Черная книжка

20

— В этом нет никакого смысла, — нервничает Пэтти Харни, шагая туда-сюда. Она не может ни собраться с мыслями, ни сдерживать эмоции. Последние две недели она чувствовала себя астронавтом-штурманом, который пытается прокладывать курс среди метеоров, атакующих со всех сторон. Хотя уже середина июня, она неделю не видела солнечного света и теперь иногда теряется, что сейчас на дворе — день или ночь.

— Ну, лично я ничего в этом не соображаю.

Ее брат Брендан — старший ребенок в семье — работает финансовым консультантом. Он переехал в Даллас после окончания колледжа, когда влюбился в девушку из Техаса. Брендан вертит головой влево и вправо, разминая шею и морщась. Он только что немного поспал — а точнее, подремал пару часиков, сидя на стуле. Рубашку он не снимает уже два дня. На воротнике и под мышками — пятна от пота. Волосы торчат в разные стороны — как в детстве, когда он боролся с младшим братом Айденом — вторым по счету ребенком в семье. Они тогда целыми днями занимались тем, что пытались положить друг друга на лопатки на полу подвального этажа.

Как говорится, черта помянешь, он и явится: Айден выходит из ванной. Он побрызгал водой на лицо и провел несколько раз мокрой ладонью по волосам (которые, как всегда, уж слишком длинные, с точки зрения Пэтти, хотя никто не спрашивал ее мнения по данному поводу). Айден был в разводе и жил в Сент-Луисе, где заведовал гимнастическим залом. Почему он не переехал обратно в Чикаго после расставания с женой, Пэтти не понимала.

— В чем ты ничего не соображаешь? — переспрашивает Айден.

— В том, что произошло, — уточняет Брендан. — В перестрелке.

— Мы все еще говорим об этом?

— Она говорит. — Брендан жестом показывает на Пэтти. — Папа считает: вполне понятно, что произошло. Кейт заходит, видит Билли в постели с той женщиной — Эми — и сгоряча начинает стрелять. Она убивает Эми, Билли тоже успевает сделать выстрел, но пуля достается и ему.

— Я не верю, — говорит Пэтти. — Просто не верю.

— Это имеет какое-то значение? — Айден вытирает лицо полотенцем. Он — фанатичный сторонник спортивного образа жизни, поэтому заведующий спортивным залом — хорошая должность для него. Его серая футболка «Рассел атлетик» маловата на пару размеров. У него поломанные уши бывшего борца, и выглядит он так, как будто все еще занимается борьбой. Он подходит к кровати и аккуратно прикасается пальцами к лодыжке Билли через простыню. — Имеет значение только то, что наш мальчик слишком крепок для того, чтобы его могла завалить какая-то чертова пуля.

Пэтти бросает взгляд на Билли. Тот кажется ей сейчас другим человеком — то есть не ее братом, не Билли: его голова забинтована, к телу подсоединено множество трубок и проводов, тянущихся к разнообразным приборчикам и мониторам. Часть черепа ему удалили, чтобы уменьшить опухоль в мозгу. Точнее говоря, врачи отделили часть черепа и положили на хранение в холод — где-то в больнице.

«Пожалуйста, вернись, Билли. Ты ведь смог как-то выкарабкаться. Ты сумел не умереть».

С момента того инцидента прошло два с половиной месяца, Билли перенес две хирургические операции. Прогноз был мрачен. Врач сообщил об этом им всем — ближайшим родственникам (Пэтти, ее братьям и отцу) — в такой манере, будто проводит занятие с учениками. «Когда речь идет о черепно-мозговой травме, — сказал он, — это как в недвижимости: большое значение имеет местонахождение».

Никто не счел его слова остроумными.

«Но есть и хорошие новости, — обрадовал врач. — Пуля прошла по прямой траектории от передней части к задней. Она не пересекала срединную линию, не задела ни стволовую часть мозга, ни зрительный бугор. Похоже, что она повредила одно полушарие и только одну долю. Пуля была низкоскоростная и летела по прямолинейной траектории. Отклонения от первоначального направления движения не произошло. Представьте себе крученый футбольный мяч, который вращается вокруг своей оси и вибрирует в полете. Так вот, пуля вращалась, но не вибрировала».

Пэтти поспешно заносила все его слова на бумагу — как секретарша, пишущая под диктовку, — толком не понимая смысла. Единственное, в чем она была уверена, — его слова и представляют собой «хорошие новости».

Плохие новости, по словам врача, заключаются в том, что произошла довольно длительная пауза в мозговой деятельности — около тридцати минут. Именно поэтому полицейские и парамедики поначалу подумали, что Билли уже на том свете. Он и правда был мертв. А затем вернулся к жизни. Такое, если верить доктору, случается, хотя и довольно редко.

«Так или иначе, организм Билли сумел выдержать огромные трудности, — продолжал врач. — Однако правда заключается в следующем: маловероятно, что он выживет. А если и выживет, мы не имеем возможности определить, какой ущерб причинен его мозгу. Мы можем делать предположения, но точно узнаем только после того, как он придет в сознание».

— Он поправится, — горячится Пэтти. — И он будет еще более здоровым, чем прежде.

— Именно так, — поддерживает сестру Айден.

— А еще он, возможно, будет доставлять еще больше хлопот, чем раньше, — добавляет Брендан.

— Он будет как главный герой фильма «Человек дождя».[28] Сможет запросто перемножать в уме большие числа. Впрочем, он и так умнее всех нас, вместе взятых.

Последняя реплика была правдой. У Билли был такой мозг, который все всегда тщательно просчитывал, и это позволяло его обладателю быть на десять шагов впереди остальных…

«Нет, у Билли не был, а есть такой мозг. Билли вернется. Да, он вернется. Ему просто необходимо возвратиться к нам».

— Я не могу здесь сидеть и ничего не делать. — Пэтти встает со стула.

— Нельзя сказать, что ты ничего не делаешь, — возражает Брендан. — Ты дежуришь около Билли.

— Мне нужно подышать свежим воздухом.

Она открывает дверь, выходит в коридор и сталкивается нос к носу с отцом.

— Проверьте еще раз, — говорит он кому-то по мобильному. — Я сказал — проверьте еще раз. Мне наплевать. Такого не может быть. — Он нажимает кнопку «отбой», поворачивается и замечает Пэтти. — А-а, малышка…

— Чего не может быть?

Отец поспешно сует гаджет в карман — словно спрятав телефон, можно спрятать тайну.

— Пэтти, иди домой и прими душ. И поспи. Я обещаю, что…

— Чего не может быть, папа? — не унимается Пэтти.

Отец выглядит ужасно: он так же измучен, как и остальные близкие родственники. За последние две недели он заметно постарел.

— Такого результата баллистической экспертизы не может быть, — признается он. — Там, видимо, какая-то ошибка.

— Расскажи мне подробнее, папа.

— Я… они… это… этого не может быть…

Отец заключает Пэтти в объятия. За последние две недели он обнимал ее больше, чем за всю предыдущую жизнь — даже когда шесть лет назад умерла мама.

Он шепчет ей на ухо:

— Я уверен: здесь какая-то неточность, — чуть не плачет он. — Пришел результат баллистической экспертизы той перестрелки. Эми Лентини убита не из пистолета Кейт. Она убита из пистолета Билли.

Пэтти отстраняется:

— Что?

Отец опускает взгляд в пол, кивает.

— Эксперты утверждают, что первым огонь открыл Билли. Он застрелил Эми, а затем навел пистолет на Кейт, но та выстрелила одновременно с ним.

Пэтти чувствует, как внутри все переворачивается:

— Нет… Нет… Я… Нет.

— Такого не может быть. — Отец Пэтти, начальник следственного управления, проводит ладонью по редеющим волосам. — Такого не может быть.

21

Пэтти теряет чувство времени. Она бродит по коридорам больницы, не желая удаляться слишком далеко от Билли, но и сидеть спокойно она не в состоянии.

Все как-то не так. Вся эта сцена в квартире Эми. А теперь они еще говорят, будто Билли выстрелил первым. Билли убил Эми Лентини?

Нет, такого не может быть. Она знает, что это неправда.

«Теперь тебе уж точно-преточно нужно вернуться, Билли. Ты должен рассказать, что же произошло на самом деле. Должен очистить свое имя от грязи. Нельзя позволить, чтобы тебя вспоминали таким. Ты обязан вернуться, обязательно должен вернуться, а иначе во всем буду виновата я…»

Стоп. Сколько она, Пэтти, бродит по коридорам? А если уже пришел врач? Будет очень обидно, если она просидела в чертовой палате более десяти часов, а доктор пришел как раз в тот небольшой промежуток времени, когда она отсутствовала. «Готова поспорить, что произошло именно так. Готова поспорить, что он решил зайти как раз тогда, когда меня нет…»

Она находит лифт и с силой жмет на кнопку — такое количество раз и с такой силой, что, похоже, выводит его из строя.

— Ну же! — кричит она лифту. Люди начинают оборачиваться в ее сторону.

«Да не крутите вы головами! Попробуйте потерять брата — единственного человека, который в полной мере понимал вас, и единственного человека, которому вы доверяли в этом жутком мире. А затем расскажите мне о хороших манерах…»

Двери лифта открываются. Внутри — два пожилых пациента в креслах на колесах. Позади кресел выстроились родственники помоложе.

«Пожалуйста, не оставляй меня, Билли. Подумать только, что́ они теперь о тебе говорят. Я знаю, что все неправда. Помоги мне очистить твое имя. Вернись ко мне, Билли. Пожалуйста, вернись, пожалуйста, вернись, иначе во всем буду виновата я…»

Двери лифта открываются. Пэтти бегом устремляется по коридору, наталкивается на тележку, в которой перевозят еду, бормочет какие-то извинения…

Перед дверью в палату стоит женщина в халате и брюках из хлопчатобумажной ткани — одежде, которую надевают врачи перед хирургической операцией. Миниатюрная афроамериканка. Волосы заплетены в тугие косички.

— Доктор! — кричит Пэтти.

Женщина оборачивается. Она облачена в одежду медиков, но она не врач.

Ее зовут Ким Бинс, она репортер из «Чикаго-П-П», интернет-издания, посвященного политике и преступлениям в Чикаго. Прошлой зимой и нынешней весной издание ежедневно — по одному в день — предавало огласке имена знаменитостей, замеченных в регулярном посещении теперь уже печально известного особняка в районе Голд-Коуст, где был арестован мэр.

— Пэтти? — Женщина приподнимает бровь. — Привет!

— Вы… — Ладони Пэтти сжимаются в кулаки.

Ким Бинс — безусловно, красивая женщина, которая в свое время чуть было не стала суперзвездой на сцене чикагских теленовостей, но выяснилось, что она слишком необъективна и писала заказные статейки в рамках темы, которую освещала, — похищение людей в данном регионе. Теперь она, возможно, решила, что история с особняком-борделем позволит ей вернуть благосклонность чикагских СМИ.

Если бы Ким занималась лишь тем, что сообщала публике имена знаменитостей, застуканных в особняке, Пэтти сочла бы ее очередным шакалом из медиа.

Но она никогда не простит того, как продажная журналистка поступила с Билли.

— Спокойно, Пэтти. Я на вашей стороне.

— Вы ни на чьей стороне, только на своей. — Пэтти вплотную приближается к Ким. — У вас есть пять секунд, чтобы убраться отсюда, или я вас арестую.

— Вы собираетесь задержать репортера?

— Нет, нарушителя, переодевшегося в хирурга. Журналиста, который не имеет права посещать отделение интенсивной терапии и беспокоить родственников. Или же фотографировать человека, который находится в коме…

— Я всего лишь хочу узнать ваше мнение.

— Пять секунд, — повторяет Пэтти. — Одна… две… три…

— Пэтти…

— Четыре…

— Послушайте меня, Пэтти…

Пэтти с размаху дает Ким звонкую пощечину, от которой та едва не падает на пол. Женщина бросает на сестру Билли гневный взгляд.

— Пять, — заканчивает отсчет Пэтти.

— Я могу быть и вашим другом, и вашим врагом, — предупреждает Ким. — Не забывайте об этом.

Пэтти наблюдает за тем, как Ким направляется к лифту и шагает внутрь. Пэтти разворачивается, шумно вздыхает и заходит в палату. Айден и Брендан смеются.

— …Пэтти изображала Марию, держащую на руках младенца Иисуса, — рассказывает Брендан, как бы разговаривая с Билли. — А ты играл Иосифа. Все, что вы должны были делать, — так это сидеть, пока три волхва приносят дары младенцу Иисусу. Вам, по-моему, даже ничего не нужно было говорить, да?

Брендан, сидя на краю кровати и держа руку Билли, смотрит на Айдена, который заправляет другой край постели.

Айден смеется так заливисто, что даже не может говорить.

Пэтти чувствует, как к лицу приливает кровь. Она очень хорошо помнит тот эпизод. Им с Билли было по шесть, и они показывали небольшую рождественскую сценку для родителей. Билли на протяжении всего действа должен был молчать.

— Во время сценки миссис Джинджер, так сказать, шепчет вам, ребятишкам, что вы должны делать, а родители сидят на дерьмовых складывающихся стульях, и вдруг ты совершенно неожиданно поднимаешь руку и спрашиваешь: «Миссис Джинджер, а как Мария могла родить ребенка, если она была девственницей?»

Айден и Брендан начинают хохотать. Пэтти — тоже. Смех разряжает обстановку, помогает снять напряжение, и ей становится легче.

Айден торопится рассказать, что было дальше:

— Тогда миссис Джинджер пытается заставить тебя замолчать. Она шипит что-то вроде: «Тихо, Билли, т-с-с, Билли, тихонечко», но некоторые из родителей уже хихикают. И прежде чем она успевает подойти к тебе, ты сообщаешь: «А мой папа говорит, что Марии, должно быть, нелегко было объяснить все это Иосифу».

Взрослые начинают хохотать. Кульминационный момент! Мама пришла в ужас. Отец обозлился. Он, в общем-то, не был ярым католиком: говорил, что работа отняла у него веру, — но мама регулярно ходила в церковь едва ли не до самой смерти.

Айден хохочет до слез. Когда смех стихает, эмоции постепенно меняются на противоположные — как на «американских горках», когда за взлетом неизбежно следует падение. Брендан, старший брат, который всегда пытается поднять всем остальным настроение, гладит руку Билли.

— Ты помнишь это, не так ли, приятель? Ты «порвал» публику.

Айден отходит от кровати. Из глаз капают слезы. Такой крупный, мускулистый парень — и по щекам текут слезы! Пэтти помнит, как он плакал, когда умерла мама, но до этого никогда не проронил ни слезинки.

— Мне кажется, что едва ли не вчера Билли был в такой же больнице, как эта.

— Да уж, — соглашается Брендан. — Три чертовых года назад. Ты можешь в это поверить?

Айден качает головой:

— Он уже начал становиться на ноги, понимаете? Я имею в виду, что почти пришел в себя после событий трехгодичной давности — и вдруг происходит это.

— Ага, тут собрались четыре комика. — В палату заходит Майк Голдбергер — Гоулди.

Своей фразой он напомнил прозвище, которое использовалось по отношению к отпрыскам Харни, когда они еще были детьми.

Братья Пэтти здороваются с Гоулди, которого знают много лет, и он обещает подежурить у кровати Билли, пока они сходят перекусят.

Брендан берет Билли за ногу:

— Никуда не уходи, пока меня здесь не будет, братишка, а не то я надеру тебе задницу.

Братья уходят, а Гоулди бросает на Пэтти быстрый взгляд.

— Отец рассказал тебе о результатах баллистической экспертизы? — спрашивает он.

Пэтти кивает.

— Ситуация скверная, — морщит лоб Гоулди. — И похоже, что будет еще хуже.

22

— Ну и как дела у нашего парня? — задает вопрос Гоулди.

— Ну ты же знаешь, каково это — разговаривать с врачами, — отвечает Пэтти. — У них одни только предположения и долгое вступление перед каждой репликой. В общем, хотя мне и не хочется накаркать, но они считают, что Билли не выживет.

Да, перспектива весьма мрачная.

— Говорят, что он каким-то чудом сумел уцепиться за жизнь. Я имею в виду, что он в течение некоторого времени был уже, в общем-то, мертв.

Я был мертв?

— Да, я помню.

Хм, как сказал когда-то Марк Твен, «слухи о моей смерти сильно преувеличены».

Впрочем, живым я себя тоже не чувствую. Не ощущаю ни рук, ни ног. И ничего не вижу. Однако я слышу, хотя голоса звучат приглушенно — как если бы я находился в неком замкнутом пространстве. Например, как человеческий эмбрион внутри утробы.

— А еще, по их словам, непонятно, что он будет из себя представлять, если все-таки выживет.

Может, буду чем-то вроде овоща и изо рта у меня будет течь слюна?

— Он может стать совершенно другим человеком.

Некоторые люди, наверное, скажут, что оно и к лучшему.

— Он может полностью потерять память.

Ну, я помню тебя, Пэтти. И Гоулди помню. И Марка Твена.

И номер моего значка. И число «пи» до десятичного разряда.

Но не помню, как здесь оказался.

— Я слышал, хирургические операции прошли успешно, — продолжает Гоулди.

— Да, настолько успешно, насколько возможно. Знаешь, ему удалили кусочек задней части черепа, чтобы устранить отечность.

Подождите-ка — у меня нет части черепа? Что, черт побери, со мной произошло? Эй, малышка Пэтти, а ты не хочешь слегка ввести в курс дела тех из нас, кто только начал вникать в смысл разговора?

— Врачи утверждают, что пуля не задела левое полушарие, — рассказывает Пэтти. — То есть ту часть мозга, которая управляет способностью говорить.

Ага, кое-что проясняется. Я получил пулю в мозг? Похоже, что в его правую часть.

Значит, я проведу оставшуюся жизнь в кресле-каталке, но у меня, по крайней мере, сохранится «способность говорить», потому я смогу членораздельно попросить медсестру принести мне еще яблочного пюре.

— Ну что же, это хорошо.

«Медсестра! Я хочу яблочного пюре! Кого я должен здесь убить, чтобы получить еще порцию яблочного пюре, а?»

— Да, отец действительно рассказал мне о результатах баллистической экспертизы. Он считает, что такого не может быть. Да, такого не может быть, Гоулди.

— Я знаю, знаю. Твой папа заставил провести экспертизу еще раз. Но, по правде говоря, разве бывало такое, чтобы результаты подобного исследования оказались неправильными?

— Стрелял не Билли, — заявляет Пэтти.

Я в кого-то стрелял? В кого?.. Надеюсь, в того парня, который выстрелил в меня.

— Готов поспорить, что это обрадует мэра, — говорит Гоулди. — По крайней мере, его адвокатов.

Мэра? С какой стати мэр Фрэнсис Делани стал бы проявлять ко мне интерес?

Может, я стрелял в него?

Вспоминай, парень. Что ты помнишь?

Я помню… убийство. Убийство студентки. Думаю, студентки из Чикагского университета. Затем… затем что?

Затем — ничего. Ничего, кроме пустого экрана.

Я помню Стюарта…

…иногда, в самые трудные моменты, я клал свою ладонь на его руку, но мы не смотрели друг на друга… Мы оба сдерживали слезы, не желая показывать, как нам хочется плакать…

…анекдоты… Старик смеялся так жадно, что становился похож на «хлопающий» автомобильный двигатель, и казалось, что он вот-вот изрыгнет из себя легкие…

…мы смеялись, чтобы не плакать…

Я помню, когда это закончилось. У меня было такое ощущение, как будто…

…как будто я хочу умереть.

Я больше не хочу ничего вспоминать. Не хочу ничего вспоминать.

— Что это было? Ты слышала? Этот звук издал… Билли?

— Билли! Билли, ты меня слышишь?

Я слышу тебя, Пэтти, но сейчас я хочу уйти…

— Стюарт, — произнес Гоулди. — Мне показалось, что он сказал «Стюарт». Кто такой Стюарт?

— Старик в больнице, помнишь? В те времена, когда Билли практически жил там…

— Да, конечно.

— Его внучку сбила машина. Билли и Стюарт пробыли там вместе несколько недель. И очень сильно сдружились.

Я не хочу вспоминать…

— Билли, ты с нами, приятель?

— Билли, я твоя сестра. Ты меня слышишь?

— Алло, Брендан, это Гоулди. Нам кажется, Билли что-то сказал. Хорошо, поторопитесь.

— Билли, тебе нужно вернуться. Пожалуйста, братишка. Ты можешь это сделать.

Я не знаю как… Не знаю даже, хочу ли…

— Сделай это для меня, Билли. Ты мне нужен. Мы тебя любим, Билли. Все твои близкие родственники здесь. Брендан, Айден, папа. И Гоулди здесь. Вернись, Билли. Мы ждем твоего возвращения.

Я что-то чувствую.

Слезу Пэтти на моей щеке.

А еще — свет. Ослепительный свет прямо в глаза.

23

— Я знала. — Пэтти вот-вот расплачется. — Знала, что ты вернешься.

Я окидываю комнату взглядом. Глаза при этом движутся медленно — словно они забиты песком. Брендан и Айден. Папа. Гоулди. Все стоят вокруг меня, и каждый норовит прикоснуться. Как будто хотят крепко меня обнять, но осознают, какой я хрупкий и уязвимый.

Я чувствую себя отчужденным от всего, что происходит, — будто бы просто смотрю кино, в котором главный герой — не я. Родственники сгрудились вокруг меня, рассматривают, как музейный экспонат («Не стесняйтесь, вы можете его трогать руками»), или как будто участвуют в религиозном акте исцеления («Прикоснись ко мне, и болезнь уйдет»).

Я пытаюсь что-то сказать, но изо рта не вырывается ни единого звука.

Я мертв?

Все погружается в темноту.

Глаза открываются снова. Вокруг меня — все те же люди. Пэтти по-прежнему плачет. Айден — сентиментальный здоровяк — тоже стоит со слезами на глазах.

— Ты в больнице, — объясняет Пэтти. — В тебя попала пуля. Но ты поправишься.

Это я уже слышал. По крайней мере, то, что из меня извлекли пулю. Если мне не изменяет память, Пэтти, ты сказала Гоулди, что я, возможно, никогда не буду таким, как прежде.

— Одна какая-то пуля такого парня не завалит.

Эти слова произнес Брендан, старший из моих братьев. Он в нашей семье главный оптимист.

Все опять погружается в темноту.

Я мертв?

Снова появляется свет. Глаза постепенно привыкают. В комнате — те же люди. Папа, мои братья и сестра. Три комика плюс я, четвертый. Плюс Гоулди. Все они склонились надо мной.

— Еще нет, — произносит Пэтти.

— Она права, — соглашается Брендан.

Права насчет чего? Я пытаюсь что-то сказать, но у меня не получается. Думать, значит, я вполне могу, а вот произнести свои мысли — нет.

— Нам нужно знать.

Это папа.

— Еще нет.

Это Пэтти. Затем она добавляет более решительным тоном:

— Он только начал просыпаться.

Айден наклоняется надо мной:

— Как дела, приятель?

Я не могу ответить.

— Скажи что-нибудь для меня. Например, вот это: «Игроки „Чикаго Кабс“[29] позорные молокососы».

Брендан:

— Скажи: «Вы арестованы».

Айден:

— А как насчет «Поцелуй мою белую ирландскую задницу»?

— Послушай, я приехал из Далласа, — обращается ко мне Брендан. — Наименьшее, что ты можешь сделать, — сказать «Привет!» своему старшему брату. Или, может, дать тебе подзатыльник?

— Не слушай этого неблагодарного типа, — снова вступает в разговор Айден. — Ты и так сделал ему одолжение, заставив хотя бы ненадолго уехать из Техаса. Ты бывал когда-нибудь в Далласе? Там все носят ковбойские сапоги и шляпы с широкими полями.

— И это говорит парень, который ходит на работу в майке на лямках и в шортах.

— Я, по крайней мере, не коверкаю слова, как в Техасе.

Да уж, явно мои родственнички.

— Ты мог бы сделать нам всем одолжение, Билли, — включается Пэтти. — Прикажи своим придурковатым братьям заткнуться.

— Кого ты называешь придурковатым, а? — взъерепенился Брендан. — Я окончил университет с самыми высокими показателями в группе.

— Тоже мне университет — Уэслианский, — бурчит Айден себе под нос.

— А что, по-твоему, представляет собой Университет Рузвельта? Гарвард Среднего Запада?[30]

Да, точно мои родственники.

Я чуть-чуть приоткрываю рот. Пэтти, которая, по-видимому, наблюдает за мной, замечает это и поднимает руку, требуя тишины.

Я чувствую себя младенцем, над кроваткой которого склонились родители. «Он сейчас что-то скажет! Он произнесет первое слово!»

И я произношу первое слово, чувствуя, как все склонились надо мной ради столь важного момента и таращатся, как на диковинку.

— Гу-гу-га-га, — говорю я.

Никто знает, как реагировать: лица у всех окаменели, на них — растерянное выражение, брови удивленно приподняты, лбы нахмурены. Все затаили дыхание.

Я снова открываю рот. Все еще ниже наклоняются надо мной — с таким видом, будто рассматривают чашку Петри.[31]

— Я… просто шучу, — шепчу я.

Напряжение резко спадает — его сменяет чувство облегчения и желание шутить.

— Ах ты кусок дерьма!

Айден, качая головой, пускает слезу.

— О-о, ты явно к нам вернулся. — Брендан тихонечко жмет мне руку. — Он вернулся! Комик вернулся!

— Ты смог это сделать, — не в силах сдерживать эмоции, шепчет мне Пэтти. — Ты смог, Билли, ты смог.

24

То да, то нет. То свет, то темнота. Я то прихожу в сознание, то теряю его и не имею ни малейшего понятия, какое сейчас время суток и день недели. Моих обычных источников информации у меня сейчас нет. Зрение еще недостаточно острое, чтобы рассмотреть электронные часы, висящие на противоположной стене. Я нахожусь во внутреннем помещении отделения интенсивной терапии — здесь нет ни солнечного света, ни ночной темноты. Меня кормят через трубочку, а потому моя еда не отличается разнообразием — никакого тебе омлета и курицы с рисом. Мне все еще трудно пошевелить губами и сконцентрировать внимание, чтобы что-то сказать, поэтому я пытаюсь беречь силы для решения более животрепещущих вопросов, нежели проблема, который сейчас час: три дня или два ночи.

Я измеряю течение времени совсем другим способом, а именно наблюдая за изменениями во внешнем облике моей сестры. С того момента, как я первый раз открыл глаза, Пэтти приходила в трех вариантах одежды, а значит, либо я три дня назад вышел из комы, либо она очень-очень любит менять наряды.

Папа появляется не так часто: начальник следственного управления — высокая должность, и он не может запросто оставлять место службы в рабочее время. Братья все время где-то здесь, в больнице, но много времени проводят в коридоре, разговаривая по телефону со своими домочадцами или же по ноутбуку с друзьями и сослуживцами в Далласе и Сент-Луисе.

Две постоянные величины для меня — Гоулди и Пэтти. Их я обнаруживал рядом с собой почти каждый раз, когда открывал глаза.

Все они чего-то недоговаривали. Я задавал вопросы, но получал лишь уклончивые ответы типа «Сосредоточься на своем выздоровлении» или «Мы сможем поговорить об этом позже».

Я спрашивал, в результате чего я сюда угодил.

Интересовался, кто в меня выстрелил. И в кого выстрелил я.

Однако чаще требовал сказать, где сейчас Кейт.

Я могу думать цельными предложениями — по крайней мере, мне кажется, что могу. Однако когда открываю рот, все начинает путаться. Связь между поврежденным мозгом и ртом подобна сигналу, который я получаю на смартфон, когда еду на автомобиле по южной части Чикаго. Иногда она функционирует хорошо, иногда — плохо, а порой — вообще отсутствует.

Но я вообще-то не парализован. Все во мне работает. Работает не очень хорошо, пока еще не полностью, но в общем и целом со мной все в порядке.

Я теперь помню, как арестовывал мэра. Память об этом эпизоде вернулась ко мне, когда я увидел сестру в зеленой футболке с трилистником.[32] Сегодня она одета во что-то коричневое. Значит, это произошло накануне. Вчера ко мне вернулась память о той облаве и последовавшем за ней потоке дерьма. Я помню, что суперинтендант полиции был рассержен, а прокурор штата поручила какой-то женщине — умопомрачительной красавице — провести расследование относительно нас с Кейт, чтобы выяснить, не стащил ли я в особняке маленькую черную книжку.

Ежедневно — с каждой сменой наряда Пэтти — я вспоминаю что-нибудь еще.

Я теперь помню, как звали ту женщину, которая занималась специальными расследованиями: Эми Лентини.

Знаю, что меня временно отстранили от выполнения служебных обязанностей. Кейт — тоже.

Припоминаю, как разговаривал в кафе с Гоулди и выдвигал предположение, что вся эта заварушка вызвана отнюдь не дурацкой черной книжкой. Книжка — лишь повод, чтобы разделаться со мной. Помню, что мне пришло в голову, будто кто-то догадался о моей тайной работе на отдел внутренних дел и использовал арест мэра, чтобы нейтрализовать меня.

Стоп! Теперь память обрывается. Да, именно на этом моменте она заканчивается облаком дыма. Дальнейшие воспоминания похожи на автомобиль, мчащийся прочь и оставляющий меня стоять в пыли.

Мой врач — индеец по имени Памереш — сказал, что память о большинстве событий рано или поздно вернется, но, возможно, произошедшие трагические события сотрутся навсегда. «Вы, возможно, никогда не вспомните перестрелку и то, что случилось непосредственно перед ней, — сказал он. — Это называется ретроградной амнезией».

Пэтти забавляется со смартфоном, что-то бубня себе под нос и не замечая, что я снова открыл глаза. Она выглядит очень усталой, очень бледной, очень измученной.

Детство у Пэтти было нелегким. С ней много нянчились, три брата опекали и защищали малышку, но она никогда не могла избавиться от ощущения неуверенности, которое всегда терзало ее, особенно когда ее сравнивали со мной, братом-близнецом. Я никогда не понимал, что во мне такого особенного, но с ее точки зрения превосходил ее буквально во всем: и умнее, и лучше сложен, и общительнее, и симпатичнее. Мне не понять, почему она так думала. Что-то втемяшилось ей в башку еще в детстве и уже не покидало никогда — нечто такое, что вызывало у нее комплекс неполноценности.

Но это никогда не отражалось на наших отношениях. Какие бы чувства она ни испытывала по отношению ко мне, они никогда не были направлены против меня. Мы были дружными и в самые лучшие, и в самые ужасные моменты жизни. Когда три года назад произошли те события, Пэтти восприняла их так же болезненно, как я сам: почти так, как будто это произошло с ней.

— Кейт, — говорю я, даже не пытаясь составить из слов внятное предложение.

Пэтти отрывает взгляд от смартфона.

— Доброе утро, солнышко, — улыбается она, наклоняется и осторожно целует меня в лоб.

Моя голова побрита и сильно забинтована (часть черепа по-прежнему хранится где-то в воздухонепроницаемой стеклянной банке), и я все еще подсоединен трубками и проводами к различным приборам. Они меня кормят, следят за деятельностью моего мозга и сердца и даже массируют конечности при помощи электрических импульсов, чтобы не нарушалась циркуляция крови.

— Кейт, — снова говорю я, встречаясь с Пэтти взглядом. — Пожалуйста.

Пэтти отводит глаза в сторону и задумывается. Мы с ней в комнате вдвоем. Даже Гоулди сейчас нет.

Она пытается прикоснуться к моему лицу или другой части головы, но голова почти вся забинтована. Ее глаза наполняются слезами. Она, возможно, уже выплакала столько слез, что их хватило бы для Ниагарского водопада. Мне очень жаль, что я так поступаю по отношению к ней, но мне необходимо кое-что выяснить, и я знаю — она расскажет, если рядом не будет никого, кто смог бы ее остановить.

— Кейт мертва, Билли. Погибла в ходе перестрелки. Ты выжил, а она — нет.

Изо рта вырывается какой-то звук. Похоже, тихий стон.

Я так и думал. Было бы трудно представить другую причину, по которой Кейт не пришла навестить меня. Но когда я услышал правду — получил подтверждение, что-то хрустнуло внутри меня, как ломающаяся ветка.

— Мы не знаем, что произошло, — разводит руками Пэтти.

Я подвел Кейт. Я должен был прикрывать ее сзади. Именно это обязан делать напарник. А я не сделал.

Эх, Кейт. Эх, Кейт…

— Кто… Кто…

Пэтти смотрит на меня, и ее пугает вопрос, который я хочу задать. Поврежден мой мозг или нет, но я могу читать Пэтти, как книгу. Она понимает, о чем я пытаюсь спросить: «Кто убил Кейт?»

— Мы не знаем, что произошло, — повторяет она, но на этот раз менее уверенно — просто машинально пытаясь защититься от следующих вопросов. — Мы не знаем.

Чем больше она повторяет, тем отчетливее я понимаю: она врет. Но зачем бы ей скрывать правду? Зачем ей нужно, чтобы я не знал, кто убил Кейт?

Нет. Нет. Этого не может быть.

Кажется, по моим венам потек яд, а грудь придавило что-то тяжелое, мешающее дышать. Некоторые из приборов начинают издавать какой-то шум, звенеть и свистеть. Пэтти нажимает кнопку вызова медсестры.

Дверь распахивается, и в палату стремительно заходят врачи и медсестры.

Пэтти, прежде чем отойти в сторону, наклоняется надо мной и шепчет:

— Что бы тебе ни говорили о произошедшем, не верь никому.

25

— Плохая идея, — морщится Пэтти. — Ужасная идея.

Это лучшая из идей, появившихся у меня за четырнадцать недель, которые я нахожусь здесь.

Я засовываю руку в рукав рубашки:

— Мне наплевать. Я больше не останусь здесь даже на одну ночь.

Я ничего не имею против больницы, где со мной обращались наилучшим образом. Окно палаты, в которую меня поместили, выходит на озеро, и это замечательно, хотя и напоминает вид из окна квартиры Кейт в районе Лейквью. Сотрудники клиники, которые со мной работают, очень добрые люди и проявляют по отношению ко мне больше терпения, чем к ребенку: уговаривают сделать «еще один шаг» или еще одно упражнение на тренировку бицепса при помощи десятифунтовой[33] гантели, или произнести ту ли иную тренировочную скороговорку, или в очередной раз посчитать от двадцати до одного.

Поначалу было довольно мучительно, но благодаря этому они подняли меня на ноги. Теперь я умею самостоятельно одеваться, принимать пищу и даже ходить (хотя и с тростью). Могу изъясняться законченными предложениями, читать и писать. Зрение почти пришло в норму. А чувство юмора — хорошо это или плохо — никуда не делось.

Да и череп полностью восстановлен — спасибо вам большое! Волосы перестали виться, и сейчас они такой длины, как будто меня подстригли под машинку. Я похудел примерно на двадцать фунтов. У меня имеется шрам в том месте, где в мозг вошла пуля, но все остальные следы ремонта, который врачи произвели на моей башке, скрыты волосами. Конечно, если присмотреться, то по всей верхней и задней части головы можно заметить шрамы, похожие на нарисованные на карте автомобильные дороги, но с этим вполне можно жить. Я осознаю: тот факт, что я вообще выжил, — это своего рода маленькое чудо.

В общем, я собираюсь покинуть больницу! Через девяносто восемь дней после того, как мне в мозг угодила пуля.

— Необходимо продлить реабилитацию еще по меньшей мере на месяц, — приводит доводы Пэтти.

— Я буду это делать в качестве амбулаторного больного. Или вообще дома. На работу возвращаться пока не собираюсь.

Нужно пройти соответствующий медосмотр, прежде чем мне разрешат снова заняться работой — даже за письменным столом. Многие из знакомых мне полицейских охотно взяли бы отпуск по болезни — в качестве своего рода обычного оплачиваемого отпуска. Многие, но не я. Для меня невыносима мысль, что я не буду делать ничего, кроме как сидеть на диване и смотреть телевизионные игры, ток-шоу и сериалы. Я что-нибудь придумаю. Займусь главным образом тем, что стану готовить себя к возвращению на службу.

Но вовсе не поэтому я хочу уехать отсюда домой.

Да, я схожу с ума от тоски в четырех стенах. Да, я хочу снова быть полицейским.

Однако истинная причина заключается в том, что я не хочу ни от кого зависеть. Ближайшие родственники — особенно Пэтти — контролируют мой доступ к информации и новостям. Все, что мне известно о той перестрелке через четырнадцать недель, — так это то, что были обнаружены застреленными три человека и двое из них — Эми Лентини и Кейт — оказались мертвы. А я все еще цеплялся за жизнь. Еще мне известно, что перестрелка произошла в квартире Эми Лентини.

И хотя ни Пэтти, ни кто-либо другой этого еще не подтвердили, но создается впечатление, будто все думают, что Кейт застрелил я.

Я не пытался развивать эту тему. Как только натолкнулся на сопротивление, как только все начали давать уклончивые ответы, я решил занять выжидательную позицию. Ведь можно добиться наибольших результатов, если уйти на задний план, строить из себя потешного и безобидного парня, балагура, младшего братишку, четвертого комика. Можно добиться лучших результатов, если тебя не воспринимают всерьез и недооценивают.

Значит, именно так я и поступлю. Буду изображать из себя парня, выздоравливающего после черепно-мозговой травмы, — пока еще неполноценного. Парня, который двигается, действует и даже думает медленно. Человека, который, вполне возможно, уже никогда не будет таким, как раньше, а потому не представляет никакой опасности.

Пусть все они так думают.

Я не знаю, каким образом попал в квартиру Эми в тот день, когда случилась перестрелка. Не помню ни одного обстоятельства, которое привело к этому. Не помню, что происходило в предшествующие дни и даже недели. И я не могу себе даже представить, зачем, черт побери, стал бы стрелять в свою напарницу.

Но я это обязательно выясню.

26

— Детектив.

В комнату заходит женщина — высокая, худая, с зачесанными назад пепельными волосами. Она в очках в черной оправе, красном платье без рукавов и туфлях на высоких каблуках. Стараюсь не таращиться на нее, потому что я — джентльмен.

— Я — доктор Яго́да, — представляется она.

Я поднимаюсь со стула и жму ей руку:

— Билли Харни.

Она садится напротив. Шикарные стулья с высокой спинкой, обитые кожей. Мне кажется, что я нахожусь в читальном зале. Чего нам сейчас не хватает — так это камина и бокалов с бренди.

У нее не только приятный вид — от нее исходит замечательный запах. Ее духи — освежающие, не приторные, не навязчивые.

На темных стенах — дипломы Гарвардского и Йельского университетов и сертификаты, выданные различными ассоциациями психологов.

— Как это будет происходить? — спрашиваю я. — Я сообщу, что моя мамочка не заботилась обо мне должным образом? А затем я осозна́ю… — Я трясу кулаками и кусаю губу — будто и в самом деле вдруг что-то осознал относительно самого себя. — Я осозна́ю, что… я отнюдь не плохой человек! Затем мы оба зальемся слезами, и я обрету душевный покой.

Она слушает тираду с невозмутимым выражением лица, по которому трудно что-либо определить.

— А как, с вашей точки зрения, это должно происходить?

— Сказать правду?

— Желательно.

— Я совсем не хочу здесь находиться.

— Никогда бы не подумала.

— Но у меня нет выбора. В управлении говорят, что я обязательно должен пообщаться с психиатром. Ну вы знаете — по причине моей травмы и всего такого прочего.

Она прищуривает глаза. Смотрит на меня оценивающим взглядом психиатра.

— Вы уже делали это раньше, — говорит она. — Три года назад.

— И три года назад мне совсем не хотелось.

— Но вам помогло?

— Практически нет.

— Ага. — Она хлопает в ладоши и наклоняется вперед. Нас с ней разделяет стол — маленький круглый деревянный стол, похожий на те, что широко используются на Ближнем Востоке. — Что вы надеетесь получить на этот раз?

— Я надеюсь выбраться отсюда — и точка, — признаюсь я. — Не обижайтесь, но психиатр мне не нужен.

— Почему вы полагаете, что не нуждаетесь в психиатре?

Я смотрю на нее.

— Вы просто задаете вопросы — только и всего, да? А можете что-нибудь сказать в утвердительном тоне?

— Хотите утверждений? — Она позволяет себе слегка улыбнуться, хотя вообще-то выражение лица у нее абсолютно бесстрастное. Но сейчас она, по крайней мере, чуть-чуть пошутила.

— А что за фамилия такая — Ягода? — издеваюсь я.

Она откидывается на спинку стула и скрещивает ноги.

— Польская, — говорит она.

— Знаете, сколько нужно поляков, чтобы вкрутить лампочку? — спрашиваю я. — Трое. Один будет держать лампочку, а двое других — вращать стул, на котором он стоит.

— А знаете, сколько для этого нужно полицейских? — парирует она. — Трое. Один будет вкручивать лампочку, а двое других — нарушать гражданские права стоящего рядом чернокожего.

Ну что же, она неплохо отшутилась.

— А знаете, какая самая тоненькая книга из всех, когда-либо написанных? «Полный перечень польских героев-воинов».

— А вот ирландцы — те на славу послужили человечеству.

Я мог бы упомянуть пиво и картошечку, но сдерживаюсь.

— Может, вы просто поставите диагноз и отправите меня восвояси? — предлагаю я. — Давайте сойдемся на посттравматическом стрессе. Выпишите мне рецепт, и я обещаю, что буду принимать лекарства.

Она наклоняет голову набок.

— Я неплохо выполняю свою работу, детектив, но почему-то сомневаюсь, что готова поставить полный диагноз после того, как пообщаюсь с вами в течение пяти минут и прочту вашу медицинскую карту.

— Меня вполне устроит и неполный диагноз.

— Ага, устроит и неполный? Это легко, — говорит она. — Вы — конченый псих.

Я смеюсь. Смеюсь впервые за довольно долгое время. Ну ладно, разговор с ней может заставить меня пару раз хихикнуть, но он все равно представляет собой пустую трату времени.

Я поднимаюсь со стула.

— Еще увидимся, доктор, — прощаюсь я.

— Вы необычайно умный, — отзывается она, когда я уже направляюсь к двери. — Намного умнее, чем пытаетесь продемонстрировать. Вы эмоционально травмированы — вероятно, в результате трагедии трехлетней давности, а также недавних событий, — но вы прячете свое нутро за имиджем остряка и комика. Юмор — ваш щит. Вы за ним прячетесь. Возможно, прячетесь так долго, что уже сами этого не осознаете.

Я ничего не отвечаю. Стою неподвижно.

Она поворачивается и смотрит на меня, приподняв брови. Я отвожу взгляд.

— Вы сломлены, разбиты на части, — продолжает она. — Вы это знаете, и я это знаю. Но я могу помочь вам собрать себя в единое целое. Кто знает, возможно, даже могу вернуть вам память.

Я бросаю взгляд на дверь и даже протягиваю к ней руку.

— Давайте, уходите, если хотите. Я не буду вас останавливать. Примите решение, Билли.

Я убираю руку от двери, неспешно поворачиваюсь и бросаю взгляд на психиатра. Затем возвращаюсь к своему стулу и медленно сажусь.

— Вы можете вернуть мне память?

— Этого я не гарантирую, — признается она. — Но я — ваш единственный шанс.