Черная книжка

82

— Детектив Кэтрин Фентон была отвергнутой женщиной, — говорит мой адвокат Стилсон Томита, прислонившись к краю оконного проема в своем офисе. За ним в окне видно реку Чикаго и мост Уэллс-стрит. — Женщиной, которая хотела Билли Харни, но не смогла его добиться. А если не смогла она, значит, не смог никто.

Ух ты! Это круто.

— У нее была мимолетная связь с Билли, но она хотела большего, а Билли — нет. Более того, Билли начал встречаться с другой женщиной, а именно с Эми Лентини. Воспрепятствовать этому у Кейт никак не получалось, поэтому она пошла на крайности. Она перепробовала все. Эдакая Гленн Клоуз в фильме «Роковое влечение». Если не считать того, что она — полицейский, который живет в мире оружия и насилия. Когда у нее ничего не получилось, она не стала горевать и злиться, стоя перед кухонной плитой, а решила поквитаться с Билли посредством совершения убийств. Она убила Рамона Диллавоу, зная, что Билли будет подозреваемым. Она убила Джо Вашингтона после того, как Джо встретился с Билли в метро, — опять же понимая, на кого падет подозрение. Затем она подложила орудие преступления в подвал дома Билли, зная, что это его погубит. Если он сломал ей жизнь, то она, в свою очередь, испортит жизнь ему.

А я было подумал, что его вступительные слова звучат круто.

— Всего лишь за несколько дней до перестрелки она присылала Билли свои фотографии в полуобнаженном виде — в том числе и снимок, на котором она приставляет дуло пистолета к голове, угрожая самоубийством, если он ее проигнорирует. И когда он не ответил взаимностью, что она написала ему в сообщении? «У тебя был шанс. Помни что я давала тебе шанс».

Я не помню этой эсэмэски. Не помню сексуальных фотографий, которые она вроде бы мне присылала. Они — где-то внутри черной дыры, образовавшейся в моей памяти. Единственная причина, по которой мы о них знаем, — нам сообщили представители обвинения.

— Двумя днями позже, — продолжает Стилсон, — она направляется на квартиру Эми Лентини и обнаруживает Билли и Эми лежащими в постели. Это стало последней каплей. Она выхватывает пистолет. Билли, чей пистолет лежит рядом, на прикроватном столике, тоже хватается за оружие, чтобы открыть ответный огонь. Его пистолет выстреливает, и в начавшейся суматохе пуля случайно попадает в Эми — еще до того, как Кейт и Билли стреляют друг в друга.

Стилсон ослабляет узел на галстуке, тянет его вниз и расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. Я знаком со Стилсоном Томитой еще с тех времен, когда был ребенком, а он и мой отец — новоиспеченными полицейскими, работающими в поте лица. Затем он закончил юридический факультет и стал прокурором, но впоследствии, когда возникла необходимость платить за обучение в колледже своих четырех отпрысков, «переметнулся» к адвокатам. Стилсон представляет собой классического жителя Чикаго со смешанной кровью: его отец — иммигрант первого поколения из Японии, который открыл швейную мастерскую в районе Линкольн-Парк; мать на все сто пятьдесят процентов ирландка из южной части Чикаго, в роду которой были сплошь и рядом полицейские еще со времен Великой депрессии.[70] Глядя на него, видишь больше Ирландии, чем Азии, но черты его лица недостаточно отчетливы, чтобы понять его происхождение. Он, бывало, шутил, что люди при первой встрече не могут для себя решить, кто он — итальянец, грек или латиноамериканец.

Но кто бы он ни был по национальности, он все еще выглядит как полицейский, которым когда-то был, — красноватый цвет лица, глубоко посаженные глаза человека, видавшего мерзопакостный отстой системы уголовного судопроизводства, ее уродство, безысходность, горечь и в конечном счете безнадежность. Он и сажал людей за решетку, и защищал их. По обе стороны баррикад есть свои трудности, и это заметно по его осунувшемуся лицу.

Я обвел взглядом собравшихся в офисе близких мне людей: сестру Пэтти, отца и лейтенанта Майка Голдбергера, который для меня, можно сказать, почти второй отец. Все они размышляют над тем, что́ только что прозвучало, — то есть над кратким изложением речи Стилсона на суде в мою защиту.

До суда остается меньше недели, и обвинение уже представило доказательства. Мы вдвоем со Стилсоном ломали голову над общими версиями построения моей защиты в течение нескольких недель, но теперь пришло время перейти к конкретике. Теперь нам известно все, что у них имеется против меня. Пришло время окончательно выработать план, проверить и перепроверить его — так сказать, прицениться и вылепить из имеющихся сведений, как из глины, самые лучшие доводы, на какие мы только способны.

— Мой пистолет случайно выстрелил и пуля угодила в Эми? — спрашиваю я. — Это был несчастный случай?

— Ну, Эми была убита из твоего пистолета, а не из пистолета Кейт. Они могут это доказать. — Стилсон пожимает плечами. — Если у тебя имеется объяснение получше, я слушаю очень внимательно.

Когда твое самое лучшее объяснение — просто какая-то чушь, то ситуация выглядит не очень обнадеживающей.

Стилсон, видя выражение моего лица, слегка наклоняет голову и кивает.

— Мы используем то, что у нас есть, — говорит он, — и это самая лучшая из имеющихся версий, Билли.

— Единственная версия, — уточняет Пэтти.

— Нет, не единственная, — возражаю я. — Они утверждают, что я был коррумпированным полицейским, так? Они утверждают, что я «крышевал» бордель, получая за это деньги, что прокурор штата вела относительно меня расследование и что я убил всех, чтобы замести следы. Мы могли бы сказать то же о Кейт. Или о Визе. Или о них обоих.

— Да, но никаких улик против них нет. — Пэтти отталкивается от стены, к которой она прислонилась, и опускает руки, которые только что были скрещены на груди. — Нет доказательств, что кто-то занимался «крышеванием». Нет никакой маленькой черной книжки. Это выдумка.

— Нет никакой маленькой черной книжки? — переспрашиваю я.

— Они ее так и не нашли, — отвечает она. — Значит, для присяжных ее не существует.

— Я согласен с Пэтти, — говорит Стилсон. — Послушай, Билли. Мы начнем с того, что скажем: обвинение сплошь и рядом основывается на домыслах. Нет доказательств, что имело место «крышевание», а значит, невозможно доказать, что имела место попытка замести следы. Затем мы дадим присяжным вполне привлекательную альтернативу. — Стилсон берет увеличенные копии эротических фотографий, которые Кейт присылала мне на смартфон. — Это — женщина, чье сердце было разбито и которая отчаянно пыталась привлечь твое внимание. У каждого из присяжных заседателей, я тебе гарантирую, в какой-то момент их жизни сердце было разбито. Все они знают, как тяжело быть отвергнутым. От переживаний они, по-видимому, никого не убивали и не подставляли — с этим я соглашусь, но они вполне могут себе представить, какие чувства она испытывала.

Я смотрю на Гоулди — он опускает глаза в пол и морщится.

Затем бросаю взгляд на отца — тот, прищурившись, подносит ладонь к лицу.

И, наконец, поворачиваюсь к Пэтти — она кивает в знак согласия.

— Кейт была психически неустойчивой женщиной, потерявшей контроль над собой, — говорит она. — Вот твоя версия. Не было никакой коррупции. И не было никакой маленькой черной книжки.

83

Пэтти бежит по прогулочной дорожке в сторону севера. На нее то и дело набрасывается яростный ветер. Справа от нее беснуется, словно разыгравшийся непослушный ребенок, озеро Мичиган, а слева снуют туда-сюда по магистрали Лейк-Шор-драйв автомобили. Погода все еще теплая, но если находиться рядом с озером, кажется, что ты совсем в другой климатической зоне. Это была одна из особенностей Чикаго, которая ей всегда очень нравилась: возможность удрать из бетонных джунглей и оказаться на песчаном берегу огромного водоема, где можно послушать, как шелест накатывающихся на берег волн и шуршание шин мчащихся по дороге автомобилей сливаются в одну своеобразную симфонию.

Пэтти чувствует себя здесь в одиночестве, но не физически. Вокруг нее полно людей на велосипедах, роликовых коньках и просто прогуливающихся пешком. Ей на этой бетонной прогулочной дорожке встречаются и веселые компании, ноздри периодически щекочет запах марихуаны.

Пэтти чувствует себя здесь в одиночестве совсем в другом смысле. Она ощущает себя полностью, абсолютно одинокой в самом важном смысле.

Она вбегает по дорожке в парк Линкольна. Ветер ослабевает. Ее ступни — можно сказать, с радостью — начинают ощущать под собой мягкий песок на берегу озера, резко контрастирующий с неумолимым бетоном дорожки. Она, как любой хороший бегун, испытывает удовольствие от своих занятий. В груди у нее, правда, ощущение жжения. Расплата за долгий бег. Но у нее возникает желание бежать до тех пор, пока ноги не вспыхнут от напряжения ярким пламенем и пока ее сердце не взорвется.

Суд над Билли начнется через два дня.

Пробежав в сторону севера через парк Линкольна мимо района Лейквью, она сворачивает в сторону гавани Монтроуз-харбор. Там она останавливается на минутку, чтобы отдохнуть, и, восстанавливая дыхание, наклоняется вперед и упирается руками в колени.

Гавань все еще почти полностью забита яхтами, катерами и прочими прогулочными судами, потому что, хотя лето заканчивается, погода по-прежнему теплая. Большинство из владельцев судов попытаются использовать для прогулок по озеру едва ли не каждый погожий день сезона, прежде чем отправят свои катера на зимний отдых.

Пэтти идет вдоль причала: узкая полоса бетона, перпендикулярное ответвление футов на сто дальше в озеро, маяк в конце причала. Здесь нет ничего, кроме этой узкой полосы твердого покрытия, хлещущего ветра и озерной воды — глубокой и беспокойной.

Пэтти останавливается и осматривается по сторонам. К югу от нее высятся строения города — массивные и внушительные. Рядом с ними чувствуешь себя очень маленьким. Иногда.

А перед ней — озеро, похожее на бесконечно большую черную дыру.

«Я смогу это сделать, — размышляет Пэтти. — Нужно всего лишь на пару секунд поддаться соблазну — и все закончится. Никто никогда не узнает».

Они как-то раз приходили сюда вдвоем с Билли — после окончания средней школы. Они были тогда такими молодыми и полными энергии и надежд! Они уселись на краю причала, свесили ноги, открыли бутылку «Джонни уокер ред» и стали отхлебывать из нее, болтая ногами. Ветер ерошил им волосы. Они пообещали друг другу, что станут полицейскими, как их отец, и будут работать вместе и прикрывать друг другу спину. Всегда.

Пэтти начинает дрожать: сильный ветер и холодный воздух быстро остужают ее тело.

А озеро словно бы танцует вокруг нее и зовет.

«Я смогу это сделать. Никто не узнает».

«Да, — решает она. — Следовало сделать это уже давно».

Она засовывает пальцы в кармашек своих шорт. Кармашек такой маленький, что в него можно положить разве что ключ или несколько свернутых в трубочку банкнот. Или флешку.

Флешку, которую она украла из квартиры Эми Лентини за день до ее гибели. Флешку, хранящую в себе маленькую черную книжку.

«Просто сделай это», — мысленно подзадоривает себя Пэтти.

Она держит малюсенькую флешку на ладони. Затем обхватывает ее пальцами и сжимает ладонь в кулак. Глядя вдаль на темное, бесконечное озеро, отводит руку назад и изгибается, как подающий в бейсболе.

Ветер подхватит флешку, но она не настолько легкая, чтобы не утонуть после того, как шлепнется в воду. Да, она достаточно тяжелая. Она опустится на самое дно озера Мичиган — туда, где глубина воды футов сто, а потом ее унесет подводное течение, и она исчезнет навсегда.

Пэтти отводит руку еще дальше назад. У нее всегда были довольно сильные и ловкие руки («довольно сильные и ловкие как для девочки» — всегда добавляли те, кто об этом говорил). Но Билли сложен лучше.

Раньше Билли вообще был лучше во всем.

Раньше, но не сейчас.

84

Вечером накануне суда я иду на прогулку.

Шагаю в сторону северо-востока по направлению к району Бактаун, петляя среди других прохожих и выискивая признаки жизни — оживленные разговоры в ресторанах под открытым небом, запах жареного мяса и лука, визг автомобильных шин и звуки клаксонов. Иногда я все еще вижу мелькнувшее в толпе лицо Эми или слышу ее голос в своих грезах, но это постепенно увядает, случается с каждым днем все реже и реже и становится все менее отчетливым.

Мои ноги в хорошем состоянии: я уже почти не хромаю. Бедра, правда, в последние дни побаливают. Врачи говорят, что я уж слишком стараюсь переносить вес тела на здоровую ногу, чтобы ослабить нагрузку на больную. А в общем и целом чувствую себя хорошо. Стилсон, мой адвокат, советует войти в зал суда с тростью, хромая и сутулясь. Он хочет, чтобы я выглядел пострадавшим — дескать, я жертва, а не убийца. Ну, как те гангстеры, которые грабят, запугивают и убивают, а угодив за решетку, появляются в зале суда в инвалидных колясках и с кислородными баллонами.

Пройдя мили четыре, не меньше, я направляюсь обратно в свой район. Я чувствую себя довольно хорошо. После прогулки мышцы размялись и частично ушло психическое напряжение. Но ожидание предстоящего суда все еще заметно давит на плечи.

Я знаю, чем все закончится. Мы будем доблестно сражаться, и присяжные, возможно, поверят, что Кейт в своих домогательствах по отношению ко мне зашла уж слишком далеко. Но кто кого сможет обмануть? Только чудо могло бы спасти меня от обвинения в четырех убийствах, и только чудом можно убедить присяжных в том, что это Кейт совершала преступления и инсценировки, потому что не смогла меня добиться.

«Опять это ощущение…»

Я остановился на тротуаре как вкопанный и повернулся на сто восемьдесят градусов. Позади меня никого не видно. Я никого не могу схватить за руку. Я никого не вижу и не слышу. Но я чувствую это.

За мной кто-то следит.

Я опять повернулся на 180 градусов и пошел дальше. На перекресток выезжает — и, похоже, замедляет ход — золотистый джип. Водитель, как мне кажется, посматривает на меня. Мне его не очень хорошо видно, поскольку уже сгустились сумерки, и он уезжает прочь, прежде чем мне удается что-либо рассмотреть. Я даже не успеваю заметить номерной знак.

Я поворачиваю за угол, чтобы направиться непосредственно к своему дому, и снова останавливаюсь.

На пороге дома кто-то сидит.

Я подхожу ближе. Уже так темно, что я никак не могу разглядеть…

Ой, да это же мой папа. Я не сразу узнал его в бейсбольной кепке.

— Ты не против, если я погуляю вместе с тобой? — спрашивает он, когда я подхожу совсем близко.

Он поднимается, и мы идем мимо моего дома дальше по улице. Воздух приятный. Такое в Чикаго бывает не всегда. Обычно у нас после лета почти сразу начинается зима — лишь с очень коротенькой осенью между ними.

— Мы с твоей матерью когда-то частенько гуляли вместе, — рассказывает он. — После того как вы с Пэтти уехали учиться в колледж, а мы остались вдвоем. Она говорила, что такие прогулки меня успокаивают. Они изгоняли из меня всех демонов, которые вселялись за долгий рабочий день.

Ветер усиливается. Он приносит запах дождя. Папа крутит большое кольцо с ключами вокруг своего пальца.

— Я не хотел, чтобы ты стал полицейским, — признается он. — Ты это знал?

Нет, я не знал. Я полагал, что ничто не вселит в него столько гордости, как тот факт, что сын пошел по его стопам.

— А затем, — продолжает он, — когда ты принес присягу, я поклялся, что не буду вмешиваться в твою карьеру. Не буду дергать за веревочки, помогая тебе продвигаться вперед. Не буду тебя опекать. — Он кивает как бы самому себе и вздыхает. — Я подумал, что это лучший из подарков, которые я мог бы тебе сделать. Позволить тебе всего добиваться своими силами, чтобы ты осознавал, что я не расчищал перед тобой дорожку. Но мне все же следовало присматривать за тобой повнимательнее. Нужно было добиваться…

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему. Отец смотрит прямо мне в глаза.

— Папа, я вовсе не коррумпированный полицейский, — уверяю я. — Я никогда не брал взяток — даже десяти центов. Я никого не «крышевал». Я никого не убивал.

Он смотрит на меня долгим одобряющим родительским взглядом.

— Я знаю, — говорит он.

— Нет, ты не знаешь. Ты на это надеешься. Потому что думаешь, если я — коррумпированный полицейский, то вина лежит на тебе, потому что не присматривал за мной.

Он ничего не отвечает. Он сжимает челюсти и прищуривается. Мне на мгновение кажется, что он сейчас не удержится и расплачется, хотя мой отец никогда себе такого не позволял. Однако сейчас эмоции рвутся на поверхность, как пузырьки воздуха в воде.

Я не могу себе отчетливо представить, каково это — видеть, как твой сын предстанет перед судом по обвинению в убийстве. Я могу лишь смутно догадываться. Могу предположить, что папа вспоминает обо всех играх Малой лиги, концертах на фортепиано и школьных пьесах, которые он пропустил, потому что был очень занят на работе и стремился к продвижению по службе. В те времена он вполне мог взять меня на руки и рассказать, как сильно меня любит, вместо того чтобы сдержанно кивнуть в знак одобрения или слегка похлопать по плечу.

Сейчас он играет в жестокую игру под названием «А что, если…». А что, если бы он проводил со мной больше времени? А что, если бы он внимательнее присматривался, как я работаю?

— Я пришел сюда не для психоанализа, — меняет тему отец.

— Нет?

— Я пришел сюда, — говорит он, — потому что хочу предложить тебе выход из ситуации.

85

— Выход из ситуации, — эхом отзываюсь я. — И как же из нее выйти?

— Вопрос состоит не в том, как, — уточняет он, — а в каком направлении.

— Вопрос состоит… — И тут до меня доходит: — Ты предлагаешь мне пуститься в бега?

Он вздыхает и переминается с ноги на ногу.

— Если ты сам захочешь, — произносит он, глядя на тротуар.

— Ты шутишь.

Он снова поднимает глаза на меня и качает головой:

— Нет, я не шучу.

— Меня выпустили под залог, и этот залог — твой дом, — напоминаю я. — Если я дам деру, ты потеряешь…

— Ты думаешь, для меня так важен дом? — Он сплевывает. — Пусть они забирают чертов дом. Мне он уже все равно больше не нужен. Я — вдовец, а живу в хоромах с пятью спальнями…

— Они посадят тебя в тюрьму.

Папа смотрит в небо и почесывает затянувшийся порез от бритвы.

Я отступаю на шаг назад и окидываю его взглядом.

— Похоже, ты говоришь серьезно, — вздыхаю я.

— Никогда в своей жизни я не говорил ничего более серьезно, сынок. Мы можем вывезти тебя сегодня вечером. Вывезти за границу. Для начала, я так подумал, в Мексику. У одного бывшего полицейского там есть домишко возле Плая-дель-Кармен. Сначала мы отвезем тебя туда, а затем, возможно, в Южную Америку.

— Я сдал свой паспорт.

— Да, ты его сдал. Но мы можем достать тебе документы. А затем нам придется…

— Я не хочу этого слышать, папа. Я даже не хочу…

Я запинаюсь на середине предложения:

— А кто это «мы»?

Папа кивает на свою «Тойоту», припаркованную у противоположного тротуара. Я ее даже не заметил. Но теперь, присмотревшись, увидел на переднем сиденье Гоулди.

Папа и Гоулди готовы поставить на кон свою карьеру и свою свободу. Ком подступает к горлу от осознания того, как сильно они за меня переживают. Выходит, что жертвами всех этих событий могут стать не только те, кто погиб, и тот, кому грозит тюрьма — то есть я, но и кое-кто еще.

— Билли, мы вполне можем это сделать. Сегодня вечером. Я могу раздобыть автомобиль и документы, и ты сможешь пересечь границу до того, как станет известно, что ты уехал. У меня есть кое-какие деньги. Не очень много, но есть. Их хватит. У нас обоих есть одноразовые телефоны — мы можем общаться и координировать действия. Это вполне можно сделать, сынок. Ты и сам знаешь, что можно.

Пока он все это говорил, во мне все больше и больше росло неприятие его слов. Я поднимаю руки вверх:

— А что будет с тобой?

— Не переживай по поводу того, что будет со мной. Я… — Он пожимает плечами. — Конечно, меня будут подозревать. Просто нужно действовать по-умному. Не оставлять следов. — Он кивает. — Я готов рискнуть.

— А Пэтти? Я даже не попрощаюсь с Пэтти? И никогда ее больше не увижу?

Папа смотрит куда-то вдаль и морщится. Когда он показывает, что ему больно, он напоминает мне мою сестру.

— Твоей сестре явно приятнее будет знать, что ты живешь на каком-то пляже, наведываешься в бар и трахаешь местных женщин, чем общаться с тобой через стеклянное окно в тюрьме «Стейтвилл» до конца твоих дней. Она будет рада, что у тебя есть хоть какая-то, но жизнь.

Я щипаю себя за переносицу и хмыкаю.

Свобода. Похожая на теплый бриз. Я чувствую ее на своем языке. Чувствую, как она растекается во мне вместе с кровью. Еще один шанс. Новая жизнь.

Отец подходит ближе и хватает меня за руку.

— Позволь мне сделать это для тебя, — шепчет он, пытаясь скрыть дрожь в голосе. — Ты ведь не зря выжил, сынок. Ты мог умереть в той спальне. Ты должен был умереть от такого ранения, но ты не умер. Ты преодолел все трудности и вернулся к нам. Ты сделал это не для того, чтобы провести остаток своей жизни в бетонной камере. У тебя есть второй шанс. У меня есть второй…

Я вырываю свою руку.

С неба слышатся какие-то звуки. Первые признаки надвигающейся непогоды, тучи темнеют.

Он прокашливается, вытирает глаза рукавом, берет себя в руки и снова загоняет эмоции в привычное место — туда, где их не видно.

— Тебе нечем защититься, — сетует он. — На суде ты проиграешь. Судья будет вынужден приговорить тебя к пожизненному заключению. Если ты попытаешься сбежать и тебя поймают, то какая разница? Они не могут приговорить тебя к чему-то большему, чем пожизненное.

Мы оба это прекрасно понимаем. Мое дело — проигрышное, потому что я не могу ничего вспомнить. Я — немощный. Меня толкают на боксерский ринг со связанными за спиной руками.

— Такого же мнения была бы и твоя мама, — продолжает убеждать он.

— Нет, не… — Я поднимаю палец. — Мама не захотела бы, чтобы я брал на себя то, чего не делал.

Отец резко опускает руки и смотрит на меня так, как смотрел, когда я был ребенком — ребенком, который натворил что-то такое, что вызывает у него сильное раздражение.

Выражение разочарования и мольбы на его лице медленно меняется на что-то более темное и холодное. Что-то навязчивое и очень-очень грустное.

— Откуда ты знаешь, что не делал? — шепчет он. — Откуда ты знаешь?

86

Прокурор штата Маргарет Олсон стоит перед присяжными и застегивает пиджак своего мягкого серого костюма. Все стулья в зале суда заняты. Сидящие на них люди молчат в напряженном ожидании. Уже вторая половина дня. Первая половина ушла на выбор присяжных. Времени сегодня остается только на вступительную речь обвинения.

Олсон слегка поворачивается — так, чтобы можно было показывать в мою сторону жестами. Стилсон предупредил, что она будет это делать. Она, выдвигая против меня обвинения, будет показывать на меня рукой.

— Детектив Уильям Харни был коррумпированным полицейским, — говорит она. — Коррупционером, который знал, что его вот-вот разоблачат. Поэтому он попытался замести следы единственным способом, на какой был способен. Он убил ключевого свидетеля, убил своих коллег-полицейских, которые уже подбирались к нему, и убил прокурора, которому поручили проводить расследование.

Она поворачивается и показывает на меня, выставив указательный палец.

— Подсудимый убил четырех человек, поэтому обвиняется в четырех убийствах.

Я качаю головой, но не в нарочитой манере: «Клянусь, я этого не делал!» — а с ошеломленным видом. Так, как будто ее заявления настолько абсурдны, что они даже не заслуживают, чтобы на них отвечали.

— Подсудимый совершал одно из старейших из оговоренных в законодательстве преступлений, — продолжает она. — Он занимался «крышеванием». Если вы — полицейский, а кто-то занимается чем-то противозаконным, вы говорите ему: дай мне немного денег, а я сделаю так, что тебя не арестуют. Я буду твоей «крышей».

Она кивает и делает паузу, давая присяжным возможность вдуматься в ее слова. Убедить присяжных, являющихся жителями Чикаго, что какой-то полицейский коррумпирован, не сложнее, чем убедить Дональда Трампа, что он — яркая личность. Более того, половина из присяжных живут в пригородной части округа Кук, а многие жители пригорода считают, что мы в Чикаго только то и делаем, что занимаемся коррупцией.

Олсон рассказывает им про особняк-бордель в районе Голд-Коуст, показывает какую-то фотографию, напоминает о том, о чем они уже слышали на протяжении года из средств массовой информации, — о бывшем мэре, архиепископе и прочих богатых и знаменитых клиентах особняка-борделя.

— Подсудимый «крышевал» этот элитный публичный дом, — вещает она, — и до его разоблачения оставалось уже вот столечко. — Она разводит указательный и большой пальцы на расстояние в один дюйм, показывая, насколько мало оставалось до моего «разоблачения». — Офис прокурора штата по округу Кук — мой офис — проводил расследование относительно борделя. Прокурором, которому поручили руководить расследованием, была женщина, которую звали Эми Лентини.

Олсон кладет на высокую подставку огромную фотографию обаятельно улыбающейся Эми в форменной одежде прокурора.

— Эми вот-вот должна была разоблачить преступный бизнес. Она уже собиралась нагрянуть в бордель с облавой. Мы покажем вам запрос на ордер на обыск, который она составила. Из документа станет понятно, что она хотела найти в первую очередь: учетные записи. Маленькую черную книжку. Если вы занимаетесь каким-то бизнесом, вам необходимо вести учет совершаемых транзакций, не так ли?

Несколько присяжных в знак согласия кивают.

— Но это — незаконный бизнес, — продолжает она. — Вы берете с клиентов деньги за секс. Часть из этих денег даете полицейским за то, что вас прикрывают. Все это — незаконные действия. Такие учетные записи вы не доверите бухгалтеру и не покажете сотрудникам налогового управления.

Двое из присяжных смеются. Я всегда считал Маргарет Олсон упрямым тугодумом, но, надо признать, она сейчас умело перетягивает присяжных на свою сторону. Она говорит с ними простым языком, представляющим собой изящную смесь драматизма и непринужденности. Она — хороший политик.

Я недооценил ее, причем в очень неподходящее время.

— У Эми имелась информация, что менеджер секс-клуба ведет учетные записи прямо в особняке — то есть у нее есть так называемая маленькая черная книжка. Эми буквально через несколько дней собиралась устроить облаву в борделе и заполучить черную книжку. Иначе говоря, всего лишь через несколько дней у нее должны были появиться доказательства, в которых она нуждалась для разоблачения некоего коррумпированного чикагского полицейского. — Олсон делает шаг вправо. — Мы покажем вам ходатайство об ордере на обыск, которое готовила Эми. Вы выслушаете показания одного из прокуроров, привлеченных к тому расследованию. Но вы не услышите показаний Эми — прокурора, возглавлявшего расследование. Вы не услышите ее показаний, потому что подсудимый позаботился о том, чтобы уже никто и никогда не услышал никаких показаний Эми.

Она поворачивается и бросает на меня испепеляющий взгляд и медленно кивает.

— Подсудимый хитер, — продолжает она. — Да, очень хитер. Ему стало известно о расследовании, проводимом прокурором штата. Он узнал, что мы вот-вот устроим облаву в этом секс-клубе. Как же он в такой ситуации поступил? Он сделал нечто очень-очень умное.

Олсон делает выразительную паузу, в течение которой присяжные теряются в догадках, что же такого умного я сделал.

— Он сам устроил там облаву, — наконец говорит она. — Именно так: подсудимый, который являлся детективом, расследующим убийства, и должность и работа которого не имели абсолютно никакого отношения к нравам, проституции и всему такому прочему, внезапно устроил облаву в борделе и задержал всех, кто там находился.

Она разводит руки в стороны.

— Это была блестящая идея, позволившая достичь двух целей. Во-первых, замести следы. Из всех полицейских мира, которых вы могли бы заподозрить в «крышевании» публичного дома, вы лишь в самую последнюю очередь заподозрили бы того, кто сам устроил там облаву и разоблачил злачное заведение, не так ли? Это позволило подсудимому выглядеть невиновным.

Несколько присяжных кивают и что-то записывают в свои блокноты.

— Он поступил хитро, — трясет крючковатым пальцем Олсон. — Вторая цель — еще более важная — заключалась в том, чтобы найти записи публичного дома. Ворвавшись в особняк раньше Эми, подсудимый не позволил ей добраться до маленькой черной книжки. Он тайком забрал документ и уничтожил его.

Присяжные кивают: все вроде бы сходится.

— Но ведь есть еще и менеджер секс-клуба, не так ли? Я имею в виду, что, даже если маленькая черная книжка и пропала, о взятках полиции может рассказать менеджер. Эту женщину-менеджера звали Рамона Диллавоу. Именно она — Рамона Диллавоу — заведовала публичным домом.

Олсон ставит снимок Рамоны, сделанный на какой-то вечеринке, на вторую подставку — рядом с фотографией Эми, тем самым как бы устраивая своего рода парад жертв.

— Рамона все еще представляла для подсудимого угрозу. Более серьезную опасность, чем когда-либо раньше. Но и она, госпожа Диллавоу, тоже не сможет дать показаний по данному уголовному делу. Потому что подсудимый заставил ее замолчать навеки.

Я снова качаю головой, но я понимаю — и все в зале суда понимают, — что Маргарет Олсон сейчас искусно припирает меня к стенке.

Один адвокат как-то раз сказал, что 90 процентов судебных разбирательств выигрываются или же проигрываются в зависимости от того, какой была вступительная речь.

Олсон выставляет вперед руку и, согнув пальцы, начинает один за другим их разгибать.

— Факт: относительно подсудимого проводилось расследование на предмет коррупции, — говорит она, разгибая большой палец. — Факт: подсудимый, воспользовавшись служебным положением, ворвался в особняк, не позволив поставить точку нашим сотрудникам, проводившим вышеупомянутое расследование, и главная улика исчезла. Еще один факт: прокурор, который руководил расследованием, убит. И еще один: главный свидетель, который мог дать показания против подсудимого, убит.

Маргарет Олсон, сделав паузу, кивает.

— И мы еще только начинаем, — предупреждает она.

87

— Я говорила вам, что подсудимый хитер, — обращается Олсон к присяжным. — Он очень-очень коварен. Он знал, что Эми уже у него на хвосте. Он знал, что она подозревает его в похищении маленькой черной книжки. Вы выслушаете показания главного полицейского города — суперинтенданта полиции Тристана Дрискола. Он предстанет перед вами в качестве свидетеля, даст клятву говорить правду и только правду и расскажет, как Эми расспрашивала подсудимого после устроенной им облавы и обвиняла в том, что он украл маленькую черную книжку.

Олсон делает пару шагов в сторону и возвращается на место. Для человека, который тратит больше времени на участие в политических кампаниях, чем на работу в зале суда, она выступает просто блестяще. Ее явно кто-то тщательно подготовил. Сейчас она ведет себя как профессионал. Выступает со вступительной речью перед присяжными в суде надо мной и одновременно ведет агитацию в предвыборной борьбе за пост мэра, ибо внимание прессы и общественности приковано сейчас к этому процессу.

— И что же сделал подсудимый? Что сделал этот очень хитрый и довольно умный мужчина? Он начал встречаться с Эми. Он очаровал ее, соблазнил. Вам известна старая поговорка: «Держите друзей близко к себе, а врагов — еще ближе»? Подсудимый действовал именно так. Он приблизил к себе врага насколько возможно. Таким образом он мог контролировать Эми и быть в курсе ее расследования. Их отношения приобрели сексуальный характер и стали очень интенсивными. Эми влюбилась в подсудимого. — Олсон кладет ладонь себе на грудь. — Я не прошу вас верить мне на слово. Мать Эми — Мэри Энн Лентини — предстанет здесь перед вами и поведает, что рассказывала ей о подсудимом дочь. Эми призналась матери, что впервые в жизни влюбилась.

Эти слова подействовали на меня как внезапный удар в живот. Я отвел взгляд от Олсон и присяжных, как будто это могло как-то отдалить меня от услышанного.

— Надо выдержать, — шепчет мне Стилсон.

— Однако были ли их отношения по-настоящему близкими? Испытывал ли подсудимый искренние чувства к Эми или морочил ей голову исключительно ради того, чтобы быть в курсе расследования? Это в конечном счете предстоит решить вам. Но имейте в виду следующее: Эми была не единственной женщиной, которую подсудимому удалось затащить в постель. Он спал еще с одной. И знаете, с кем?

Олсон кладет на третью подставку большую фотографию Кейт.

— Детектив Кэтрин Фентон, его напарница, — провозглашает она. — Девушка работала с ним в паре более шести лет, и все эти годы их отношения были исключительно платоническими. Их, безусловно, можно назвать близкими, но никак не романтическими, не сексуальными. Затем произошла облава в особняке-борделе. Кэтрин находилась рядом с подсудимым. Где же ей еще быть — она же его напарница. А еще она стояла рядом с ним в офисе прокурора штата, когда Эми обвинила подсудимого в том, что он украл маленькую черную книжку. Кэтрин осознавала, что подозрение может пасть и на нее. Еще как может. Над ней нависла угроза стать соучастницей, не так ли? Поэтому Кэтрин Фентон начала смотреть на ситуацию с собственной точки зрения. И у нее появилось подозрение, что, возможно, ее напарник не такой, каким кажется, и что, возможно, Эми говорила правду — то есть что подсудимый и в самом деле украл маленькую черную книжку.

Олсон с легким хлопком сводит ладони вместе.

— И как подсудимый отреагировал, когда осознал, что у напарницы имеются кое-какие задние мысли относительно него?

Она поворачивается и смотрит на меня.

— Точно так же, как он поступил по отношению к Эми, — произносит она. — Он соблазнил ее. Установил с ней романтические отношения. И тоже очень интенсивные. Вы увидите и услышите подтверждение того, что — по крайней мере с Кэтрин — отношения подсудимого стали очень активными.

Ловко. Она схватила наши потенциальные доводы в мою защиту и, выставив в выгодном для себя свете, заткнула их нам в глотку.

— Но в конечном счете его личного обаяния оказалось недостаточно, — продолжает она. — Эми Лентини была хорошим прокурором, и она продолжала свое расследование. Кэтрин Фентон числилась хорошим детективом, и она тоже попыталась во всем разобраться. Хотя они обе были неравнодушны к подсудимому, улики против него накапливались. В конце концов детектив Фентон бросила обвинение подсудимому в лицо в квартире Эми. Вы увидите последний обмен эсэмэсками между Кэтрин и подсудимым, состоявшийся за несколько минут до того, как он убил обеих женщин.

На четвертую высокую подставку — рядом с фотографиями трех жертв якобы моих преступлений — Олсон водружает увеличенную распечатку сообщений, которыми в тот роковой день обменялись мы с Кейт.

Фентон: «Мне нужно с тобой поговорить».

Харни: «Не сейчас».

Фентон: «Я у входной двери открой».

Харни: «Ты у двери квартиры Эми?»

Фентон: «Да открой дверь прямо сейчас».

Харни: «Зачем мне это».

Фентон: «Затем что она знает о тебе идиот. Она знает и я знаю».

Олсон делает паузу, тем самым давая присяжным время прочесть сообщения. По мере ознакомления с текстом их брови поднимаются вверх, а рты слегка приоткрываются.

— «Она знает», — читает Олсон слова из последнего сообщения. — «Она знает о тебе… И я знаю». Подсудимого прижали к стенке две женщины, которых он пытался запутать и очаровать, чтобы они не заметили его преступлений. Его прижали к стенке, и у него не оставалось выбора. Он ликвидировал их обеих с интервалом в несколько минут… А теперь давайте поговорим о вещественных доказательствах, которые мы предъявим, — воодушевляется она.

Таких доказательств оказывается немало. Но это всего лишь сахарная глазурь на прекрасном торте, который только что испекла Маргарет Олсон. По реакции присяжных на ее слова и по их мрачным взглядам в мою сторону становится ясно, что я одной ногой в могиле. И свою лопату земли на эту мою могилу бросит каждый из них.

88

На следующее утро мой адвокат Стилсон Томита выступает с нашей вступительной речью, суть которой он уже изложил мне в своем офисе. Кейт, по его словам, представляла собой классическую «отвергнутую женщину». В составе присяжных было семь дам, и я больше всего переживал по поводу того, как они отреагируют на эти слова. Пэтти всегда говорила — и один раз мне подтвердила моя жена, — что никто не относится к женщинам более критично, чем другие женщины. Возможно. А если критика исходит от мужчины? Тут уж я не знаю. Стилсон использует имеющиеся у него доказательства — сексуальные фотографии и сообщения, в том числе и то из них, в котором сквозила скрытая угроза: «У тебя был шанс. Помни что я давала тебе шанс».

Но присяжным, похоже, это не кажется убедительным. Они весь прошедший вечер размышляли над тем, что услышали от Маргарет Олсон: что я был непорядочным, манипулировал людьми, соблазнил Кейт ради возможности держать ее в поле своего зрения — «держать врага поближе к себе». И каждый из доводов Стилсона, которые тот приводил в доказательство отчаяния и безумия Кейт, которая всеми способами домогалась меня, кажется им еще одним подтверждением, что мои манипуляции сработали.

Слово снова переходит к обвинению. Маргарет Олсон в течение трех последующих дней устраивает прямо-таки парад свидетелей, тщательно обосновывая обвинения в мой адрес.

Первой выступает Нгози Макнамара, заместитель прокурора штата, — красиво одетая молодая афроамериканка родом из Йоханнесбурга, что в Южно-Африканской Республике. Судя по фамилии, она вышла замуж за какого-то местного ирландца.

— По указанию Эми Лентини я помогала составлять запрос на ордер на обыск в особняке, — рассказывает она.

Маргарет Олсон кивает:

— Первое предложение третьего абзаца документа. Не могли бы вы прочесть, что там написано, чтобы это внесли в протокол, госпожа Макнамара?

Макнамара смотрит на свой экземпляр документа:

— «Нижеподписавшемуся лицу стало известно от ТО, что сделанные от руки записи, относящиеся к занятию проституцией и взяткам чикагской полиции, хранятся внутри здания».

— А что означает «ТО»?

— «Тайный осведомитель».

— А за чьей подписью был бы отправлен запрос?

— За подписью Эми Лентини, — отвечает Макнамара.

— Получается, у нее имелся тайный осведомитель?

— Да, имелся. Он сообщил, что Рамона Диллавоу ведет учетные записи внутри особняка. Нас прежде всего интересовали пометки о взятках, которые давались полицейскому управлению Чикаго.

— Эми говорила вам, кто был ее тайным осведомителем?

Макнамара, вспомнив что-то, улыбается и качает головой:

— Вытащить из нее эти сведения не помогли бы даже «Челюсти жизни».[71]

— Не помогли бы?

— Ей, конечно, в конце концов пришлось бы рассказать об информаторе судье, от которого она хотела получить ордер на обыск. Но если бы такой необходимости не было, Эми скорее забрала бы информацию с собой в могилу.

Олсон бросает взгляд на присяжных:

— Насколько вам известно, Эми действительно забрала ее с собой в могилу, не так ли?..

Суперинтендант полиции Тристан Дрискол, мой старинный «друг», одетый в униформу — хотя не провел ни одного дня на улицах города, борясь со всяким дерьмом, — заявил, приподняв подбородок и проговаривая слова очень четко и доходчиво, что Эми Лентини была убеждена в том, что именно я украл маленькую черную книжку во время облавы в особняке.

— Госпожа Лентини однозначно заявила, что детектив, расследующий убийства, не имел никаких оснований арестовывать кого бы то ни было за причастность к проституции, — вступает он. — И я согласился. Оснований действительно не было.

— А как отреагировал подсудимый?

— Он очень разволновался. Уже в самом конце разговора резко поднялся со стула и подскочил к ней почти вплотную. Я поначалу подумал, что он собирается напасть на нее.

— Протест, — поднимает руку Стилсон, стараясь в полной мере отработать высокую почасовую оплату. — Необоснованные нападки.

Судья удовлетворяет протест, тем самым отбивая выпад, который Тристан сделал в мою сторону, но как можно ликвидировать звон колокола, который уже зазвонил? «Сделайте вид, что вы его не слышали, господа присяжные (подмигивание), пусть даже нам всем и известно, что вы его слышали!»

Мэри Энн Лентини (мать Эми, очень похожая на нее — такие же темные глаза и черные волосы) со слезами на глазах сообщает, что дочь приехала ее навестить в город Аплтон в штате Висконсин и рассказала о знакомстве с одним мужчиной.

— Эми призналась, что впервые в жизни нашла человека, с которым могла бы связать будущее, — говорит мать Эми. — Она сказала, что влюбилась в полицейского, которого зовут Билли Харни.

Затем выступает Марк Мэдисон — специалист по сбору улик из полицейского управления Чикаго. Эдакий коренастый толстяк, который покрасил — причем неудачно — остаток волос на полулысой голове. Я знаю Марка далеко не один год. Чего ему меньше всего хочется — так это давать в суде показания против меня. Сейчас он даже не решается взглянуть в мою сторону.

— Да, — говорит он. — Я присутствовал во время обыска в доме Билли. Но лично я оружия в подвале не находил.

— Но, поскольку вы являетесь одним из специалистов по сбору улик, вам показали обнаруженное оружие?

— Да. Меня сначала позвали в некое помещение в подвале, похожее на кладовую. В коробке для сигар на одной из полок было обнаружено огнестрельное оружие.

— То самое оружие, описание которого вы только что дали? — спрашивает Олсон, показывая на пистолет в прозрачном пакете.

— Да, это оно, — соглашается Марк. — Я положил его в пакет и прикрепил бирку.

— Вы…

— Я инвентаризировал его, — не дает договорить он.

Олсон кивает:

— А было ли там какое-нибудь другое оружие?

— Был нож — обычный старый кухонный нож, который обнаружили под крышкой туалета в подвале, — отвечает он. — Я тоже его инвентаризировал.

— Этот? — Появляется еще один прозрачный пакет, в котором лежит нож.

— Да, это он.

— Насколько нам известно, вы получили указанные единицы оружия из рук человека, который их обнаружил?

— Думаю, да.

— И кто этот человек? — задает следующий вопрос Олсон. — Кто обнаружил пистолет и кухонный нож в подвале подсудимого? Один и тот же человек?

— Да, один и тот же, — говорит Марк. — Лейтенант Пол Визневски.

89

Доктор Жаклин Коллинз-Лайтфорд — судебный эксперт в криминалистической лаборатории чикагской полиции. После ее фамилии в документах фигурируют многочисленные аббревиатуры, символизирующие ученые звания, и другие аббревиатуры, обозначающие профильные группы экспертов, в состав которых она входит. Много букв и всевозможные заумные слова. К тому моменту, как она наконец расшифровала присутствующим все закодированные аббревиатурами знаки, мы, я думаю, несколько раз прошлись по всему алфавиту.

С этим свидетелем беседует уже не Олсон, а один из ее заместителей — женщина-прокурор, которую зовут Лоретта Скоупс. Я когда-то видел ее у здания суда, и не раз, но никогда не общался. Она выглядит как положено: серьезная, резкая, никакого словоблудия — только факты.

— Доктор, каким образом вы определяете, имеется ли на вещественном доказательстве кровь?

— Проводятся два отдельных анализа, — объясняет она. — Во-первых, так сказать, предварительный анализ, который называется анализом по методу Оухтерлони. Он позволяет узнать, является ли обнаруженное пятно кровью. Если исследование дает положительный результат, я провожу уже основной этап, чтобы окончательно убедиться, что это и в самом деле кровь, и кровь человеческая.

Прокурор кивает:

— Вы проводили анализы применительно к вещественному доказательству номер четыре, под которым фигурирует нож?

— Да.

— И какие получили результаты?

— Они подтвердили наличие крови, а также то, что она принадлежала человеку.

(Ну вот, дошла очередь до предположения, что нож использовался для ритуального жертвоприношения нашего козленка.)

— Доктор, вы брали образец крови для анализа ДНК?

— Да.

— И подготовили образец крови жертвы — госпожи Рамоны Диллавоу. И, получив соответствующий запрос, сделали анализ ДНК применительно и к данной крови?

— Да.

— Вы сравнили образцы?

— Да.

— Каким образом вы это делали?

Ответ на вопрос занимает бо́льшую часть второй половины дня. Все слышали о ДНК, но никто толком не знает, что это такое. А лаборанты в белых халатах имеют об этом четкое представление. И один из таких выходит на место для дачи свидетельских показаний и в течение девяноста минут читает своего рода лекцию об анализе ДНК, бросаясь выражениями типа «короткие тандемные повторы», «полиморфизм длины амплифицированных фрагментов» и «полимеразная цепная реакция». А мы делаем вид, что присяжные в состоянии понять, о чем идет речь. Позволил бы кто-нибудь присяжному заседателю, прослушав двухчасовую лекцию, провести кардиохирургическую операцию? Разрешил бы кто-нибудь присяжному заседателю, обученному подобным образом, скажем, осмотреть уши собаки? Черт возьми, нет. Допустимо ли, чтобы присяжный признал человека виновным в убийстве и засадил его до конца дней в тюрьму после краткого объяснения о том, как выполняется анализ ДНК? Еще как! Никаких проблем!

Заключительный тезис доктора Коллинз-Лайтфорд: кровь на ноже, найденном в моем подвале, схожа с кровью Рамоны Диллавоу и может принадлежать лишь одной из трех целых шести десятых квадрильона белых женщин. Поскольку на нашей планете не наберется столько белых женщин — три целых шесть десятых квадрильона, — то, по всей видимости, можно утверждать, что это кровь Рамоны Диллавоу.

Присяжный в дальнем левом углу — бывший профессор физики, — похоже, придерживается такого же мнения: он бросает в мою сторону ледяной взгляд.

Затем наступает очередь баллистической экспертизы, и слово получает судебный эксперт из полиции штата Иллинойс, которого зовут Спенсер Липскомб.

— Нарезы — это спиральные желобки, сделанные в стволе огнестрельного оружия при его изготовлении, — монотонным голосом вещает Липскомб. — Нарезы делаются в стволе по спирали либо в левую, либо в правую сторону. Цель состоит в том, чтобы пуля в полете вращалась — это обеспечит ей стабильность. Не занятая нарезом внутренняя поверхность ствола называется полем. Когда пуля пролетает через ствол, поля и нарезы оставляют на ней следы. Поэтому пуля, на которой имеются следы от пяти полей и нарезов, идущих влево, не могла быть выпущена из пистолета, например, с шестью полями и нарезами с левым направлением.

— Безусловно.

— Мы называем это характеристиками нарезов.

— Понятно. Вы обнаружили, что пули, которыми стреляли в Эми Лентини и Кэтрин Фентон, имеют характеристики нарезов, подобные тем, что имеются на служебном оружии, зарегистрированном на подсудимого?

— Да.

— И что вы сделали дальше?

— Я обследовал бороздки на поверхности пули. Это, в общем-то, царапины. Если вы посмотрите на поверхность ствола под очень большим увеличением, вы увидите, что она похожа на край лезвия пилы. Микроскопические выступы контактируют с пулей и оставляют на ней малюсенькие царапины. Поэтому, если у вас есть оружие — а оно у нас есть, — вы можете выстрелить из него и сравнить под очень большим увеличением бороздки на пуле с бороздками на пулях, найденных на месте преступления. То есть вы попросту сравниваете пули, чтобы выяснить, не одинаковые ли на них царапины.

— Они оказались одинаковыми?

— Да.

— И какой вы сделали вывод?

Он делает вывод, что Эми и Кейт были убиты из моего пистолета. Мы наняли эксперта, чтобы тот провел свою экспертизу, и эксперт пришел к такому же выводу.

— А что вы можете сказать по поводу пули, которой был убит детектив Джо Вашингтон? Вы проводили экспертизу с целью выяснить, не была ли она выпущена из оружия, найденного в доме подсудимого?

Он, конечно же, такую экспертизу проводил и пришел к такому же выводу: детектива Верблюжье Пальто убили из пистолета, обнаруженного в моем подвале.

Нашему эксперту нечего возразить. Значит, это мы тоже оспаривать не будем.

Итак, из моего пистолета убили Кейт и Эми. Мы это уже выяснили.

Ножом, найденным у меня, убили Рамону Диллавоу, а из пистолета, обнаруженного все там же, в подвале, уничтожили Верблюжье Пальто. Но это еще не означает, что убивал именно я. У нас имеются свои кандидатуры — люди, которые могли использовать оружие, а затем подбросить его мне.

Одной из таких кандидатур является Кейт, которая сейчас мертва.

Еще одним из кандидатов на роль убийцы мы назначили того, кто «обнаружил» пистолет и нож в моем подвале. И человек этот живее всех живых.

— Для дачи показаний вызывается лейтенант Пол Визневски, — провозглашает Маргарет Олсон.

90

— Пожалуйста, назовите имя, фамилию произнесите по буквам — для протокола.

— …Вэ… И… Зэ…

Здесь следовало бы остановиться и сказать: «Меня все называют Визом. Но вряд ли из дружеских чувств. Большинство людей думают, что я — самодовольный и лицемерный придурок».

Первая тема: облава в особняке. Олсон сразу же переходит к ней.

— Я пытался убедить детектива Харни, — говорит Визневски, — что это будет очень странно, если детектив, занимающийся расследованием убийств, вдруг устроит облаву в публичном доме. Для подобных дел существует отдел нравов. Я предложил ему позвонить туда — он не должен был устраивать облаву сам.

Чушь собачья. Единственное возражение Виза заключалось в том, что люди, находившиеся внутри особняка, — важные особы вроде мэра или архиепископа. И если их арестовать, это может иметь последствия для меня и, что более важно, для него.

— И что ответил подсудимый? — поднимает брови Маргарет Олсон.

Виз вздыхает и поворачивается к присяжным:

— Он однозначно дал понять, что облаву должен провести именно он и обязательно в тот самый вечер.

— А подсудимый объяснил, почему это для него так важно?

— Нет, ему нечем было обосновать свои действия.

Олсон кивает, делает паузу, смотрит на свои туфли.

— Особняк, в котором он намеревался устроить облаву… — поднимает она глаза, — особняк впервые попал в зону вашего внимания?

— Нет, не впервые, — говорит Виз.

Я перемещаюсь вперед на своем сиденье, и у меня в горле начинает першить.

— Я полагал, что особняк «прикрывали», — вытаскивает свой козырь он. — Я проводил расследование относительно того, что сотрудники чикагской полиции занимались «крышеванием», получая за это деньги.

Я смотрю на Стилсона. Впервые слышу о расследовании Виза. Стилсон замечает мой взгляд и, написав что-то на листке бумаги, слегка постукивает по нему карандашом. «Никаких эмоций», — написано на листке.

— И главным объектом моего расследования был детектив Билли Харни, — наносит последний удар Виз.

Я закусываю губу и поворачиваю голову. Получается, что я проводил расследование относительно своего начальника, а он в это время подозревал меня. И параллельно офис прокурора штата по округу Кук держал под прицелом всех нас? Без диаграммы Венна[72] за всем не уследишь.

— В течение последних восемнадцати месяцев, — продолжает Виз, — детектив Харни брал из архива и просматривал старые отчеты об арестах. Это не было частью его работы и, конечно же, не имело никакого отношения к убийствам, которые ему надлежало расследовать.

Да, верно, потому что я проводил расследование относительно тебя, Виз. Я брал из архива и просматривал старые отчеты об арестах по тем уголовным делам, где подозреваемым, как мне казалось, чудесным образом удавалось избежать уголовного преследования. И много раз выяснялось, что цепочка обрывается на тебе. И я, черт бы тебя побрал, делал это незаметно, потому что тайно работал на отдел внутренних дел.

— Я полагаю, это были задокументированные сведения о людях, которых он «крышевал», — строит догадки Визневски. — Их задерживали за различные правонарушения, но отпускали еще до того, как сведения о них доходили до прокурора штата. Злоумышленников освобождали без всяких на то оснований.

Это были сведения о тех, кого «крышевал» ты, Визневски.

Я чувствую, как кровь закипает, а ноги под столом начинают слегка подергиваться.

Мой адвокат снова постучал карандашом по листку бумаги со словами: «Никаких эмоций».

— Я запуталась, лейтенант, — вступает Маргарет Олсон, которая на самом деле, конечно же, ничуточки не запуталась. — Зачем бы он стал изучать архивные отчеты об арестах, подтверждающие его коррумпированность?

Виз кивает:

— Видите ли, когда вы берете из архива старые отчеты об арестах, делается определенная отметка. Ведется учет того, что вы взяли и что вернули. Прямо на обложке папки. При каждом обращении в архив необходимо указывать имя-фамилию, а также номер полицейского значка. И вы при этом видите, кто еще брал из архива данные материалы.

— То есть можно отслеживать предыдущие запросы?

— Да, конечно. Можно видеть список тех, кто интересовался материалами до вас.

Олсон кивает. Вместе с ней кивают и несколько присяжных, для которых картина постепенно проясняется.

— Я полагаю, что детектив Харни брал из архива отчеты, чтобы выяснить, не брал ли их кто-нибудь еще, — предполагает Виз. — Он хотел знать, не проводит ли кто-нибудь расследование относительно него.

Блестяще — ничего не скажешь! Я едва ли не скрежещу зубами, ладони сжимаются в кулаки. Я сижу в зале суда и стараюсь казаться невозмутимым, потому что необходимо быть спокойным, но внутри — настоящий фейерверк.

И все таки — блестяще. Визневски использует мое тайное расследование против меня же — все выглядит так, что я виновен.

Стилсон наклоняется ко мне, что для него вообще-то нехарактерно:

— Ты обязан держать маску невозмутимости, — шепчет он, и каждое его слово — как вонзающийся в меня дротик.

— Вы сообщали о своих подозрениях вышестоящему начальству? — спрашивает Олсон.

— Можно сказать, что да, — морщится Виз. — Я имел разговор с начальником отдела внутренних дел лейтенантом Майклом Голдбергером.

Я смотрю на Виза, затаив дыхание.

— Отдел внутренних дел? Разве там находится ваше руководство?

Визневски поднимает плечи:

— Давайте сформулируем так: я время от времени передавал информацию. Официально я не работал на отдел внутренних дел — если вы это имеете в виду.

— Хорошо. Значит, вы ходили в кабинет к лейтенанту Голдбергеру?

— О-о, нет, вовсе нет. Мы встретились в одном из баров для полицейских. Он называется «Дыра в стене» и находится неподалеку от станции метро «Рокуэлл».

— Расскажите о вашем разговоре.

— Я ему все рассказал, — выкладывает как на духу Виз. — Сообщил, мол, у меня вызывает удивление тот факт, что Билли Харни частенько куда-то пропадает в рабочее время — судя по всему, сует свой нос куда не положено. То есть занимается тем, что не имеет никакого отношения к расследованию убийств.

— И что же ответил лейтенант Голдбергер?

— О-о, он заткнул мне рот. Заявил, что Билли Харни — неподкупный полицейский. Сказал, что знает его всю жизнь и что Билли — честный и прямолинейный, как стрела.

Это мой Гоулди.

Но Олсон совсем не нужно, чтобы мой облик хорошего полицейского слишком долго маячил перед присяжными.

— Лейтенант Голдбергер знает подсудимого всю жизнь?

— Да. Эти двое — закадычные друзья. Он для Билли Харни — как второй отец. Я понял, что со стороны Голдбергера помощи не будет. Он был явно предвзятым.

Олсон разводит руки в стороны.

— И что вы сделали?

— Я отправился в единственное место, куда мог пойти, — признается Виз. — Я отправился в офис прокурора штата.

Он отправился в… Он отправился к…

— Я был тайным осведомителем Эми Лентини, — добивает меня Виз.

91

Экран оживает: появляется нечеткая черно-белая видеозапись, сделанная на станции метро.

— Этот человек — Билли Харни. — Визневски сходит с места для дачи свидетельских показаний и берет в руки лазерную указку.

На видеозаписи видно, что я стою в ожидании на платформе метро — как и все остальные находящиеся на ней люди.

— А вот этот приближающийся к нему джентльмен, одетый в бежевое пальто…

Я предпочитаю называть парня Верблюжьим Пальто.

— …детектив Джо Вашингтон.

— А где в это время находились вы, лейтенант?

— Я находился по другую сторону рельс, то есть на противоположной платформе. Я пытался прятать свое лицо. Старался наблюдать так, чтобы они не заметили.

— Вы пришли туда вслед за подсудимым? Вы следили за ним?

— Да.

— И что же произошло потом?

— Ну, как вы сами можете видеть…

Визневски комментирует для судебного протокола то, что демонстрирует видеозапись, но присяжным его комментарии не нужны. Они и сами видят на экране, как Верблюжье Пальто приближается ко мне и останавливается. Мы с ним оба ведем себя так, как будто не имеем друг к другу никакого отношения. Просто двое мужчин, ждущих электропоезд. Я разговариваю по телефону — точнее говоря, делаю вид, что разговариваю, — а затем поворачиваюсь спиной к камере видеонаблюдения и к Верблюжьему Пальто.

Мы проделываем свой трюк — так естественно, как будто заранее тщательно отрепетировали. Верблюжье Пальто чихает и тоже поворачивается спиной к Визу и к камере видеонаблюдения. Теперь мы оба стоим спиной.

Верблюжье Пальто быстренько передает мне конверт.

Олсон делает на этом эпизоде стоп-кадр, чтобы присяжные могли получше рассмотреть момент передачи. Визневски возвращается на место для дачи свидетельских показаний.

— Вы знаете, какую информацию детектив Вашингтон передал подсудимому? — спрашивает Маргарет Олсон.

— Нет. Но очень хотел бы знать. Я подозревал, что Харни заметает следы, и вот он, получается, тайно встречался с кем-то из отдела внутренних дел.

Именно так, потому что мы пытались вывести на чистую воду тебя, Визневски. Мы хотели вывести на чистую воду мой «хвост» — то есть того, кто вел за мной слежку.

Спектакль в метро был просто уловкой с целью изобразить тайную встречу ради того, чтобы выяснить, кто же за мной следит. Но для присяжных все выглядит так, как будто я и в самом деле тайно встречался с Верблюжьим Пальто.

Таким образом, Виз снова использовал мою тайную деятельность против меня же, и в результате кажется, что виновен не он, а я.

Он разыграл все блестяще, как по нотам.

— Лейтенант, вам удалось выяснить, что находилось внутри конверта, который детектив Вашингтон передал подсудимому на платформе метро?

— Нет, не удалось.

— Почему?

— Потому что позднее в тот же вечер Джо Вашингтон был убит. — Визневски поворачивается ко мне и смотрит пристальным ледяным взглядом. — Убит из пистолета, который мы впоследствии нашли в подвале Билли Харни.

Визневски смотрит на меня, а я — на него.

Я все еще не помню, что произошло в тот вечер, когда я, Кейт и Эми получили по пуле в голову. И предшествующие этому событию две недели полностью стерлись из памяти. Ничего не помню. Но мне это и не нужно. Уже не нужно.

Он знал, что я провожу в отношении него расследование. Ему было необходимо меня остановить. Что может быть лучше, чем повернуть стрелки в мою сторону? Он стал тайным осведомителем Эми Лентини. Он добился, чтобы они начали расследование относительно меня. И затем подвел к тому, что якобы я совершил эти убийства.

Все это сделал он, Визневски. Абсолютно все.

Но я не могу доказать. И теперь уже слишком поздно.

— Ваша честь, — говорит Маргарет Олсон судье, — у обвинения больше нет вопросов к свидетелям.

92

Я лежу в постели. Шторы на окне полностью задернуты, и в моей спальне темно.

Я плотно зажмурил веки, очень хочу заснуть, жажду спокойствия, молюсь о том, чтобы демоны перестали издавать истошные крики, чтобы страх, наполняющий грудь, отступил и чтобы дыхание снова стало нормальным. Мое тело измождено, оно отчаянно нуждается в отдыхе, а мой мозг дает сбои — как будто в нем перегорели какие-то провода. Мои мысли путаются. Воспоминания миксуются с фантазиями, реальные события — с вымыслом, факты — с плодом воображения. Прошлое врывается в настоящее и смешивается с ним, как грязь смешивается с водой, в какую-то мутную слякоть…

«Она знает о тебе… Она знает и я знаю».

«У тебя был шанс. Помни что я давала тебе шанс».

Стюарт, похлопывающий меня по плечу в отделении интенсивной терапии.

Эми, смеющаяся с неприятным и глупым выражением лица: «Ты застрелил меня, Билли! Ты убил меня и даже не помнишь!»

Визневски, отговаривающий меня устраивать облаву в борделе. «Если ты сейчас напортачишь, это может оказаться последним арестом, который ты произведешь».

«Я был тайным осведомителем Эми Лентини».

Нож, который нашли в моем подвале и которым до этого убили Рамону Диллавоу. Пистолет, который опять же нашли в моем подвале и из которого застрелили Верблюжье Пальто.

Открывающаяся дверь, тихий щелчок. Дуновение воздуха, похожее на тихий выдох.

Голова Кейт, резко поворачивающаяся вправо. Удивленное выражение на ее лице. Это выражение затем исчезает, и Кейт кивает.

«Что ты здесь делаешь?»

Открывающаяся дверь, тихий щелчок.

Голова Кейт, резко поворачивающаяся направо.

Открывающаяся дверь. Тихий щелчок. Тоскливый скрип старой двери. Старой двери, которую моя жена сочла забавной, как только мы переехали, но потом уговаривала заменить, потому что дверь скрипела немилосердно.

Задняя дверь моего городского особнячка.

Я открыл глаза. Больше никаких грез.

Теперь это реальность: в моем доме кто-то есть.

Органы чувств напрягаются до предела. Сердце колотится так сильно, что сейчас выскочит из груди, ударится о потолок, и во все стороны полетят брызги крови и малюсенькие кусочки плоти.

Я протягиваю руку к пистолету на ночном столике и чувствую облегчение, когда пальцы прикасаются к холодной гладкой полимерной раме пистолета. Хватаю его и ставлю указательный палец на спусковой крючок.

Сползаю с кровати и аккуратно ставлю ступни на мягкий ковер. Мое тело медленно перемещается вниз, и я оказываюсь на полу.

Перед мысленным взором снова начинают мелькать изображения, я слышу какой-то шум и человеческие голоса.

Эми: «Вы можете доверять мне, Билли. Маленькая черная книжка — у меня».

Пэтти: «Нет никакой маленькой черной книжки».

Кейт: «Она знает и я знаю».

Звуки шагов, скрип половицы возле лестницы. Он сейчас поднимется на второй этаж.

Голова Кейт, резко поворачивающаяся вправо. Удивленное выражение на ее лице.

Это выражение затем исчезает.

И Кейт кивает.

«Что ты здесь делаешь?»

«Нет никакой маленькой черной книжки».

«Маленькая черная книжка — у меня».

— Нет, — шепчу я себе, качая головой. Нет, нет, нет, нет…

«Дело не в том, что вы не можете вспомнить… Вы не хотите вспоминать».

Мое тело медленно перемещается по ковру: я отползаю в темноте в дальний угол спальни, словно гусеница.

Слышу, как кто-то делает шаг.

Я перестаю дышать. Держу пистолет двумя руками перед собой — ладони дрожат, по лицу течет пот и заливает глаза, кожа горит…

Слышу еще один шаг. Половицы тихонько скрипят под ногами незнакомца. Он все ближе и ближе.

Чувствую между ушами шум. И движение воздуха — как будто на меня дунуло от проходящего товарного поезда.

— Нет, — шепчу я беззвучно.

В дверном проеме появляется фигура. В тусклом свете, падающем на дверной проем через окошко в коридоре, видно, что силуэт — мужской.

Мужчина всматривается в темноту моей спальни.

Высокий, плотно облегающий шею воротник. Лыжная маска. Мне вспоминается, как в детстве нас предупреждали об опасности, которая может исходить от незнакомых взрослых людей. А этот незнакомец уж точно опасен.

«Опасный незнакомец», осмелев, ставит ногу на ковер. По мягкому идти сподручнее, чем по деревянным половицам.

Два уверенных шага, и он поднимает пистолет, нацеливая на кровать — точнее, на подушку, где должна находиться моя голова.

Пауза. Его глаза привыкают к темноте. Он замечает — тут что-то не так. Его цели на кровати нет.

Он резко поворачивается и смотрит в угол, в котором нахожусь я.

Голова Кейт, резко поворачивающаяся вправо.

«Что ты здесь делаешь?»

Я нажимаю спусковой крючок раз, два, три раза. Малюсенькая вспышка дульного пламени, разрывающая при каждом выстреле темноту. Четыре, пять, шесть.

Не останавливаюсь до тех пор, пока магазин не становится пустым.

Ответный огонь из его пистолета. Вспышки из дула гораздо крупнее, оранжевые облачка устремляются вниз, словно падающие кометы, пока «опасный незнакомец» не шлепается на пол и не замирает.

Я роняю свой «Глок» и сосредоточиваюсь на мыслях и ощущениях. Пальцы впиваются в ковер, как будто я цепляюсь за свою драгоценную жизнь, сопротивляясь набегающей на меня смертельно опасной волне воспоминаний.

Воспоминаний. Не грез.

Воспоминания — яркие и отчетливые сцены, звуки и запахи, страх, ненависть и дикий ужас — все это набрасывается на меня с разных сторон, мешая дышать и вызывая жжение в груди.

Я с трудом восстанавливаю дыхание, делаю блаженные глубокие вдохи, хриплю и издаю нечленораздельные звуки.

А когда ко мне возвращается дар речи, единственное, что я могу сказать, — «нет».

«Нет, нет, нет, нет, нет, нет…»

— Нет!

93

Туман рассеивается и заменяется негромким шумом, звуками шагов и разговоров снующих по дому полицейских и специалистов по сбору улик.

— Давай-ка я вытащу тебя отсюда. — Пэтти, просунув руку под мышку, тянет меня вверх. — Пусть они делают свою работу.

Мы осторожно обходим «опасного незнакомца», все еще лежащего на ковре в моей спальне. Он по-прежнему держит в руке пистолет 45-го калибра. Его черный свитер испещрен окровавленными дырками.

Лыжная маска поднята до уровня лба. Белый мужчина, на вид — около тридцати лет. Однодневная небритость на щеках, шрам на щеке, безжизненные глаза смотрят вверх. Он умер еще до того, как повалился на ковер.

— Мы выясним, кто это, — обещает Пэтти. — Я уверена, что о нем имеются какие-нибудь сведения.

Мой отец и Гоулди стоят в коридоре, наблюдая за тем, как специалисты по сбору улик делают свою работу внутри спальни и вдоль коридора, цепляя бирки, фотографируя и посыпая специальным порошком, чтобы затем снять отпечатки. Я подхожу к отцу, он обхватывает меня одной рукой. Пэтти идет с другой стороны. Они поддерживают меня, как будто я инвалид.

Мы направляемся вниз по лестнице в гостиную. Детектив будет брать у меня показания. Однако рассказать я могу немного: я услышал, как задняя дверь открылась, спрятался в углу спальни, выпустил весь магазин в человека, который забрался в мой дом.

Раньше я его никогда не видел.

Два моих брата — Айден и Брендан, которые приехали в Чикаго на суд, пытаются отремонтировать замки, взломанные сегодня ночью: с задней дверью потрудился человек в лыжной маске, а переднюю выбили прибывшие полицейские.

Мой адвокат, Стилсон Томита, приезжает через пару часов после инцидента и обнаруживает меня и Пэтти сидящими на крыльце, а моего отца и Гоулди — беседующими с детективами о расследовании и требующими для меня круглосуточной охраны.

Я сижу на диванчике с закрытыми глазами, откинув голову на подушку. Люди вокруг разговаривают тихо, думая, что я сплю, и надеясь, что сон поможет мне немного расслабиться и отдохнуть.

Но я не могу уснуть. И расслабиться тоже не удается.

Я напряженно размышляю. Думаю о том, что произошло там, на втором этаже.

Но мысли мои заняты не «опасным незнакомцем». И не перестрелкой. Я анализирую мысли и картинки, которые навалились на меня непосредственно перед появлением незнакомца и не отпускали после. Они хлынули таким потоком, что у меня перехватило дух.

Теперь они отвердели, превратились в лед, образовав в груди прочные неровные глыбы.

— Билли, — слегка толкает меня Стилсон.

Я поднимаю голову и открываю глаза. В окне за Стилсоном видны первые признаки восхода солнца: блеклый расплывчатый свет.

— Мы получим отсрочку судебного разбирательства, — обещает Стилсон. — После того, что произошло, судья не откажет.

— Нет, — твердо говорю я.

— Тебе нужно отдохнуть, — вмешивается Пэтти.

— Послушай, есть еще один момент, — уговаривает Стилсон. — Я знаю, то, что случилось сегодня ночью, ужасно, но мы можем использовать это в своих целях. Инцидент показывает, что кто-то хочет закрыть тебе рот.

Я бросаю взгляд на Пэтти, пытаюсь встать с диванчика.

— Куда ты собрался?

— Хочу принять душ и одеться, чтобы отправиться на суд, — поясняю я.

— Стой! — в один голос восклицают Пэтти и Стилсон.

Адвокат преграждает мне путь:

— Билли, это наверняка дело рук Пола Визневски. Дело именно его рук.

Я киваю и похлопываю его по плечу.

— Нам нужно время, — говорит он. — Нам нужно время для того, чтобы это доказать. Собрать все воедино. После событий сегодняшней ночи мы можем запросить дополнительное время.

Я отодвигаю его в сторону.

— Мне не нужно дополнительное время, — возражаю я.

— Билли, ты не прав, — нервничает Пэтти. — Ты не можешь пойти в суд. Ты не можешь сегодня давать показания. Как ты собираешься давать показания?

Я поворачиваюсь и смотрю на сестру-близнеца — человека, который знает меня лучше других.

Мне казалось, что я, со своей стороны, знаю ее лучше всех.

Я думал, что мы доверяем друг другу.

— Стилсон, тебе нужно съездить домой и принять душ. Увидимся в здании суда.

Пэтти и адвокат пытаются возражать и хватают меня за руку, но я, освободившись, прохожу мимо и иду на второй этаж, чтобы принять душ и переодеться.

Сегодня, всего лишь через пару коротеньких часов, я буду давать показания на суде.

И я расскажу правду.

94

Двумя часами позже я уже в суде. Все смотрят на меня с удивлением. Весть о том, что произошло прошлой ночью в моем доме, разлетелась быстро.

Судья обещает Стилсону предоставить нам отсрочку в судебном разбирательстве. Я требую, чтобы он отказался. Судья давит на Стилсона, вынуждая его демонстративно отвергнуть великодушное предложение. Судья печется о том, чтобы его затем не обвинили, что он при рассмотрении дела упустил важную деталь.

— Он хочет давать показания сейчас, господин судья, — пожимает плечами Стилсон. — Вопреки моему совету, — добавляет он, защищая свою репутацию.

Я иду к месту для дачи свидетельских показаний. Ноги еле держат, тело дрожит.

Но мой рассудок — впервые за долгое время — ясен как божий день.

— Клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет вам Бог?

Я клянусь. Я расскажу правду.

Я заявлю — и абсолютно честно, — что раньше не помнил ничего о том, что произошло в спальне с Кейт и Эми.

Затем я заявлю — и тоже абсолютно правдиво, — что теперь я все вспомнил.

События выплыли из глубин моей памяти. Они возникли в голове, когда я услышал, как задняя дверь со скрипом открылась, и стал прислушиваться к звукам шагов. По лестнице, а затем по коридору крался человек в лыжной маске, чтобы убить меня. Хаос, кошмар, адреналин — эмоции не просто открыли дверь в глубины моей памяти. Воспоминания хлынули сквозь нее, сорвав с петель.

Теперь я помню все.

— Мистер Харни, — говорит Стилсон. — Вас обвиняют в убийстве четырех человек.

— Да, обвиняют.

— Мистер Харни, вы действительно убили четверых?

— Нет, — отрицаю я. — Я не убивал Рамону Диллавоу. Не убивал Джо Вашингтона. Не трогал ни Кейт, ни Эми.

Я бросаю взгляд на Пэтти, которая, затаив дыхание, сидит в переднем ряду — прямая, как натянутая тетива.

Ей сейчас придется нелегко.

— Я не убивал перечисленных мною людей, — говорю я. — Но теперь я знаю, кто это сделал.