Черная сотня

ВВЕДЕНИЕ

Бурная история России вновь вступает в период смуты[7]. Беспокойным временам не видно конца, и исход их вряд ли предсказуем. Среди немногих прогнозируемых явлений одно просматривается отчетливо: на сцену возвращаются националистические движения, твердо верящие в то, что Россию может спасти сильное авторитарное правительство, которое восстановит закон и порядок и будет проводить консервативную политику. В настоящей книге рассматриваются происхождение этих движений, источники их силы и внутренние противоречия, а также возможные последствия для России и всего мира.

В целом политика России становится более «национальной», и эта тенденция будет продолжаться. Таково неизбежное следствие распада Советского Союза. Многие миллионы русских оказались за пределами новой России; в то же время сепаратистски настроенные этнические группы внутри России, например татары, настаивают на автономии, а то и на полной независимости. Если совсем отпустить поводья, эта тенденция поставит под вопрос само выживание Российской республики. Проблемы могут быть решены или, по меньшей мере, смягчены и ослаблены, если восторжествуют умеренность и здравый смысл. Но во времена кризисов этого всегда не хватает, а поскольку во всех нерусских республиках, среди всех нерусских народов преобладают сильные националистические настроения, сцена для столкновений оказывается вполне подготовленной. Эпоха национальных конфликтен, закончившаяся в Европе в 1945 году, возрождается в Восточной Европе и бывшем Советском Союзе.

Многие годы внимание людей, изучающих Россию, было сосредоточено на левых движениях. Думается, тому были веские причины: в 1917 году правые потерпели сокрушительное поражение и затем распространение их идей ограничивалось небольшими сектантскими группами среди русских диссидентов и еще более узкими кругами среди диссидентов советских. Политического значения правые не имели, в идеологическом отношении они не могли предложить ничего привлекательного. Зачем в таких обстоятельствах растрачивать внимание на манифесты небольших групп эксцентричных личностей, не имевших, как считалось, никакого будущего? Конечно, такое впечатление не было верным. Хотя национализм и идеи правой ушли на дно, они вовсе не были мертвы. С тех пор как Сталин по необходимости выбрал путь «построения социализма в одной отдельно взятой стране», Советский Союз становился все более национал-социалистическим. Коммунисты на словах вдохновенно призывали к интернационализму, но Россия, как отмечали многие наблюдатели, становилась такой же националистической, какой она была при царях. Уже в начале 20-х годов не было недостатка в пророках (главным образом, среди эмигрантов), предсказывавших, что советский режим будет становиться все более националистическим и русско-традиционалистским и что его левое крыло со временем зачахнет. Такие мысли высказывала группа «Смена вех» (Берлин, Париж). Некоторые идеологи этой группы позже вернулись в Россию и в большинстве погибли. Тенденцию они уловили правильно, но ошиблись в сроках. В чем-то они были настоящими пророками, однако многие их суждения были совершенно неверными. Моя первая статья по русской истории была посвящена «Смене вех», и, изучая этот феномен, я убедился, что уловить новую тенденцию в идеологии и политике не очень трудно. Однако в реальном мире некоторые тенденции так и не достигают зрелости, во всяком случае, зреют очень долго, ибо всегда есть тормозящие факторы. Понадобилось величайшее политическое потрясение нашего времени — падение коммунизма и Советского Союза, чтобы русская правая смогла вернуться на арену истории. Пока существовал советский режим, самое большее, на что мог рассчитывать русский националист, это нечто подобное национал-большивизму, который и сегодня имеет немало сторонников (нельзя недооценивать сильной коммунистической составляющей в идеологии новой русской правой). Лишь после распада официальной советской идеологии появилась возможность открытого распространения традиционных правых идей и лозунгов. Можно возразить, что различие между официальным дореформенным антисионизмом и нынешним антисемитизмом не слишком велико. Каждый знал, что «антисионизм» — всего лишь кодовое слово, подлинный смысл которого был ясен даже самым неискушенным. Или другой пример. «Русофобия» — ныне один из основных паролей русских правых; однако сама концепция существовала еще до 1987 года под различными названиями, одним из них, в частности, было «антисоветизм». В этих аргументах есть доля правды, но верно также, что до эпохи гласности лобовая атака против официальной идеологии была невозможна: немыслимо было восхвалять монархизм или белую армию эпохи гражданской войны. Крушение советского коммунизма создало идеологический и политический вакуум, а природа в России не терпит пустоты больше, чем где-либо в мире. Некоторые увидели в крушении диктатуры уникальный шанс вернуть России свободу, увидели в этом проявление общемирового процесса — движение в сторону демократических институтов, о чем мечтали поколения русской интеллигенции. Но этому противостоит множество обстоятельств. Демократические традиции не имеют глубоких корней в русской истории. Кроме того, распад советского режима с неизбежностью вел к тяжелому кризису — политическому, социальному и экономическому. Такие эпохи не благоприятствуют укреплению демократических институтов. Поэтому у правых националистических сил есть неплохие шансы в борьбе за душу России и за ее политическое будущее.

В этой книге исследуются именно русская крайняя правая и крайние русские националисты. Однако агрессивный шовинизм и ксенофобию можно встретить во всех бывших советских республиках. Поэтому перспективы демократии в большинстве республик, даже в самых развитых», нельзя расценивать высоко, и уж конечно, демократия там — не дело близкого будущего. Помех было бы меньше, если бы удалось найти модель сосуществонания и мирного сотрудничества бывших республик. Но ее нет. и в результате повсюду обостряется напряженность межнациональных конфликтов. Если демократии суждено потерпеть в России поражение, то список ответственных за это будет длинен: в него можно будет включить и царей, и коммунистических правителей страны — и те, и другие не смогли своевременно превратить империю в содружество свободных народов. В список могильщиков демократии можно будет включить и сепаратистов, которые пользуются вновь обретенной свободой не для примирения и компромиссов, а для нападок друг на друга и на Россию и которые в мгновение ока превратились из угнетенных в угнетателей.

Попытаемся изложить вкратце идеи русских националистов. Правые доказывают, что намного предпочтительнее было бы постепенное, медленное преобразование Советского Союза. Цена, уплаченная за демонтаж прежней системы — утрата всех нерусских республик, включая Украину, — оказалась слишком высокой. Из-за слабости центра три века русской истории пошли прахом за несколько августовских дней 1991 года. Для спасения того, что осталось, необходимо духовное и политическое возрождение и возвращение к национальным и религиозным ценностям русского народа. Принятие ценностей Запада и копирование западных институтов не имеет смысла. Россия всегда шла своим путем; чуждые политические системы непригодны для России. Это относится и к парламентской демократии, ибо, как пишет Солженицын, вражда партий искажает волю народа.

В это беспокойное время страна нуждается не только в твердой руке, но и в системе национальных и религиозных верований, которые поддержат ее в предстоящие тяжелые годы, а то и десятилетия. Эти верования существуют, их надо лишь поднять из руин и вновь ввести в сознание народа. Единственная альтернатива этому — нигилизм, дальнейший упадок, погружение в анархию, а возможно, и полное исчезновение русского народа.

Таковы в общих чертах аргументы «русской партии» против «западников» [8]. Эту точку зрения разделяют — по крайней мере, до известной степени — и некоторые либералы, которые соглашаются, что нигде в мире еще не было ситуации, чтобы тоталитаризм трансформировался в демократию (за исключением разве что тех случаев, когда страна терпела полное военное поражение и подпадала под иностранную оккупацию). Нужен переходный период, при котором обществом будет руководить сильная авторитарная центральная власть. Чем хуже становилось положение, тем убедительнее выглядели лозунги «русской партии». Однако ее доводы были противоречивы и непоследовательны. Русские националисты всегда заявляли, что прежний (коммунистический) строй был режимом «национального нигилизма», а это несправедливо по отношению к Сталину и его наследникам, чей антикосмополитический пыл до сих пор остается непревзойденным. В частности, коммунистический режим заявлял, что все важные изобретения сделаны русскими. Начиная с 30-х годов традиционные герои русской истории, от Александра Невского до генералов XIX века, стали объектами благоговейного почитания. После разоблачения коммунизма Дмитрий Донской, ведший русских в Куликовской битве (1380), и Сергий Радонежский — игумен Троице-Сергиева монастыря, благословивший Дмитрия и его воинов в канун битвы, также стали национальными героями. Разумеется, акценты сильно изменились, но вряд ли это можно назвать духовной революцией. Непосредственные трудности, стоящие перед Россией, носят в основном экономический и социальный характер. Но у национализма pur sang [9] нет своего социально-экономического учения. Русские националисты весьма красноречивы, когда выражают свое недовольство капитализмом или жалуются на него, однако они не выдвинули никакой альтернативы — только общие банальные рассуждения на тему национальных интересов и национальной солидарности.

Национализм по-прежнему может быть могучей силой в деле мобилизации недовольных и обиженных, а также тех, чьи патриотические чувства глубоко оскорблены, кто верит, что для спасения Отечества должны быть предприняты радикальные и даже насильственные действия. Существует освященная временем русская склонность к радикализму и экстремизму, к безоглядному, далеко выходящему за пределы здравого смысла следованию идее и идеалу. Русские взяли на вооружение социализм — политическое учение, которое в других странах привело к демократии и социальному обеспечению, — и превратили его в кошмар. Есть опасность, что национализм, весьма взрывная сила и в лучшие времена, приведет к тому же, если его будут питать ненависть и эгоизм, если его будут насаждать за счет других ценностей; тогда и он превратится в чудовище.

Коммунизм и национализм всегда были главными областями моих научных интересов; в 1960-е годы исследование идеологических корней нацизма привело меня к изучению «черной сотни» и «Протоколов сионских мудрецов» [10]. Я вырос в условиях тоталитарного режима, когда националистические страсти охватили всю Европу; видимо, это помогло мне понять различные формы национализма. Но это же обстоятельство помогло мне прийти к выводу, что исторические параллели имеют только лишь ограниченную ценность. Некоторые западные и русские авторы подчеркивают сходство ситуаций в нынешней России и в поздней Веймарской республике, при начале нацистского движения. Есть здесь некоторые черты поразительного идейного сходства (об этом подробнее — далее), но немало и решительных различий. Политическая обстановка в посткоммунистической России совершенно не похожа на ту, которая сложилась в Германии в 1932 году.

Во времена политической поляризации и радикализации в России иностранцы, пишущие о русской правой, обречены на обвинения в «русофобии», если только они не демонстрируют безоговорочную поддержку крайних правых взглядов. Эта книга писалась не ради полемики. То, что в России есть правоэкстремистское движение, — не такое уж поразительное открытие. Подобные партии существуют практически в каждой европейской стране, а также в Америке и в других местах. Чудом было бы, если бы Россия оказалась исключением. Я — не русский, и боль России не может быть моей болью. Но я могу понять чувства русских перед лицом катастрофы и симпатизировать им. Я достаточно знаком с русской темой, чтобы знать: история России — не только история прислужничества, отсталости и упущенных возможностей. Многое в русской культуре вызывает мое восхищение, и многие черты русских людей — симпатию. Я твердо убежден, что русский народ заслуживает лучшей доли. В истории народов бывают бури и затишья, и, вероятнее всего, Россия в конце концов справится с нынешним бедственным положением.

Я хорошо понимаю негодование и чувство униженности, которые испытывают многие русские в этот критический период. Вероятно, крушение старой Советской (Российской) империи было неизбежным. Однако распад ее принял катастрофический характер, и страшные последствия будут ощущаться еще долго. Если Россия примет все требования новых республик, если она поддастся устремлениям сепаратистов, предав забвению ее собственные национальные интересы, произойдет беспрецедентное в истории самопожертвование. Здесь не может быть существенных разногласий между русскими патриотами справа и слева. Нравственного или исторического закона, предписывающего народам и обществам кончать самоубийством, не существует.

Патриотизм — не монополия правой. В известной статье на смерть Константина Аксакова Герцен писал: «Да, мы бы были противниками их, но очень странными. У нас была одна любовь, но неодинакая… И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно» [11].

В те более цивилизованные времена спор славянофилов и западников был всего лишь «семейной разладицей» (Герцен) внутри русской интеллигенции. Куда в ретроспективе истории отнести Петра I? Он был величайшим проводником идей Запада, но он же говорил, что Европа надобна России на несколько десятилетий, а потом Россия сможет повернуться к ней спиной. Чаадаев писал, что в истории России он не видит ничего иного, кроме варварства и грубых предрассуждений, — ни величественных воспоминаний, ни вдохновляющих примеров. Но и его не изгнали из рядов русских патриотов за откровенную русофобию: даже критики Чаадаева знали, что им двигала не ненависть, а любовь, сочетавшаяся с глубоким отчаянием. Они были готовы если не простить, то понять даже такую эксцентричную личность, как Печерин, который покинул Россию и обратился в католичество. Он писал: как сладко ненавидеть отечество и жадно ожидать его окончательного разрушения…. Раскол по-настоящему углубился с приходом второго поколения славянофилов — «людей, бегущих от реальности в мир исторических фантазий». Погодин обнаружил, что Россия абсолютно отлична от Европы во всех отношениях, начиная от климата и физиономических черт, что она подвергла все достижения человечества великому синтезу и привела к гармонии все цивилизации, примирив сердце и разум. Широкое распространение получила идея «прогнившего Запада», а затем, после победы реакционеров в 1849 году, ее стало разделять немало левых западников.

Я обратился к западникам и славянофилам XIX века только лишь для того, чтобы показать историческую перспективу отношения нынешних правых националистов к русской интеллигенции. Правые считают, что демократы («демофашисты», как они иногда говорят) не любят свою страну так, как любят ее они; что демократы — пришельцы, ненавидящие русское наследие, и их губительное влияние должно быть вытравлено. Если уж говорить об исторической парадигме, то здесь следует скорее вспомнить об отношении крайней правой к немецким интеллектуалам в последние годы Веймарской республики. Правые всюду видели бездушный материализм и духовное разложение: в открытую разрушались национальные ценности, восхвалялись преступления и сексуальные извращения. Безродные космополиты высмеивали любое проявление здорового патриотизма.

Этот моральный распад происходил не по воле случая — он был результатом продуманного заговора мирового еврейства, поставившего своей целью разрушить все здоровое, что еще осталось, дабы страна никогда больше не смогла оправиться и вновь подняться во всем своем величии. Настаивая на своей принадлежности к огромному большинству, крайний правый интеллектуал тем не менее ощущал себя в глубокой изоляции. Враг был вездесущ, он господствовал на сцене, он сидел в первых рядах, и он направо и налево раздавал рыцарские звания, вовлекая в свой орден духа и европеизма. Предметы потребления, предлагаемые врагом, были нарасхват, будь то теория относительности или модернистское искусство, демократия или большевизм, пропаганда в пользу абортов или против правопорядка, мерзкая негритянская музыка или танцы голышом. Короче говоря, не было в истории более постыдной диктатуры, чем диктатура демократической интеллигенции [12].

Эти строки, относящиеся к Германии, были написаны в 1933 году. В этом же виде, без каких-либо изменений, они могли бы появиться в последних выпусках «Дня» или «Русского вестника», изданий, выражавших взгляды русской правой.

Во времена глубоких духовных и политических кризисов, подобных тому, что охватил ныне Россию, душевное равновесие людей подвергается тяжелейшему испытанию. Возникает опасность ухода во всякого рода фантазии — а то и хуже. В более спокойные периоды русской истории находились пророки, которые провозглашали, что историческая миссия России — спасти человечество. Вера во всемирное значение своего народа и в его превосходство над другими народами не слишком опасна, пока ее не утверждают силой оружия; и она — не исключительная особенность России. Один француз писал, что у каждого человека есть два отечества — «Lе sien et plus la France» [13].

Десятилетиями немецкие школьники учили наизусть строки поэта Гейбеля: Und es mag am deutschen Wcscn einmal noch die Welt genesen.[14]

Аддисон писал о трех фундаментальных символах веры каждого истинного англичанина — что он в одиночку может побить трех французов, что Темза — самая красивая река в Европе и что нет произведения искусства более великого, чем Лондонский мост.

В России вера в историческую миссию не стоит сейчас на повестке дня, но в мышлении русской правой имеется черта, которая представляет серьезную угрозу, — это склонность к паранойе. В этой книге я рассматриваю различные проявления мании преследования и веры в теорию заговоров. Довольно безвредный вариант мании — убежденность в том, что в смерти правителя (любого правителя, от царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного, до Александра I и Сталина) обязательно повинны заговорщики, либо же вера, что данный правитель вовсе не умер на самом деле, а был тайно похищен[15]. То же относится, a fortiori[16], к смерти кумиров правой. Такие идеи — в мягкой форме — распространяются во многих странах авторами приключенческих романов и фильмов и душевнобольными маргиналами. Определенная часть публики всегда питает слабость к книгам, сюжет которых строится на интригах и заговорах, — в этом привлекательность детективов. В России подобные пристрастия имеют давнюю традицию. Сто лет назад великий русский философ Владимир Соловьев дал отличное описание мании. «Представим себе, — писал он, — человека от природы здорового и сильного, умного, способного и незлого, а именно таким и считают все, и весьма справедливо, наш русский народ. Мы знаем, что этот человек или народ находится в крайне печальном состоянии: он болен, разорен, деморализован. Если мы хотим помочь ему, то, конечно, прежде всего постараемся узнать, в чем дело, отчего он попал в такое жалкое положение. И вот мы узнаём, что он в лице значительной части своей интеллигенции хотя и не может считаться формально умалишенным, однако одержим ложными идеями, граничащими с манией величия и манией вражды к нему всех и каждого. Равнодушный к своей действительной пользе и действительному вреду, он воображает несуществующие опасности и основывает на них самые нелепые предположения. Ему кажется, что все соседи его обижают, недостаточно преклоняются перед его величием и всячески против него злоумышляют. Всякого из своих домашних он обвиняет в стремлении ему повредить, отделиться от него и перейти к врагам, а врагами своими он считает всех соседей. И вот, вместо того чтобы жить своим честным трудом, на пользу себе и ближним, он готов тратить все свое состояние и время на борьбу против мнимых козней. Воображая, что соседи хотят подкопать его дом и даже напасть на него вооруженною рукой, он предлагает тратить огромные деньги на покупку пистолетов и ружей, на железные заборы и затворы. Остающееся от этих забот время он считает своим долгом снова употребить на борьбу — с своими же домашними. Узнав все это и желая спасти несчастного, мы не станем, конечно, ни снабжать его деньгами, ни лечить от лихорадки или чего-нибудь другого. Мы постараемся убедить его, что мысли его ложны и несправедливы. Если он не убедится и останется при своей мании, то ни деньги, ни лекарства не помогут»[17].

Соловьев верил, что у русского народа есть внутренние силы для самоизлечения. Но он также допускал, что галлюцинации могут привести к национальной катастрофе. Это необыкновенно точное описание характерного недуга русской крайней правой было опубликовано ровно сто лет назад, задолго до появления современной психиатрии. В то время положение России было устойчивым: еще не грянула революция 1905 года, еще не выступила на сцену «черная сотня» и концепция «русофобии» еще не была изобретена. Но и тогда бытовала твердая вера в воображаемые заговоры, а позднее она стала важной частью идейного антуража крайней правой. Если в спокойные времена находятся люди, готовые воспринять явно абсурдные идеи, то насколько же усиливается опасность погружения в коллективное безумие в период подлинных катастроф!

Эта тема заслуживает особого внимания, и в дальнейшем мы не раз к ней вернемся. Сказанное, впрочем, не означает, что каждый, оказавшийся в правой части политического спектра, разделяет описанные фантазии. Либеральные и умеренные националисты с негодованием отвергают их.

Как провести линию раздела между умеренными и крайней правой? Есть простое правило. Надо отличать тех, кто ищет причину бед России исключительно в интригах и махинациях внешних и внутренних врагов, и тех, кто готов вглядеться в самих себя, кто способен к самокритике и может внять призывам к покаянию.

Выше отмечалось, что политическая паранойя — не удел одной страны. Ее можно обнаружить повсюду, хотя и некоторых местах она более заметна и интенсивна. Случилось так, что в русской истории с ней можно встретиться чаще, чем в истории других стран. Почему? Даже если бы мы знали больше о динамике групп, о том, что возбуждает подозрительность и злобу, дает выход гневу и проецирует чувство вины, мы все равно не нашли бы удовлетворительного ответа. Ксенофобия стара как мир. Она обнаруживается у популистских движений и крайних правых группировок во многих странах, она была одной из важных черт сталинизма. Но это не совсем тот феномен, что мы взялись описать: феномен борца с химерами и фантомами, коллективного Дон Кихота. Он воюет с ветряными мельницами, повсюду обнаруживает отвратительных, закоснелых в злобе великанов, использующих против нашего героя пагубные западни и хитроумные уловки. Такой Дон Кихот не смешон и не трагичен, у него нет черт избавителя, им движет лишь ненависть, опасная и для него самого, и для других.

Психопатология отчасти способна объяснить такие явления, как Сталин, Гитлер и их последователи. Но она не может служить ключом ко всему: есть область зла, не описываемая в терминах душевного здоровья и душевной болезни. Это относится и к фанатикам русской правой: их главный мотив — обида и жгучая ненависть, «ненависть, которая ведет к отрицанию всех ценностей»[18]. Чтобы понять глубину этих страстей, самое лучшее, пожалуй, — почитать периодику крайней правой: легко увидеть, с каким презрением она говорит об «общечеловеческих ценностях», свойственных всему роду людскому.

Несколько замечаний о структуре книги. В нынешней «русской идее», как ее толкует крайняя правая, не так уж много существенно нового. Новой может быть смесь, но не ее составляющие. Чтобы разобраться в происхождении «русской идеи», необходимо отправиться в глубь истории. Поэтому в первой части книги рассматриваются дореволюционные доктрины, питающие и вдохновляющие современные идеологии. Нам придется обсудить Достоевского, славянофилов и идеологию православной церкви, хотя они не больше ответственны за «Память», чем Фихте и Ницше — за Адольфа Гитлера. Идейное сходство между «черной сотней» (а также ее эмигрантскими последователями) и нынешней крайней правой гораздо ближе и потому будет рассматриваться подробнее. Поскольку же «русская партия» существовала не только в эмиграции и ее предтечи появились после второй мировой войны в Советском Союзе, нам нельзя игнорировать и их. Затем я буду рассматривать современные выступления и практическую деятельность крайней правой.

Почти наверняка критики этой работы спросят: зачем сосредоточивать внимание на разных маргинальных группах, создавая впечатление, что все русские патриоты — шовинисты, негодяи и психопаты? Такое толкование намерений автора было бы ошибочным. Русский патриотизм естествен и законен, как любой другой, но автора беспокоят экстремистские воззрения и их защитники. Иные группировки представляют собой малочисленные секты, но есть и достаточно крупные. Литературно-политический журнал, выходящий в сотнях тысяч экземпляров, — не маргинальное явление, а такие группы и такие издания насчитываются ныне десятками. Возможно, вопреки надеждам экстремистов, время не работает на них и влияние их не усилится в ближайшие годы. Но в периоды кризисов экстремистские идеи обретают массу сторонников. Не учитывать эту возможность было бы просто глупо.

Шансы на то, что группа, подобная «Памяти», когда-либо придет к власти в России, ничтожны. Однако понятие «черносотенство» относится не просто и не только к одной из политических групп, оно относится к глубоко скрытым проблемам морали. Граница проходит не между левыми и правыми, а между теми, кто верит в свободу и гуманистические ценности, и теми, кто с презрением их отвергает. Семен Франк, который писал о морально-психологическом водоразделе между первой и второй революциями 1917 года, предсказывал, что в период хаоса, когда идет преобразование общества и системы правления, черносотенство может стать «большой (хотя лишь разрушительной)» силой[19]. Это справедливо и сегодня.

В первой части книги я по необходимости вторгаюсь на территорию, знакомую многим специалистам. Есть хорошие работы по идеологии правого крыла русских диссидентов в канун эпохи гласности, а также по национал-большевизму. Я многое почерпнул из них, и они перечислены в библиографическом разделе в конце книги. Однако современной крайней правой, история которой начинается с эрой Горбачева, пока еще не посвящено всестороннего исследования, и тут автор вступил на неизведанную территорию. На мое счастье, мне помог коллега В. Соловей, и в результате проблемой стало не безводье, а опасность утонуть — я имею в виду обилие опубликованного материала.

Многие источники сразу стали раритетами; есть немало периодических изданий, не говоря о брошюрах и листовках, которых не найти даже в специальных архивах и собраниях. Господин Соловей не только снабдил меня источниками, он ответил на мои бесчисленные вопросы, тщательно и критически проверил рукопись, так что я перед ним в неоплатном долгу. Некоторые разделы книги (например, глава о националистическом истеблишменте) настолько же его, насколько мои. Однако окончательный текст книги написан мною. Я полагаю, что он разделяет большинство моих выводов, но не обязательно должен соглашаться со всеми.

В работе над историческим разделом книги мне помогли советами также Джозеф Франк, Грегори Фриз, Абрахам Ашср, Ганс Роггер, Роберт Отто, Михаил Эпштейн, Леонард Стентон и Михаэль Хагемайстер.

Кэри Андерсон, библиотекарь Центра стратегических и международных исследований (ЦСМИ), любезно помогла получить по программам межбиблиотечного обмена некоторые редкие книги; в этом также посодействовали мои друзья Лариса и Франтишек Сильницкие. Мне немало помогли мои ассистенты Эйми Бреслоу и Энн Траслоу, а также небольшая группа способных и трудолюбивых стажеров ЦСМИ — Сара Депре, Марек Михалевский, Дмитрий Осипов, Джон Кении и Нэнси Осло.