Черное платье

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Эта история началась 28 февраля 1994 года, в тот день, когда из Парижа позвонила Лена Кораблева, ее лучшая подруга.

— Мама, возьми трубку — межгород! — крикнула Наташа из ванной и через минуту услышала голос Зинаиды Федоровны:

— Наташа, скорее! Париж!

Наташа бросилась к телефону, на ходу вытирая полотенцем мокрые волосы.

— Алло, Ленка, это ты?

— Наталья, привет! Как ты там? Я соскучилась до ужаса!

Её голос доносился через эфирные помехи и казался чужим.

— У нас все в порядке! Сама-то ты как?

— Все было бы прекрасно, если бы не мерзкая погода: вторую неделю льет дождь…

— Что ты мне про погоду? Ты про себя расскажи.

— Я же говорю: все отлично! Как там мой жилец?

— Нормально. Платит аккуратно — я только вчера с ним встречалась.

— Отлично! Я как раз по этому поводу тебе и звоню. Значит, так. Ты эти деньги в банк не клади…

— Как это? — перебила Наташа. — Я дома боюсь их держать! Во-первых, не дай Бог, ограбят, во-вторых, у меня у самой — ни гроша. Боюсь, как бы не ограбить самое себя — мне потом в жизни с долгами не разделаться!

— Что, совсем плохо?

— Не спрашивай! Зарплату задерживают, живем на мамину пенсию, так что, сама понимаешь… Сережке нужны были ботинки, так пришлось у Татьяны занимать.

— У Татьяны? Это с работы, что ли?

— Ну да.

— А бывший муженек?

— Ты же знаешь, я никогда ни о чем его не прошу! — с досадой проговорила Наташа.

— Ладно, про твою жизнь я все поняла. Теперь слушай: деньги в банк не носи — иди в ОВИР, оформляй загранпаспорт, покупай билет, и через два месяца жду тебя на неделю в Париж. Ты что, на какие шиши?

— Ты не поняла. У тебя когда день рождения?

— Уже забыла? Четвертого мая.

— Как раз и не забыла: паспорт и билеты — это подарок. Жить будешь у меня, прокормиться вдвоем — не проблема. Как только получишь паспорт, вышлю приглашение. И Татьяне долг отдай.

— Ты что, разбогатела?

— Брось, пожалуйста! Могу я раз в жизни лучшей подруге на день рождения подарить какие-то паршивые пятьсот долларов?

— Ты что, уже разревелась?

Наташа положила трубку и задумалась.

— Что с тобой? — спросила Зинаида Федоровна, входя в комнату. — Что-то случилось?

— Ленка приглашает меня в Париж… За ее счет.

— Да что ты! — Зинаида Федоровна всплеснула руками и села на старый кожаный диван. — Ну так поезжай… Когда еще представится такая возможность?..

— Неудобно, — пожала плечами Наташа. — У Ленки маленькая зарплата и командировка скоро кончается… И потом, в чем я поеду? У меня же ничего нет…

— В сером костюме…

Наташа поморщилась.

— Мам, я ношу его третий год… Он уже как тряпка. Впрочем, он и был-то…

— Давай что-нибудь купим! Платьице какое-нибудь…

— Лучше уж тогда джинсы. И кроссовки. Мои уже совсем развалились, а там придется много ходить…

— Вот именно! Ты же нигде не была!.. Бог с ними, с тряпками. Лучше подумай о том, что своими глазами увидишь Лувр, Нотр-Дам…

— Елисейские Поля!

— Может быть, Лена отвезет тебя в Версаль? Или Фонтенбло? У нее есть машина?

— Да что ты! Откуда!

— Ничего, съездите на автобусе! Туда же, наверное, ходит что-нибудь?

Наташа улыбнулась.

— Мамочка, конечно, ходит! Я даже думаю, там не надо стоять в очереди за билетом… как на Щелковской!

Наташа повесила полотенце на спинку стула и принялась расчесывать волосы, лихорадочно соображая, как поступить.

Туфель у нее тоже не было. Вернее, были, но старые и совершенно не модные — ехать в таких в Париж просто неприлично. Можно было бы, конечно, спросить Татьяну, срочно ли ей нужны деньги и, если нет, подождать немного с возвратом долга и купить новые? Все-таки Париж?.. Или, если повезет, Татьяна под это дело даст еще? Тогда можно было бы позволить себе маникюр и…

Наташа тряхнула головой и пощупала волосы — они были еще влажные — и принялась снова яростно тереть полотенцем. «К черту маникюр, к черту туфли! Поеду в чем есть и какая есть… Главное, увижу Париж… Повидаюсь с Ленкой… На неделю забуду о своих проблемах… А подарки? Надо же привезти что-нибудь Сереже… И маме… Господи, хоть бы немного денег!..»

Зима подходила к концу. Днем ненадолго вылезало неяркое февральское солнце, и огромные, покрытые черным налетом сугробы во дворе их дома на Сивцевом Вражке понемногу оседали. Сосульки под крышами угрожающе таяли, а по трубам, пугая прохожих, время от времени с грохотом обрушивался лед.

Сережа опаздывал: до звонка оставалось около пяти минут, но он не торопился — написать контрольную по химии шансов не было все равно. Может, прогулять?.. Тогда химичка потребует записку от матери или вкатит пару, и тогда мать не пустит на дискотеку, а они с ребятами договаривались пойти… Впрочем, в кармане все равно было пусто, а без денег там делать нечего. Тоска…

Тут он подумал, что можно было бы позвонить Дмитричу — сказать, что мать едет в Париж, и под это дело попросить денег ей на прикид. Может, он и даст, потому что, когда они виделись в последний раз, он что-то такое говорил… Если даст, он немного возьмет себе — мать все равно ничего не узнает, она с отцом никогда не разговаривает. Почему все-таки они разошлись?.. Мать красивая, даже сейчас, а ведь ей уже тридцать три. Если ее еще малость приодеть… А Дмитрич… Дмитрич — настоящий мужик…

Сережа вряд ли сумел бы объяснить, почему он никогда не называет его отцом, ни тем более «папой», а за глаза говорит: «Дмитрич» или «Ю. Д.». Тот был действительно «настоящим мужиком»: в нем чувствовалась сила, которой, как казалось Сереже, так часто не хватало ему самому, но, главное, Дмитрич был голова: он был прекрасным химиком и заведовал лабораторией в большом институте. Правда, он почему-то ни разу не предложил Сереже помочь, хотя тот и говорил, что у него с химией проблемы, но ведь он так занят?..

Впрочем, отец и не обижался — Сережа как-то заметил, что он тоже избегает называть его по имени, а говорит просто «Знаешь…» и «Понимаешь…». Наверное, они еще не привыкли друг к другу: ведь они встречаются немногим больше года. Может, это придет?.. Сереже так хотелось, чтобы отец на прощание пожимал ему руку чуть с большей теплотой…

Но деньги Ю.Д. иногда давал — один раз даже купил ему куртку, и Сереже показалось, что мать, узнав об этом, заплакала. Может быть, она все еще его любит? Иначе почему она так и не вышла замуж?

Он никогда не говорил с ней об этом. Не говорил, потому что боялся причинить ей боль — мать он любил. Но какую досаду он испытывал при мысли, что один из них, мать или отец, разрушил то, что могло бы быть для него таким счастьем, — нормальная семья, отец, его поддержка, его любовь. За мать он, конечно, глотку перегрызет, но все-таки с матерью обо всем не поговоришь — женщина есть женщина, что с нее взять?..

А деньги? Ну и деньги, конечно, почему бы и нет? Кто виноват в том, что он лишен всего этого? Неужели мать? Насколько он знает, встречаться с отцом он начал по его инициативе, и мать не возражала, вернее, молчала. Впрочем, и особенного восторга по этому поводу она не испытывала. Почему? Почему она никогда о нем не говорит?

Сережа шел, понуро опустив голову и подбрасывая ногой банку из-под импортного пива. Такие банки были еще относительной редкостью, и мать держала их на полочке в кухне в качестве украшения. Когда он подошел к школе, во дворе было уже пусто, и дворничиха Степановна, ворча, счищала со ступенек грязь большой алюминиевой лопатой.

Полтора месяца, которые Наташа потратила на оформление паспорта, пролетели как один день. Она просыпалась и засыпала с мыслью о Париже и даже сны видела одни и те же — то она что-то покупает в парижском магазине, но ей не хватает денег, чтобы расплатиться, то у нее их нет вовсе, и все, что она купила, куда-то исчезает в последний момент. «Это оттого, что у меня никогда не было ни денег, ни тряпок», — думала она.

Сейчас же она чувствовала себя почти богачкой — Зинаида Федоровна ради такого случая сняла со сберкнижки свои «похоронные», которые отказывалась снять, даже когда болела и когда были нужны дорогие лекарства. Наташа расплакалась, но деньги взяла, потому что понимала, как рада за нее мать, — думать о грустных вещах, когда за окном бушевала весна и ее ждал Париж, было невозможно…

Потом Сережа принес двести долларов от ее бывшего мужа — брать их она не хотела, но что-то в выражении Сережиных глаз подсказывало ей, что лучше не ломаться и взять, и она, вздохнув, сунула деньги в карман халата. «Куплю Сереже хороший костюм — он скоро кончает школу. А маме — шерстяное платье. И себе что-нибудь на лето… Может, когда-нибудь он сможет стать Сереже настоящим отцом?..»

Он позвонил ей за два дня до отъезда — попросил взять небольшую посылку и передать человеку, который подойдет к ней в аэропорту в Париже. И, как всегда, ее поразило, что звук его голоса парализует ее и лишает способности к сопротивлению. В его просьбе не было ничего предосудительного, но ей казалось, что, если бы он попросил ее о чем-нибудь невозможном, она бы все равно согласилась, несмотря ни на что. Впрочем, она тут же начала укорять себя в мнительности: «Все происходит оттого, что он дал деньги, а я взяла. От этого мне и неловко. Не надо было брать. Надо было ехать с тем, что есть. Хотя при чем тут деньги?.. Сереже нужен отец, и деньги тут совершенно ни при чем. И мои обиды тоже ни при чем: все это было двенадцать лет назад. Он мог измениться. В конце концов, тогда он мог просто разлюбить меня. Или встретить другую женщину. Ведь женился же он вскоре после развода?.. Ну да, женился — и снова развелся. Ну и что? Может, он просто не создан для семейной жизни? Впрочем, сейчас мне все это уже совершенно безразлично… Главное, чтобы у Сережи был отец. Скорее бы уехать, я так устала…»

Думать о том, что от нее все равно не зависело, ей не хотелось, и она отгоняла от себя мысли о бывшем муже, которые назойливо преследовали ее на протяжении всего последнего года. Словом, она была в эйфории.

Когда Наташа приехала в Шереметьево, регистрация пассажиров на ее рейс еще не началась — она пристроилась со своим обшарпанным чемоданом где-то в стороне и, наблюдая за шумной толпой, думала: «И что меня сюда принесло в такую рань? Наверное, я стала как тетя Нина, которая всегда приезжает на вокзал за час до отхода поезда. Но тете Нине шестьдесят семь, и она всего боится. А мне — тридцать три… Ленка бы сказала, что это комплекс незащищенной женщины. И была бы права. Незащищенной и к тому же брошенной. Брошенной, как старый башмак… Да-да, как старый, рваный, никому не нужный башмак. Без пары».

Какие-то люди — элегантно одетая молодая женщина и двое мужчин в дорогих костюмах — остановились неподалеку от нее, и Наташа, чтобы отвлечься от непрошеных мыслей, стала прислушиваться к разговору. Они вспоминали какого-то Сеземана, который бросил жену и живет в Париже, и хохотали, и ей казалось, что у них невероятно счастливая и беззаботная жизнь и что поездка в Париж для них — то же самое, что для нее поездка с мамой в гости к тете Нине — на Трубную, а вовсе не событие вселенского масштаба.

Она почувствовала, что на глаза у нее наворачиваются слезы, и подумала, что напрасно отговорила Сережу ее проводить — сейчас ей было бы не так одиноко. Но тут же, вспомнив про Париж, она заставила себя успокоиться — раз уж она туда летит, то, может, не все еще так плохо в ее жизни?

Прошло полчаса. До регистрации оставалось несколько минут, и Наташа огляделась в поисках человека, который должен был передать ей посылку. Никого не заметив, она направилась к стойкам, где пассажиры заполняли таможенные декларации, достала ручку и приготовилась писать.

— Наталья Владимировна?

Наташа вздрогнула и обернулась — перед ней стоял невысокий мужчина средних лет с большим родимым пятном на правой щеке.

— Я от Юрия Дмитриевича…

— Как вы меня напугали! — выдохнула Наташа и тут же подумала: «Какой странный… Неужели он тоже ученый?»

— Извините, я не хотел.

Он достал из нагрудного кармана небольшой плоский сверток и протянул ей.

— Вот… Юрий Дмитриевич просил передать. Отдадите человеку, который подойдет к вам в аэропорту.

— Как он меня узнает?

— Не волнуйтесь, вас опишут по телефону.

— Кто?!

— Как кто? Юрий Дмитриевич.

— Ах да, конечно… Хорошо, давайте, я уберу в чемодан.

— В чемодан не надо — здесь очень важные документы. Если багаж потеряется, они тоже пропадут, а этого ни в коем случае…

— Разве багаж может потеряться? Его же регистрируют!

— У нас все может быть. Положите это в сумочку или в карман. Повторяю, здесь очень важные документы, и Юрий Дмитриевич просил, чтобы…

Человек явно нервничал и начинал сердиться.

— Хорошо-хорошо! — перебила она. — Не беспокойтесь!

«Что там такое, и почему он меня ни о чем не предупредил? Я бы не стала связываться! Впрочем, какое мне дело? Какие-то документы… Это его проблемы».

Она убрала сверток в сумочку и повернулась к столу, на котором лежала ее декларация.

— Вы случайно не знаете, как ее заполнять? — спросила она, но никто не ответил: когда она обернулась, человека с родимым пятном уже не было.

Дальше все прошло в страшной суете. Она выстояла в огромной очереди к таможеннику, симпатичному парню с рыжими волосами и веснушчатым лицом. Он отругал ее за неправильно заполненную декларацию, но когда она сказала, что летит за границу впервые и ничего не знает, улыбнулся, и ей показалось, что он похож на Сережу. Неожиданно для себя Наташа сказала ему об этом, и он улыбнулся снова.

Она взяла чемодан и перешла в следующую очередь, поменьше, — на регистрацию. Когда перед ней оставался один человек, она слегка замешкалась и вдруг почувствовала, что кто-то слегка задел ее чемоданом. Наташа обернулась. «Pardon, madame, excusez-moi!»[1] Это был иностранец в плаще и клетчатом шарфе. «Француз…» — рассеянно подумала она, слегка кивнула и тут же забыла о нем.

Регистрация прошла без малейших затруднений, потом был паспортный контроль, где ей уже никто не улыбался, и, наконец, она оказалась в просторном зале ожидания, где набралось довольно много пассажиров. Она села на банкетку, открыла сумочку, повертела в руках сверток и переложила его в пластиковый пакет, в котором лежал ее зонт.

Наконец объявили посадку. Пассажиры, подхватив ручную кладь, сгрудились у ворот, где две улыбающиеся стюардессы выдавали посадочные талоны, и по длинному рукаву потянулись к самолету. Очутившись в салоне, Наташа нашла свое место. Оно оказалось с левой стороны, между двумя другими креслами, в одном из которых, около иллюминатора, сидела необъятных размеров женщина. Она приветливо посмотрела на Наташу, убрала с ее сиденья увесистую сумку и спросила, нет ли у нее ручной клади. Наташа беззаботно ответила, что у нее вообще нет почти никакой клади, что она летит всего на неделю, к подруге, и ей ничего особенного за эту неделю не понадобится.

— Я понимаю, у вас будет много багажа на обратном пути.

— Почему?

— Но вы же будете делать шопинг?

Наташа рассмеялась.

— Нет, я куплю подарки своим, и на это у меня вряд ли уйдет много времени.

— Вы хорошо знаете Париж? — Дама была явно настроена поболтать.

— Я столько читала о нем и столько раз о нем мечтала, что, мне кажется, я действительно хорошо его знаю. Но еду туда в первый раз.

— Вы говорите по-французски?

— Совсем чуть-чуть. Я учила его в институте, но это было давно…

И вдруг приятный мужской голос с легким акцентом весело произнес у нее за спиной:

— Если мадам не возражает, мы могли бы немного попрактиковаться…

Она обернулась. Это был тот самый француз, который толкнул ее на регистрации — в плаше и клетчатом шарфе.

— Это семнадцатое место? Значит, я ваш сосед. Позвольте представиться: меня зовут Филипп Левек. А вас?

— Меня — Наташа.

— О, это мое любимое русское имя. Так вы согласны поговорить со мной по-французски?

— Нет, только не это! — рассмеялась она. — Я все давно перезабыла!

— Не волнуйтесь, я буду не строгим учителем!

Наташа внимательно взглянула на него.

— Зато вы наверняка были прилежным учеником: вы так хорошо говорите по-русски…

— Напротив, я был ужасным лоботрясом. Мой русский язык — это заслуга моей бабушки. Ее звали Екатерина Васильевна Крамская, и она говорила по-русски так, как, увы, уже давно никто не говорит.

— Так вы русский?

— Нет, я француз. Во мне только четвертинка русской крови. Моя бабушка уехала из России во время революции и вышла замуж в 1918 году во Франции за моего деда, стопроцентного француза. С усами.

Наташа рассмеялась.

— Стопроцентный француз должен быть непременно с усами?

— Вспомните Бальзака, Флобера, Мопассана…

— Лермонтова, Гоголя, Горького…

Они рассмеялись.

Стюардесса объяснила, что делать, если самолет потерпит крушение, попросила не курить и пристегнуть ремни. Лайнер вырулил на взлетную полосу, и через несколько минут они уже были в воздухе.

Филипп спросил, где она будет жить, сказал, что это один из самых дорогих кварталов Парижа, что это рядом с Пасси, где когда-то жили его родители, что неподалеку — Булонский лес и что он даже знает этот дом, потому что когда-то бывал там у знакомых русских. На ее вопрос о том, чем он занимается и что делал в России, ответил: он издатель, интересуется русской литературой — и назвал массу людей, знакомых ей по институту, — у одних она училась, других знала просто потому, что их знали все.

Потом они болтали о какой-то чепухе, смеялись и ужасно раздражали сидевшую рядом толстую тетку.

Наташе казалось, что они давно знакомы и хорошо понимают друг друга, и когда шасси упруго ударились о бетонное покрытие посадочной полосы аэропорта «Шарль де Голль» в Руасси, она страшно удивилась — у нее было ощущение, что полет продолжался не более десяти минут.

Филипп встал, пожелал ей хорошо провести время и попрактиковаться во французском языке, вежливо спросил, не может ли быть ей чем-нибудь полезен в Париже, на что она дрожащим от обиды и разочарования голосом ответила: «Ннет». Затем он снял с верхней полки свой кейс, вежливо подал ей ее сумку и полиэтиленовый пакет, который тоже был наверху, поблагодарил за приятно проведенное время, попрощался и быстрыми шагами направился к выходу. Наташа, вздохнув, тихонько задушила едва родившуюся маленькую надежду, надела плащ и тоже заторопилась к выходу.

Взяв с резинового транспортера свой чемодан и, стараясь не отставать от пассажиров, летевших с ней одним рейсом, чтобы не заблудиться, Наташа направилась к паспортному контролю. Пограничник, немолодой крупный брюнет с усами («Стопроцентный», — подумала она), долго и внимательно рассматривал ее паспорт, потом что-то строго спросил ее по-французски, чего она не поняла, и в конце концов пропустил. С замиранием сердца она направилась по широкому коридору к выходу, и в тот момент, когда впереди, среди встречающих, она разглядела под огромным черным табло свою подругу, махавшую ей рукой, к ней подошел человек в потертой кожаной куртке и на чистом русском языке спросил: «Вы — Наташа?» Она поставила чемодан, вытащила из полиэтиленового пакета сверток и протянула ему.

— Спасибо. А это вам. — Он достал из-за пазухи плоскую коробку, завернутую в красивую оберточную бумагу.

— Для Павловского? — спросила она.

— Нет-нет! Это вам! Маленький сувенир.

— Что вы, зачем?

— Мне сказали передать — я передал. Вы оказали нам очень большую услугу…

— Спасибо, но, право же…

Однако человек не был расположен выслушивать ее возражения: он энергично сунул пакет в карман, сделал приветственный жест и быстро зашагал по направлению к выходу.

Зажав коробку под мышкой, Наташа бросилась к подруге и вдруг услышала за спиной знакомый голос:

— Natacha, bonne journee![2]

Наташа обернулась — Филипп Левек весело помахал ей рукой и скрылся в толпе встречающих. «Странно, он все еще здесь?» — мелькнуло у нее в голове, но в этот момент Лена уже душила ее в своих объятиях.

— Кто это? — спросила она, кивнув вслед удаляющейся фигуре Филиппа.

Наташа небрежно махнула рукой.

— Так… Вместе летели.

— Красивый мужик. Ты хоть познакомилась с ним?

— Угу…

Говорить о Филиппе не хотелось.

— Дай хоть на тебя посмотреть! Какая ты красивая, Ленка! Париж явно пошел тебе на пользу.

— Париж всем идет на пользу, ты в этом скоро убедишься.

— Хочешь сказать, что мне все это не снится?

— Дурочка ты моя, конечно, нет! Сейчас мы с тобой сядем в машину…

— Неужели твоя?

— Ну да, можешь поздравить. Правда, это всего-навсего «жигули», но зато экспортный вариант… И потом, разве еще недавно мы с тобой могли мечтать хотя бы о таком средстве передвижения?

— Как хорошо! Значит, мы сможем съездить в Версаль?

— Ну конечно! Завтра же и поедем. Или в воскресенье.

— Нет, сперва Париж, а уж потом…

— Не забывай, что я работаю. С понедельника тебе придется ходить и ездить без меня. По крайней мере, днем.

— Жалко… А отпуск? Хотя бы на пару дней!

— Смеешься? Лето, полно работы. Да и командировка моя скоро кончается.

— Ты же писала, что собираешься остаться еще на несколько месяцев?

— Ничего не вышло. Знаешь, сколько здесь таких, как я, желающих. Так что еще месяц-полтора — и все. А вот и мое авто. Как тебе, ничего? Тогда садись. Приедем домой, немного придешь в себя, пообедаем, поговорим, а вечером я покажу тебе Париж.

Машина выбралась из многоярусного гаража и вырулила на шоссе, по обеим сторонам которого возвышались многочисленные рекламные шиты и отдельно стоящие бетонные здания не совсем ясного назначения. Единственное, что отличало эту дорогу от Ленинградского шоссе, по которому она ехала в Шереметьево, — это совершенно зеленые деревья, тогда как в Москве последних дней апреля деревья были еще голые.

— Так что это был за француз? — весело спросила Лена.

— Просто француз. Мы сидели рядом в самолете.

— Что значит «сидели»? Вы познакомились?

— В том смысле, что мы представились друг другу, — да.

— А в каком смысле — нет?

— Ленка, перестань! Ты же все прекрасно понимаешь! Мы посидели, поговорили, даже нашли общих знакомых, а потом он сказал «merci» и «au revoir» и преспокойно ушел. Очевидно, к жене.

— Ты сама, наверное, отшила его! Я же тебя знаю!

— Боюсь, на сей раз все было наоборот, — вздохнула Наташа. — Хотя… В какой-то момент мне показалось, что он смотрит на меня с некоторым интересом…

— А какие это у вас могут быть общие знакомые?

— Даже не знакомые, а так… Он знает кое-кого из тех, у кого мы с тобой когда-то учились. Например, профессора Меретинского.

— А-а… Ну это бесперспективно.

— Вот именно. Поэтому давай переменим тему. Расскажи лучше о себе.

— Да что рассказывать? Я тебе обо всем писала. Работаю каждый день до семи вечера: сижу на телефоне, отвечаю на одни и те же вопросы. Устаю ужасно. Когда прихожу вечером домой, веришь, уже ничего не хочется. Сижу перед телевизором, зеваю, а в десять собираюсь бай-бай.

— Телевизор-то хоть французский смотришь?

— Да что ты! Я за день от этого французского устаю как собака.

— А в выходные?

— А что выходные? В субботу надо убраться, постирать, погладить, накрутиться. Когда все переделаешь, сил и времени остается только на то, чтобы немножко погулять в Булонском лесу с кем-нибудь из посольских баб, таких же одиноких, как я. Лес, между прочим, совсем рядом.

— Я знаю. А в воскресенье?

— В воскресенье иногда езжу в центр…

— Иногда? Ленка, ты же в Париже! Как ты можешь так бездарно проводить время? «Убраться, погладить…» В Москве будешь убираться и гладить, а здесь надо ходить, смотреть, впитывать в себя эту красоту.

— Да что ты понимаешь! На зарплату, которую я здесь получаю, ничего особенно не впитаешь. Билет в Лувр стоит столько же, сколько приличная футболка. А потом, знаешь, я один раз сходила туда и так устала, что еле до дому дотащилась. Ты же помнишь, что я совершенно равнодушна к живописи.

— Ну хорошо, а город? Ты же можешь просто ходить по городу?

— Какое удовольствие ходить, если нет денег? Здесь на каждом углу соблазны…

— Если у тебя нет денег, что же говорить мне? — усмехнулась Наташа.

— Это разные вещи. Когда живешь здесь и знаешь, что это, увы, на очень короткий срок, что скоро вернешься и сядешь опять на мизерную зарплату, начинаешь очень рационально планировать расходы.

Наташа рассмеялась:

— Я только сейчас начинаю понимать, до какой степени я беззаботно живу.

Лена смутилась:

— Ты извини, я, наверное, кажусь тебе эгоисткой, но, знаешь, здесь все такие. Я тебя познакомлю со своей приятельницей — она не мне чета, она — жена дипломата. Вот кто преподаст тебе настоящий урок здравомыслия.

Наташа засмеялась:

— Жена дипломата — это звучит, как название должности.

— Это почти так и есть! Ты бы видела, как они себя здесь носят! А на самом деле… точно так же считают копейки, как и мы, техсостав. Хотя денег у них в десять раз больше.

Тем временем машина как-то незаметно оказалась в городе. Они ехали по довольно широкой и маловыразительной улице, по обеим сторонам которой росли высокие платаны. Проехали мимо огромного бетонного сооружения за металлической оградой, напоминавшего скорее огромных размеров дзот, и Лена сказала, что это российское посольство. Потом машина свернула влево, выехала на небольшую площадь, где Наташа успела разглядеть ресторан и напротив него — небольшую бензозаправку, сделала еще один поворот и оказалась на узкой улочке, в конце которой, в проеме между домами, Наташа с восторгом увидела верхний ярус Эйфелевой башни.

— Это — рю де ля Тур, улица Башни, — сказала Лена. — Здесь мы с тобой будем жить.

Она притормозила, повернула направо и въехала в подземный гараж, расположенный под одним из домов.

Наташе все казалось необычным: погруженный в полную темноту гараж (его этажи уходили глубоко под землю); поблескивающие в темноте бетонных боксов красивые автомобили; маленький лифт, обитый изнутри мягкой ковровой тканью, в котором они прямо из гаража поднялись на четвертый этаж, где жила Лена и где пришлось зажечь свет, так как в коридоре было совершенно темно.

Квартира оказалась небольшой, с крошечной кухней, где едва мог поместиться один человек, но в остальном напоминавшей московскую — наверное, за счет типовой стенки и давно вышедшего из моды старого советского дивана.

— Вот, — сказала Лена, показывая на стоящую в углу раскладушку. — Взяла у коменданта специально для тебя. Очень удобная, с матрасом. Располагайся.

Наташа кое-как побросала свои немногочисленные пожитки на полку, которую Лена освободила для нее в шкафу, и подошла к окну, выходившему в небольшой, но очень симпатичный закрытый дворик с тщательно выметенными асфальтовыми дорожками и аккуратно подстриженными газонами. Стены соседних домов были увиты плющом, поднимавшимся до самых крыш.

Потом Наташа приняла душ в красивой Ленкиной ванной кремового цвета, заставленной заманчивыми пузырьками и баночками, надела ее пушистый махровый халат и блаженно растянулась на диване:

— Поверить не могу…

Лена накрывала на стол.

Через час появилась жена дипломата, оказавшаяся энергичной сорокапятилетней брюнеткой с гладко зачесанными волосами и большими золотыми серьгами в ушах. Наташа с аппетитом поужинала и даже немного захмелела, выпив почти полбутылки розового вина. Откинувшись на спинку стула, она рассеянно слушала рассказы Ленкиной гостьи о недавно купленных тряпках. Впрочем, разговор довольно быстро изменил направление, и Наташа, с изумлением вслушиваясь в речь Нины Гавриловны (так звали гостью), вспомнила об обещанном Ленкой уроке здравомыслия.

— Леночка, — говорила та покровительственно, — мы здесь живем четвертый год, и это наша третья командировка, и, как вы догадываетесь, не последняя, потому что Ивана Степановича очень ценят в МИДе… При этом я никогда не позволю себе купить первое попавшееся молоко или яйца. Я иду в один магазин, где молоко стоит пять франков двадцать сантимов, потом в другой, где оно на пятнадцать сантимов дешевле, а в третьем, оказывается, его можно купить за четыре восемьдесят. Не смейтесь: на одном только молоке много не сэкономишь, но вы же берете много продуктов? А я и вовсе покупаю на четверых, представляете? Сорок сантимов сэкономишь на молоке, пятнадцать на масле, семь на яйцах, а всего за одну ходку — франков двадцать чистой экономии.

Наташа подумала: «Она сумасшедшая».

— А теперь посчитайте, — продолжала жена дипломата. — В магазин вы ходите не меньше трех раз в неделю, то есть в месяц двенадцать раз. Умножьте двадцать на двенадцать, получится двести сорок франков. И это за месяц! А за год? Почти три тысячи франков! Это же стоимость хорошего пальто или нескольких пар обуви. А вы говорите — ерунда! — В ее голосе звенело настоящее торжество.

«Лучше быть нищей, как я, чем иметь такое в голове», — подумала Наташа и зевнула.

Они выпили еще вина, и беседа приняла более игривый характер.

— Вы представляете, Нина Гавриловна, — затараторила Ленка, — эта дурочка познакомилась в самолете с красивым французом и не закадрила его.

Жена дипломата смерила Наташу взглядом, который означал что-то вроде «Где уж ей, бедной!», и тут же рассказала поучительную историю из собственной жизни — о том, как до замужества за ней ухаживал венгр. («Такой интересный мужчина!»), который учился в МГИМО и дарил ей цветы, но она предпочла ему своего Ивана Степановича и ничуть об этом не жалеет.

Наташа не выдержала:

— Не пора ли нам взглянуть на Париж?

Все засуетились и встали из-за стола. Нина Гавриловна церемонно попрощалась, сказав, что ей надо идти кормить мужа и дочерей, и подруги, попудрив носы, вышли из дома.

— Зачем ты сказала ей про француза? — недовольно спросила Наташа.

— А что такого? И потом, мне так надоело слушать ее поучения, что захотелось сменить пластинку. Вчера она даже выговаривала мне за то, что я за свой счет пригласила подругу, то есть тебя. Сказала, что это безумие.

— Это действительно безумие…

— Ну вот еще! Ты же возишься там с моей квартирой! Если бы не ты, разве я смогла бы накопить эти деньги?

— Ленка, ты даже не представляешь, что ты для меня сделала! Это я — твоя должница.

Они пересекли площадь Татгрэн.

— Мы пойдем во-он по той красивой улице, — сказала Лена. — Она называется авеню Виктор Гюго и ведет к Триумфальной арке и Елисейским полям. Там такие магазины!.. Правда, нам с тобой в них делать нечего — это для богатеньких, но посмотреть витрины нам ведь никто не запретит? Там дальше — я тебе покажу — выставлено такое потрясающее платье!.. Черное. Оно бы тебе фантастически пошло! Правда, стоит оно… — Лена закатила глаза. — Лучше не спрашивай.

— Я и не спрашиваю. Что это за церковь?

Лена пожала плечами.

— Понятия не имею! А там на углу — видишь? — потрясающий итальянский магазин. Безумно дорогой, но там такие костюмы… Наташка, тебе надо приодеться.

— У меня всего триста долларов.

— Знаешь, у меня с финансами обстоит не очень хорошо, потому что после покупки машины я… сама понимаешь, а квартирные деньги я хочу употребить на ремонт. Наташка, — она мечтательно вздохнула, — вернусь в Москву, сделаю евроремонт и тогда подумаю наконец о личной жизни.

— Как тебе удается все так замечательно распланировать? И главное — привести в исполнение…

— Эх, Натуленька, ты правильно выразилась, — вздохнула Ленка, — именно «привести в исполнение». Как расстрел. Я планирую, вычисляю, подсчитываю, а ведь мне уже тридцать пять… У тебя, по крайней мере, есть сын, а у меня — никого. И вряд ли уже будет. В лучшем случае я найду себе какого-нибудь подержанного мужика, который придет на все готовое — получит отремонтированную квартирку и какую-никакую машину. А будет ли любить?.. Кто ж его знает?.. И любит ли кто-нибудь кого-нибудь в наше время? Ты вот осталась одна, Татьяна твоя — одна, почти все мои подруги — одинокие несчастные бабы. А ведь и не дуры, и собой почти все недурны, а ты так просто красавица.

— Брось, какая я красавица! Это раньше я была ничего, а теперь… При такой жизни, как моя… Смотри, какие красивые балконные решетки!

— Не говори глупостей, ты — настоящая красавица. Тебя только надо немного приодеть, ты уж извини. Этот костюм дурацкий на тебе… Сколько у тебя денег? Триста долларов? Это, м-м, примерно, тысяча семьсот франков. Не бог знает как много, но все-таки кое-что. Я знаю одно местечко, где можно недорого купить что-нибудь приличное. Завтра поедем.

— Ленка, видишь ли, из этих денег — двести долларов от моего экс-мужа…

Ленка с живостью перебила ее:

— От Павловского? Ты же не хотела у него ничего просить? Вы что, помирились?

— Ничего мы не помирились! — рассердилась Наташа. — Сережка зачем-то сказал ему, что я еду в Париж. И, мне кажется, попросил для меня денег. И так радовался этим деньгам, что у меня язык не повернулся от них отказаться.

— Вот еще! — возмутилась Лена. — Он столько лет не платил алименты, что должен тебе в сто раз больше! И нечего себя за это корить. Дал, и хорошо. Как говорят, с паршивой овцы..

— Я об этом как-то не подумала, но все равно… А третья сотня — это мамины «похоронные» (ненавижу это выражение), которые она сняла с книжки. Ты понимаешь, что я не могу потратить их на себя? Сережа совсем раздет, а мама… Мама, конечно, ничего, как всегда, не просит и ничего не хочет, но я не могу ее не порадовать: хочу купить ей платье.

— Ты всегда думаешь о других! Это, конечно, похвально, но надо же когда-нибудь подумать и о себе! Ты считаешь, что Зинаида Федоровна сняла деньги с книжки, потому что хотела иметь какую-то дурацкую тряпку? Она сделала это для тебя, и она права — ты молодая красивая женщина и тебе надо устроить свою жизнь. А Сережа еще маленький, потерпит.

— Видишь ли, Ленка, завтра, пока ты свободна, я бы предпочла посмотреть Париж, а в понедельник или во вторник, когда ты все равно пойдешь на работу, я что-нибудь присмотрю.

— Наташка, вот! — Лена остановилась перед ярко освещенной витриной и дернула ее за рукав. — Смотри! То самое платье, о котором я тебе говорила!

Это было то, что называется «маленькое черное платье», очень простое и очень элегантное. Наташа, закрыв на секунду глаза, представила себя в нем.

— Пойдем, всех моих денег не хватит даже на пуговицу от него…

Она потащила подругу за собой, но та продолжала оборачиваться и причитать:

— Эх-эх, а ведь к нему еще нужны туфли и сумочка!

— Какой смысл мечтать о глупостях? Пошли скорей — вон арка!

— Ну, арка… Чего в ней хорошего, в этой арке?

— А где Елисейские Поля? Ах да, вижу! Пойдем скорее туда!

По Елисейским Полям в обоих направлениях медленно двигалась нарядная разноязыкая толпа. Наташа заметила африканцев в экзотических национальных одеждах, американцев с дорогими фотокамерами, японцев в очках и белых рубашках. В какой-то момент ей даже показалось, что она слышит русскую речь. Лена, не замолкая ни на минуту, показывала ей витрины дорогих магазинов, переполненные террасы кафе и комментировала туалеты проходящих мимо женщин, восхищаясь элегантностью француженок.

— Смотри, какая шляпа! Представляешь, пройтись в такой шляпе по Тверской!

— Для такой шляпы нужен соответствующий спутник, хотя бы такой, как у нее. А со спутниками у нас с тобой…

— Спутник не проблема. Вот, например, мой московский жилец, Виктор. Как он тебе?

— Никак. Посмотри, как красиво!

Они спустились по Елисейским Полям к площади Согласия.

— И напрасно! — продолжала Лена. — У него куча денег. Приехал из Волгограда, открыл свое дело и теперь собирается покупать квартиру в Москве.

— А где Елисейский дворец?

— Ты меня не слушаешь? Хочешь сказать, что для тебя он слишком примитивен? Попробуй найти другого. Что-то не очень это у тебя получалось до сих пор.

— Ничего, вот я приоденусь… — усмехнулась Наташа.

— Напрасно ты иронизируешь! Мужики в первую очередь обращают внимание на то, как женщина одета…

— А во вторую? Начинают интересоваться богатством души?

— С тобой невозможно разговаривать. Смотри, какие туфли! — Лена потащила ее к витрине. — Из крокодиловой кожи. Двенадцать тысяч, представляешь? Две тысячи долларов! Есть же люди, которые могут себе это позволить!

— Эти сады спроектированы Ленотром. Помнишь, мы в институте учили про него текст?

— Не очень. Это ты всегда была отличницей. В сущности, ведь это ты, а не я, должна была бы здесь работать.

— Если бы я была на твоем месте, — кто знает? — может быть, я тоже сидела бы после работы дома, а в выходные стирала и гладила. А так, я знаю, воспоминание об этом останется со мной до конца жизни. Ленка, ты сама не знаешь, какой подарок мне сделала…

Когда они повернули назад, было уже совсем темно. Они так устали, что идти к Эйфелевой башне сил не было даже у Наташи. Они немного посидели на скамейке под развесистым платаном и медленным шагом направились к дому.

— Наташка, ты совсем спишь, — сказала Лена, когда они вошли в квартиру. — Давай-ка скорей ложиться.

— Я вчера легла в два. Сперва собиралась, а потом мы с мамой сидели на кухне и говорили про Париж. — Наташа зевнула. — Бедная мама, ей так и не удалось нигде побывать. А проснулась в пять утра, боялась опоздать в аэропорт.

— Ты ложись, а я пока в душ. Я быстро.

Ленка бросила на расставленную раскладушку стопку белья, зажгла на тумбочке маленький ночничок и закрылась в ванной. Наташа, зевая, принялась стелить себе постель, потом открыла шкаф, чтобы достать ночную рубашку, и увидела коробку в красивой оберточной бумаге, которую ей всучили в аэропорту. «Я и забыла… Неужели духи?»

Наташа повертела коробку в руках, пытаясь сообразить, как ее открыть, чтобы не повредить обертку, которая могла для чего-нибудь пригодиться, и в конце концов, надорвав бумагу и тонкую картонную стенку, заглянула внутрь. Это были не духи. В плоской коробке были аккуратно упакованы три толстые пачки стодолларовых купюр, туго перевязанные банковскими лентами.

Наташа не верила своим глазам.

«Боже мой, что это? Это же деньги! — Она почувствовала, что ее бросило в жар. — Что же такое я им привезла? Какую „большую услугу“ им оказала?.. Наркотики! Ну, конечно, что же еще? За что еще платят такие деньги? Боже мой, боже мой… Нет, не может быть! Пакет, который я везла, был совсем маленький. Сто грамм? Меньше. Граммов пятьдесят, не больше. Такие деньги „курьерше“ за пятьдесят граммов наркотика? Не может быть… А, какие, собственно „такие“? Сколько здесь? Какая разница, не пересчитывать же их! Все равно много. Что делать? Сказать Ленке? Пойти в полицию? Здесь, в чужой стране? А если меня арестуют? Или выпроводят с позором? Да и что я скажу? Я же не знаю, что было в этом чертовом свертке! Они меня засмеют. Или посадят. Разве я имела право везти с собой неизвестно что? А Ленка? Она с ума сойдет. Они тут в посольстве всего боятся. Еще не хватало взваливать на нее свои проблемы! Позвонить в Москву? Ленка говорила, что здесь можно звонить прямо из автомата. Зачем? Спросить у него, что это за деньги? Он скажет, теперь ему скрывать нечего. Или солжет. И что я буду делать? Нет, звонить не буду, ничего это не даст. Просто привезу ему эти деньги и брошу в физиономию… Что же делать?..»

Она услышала, что Лена выключила воду. Она быстро потушила свет, легла, спрятав деньги и разорванную коробку под одеяло, и притворилась спящей. Ей хотелось как можно скорее остаться наедине со своими мыслями и по возможности спокойно обдумать положение. Ленка в шлепанцах прошаркала мимо нее и легла, скрипнув диванными пружинами.

— Спишь? — спросила она.

Наташа не ответила.

— Ну спи спокойно, — проговорила Лена и, сладко зевнув, повернулась к стене.

Лежа в темноте, Наташа старалась унять биение сердца, которое стучало так сильно, будто готово было выпрыгнуть у нее из груди. Она вытащила из-под себя пачки и сунула их под подушку, но даже так ей казалось, что они жгут ее, как раскаленное железо.

«Что же делать, что делать?..» Она подумала о матери: «Что бы сделала мама на моем месте? Ясно — что: пошла бы, ни минуты не раздумывая, „куда следует“. Она всю жизнь прожила в страхе. А последние тридцать с лишним лет еще и в нищете. После смерти отца. Да и при отце… Что у них было?»

Наташа вспомнила, как они жили после смерти отца, который умер в шестьдесят третьем году, когда ей было всего два года. Маминой зарплаты едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Вспомнила, как они стирали полиэтиленовые пакеты, остававшиеся от каких-то покупок, и сушили их в кухне, на веревке, пристегивая бельевыми прищепками. А банки и бутылки из-под молока? Ничего не выбрасывалось, мама все тщательно мыла, и маленькая Наташа ходила в соседний переулок, где принимали стеклотару и где всегда была огромная очередь. Она вспомнила, как ненавидела стоять в этой очереди и как бежала потом домой, заходя по дороге в булочную, и покупала там хлеб и сахар на полученные копейки. А чулки? Мама штопала ее чулки, которые носились годами, и Наташа всегда стеснялась снимать с себя обувь перед уроком физкультуры. А сколько лет мама носила одну и ту же пару обуви?..

Наташа вспомнила, как они жили на даче у тети Нины, папиной сестры, как мама ходила в магазин, а потом рассчитывалась с ней, отдавая ей часть купленных продуктов. Наташа до сих пор помнила клочки бумаги, на которых мама своим аккуратным почерком записывала расходы: хлеб — 13 копеек, молоко — 16, сливочное масло — 72… Всего — рубль одна копейка. Чтобы она когда-нибудь взяла чужое?.. Ей вспомнилось, что однажды, когда ей было десять лет, маме по ошибке дали в сберкассе большую сумму, чем следовало. Мама заметила это только дома и сразу побежала назад. Когда она, минуя очередь, подошла к окошку и объяснила, в чем дело, кассирша, полная пожилая женщина, охнула и, взявшись за грудь, разразилась благодарностями, и в этот момент Наташа отчетливо услышала, как в очереди кто-то назвал маму идиоткой…

И она сама такая же, как ее мать. Почему она отказалась от алиментов? Даже не отказалась, а просто ничего не сделала для того, чтобы их получать? Из гордости? Может быть, правы те, кто говорит, что надо жить по-другому? Еще говорят: «В наше время…» При чем тут время? Человеком надо оставаться в любое время. И что толку? Разве ее матери легче живется, оттого что она «человек»? Отдала ей свои последние деньги — можно себе представить, чего ей это стоило! Бедная мама!

А если взять не все, а хотя бы немного? Ровно столько, чтобы хватило на подарки и чтобы вернуть матери.

Ну да, спорила она сама с собой, а остальное куда она денет? Раздаст бедным? Выбросит в Сену? Положит под камень, как Раскольников? Или вернет бывшему мужу?

«Он меня знает, — думала Наташа, — он даже, наверное, не очень удивится. А может быть, Ленка права? Может, он хочет расплатиться со мной за все эти годы? Знает, что я ни за что не взяла бы у него, если бы он просто предложил, и решил сделать это таким образом?.. Ерунда, я же взяла у него двести долларов… Может, он только и ждет, что я швырну ему эти деньги в лицо?.. — Наташа усмехнулась и тут же подумала: — Что я буду делать, если их найдут на таможне? Как я объясню, откуда они у меня? Французы не станут со мной церемониться. Наши — тем более».

Она вздохнула, и вдруг ее на мгновение пронзило острое предчувствие счастья, и когда оно прошло, она стала ждать, не вернется ли оно опять. Но оно не возвращалось, и в голову снова полезли воспоминания.

Когда-то давно, еще в школе, ей нравился мальчик из параллельного класса, и как-то на танцах ей ужасно хотелось, чтобы он пригласил ее. Но мальчик не обращал на нее ни малейшего внимания и почти все время танцевал с ее одноклассницей, родители которой часто бывали за границей, — на ней было такое платье, о каком Наташа не могла даже мечтать. «Лезет же в голову такая ерунда!» — с досадой подумала она и повернулась на другой бок.

На Ленкиной тумбочке пискнули электронные часы — на светящемся циферблате было два.

«Мне тридцать три года. Я хожу в единственном костюме, купленном на вещевом рынке. У меня нет даже пары приличных туфель. Я не помню, когда последний раз делала себе маникюр. Если бы в самолете я не выглядела как чучело…»

Мысль о Филиппе была ей неприятна, и, чтобы не думать о нем, она стала вспоминать Москву и свои московские проблемы. «У всех Сережиных друзей давно есть компьютер… Он не просит, но я знаю, как ему хочется его иметь. Скоро он начнет встречаться с девочками, но ему даже не на что пригласить их куда-нибудь. А если он не поступит в институт? Говорят, что от армии можно откупиться только за большие деньги. А квартира? Я даже не могу пригласить к себе своих коллег, мне стыдно. Последний раз ремонт делали еще при отце, в шестидесятые годы. А сейчас денег нет не только на евроремонт, о котором мечтает Ленка, нет даже на самый простой, на побелку потолков и на обои. А отвалившийся кафель в ванной? А сантехника? Все течет».

Она вспомнила роскошную ванну из зеленого мрамора, выставленную в витрине на авеню Думер, по которой они с Ленкой возвращались домой. «Без мраморной ванны я как-нибудь проживу, но сделать ремонт хотя бы в кухне…»

Наташа зевнула. «Это не может быть наркотик — слишком маленький сверток… А шпионаж? Если шпионаж, то все равно уже все произошло, уже ничего не исправишь… Да и не может этого быть! Кому нужны наши секреты? Их и так все знают. Какая-то химия… Может быть, научное открытие? Ну, конечно! Сказал же этот тип в Шереметьево, что там какие-то документы. Он всегда подавал надежды, мой бывший муженек… Может, он действительно хочет таким образом загладить то, что произошло двенадцать лет назад? Хочет искупить свою вину? Начал же он встречаться с Сережей!.. Да и кто об этом узнает? Никто… Впрочем, завтра… все завтра. Завтра я подумаю…»

Она опять зевнула, и снова у нее на короткое мгновение возникло то же предчувствие — острое и очень яркое. «Я в Париже. Я уже в Париже. И это не сон», — подумала она, закрывая глаза.

— Наташка, вставай! Мы проспали — половина одиннадцатого!

Наташа открыла глаза. Утро было великолепным. Через опущенные жалюзи проникал яркий солнечный свет и слышалось пение птиц. Лена суетилась у стола.

— Как хорошо! — Наташа блаженно потянулась. — Я замечательно выспалась! Куда пойдем?

— Погоди, сначала позавтракаем, а потом отправимся искать тебе приличный и недорогой костюм.

— Ну нет, только не это… К черту костюм! — Она снова потянулась.

— То есть как это — нет?

— Не хочу никаких костюмов! Поедем на Монмартр…

— Хорошо, на Монмартр, как скажешь. Там, кстати, полно дешевых лавок. Одевайся и садись за стол.

Наташа встала, сняла с себя ночную рубашку. Когда Лена скрылась в кухне, быстро завернула в нее лежавшие под подушкой деньги и спрятала в шкаф. Через пятнадцать минут подруги сидели за столом, на котором в полной боевой готовности их ждали кофе со сливками, горячие круассаны, два сорта сыра, масло и апельсиновый джем. Запах еды приятно щекотал ноздри.

— Как вкусно! — зажмурилась Наташа, делая первый глоток ароматного кофе.

— Попробуй-ка вот это, — Лена протянула ей круглую коробочку. — Это надо намазать на круассан.

— «Бурсен», — прочитала Наташа. — Это у нас что?

— Мягкий сыр. Попробуй, ты обалдеешь. Обычно я завтракаю йогуртом, но сегодня, по случаю твоего приезда…

«Бедная Ленка! Все экономит», — подумала Наташа, отправляя в рот кусочек круассана с сыром.

— В жизни не ела ничего подобного! Давай купим чего-нибудь вкусненького к обеду?

— Разве вчера было невкусно? — обиделась Лена.

— Что ты, очень вкусно! Просто мне не нравится, что ты из-за меня так тратишься, — я хочу что-нибудь купить сама.

— Сиди уже со своими тремя сотнями! У меня полно еды в холодильнике. Ты боишься остаться голодной?

— Не сердись. Мне так хорошо… Если бы ты знала, как мне хорошо… Слышишь, как поют птицы?

— Слышу. Ешь давай! Надо как следует заправиться — мы едем на полдня.

— Спасибо. Больше не хочу. Поехали скорей!

Поездка на Монмартр не доставила Наташе ожидаемого удовольствия. Ленка застревала у каждой из многочисленных дешевых лавок, расположенных на прилегающих к Монмартру улицах, и каждый раз Наташе приходилось подолгу уговаривать ее идти дальше. Ленка сопротивлялась, обещала, что посмотрит «только вот эту, последнюю, голубенькую», но бесконечные ряды юбок, кофт и платьев увлекали ее все дальше и дальше вглубь бездонных, похожих на ангары, арабских магазинов. Или же она останавливалась перед выставленными прямо на тротуары огромными металлическими контейнерами, доверху набитыми тряпьем, и вместе с другими женщинами начинала самозабвенно копаться в ворохе одежды, периодически извлекая из общей кучи какую-нибудь мятую футболку или замысловатый топ и предлагая Наташе примерить или хотя бы посмотреть. Наташа отговаривалась тем, что не хочет ничего покупать для себя, и с ужасом думала, что ей придется отбиваться таким образом еще и завтра. «Скорей бы понедельник! Ленка уйдет на работу на целый день». Ей тут же стало стыдно и жалко Лену, и она решила, что перед отъездом как-нибудь незаметно оставит ей денег, чтобы она могла купить себе то, что ей захочется. «Потом что-нибудь придумаю и как-нибудь ей объясню».

Наконец они вырвались из цепких объятий дешевой коммерции и стали подниматься по довольно крутой, но очень живописной лестнице на вершину Монмартрского холма. При виде многочисленных туристов, беззаботно и весело шагавших рядом и шумно переговаривавшихся на разных языках, к Наташе вернулось хорошее настроение, и она с наслаждением всматривалась в великолепную панораму города, открывавшуюся ей с каждым шагом наверх.

Поднявшись, они зашли в белую, как сахар, базилику Сакре-Кер, где в полумраке горело множество свечей, и туристы, осторожно ступая и стараясь разговаривать шепотом, обходили по боковым приделам неф, где сидели немногочисленные молящиеся. Подруги сели на краешек длинной деревянной скамьи. «Сколько же лет я не была в церкви?»

Наташа не была религиозна, хотя и заходила иногда в маленькую церковку неподалеку от дома. Но каждый раз, когда она попадала туда, с ней происходила одна и та же история — в первый момент появлялось какое-то странное, размягчающее душу чувство, от которого хотелось плакать, но когда она подходила к алтарю, где стояли молящиеся, и начинала прислушиваться к монотонному голосу батюшки, ей становилось скучно. Она не могла разобрать слов и раздражалась, оттого что служба идет на старославянском языке, который она не понимала; потом начинали уставать ноги, а сесть было некуда; потом ей начинало казаться, что старухи неодобрительно поглядывают на ее непокрытую голову, и тогда она поворачивалась и, опустив глаза, тихонько выбиралась на улицу, с наслаждением вдыхая полные легкие воздуха.

Здесь же не было ни утомительно, ни скучно и почему-то хотелось спросить у того, кто, возможно, смотрел на нее сверху, хорошо ли то, что с ней происходит, хороша ли это кончится и права ли она, что ей так радостно и легко.

Потом они долго стояли на смотровой площадке, и Ленка, путаясь, старалась объяснить ей, где находится рю де ла Тур, что за купол посверкивает вдалеке, почему не видна Сена и как называется эта церковь. Было уже шесть, когда они обе, усталые и голодные, спустились с холма и сели в машину, поджидавшую их неподалеку на маленькой улочке с каким-то смешным названием.

Вечером они собирались пойти куда-нибудь снова, но пришли соседки и стали расспрашивать Наташу про московскую жизнь и так охали, когда она говорила о ценах, погоде и эпидемии гриппа, которая свирепствовала в Москве перед ее отъездом, будто она приехала не из Москвы, а из далекого таежного поселка. Ленка накрыла на стол, кто-то из женщин принес вина, кто-то фруктов. Постепенно разговор перешел на тряпки, цены, потом на детей, мужей и просто на мужчин. Наташа поняла, что рассчитывать на длительную прогулку уже не приходится, но все же позже, когда было уже темно, они вышли побродить по окрестным улочкам, останавливаясь перед освещенными витринами уже закрытых магазинов, и Наташа думала: «Скорей бы понедельник…»

В воскресенье Наташа проснулась рано и сказала, что хочет пойти в Лувр или музей Орсэ. У Лены вытянулось лицо, и Наташа расхохоталась:

— Ленка, тебе совершенно не обязательно идти со мной!

— Но ты же можешь сходить туда завтра, когда я буду на работе, а сегодня мы могли бы поехать куда-нибудь вместе.

— Тогда, может быть, съездим в Версаль?

Лена вздохнула:

— В Версаль так в Версаль. Там, правда, тоже полно картин, и билет стоит франков пятьдесят…

— Билеты покупаю я…

— Вот еще! Тогда я не поеду.

— Ну, хорошо. «Бедная Ленка! Оставлю ей побольше денег».

Версальский дворец понравился ей меньше, чем она ожидала, хотя рассматривать картины было намного интереснее, чем витрины в магазинах женской одежды, но очень понравился парк. «Какие деревья… Теперь я понимаю, почему они так выглядят на картинах Коро».

Они обошли парк, побывали в Большом и Малом Трианоне, видели королевскую ферму, постояли около фонтанов, и когда вечером, еле передвигая ноги от усталости, они добрались до машины и с наслаждением плюхнулись на сиденья, Наташа с замиранием сердца подумала: «Завтра, завтра, завтра…»

Понедельник начался со звонка Ленкиного будильника. Торопливо одеваясь, она объясняла Наташе, что ей надо съесть, куда пойти и где поменять деньги:

— Меняй только там, где я сказала. В бутики не ходи, там дорого, — только в большие магазины. И ни в коем случае не выбрасывай чеки — потом все можно поменять или даже вернуть обратно. И не вздумай нигде пить кофе — поешь дома как следует и возьми с собой бутерброд. И не забудь ключ — я вернусь только в восьмом часу.

Как только за Ленкой захлопнулась дверь, Наташа вскочила, приняла душ, заставила себя проглотить полчашки холодного чая, натянула джинсы и слегка попудрилась. Потом с бьющимся сердцем достала одну из спрятанных на полке пачек, с любопытством повертела в руках — она впервые видела столько денег сразу, — надорвала бумажную ленту и вытащила несколько стодолларовых бумажек, не считая. Потом немного подумала, вытащила еще примерно столько же и убрала в сумку. Остальное, тщательно завернув в полотенце, спрятала в самом дальнем углу полки, аккуратно прикрыла дверцу шкафа и вышла из квартиры.

Она никого не встретила ни в коридоре, ни в лифте, и только консьержка, сидевшая на первом этаже за стеклянной перегородкой, проводила ее хмурым взглядом.

Выйдя на улицу, Наташа глубоко вдохнула прохладный утренний воздух и быстрым шагом направилась в сторону авеню Виктора Гюго по единственному ей известному пешеходному маршруту, ведущему в центр.

Город просыпался: открывались магазины, газетные киоски, завсегдатаи кафе торопливо допивали за стойками утренний кофе, гарсоны в длинных белых фартуках расставляли стулья на террасах в ожидании дневных посетителей. Наташе, с наслаждением вглядывающейся в будничные подробности парижской жизни, казалось, что когда-то она уже здесь была и все это видела, а сейчас ее память медленно восстанавливает давно забытые картины. На нее никто не обращал внимания — она чувствовала себя свободной, наслаждаясь сознанием этой свободы и тем, что впереди у нее целый день и почти целая неделя, которая казалась ей вечностью. Ее переполняло предчувствие какой-то неведомой радости, и московская жизнь со всеми ее тяготами и заботами отодвинулась так далеко, что, если бы кто-нибудь в эту минуту напомнил ей, что у нее где-то есть сын, мать, работа, она бы почти удивилась.

Дойдя до маленькой площади, в центре которой бил незамысловатый фонтан, она приостановилась, рассеянно глядя, как какой-то господин достает из банкомата деньги — она никогда не видела этого раньше, — и господин, заметив это, недружелюбно покосился в ее сторону. Немного дальше она перешла улицу, привлеченная видом большого цветочного магазина, перед которым прямо на тротуаре были выставлены ведра с живыми цветами. Она постояла перед витриной, разглядывая причудливые сооружения из цветов, веток и бумажных лент.

Сделав еще несколько шагов по направлению к Триумфальной арке, она увидела бутик, в витрине которого накануне они с Ленкой любовались черным платьем.

Возможно, если бы оно оказалось на прежнем месте, она бы прошла мимо, скорее всего даже не останавливаясь. Но платья не было, и худенький манекен с застывшим взглядом демонстрировал ярко оранжевый костюм. Она почувствовала разочарование и, подойдя к витрине, сквозь стекло заметила внутри элегантно одетых мужчину и женщину, о чем-то оживленно беседовавших друг с другом, и, поколебавшись мгновение, вошла в магазин.

Мужчина и женщина как по команде прервали разговор и с удивлением воззрились на Наташу, которая, призвав на помощь все свое мужество и знание французского языка, попыталась слепить более или менее законченную фразу:

— Hier il у avait une robe noire dans la vitrine…[3]

Они долго не могли понять, чего она хочет, или делали вид, что не понимают, и смотрели на нее довольно недружелюбно, особенно женщина. Наконец, платье было извлечено откуда-то из недр магазина. Наташа жестом показала, что хочет примерить его, и женщина — как ей показалось, неохотно — проводила ее к примерочной кабине. Наташа плотно задернула занавеску и начала торопливо раздеваться, стараясь не смотреть на себя в зеркало, и только застегнув на себе молнию, подняла глаза на свое отражение.

Это была не она. Это была совершенно другая женщина, с другой фигурой, другой пластикой и даже другим выражением лица. И опять ее на мгновение пронзило предчувствие чего-то нового и необыкновенного. Она еще раз с жадностью окинула взглядом свое отражение и провела ладонями по шелковистой ткани, как бы проверяя, на самом ли деле это платье существует или оно только мерещится ей в Зазеркалье. Ей было ужасно жалко его снимать — любая женщина поняла бы ее в эту минуту, — но и остаться в нем было нельзя: старые кроссовки и дешевая сумка из искусственной кожи портили всю картину. Она нерешительно отодвинула занавеску и сделала несколько шагов в зал. Женщина взглянула на нее и что-то растерянно пробормотала, что Наташа по нескольким знакомым словам приняла за одобрение; мужчина же не сказал ничего, но его взгляд говорил больше всяких слов. Она вернулась в кабинку, быстро переоделась и, протянув женщине платье, сказала, что покупает его и просит упаковать. «Мне надо поменять доллары», — пояснила она и бросилась в сторону площади с фонтанчиком, где, проходя несколькими минутами раньше, заметила банк.

Подойдя к дверям, она вдруг испугалась — ей пришло в голову, что доллары могут оказаться фальшивыми или какими-нибудь мечеными. Однако деваться было некуда: толкнув тяжелую дверь, она вошла внутрь и с бьющимся сердцем протянула одну стодолларовую купюру в окошко для обмена валюты — на пробу.

Однако ничего не произошло — банковский служащий, молодой человек в очках и голубой рубашке, быстро взял из ящичка банкноту и столь же быстро положил в него соответствующую сумму во франках, даже не взглянув на Наташу. Когда она положила в ящичек еще девять бумажек, молодой человек с удивлением поднял на нее глаза, но ничего не сказал и спокойно повторил операцию. Наташа забрала деньги и вернулась в магазин.

— Deux mille sept cents quarante francs, Madame,[4] — надменно проговорила продавщица.

Наташа расплатилась, взяла протянутый ей элегантный пакет и вышла на улицу. «Теперь надо купить, туфли и сумку. Но это потом». Она шла, улыбаясь от сознания своего могущества, ключ к которому лежал в легком бумажном пакете.

Выйдя на Елисейские поля, она почувствовала, что хочет есть. Ее манили открытые двери и полные народу террасы кафе, но войти она не решалась. «Надену платье и тогда посижу где-нибудь», — думала она, как будто платье было магическим жезлом, способным вернуть ей силы и уверенность в себе. Она купила длинный сэндвич у одного из многочисленных уличных продавцов и села на скамейку, наблюдая за пестрой толпой и размышляя над тем, что будет делать дальше.

Доев бутерброд, она вспомнила, что неподалеку от Ленкиного дома есть парикмахерская и что она давно не делала себе прическу. Она встала и направилась в обратную сторону, стараясь на ходу сообразить, как с помощью ее скудного французского объяснить парикмахеру, что ей нужно. Объяснять, однако, ничего не пришлось. Она сказала: «Faites quelque chose»[5],— и мастер, симпатичный молодой человек, пристально и весело посмотрел на нее, кивнул, будто хотел сказать, что прекрасно понимает, чего она хочет, и энергично принялся за работу.

У нее были густые, довольно длинные (чуть ниже плеч) русые волосы с рыжеватым оттенком и слегка вьющиеся на концах.

— Vous avez de très beaux cheveux, Madame![6]

Она улыбнулась и в зеркале поймала на себе его весьма заинтересованный взгляд. «Он моложе меня лет на десять», — весело подумала она, и ее опять охватило сладостное предчувствие счастья.

Он довольно долго возился с ее волосами, подстригая, потом накручивая их на крошечные деревянные палочки, и говорил, говорил что-то по-французски, чего она не понимала, но что ей ужасно нравилось. В какой-то момент ей даже показалось, что она начинает различать знакомые слова, и она вспомнила то место из «Мастера и Маргариты», где Гелла во время сеанса в Варьете тарахтит по-французски, а женщины, странным образом с полуслова понимают ее, и засмеялась.

— Pourquoi vous riez?[7]

Она не знала, что ответить, и, продолжая улыбаться, помотала головой.

— Attention, Madame! — Какая-то штучка выпала у него из рук и покатилась по полу. «Неужели это не сон?» — подумала Наташа и закрыла глаза, чтобы «проснуться», когда все будет готово.

— Voila! — Мастер отошел от нее на пару шагов, чтобы полюбоваться результатом своих трудов.

Наташа открыла глаза и, посмотрев в зеркало, вспомнила, что, когда ей было лет двенадцать и она еще носила косы, иногда после мытья головы, когда волосы были еще чуть влажными, но чистыми и пушистыми, она любила, стоя перед зеркалом, уложить их вокруг головы мягкой волной, оставляя на шее и на висках небольшие завитки. «Прическа» почти тут же распадалась, но ей все-таки удавалось полюбоваться ею несколько секунд. И никогда с тех пор, как стала взрослой, она не могла добиться ничего подобного ни сама, ни объяснить парикмахеру, чего она хочет. И сейчас в чуть тонированном зеркале отражалась та самая ностальгическая прическа с теми же самыми рыжеватыми завитками на шее.

Потом она отправилась в Пасси, чтобы купить сумку и туфли, но, увидев большой и явно дорогой магазин косметики, зашла вначале туда. Она выбрала тушь, пудру, карандаш, тени — продавщица, почувствовав перед собой серьезного клиента, старалась вовсю — и наконец небольшой флакон своих любимых духов.

«Ну вот, осталось совсем немного…»

Она шла по Пасси, разглядывая витрины как человек, который может позволить себе купить все, что захочет. «Бедная Ленка…» Ей стало смешно при мысли о том, как быстро они поменялись ролями — еще два дня назад она чувствовала себя бедной родственницей, а Ленка комплексовала из-за того, что не может подкинуть ей денег.

Наташа купила сумку и, выйдя из магазина, заметила на противоположной стороне вывеску: «François Pinet». Она перешла через улицу и сразу же в углу витрины увидела простые черные туфли на небольшом каблуке. «Какое блаженство выбирать обувь, не глядя на цену», — подумала она.

Цена, однако, оказалась очень высокой, и молоденькая продавщица, сидя перед Наташей на корточках, помогала ей надеть туфли, а потом собственными ручками с отполированными ноготками, глядя на которые, Наташа сообразила, что совершенно забыла о маникюре, уложила ее старые, раздолбанные кроссовки в коробку с шуршащей белой бумагой. Наташа вышла на улицу, сделала несколько шагов и засмеялась от удовольствия — неведомый мастер сшил их, вероятно, специально для нее.

Потом, там же неподалеку, она зашла в небольшой «Макдоналдс», поднялась на второй этаж и закрылась в туалетной кабине. Когда несколько минут спустя из дверей единственного на весь квартал дешевого ресторана вышла молодая женщина в элегантном черном платье, большие часы на перекрестке улиц Пасси и де ля Помп показывали семь.

«Куда теперь?..»

Ей захотелось оказаться в каком-нибудь другом, неизвестном ей районе Парижа, и она двинулась вперед в поисках метро. Она прошла довольно большое расстояние, когда на одном из перекрестков ей попалась уютная и явно очень дорогая кондитерская. Воображая себя героиней романа, светской дамой, Наташа вошла в кафе, заказала чашку чая и пирожное со смешным названием «tete de negre»[8]. Сев за столик и сообразив, что это невинное удовольствие обошлось ей в сумму, равную половине ее зарплаты, засмеялась от удовольствия. Подобно Маргарите, она чувствовала себя помолодевшей, похорошевшей и немного ведьмой. Конечно, она ведьма, шпионка, преступница! Как, оказывается, весело быть грешницей! Как смотрит на нее этот господин в дорогом костюме! Какое наслаждение этот чай! К черту угрызения совести! К черту, к черту, к черту! Как хорошо!

Потом она села в метро и, ориентируясь на знакомые названия, доехала до Сен-Жермен-де-Пре. Постояла в соборе, любуясь лучами заходящего солнца, пробивающимися сквозь цветные витражи, потом с удовольствием посмотрела на представление маленького мима на площади перед собором и, вылезая из толпы, столкнулась с длинноволосым итальянцем. Он бросил на нее восхищенный взгляд и, прищелкнув пальцами, громко сказал: «Bella! Bella!»

«Да, я красива, красива, красива! Как хорошо!»

Часы на Сен-Жермен пробили восемь. Наташа почувствовала усталость и подумала, что пора возвращаться.

«Не пора ли домой? А платье? Может быть, снять? Что я скажу Ленке? Ладно, придумаю что-нибудь…»

Она двинулась в сторону метро и, проходя мимо полной народу террасы большого кафе на углу бульвара Сен-Жермен и какой-то неведомой ей улицы, почувствовала на себе чей-то взгляд. «Показалось», — мелькнуло у нее в голове. Она сделала пару шагов, но, словно повинуясь какому-то странному импульсу, вдруг обернулась: из глубины террасы на нее в упор смотрели черные глаза Филиппа Левека.

Впоследствии ей было всегда немного странно вспоминать эту минуту, и даже не минуту — несколько коротких мгновений, в течение которых она, нелепо остановившись посреди тротуара, смотрела на него, а он, тоже не сводя с нее глаз, не делал ни малейшей попытки ни заговорить с ней, ни сдвинуться с места — так, будто они оба, словно предчувствуя что-то, не могли или не хотели подойти друг к другу.

Наконец Филипп встал и направился к ней.

— Я вас едва узнал. — Он по-прежнему не сводил с нее глаз. — Я хотел вас позвать, но не был уверен…

— В чем?

— Что это вы. — Он немного помолчал. — Вы очень изменились.

Она с удовольствием заметила, что он растерян.

— Вы тоже.

— Я?

— Да. Вы кажетесь растерянным.

Они оба засмеялись.

— Я растерялся, потому что вы… вы такая красивая.

«Да. Да. Bella, bella!»

— Могу я пригласить вас за свой столик?

— С удовольствием. Я голодна как волк.

Филипп сказал, что пообедать они смогут только внутри, и они устроились на втором этаже в уютном уголке у окна. Она делилась с ним впечатлениями от Парижа, говорила весело, легко, часто вставляя французские слова и целые фразы, и каждый раз спрашивая его: «Правильно? Правильно я говорю?» — а Филипп, улыбаясь, смотрел на нее через стол.

Потом они вышли из ресторана. Наташа чувствовала себя отдохнувшей и полной сил, и когда он предложил походить по городу, охотно согласилась. Они пошли в сторону Эйфелевой башни, которую она еще не видела вблизи, и по дороге Филипп рассказывал ей про Париж.

Когда они дошли до Марсова Поля, начало смеркаться. Казалось, Эйфелева башня, подсвеченная изнутри, словно гигантский фантом, плывет над городом. Под башней, возле одной из опор, стояла длинная очередь: кто-то ел мороженое, кто-то жевал сэндвичи, сделанные из длинных французских батонов, кто-то развлекался светящимися в темноте дешевыми игрушками. Они тоже встали в очередь, и минут через тридцать большой оранжевый лифт поднял их на самую высокую точку Парижа. В Сене отражались разноцветные огни речных трамвайчиков, а город, который Филипп показывал ей сверху, словно таял в сиреневой дымке.

— Где ваш дом? — спросила она.

— Мой? Раньше я жил там, — Филипп показал куда-то на запад. — А теперь у меня дома нет… — и, заметив ее удивленный взгляд, объяснил: — Я развожусь с женой и пока живу у друзей. Это там. — Он протянул руку в другом направлении. — Впрочем, друзья возвращаются в это воскресенье, и мне, наверное, опять придется куда-нибудь переехать. Не пугайтесь, я вовсе не собираюсь становиться клошаром — я подыскиваю себе квартиру.

Спустившись, они перешли Сену по мосту Йена к Трокадеро, откуда со смотровой площадки любовались фонтанами: гигантские струи воды красного, зеленого и желтого цвета с ревом вырывались из огромных труб, похожих на пушечные стволы. Потом, увидев молодежь, танцующую под звуки тамтамов, по которым ритмично и вызывающе ударяли длинные ладони чернокожих музыкантов, Наташа, постоянно ощущая на себе его взгляд, начала самозабвенно двигаться в такт музыке. «Как давно я не танцевала!.. Он смотрит, как он смотрит!.. К черту, все к черту… Как хорошо…»

Они простились, когда было уже далеко за полночь. Наташа только сейчас сообразила, что Ленка, наверное, сходит с ума от беспокойства, и ей стало не по себе. Она вспомнила к тому же, что ей ещё нужно найти место, где переодеться, потому что сказать Ленке правду она не могла. Она протянула Филиппу руку, сказав, что чудесно провела время, и попросила не провожать ее до дома, в надежде, что ей, когда она останется одна, удастся придумать, что делать с платьем.

— Я увижу вас завтра? — спросил Филипп.

— Завтра?.. Да.

— Когда? Где?

— Я живу у подруги, которая рано утром уходит на работу… Когда хотите.

— Тогда в полдень, на Трокадеро, у входа в театр Шайо. — Он поцеловал ей руку и быстро зашагал прочь.

«Макдоналдс», расположенный недалеко от дома, был закрыт, идти было некуда. «Что же делать?» Наташа вернулась к дому и, набрав код, вошла в свой подъезд. Не зажигая свет и стараясь ступать как можно тише, спустилась в «нулевой» этаж, где находилась прачечная и стол для пинг-понга, переоделась, убрала все в сумку, вызвала лифт и поднялась на четвертый этаж.

— Ну, наконец-то! — Ленка сидела на кровати в пижаме, намазывая кремом лицо. — Где ты была? Я чуть с ума не сошла… Наташка, да тебя не узнать! Откуда у тебя такие туфли? И сумка… Боже мой, и прическа… Где ты была?

— Ленка, ты прости, что я задержалась…

— Да ладно… Где ты была?

Лена продолжала с жадностью рассматривать Наташины обновки.

— Я встретила своего француза.

— Так я и думала! Ну, рассказывай! Это он купил тебе туфли?

— Что ты, бог с тобой! Я сама купила… Не могла же я ходить бог знает в чем.

— А сумочку?

— Тоже.

— А что в пакете?

— Старые кроссовки.

— А эти сколько стоят? Наташка, я же тебя учила, где покупать! Такие туфли стоят небось тысячу франков.

«Бедная Ленка! — подумала Наташа. — Они стоят почти две».

— Ну да, около того… Это все неважно.

— А что важно? Он что, какие-то авансы тебе делал?

— Лена, ради бога, какие авансы?

— А что же?

— Не спрашивай, прошу тебя, не спрашивай…

— Ты только, знаешь, не сходи с ума… Ты же не девочка!

Наташа посмотрела на нее:

— Ленка, ты же помнишь: мы с Юрой прожили меньше двух лет. Когда он ушел от меня, мне было двадцать. И, знаешь, мне сейчас кажется, что этих тринадцати лет просто не было. Не было, понимаешь? — Наташа засмеялась и, взглянув на Лену, добавила: — Так что я, возможно, действительно еще девочка…

— Какая девочка, не валяй дурака! У тебя сын. Что? Ты как будто удивлена?

Наташа действительно вздрогнула, как будто только сейчас вспомнив, что у нее есть сын.

— У меня есть сын, — повторила она. — И что же?

— Ничего, просто надо держать себя в руках, а не сходить с ума. Рассчитываешь остаться тут?

— Вот ты о чем… А я, представь себе, вовсе об этом не думала. И вообще… ты не понимаешь.

— Я все прекрасно понимаю! Достаточно посмотреть на тебя, чтобы понять, что ты влюблена как кошка.

— Это плохо?

— Да, это плохо, потому что, прежде чем влюбляться, надо понять, на что можно с этим мужиком рассчитывать. И тогда уже действовать с холодной головой.

— Ты рассуждаешь, как Нина Гавриловна.

— Ну, знаешь!

— Ленка, прости меня, не сердись! Ты сама ругала меня за то, что я не закадрила его в самолете, а теперь почему-то сердишься…

— Я не сержусь, — вздохнула Ленка. — Наверное, я тебе просто завидую. Давай спать.

Они уже обе были в постели, когда Лена, погасив свет, спросила:

— Завтра опять?

— Угу, — ответила Наташа и блаженно улыбнулась.

А потом… потом была магия Парижа: чайки, с криком проносящиеся над зеленой водой Сены и Мостом Искусств; старые платаны, глядящие в окна Лувра, площадь Согласия, Латинский квартал: студенты, книжные развалы; Люксембургский сад — они сидели на металлических стульях, глядя, как дети пускают кораблики в большом круглом водоеме, и солнце играло в ее рыжеватых волосах; фонтан Марии Медичи, в воде которого грустно отражалось небо; бульвар Сен-Мишель — «Как вы его называете — Бульмиш?»; лоточники, торгующие старыми открытками; фонтан и мальчишки, собирающие со дна его монеты; рю Суффло, Пантеон и старая церковь — «Той самой святой Женевьевы, которая была покровительницей Парижа?»; рю Муфтар с ее ресторанчиками, маленькими рыночками и древними домами, которые видели, как умирает пятнадцатый век; снова Лувр, Тюильри — «Где был дворец?», Пале-Рояль… — «Здесь гулял Жерар де Нерваль с омаром на голубой ленточке вместо поводка. Не смейтесь, я не шучу»; парк Монсо — «У вас есть дети?» — «Да, сын»; церковь Мадлен, Гранд-опера, кафе де ля Пэ, где они пили кофе, — «А у вас?» — «Нет»; Новый мост, самый старый в Париже; букинисты; Консьержери — «Какой это век?»; стрелка острова Сите; сквер Вер-Галан: плакучие ивы, глядящие в зеленые волны Сены, — «Посидим здесь?»; Нотр-Дам, маленький садик за собором, где они ели мороженое, и химеры, ухмыляющиеся им сверху, — «Какой сегодня день?»; Монмартр, площадь Тертр, ее карандашный портрет, — «Вы подарите его мне?»; кривые улочки, звуки аккордеона, «Мулен Руж» с гологрудыми красотками; «Уже среда? Не может быть…»; Булонский лес: лодки, утки с утятами, гортанные крики павлинов на острове, дождь, шорох листвы, смех, доносящийся с террасы ресторана, — «Дай мне сигарету…»; скамейка на площади Сен-Сюльпис перед фонтаном «Четыре епископа», — «Уже совсем темно…»; крошечная лампочка под розовым абажуром на столике кафе, розовое пятно света на белой скатерти, запах его сигарет, красное вино в бокалах, его рука на ее запястье, его голос. «Поедем ко мне?»; такси, незнакомый квартал, шепот, едва различимый в темноте блеск его глаз, волшебство прикосновений. «Ты дрожишь…»

Наступила пятница. Они завтракали в маленьком кафе на углу улицы, где жил Филипп, и Наташа сказала:

— Послезавтра я уезжаю.

— Я не понимаю… Останься еще хотя бы на несколько дней.

Наташа покачала головой.

— Это невозможно.

— Почему?

— По многим причинам. Во-первых, меня ждут мама и сын; во-вторых, во вторник я должна выйти на работу; в-третьих, у меня в любом случае билет на воскресенье.

— Билет не проблема — его можно поменять. А даже если нельзя, всегда можно купить другой.

Наташа покачала головой и тихо сказала:

— Дело не в билете. Дело в том, что в воскресенье я должна быть в Москве.

Филипп взял ее за руку:

— Наташа, выслушай меня. Я развожусь с женой, и пока не будет покончено со всеми формальностями, я не смогу приехать…

— Я все прекрасно понимаю…

Он перебил ее:

— Ничего ты не понимаешь! Я, почти холостой, сорокатрехлетний бездетный мужчина, после четырнадцати лет неудачного брака, встречаю наконец женщину своей жизни, а она, на пятый день знакомства, говорит, что уезжает, потому что так нужно. Кому нужно? Почему ты не можешь позвонить на работу и домой и сказать, что задерживаешься на некоторое время? Если у тебя денежные затруднения…

— У меня нет денежных затруднений.

— Значит, ты просто не хочешь?

Она помолчала.

— Знаешь, я бы очень хотела, чтобы все было как-нибудь по-другому: я имею в виду собственные обстоятельства. Я бы, наверное, хотела чувствовать себя более свободной; я бы хотела, чтобы в Москве меня не ждал целый ворох проблем и чтобы все было легко и весело. Но весь опыт моей жизни, а он, видимо, очень не похож на твой, приучил меня к тому, что ничего не дается легко. И я не могу сейчас, вот так сразу, ни изменить свою жизнь, ни измениться сама. И потом… — Она отвернулась и замолчала.

— И потом?..

Наташа посмотрела ему в глаза и тихо сказала:

— Несколько дней все равно ничего не изменят…

— Хорошо. Ты сможешь выслать мне приглашение сразу по приезде? Через месяц я уже наверняка буду свободен.

Они встали из-за стола и вышли на улицу.

— Ты уверен, что тебе все это нужно? — спросила Наташа.

Филипп досадливо покрутил головой, как человек, которого не хотят понять.

— Наташа, если бы я мог, я бы прямо сейчас просил тебя стать моей женой, но сейчас — увы! — это невозможно. Не перебивай меня. Я прошу тебя остаться здесь до тех пор, пока не кончится бракоразводный процесс, то есть примерно на месяц. Остаться со мной, у меня, я завтра же сниму квартиру. С твоей работой все наверняка можно уладить, если уж эта твоя работа тебе так нужна. А твои мама и сын…

— Мои мама и сын, — перебила Наташа, — готовы для меня на все. Поэтому в воскресенье я вернусь в Москву, а ты будешь заниматься своими делами, и если через месяц ты еще будешь помнить обо мне, ты приедешь. И, пожалуйста, не надо сейчас больше ничего говорить, иначе я расплачусь, а у меня сегодня как-никак день рождения.

— Как! — Он привлек ее к себе. — Ты ничего не сказала… Поздравляю… Значит, сегодня мы отмечаем твой день? И завтра у нас еще целая суббота… В воскресенье я отвезу тебя в аэропорт, а через месяц мы встретимся. Bon anniversaire…[9]

Наташа слегка отстранилась от него.

— Филипп, к пяти часам я должна быть у своей подруги…

Она заметила, как у него вытянулось лицо.

— Не обижайся. Мне надо побыть с ней хотя бы недолго. Видишь ли, эта поездка — ее подарок. Если бы не она, я бы не могла даже мечтать о том, чтобы увидеть Париж. А я не была у нее со среды. Если хочешь, поедем вместе.

— Прости, но я не хочу видеть никаких подруг, даже если я обязан им тем, что встретил тебя. Ведь это не надолго? Тебе, надеюсь, не придется просидеть с ней весь вечер?

— Конечно, нет! Я схожу к ней на часок и…

— Хорошо. За это время я успею кое-куда сходить…

— Ты говорил, что сегодня у тебя нет никаких дел?

— Твою поездку, оказывается, оплатила подруга? А ты говорила, что у тебя нет денежных затруднений.

— Тогда были, а теперь — нет.

— Ты загадочна, как все русские. Когда — тогда? И что значит — теперь? Если, конечно, это не нескромный вопрос?

— Боюсь, что нескромным тебе покажется ответ.

— Все равно скажи.

— Скажу, только не сейчас. Может быть, завтра. А сейчас, пожалуйста, купи мне что-нибудь на память! — Она кивнула на сувенирный киоск, мимо которого они проходили. — Что-нибудь такое, что я смогла бы всегда носить с собой. Какой-нибудь брелок.

— Может быть, подождем до вечера?

— Пожалуйста, подари мне этот брелок, — она показала на маленький дешевый брелок в виде Эйфелевой башни.

Филипп пожал плечами и засмеялся:

— Хорошо… если он тебе так нравится…

В пять часов, когда Наташа вошла в квартиру, Лена переодевалась после работы.

— Ты все-таки появилась? — с обидой в голосе спросила она. — Я уж думала, что так и не увижу тебя до самого отъезда. Ну, тебя можно поздравить?

— Знаешь, он почти сделал мне предложение.

— Что значит «почти»?

— Он разводится с женой и предлагает мне остаться в Париже до конца процесса…

— То есть как это — остаться?

— Переехать к нему. Правда, у него даже и квартиры сейчас нет: он живет у друзей, которые приезжают послезавтра вечером.

— Квартира — не проблема, если у него есть деньги.

— Я, как ты понимаешь, не спрашивала его об этом.

— А как же виза?

— Виза у меня до конца июня, но дело не в этом.

— А в чем?

— Ленка, разве ты не понимаешь? Мама осталась без копейки — пенсия только на той неделе, да и хватит ее очень ненадолго. У Сережи кончается учебный год. Мне во вторник на работу. И еще много чего. Словом, мне надо быть в Москве.

— Подожди, что-то я тебя не понимаю. То есть я все понимаю про твои московские дела, но я не понимаю главного: ты выходишь за него? Что ты ему сказала?

— Я сказала, что, если после развода я еще буду ему нужна, пусть приезжает в Москву.

— А ты не боишься его потерять таким образом?

— Если через месяц ему это будет неинтересно, значит, я и сейчас ему не нужна.

— Ты так и осталась максималисткой…

— Это не максимализм. Я просто хочу, чтобы меня любили. И я не хочу еще раз пережить то, что я пережила со своим мужем.

— Ты сама-то любишь его?

— Ленка, родная, не спрашивай меня ни о чем!

— Все понятно. Ладно, будем справлять твой день рождения? Тебе надо было прийти с ним, мы бы познакомились…

— Он сейчас занят, мы увидимся вечером. Ты прости, что все так получилось…

— Да ладно!.. Сегодня останешься у него?

— Да, мы встречаемся в семь. Я заберу свои вещи, хорошо? Он сам отвезет меня в аэропорт.

Наташа поставила на стул чемодан, открыла шкаф и начала перекладывать в него свои пожитки. Когда Ленка вышла из комнаты, она развернула полотенце, в котором были спрятаны деньги, достала из пачки десять стодолларовых купюр и сунула их на Ленкину полку, под стопку носовых платков. Остальное положила в сумку. Они еще немного посидели, поговорили о пустяках, и Наташа простилась, пообещав, что позвонит перед самым отъездом.

Вечером Филипп повел ее в ресторан. Заказывая вино, он о чем-то долго переговаривался с официантом — тот подносил ему откупоренные бутылки, Филипп пробовал — сперва одно, потом другое и, наконец, остановился на каком-то «шато» с незапоминающимся названием. После того как они выпили за ее здоровье, Филипп достал из кармана небольшой черный футляр и протянул ей:

— Это тебе. Ты хотела что-нибудь, что можно всегда иметь при себе?..

Наташа открыла футляр — на тонкой черной коже лежали очень красивые, очень дорогие часы.

— На этих часах время бежит быстрее, чем на других. Ты и не заметишь, как пройдет этот месяц, — сказал Филипп и надел ей часы на левое запястье.

Вечером, уже дома, он спросил:

— Ты что-то хотела мне рассказать?

— Да, — она посмотрела на него, словно пытаясь понять, как он отнесется к тому, что с ней произошло. — Я, кажется, попала в ужасную историю…

Она рассказала ему о деньгах и о свертке, который получила в Шереметьевском аэропорту.

— Думаешь, твой бывший муж способен заниматься такими вещами? — спросил Филипп.

— До сих пор я считала, что нет. А теперь не знаю.

— Сколько там денег?

— Не знаю, три толстые пачки.

Филипп рассмеялся:

— Как это по-русски! Они с тобой? В любом случае, ты не должна их брать, пока не узнаешь, что было в свертке. Если твои опасения справедливы, к ним просто нельзя прикасаться — это грязные деньги. Их надо либо сдать в полицию, либо в какой-нибудь фонд по борьбе с наркотиками. Если это что-то другое, ты сама решишь, как с ними поступить, но в любом случае ты не должна везти их через границу, — Он немного помолчал. — Было бы еще лучше, если бы ты вообще ничего не брала от твоего бывшего мужа: я дам тебе достаточно денег, чтобы ты смогла прожить до моего приезда, ни в чем не нуждаясь, а потом…

Она перебила его:

— Ты прав — мне, конечно, лучше их не брать… Но у тебя я тоже не возьму. Как-нибудь проживу.

— Но почему? Ведь у тебя ничего нет!

— Я потратила почти тысячу долларов и еще одну тысячу оставила своей подруге. Она, правда, об этом еще не знает, но я позвоню ей перед отъездом, если придумаю, что сказать. И в сумке у меня — то, что осталось от первой тысячи во франках, мне этого хватит. Остальное пусть лежит у тебя. — Она заметила его движение: — Пожалуйста, не будем больше об этом говорить! Денег я у тебя все равно не возьму. А эти… Если окажется, что ничего плохого за ними не стоит, ты привезешь их в Москву. Будем считать, — она невесело усмехнулась, — что теперь тебе просто придется приехать…

В воскресенье утром Филипп отвез ее в аэропорт «Шарль де Голль». Она так и не позвонила Лене, решив, что сделает это из Москвы, когда все прояснится. Придумывать что бы то ни было она все равно была не в состоянии: она была поглощена мыслями о разлуке. Расставаясь с ним, точнее, решаясь с ним расстаться, она как бы соглашалась подвесить на ниточку свою жизнь. Думать о том, что произойдет через месяц, он не хотела, так как от нее все равно ничего не зависело, но она знала, что умрет, если потеряет его.

Они шли по длинным переходам аэропорта, и глаза её были полны слез. Филипп остановился, поцеловал её и сказал:

— Сейчас мы подойдем вон к той стойке и там расстанемся. Ты возьмешь себя в руки и спокойно пойдешь дальше. Вечером я позвоню тебе и буду звонить каждый день, и мы будем долго-долго разговаривать, и этот месяц пройдет очень быстро — мы увидимся, и никогда ничто больше не разлучит нас. Через несколько дней я все улажу с квартирой и сообщу тебе адрес, чтобы ты могла выслать мне приглашение. А сейчас ты будешь вести себя, как храбрый маленький солдат, и не будешь плакать.

Наташа кивнула. Они сделали еще несколько шагов, обнялись, она хотела что-то сказать, но застрявший в горле комок мешал ей говорить. Она постаралась взять себя в руки:

— Пожалуйста, теперь иди, пока я не разревелась окончательно. Я справлюсь. Иди.

Филипп снова поцеловал ее, Наташа быстро направилась к стойке «Аэрофлота», встала в конец небольшой очереди на регистрацию багажа, и в этот момент кто-то потянул ее рукав. Она обернулась. Перед ней стоял тот самый человек в потертой кожаной куртке, который в день приезда всучил ей коробку с деньгами.

Она сразу догадалась, что сейчас произойдет, и расширившимися от ужаса глазами, не в силах произнести ни слова, смотрела, как он достает из кармана куртки конверт.

— Я рад, что вы узнали меня. Передайте это господину Павловскому. Он знает.

Наташа попыталась что-то возразить:

— Это невозможно…

— Почему? — в его голосе послышалась насмешка. — Вы же взяли деньги? Не станете же вы устраивать скандал: здесь полно русских. Да и французам это вряд ли понравится.

Наташа огляделась: вокруг действительно было полно народу.

— Положите это в сумку и успокойтесь. Берите, мне надо идти.

Он почти силой заставил ее взять конверт и быстро зашагал прочь.

— Мадам, ваша очередь! Поставьте чемодан…

Почти не соображая, что делает, она сунула конверт в сумку, поставила чемодан на весы, что-то невпопад ответила на заданный ей вопрос и, взяв из рук служащей посадочный талон, оглянулась.

Она не знала, зачем она это сделала: может быть, надеялась еще раз увидеть родное лицо, может быть — в поисках спасения, хотя спасти ее могло разве что чудо, может быть, интуитивно, «просто так». Она так никогда и не нашла ответа на этот вопрос, хотя впоследствии часто вспоминала эту минуту, до бесконечности прокручивая в памяти эту крошечную деталь всего происшедшего, разрушившую ее жизнь в одно короткое мгновение. Обернувшись, примерно в ста метрах от себя она увидела Филиппа, спокойно беседовавшего с человеком, передавшим ей конверт.

«Они знакомы?.. Не может быть! Этого просто не может быть!»

В этот момент кто-то заслонил от нее Филиппа, и она на мгновение потеряла его из виду. Когда она увидела его снова, он шел к выходу вместе с человеком в куртке.

«Они уходят. Вместе… Что делать? Закричать? Швырнуть проклятый конверт? Позвать полицию?..»

Ее толкали какие-то люди, она слышала то русскую, то иностранную речь, она видела вокруг себя чужие лица. Что с ней? Что она делает? Кто эти люди? Куда они спешат? Почему им так весело? И что произошло? Какую страшную шутку сыграла с ней судьба?

Она почти не помнила, что было дальше. Ей даже не было страшно, она просто не успела испугаться. Она чувствовала себя оглушенной, как будто на нее свалилось что-то огромное и страшное и придавило ее. Она шла, как автомат, не отдавая себе отчета в том, куда идет, ни в том, что с ней происходит, ни в том, что ее ждет. Она почти не заметила, как прошла паспортный контроль, как убрала паспорт в сумку, и только потом сообразила, что на французской таможне ее никто так ни о чем и не спросил.

Войдя в самолет и отыскав свое место возле иллюминатора, она без сил упала в кресло и закрыла глаза. Ей нужно было осмыслить все происшедшее. Может быть, она ошиблась? Может быть, они вовсе не знакомы? Мало ли почему два человека могут заговорить друг с другом?

На мгновение она почувствовала облегчение: вечером он позвонит и скажет, откуда знает этого человека.

Мало ли какие невероятные совпадения бывают в жизни? Все объяснится, завтра все объяснится. Она открыла глаза, она почти успокоилась, как вдруг заметила, что пассажир, сидящий неподалеку от нее, встал с места и положил какой-то предмет на багажную полку, расположенную наверху. В то же мгновение она вспомнила: когда десять дней назад самолет приземлился в Париже, Филипп достал с верхней полки ее вещи. Зачем? Ответ был совершенно ясен: он все знал и боялся, как бы она не забыла сверток в самолете.

Потом воспоминания о других подробностях лавиной обрушились на нее. Филипп стоял за ней в очереди на регистрацию багажа. Стоял специально, чтобы попросить в салоне место рядом с ней. Но зачем? Чтобы познакомиться, чтобы быть рядом и проследить, все ли в порядке. Чтобы быть уверенным, что она не посмотрит, что в свертке. Мало ли зачем? Но ведь он потом сразу же ушел и не стал настаивать ни на каком знакомстве?.. Сделал вид, что ушел, потому что в тот момент, когда она передавала сверток человеку, давшему ей деньги, Филипп был рядом. Хотел удостовериться, что сверток попал по назначению?..

А в самолете? Он узнал о ней почти все, даже ее парижский адрес. Но ведь в Париже они встретились случайно? Встретились случайно, но он специально сказал ей, что знает дом, где она будет жить, и что он бывал в нем, чтобы она не удивилась, если встретит его там. Зачем? Зачем ему нужно было с ней встречаться? Господи, ну конечно! — ее бросило в жар. Деньги. Они дали ей эти деньги, чтобы купить ее, и, добившись своего, отобрали. Для этого все и было придумано. Ее поймали на крючок — что ж, она быстро проглотила наживку… Он сам заговорил о ее материальных затруднениях, сам навёл её на разговор об этих деньгах, сам предложил и даже настаивал на том, чтобы она оставила деньги у него.

«И ради этих денег он…»

Наташа застонала.

— Вам плохо?

Она невидящими глазами посмотрела на сидящего рядом пожилого человека в очках, ничего не ответила и отвернулась. Если бы она могла поговорить с ним, пожаловаться, выплакаться, спросить совета, только бы не оставаться наедине со своими мыслями… Но отчаяние было ее тюрьмой: из него не было выхода. Она снова и снова прокручивала в памяти все происшедшее, пытаясь найти лазейку к спасению: какое отношение мог иметь Филипп, который был знаком с Меретинским и с кем-то еще из профессуры института, где она когда-то училась, Филипп, который чуть ли не наизусть знал всю русскую классику, к наркотикам? Или к чему-то в этом роде? Откуда он мог знать ее бывшего мужа? У нее опять родилась маленькая надежда, и она пыталась поддержать ее в себе, как поддерживают маленький, чуть тлеющий огонек. Но он погас: она вспомнила, что Филипп не проводил ее до конца, это было бы так естественно. Он сказал ей, чтобы дальше она шла одна, чтобы взяла себя в руки или как-то еще… Он оставил ее одну, чтобы дать возможность этому человеку подойти к ней и отдать конверт. А потом дождался его и спросил, как прошла операция. Вот и все. Он не оставил ей ни адреса, ни телефона под предлогом того, что только ищет себе квартиру. А классика и профессура… Ее бывший муж прекрасно знает, чем ее можно купить. Она много раз с восторгом рассказывала ему о блестящих лекциях профессора Меретинского, который читал у них в институте теорию литературы.

Сейчас она вернется в Москву. Ее близкие ждут рассказов, подарков, любви. Что она теперь может им дать? Свою разбитую жизнь? Как все это могло произойти? Как она дала втянуть себя в эту историю? И в какой момент? Когда все это началось? В тот момент, когда в Шереметьево человек с родимым пятном отдал ей пакет? Или когда ей позвонил бывший муж?

Один раз он уже разбил ей жизнь…

Или она сама во всем виновата? Может быть, она просто влюбчивая дура, которая ничего не понимает в людях и дает себя обмануть первому встречному только потому, что он недурен собой и от него пахнет дорогим одеколоном? Разве он в чем-нибудь виноват перед ней, если она сама, сама, как глупый мотылек, полетела на огонь и сгорела? А он? Что ж, он задумал и блестяще осуществил намеченный план. Вольно ей было оказаться такой дурой. Ленка права: она всегда жила чувствами. Никто из ее подруг не дал бы втянуть себя в подобное приключение, любая из них вышла бы из этой истории сухой — получила бы удовольствие, накупила тряпок, набрала бы побольше денег и спокойно уехала домой, вспоминая о приятной интрижке с иностранцем. А чувства… Какие чувства? Кому они нужны в наше время?

Она вспомнила Филиппа, вспомнила, как он смотрел на нее, как целовал, вспомнила, как они занимались любовью, как он шептал ей французские слова. Разве все это могло быть ложью? И раз все-таки это была ложь, разве он не понимал, что рано или поздно эта ложь убьет ее? Что он сейчас делает? Пересчитывает деньги, которые она оставила ему? Радуется, что все хорошо кончилось?

Она терзала себя, пока всю ее душу не затопила боль.

Наташа не заметила, как заснула: ей приснился Филипп; он сидел рядом с ней и молчал. Она спрашивала его о чем-то, теребила его, кричала, но он не отвечал, а молча смотрел на нее, и взгляд у него был грустный и нежный.

Она проснулась, когда стюардесса принесла обед. Как хорошо было во сне!.. Правда, и во сне ее терзала эта невыносимая тупая боль, но во сне он был рядом, он смотрел на нее, и она так близко видела его лицо, его любимое лицо…

Она отказалась от еды, но попросила вина и с жадностью выпила целый стакан. Через час она будет в Москве. Что будет, если у нее найдут конверт? Ее арестуют, и ей даже нечего будет сказать в свое оправдание. Впрочем, она и не подумает оправдываться — ей все равно.

Она почувствовала, как шасси ударились о московскую землю. Все кончилось. Она встала, оглядела салон, будто окончательно прощаясь с Парижем, воздухом которого продолжала дышать в самолете, и вслед за пассажирами направилась к выходу. Ей довольно долго пришлось ждать, пока на резиновом транспортере покажется ее чемодан. Потом она встала в длинную очередь к таможеннику. Очередь двигалась медленно, и ей казалось, что с каждой минутой сил у нее остается все меньше и меньше. Когда очередь подошла совсем близко, она увидела, что таможенник — тот самый парень с рыжими волосами и веснушками, который улыбнулся ей в день отъезда. Вспомнила, как счастлива она была в тот день, когда с тремя сотнями долларов улетала в Париж. Неужели прошло только десять дней?

Перед ней оставался один человек. Она приготовила декларацию и паспорт, но таможенник долго не пропускал высокого гражданина с сутулой спиной, который стоял перед ней. Она пыталась вслушаться в их разговор, но ничего не понимала и вдруг, подняв глаза, различила среди встречающих, столпившихся за символической оградой, Зинаиду Федоровну. Она не почувствовала радости: наоборот, ужасная тоска сдавила ей сердце. У матери такое счастливое лицо… Чего она ждет? И как обмануть ее? Разве можно ее обмануть?

Человек с сутулой спиной наконец ушел: Наташа так и не узнала, что у него стряслось. Она поставила чемодан на маленький транспортер и положила перед таможенником паспорт с вложенной в него декларацией.

— Хорошо съездили? — улыбнулся он, рассеянно просматривая декларацию.

— Хорошо. Спасибо.

Губы у нее дрожали. Он с удивлением посмотрел на нее и коротко сказал:

— Проходите.

Почему он пропустил ее, ничего не посмотрев и ни о чем не спросив? Определил наметанным глазом профессионала, что у нее не может быть для него ничего интересного? Или просто пожалел? Но разве кто-то кого-то жалеет в этом безумном мире? Ей просто повезло…

Она с горечью усмехнулась. Может, было бы лучше, если бы ее «взяли»? В душе у нее жил такой ужас, что ей казалось, что страшнее того, что она испытывает, ничего уже не может быть. Даже тюрьма.

Она подошла к матери.

— Мамочка, здравствуй… А Сережа? Зачем ты ехала одна в такую даль? Я бы добралась сама…

— Я прекрасно прокатилась на автобусе — у Сережи какой-то вечер в школе. Сказал, что нужно пойти.

— Вечер? В воскресенье?

— Он теперь вообще очень мало бывает дома, ты заметила? И я уже больше не в состоянии с ним справляться. Хорошо, что ты наконец вернулась… Ну, ты довольна?

— Конечно. Очень.

— Ты какая-то бледная, — Зинаида Федоровна пристально всматривалась в нее.

— Это ничего. Вчера у Ленки просидели до глубокой ночи с ее подружками. Я почти не спала.

— Как Лена?

— Замечательно! Очень похорошела. Купила машину. И даже научилась водить.

— И ты не побоялась с ней ездить? Я, например, никогда не доверяла ее деловым качествам.

— И напрасно. Она стала очень практичным человеком.

— Значит, ее испортила жизнь за границей. Возвращаться она не собирается?

— Собирается. Месяца через два.

— Как тебе Париж?

— Париж прекрасен. Я тебе потом все расскажу.

Когда они приехали домой, было уже девять. Зинаида Федоровна в ожидании Сережи начала накрывать на стол, а Наташа, закрывшись в ванной и включив на полную мощность воду, зарылась лицом в полотенце.

Как вынести эту муку? Что сделать, чтобы остаться одной, никого не видеть, никому не улыбаться, не отвечать, ничего не рассказывать? Хорошо, что ‘скоро можно лечь. Она дождется Сережу, отдаст подарки и уйдет к себе. Она вспомнила, как покупала их вместе с Филиппом, как радовалась за маму и сына, и у нее защемило сердце. Сейчас ей было все равно. Ей хотелось остаться одной, ничего не чувствовать и ни о чем не думать. До сих пор она легко справлялась со своими бедами: у нее никогда не было ни денег, ни особых надежд, но характер у нее был легкий, и она жила легко, мечтая о будущем для сына и о спокойной старости для матери. Сейчас ей было все равно. Ей казалось, что у нее уже никогда не будет сил, чтобы справиться с жизнью, никогда не будет желаний, не будет любви. Никому. Ей хотелось умереть.

Она заснула быстро, почти сразу, но спасительный сон длился недолго — она проснулась как от удара, и на нее нахлынули воспоминания. Она вспомнила его руки, его глаза, его поцелуи, и ей стало так больно, что она застонала. Потом ей почему-то вспомнилось детство — мальчик, который жил на соседней даче и в которого она была влюблена, когда ей было шесть лет. Они часто играли на большой куче песка недалеко от дома, и однажды он погнался за ней с длинным прутом, на конце которого, на паутине, висел огромный паук, и она вспомнила, что ей было очень страшно.

Потом в памяти возник прекрасный город, залитый ночными огнями, полный праздничных звуков — музыки, голосов, смеха, шума дождя и шороха листвы, — город, который теперь казался ей сном.

Потом она вспомнила своего бывшего мужа. Вспомнила его лицо в тот день, когда он ушел. Вспомнила его взгляд: холодный, чужой, страшный. Вспомнила, что больше всего ее поразила внезапность его ухода, потому что они никогда не ссорились, и тогда, на совершенно ясном небосклоне их жизни было только одно маленькое облачко: он был совершенно равнодушен к Сереже. Но тот был еще маленький, и подруги успокаивали ее: у мужчин отцовское чувство развивается не сразу, все придет.

Однако ничего не пришло — только тот страшный день, когда он сказал, что уходит. Он не стал ничего объяснять, не стал просить прошения, извиняться. В его глазах она увидела равнодушие, которое было сильнее слез, слов, всего. И она никогда не могла простить ему этой внезапности: ей казалось, что ее отшвырнули как старый ненужный башмак. Ей казалось, что, если бы они поссорились, или он изменил ей, или она ему, а он не смог бы простить ей измены, если бы произошло что-нибудь человеческое — скандальное, пошлое, но человеческое, — ей было бы легче. Но он отшвырнул ее, как отшвыривают стоящий на пути бесполезный предмет. И вот теперь он снова, одним ударом, разбил ей жизнь.

Лежа без сна, она вспоминала самое страшное, что было в ее жизни, и хотя эти воспоминания больно терзали ей сердце, она боялась открыть глаза, потому что боялась вернуться к реальной жизни, в которой, как она думала, ей не было места. Она знала, что увидит привычное пятно на обоях, застиранные занавески, заклеенное пластырем стекло на книжной полке, но, главное, увидит конверт.

И вдруг она подумала о Сереже. «Он встречается с отцом. Что, если он втянет его в свои грязные дела?

Ведь втянул же он меня? Он же не мог не понимать, что, если со мной что-нибудь случится, мальчик останется без матери? Или он только этого и добивается? Но зачем? Зачем ему Сережа? Он прекрасно обходился без него двенадцать лет. Да и не стал бы он доверять мне сверток, если бы был какой-то риск, раз речь идет о таких деньгах. О деньгах…»

Она усмехнулась: какие там деньги, ведь деньги они отобрали, и как ловко… Но, может быть, она все-таки ошибается, и дело вовсе не в наркотиках? Может быть, это все-таки шпионаж или что-то другое?

Она никогда не знала точно, чем занимается ее муж, — знала только, что он работает в каком-то химическом институте и что он способный химик. Потом вспомнила, что Сережа с восторгом рассказывал ей о каких-то исследованиях, которыми занимался отец и в которых она ничего не понимала, но «ведь к наркотикам это никакого отношения не имеет»?

Потом она снова и снова мысленно возвращалась к его уходу, такому оскорбительному, такому внезапному… Он никогда не интересовался сыном и никогда не давал денег, а она не хотела ни просить, ни требовать через суд — и то, и другое казалось ей одинаково унизительным. Единственное, чего она тогда хотела, это никогда больше не видеть его и сделать так, чтобы Сережа никогда его не узнал.

Почему же год назад, когда он позвонил впервые за двенадцать лет и сказал, что хотел бы видеть сына, она сдалась? Сдалась не из-за себя — для себя она уже ничего не хотела от этого человека, — сдалась из-за Сережи, которому было двенадцать лет и ему был нужен отец.

Впрочем, того, что она ждала от этих встреч и ради чего пошла на жертву, не произошло. Из взволнованных мальчишеских рассказов она сперва ничего не поняла, а потом почувствовала, что отец так же равнодушен к мальчику, как и раньше, что встречается он с ним либо по обязанности, либо по какой-то другой, ему одному понятной причине. Она медлила, не решаясь положить этому конец, не решаясь вмешаться в столь важную для сына область жизни. И то, что Сережа не называл его отцом, а обращался по имени и отчеству или просто называл Дмитричем или Ю.Д., немного успокаивало ее ревность и тревогу. Она жила, переходя от страхов к надежде, не решаясь поверить в хорошее и ругая себя за то, что ей казалось мнительностью.

И вот теперь она знала, каков был этот человек, ее бывший муж и отец ее сына. Она пойдет в милицию или ФСБ и все расскажет. Что — все? Что она согласилась перевезти какой-то сверток? Ее спросят, что в нем было, и что она скажет?

Может, просто отнести им конверт? Пусть сами разбираются… А если там нет ничего плохого? Тогда почему же ей заплатили? Они могли бы просто использовать ее как перевозочное средство, раз она все равно ни о чем не догадывалась. Если же это наркотик, ее спросят, почему она согласилась его перевозить. Ведь она не имела права брать пакет, содержимое которого ей не было известно. И потом, если она выдаст мужа, он скажет про деньги, которые она получила. И что она сможет возразить? Кто ей поверит, что она отдала эти деньги первому встречному? Потому что кто же он, если не первый встречный? Она даже не знала его адреса, ведь он сам говорил, что квартира принадлежит его друзьям. Да и не сумела бы она найти ее в лабиринте парижских улиц!

С чем же она пойдет? И даже если его, Филиппа, найдут, что она сможет доказать? Ведь свидетелей нет, и она будет выглядеть как банальная искательница приключений, подцепившая смазливого иностранца…

При воспоминании о Филиппе у нее опять болезненно сжалось сердце.

Может быть, открыть пакет и посмотреть, что там? Она почувствовала отвращение. Да и что она в этом понимает? Значит, все-таки надо идти? А если это действительно какое-то преступление и ее посадят, что будет с мамой, с Сережей?

О себе она не думала, ей было все равно, но они? Она пойдет к нему и потребует, чтобы он ей все рассказал и, главное, оставил в покое Сережу. Иначе она его выдаст. Он наверняка согласится, его грязные дела ему наверняка дороже сына. Но что она скажет Сереже? И как сказать ему об этом? Ей пришлось бы уронить в его глазах не только отца, но и саму себя… Разве она сможет нанести ему такой удар? Что-нибудь придумать, солгать ему? Или все-таки посмотреть, что в конверте?

Вдруг на столике резко зазвонил телефон. Сердце ее отчаянно забилось. «Филипп!» Наташа дрожащей рукой схватила трубку, и звук собственного голоса показался ей чужим:

— Алло!

— А я был прав: ты не спишь…

Это был он, ее бывший муж. Она узнала бы этот уверенный, чуть насмешливый голос из тысячи других.

— Судя по всему, ты тоже…

Голос ее дрожал, и ей было досадно, что она не может скрыть свою слабость.

— Я только что вернулся из одной очень интересной поездки. А ты? Я надеюсь, ты хорошо провела время?

Это было вполне в его духе — вести себя так, будто ничего не произошло. Точно так же он говорил с ней, когда позвонил после двенадцати лет разлуки. Только бы выдержать, только бы йе показать ему, что она раздавлена, унижена, уничтожена, что она боится, что она готова броситься ему в ноги, лишь бы он оставил в покое ее сына.

Внезапно ее осенила мысль: она напугает его и посмотрит, как с него слетит вся его самоуверенность. Сейчас она ему за все отомстит. Господи, помоги!

— Прекрасно! И если бы не твои поручения, я провела бы его еще прекраснее.

— Что ж, я очень рад.

— Боюсь, что ты не так обрадуешься, когда узнаешь, что я потеряла конверт, который тебе просили передать…

«Я спешу, спешу, зачем я сказала о конверте первая? Надо было подождать, пока он спросит, Боже мой…»

Дорогая, ничего ты не потеряла. Конверт у тебя. И в данную минуту ты смотришь на него своими прекрасными глазами.

Это было правда: она не могла оторвать от конверта воспаленного взгляда. Павловский продолжал:

— И сейчас ты оденешься, спустишься вниз и отдашь его мне. И сразу успокоишься.

— Я совершенно спокойна! Но что будет с твоим сыном, ты подумал?

— Ничего с ним не будет. Я жду. — Жестко ответил он и повесил трубку.

Она не понимала, почему слушается его, почему покорно делает то, что он говорит. Неужели она его боится? И неужели он до сих пор обладает такой невероятной властью над ней?

Она дрожащей рукой нажала на рычаг и поняла, что проиграла.

Наташа встала с постели и начала лихорадочно одеваться. Затем взяла конверт, осторожно приоткрыла дверь и прислушалась: в доме было тихо. Дрожа всем телом и стараясь не шуметь, она выскользнула из квартиры.

Напротив подъезда стояла новенькая серебристая «хонда». Павловский не спеша вышел из машины и, опершись о капот, смотрел, как она переходит улицу.

— Ты неважно выглядишь, — проговорил он спокойно.

— Что в этом конверте? — спросила Наташа. — И что я везла из Москвы?

— А ты не догадалась? — Он и не пытался скрыть насмешку. — Ты всегда была наивной девочкой. Дай сюда!..

Павловский выхватил конверт у нее из рук.

— Мне все равно, что ты обо мне думаешь. Только скажи, это были наркотики?

— Значит, все-таки не такая наивная… Ну все, мне пора.

Наташа вцепилась ему в рукав.

— Сережа что-нибудь знает?

— Успокойся. Никто не тронет твоего Сережу. — Он высвободил руку. — Мне нужно было переправить кое-что в Париж: ты как раз и подвернулась. Я знал, что таких, как ты, никогда не досматривают, и, как видишь, оказался прав. И потом, чем ты недовольна? Тебе же заплатили!.. Ну, все. Мне пора. Merci.

Он сел в машину и захлопнул дверцу.

Наташа пешком поднялась на четвертый этаж: лифт не работал. Она вошла в квартиру, разделась и легла под одеяло — ее била дрожь.

«Сережу он больше не увидит. Никогда. Завтра я ему все расскажу».

Заснуть ей так и не удалось. Она лежала, прислушиваясь к глухим ударам своего сердца и мучительно перебирая в памяти все происшедшее, и только под утро ей удалось задремать на несколько минут.

Постепенно квартира стала наполняться звуками: Зинаида Федоровна ставила на плиту чайник, в комнате у Сережи зазвонил будильник. Надо было вставать и начинать жить.

Наташа посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась: на нее смотрели глаза затравленного зверя. Она увидела на кресле снятое накануне дорогое белье, которое так нелепо выглядело на фоне нищенской обстановки, надела свой старый халат и, натянув на лицо жалкую улыбку, вышла из комнаты.

Сережа еще не встал. Она вошла к нему и села на край кровати.

— Сережа, пора вставать, опоздаешь…

Она погладила его по плечу и рыжеватым волосам.

— Отстань! — Мальчик, не поворачиваясь, попытался натянуть на голову одеяло. Наташа вздрогнула: никогда раньше он с ней так не говорил.

— У тебя плохое настроение? Ну-ка, повернись…

Впрочем, она чувствовала, что не слишком убедительна, — меньше всего ей самой хотелось сейчас говорить с кем бы то ни было, даже с собственным сыном.

— Мать, иди, я встаю…

Она поймала себя на том, что испытывает облегчение — о чем бы она могла с ним говорить, когда в душе у нее царило отчаяние.

За завтраком разговор тоже не клеился. Зинаида Федоровна незаметно поглядывала на нее, смутно догадываясь, что что-то неладно, но не решаясь задавать вопросы. Сережа молчал: он ничего не ел и с видимым отвращением отхлебывал чай из стакана. Он был очень бледен. К красивым коробкам с печеньем и конфетами, которые Наташа привезла из Парижа, никто, словно сговорившись, не прикасался.

Чтобы как-то прервать тягостное молчание, Зинаида Федоровна принялась пересказывать историю их соседки, Людмилы Ивановны, о том, как ехавшая рядом с ней в метро женщина с мальчиком лет десяти, выходя из вагона, забыла сумку с продуктами и как эта сумка вместе с лежавшей там курицей и банкой зеленого горошка досталась ей, Людмиле Ивановне.

Сережа резко встал из-за стола и, ни слова не говоря, вышел в коридор. Обе, мать и дочь, вздрогнули, когда за ним с грохотом захлопнулась входная дверь. Они долго сидели молча, не глядя друг на друга, и Наташа поймала себя на том, что ей жалко эту женщину, потерявшую курицу, жалко ее мальчика, жалко даже саму курицу. Но больше всех ей было жаль саму себя…

Слава Богу, что сегодня не нужно идти на работу. Она с ужасом представила себе сослуживцев, которые как шакалы набросятся на нее со своим любопытством. Ей придется что-то рассказывать им, врать — ведь не могла же она, в самом деле, сказать им правду! Она вдруг подумала, что врать ей теперь придется всю жизнь, врать всем, даже собственной матери, потому что никогда она не сможет рассказать ей о своем унижении. А преступление? Разве не преступление то, что она совершила? Она почувствовала, что на лбу у нее выступил холодный пот. Она боялась за своего сына, но ‘ разве то, что она сделала, не было преступлением перед какими-нибудь другими мальчиками, перед чужими сыновьями? И какое право она имеет осуждать Сережиного отца, когда она сама ничуть не лучше? Ведь ей тоже захотелось денег? Ей захотелось денег, тряпок, еще Бог знает чего — чем же она лучше? Если бы она не встретила Филиппа или не узнала случайно, что он обманул ее, она бы преспокойно жила с этим. Выходит, разница между ними только в том, что он готов погубить собственного сына, а она какого-то чужого? Да и не одного… Ей стало так стыдно, больно и страшно, что ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не застонать вслух. Она вышла из-за стола, вернулась к себе и легла.

«Я виновата. Но что мне теперь делать? Той ошибки уже не исправишь… И неужели это еще не конец? Неужели я еще мало наказана?..»

Дверь тихо приоткрылась. Зинаида Федоровна вошла в комнату и села на край кровати.

— Ну, рассказывай, что с тобой?

— Со мной? Ничего… Я плохо спала.

Наташа повернулась к матери и взяла ее за руку. «Бедная мама, как она постарела… Постарела после нашего развода. Бросила работу, чтобы помочь мне. Сидела с Сережкой, пока он был маленький. Делала уроки, когда он подрос. Вся седая. Бедная, бедная мама… Твои морщинки, твои добрые глаза… Как я люблю тебя…» Глаза ее наполнились слезами.

— Наташа, что с тобой? Не мучай меня…

— Ничего, все в порядке… Просто я влюбилась и совершенно безнадежно.

— Господи Иисусе, в кого ты успела влюбиться за одну неделю?

— Мама, ради Бога! Можно подумать, что для этого нужна целая пятилетка!

— Но в кого? Кто он? Где ты его взяла?

— Он… француз. Филипп. Красивое имя, правда? Беда в том, что я ему совершенно не нужна…

— Не понимаю, зачем тебе француз? — Зинаида Федоровна попыталась улыбнуться. — Ты же знаешь из литературы, что бывает, когда русская барышня влюбляется во француза…

— Мама, я давно уже не барышня, я взрослая женщина и у меня двенадцать лет никого не было!

— Ты сама не хотела ни с кем знакомиться! Вспомни, тетя Нина предлагала тебе какого-то симпатичного господина…

Наташа перебила ее:

— Мама, подумай сама: откуда у тети Нины может взяться симпатичный господин? И Бог с ним, давай не будем говорить об этом.

— Может быть, как раз лучше поговорить? Ты мне совсем не нравишься. И твой сын мне тоже не нравится. Он плохо ест. Он бледный. У него круги под глазами. Может быть, у него глисты?

— Хорошо. Я прослежу, чтобы он ел получше. Пожалуйста, мама, дай мне поспать хотя бы немного. Все будет в порядке, не волнуйся.

Зинаида Федоровна вздохнула и вышла из комнаты.

Как только за матерью закрылась дверь, Наташа вскочила, как ошпаренная.

«Бледный. Круги под глазами. Нет. Нет. Вчера, когда он вернулся из школы, он так хорошо выглядел…»

Она вспомнила, что Сережа был весел и очень возбужден. Он с восторгом рассматривал подарки и все время что-то говорил, но очень скоро ушел к себе в комнату и закрыл дверь. И только сейчас она сообразила, что никогда раньше он бы не повел себя так странно: он бы до бесконечности сидел возле нее и просил рассказывать про Париж еще и еще. А она, занятая своими мыслями, не заметила его странного поведения или не придала ему значения, потому что хотела лишь одного: как можно скорее остаться одной. А утром… утром он был совершенно другим, и вдруг она с ужасом вспомнила, что накануне вечером у него были расширены зрачки. «Не может быть!..»

Она даже про себя боялась выговорить страшную мысль, которая родилась у нее в голове. «Не может быть, не может быть», — повторяла она как заклинание, бросаясь к телефону, чтобы позвонить в школу и узнать, был ли вчера какой-нибудь вечер. Телефон молчал.

«Странно… Ночью звонил Павловский, и телефон работал».

Она начала лихорадочно одеваться. «Схожу в школу и все узнаю. Если вечер был, значит, я просто сошла с ума. А если нет, найду Сережу и спрошу, где он вчера задержался и почему не приехал с бабушкой меня встречать. Мало ли что могло у него стрястись? Главное, убедиться, что мои подозрения беспочвенны. А если нет… Тогда мне останется только выяснить, причастен ли к этому его отец. Боже мой, я сошла с ума! Конечно, не причастен. Разве это может быть?»

Наташа сунула ноги в тапочки и вышла в коридор.

— Ты так и не заснула? — послышался из кухни голос Зинаиды Федоровны. — А знаешь, я подумала, что если ты правда влюбилась, то это очень хорошо.

— Почему хорошо? — подозрительно спросила Наташа, подходя к ней.

— Потому что если так, значит, ты больше не любишь своего бывшего мужа.

— Мама, я давно его не люблю.

— А мне казалось, что еще совсем недавно…

— Мама, ради Бога… Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что с того момента, как ты привела его в дом, мне ни одной минуты не было покоя.

— То есть? Мама, пожалуйста, объяснись.

— Он никогда мне не нравился. Мне не нравились его глаза: мне всегда виделось в них что-то страшное.

— Почему ты никогда мне этого не говорила?

— Когда ты сказала, что выходишь замуж, я видела, что ты влюблена и никакая сила не заставит тебя отказаться от него. Я права?

— Наверное…

— И потом, я боялась, что, может быть, в основе моей антипатии лежит ревность или старческая причуда… Так или иначе, я не чувствовала себя вправе вмешиваться в ваши отношения.

— А потом?

— Потом родился Сережа… Что я могла сказать?

— Ну хорошо. А после его ухода?

— После ухода… Вспомни, какая ты была. Я думала, ты не выживешь. И это продолжалось несколько лет.

Но даже когда ты пришла в себя, я все равно боялась, что ты по-прежнему испытываешь к нему какие-то чувства.

Наташа села на табуретку, безвольно свесив руки.

— Ты действительно думала, что я все еще его люблю?

— Во всяком случае, я этого боялась. Когда ты разрешила ему встречаться с Сережей, я решила, что ты просто сошла с ума.

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Во-первых, я сказала. Вспомни, я тебе говорила, что не нужно этого делать. Но ведь ты была, как сумасшедшая. Ты с такой яростью сопротивлялась, убеждая меня, что Сереже нужен отец…

— Разве я была не права?

— Права. Вопрос в том, какой отец ему нужен.

— Мама, ради Бога, что значит — «какой»? Какой есть. Что же я могу поделать? И что ты хочешь сказать? Мне кажется, ты что-то не договариваешь.

Зинаида Федоровна села с ней рядом.

— Наташа, я рискую причинить тебе боль, но, может быть, лучше сказать об этом поздно, чем не сказать вовсе. Павловский никогда тебя не любил. Не любил даже тогда, когда женился. И никогда не любил Сережу. Я всегда была уверена, что он женится из-за жилплощади…

— Как видишь, ты ошибалась. Он же выписался, хотя вполне мог бы отсудить себе часть квартиры: он же был прописан.

— Как ты не понимаешь! Он бы так и сделал, если бы не нашел себе кое-что получше.

— То есть?

— Наташа, он женился на женщине, у которой была и квартира, и машина, и все на свете. А главное — такой отец, который все мог.

— Откуда ты знаешь?

— Сестра Людмилы Ивановны, Екатерина Ивановна, — она работает лифтершей в доме, где живет его вторая жена. Она рассказывала про него ужасные вещи.

— Например?

— Я не хочу это повторять, тем более что все это еще, может быть, просто сплетни.

— Мама, пожалуйста, скажи, я должна знать.

— Он как-то очень скверно обошелся со своей второй женой.

— Хуже, чем со мной?

— Да.

— Расскажи.

— Наташа, пожалуйста, избавь меня от необходимости это пересказывать. Я не хочу.

— Но ведь Екатерина Ивановна работает где-то совсем близко отсюда?

— Совершенно верно, в Староконюшенном. Помнишь кирпичную башню напротив булочной?

— Так называемый дом ЦК?

— Ну да! Зачем тебе?

— Просто так. — Наташа пожала плечами. — Вдруг мне захочется с ней встретиться…

— С кем?!

— С его бывшей женой.

— Ты с ума сошла! Зачем? Она не станет с тобой говорить. Да и зачем тебе это нужно? И с какой стати она будет рассказывать свои интимные подробности постороннему человеку? Тебе нечего там делать — у нее тяжело болен отец, и потом, там ребенок…

— Какой ребенок?

— Девочка.

— От Павловского?

— Ну конечно!

— Боже мой, значит, у Сережи есть сестра?

— Не думаю, чтобы они горели желанием обзавестись новыми родственниками.

— Что это за люди?

— Наташа, я с ними не знакома. Все, что я знаю, так это то, что отец ее работал в ЦК.

Наташа задумалась.

— Ты не знаешь, как ее зовут?

— Вера.

— А девочку?

— Кажется, Оля.

— И сколько ей лет?

— Десять или одиннадцать. Да, одиннадцать: она на два года младше Сережи.

Зинаида Федоровна встала и вернулась к плите, на которой в небольшой кастрюльке варился нехитрый суп.

— Мама, а что у нас с телефоном?

— А что такое?

— Он не работает.

— Ты, наверное, забыла заплатить?

— Забыла… Перед отъездом так замоталась…

Наташа вспомнила, какой она была радостной и беззаботной, когда собиралась в Париж, и у нее больно защемило сердце.

— Сходи к Людмиле Ивановне и позвони на станцию, слышишь? Что с тобой?

— Ничего, мама, все в порядке. К Людмиле Ивановне, говоришь? Сейчас схожу.

Наташа вернулась в комнату, оделась и вышла из квартиры.

«Ни к какой Людмиле Ивановне я не пойду. И так ясно, что телефон отключили — мы не заплатили за последние два месяца. Надо идти в школу и спросить про вечер. Только бы мама ни о чем не узнала…»

Наташа вышла из подъезда и бросилась к школе.

Звонок на урок только что прозвенел, и в вестибюле не было никого, кроме уборщицы в синем сатиновом халате, которая протирала надетой на палку тряпкой пол у входа.

— Здрасте, тетя Надя!

— Здравствуй, милая, ты чего пришла?

— Вы не скажете — вчера в школе был какой-нибудь вечер?

— Господь с тобой! Какой вечер в воскресенье? Учителя тоже люди — им отдыхать надо…

«Значит, он обманул. Обманул бабушку и меня, — думала Наташа, спускаясь по ступенькам и одновременно пытаясь уговорить себя, что это еще ничего не доказывает: — Может быть, он просто хотел провести вечер с ребятами… Или с девочкой. Ему тринадцать лет — он вправе иметь от меня секреты».

Она стояла посреди школьного двора, не зная, на что решиться — остаться здесь, подождать Сережу и потребовать объяснений или вернуться домой. И тут она вспомнила материн рассказ о второй жене Павловского.

«Пойти к ней и попробовать поговорить? Зачем? Если то, что сказала мама, правда и мой бывший муж действительно такой страшный человек, каким он ей представляется, надо спасать Сережу, пока не поздно. А чего, собственно, я хочу? Какие еще доказательства мне нужны? Разве еще не все очевидно после того, что он сделал со мной? И тогда и теперь. Да и захочет ли она со мной говорить? Почему нет? Я ничего плохого ей не сделала… Ведь это меня он бросил ради нее».

Наташа, плохо понимая, что делает, направилась в сторону Староконюшенного переулка, к дому, который хорошо знала.

Она вошла в светлый просторный подъезд, но на месте дежурной оказалась не тетя Катя, а совсем другая женщина: расспрашивать ее было невозможно. Наташа повернулась, пока та не успела задать ей какой-нибудь вопрос, и вышла на улицу, размышляя о том, как узнать номер нужной ей квартиры, когда увидела девочку лет десяти, медленно идущую к дому со школьным рюкзачком за спиной. Что-то заставило Наташу внимательно приглядеться к ней: у девочки было бледное, болезненное личико, обрамленное прямыми темными волосами, и светлые глаза. Черты ее лица были скорее неправильными, но сходство с Павловским было настолько очевидным, что Наташа решилась заговорить с ней:

— Девочка, извини, тебя зовут Оля?

Девочка остановилась и подняла на нее большие светлые глаза.

— Да…

— Мне нужно поговорить с твоей мамой. Как бы это сделать?

— Вы из школы? — она говорила тихим, каким-то надтреснутым голоском.

— Нет, я не из школы. Я просто очень несчастная тетя, и может быть, твоя мама сумеет мне помочь.

Девочка опять посмотрела на нее и кивнула.

— Мама сейчас дома. Пойдемте к нам.

Наташа снова вошла в подъезд: у нее так сильно билось сердце, что ей пришлось глубоко вздохнуть, чтобы немного успокоиться. Она не знала, что скажет этой женщине, не знала, как та встретит ее, но думать было поздно — девочка вошла в лифт.

Они поднимались молча, не глядя друг на друга. На шестом этаже они вышли, и Оля позвонила в обитую черной кожей дверь.

На пороге появилась крупная, некрасивая и немолодая женщина, которая вопросительно и жестко смотрела на нее.

— Мама, эта тетя хочет… — начала Оля, но Наташа перебила ее.

— Здравствуйте… Меня зовут Наташа. Простите, что я так беспардонно врываюсь к вам… Я — первая жена Павловского. («Зачем я сказала — „первая“?»)

Женщина пристально посмотрела на нее и жестом пригласила войти.

— Проходите…

Наташа оказалась в кабинете с дорогой, обтянутой кожей мебелью и заваленным бумагами письменным столом.

— Садитесь.

Наташа села на единственный стул, стоявший возле письменного стола. Руки ее дрожали.

— Пожалуйста, выслушайте меня… — начала она дрожащим от волнения голосом.

— Я слушаю, слушаю…

Наташе показалось, что голос звучит враждебно, но в глазах ее она читала скорее сочувствие, чем неприязнь.

— Вы, может быть, знаете: у меня есть сын от Юры… Юрия Дмитриевича.

— Да.

— Он ушел от нас давно: Сереже было около года. Потом мы не виделись… Очень долго. Мы и сейчас не видимся…. Простите, я даже не знаю, как вас зовут?

— Вера.

— Ах да, Вера! Мама говорила мне…

— Так чем я могу вам помочь? — нетерпеливо перебила та.

— Ради Бога, Вера, не говорите так со мной! Я ни в чем не виновата перед вами! — Наташа сделала усилие, чтобы не заплакать.

— Успокойтесь, я вас внимательно слушаю.

— Я хотела просить вас… — Наташа осеклась.

— О чем?

Наташа глубоко вздохнула.

— Вы простите, Вера, я, наверное, хочу невозможного… но мне совершенно необходимо знать, почему вы разошлись. Как это произошло?.. О, простите! — Она увидела, как исказилось Верино лицо. — Простите, я не так выразилась: я не прошу, чтобы вы говорили о себе, о своих чувствах. Меня интересует он. Моя мать считает его монстром, а я… я его совсем не знаю. Когда он ушел, мне было всего двадцать лет. Мы были женаты совсем недолго. Я любила его, я ничего не понимала… А сейчас случилось так, что… Мне нужно знать, угрожает ли что-нибудь моему сыну, способен ли он…

— Пожалуйста, говорите тише, — перебила ее Вера.

— Простите… — Наташа заметила, что та с беспокойством поглядывает на дверь. — Кто-то спит? Я не знала…

— У меня тяжело болен отец. Я не хочу, чтобы он слышал.

— Простите. Я сейчас уйду. — Она еле сдерживалась, чтобы не заплакать. — Вера, мы обе… несчастны. Знаете, как он ушел? Мы жили себе спокойно, родился ребенок, и вдруг в один прекрасный день, без всякого повода, даже без ссоры, он сказал, что уходит. Вот так, на ровном месте. Нашему сыну было всего несколько месяцев… Если б вы знали, какое у него было лицо в этот момент…

И вдруг она услышала:

— Я знаю, какое у него было лицо. — Вера усмехнулась и, помолчав, добавила: — Ваша мать права: он не человек. — Она опять помолчала. — Когда мы познакомились, я в отличие от вас была взрослой женщиной: мне было тридцать четыре года. К этому времени я уже успела побывать замужем и развестись. Кроме того, я была на семь лет старше его. И, как видите, красавицей тоже не была. — Наташа сделала протестующий жест. — Оставьте, я все прекрасно понимаю…

Вера отвернулась к окну и несколько секунд сидела молча, уставившись в одну точку.

— Он был самым красивым аспирантом в нашем институте. В него были влюблены все — наши девчонки-лаборантки, замужние женщины, даже старухи в раздевалке. Он умел обаять всех. Впрочем, что я вам рассказываю? Вы это знаете не хуже меня…

Она опять помолчала.

— О чем это я? Да, так вот, а ухаживать он начал за мной. И я прекрасно понимала почему.

Вера усмехнулась.

— Как видите, не вы одна попались на его удочку…

— Когда это было? — спросила Наташа.

— Все началось весной восемьдесят четвертого года.

— Но ведь в это время мы были уже женаты…

— Он это скрывал. А в глазах всех он был самым завидным женихом в институте. Так вот, ухаживать он начал за мной, но не сразу, а, очевидно, после того, как узнал, что мой отец занимает высокий пост в аппарате ЦК. Спустя несколько лет после всей этой истории один бывший сотрудник нашего института, которого я как-то случайно встретила, рассказал, что именно он сообщил ему о моем отце и как у Павловского загорелись глаза. При этом, заметьте, он вовсе не нуждался ни в какой протекции: он был очень талантливым ученым и, конечно, всего добился бы сам. Но ему хотелось скорее… Ухаживал он долго: я сопротивлялась больше года, но все-таки он добился своего. Если бы вы слышали, каким соловьем он разливался! — Вера усмехнулась и продолжала: — Все мы дуры… А потом… потом он начал подъезжать к моему отцу, который не выносил его с того момента, как он появился у нас первый раз, и постепенно отец смирился. Потом… вы помните, каким он мог быть в постели? Он сделал все, чтобы я не могла без него обходиться, и только тогда признался, что женат. Сказал, что давно не любит свою жену и давно с ней не живет. И я всему верила. Потом сказал, что наконец развелся, и отец сделал нам квартиру. Большую квартиру в центре, в которой он живет до сих пор. Первое время все было ничего, а потом я забеременела, и одновременно с этим сняли моего отца. И тогда все кончилось.

Вера замолчала, упорно глядя в какую-то точку на паркете, и Наташа терпеливо ждала, пока та заговорит снова.

— Он бил меня. Бил холодно, со знанием дела: так, чтобы не оставлять следов. Он знал, что я не стану жаловаться. Знал, что я ни за что не захочу его потерять. Требовал, чтобы я избавилась от ребенка. Я отказалась. Он начал подмешивать мне в еду какие-то средства. У меня чуть не случился выкидыш, но я вовремя заметила и вернулась к родителям. Правды я им не сказала, но они и так все поняли. Отец требовал, чтобы мы развелись, но у меня еще сохранялась какая-то надежда. Из-за всего происшедшего у меня очень тяжело проходила беременность, и я умолила отца оставить его в покое хотя бы до родов. Потом родилась Оля: первое время мы с ней почти не вылезали из больниц. Впрочем, ни я, ни она его не интересовали. Свою дочь он так никогда и не видел. А потом… потом вряд ли все это сошло бы ему с рук, если бы не события, начавшиеся в стране: отца отправили в отставку. Потом умерла мама. А еще через некоторое время отец заболел. У него рак. — Она заметила Наташино движение. — Не надо ничего говорить. В конечном счете я справилась с этим. У меня дочь. Я — доктор наук. Я никогда ни в чем не нуждалась. — Она говорила как автомат. — А ваш сын? — Она подняла голову и повернулась к Наташе. — Вы что-то говорили про вашего сына?

Наташа вздрогнула:

— У меня есть подозрение, что мой сын… связался с наркотиками. Я боюсь, что Павловский причастен к этому.

— Как же вы допустили, чтобы он виделся с сыном? Он — страшный человек, он способен на все. То, что вы можете подозревать, — ничто по сравнению с тем, на что он способен. Вам известно, например, что, когда умерла его мать, он даже не пошел на похороны?

— Он говорил мне, что его мать умерла незадолго до нашей встречи…

— Ну так он врал! Он просто бросил свою мать, как бросал всех, кто не был ему нужен. Когда она умерла, его разыскал какой-то человек, дальний родственник, — не помню, кем он ему приходится. И он выгнал его.

Вера немного помолчала.

— Мальчика надо лечить, но, главное, вы должны сделать так, чтобы он не мог видеться с отцом ни при каких обстоятельствах! Наташа, поверьте мне, я знаю, что говорю.

Вера вдруг спохватилась, что говорит слишком громко, и, в ужасе покосившись на дверь, добавила почти шепотом:

— Запишите мой телефон. Если вам будет нужна помощь, звоните.

Наташа не помнила, как вышла из квартиры, как спустилась вниз, как вышла на улицу.

«Значит, пока я была беременна и ждала Сережу, он встречался с Верой и уверял, что любит ее. Она сопротивлялась, не верила ему, и он оставался со мной только потому, что ему некуда было деться. А когда она сдалась, он в ту же секунду ушел, и, если бы в этот момент я лежала и умирала, он все равно бы ушел, ничто не остановило бы его — я помню его лицо. Но почему мне так больно? Почему мне сейчас так больно? Даже тогда, двенадцать лет назад, когда он бросил нас, мне не было так больно, как сейчас. Боже мой, что же это такое? Ведь я его давно не люблю… Я сама во всем виновата… Я не должка была разрешать ему видеться с Сережей. Он всегда был равнодушен к нему, и он, конечно, не нужен ему и сейчас. Ведь свою дочь он не видел ни разу… Ни разу за все эти годы. А сколько лет он не видел собственную мать? Значит… Вера права?»

Она вспомнила сбивчивые Сережины рассказы о первых встречах с отцом, его растерянный взгляд… Он, конечно, многого не понимал, но что-то чувствовал.

Сердце ее болезненно сжалось. «Бедный, бедный мой мальчик! Попросил у него денег, боже мой! Для меня!.. А я…»

Она вспомнила, какое у Павловского было лицо этой ночью, когда они говорили, стоя у подъезда, вспомнила его насмешливый взгляд. «Как видишь, я не ошибся…»

Кровь бросилась ей в голову. Да, он не ошибся: она сдалась, она как всегда сдалась, она слабее его, она всегда была слабее его, но зачем же она сдала своего сына? Нет, нет, не может быть! Этого просто не может быть. Какой бы он ни был, он бы не стал делать наркоманом собственного сына. Никогда она этому не поверит. Просто потому, потому… А собственно, почему нет? Да потому что ему это не нужно! Хотя… Что она может об этом знать? Что она может знать о человеке, который способен бросить свою мать?

Дверь открыла Зинаида Федоровна.

— Наташа, где ты была? Приходил Сережа, обедать не стал, куда-то опять убежал… Что с тобой?

— Куда убежал? Он не сказал — куда?

— Нет. Последнее время он вообще ничего мне не объясняет.

— Зачем же ты его отпустила? Мамочка, — спохватилась Наташа, — прости, я не знаю, что говорю… Я только что была у Веры.

— У Веры? У какой Веры?

— Ты мне сама сегодня о ней рассказала…

— У жены Павловского? Зачем? Что случилось? Зачем тебя к ней понесло?

— Ты была права: он — чудовище.

— Если ты о своем бывшем муже, то — безусловно. Но зачем ты пошла к ней?

— Мама, он связан с наркотиками. Я боюсь, как бы он не втянул в это Сережу.

Зинаида Федоровна схватилась за сердце.

— О Господи!

— Ты только не волнуйся! Сережа вернется, и я все ему расскажу. Они больше не будут встречаться.

— Но объясни же, что произошло.

Наташа, не вдаваясь в подробности, рассказала матери про передачу свертка и конверта, разумеется, умолчав об участии Филиппа в этой истории.

— Что ты собираешься делать? Ты уверена, что Сереже следует об этом знать?

— Да. Только так я смогу уберечь его. Он вернется, и мы поговорим.

Но Сережа не возвращался. Обе женщины блуждали по квартире, не находя себе места, в ожидании мальчика. В какой-то момент, уже под вечер, Наташа собралась пойти заплатить за телефон — на нее давила ужасная тишина, царящая в доме, и было невыносимо видеть лицо матери, на котором читался страх.

Она открыла сумочку и остолбенела: денег не было. Она вытрясла содержимое на кушетку, открыла уже почти пустой чемодан, снова бросилась к сумке в надежде, что произойдет чудо и деньги окажутся на месте. Но чуда не произошло: две тысячи франков, которые оставались у нее от разменянных в Париже долларов, исчезли. Наташа бросилась к матери:

— Мама, Сережа заходил ко мне в комнату?

— Не знаю, я была в кухне. Что случилось?

— У меня из сумки пропали деньги.

— Не может быть!

— Это он.

— Ты с ума сошла! Он не мог…

— Мог, как видишь. У тебя, конечно, ничего нет?

— Господь с тобой! Пенсия только послезавтра…

Снова началось ожидание, еще более страшное, чем предыдущее. Время двигалось медленно, вернее, оно не двигалось вовсе. Теперь они старались успокоить друг друга, говоря, что ничего страшного не произошло, что такие вещи с подростками случаются, что потом из них вырастают прекрасные люди, что Сережа всегда был хорошим мальчиком, с характером, совсем не похожим на характер отца. И чем больше они успокаивали друг друга, тем меньше верили собственным словам.

Наступила ночь. Они прислушивались к каждому шороху на лестнице, к каждому стуку парадной двери, к шуму лифта. Потом в доме все стихло. Наташа вышла на улицу: в переулке, освещенном нитью тусклых фонарей, не было ни души. Когда она вернулась в квартиру, часы пробили два.

Зинаида Федоровна сказала, что нужно разбудить Людмилу Ивановну и попросить разрешения позвонить. Наташа, знавшая, до какой степени ее мать всегда боялась беспокоить других людей, ужаснулась:

— Ты думаешь?..

— Вдруг он попал в больницу? Или в милицию?

Людмила Ивановна оказалась на высоте: она не только разрешила им позвонить, но побежала ставить чайник, заметив, что обе женщины совершенно измучены многочасовым ожиданием.

Наташа трясущимися руками набирала номера милиции, моргов, бюро несчастных случаев. Ей приходилось отвечать на страшные вопросы: «Возраст? Рост? Приметы? Под левой лопаткой? Говорите громче. Как одет? Рубашка или майка? Ждите… Черная? Ждите… — Она ждала: сердце ее в это момент почти не билось. — Нет, не обнаружено».

Они выпили по полчашки чаю, пока Людмила Ивановна успокаивала их, говоря, что Сережа просто «загулял»: «Мальчонке тринадцать лет — чего вы хотите? Побегает-побегает и придет! К юбке-то его не пристегнешь! Чай, вырос!»

Когда они вернулись в квартиру, не поддавшись на уговоры Людмилы Ивановны посидеть еще, Наташа стали уговаривать Зинаиду Федоровну лечь: та была совершенно измучена. Зинаида Федоровна соглашалась, но при условии, что Наташа тоже ляжет и постарается заснуть, хотя обе прекрасно понимали, что заснуть им не придется.

Было уже начало девятого, когда они услышали, что кто-то пытается открыть дверь. Они бросились в коридор: Сережа стоял на пороге квартиры бледный, грязный, избитый и очень злой. Он бросил: «Отстань!» — как только заметил, что мать хочет что-то сказать, и, оттолкнув ее, прошел в комнату. Наташа бросилась за ним.

— Сережа, я не собираюсь тебя ругать, мы просто очень волновались с бабушкой. Где ты был?

— Не твое дело. Отстань.

Сережа, не раздеваясь, лёг на кушетку.

— Зачем ты взял деньги? Тебе что-нибудь нужно? Или ты кому-то должен?

— Ничего я не брал.

— Если тебе что-то нужно, ты мог просто сказать мне об этом. Ты же знаешь, что…

— Что я знаю? Что у нас в доме наконец-то появились деньги? Если — да, то давай.

Наташа потеряла дар речи.

— Что с тобой?..

Сережа дернул плечом и отвернулся к стене.

— Хорошо, я дам тебе денег, только скажи зачем.

— Дашь, тогда и будем говорить.

Наташа не верила своим ушам: все происходящее казалось ей страшным сном, но инстинкт подсказывал ей, что она нащупала верный путь.

— Я обещаю, что дам тебе денег столько, сколько захочешь. Только расскажи мне все.

Сережа молчал.

— С кем ты подрался?

Наташа прикрыла его старым пледом и переглянулась с матерью, которая стояла в дверях.

— Скажи мне, с кем ты подрался? С кем-то из ребят твоего класса? Я их знаю?

— Нет. Дай денег.

— Я же сказала: дам, когда скажешь, что случилось. И даю тебе слово, что не буду тебя ругать. Сережа, пожалуйста!

— А где ты их возьмешь? У тебя больше ничего нет.

Наташа, которая уже начала терять надежду, почувствовала, что еще не все потеряно.

— Ты ошибаешься: пока ты был в школе, я встречалась с твоим отцом. Если скажешь, что с тобой случилось, я тебе дам. Обещаю.

Сережа повернулся и недоверчиво покосился на нее:

— Сколько?

— Сколько тебе нужно?

— Пятьсот рублей.

— Зачем так много?

— На дозу.

— Какую дозу? Где ты хочешь ее купить?

— Это мое дело.

— Нет, Сережа, ты обещал все рассказать. Иначе я не дам. И потом, скажи, куда ты дел деньги, которые были у меня в сумке?

Он опять не ответил. Наташа сидела рядом, затаив дыхание. Прошло несколько минут. Сережа лежал, скрючившись под пледом: ей показалось, что он дрожит.

— Тебе холодно?

И вдруг его прорвало:

— Мне не холодно, не холодно! У меня ломка! Понимаешь, что такое ломка? Это когда нужна доза, а ее нет. Потому что нет денег. Те, что я взял в твоей сумке, у меня отобрали.

— Кто? Кто отобрал?

— Тебе нужны фамилии? Я их не знаю.

— Мне не нужны фамилии. Скажи просто, кто они?

— Никто. Шпана.

— Кто тебе продает это? Отец знает об этом?

— Не знаю. А продает Сверчок.

— Кто это?

— Парень, с которым меня познакомил коллега Дмитрича.

— Какой коллега? Откуда ты его знаешь? И… как он выглядит? — Ее вдруг осенила страшная догадка.

— Никак. Кроме родимого пятна, у него на лице нет ничего особенного.

— Сережа, откуда ты его знаешь?

— Когда я зашел к Дмитричу попросить денег перед твоим отъездом в Париж, он сидел у него. Дмитрич сказал, что это его коллега. И познакомил нас.

— А потом этот «коллега» познакомил тебя со Сверчком?

— Да.

— Как это произошло?

— Когда я уходил, он пошел со мной. В лифте спросил: «Травкой балуешься?» Я сказал, что да.

— А ты… баловался травкой?

— Все балуются травкой. Вся школа.

— И что потом?

— Он спросил, не хочу ли я попробовать что-нибудь другое. Я сказал, что хочу, но у меня нет денег. Тогда он сказал, что, во-первых, деньги у меня есть, потому что Дмитрич только что дал мне триста долларов…

— Двести.

— Нет, он дал триста. Сто я взял себе.

— Зачем? Зачем, если ты только «баловался травкой»?

— Травка тоже стоит денег.

— А до этого? На какие деньги ты покупал ее до этого?

— Дмитрич давал.

— Он знал, на что он тебе дает?

— Знал.

— Когда это началось?

— После Нового года. Он пригласил меня к себе и спросил, курю ли я травку. Я сказал, что да. Тогда он спросил, хочу ли я покурить очень хорошую травку. Я согласился.

— И он дал тебе покурить? У себя дома?

— Ну да.

— Дал покурить травку, а сам? Что он делал сам? — У нее бешено стучало сердце.

— Тоже курил.

— А потом предложил денег?

— Сказал, что когда деньги будут нужны, он даст. Поэтому я и позвонил ему — тогда, перед твоим отъездом.

— А до этого ты брал у него деньги?

— Брал, но мало.

— А этот его коллега? Тогда в лифте он забрал у тебя эти сто долларов?

— Ничего он не взял! Просто сказал, куда прийти.

— И ты пошел?

— Пошел.

— И что?

— Познакомился со Сверчком. И укололся.

— И отдал эти сто долларов?

— Первый раз это ничего не стоит…

— А потом? Сколько раз потом?..

— Еще несколько раз.

— И последний раз… когда?

— Вскоре после твоего отъезда.

— А вчера?

— Вчера? На что я мог купить? У меня отобрали все деньги! Дай, ты обещала.

— Конечно, я дам. Только ты, пожалуйста, чуточку потерпи. Понимаешь, я дала их в долг тете Тане. Я же не знала, что они тебе понадобятся. Она наверняка еще не успела их потратить. Я побегу к ней и заберу их у нее. А ты лежи. Ты обещаешь, что никуда не уйдешь?

— Ты меня обманула?

— Нет, Сережа. Я же не знала, что ты забрал деньги из моей сумки. Если бы знала, я бы не отдала тете Тане то, что дал мне отец. Я сбегаю к ней и принесу.

— Ты дашь, сколько обещала?

— Да. Но ты должен дождаться меня. Хорошо?

Она вышла из комнаты: Зинаида Федоровна стояла за дверью и расширившимися от ужаса глазами смотрела на нее.

— Я все слышала. Что ты хочешь делать?

Наташа громко сказала:

— Мама, я пойду к Тане за деньгами! — и, сделав знак матери, чтобы она шла за ней, увела ее в кухню. Там, стараясь говорить как можно тише, попросила проследить за ним и, сказав, что скоро вернется, вышла из квартиры. Дверь она заперла на нижний замок, которым они почти никогда не пользовались и от которого у Сережи не было ключа.

Наташа собиралась бежать в диспансер, чтобы попросить помощи, любой, какую только сможет получить. Что делают в таких случаях, она не знала. Она не знала, что если бы у нее работал телефон и она позвонила бы туда, ей бы ответили, что единственное, чем можно ей помочь, это отправить мальчика в больницу. И ей бы пришлось согласиться. Согласиться, несмотря на то, что эти места, где лечат наркоманов или душевнобольных, представлялись ей страшными, как преддверия ада.

«Сейчас, сейчас, — бормотала она про себя, — потерпи немного».

Отбежав на несколько десятков метров от подъезда, она увидела, что освобождается подъехавшее к соседнему дому такси. Денег у нее не было, но, так как времени у нее было еще меньше, она бросилась к машине.

— Пожалуйста, вы не могли бы отвезти меня в наркологический диспансер? Это недалеко, на Остоженке, я покажу.

Шофер, молодой парень с круглым добродушным лицом, посмотрел на нее и кивнул. Она села на переднее сиденье и, собравшись с силами, выпалила:

— У меня нет денег. Но я заплачу! — Она быстро сняла с руки часы, которые подарил ей Филипп, и протянула ему. — Пожалуйста, возьмите, они очень дорогие. И подождите меня несколько минут около диспансера. Я быстро вернусь. — Она положила часы рядом с его пачкой сигарет и умоляюще взглянула на него. — Пожалуйста!

Шофер посмотрел на часы, кивнул и повернул ключ зажигания.

— Ладно, поехали…

Когда машина свернула на Гоголевский бульвар, он спросил:

— Заболел, что ли, кто?

— Да. Сын.

— Наркоман, что ли?

Слово больно хлестнуло ее: она заплакала.

— Да вы не плачьте! Их сейчас, знаете, сколько развелось! Не волнуйтесь, вылечат.

Наташа не ответила.

Когда такси остановилось около старого двухэтажного дома с казенной вывеской, она еще раз попросила шофера подождать и, выйдя из машины, бросилась к дверям. В здании было тихо: диспансер только что открылся, и перед окошками регистратуры не было никого. Наташа увидела пожилую женщину, перебирающую карточки.

— Скажите, пожалуйста, нарколог принимает?

— Четвертый кабинет. Ваш адрес?

— Моей карточки у вас нет, я первый раз…

— Где вы живете? В нашем районе?

— Да, — она назвала адрес.

— Паспорт есть? — Наташа открыла сумку, вытащила паспорт и протянула его женщине.

— Можно я пока пойду к врачу? Я очень тороплюсь, у меня сын… — она говорила, с трудом сдерживая слезы.

— Без карточки он вас не примет. Что у вас случилось?

— У меня болен сын…

— Имя? Фамилия? Год рождения?

Старческая рука медленно выводила цифры. Наташа молчала: машина заработала, и остановить или ускорить ее ход было все равно невозможно. Она попыталась собраться с силами перед разговором с врачом.

Когда все было готово, она схватила карточку, побежала на второй этаж и, чуть приоткрыв дверь кабинета, на которой было написано «Левин Аркадий Николаевич. Нарколог», спросила:

— Можно?

Доктор Левин оказался немолодым человеком с усталыми глазами.

— Слушаю вас.

Наташа, с трудом сдерживая волнение, начала сбивчиво рассказывать короткую историю своего сына. Закончив рассказ, она проговорила:

— Пожалуйста, доктор, что можно сделать, чтобы он вышел из этого состояния?

— Мы можем госпитализировать его…

— Нет, пожалуйста, только не это! Вернее… не сейчас. Может быть, можно дать ему что-нибудь, чтобы облегчить его положение? Может быть, вы могли бы посмотреть его?.. Внизу меня ждет такси. А потом… потом мы решим, что делать дальше.

— Будет лучше, если вы положите его в больницу прямо сейчас, пока не поздно. Раз он начал недавно, есть еще шанс спасти его.

— Но не сейчас, пожалуйста, не сейчас…

Она хотела объяснить, что боится больницы, что не хочет предавать Сережу, который ждет ее дома, потому что чувствует себя виноватой в том, что произошло, но волнения последних двух дней и две бессонные ночи дали себя знать — она потеряла сознание.

Придя в себя, она увидела, что лежит на узкой кушетке, покрытой прозрачной клеенкой. Аркадий Николаевич стоял над ней, держа в руках пузырек с нашатырным спиртом.

— Простите… — Наташа попыталась встать.

— Лежите! Разве так можно?

Ни в тоне его, ни в выражении глаз не было ни малейшего раздражения.

— Это я… я во всем виновата.

— Ну-ну-ну, в чем это вы виноваты?

— Во всем.

Она разрыдалась. Старый доктор сел рядом и принялся вытирать ей слезы марлевой салфеткой.

— Сын дома один?

— С бабушкой.

— Ну, хорошо. Вот вам салфетка, высморкайте нос, и раз уж ждет такси, поехали скорей, пока нет больных. И чтоб больше не плакать.

Аркадий Николаевич снял халат, прихватил старый чемоданчик, предупредил в регистратуре, что уходит ненадолго по срочному вызову, и следом за Наташей сел в такси. Уже в машине Наташа сообразила, что ей нечем с ним расплатиться.

— Доктор, вы простите, пожалуйста, я не предупредила — у меня нет денег. Я расплачусь с вами завтра.

— Не имеет значения. Вам сейчас надо думать о другом.

Она посмотрела на него глазами, полными слез: ее всегда трогала и волновала доброта, и сейчас, когда она чувствовала себя виноватой и никому не нужной, всякие проявления человечности были ей особенно дороги.

Когда такси остановилось у подъезда и она повернулась к шоферу, чтобы попросить его еще немного подождать, чтобы отвезти доктора назад, таксист, протянув ей часы, сказал:

— Вы, это, часы-то свои возьмите.

— Нет-нет, это вам… Мы же договорились!

— Не, не надо. Я вас так возил. Если надо, я вашего доктора подожду.

— Спасибо вам…

Наташа порылась в сумке и вытащила брелок в виде Эйфелевой башни, который Филипп подарил ей в день ее рождения.

— Вот, пожалуйста, возьмите на память. Это все, что у меня есть. Спасибо вам еще раз…

Она протянула водителю брелок и пожала ему руку.

Они поднялись в квартиру. Наташа открыла дверь своим ключом. Зинаида Федоровна тихо сказала:

— Сережа спит.

Но он не спал: он лежал, по-прежнему скрючившись под пледом, лицом к стене. Он был очень бледен. Аркадий Николаевич сделал знак Наташе, чтобы она оставила их одних, и сел на кушетку рядом с мальчиком.

Наташа и Зинаида Федоровна, осторожно закрыв дверь, остались ждать в коридоре. Они не разговаривали и старались не смотреть друг на друга: каждая прекрасно знала, о чем думает другая.

Когда Аркадий Николаевич вышел из комнаты, они бросились к нему.

— Он спит. И будет спать еще долго — несколько часов, может быть, до ночи. Когда проснется, дайте ему вот это. — Он протянул Наташе несколько пакетиков. — Дайте два, с теплой водой. Может быть, будет рвота, — не пугайтесь. Колоть умеете?

— Умею.

— Тогда вот, — доктор достал коробочку с ампулами. — Сделаете инъекцию вечером и завтра утром. И не бойтесь: он еще не успел втянуться. Мы его вытащим. — И, неожиданно обратившись к Зинаиде Федоровне, добавил: — А вот вы мне не нравитесь! Вам бы надо принять что-нибудь сердечное и лечь.

Зинаида Федоровна, которой всегда становилось неловко, если кто-то отрывался от своих дел ради нее, извиняющимся тоном сказала, что плохо выглядит из-за бессонной ночи, и в ответ на Наташин беспокойный взгляд махнула рукой. Наташа бросилась провожать Аркадия Николаевича. Когда она вернулась, Зинаида Федоровна сказала, что действительно хочет лечь.

Наташа закрылась в своей комнате и начала обдумывать положение. С Сережей, по крайней мере, на ближайшие несколько часов, все определилось. Аркадий Николаевич обещал, что поможет, и она верила ему. Оставалось разобраться с Павловским.

Она знала, что делать. Решение созрело у нее еще утром, когда вернулся Сережа и когда она узнала от него то, во что еще вчера не хотела верить. Она не успела обдумать никаких подробностей, ни тем более последствий того, что хотела совершить, но решение было принято, и она не собиралась от него отступать. Оставалось сделать последние приготовления.

Во-первых, надо было написать Сереже — на случай, если произойдет что-то непредвиденное: если с ней что-нибудь случится, он должен знать про своего отца все. Только так она может быть уверена, что он никогда больше не захочет его видеть. Она знала, что, наверное, причинит ему боль, но у нее не оставалось выхода.

«Я напишу обо всем, чтобы он знал, что за человек его отец. Напишу, как он ушел от нас. Из-за чего ушел. Напишу про эту историю с наркотиками. Про все, что он сделал со мной. Сережа уже взрослый, он должен понять…»

Она решила, что рассказывать про Филиппа не станет, — она не хотела, чтобы Сережа жалел ее или думал, будто она мстит за себя. История с Филиппом тут ни при чем.

Во-вторых, если с ней действительно что-нибудь случится, а она, хорошо зная своего мужа, не могла не опасаться этого, кто-то, по крайней мере, будет знать, что же произошло, и ее муж не сможет остаться безнаказанным.

И наконец, прежде чем совершить то, что она хотела совершить, ей было необходимо покаяться хоть кому-нибудь, пусть даже и своему тринадцатилетнему сыну, потому что на самом деле она во всем, что произошло, винила только себя. Она достала из ящика стола бумагу и села за письмо.

Когда она закончила, было три. Сережа крепко спал, но Зинаида Федоровна могла проснуться в любую минуту. Наташа не хотела встречаться с ней, потому что боялась, как бы мать не заметила, что с ней происходит что-то необычное, и не начала расспрашивать: мужество могло изменить ей. Она оставила записку на кухонном столе с просьбой не тревожить Сережу, пока он сам не проснется, а письмо в запечатанном конверте положила себе под подушку.

«Если со мной что-то случится, письмо найдут. Если же все будет хорошо, я сама уничтожу его».

Потом она достала с книжной полки прошлогоднюю Сережину тетрадь по литературе, вырвала из нее несколько страниц и положила в свою старую объемистую сумку, на дне которой уже лежало бронзовое отцовское пресс-папье.

Оставалось одно: позвонить Павловскому и договориться с ним о встрече. Она посмотрела на себя в зеркало, попудрила лицо, которое показалось ей чересчур бледным, и вышла из квартиры.

Наташа шла по переулку со странным ощущением — дома, подворотни, старые деревья, которые она знала с детства, казались ей чужими, она не узнавала их. Ей казалось, что она выпала из обычной жизни и существует в каком-то другом измерении, в другом пространстве, где темно, холодно и пусто и где есть только она и ее враг, которого надо уничтожить. Если бы кто-нибудь подошел к ней в эту минуту и заговорил с ней, то есть вытащил бы ее из этого пространства и спросил, верит ли она, что сможет убить своего бывшего мужа, она бы совершенно искренне ответила, что нет. Но никто не мешал ей, никто не пытался вернуть ее к действительности, и она шла вперед, неуклонно приближаясь к цели.

План ее был прост: она позвонит ему и договорится о встрече у него дома. Скажет, что хочет показать ему письмо, которое написал его сын и которое касается его дел. Она попросит его сесть за стол, а сама, стоя чуть позади него, достанет из сумки пресс-папье и, когда он начнет разбирать листки, исписанные Сережиной рукой, ударит его по голове. Ее нисколько не смущало несовершенство этого плана: она знала, что та сила, которая толкала ее вперед, сделает за нее все. Это не была ярость оскорбленной женщины, это была ярость раненого животного, защищающего своего детеныша. И еще ей казалось, что то страшное, что она хочет совершить, не только будет искуплением ее ужасной вины, но и отвратит ее сына от губительного пристрастия.

Выйдя к бульварам, она позвонила из автомата, но телефон не отвечал: было слишком рано. Она купила газету на мелочь, которая оставалась у нее в кошельке, и села на скамейку. Напротив нее старуха в потертом бархатном берете, сюсюкая, кормила голубей. Голуби жадно клевали, а старуха время от времени посматривала на нее, будто приглашая разделить с ней любовь к пернатым, и Наташа думала: «Знала бы она, почему я здесь сижу и чего жду».

Наташа развернула газету. Она почти не понимала того, что читает, но ей нужно было убить несколько часов, остававшихся до появления Павловского, и заставить себя не думать о возможных препятствиях: он мог быть не один, мог по каким-нибудь причинам не прийти вовсе, мог не захотеть с ней встретиться. Надо было быть готовой ко всему, надо было проявить хитрость и, главное, набраться терпения: ждать ей, возможно, придется несколько часов. Но она впервые в жизни чувствовала, что сильнее его. Ей не было страшно.

Просидев на бульваре около часа, снова позвонив и снова безрезультатно, она направилась в сторону Пушкинской площади. Скоро Наташа почувствовала, что начинает уставать, и снова села на скамейку, потому что силы надо было сберечь во что бы то ни стало.

Так прошло несколько часов. Наконец, в очередной раз войдя в автомат и набрав номер, она услышала его голос.

— Могу я сейчас к тебе зайти? — спросила она, сдерживая дрожь.

— Зачем?

— Нам надо поговорить.

— О чем? — в его тоне, как всегда, послышалась насмешка, и Наташа отчетливо представила себе, как в этот момент у него слегка изогнулась правая бровь.

— О твоем сыне.

Он немного помолчал.

— Ну давай. Только не сейчас — минут через сорок. — И повесил трубку.

Она вздрогнула от обиды и тут же усмехнулась про себя: «Я собираюсь его убить и при этом обижаюсь на то, что он заставляет меня ждать и не воспринимает разговор о своем сыне как что-то важное».

Она села на скамейку и почувствовала, что у нее дрожат руки. «Проклятая слабость! Если я не возьму себя в руки, у меня не хватит сил. А если я не сделаю этого сегодня, то не сделаю никогда. А он не должен жить, не должен, не должен! Сейчас я встану и пойду. Сейчас. Сейчас».

Теперь, однако, время бежало быстрее. Час, который оставался до встречи, прошел почти незаметно. Когда Наташа вошла в подъезд, на часах было начало девятого: она хотела быть уверенной, что он один и ждет ее. Она поднялась на лифте и позвонила. Никто не открывал. Она позвонила еще раз, потом еще, но в квартире было по-прежнему тихо.

«Неужели он обманул меня?»

Оставаться здесь дольше было нельзя: ее могли заметить. В отчаянии она стукнула кулаком в дверь, и вдруг ей показалось, что дверь слегка подалась. Она снова надавила на нее: дверь приоткрылась. Наташа шагнула в квартиру и, едва переступив порог, увидела своего мужа, лежащего на полу полутемной прихожей в луже крови.

Она в ужасе смотрела на распростертое перед ней тело, тело человека, которого она так хорошо знала, и не могла отдать себе отчет в том, что происходит. Она даже поймала себя на том, что не совсем понимает, что это сделала не она, а кто-то другой. И только в тот момент, когда лифт, стоявший на ее этаже, лязгнув, покатил вниз, она вздрогнула и пришла в себя. И только сейчас почувствовала страх.

Надо бежать. Бежать, пока кто-нибудь не увидел ее здесь. А если ее уже видели? Если кто-то из соседней квартиры видел ее в глазок, ведь она простояла здесь довольно долго? Или увидит ее в тот момент, когда она будет выходить? Все равно. Надо бежать, чтобы не пришлось объяснять, для чего она сюда приходила. А для чего? Что она здесь делает? Ах, да! Но ведь об этом никто не знает… Никому и в голову не придет, что она…

И только сейчас до нее дошел весь ужас того, что она собиралась совершить. «Господи, я сошла с ума… Чего я испугалась? Ведь это не я. И неужели я действительно собиралась это сделать? Неужели я смогла бы?..»

Она выбежала из квартиры, чтобы позвать на помощь. «Вдруг он еще жив?..» — мелькнуло у нее в голове, но в это время внизу кто-то с грохотом захлопнул дверь лифта. Она почувствовала, что от страха у нее слабеют колени. «Вдруг это сюда?» Она бросилась на лестницу и, старясь ступать как можно тише, побежала вниз. В висках у нее стучало. Сейчас, сейчас, еще немного… Лифт медленно и тяжело поднимался вверх.

Она чувствовала такую слабость, что ей пришлось всем телом навалиться на тяжелую входную дверь, чтобы открыть ее и выйти из подъезда. Сейчас она должна взять себя в руки и идти медленно и спокойно. Медленнее. «Еще медленнее. Чего она так испугалась? Даже если ее и видели, ей нечего бояться. Все кончилось. Все позади. Его больше нет, он больше не появится в ее жизни. Больше не причинит вреда ее сыну. И никому другому. Сейчас она немного придет в себя и позвонит в милицию. Скажет, что испугалась и поэтому не сделала этого сразу. Скажет, что он связан с наркотиками, ведь совершенно ясно, что это убийство не случайно.

Она вспомнила его „коллегу“, с которым встречалась в Шереметьевском аэропорту и который предлагал наркотики ее сыну. Про него она тоже все расскажет. Если судьбе было угодно избавить ее от совершения этого страшного греха, то, значит, она обязана теперь рассказать все, что знает об этих людях. Даже если она сама при этом чем-нибудь рискует.

И вдруг до нее дошло, что убийство произошло, пока она сидела на скамейке, что в семь часов, когда она наконец дозвонилась до него, он был еще жив. А в квартиру она вошла в самом начале девятого. Значит, убийца вышел оттуда незадолго до ее прихода. Может быть, даже за пять минут. Или… или он все еще там. Услышал, как она звонит в дверь, и спрятался. Ждал, пока она уйдет. Где-нибудь в темноте, в углу.

Ей опять стало страшно. „Так нельзя. Надо успокоиться. Никого там не было: в квартире было абсолютно тихо. Так или иначе, теперь уже все позади. Все позади. Все кончилось. И это сделала не я“.

Она чувствовала невероятное облегчение и в то же время страшную усталость: она еле держалась на ногах. „Надо взять себя в руки. Надо спешить. Вдруг Сережа уже проснулся? Сумеет ли мама справиться с ним одна?“

Она дошла до троллейбусной остановки, и, как только троллейбус подошел, поднялась по ступенькам и без сил свалилась на сиденье. Она даже не могла обдумать все происшедшее: она ощущала такой упадок сил, что на несколько секунд задремала прямо в троллейбусе. Когда она очнулась, ей показалось, что прошло много времени и что она проехала свою остановку. Она даже не сразу поняла, где находится. Однако эти несколько секунд забытья придали ей немного сил. Выйдя из троллейбуса, она бегом бросилась к дому.

Войдя в квартиру, она через открытую дверь увидела Сережу, который спокойно спал на своей постели. Она подошла ближе, и ей показалось, что у него вздрагивают ресницы.

— Ты спишь? — спросила она тихо, и мальчик, открыв глаза, бросился к ней на шею.

— Мамочка, прости меня… Я больше никогда… Прости меня, прости.

Наташа прижала его к себе и поцеловала.

— Успокойся, все хорошо, успокойся, — повторяла она и вдруг расплакалась сама. Расплакалась от облегчения. Ее мальчик опять с ней. Они опять любят друг друга. Они больше никогда не расстанутся, что бы ни случилось.

Сережа, все еще плача, то прижимался к ней, то всматривался ей в глаза, а она гладила его волосы и повторяла:

— Все хорошо, все будет хорошо…

Она дала Сереже лекарство, которое оставил Аркадий Николаевич, и отправилась на кухню, чтобы прокипятить шприц и заодно приготовить что-нибудь поесть: она вдруг почувствовала, что ужасно голодна. Она разогрела вчерашний суп, достала тарелки и пошла к матери. Зинаида Федоровна спала. Наташа тихонько прикрыла за собой дверь, вернулась в кухню и налила суп Сереже и себе.

Однако есть ей пришлось в одиночестве, так как Сережа снова заснул. Впрочем, она и сама несколько переоценила свои возможности: есть она почти не могла. Проглотив пару ложек, она вдруг почувствовала, что хочет побыть одна, может быть, пройтись по улицам, может быть, даже зайти к Вере и рассказать о том, что произошло.

Наташа сделала Сереже укол, от которого тот даже не проснулся, она взяла плащ, вышла из дома и направилась в сторону Староконюшенного переулка.

На сей раз в подъезде дежурила сестра Людмилы Ивановны, которая ее хорошо знала. Она готова была пропустить Наташу, но та попросила разрешения позвонить, так как было уже около половины одиннадцатого, и она боялась беспокоить Веру без предварительного звонка.

Когда Наташа вышла из лифта, Вера уже ждала ее на площадке. Она попросила ее говорить тише, потому что спит отец, и провела в комнату, в которой Наташа уже была накануне. Вера показалась ей то ли усталой, то ли встревоженной. Она спросила:

— У вас все в порядке?

— Более или менее. А у вас?

Наташа помедлила.

— Не знаю даже, что сказать. Сегодня вечером убили Павловского.

— Что? — Вера вздрогнула и побледнела. — Откуда вы знаете?

Наташа помедлила.

— Дело в том…

— Ну? Говорите же!

— Я там была.

— Вы меня пугаете! Что значит — „была“?

— Нет, — усмехнулась Наташа, — я его не убивала. Я чуть не стала свидетелем.

— О Господи! — пробормотала Вера и в изнеможении опустилась на стул. — Как это случилось?

Наташа, все еще не решаясь, посмотрела Вере в глаза.

— Вера, я…

— Господи, да не тяните же!

— Я хотела убить его.

Вера дико посмотрела на нее.

— Я не шучу, — продолжала Наташа. — Я действительно пошла к нему, чтобы… Вы меня осуждаете?

Вера мрачно усмехнулась:

— Я бы сама убила его, если б могла!

— А я бы смогла. — Наташа упрямо сжала губы и с вызовом посмотрела на нее. — Я бы убила, но мне повезло — кто-то постарался вместо меня.

— Как это произошло?

— Мы договорились о встрече по телефону. Он попросил прийти через час. Он еще был живой и здоровый… Когда я пришла, дверь была не заперта. Я вошла, а он… он лежал на полу, в прихожей… в луже крови.

Вера смотрела на нее расширившимися от ужаса глазами.

— Вас кто-нибудь видел?

— Нет. Не знаю.

— Наташа, вспомни. Там кто-нибудь был? На лестнице, в подъезде?

— Нет. Но на площадке есть еще одна квартира… Меня могли видеть в глазок.

— В котором часу это было?

— В начале девятого.

— Боже мой…

— Знаете, Вера, вы были правы…

— В чем? Только, знаешь, давай на „ты“. Не против?

— Конечно, нет! — воскликнула Наташа, внезапно почувствовав облегчение. — Как хорошо, что я к тебе пришла! Ведь мне больше некому об этом рассказать… Ты была права, говоря, что он… В общем, он действительно чудовище. Это он начал приучать Сережу к наркотикам.

— Откуда ты знаешь?

— Он сам рассказал мне об этом.

У Веры потемнели глаза.

— Значит, он получил то, что заслужил…

— Как ты думаешь, я должна позвонить в милицию?

— Зачем?!

— Чтобы сказать…

— Хочешь, чтобы тебя обвинили в убийстве?

— Но…

— Прошу тебя, не делай этого! Да и какой в этом смысл? Помочь ты им все равно не сможешь! Ведь ты никого не видела? — Вера пристально посмотрела ей в глаза.

— Да нет же!

— Вот видишь! Какой же смысл подставлять себя под удар? Тебе придется объяснить им, как ты там оказалась. И что ты скажешь? Надеюсь, ты не станешь откровенничать с ними, как со мной?

— Но ведь я могу быть свидетелем…

— Свидетелем чего?!

— Того, что это случилось между семью и восемью часами…

— Не будь наивной! Они прекрасно установят это сами.

— Ты думаешь?

— Уверена, — вздохнула Вера. — Лучше пойдем, я сварю тебе кофе. Или ты хочешь что-нибудь выпить?

— Не знаю… Уже, наверное, поздно?..

— Ничего, пойдем. Потом я провожу тебя домой. Только обещай, что никому ничего не скажешь.

— Как ты думаешь, кто это сделал?

Вера усмехнулась.

— Ну, судя по тому, что нам с тобой известны по крайней мере двое желающих, можно предположить, что их найдется еще немало…

— Думаешь, это сделала женщина?.. А мне кажется, его убил кто-то из своих. Кто-то, с кем он занимался наркобизнесом.

— Может, ты и права. Теперь понимаешь, что тебе нельзя в это лезть? Обещаешь?

— Обещаю. Какой странный сегодня день…

Когда Наташа вышла от Веры, была уже ночь. Наташа медленно шла по переулкам, вспоминая события сегодняшнего дня. „Вера права, — говорила она себе. — Ни в какую милицию мне идти нельзя. Я не могу рисковать собой, не имею права — на мне мама и Сережа. В конце концов, я ни в чем не виновата. Он сам выбрал себе судьбу“.

Она понимала, что должна собрать все свое мужество, чтобы жить дальше: ответственность за Сережу и за мать полностью лежит на ней. Она не имеет права распускаться, не имеет права думать о себе. Она должна как можно скорее забыть все, что с ней произошло, забыть Париж, забыть всю эту жалкую историю с Филиппом, перестать себя изводить. Теперь она должна думать о своем сыне: кроме нее, у Сережи никого нет. Они оба многое пережили за эти дни, и хотя опыт у каждого был свой, они любили и нуждались друг в друге. Главное, что она не совершила этого ужасного преступления: чудо спасло ее.