча ноги в старых кирзовых сапогах, пошел внутрь дома и застучал молотком, как дятел, раз по разу. Колосков проводил Христофорыча взглядом. Тот недолго там пробыл, вернулся, стал собирать и складывать свои инструменты в фанерный ящик - каждый в свое гнездо.

- Для порядка, - пояснил он.

Колосков с беспокойством смотрел на дорогу, откуда ждал Лиходеева и Шерстнева. На голых липах чернели вороньи гнезда. Дорога была пустынна. Колосков набросил на плечи куртку, подумал, надел, как положено, подпоясался.

- Пойду навстречу.

- Не маленькие, сами найдут. Значится, вышла задержка. Лиходеев аккуратный парень, не должон подвести.

- День на исходе. Пойду.

- Как хочешь.

Колосков вышел на дорогу. Липы кряхтели под ветром, как больные старухи, отпугивая ворон, стучали голыми ветвями. Вороны с криком взлетали, из гнезд осыпались на землю сухие ветки, помет. Шагая по разбитой лесовозами пыльной дороге, Колосков вглядывался в едва видные отсюда очертания элеватора - самой высокой точки над станционным поселком. Собственно говоря, он очертаний не видел - угадывал. Засмотревшись, сошел на обочину, пока не уткнулся в скрытый за бурьяном муравейник. Поверху была одна пожелтевшая иглица, по ней текла редкая струйка рыжих муравьев. Они еле ползли.

- Доходяги, - сказал Колосков и щелчком сбил с рукава куртки тощего муравья.

У муравейника дорога раздваивалась, образуя угол, - отсюда можно пойти на Гнилую тропу, к заставе. Колосков подумал о старшине, и ему стало совестно: замотался старик один. А тут еще стройка эта: приходится врать, изворачиваться, чтобы хоть что-нибудь успеть до возвращения капитана. И лейтенанта втянули в стройку. Правда, для самого же Холода... А что с того? Перед Холодом Колоскову вдвойне неудобно - знает старик, кто поселится в его квартире.

Незаметно прошел километра два с лишним. От поселка полз, переваливаясь на ухабах, пустой лесовоз, висела пыль, и ветер относил ее влево, на лесосеку. Колосков с надеждой подумал, что, возможно, на этой машине подъедут Лиходеев с Шерстневым, но машина, обдав его гарью выхлопных газов, прошла мимо - в кабине сидел один шофер.

Хотел возвращаться, чтобы отпустить домой Христофорыча, да и наступило время Альфу кормить, и тут от поселка снова вздуло пыль, показалась легковая машина. Коричневая "Волга", провожаемая тучей пыли, прыгала с ухаба на ухаб.

"Начальник отряда!" - испуганно подумал Колосков. Прятаться было некуда. Подполковник, конечно, заметит старшего сержанта и спросит, что он здесь делает.

А что сказать?

Пока раздумывал, что ответить подполковнику Голову, машина притормозила, пыль пронеслась.

Став "смирно", Колосков вскинул руку к фуражке.

Хлопнула дверца "Волги", с хохотом выскочил Шерстнев:

- Вольно! Сам был рядовым. - Козырнул: - Карета подана, товарищ старший сержант. - Сделал широкий приглашающий жест: - Садитесь. Подполковник Голов прислал за вами персональный транспорт. - Под усиками дрожала губа, хитро смотрел прищуренный глаз. - Живем не тужим. А денежки - вот они.

- Вас с Лиходеевым за смертью посылать.

Шофер просигналил, и Шерстнев заторопил:

- Подполковник ждет, едем. Велел всех забрать на заставу.

Обратно ехали в переполненной машине. По дороге Шерстнев стал рассказывать:

- Подполковник нас наколол в поселке, в хозмаге. Я маленько нашумел на продавца. "За деньги, - говорю, - жалко вам, что ли?" Продавец ни в какую, таким товаром, мол, хозмаг не торгует. Ну, заливает, вижу. Расшумелся я, как холодный самовар. А тут - подполковник. Прижал к ногтю: "Что покупаете?" Лиходеев посыпался: "Шифер, товарищ подполковник". А там пошло, слово за слово, припер он нас, мы и признались: старшине дом строим. "Холод знает? спрашивает. - Отвечайте вы, Лиходеев". Мне стало быть, не верит. "Никак нет, товарищ подполковник, сюрприз решили преподнести Кондрату Степановичу к ноябрьским праздникам, да вот нехватка". Начальник отряда молчал, молчал, смотрел на одного, на другого. Ну, думаю, сейчас врежет. "К празднику?.. Нет, ребята, к празднику не успеем, - говорит и протирает очки. - Времени мало. И нарушителя серьезного ждем. Невозможно в такие сжатые сроки". "Сделаем, - докладывает Лиходеев. - Мы капитану Сурову обещали. Дали слово. Как же теперь, товарищ подполковник?" "Сундуки вы, парни, вместе со своим капитаном! На такое дело... - Опять стал очки протирать. - На такое дело... Тоже мне конспираторы! Ладно, кончайте самодеятельность, довершат строители. Сейчас некогда, а на той неделе сам приеду взглянуть, чего вы там соорудили".

- Так и сказал? - переспросил Колосков.

- Еще и похвалил.

- Иди ты! - с несвойственной ему горячностью воскликнул Колосков.

- Честно. - Шерстнев на ухо Колоскову прошептал: - Капитана из отпуска отзывают. Телеграмму послали.

29

Суров никогда не думал, что расставание окажется таким тяжким испытанием для него. Он, причислявший себя к категории в общем-то не слабых духом людей, правда, без претензии на некую исключительность, внезапно почувствовал, что не так просто отгородиться от прошлого, от всего, что было в их жизни. И с болью подумал: "Неужели Вера и Мишка останутся в прошлом?" Такое в голове не укладывалось, показалось до нелепости диким, хотя не раз и не два приходило на ум в довольно отчетливой форме: считая себя мужем и женой, врозь жить нельзя; возвращаться на границу Вера наотрез отказалась. Оставался единственный выход, бескомпромиссный, и никуда от него не уйти.

С такими невеселыми думами Суров рано утром вышел из дома, ничего не зная о телеграмме, вышел без определенной цели и часа два бродил по многолюдным центральным улицам, не замечая толчеи, не обращая внимания на бурлившую вокруг жизнь южного города с его многоязычьем и разноцветьем одежд - ему не было дела до города и городу - до него. Лишь мельком подумалось, что сюда его нисколько не тянет.

Казалось бы, пустячная мысль, но она словно подвела черту под трудными размышлениями, разом прояснив ситуацию и ускорив решение - пора восвояси.

Да, загостился, самому себе мысленно сказал Суров и с видом чрезвычайно занятого человека устремился вперед, перебежал улицу в неположенном месте, едва не угодив под троллейбус, и скорым шагом направился в агенство "Аэрофлота" за билетом в обратный путь.

На ближайшие два дня все места распродали.

На вокзале пришлось долго стоять в длинной очереди, и когда Суров наконец приобрел билет, наступил полдень; солнце грело, как летом, на газонах ярко рдели цветы, сияло небо, и стало еще многолюдней на улицах, но ничего этого Суров не замечал, торопясь домой к возвращению сына из школы. С вокзала до центра доехал троллейбусом, пересел на трамвай, как всегда переполненный, проехал три остановки и выскочил из него распаренный и уставший, как после трудной работы, дальше пошел пешком.

С билетом в кармане Суров быстро шагал к дому, думая, что до возвращения Веры нужно собрать чемодан, сделать для Мишки кое-какие покупки, чтобы завтрашний день оставался свободным. Он даже обдумывал, что скажет Мишке в оправдание преждевременного отъезда, хоть, правда, ни одного сколько-нибудь убедительного аргумента в голову не пришло.

Ладно, утро вечера мудренее, успокоил себя, - вспомнив любимую поговорку. Что-нибудь завтра придумается, а нет, так не станет мудрить скажет как есть.

В скверике неподалеку от дома, где все скамьи были заняты до единой, Сурову встретился тесть. Необыкновенно озабоченный, Константин Петрович шел быстро, не глядя по сторонам и стуча тростью по плитам дорожки. Ветер шевелил его длинные, до плеч, седые волосы. Неизменная коричневая блуза с бабочкой вместо галстука делала его схожим со старым актером.

- Константин Петрович! - Суров окликнул его. - Куда вы?

Старик, изумленный, остановился.

- Юра!.. Ах, как хорошо, что мы не разминулись. Пуще всего боялся, что мы разминемся.

- Что-нибудь с Мишкой?

- Избави бог, что ты!.. Телеграмма вот... Отзывают из отпуска. Выезжать не позднее завтрашнего дня.

У Сурова едва не сорвалось, что без телеграммы приобрел билет и что тоже на завтра, но пощадил старика, взял вчетверо сложенный бланк, пробежал глазами. Полстрочки. Пять лаконичных слов.

- Сразу принесли, как только ты из дому вышел, - счел нужным пояснить тесть. - Верочка на работу не пошла.

- А я билет успел взять, - сорвалось у Сурова. Ему стало ужасно неловко. Хотел было объяснить, почему поспешил с отъездом, но лишь рукой махнул.

Повернули обратно. Константин Петрович деликатно молчал. Суров же думал, что вот наступает его последняя ночь в одном доме с Верой, под одной крышей, и что для всех, кроме Мишки, она будет мучительной, потому что не избежать самого трудного, неотвратимого. Вера любит его, он в этом нисколько не сомневается, жаждет, чтобы их ничто и никогда не разлучало. Но какой ценой! И во имя чего!..

Уехать, не простившись, нельзя. Это было бы бегством, подлым и непорядочным. Представил себе, как Вера встретит сейчас. Со следами слез, которые и пудра не скроет, попробует улыбаться, говорить о милых пустяках и смотреть на него отсутствующим взглядом, вся уйдя в себя. Он со злостью подумал, что Верино упрямство - плод неистребимого эгоизма, заботься она хоть капельку о нем, своем муже, дело приняло б иной оборот. Он злился и ускорял шаг. Константин Петрович едва поспевал. Суров опомнился, когда услышал тяжелое астматическое дыхание.

- Простите, Константин Петрович, задумался. - Пошел медленнее, приноравливаясь к шагу тестя.

- Едешь поездом?

- В половине первого.

Других вопросов Константин Петрович не задавал, лишь сокрушенно вздыхал, постукивая тростью по плитам, наверное, в такт своим нелегким мыслям, которые из вежливости держал при себе. За все эти годы ни разу не позволил себе бестактности или вопроса, на который имел право как отец Веры. Его представления о нормах поведения интеллигентного человека Вера часто высмеивала, упрекая отца в отсталости, консервативности, и самым безапелляционным тоном изрекала:

- Ты, папочка, старорежимен, как пушки на Приморском бульваре.

Вера встретила без слез, без напускной озабоченности. Хлопотала на кухне, где пахло ванилью и сдобой.

- Пирог тебе в дорогу пеку. - Поцеловала его, поправила галстук, не преминув сказать, что он хорошо сочетается цветом с белой рубашкой. Вообще, тебе хорошо в штатском. Есть хочешь?

- Обождем Мишку.

Вера приоткрыла духовку, оттуда пахнуло сладким запахом хорошо пропеченного сдобного теста.

- Какие у тебя планы на сегодня? - Вера прикрыла духовку.

- Никаких. До завтра - вольная птица.

- До завтра, - с грустью повторила Вера. - Здесь очень жарко, иди, Юрочка. Еще минутки две-три, и я приду к тебе решать, как нам провести последний день. - Она раскраснелась у горячей плиты и была, как никогда, привлекательна.

Константин Петрович вышел куда-то из дома. Сурову стало невыносимо тоскливо от сознания, что буквально через несколько часов он отправится отсюда в глушь, на заставу, и этот месяц на юге со всем, что в нем было хорошего, останется лишь воспоминанием.

- Вот и я. - Вера вбежала, по-девчоночьи одетая в короткую модную юбку и легкую белую блузку, села рядом с ним на диван. - Грустим?

- Есть немного, - признался он, обнимая ее и привлекая к себе. - Курорт не в пользу пошел, разлагаться начинаю, потихонечку, понемногу. Еще месяц, и считай - погиб капитан Суров Юрий Васильевич в расцвете сил.

С кокетливой подозрительностью Вера прижмурилась.

- Слушайте, капитан Суров Юрий Васильевич, что с вами происходит?

- В смысле?

- Уж не завели ли вы легкий романчик в городе?.. Грусть и вы, мой суровый капитан, несовместимые вещи.

Суров погладил ее загорелую руку:

- Ты допускаешь, что после тебя мне может понадобиться другая? Плохо ты себя ценишь, Веруня.

- Кто вас, мужчин, разберет! А ты у меня еще и красивый к тому же. Помнишь Инку? До сих пор прохода не дает - пригласи в гости, и никаких.

- Позвала б. Что случится?

- Чтоб я собственного мужа сводила с какой-то брандахлысткой! За кого ты меня принимаешь, Суров?

Так, пустословя, сидели близко, избегая коснуться главного, того, что обоих отпугивало, откладывали на "потом", на последние минуты. Суров сделал попытку:

- Ты даже не спросишь, когда мой поезд.

- Завтра. Ты же сказал. Я наводила справки, и мне ответили, что в 12.30 отправление.

Суров поднялся с диванчика, стал перед женой, положил ей руки на плечи:

- Пора возвращаться... Всем!

Она быстро встала, мягко сняла с плеч его руки, своей ладошкой прикрыла ему рот:

- Помолчи, Юра.

- Месяц молчим. Скоро месяц, - поправился он.

- Прошу тебя.

- Изволь.

- Фи, не люблю зто словцо. У папы позаимствовал.

Он промолчал, принялся ходить взад-вперед. Вера вышла на кухню, гремела кухонной посудой. От нечего делать Суров принялся рассматривать уже знакомые этюды на стене. Появилось несколько новых. Особое внимание вызывал один море, пляж, узкая полоса галечника с нависающим выступом - то самое место, где старик пил вино и которое потом они оккупировали до конца его отпуска. Этот кусочек пляжа был схвачен Верой с удивительной точностью, казалось, виден летящий воздух и слышно, как плещется море в камнях.

В таланте Вере не отказать - отличная рисовальщица, особенно ей удаются пейзажи, и всегда от них веет едва уловимой грустью. Так, стоя спиною к двери, размышлял Суров, раздираемый противоречивыми чувствами.

Пришли Константин Петрович с Мишкой. Сын был по-взрослому сумрачен. Положил ранец с книгами, снял с себя курточку и лишь потом подошел.

- Уезжаешь? - спросил.

- Да, Мишенька, завтра. Отозвали. Я бы, конечно, еще побыл с тобой, но... служба, сынок. Потом потолкуем. Иди мой руки, будем обедать.

- Пап...

Суров вздрогнул от тихого оклика, от недетски придушенного голоса:

- Что, Миш?

- Возьми меня туда. Честное-честное, буду в школу ходить пешком, увидишь, я не надоем... Возьми, пап, а?

Мишка смотрел на него такими глазами, что у Сурова похолодело сердце. Взяв себя в руки, сказал:

- Разве тебе дедушка не говорил, что меня отзывают из отпуска? Раньше срока, ну, как тебе объяснить, чтобы ты понял?.. У меня еще неделя отдыха, а вот вызвали.

- Ну и что?

- А то, сын, что, может быть, переведут меня куда-нибудь на новый участок границы. И вдруг там ни школы близко, ни квартиры не будет. Понял?

Мишкино лицо потускнело:

- Все с папами...

Обедали с большим опозданием - в шесть. Мишка пошел гулять и долго не возвращался. Пришел со двора таким же сумрачным, каким вернулся из школы. Константин Петрович раздобыл бутылку марочного вина, разлил всем в фужеры, не обделил и внука, но Мишка пить не стал, даже не улыбнулся.

- Не надо, деда, - сказал тихо.

Сурову было мучительно больно. Вера держалась лучше всех, пробовала шутить, ласкала сына. Мишка уклонялся от ее ласк, наскоро поел и ушел в свою комнату. Вскоре к нему ушел и Константин Петрович. Обед был скомкан.

Ранняя темнота подступила к окнам. Вера зажгла свет, повертелась перед зеркалом, вышла и снова вернулась с подкрашенными губами и припудренным носом. Сурова не покидало тягостное состояние, перед глазами стоял Мишка, сумрачный, с тоскливым недетским взглядом. Хотелось пойти к нему. Но что сказать? Где найти слова, чтобы утешить мальчишку?

- Ну ты хоть можешь не киснуть? Что с тобой, Юра? - Вера взяла его за локоть. - Атмосферочка, скажу я тебе, великолепнейшая, как на похоронах.

- Что ты предлагаешь?

- Вылазку в кафе. Потанцуем, на публику поглазеем. Ты будешь джентльменом и угостишь вкусненьким. Поехали, Суров.

Предложение было не из худших, во всяком случае, куда интереснее, нежели сидеть дома, прислушиваться к себе самому, втихомолку беситься от неопределенности.

- У меня десятка осталась, - признался, краснея и думая, что сейчас Вера спросит, где его деньги, а он не сможет сказать, что большую часть их отдал на строительные материалы для Холода.

- Пустяки! Трешки хватит. - Вера беспечно рассмеялась. - Легли на курс.

Где она подхватила это выражение, он не знал, хотя из ее уст слышал впервые. На Вере был белый гольф и черная юбка. Волосы у нее отросли, лежали на плечах, черные, слегка курчавившиеся, тускло отливая неровным блеском.

В кафе, куда они приехали спустя полчаса, играл джаз, было много свободных столиков, горели, переливаясь, неоновые огни.

Суров давно не танцевал, ощущал скованность, было неприятно, что на Веру мужчины пялят глаза - она в самом деле привлекательна, Суров это видел, но не чувствовал той приятной приподнятости, как раньше, когда она, нарядная, приезжала к нему на пляж или встречала дома. Раздражали постоянно меняющие цвет неоновые огни. Танцуя, он без конца ловил на себе завистливые взгляды. Что до Веры, то она была в своей стихии. По ее виду трудно было предположить, что в ней сейчас происходит борение чувств.

Лишь много позднее, в вагоне, Суров понял, что вылазка в кафе была маленькой Вериной хитростью, тактическим ходом: "Сравни, дескать, город и твою глушь".

Домой возвращались поздно, где-то в первом часу ночи, но, как и днем, на улицах было полно гуляющих, горели огни реклам, слышался смех. Вера шла, возбужденная танцами, тяжело опираясь на локоть Сурова. Глаза ее блестели, в них вспыхивали, отражаясь, неоновые огни световых реклам. Небо заволокло тучами. Трамваи шли редко, и Суров спешил, чтобы успеть до дождя.

Дождь хлынул, когда они уже были в квартире.

- Вот и кончился наш прощальный вечер, - сказала Вера, стаскивая через голову гольф. - Все, Суров. - В ее голосе зазвенели долго сдерживаемые слезы. Сняла гольф, не освободив из рукавов руки, села, будто связанная, на диванчик в горестной позе. - Скажи что-нибудь.

Он высвободил ее руки, сложил гольф.

- Все, как прежде, Верочка. Я не могу здесь, ты не можешь там. Где же выход?

- Если бы ты хотел...

- Только без слез. И тише, пожалуйста. Спят ведь.

Глотая слезы, принялась раздеваться. Обычно она стыдливо поворачивалась к нему спиной, и он видел ее загоревшие до бронзового оттенка плечи с белыми полосами от лифчика. Сейчас Вера стояла к нему лицом, всхлипывала. Вышла в спальню, и оттуда послышались ее рыдания.

Суров порывался войти. Но сдержался: сто раз об одном и том же! Надоело. Да и бесполезно. Никаких веских доводов, абсолютно никаких причин отказываться от возвращения на заставу у Веры не было. В этой уверенности ее никто и ничто поколебать не могло. Он прислушивался к шуму дождя, сидя на подоконнике.

- Юра! - из спальни послышался голос Веры.

- Сейчас.

Жена сидела в халате на разобранной постели, опустив ноги на коврик. Ее лицо было в слезах, она их не вытирала.

- Хочешь, я поеду с тобою... ненадолго?

- Зачем?

- Не знаю... Юра... Юрочка... Помоги нам всем.

- Ты говоришь глупости. - Я - военный человек. Куда прикажут. А на время... Что значит на время?..

Сел рядом, стал втолковывать, как маленькой, что жить дальше вот такой раздвоенной жизнью нельзя ни ему, ни ей, что он собирается в академию и три года, если примут его, будут жить в столице. Что после - увидим, время покажет. После, конечно, тоже будет граница, но, вероятно, не на заставе.

Когда он умолк, она отстранилась:

- Нет, Юра, я здесь останусь. Не могу и не хочу. Хочется немного счастья. Не могу быть просто хорошей женой и просто хорошей матерью. И ты от меня не требуй.

- Такого я не требовал.

Вера упрямо тряхнула головой:

- Какая разница - ты, другой ли? Быков сказал. Он - политработник, и ему по штату положено следить за нашей нравственностью, хранить в святости семейный очаг офицерского кор-р-р-пуса.

Она легла, накрывшись одеялом до подбородка.

Суров вышел в другую комнату, закурил, стряхивая пепел себе в ладонь. Дождь перестал, и было слышно, как срываются и шлепают по лужам отдельные капли. "Что ж, - думал Суров, - все ясно: Вера требует невозможного, а он не только не хочет, но и не может уволиться, чтобы быть мужем при жене. Кто отпустит из армии совершенно здорового человека, офицера с перспективой на служебный рост, как принято говорить? Абсурд!"

Докурив, разделся, прошел в спальню, лег, зная, что Вера не спит.

Она беззвучно плакала, уткнувшись в подушку.

Суров молчал, чувствуя, как постепенно им овладевает ожесточение против тупого ее упрямства. Так они лежали, отчужденные, и час и два - долго. Ему казалось, что жена наконец уснула. Самого клонило в сон.

- Юра...

Дрема с него слетела.

- Что?

Она порывисто поднялась, обхватила рукой его шею, пробуя заглянуть в лицо.

- Почему бы тебе не попроситься сюда! Какая разница, где служить?..

- Чепуху мелешь, - сказал он сердито.

- Ради Мишки.

Видно, она и сама почувствовала, что получилось неискренне, но остановиться уже не могла. Разве не любит он сына? Не желает ему счастья? Она, разумеется, уверена, что он Мишку любит больше всего. Так в чем же дело? Надо подать рапорт. В конце концов, можно попросить генерала Михеева он посодействует. Разве не так?

Он лежал, не реагируя на ее горячечные слова, пока она не заметила, что муж не слушает.

- Я не права?

- Спи, тебе нужно уснуть.

- Юра...

- Надоело. Одно и то же. - Принялся одеваться, торопливо, как по тревоге, не думая, что на дворе ночь и что до утра хотя бы он никуда не может уйти.

Она наблюдала за ним, обхватив свои плечи руками и съежившись. Ночник отбрасывал красный свет на ее голые руки, лицо. В глазах застыли красные точки, и вдрагивали ресницы.

- Куда ты?..

Рев пароходного гудка ворвался в тишину комнаты. Вера запнулась.

Он вышел в другую комнату, сел на диванчик и курил, курил безостановочно и только взвинчивал себя до предела, до головной боли. Второй раз за этот месяц на юге он, как бы подводя черту, мысленно твердил: Вера отрезанный ломоть.

На свою станцию Суров приехал хмурым полуднем. Первым желанием было вызвать машину, чтобы сразу, не канителясь, без раскачки, какая обычно длится несколько дней после отпуска, окунуться в привычное. Он погасил в себе этот порыв, решил добираться до заставы пешком.

Было пасмурно и прохладно, над головой нависало серое небо, дул порывистый ветер. Принимался накрапывать дождь, но ветер расталкивал облака, временами проглядывала синева.

Суров шел налегке, с небольшим чемоданом в руке. Издалека, вероятно от поворота к лесничеству, долетал однообразный ноющий звук - похоже, на высоких оборотах работал мотор: где-то в колдобине застрял лесовоз. Суров пытался и не мог представить себе поселок лесничества с новым домом на самой окраине, но был уверен, что дом успели выстроить. Суров был еще во власти последних волнений, всего того, что происходило позапрошлой ночью на квартире у Веры, ни о чем другом думать не мог. Снова и снова повторял про себя слова: "Вера - отрезанный ломоть".

Снова принялся накрапывать дождь, опять ярился ветер, выл, как пес, и гнал облака. Суров пожалел, что не переоделся в военную форму. На нем была лишь короткая куртка. Форму и плащ положил в чемодан. Ветер трепал ему волосы. Он подумал, что переоденется у Вишнева в будке.

Вишнева Суров увидел еще издалека. Стрелочник стоял у шлагбаума в неизменной своей черной шинели с треплющимися по ветру обтрепанными полами, смотрел из-под ладони приставленной козырьком к глазам.

- Богатым будете, товарищ капитан. Спервоначалу за чужого принял. С приездом вас, Юрий Васильевич. Заходите, будете гостем.

- Спасибо, Христофорыч.

В будку Суров вошел как в парилку. В углу пылала печурка, исходил паром огромный пузатый чайник. На единственном табурете, пригревшись, дремал откормленный рыжий кот.

- Брысь! - Вишнев смахнул рыжего с табурета. - Садитесь, Юрий Васильевич. Чайку?

- В другой раз. Тороплюсь. Надо к вечеру домой успеть.

- Машину б вызвали. Чего ж с ходу-то на своих двоих? Находитесь. Нынче на вашей заставе делов хватает, товарищ капитан, - сказал он загадочно.

- У кого их мало!

- Не скажите, товарищ капитан. Завчерась был у меня подполковник товарищ Голов, так строго наказывал: "Смотри, Христофорыч, на тебя вся надежда, потому как ты вроде передовой пост. Мимо твоей будки нарушителю никак не пройти. Глаз имей. Должон пройти высокий здоровый мужчина, за сорок лет. Появится, глаз держи, а нам - немедля". Ну, а вы, гляжу, тоже в штатском, так сказать, ростом господь бог не обидел. Надо, думаю, посмотреть, кто да что. Выходит, на поверку-то маху я дал, товарищ капитан. - И вдруг всплеснул руками: - Да что это я, старый хрен, мелю: "капитан", "капитан"! Со званьем вас, товарищ майор! Поздравляем, и, как говорится, чтоб не последняя звездочка.

Сурова приятно удивило известие.

- Кто сказал?

- Аккурат завчерась приезжал Кондрат Степанович. Заехал, думал, может, угадает вас встретить. Он сказал. - Вишнев налил себе кружку бурого чая. Оно бы по такому случаю не чай пить, товарищ капитан... Тьфу ты, будь она неладная!.. товарищ майор. Вы уж того, не заначьте стариковскую порцию. Вишнев потряс Сурову руку: - Поздравляю.

Суров стал переодеваться. Вишнев наблюдал за ним, прихлебывая из кружки кипяток.

- Заждались ребяты, - сказал, ставя кружку на подоконник. - Дом кончали, так каждый раз вспоминали вас. Хлопцы строгие стали. Я вон, считай, с сорок пятого тут живу, возле границы, значится, и примечаю: чуть обстановка сурьезная, пограничники сразу меняются, вроде другие парни. Значится, у них своя ответственность, только до поры до времени спрятанная... Уходите? Посидели б.

- В другой раз, Христофорыч. Всего хорошего.

"Я такой же офицер, как любой другой, - размышлял он, помахивая полупустым чемоданом и углубляясь в лес. - Очередное звание для меня большая радость, не скрываю. И была б она втрое больше, если б можно было разделить ее с Верой и сыном".

На вокзале Мишка держался молодцом, но Суров не мог смотреть в его глаза, которые сын то поднимал к нему, то прятал за длинными, как у Веры, ресницами. Не заплакал при расставании, Вера рассеянно поцеловала Сурова в щеку, холодно простилась и, только поезд тронулся, в ту же секунду покинула перрон...

Загрузка...