Чёрная книга

Глава вторая

Дмитрий Морохин

В прозекторской[2] было прохладно и пахло какой-то медицинской гадостью – формалином что ли. Тела́ Еремеева и Варакина лежали на соседних столах, укрытые белыми простынями. Судмедэксперт Судаков уже закончил вскрытие и теперь прилежно скрипел пером, готовя заключение.

– А-а, Дмитрий Петрович, моё почтение! – произнёс, отрываясь от бумаги. – И вам доброго дня… вот не знаю, как обратиться.

– Кирилл Сергеевич, – подсказал Ульянов, хмуро глядя на покойников.

– Коллега мой, прошу любить и жаловать, – пояснил я.

Старик Судаков пользовался непререкаемым авторитетом. Был он замечательным экспертом с большим опытом и невероятной дотошностью. Его суждениям доверяли безоговорочно. Свои неприятные и грязные обязанности он всегда исполнял в белоснежном халате, поверх которого надевал длинный чёрный фартук с нарукавниками, и являлся на службу исключительно в свежей сорочке, подавая пример непреклонной аккуратности.

– Небось, не терпится узнать, что да как? – саркастически осведомился старик.

– Не терпится, – признался я, виновато разводя руками.

– И заключения дождаться не можете?

– Мог бы, – не беспокоил…

Это у нас был такой многолетний ритуал. Мне Судаков благоволил, хотя и считал торопыгой. А я, в свою очередь, приходил к нему, что называется, «на полусогнутых» и смиренно просил поделиться результатами вскрытий, не дожидаясь официального заключения. И получал своё с неизбежным довеском в виде стариковского брюзжания. Расставались до следующего раза взаимно довольные.

Судаков поднялся из-за стола, потянулся и неожиданно сказал:

– Странные дела творятся в вашей сыскной епархии, господа сыщики.

– Чем же странные, Владимир Иванович?

– Помните давешнего покойника, что поступил вместе с профессором Себряковым? Швейцар, кажется…

– Он самый. Помню, и что?

– А то, что вот этих бедняг, – он указал на неподвижные тела́ Еремеева и Варакина, – упокоили точно таким же способом, как и того швейцара.

– То есть вы хотите сказать…

– Не хочу, но вынужден. Обоим шеи сломали, и сломали тупым предметом. Такое впечатление, что убийца носит с собой… ну, не знаю… специальную палку или доску, например, и пускает в ход по мере необходимости. Прямо умелец какой-то.

Установилась пауза, в ходе которой Судаков пытливо смотрел на меня, словно ждал, что я немедленно выну из кармана и предъявлю упомянутого умельца.

– Ну, доска-то вряд ли, – протянул Ульянов задумчиво.

– А это вам виднее, господа сыщики, – сказал Судаков, почёсывая фундаментальную лысину. – Доска там или не доска – разбирайтесь, карты в руки. Но это ещё не всё…

По его знаку мы подошли к телу Варакина. Откинув край простыни, Судаков показал правую кисть покойника.

– Вот, видите? Указательный палец практически выломан. Как тогда у Себрякова, только намного сильнее.

Действительно, у основания пальца был заметен сильный багровый отёк. Да и сам палец торчал неестественно.

– Досталось ему больше, чем Себрякову, – негромко сказал я. – Человек молодой, сердце здоровое, и пытку вынес. Хотя всё равно погиб…

– Вынести-то вынес, но кричать должен был так, что весь дом переполошил бы, – заметил Ульянов. – Боль же невыносимая… Кляп?

– Он самый, – подтвердил Судаков. – Убийца скомкал платок и глубоко засунул в рот, чуть ли не в самую глотку. И руки-ноги связал, чтобы человек не сопротивлялся. А что касается боли, то да…

Он аккуратно стянул простыню с головы покойника. Ко многому я привык за годы в сыскной полиции, но, кажется, никогда ещё не доводилось видеть мёртвое лицо, столь сильно исковерканное предсмертной му́кой. Тёмные волосы, высокий лоб и решительный подбородок безусловно принадлежали несчастному приват-доценту, но в целом узнать его было трудно. Вот и ещё один могильный холмик вырос на поле жизни…

Пожав руку Судакову и попросив прислать заключение как можно скорее, мы отправились ко мне в отделение.

Сказать, что моё душевное состояние было отвратительным, – ничего не сказать. И дело не в том, что визит в мертвецкую всегда не радует. Не стесняюсь признаться, что я был ошеломлён. Четыре трупа за неполную неделю расследования – такого в моей практике ещё не случалось. Дальше-то что?

В кабинете мы сели по обе стороны приставного стола и некоторое время выжидательно смотрели друг на друга.

– Предлагаю заняться дедукцией, – сказал я наконец. Ничего более умного предложить в этот момент я не мог.

– Черлока Хольмса[3] начитались, а? – осведомился Ульянов не без иронии.

Начитался, да. Книги о приключениях английского сыщика и его друга доктора Ватсона пользовались в России бешеной популярностью, а я их, к тому же, изучал с профессиональным интересом. Краеугольный метод Хольмса, заключавшийся в пристальном наблюдении и тщательном анализе фактов, сомнений не вызывал. Проблема в том, чтобы применить общий принцип к частному случаю. К убийству профессора Себрякова, например…

Уже через полчаса в кабинете повисли клубы табачного дыма, пиджаки были сброшены, а стол покрылся листками бумаги, на которых мы делали заметки. Вопросов было больше, чем ответов. Тем не менее кое-что вырисовывалось.

Прежде всего, не вызывало сомнений, что все четыре убийства – дело рук одного человека. Трое из четверых были убиты одинаково (перелом шейных позвонков), а двоих, Себрякова и Варакина, перед смертью пытали однообразным способом, выламывая палец. (Способ необычный, но действенный. Не дыба, конечно, однако чрезвычайно болезненно. Я попробовал на себе – мало не показалось.)

Главный вопрос: что надо убийце? Чего добивается?

Если нападение на квартиру Себрякова с натяжкой можно было объяснить попыткой ограбления (в которую, кстати, вписывался страшный беспорядок, оставленный преступником), то убийство Варакина было явно из другой оперы. Что грабить у бедного преподавателя? Стало быть, убийцу интересовал сам Варакин. Вопрос, почему.

– Исключительно в связи с его работой у Себрякова, – твёрдо предположил Ульянов.

– Согласен, – откликнулся я. – Убийца что-то искал в доме Себрякова, но не нашёл. Бесполезно угробив профессора, переключился на помощника. Вдруг тот знает, где находится искомое? Отсюда, кстати, и пытка. Варакин или ничего не знал, или не хотел говорить.

– А может быть, и знал, и сказал, – произнёс Ульянов, качая головой. – Боль кому только языки не развязывала.

– И так может быть… Бедняга Еремеев, получается, жертва случайная. Убийца следил за Варакиным и обнаружил, что за тем кто-то ходит. И убрал, чтобы под ногами не путался. А потом занялся приват-доцентом.

– Да уж, занялся…

Невесёлая реплика Ульянова вызвала во мне странный эффект. Душу вдруг уколола острая жалость к молодому историку, погибшему страшно и неожиданно.

Вообще-то жалеть жертву преступления непрофессионально. Лучшее оружие следователя – ясная, холодная голова. За многие годы полицейской практики я выработал в себе хладнокровное, можно сказать, отстранённое отношение к делам, в которых довелось разбираться. Но сейчас ничего не мог с собой поделать – жалел Варакина, и всё. Колючего, ершистого, явно жившего нелегко, в стоптанных ботинках и старом костюме, – жалел. И всей душой хотел найти убийцу.

– Между прочим, вы обратили внимание, каким образом Варакин сообщил нам тему предсмертной работы Себрякова? – спросил вдруг Ульянов, постукивая пальцами по столешнице.

– Что вы имеете в виду? Сообщил и сообщил. Тильзитский мир и так далее. Соврал явно…

– Он эту сложную и длинную тему выпалил одним духом, фактически отбарабанил, словно отрепетированный текст, – пояснил Ульянов. – Да ещё слегка ухмыльнулся, – ешьте, мол, добрые люди.

Я прикрыл глаза, вспоминая подробности разговора. Действительно, так всё и было. Но что из этого следует?

– Сдаётся мне, что перед смертью Себряков занимался темой, которую не хотел афишировать, – продолжал сотоварищ. – А поскольку его работой нередко интересовалась пресса, да и коллеги-историки, то и придумал профессор версию, как говорится, для внешнего употребления. И Варакину велел использовать её же – вероятно, не хотел преждевременной огласки. А сам непублично занимался совсем другим.

– Чем же именно? – задал я риторический вопрос.

Ульянов молча развёл руками.

Кирилл Ульянов

Работать с Морохиным оказалось сложнее, чем я думал. И дело тут не в личных отношениях – они-то как раз складываются неплохо. Сложно скрывать, что изначально я знаю о деле Себрякова больше, чем сотоварищ. Приходится где словом, где намёком направлять мысли Морохина в нужную колею, чтобы в полной мере включились его недюжинные сыскные способности.

И ситуация в целом, и особенно моя роль в ней мне совсем не нравятся. Ненавижу кривить душой. Об этом я сразу же откровенно сказал тем, кто организовал моё участие в расследовании. В ответ услышал, что так надо. Морохин – один из лучших столичных следователей. Вот пусть и разберётся в деле… с моей помощью, разумеется. Убийцу надо найти во что бы то ни стало. А главное, понять, кто за ним стоит. Что касается подоплёки дела, то Морохину её знать не нужно. Её вообще никому знать не нужно, ну, или почти никому. «Так что надеемся на вас, Кирилл Сергеевич. Контролируйте ход расследования и дайте нам результат. А мы решим, что с ним делать».

Они-то решат… А мне каково?

– За убийцей придётся побегать, – вроде бы ни к селу ни к городу сообщил Морохин.

– За каждым преступником приходится бегать, – заметил я философически. – Вы это вообще или же применительно к нашему случаю?

– Применительно, само собой. Из его действий следует, что человек это жестокий, решительный, энергичный. К сожалению, умный и опытный. Вы обратили внимание, что ни у Себрякова, ни у Варакина он фактически не оставил никаких следов, за которые можно было бы зацепиться? Прямо-таки «Veni vidi vici»[4]. Пришёл, убил, испарился.

В части убийцы я находился с Морохиным в равном положении, другими словами, не знал о нём ничего. Однако решил подбодрить сотоварища незатейливой шуткой.

– Что за пессимизм, Дмитрий Петрович? Да вы с вашим опытом и талантом должны убийцу не глядя найти.

– За добрые слова спасибо, конечно. Только чем умней и опытней преступник, тем труднее искать. Пока у нас нет никаких зацепок. Мы даже не знаем, что он искал у Себрякова. – Морохин потёр глаза, воспалённые от табачного дыма. – Может быть, то, чем профессор занимался перед смертью и не хотел афишировать? Не исключено, однако не факт. А значит…

Я поднялся и надел пиджак.

– А значит, объявляю перерыв, – предложил решительно. – Пойдёмте обедать. Я тут у вас поблизости видел приличный трактир. Иначе мы на голодный желудок сейчас такого надедуктируем…

Морохин охотно согласился. Однако наша гастрономическая вылазка была пресечена на корню. В кабинет постучал дежурный и сообщил, что в отделение заявилась некая барышня, которая желает поговорить со следователем. И не просто со следователем, а с тем, кому поручено разбираться с убийством приват-доцента университета Варакина. Мол, есть разговор.

– Очень интересно, – озадаченно сказал Морохин. – Ну, зови барышню.

В ожидании визитёрши я пытался отогнать от себя видение накрытого стола с тарелкой дымящегося борща и закусками на белой скатерти. Морохин, по-моему, тоже.

Дмитрий Морохин

Барышня мне сразу понравилась. Это была приятная молодая женщина с тёмно-русой косой и милым курносым лицом. «Лет двадцать пять-двадцать семь, рост выше среднего, фигура статная, одета скромно», – машинально зафиксировал я про себя.

– Присаживайтесь, – сказал я, поднимаясь навстречу женщине. (Ульянов последовал моему примеру.) – Давайте знакомиться. Морохин Дмитрий Петрович, Ульянов Кирилл Сергеевич. Ведём расследование убийства Виктора Марковича Варакина. – Посмотрел на неё доброжелательно. – С кем имею честь?

– Филатова Мария Михайловна, – назвалась барышня, присаживаясь. Голос был низкий, с хрипотцой. (Видимо, курит.) – Я к вам по делу.

Можно подумать, все другие ко мне приходят просто так, поболтать за папироской…

– Слушаем вас внимательно, Мария Михайловна.

– Я была женой Виктора Варакина, – решительно сказала Филатова после небольшой паузы, чуть побледнев.

Вот как… Мы с Ульяновым переглянулись.

– Позвольте, – сказал я, задрав бровь. – Буквально за день до смерти мы беседовали с Варакиным. И он совершенно определённо сказал, что человек он одинокий.

Филатова улыбнулась краешком губ.

– В каком-то смысле да… Жили мы невенчано, в гражданском браке. Ну, как жили? Он отдельно, я отдельно. Ночевали, правда, чаще всего вместе. То он ко мне придёт, то я к нему.

«Скорей уж не жена, а любовница», – подумал я, но промолчал. Зачем лишать женщину иллюзий, тем более задним числом?

– А почему вместе не жили? – спросил Ульянов.

– Виктор очень независимый был, всегда сам по себе, – пояснила Филатова. Рука нырнула в простенькую матерчатую сумочку на коленях и достала платок. – Он у нас когда-то на женских курсах преподавал… подрабатывал… там и познакомились. Вижу, понравилась я ему, ну, и он мне приглянулся. Вот он и предложил мне такую жизнь. Мол, наша любовь всегда при нас, и зачем же друг друга зря стеснять? Будем постепенно привыкать – ты ко мне, я к тебе… Я и согласилась. Два года так жили. – Быстро вытерла глаза платком.

– Извините за деликатный вопрос, но всё же… Если уж любовь, не лучше ли было всё-таки обвенчаться? – участливо спросил Ульянов.

Женщина всплеснула руками.

– Представьте себе, в последние месяцы я ему об этом и говорила! Мол, чувства проверили, друг друга знаем до донышка, так чего тянуть? И о детях пора подумать… А он отказывался. Дескать, зарабатываю пока недостаточно и семью содержать не смогу. Вот как встану на ноги… Ну, я и не настаивала. Знала же, что любит и не бросит. Ладно, думала, подожду. И дождалась вот…

Филатова опустила голову, изо всех сил скрывая слёзы.

– Кирилл Сергеевич и я выражаем вам самые искренние соболезнования, – сказал я от души, вновь ощущая непрошенную жалость. И отчего-то досаду.

Умный человек и подающий надежды учёный Варакин был сущим простофилей. А может, лютым эгоистом. Жил, как ему удобно, и лишней ответственности на себя не брал. Хотя, если уж судьба подарила славную, терпеливую, всё понимающую женщину (я уж молчу, – очень даже привлекательную), то хватай в охапку и неси под венец. И с детьми не затягивай… На ноги он, дескать, не встал… Да если бы в своё время мой отец рассуждал подобным образом, я, может, и на свет бы не появился. А так – появился. Расследую преступления, приношу пользу обществу и дослужился до коллежского асессора. Это пока.

– Мы с Дмитрием Петровичем расследуем убийство вашего супруга, Мария Михайловна, и будем рады любым сведениям, которые помогут найти преступника, – произнёс Ульянов мягко. Реплика его намекала, что пора бы от сантиментов перейти к делу. Ведь не для того же Филатова навестила полицейское управление, чтобы поплакать в кабинете следователя? Вероятно, что-то хотела рассказать?

– Да, конечно. Вы уж извините, – расклеилась… – Женщина провела рукой по лицу, сосредотачиваясь. – Не знаю, поможет вам это или нет, но только в последний вечер вышел у нас с Виктором разговор…

А разговор, судя по рассказу Филатовой, состоялся равно интересный и странный.

Варакин пришёл к Марии уже поздно, после поминок профессора Себрякова, чьим помощником являлся. Попросил ещё водки. На участливый вопрос, не хватит ли, только махнул рукой. И от рюмки, выпитой залпом без закуски, его словно прорвало.

Сразу после похорон с ним беседовали два полицейских следователя. Сказали, что разбираются в обстоятельствах смерти Себрякова. А значит, сообщение, что профессор мирно скончался от инфаркта, – ложь. Убили профессора, не иначе. Ну, может, довели до разрыва сердца, какая разница…

«Да с чего ты взял, что убили? – спросила Мария поражённо. – Мало ли с кем и по какому поводу беседуют полицейские. Человек же умер…» Виктор замотал головой. «Не-ет! Вот чувствую, что убили. Знал же, знал, что добром не кончится…» – «За что убили? Что именно добром не кончится?» Марии стало страшно. Пугали не только слова мужа, но и его вид. Взъерошенный, с остановившимся взглядом широко раскрытых глаз Виктор выглядел жутко.

«За что убили, говоришь? А вот было за что…» – «Ну, ну?» – «Себряков бомбу готовил». Мария схватила мужа за плечи и начала трясти. «Что ты говоришь, милый? Какую бомбу?» – «Мощную, Машенька. Всю Россию встряхнуло бы. А я помогал…» – «Господи!.. Да кто ж убил-то?» – «А вот для кого бомбу готовили, те и убили. Испугались сильно, стало быть…» – «Ты сказал об этом полицейским?» Виктор оскалился. «Ещё чего… Это была тайна Викентия Павловича. Пусть с ним и умрёт. А я не выдам. Не моего ума это дело. Меньше болтай – целее будешь».

Больше ничего говорить не стал, – как отрезало. Выпил ещё рюмку и собрался домой. Напрасно Мария умоляла его остаться. Виктор твердил, что завтра ему вставать с утра пораньше и готовиться к лекции. «А ты завтра вечером приходи. Погуляем, в синематограф сходим…» С тем и ушёл, крепко поцеловав на прощание. Перед уходом намекнул, что, может, и впрямь пора подумать о венчании, о детях…

Филатова замолчала, нервно теребя косу.

– Как же вы его отпустили на ночь глядя пьяного? – негромко спросил я.

– Да разве его остановишь, – тоскливо сказала женщина. – Если уж чего решил, так и сделает, хоть кол на голове теши… И не был он пьян. Выпивши – это да. Ну, думаю, ладно. Проспится, съездит в университет, а вечером уже и поговорим на трезвую голову. Кто ж знал, что всё так получится, – добавила горестно.

Во время рассказа Филатовой Ульянов делал какие-то пометки. Отложив перо, спросил неожиданно:

– А вот скажите, Мария Михайловна… Когда мужа проводили, вслед ему не выглядывали?

– А как же, – сказала женщина, не задумываясь. – Я ему всегда вслед смотрела, крестила на дорогу… И в тот вечер тоже. Даже окно открыла, высунулась.

– Очень хорошо. Не заметили часом чего-нибудь необычного?

Филатова задумчиво огладила на коленях тёмную юбку.

– Да что ж необычного… Ничего такого не припомню.

– Ну, может, следом кто шёл?

– А-а, это было. Шли.

– Почему «шли»? Их было несколько?

– Двое. Неподалёку вслед за Виктором шёл какой-то человек. Крепкий такой, невысокий, в тёмное одетый. Неторопливо шёл, вразвалку.

– Ну, а второй?

– А второй шёл за первым. Этот поприметнее. Хромал он сильно на правую ногу. И шёл рядом с домом, чуть ли не в стенку вжимался. – Филатова наморщила гладкий лоб, силясь вспомнить что-нибудь ещё. – А больше ничего не разглядела, – добавила после некоторого раздумья. – Уж очень у нас на улице фонари тусклые.

Опознать при случае, стало быть, не сможет. Да и видела тех людей со спины…

Мы задали ещё несколько вопросов, однако ничего нового женщина больше не рассказала. Выяснилось только, что друзей у Варакина из-за сложного характера не было, а она сама преподаёт в женской гимназии русский язык и литературу. Последнее, впрочем, к делу не относилось. Сообщив свой адрес, Филатова поднялась.

– Пойду я, – сказала безрадостно. – Вы только объясните мне…

– Что, Мария Михайловна?

– Тело-то Виктора мне отдадут? Ну, чтобы похоронить?

Я покачал головой.

– Боюсь, что нет. Несмотря на ваши близкие отношения, официальной вдовой вы не являетесь. Надо, чтобы в полицию обратились его родственники.

Филатова ушла. Проводив её взглядом, я резко повернулся к Ульянову.

– Так что вы давеча говорили, Кирилл Сергеевич, насчёт участия Себрякова в военно-технических разработках? Он, мол, и слов таких не знал? А как насчёт бомбы?

Однако Ульянов лишь хмыкнул.

– Говорил и повторю: Себряков ничем подобным не занимался. Абсолютно не его сфера. То же самое и Варакин.

– Так что же, – Варакин соврал? И про бомбу, и про то, что всю Россию встряхнула бы?

– Не обижайтесь, Дмитрий Петрович, но рассказ Филатовой вы восприняли уж очень прямолинейно, – обронил сотоварищ, морщась. – Я думаю, Варакин не врал. Просто бомбы – они разные. Есть снаряды, начинённые взрывчаткой. А есть, к примеру, бумаги, которые при опубликовании могут поднять на дыбы всю страну. Если угодно, взорвать общественное мнение. Чем не бомба?

– Да, – сознался я после некоторой паузы. – Совершенно об этом не подумал.

Ульянов наклонился ко мне через стол. Понизил голос.

– А теперь представьте, что, работая в архивах, Себряков наткнулся на некие документы. И документы эти сбрасывают покров тайны с какого-то важного и, вероятно, трагического для России события. – Сжал кулаки. – Понимаете? Открывают подоплёку и скрытые пружины истории. Показывают истинные лица фальшивых друзей. Заставляют переоценить сложившиеся государственные и личностные отношения.

– Допустим, – сказал я, почему-то испытывая лёгкое беспокойство. – И что с того?

– А то, что обнародование таких документов может сильно изменить отношение общества и к самому событию, и к тем силам, которые к нему причастны.

– Постойте… Что за силы?

– Почём я знаю? Люди, или организации, или государства… Важно, что ещё вчера в России к ним относились вполне лояльно. Их считали дружественными, порядочными, надёжными. А сегодня, после публикации документов, общество как бы прозрело. В его сознании произошло возмущение. И через какое-то время эта общественная реакция, передавшись правительству, может вызвать резонанс в виде перемен в государственной политике…

– По отношению к указанным силам?

– Именно так. Архивы – дело страшное, Дмитрий Петрович. В них лежат и ждут своего часа бомбы почище той, что народовольцы метнули в Александра Второго, – закончил чуть ли не шёпотом.

Версия, конечно, любопытная, новый поворот в начатом расследовании… Мысли Ульянова заслуживали внимания, однако были туманны, слегка хаотичны и нуждались в систематизации. Проще говоря, требовалось разложить их по полочкам. Этим я и занялся. Ульянов ассистировал.

– Итак, Кирилл Сергеевич, вы считаете, что, копаясь в архивах, Себряков нашёл документы, серьёзно компрометирующие или разоблачающие некую… ну, скажем пока, силу… и решил эти документы опубликовать. Научная сенсация и так далее. Верно?

– Не считаю, а лишь предполагаю… Верно.

– Далее, о намерении Себрякова каким-то образом становится известно той самой силе. Понятно, что она компрометации боится.

– Естественно.

– Степень опасения столь велика, что к Себрякову подсылают преступника, чья задача – во что бы то ни стало найти и изъять документы. А заодно и убрать профессора. Так?

– В точку.

– Однако профессор умирает раньше, чем преступник сумел выжать из него место хранения документов. Что теперь? Убийца проникает к помощнику профессора, надеясь получить нужные сведения от него. А дальше… дальше можно лишь гадать.

Ульянов засмеялся.

– А до этого мы чем занимались? – спросил с интересом.

– Гадание гаданию рознь, – возразил я. – Пока что, при всей умозрительности, мы оставались в рамках логики. А вот выдал что-либо Варакин убийце или не выдал – это уже в чистом виде кофейная гуща. Пятьдесят на пятьдесят.

– Ну, предположим, что выдал.

– Тогда преступник с помощью выбитых из Варакина сведений находит нужные документы и ложится на дно. И у нас по-прежнему никаких зацепок. Хотя…

Я коротко задумался. Ульянов смотрел на меня с нетерпением.

– Те двое, о которых сказала Филатова. Которые шли за Варакиным, – произнёс я наконец.

– Так что же?

– Первый, по её словам, – крепкий, невысокий человек, шёл вразвалку. Это очень похоже на беднягу Еремеева, царство ему небесное. Он, кстати, и должен был следовать за Варакиным.

– Тогда, выходит, второй, идущий за ними, – это и есть убийца?

– Логически рассуждая, вполне возможно. Филатова заметила, что он хромал на правую ногу. Да ещё сильно. Вот вам и первая зацепка. – Закурив очередную папиросу, добавил со вздохом: – Она же пока и единственная.

Ульянов педантично пригладил щёточку аккуратно подстриженных усов.

– Ну, отчего же единственная, – сказал неожиданно.

Кирилл Ульянов

Великое дело опыт. Накапливаясь в подсознании, он порой выдаёт неожиданные решения или подсказки. Вот как сейчас.

– Я, кажется, упоминал вам, Дмитрий Петрович, что пришлось мне поучаствовать в Русско-японской войне, – начал медленно, продолжая обдумывать внезапно пришедшую мысль.

– Воевали? – с интересом спросил Морохин.

– Ну, не то чтобы воевал, а… ну, скажем, работал. У нашей службы своя специфика.

Хотя, откровенно говоря, пришлось и повоевать. Под Мукденом, и на Сахалине, и не только. На фронтах порой возникали ситуации, когда контрразведывательная работа отступала на второй план – приходилось браться за оружие, исполняя офицерский долг… Но не суть.

– Насмотрелся я на японцев, – и в бою, и в плену. Много у них интересного, совершенно другая цивилизация. Умеют такое, что нам и не снилось.

– Это что же?

– В Японии настоящий культ боевых искусств. Подчёркиваю: искусств. Не в том смысле, чтобы на передовой с винтовкой бегать и в неприятеля палить, а чтобы побеждать врага с помощью одних лишь рук и ног.

Морохин только хмыкнул.

– У нас в любой деревне таких искусников полна околица. Кому хочешь скулу своротят.

– Скулу, говорите… А с места подпрыгнуть на аршин-полтора[5] и с разворота в воздухе ногой ударить противника – хоть в грудь, хоть в голову? А ребром ладони разбить тыкву или сломать палку? А сложенными пальцами руки пробить грудную клетку и вырвать у живого человека сердце? Я уж молчу про невероятную быстроту и реакцию. Настоящий мастер от любого удара уклонится.

Морохин почесал затылок, и было от чего.

– Какие-то вы сказки рассказываете, Кирилл Сергеевич, верится с трудом…

– Рассказываю то, что видел, главным образом своими глазами, – возразил я. – Конечно, далеко не всякий японец на такое способен, да и не каждому по чину. Чаще всего это самураи – мелкие дворяне из разорившихся. Чтобы достичь подобного боевого умения, нужны годы упорных тренировок. Но уж если наумелся, то это уже не человек. Это машина для убийства. И спаси бог его противника. – Выдержав паузу, спросил: – Вам это ничего не напоминает?

– Отчего же, напоминает, – хладнокровно сказал Морохин, ослабляя узел галстука.

– Вот и мне тоже. У нас на руках четыре трупа. Троим из них, попросту говоря, сломали шеи. Судмедэксперт счёл даже, что убийца использовал какую-то палку или доску. Вроде бы ничего другого тут и не придумаешь. Но если предположить, что убийца – японец, мастер боевых искусств, то ему сломать шейные позвонки ребром ладони раз плюнуть. И другого оружия, кроме собственной руки, ему не требуется.

– Очень удобно, – пробормотал Морохин. – Опять же, всегда при себе.

– То-то и оно…

Сотоварищ пожал плечами.

– Ну, вот, кое-что и прояснилось, – сказал утомлённо. – Ищем японца-самурая, сильно хромающего на правую ногу.

– Вы считаете, что я придумываю или преувеличиваю? – спросил я, уловив в реплике некий сарказм.

– Да нет, ваша версия вполне логична и многое объясняет. В другом дело. – Лицо Морохина приняло страдальческий оттенок. – Петербург – город огромный, и несколько сотен японцев здесь наверняка присутствуют. Всё это, вероятно, можно уточнить через полицейские управления: и где селятся, и чем занимаются… Но уж очень много вопросов возникает.

– Например?

– Например, каким образом в рамках следственных действий отличить японца от китайца, – буркнул Морохин.

– А если серьёзно?

– А если серьёзно, то я намерен изложить в виде служебной записки на имя директора департамента вашу версию насчёт архивной находки Себрякова и подать её через начальника отделения.

– Зачем же?

Морохин поднялся.

– Затем, – произнёс, отчеканив, – что в вашем варианте дело приобретает густую политическую окраску. И похоже, что вы правы. А коли так, пусть им жандармы занимаются. С меня и простой уголовщины достаточно.

Поднялся и я.

– Спихнуть дело о многочисленных убийствах на жандармов, конечно, было бы заманчиво, – сказал со вздохом. – Но не выйдет.

– А я всё-таки попытаюсь.

– Даже не пытайтесь. Политика здесь то ли присутствует, то ли нет. А вот масштабная уголовщина, извините, уже налицо. Забрать такое дело из рук полицейского следователя дураков не найдётся. (Морохин сердито блеснул очами.) Так что заниматься всё равно предстоит нам. Это плохая новость… Но есть и хорошая.

– Это какая же? – хмуро спросил Морохин.

Я дружески приобнял его за плечи.

– Дорогой Дмитрий Петрович! Теперь, когда визит мадемуазель Филатовой и всестороннее обсуждение дела позади, мы можем наконец пойти пообедать. И можем даже соблаговолить по рюмке коньяку…