Черное платье

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Наступил август, и Париж опустел. Даже в кафе поубавилось посетителей, и только вечерами, после захода солнца, когда немного спадала жара, на террасах собирались люди и, сидя за столиками перед запотевшей бутылкой "Перье" или "Эвиан", лениво перелистывали вечерние газеты или смотрели на разомлевших от жары немногочисленных прохожих. И только туристов было по-прежнему много: группами или поодиночке, с камерами или фотоаппаратами в руках, они без устали носились по городу в поисках впечатлений, не обращая внимания на жару.

Филипп перешел по Новому мосту на Левый берег и устроился на террасе маленького кафе, откуда хорошо была видна набережная Сены. Глядя на запертые лавки букинистов, он вспомнил, как они с Наташей ходили здесь в первых числах мая, рассматривая довоенные журналы. Как давно это было! Он не видел ее три месяца, три месяца не знал, где она и что с ней, — Наташа исчезла. В течение первых недель после возвращения из Москвы он каждый день ждал ее звонка дома или на работе, так как оставил ей номера всех своих телефонов. Но она молчала. Тогда он сам позвонил Людмиле Ивановне, но та только подтвердила, что ни Наташа, ни ее мать в старом доме больше не появлялись и что ей по-прежнему ничего не известно об их местонахождении. И тогда он почти перестал ждать.

То есть он по-прежнему думал о ней, но, возвращаясь домой, уже не бежал к телефонному аппарату, чтобы прослушать записи, оставленные на автоответчике: он знал, что не найдет там того, чего ждет. Работа поглощала все его время, и он торчал в опустевшем-Париже, один, циркулируя между домом, где, настежь раскрыв окна, проводил ночь, и издательством, где его ждал новый проект, над которым, несмотря на жару и давно наступивший сезон отпусков, работал он сам и несколько его сотрудников-энтузиастов. И когда наступил август, он понял, что не поедет в Москву. "Значит, есть какие-то причины, по которым она не хочет меня видеть".

Когда чувство обиды начинало брать в его душе верх, он старался представить себе какие-то обстоятельства, которые могли бы помешать ей поинтересоваться тем, есть ли от него письма или звонки, ведь для этого ей нужно было лишь позвонить или зайти в свою старую квартиру. Или к соседке. Но как ни старался, он не мог представить себе таких обстоятельств. "Ее мать поправилась, сын лечится. И даже если с ним до сих пор что-то не так, не может быть, чтобы она не могла хотя бы позвонить. Значит, она не хочет".

Тем не менее в одну из суббот он все-таки зашел еще раз на рю де ля Тур, в дом, где она жила у своей подруги. Зашел с цветами и коробкой конфет, надеясь на сей раз победить принципиальность дежурной, которая, всплеснув руками и покраснев до корней волос, принимая его дары, сказала, что Лену Кораблеву, которую он разыскивает, она, конечно, прекрасно знает, но Лена, к сожалению, уехала в Москву, так как закончилась ее командировка. "Что же вы сразу не сказали, что это Кораблева?" — кисло улыбнулась она. Филипп подавил желание задушить ее прямо на месте и, не сказав ни слова, вышел на улицу.

Первый человек, которого увидела Наташа, придя в себя, была Лена Кораблева: сидя на корточках около Наташиной кровати, она укладывала в тумбочку какие-то пакеты. Заметив, что Наташа открыла глаза, она сказала:

— Ну, слава Богу, наконец-то! Как ты себя чувствуешь?

Наташа удивленно оглядела большую палату на несколько человек, где она лежала у окна, и тихо спросила:

— Что со мной? Как я тут оказалась?

Лена наклонилась к ней и поцеловала:

— Не волнуйся, сейчас уже все хорошо. Представляешь, прилетаю позавчера в Москву, звоню тебе и вдруг слышу голос Виктора. Что, говорю, вы делаете у моей подруги? А он мне: живу, говорит. Представляешь? Что я должна была думать? Я ведь звонила ему месяц назад из Парижа сказать — что я скоро приеду и чтобы он подыскивал себе квартиру. И он мне ничего не сказал. И вдруг — на тебе. Я сперва даже обрадовалась: подумала, что ты с ним… Ну, не буду, не буду, — торопливо добавила Лена, заметив, что Наташа поморщилась. — Так вот, он мне все и рассказал — и про маму, и про Сережу, и про квартиру. Представляю, каково тебе пришлось… С квартирой ты, конечно, поторопилась, надо было попросить у кого-нибудь в долг, у того же Виктора, например, а я бы приехала и дала тебе денег на Сережу. А ты мне даже не позвонила! Ладно, лежи спокойно, я все понимаю, ты торопилась, но нельзя же совершать такие необдуманные поступки. Но ничего, все образуется. Поправишься, отвезу тебя домой. Отвезу сама, если успею растаможить машину. А я, представляешь, сто раз звонила тебе из Парижа: никто не подходит. Думаю, что стряслось? Виктор сказал, что у тебя телефон не работал, а я там с ума сходила. Наташка, ты бледная, тебе надо в себя прийти. Вот вернется Сережка, и поедем к моим старикам в деревню, на все лето. Там, конечно, тесно, но это же лучше, чем сидеть в Москве? Сегодня, слава Богу, наконец-то тепло. Говорят, в Москве был очень холодный июнь? Тебе дадут отпуск за свой счет? Ну, не плачь, я что-то не то сказала? Теперь тебе плакать нельзя, надо думать о ребенке. Сережка когда вернется?

— Недели через две.

— Вот и прекрасно. Тебе надо за это время поправиться. Хочешь, я поживу у тебя? Или, может быть, сразу отвезти тебя к моим старикам? Мама будет очень рада, ты же знаешь. А потом вместе съездим встретить Сережку. Или у тебя другие планы? Дома у тебя все в порядке, я все убрала. Ключи у меня. Дверь починили.

— Какую дверь?

— Здрасте… А как я, по-твоему, к тебе вошла? Я же говорю: позвонила тебе на Сивцев Вражек, подходит Виктор, рассказывает, что произошло, говорит, что ты осталась дома одна в жутком состоянии и никого не хочешь видеть, что телефона у тебя нет и так далее. Ну, я взяла у него адрес и помчалась к тебе. Звоню в дверь — тишина. А я чувствую, понимаешь, чувствую, что ты дома. Ну, думаю, или спит, или совсем плохо. Звоню, кричу тебе через дверь — толку никакого. Ну я и пошла за слесарем. Слесарь ни в какую: не буду открывать — и все. Я ему такое устроила!.. Позвала соседей, чтоб сви-детелями были, паспорт показала, сказала, что если ты там умрешь, то виноват будет он, ну и, конечно, сунула ему. Врываюсь в квартиру, а ты на диване, без сознания, в крови… Вызвала "скорую". Наташка, Наташка!. Ты представляешь, что бы было, если бы я не приехала и не заставила этого идиота взломать дверь? Умереть ты, может быть, и не умерла, а вот ребенка бы точно потеряла. Разве так можно?

— Какого ребенка? — голос у Наташи был слабый, какой-то надтреснутый.

— Как какого? Твоего!

— Какого ребенка? О чем ты говоришь? — Наташа попыталась приподнять голову.

— Господи, твоего ребенка, которого ты ждешь… — Лена разинула рот. — Наташка, подожди, ты что, ничего не знала? У тебя уже почти двухмесячная беременность. К тому же ты, наверное, простудилась на кладбище. Врач сказал, что у тебя чуть не случился выкидыш, вероятно, из-за пережитого стресса. Так бывает… Но как ты могла об этом не знать? Наташка, что с тобой, тебе плохо? О Господи… Сейчас позову сестру.

Наташа открыла глаза:

— Не надо… Со мной все в порядке.

— На вот, выпей воды.

Наташа отстранила протянутый ей стакан и отвернулась.

— Наташка, ты прости меня, я такая дура. Но я была уверена, что ты знаешь. Как же ты… как же ты могла не заметить?

— Со мной было что-то не то, но я не придала этому значения. Я была уверена, что это из-за того, что… — у нее задрожали губы. — Столько всего случилось за это время…

— Да знаю, знаю, молчи. А твой француз, он, значит, тоже ни о чем не догадывается?

Наташа, не поворачивая головы, раздельно сказала:

— Нет больше никакого француза.

— То есть как это — нет? Он приезжал в Москву или не приезжал? Вы что, поссорились?

— Нет.

— Тогда что?

Наташа повернула голову и посмотрела на подругу:

— Потом поговорим.

— Что значит — потом? Я вовсе не собираюсь тебя доставать, но ведь надо же что-то решать с ре… с твоей беременностью? Ты уверена, что не наделаешь очередных глупостей?

— Уверена. Прости… я хочу побыть одна. Не сердись…

— Хорошо, я пойду. Да ладно, Господи, я не обижаюсь. Я же представляю, каково тебе сейчас. Вот ты никогда меня не слушаешь, а я ведь тебе говорила! Ладно, ладно, не буду. Но имей в виду, у тебя есть сын. И сейчас он нуждается в тебе как никогда. Хочешь, я поговорю с врачом? У тебя ведь уже большой срок… Все, все, ухожу. Тогда завтра я приду, и мы все решим: раз уж ты все равно оказалась в больнице, надо этим воспользоваться.

— Ты кому-нибудь говорила об этом?

— Нет, конечно, кому я могла сказать?

— И не говори.

— Господи, конечно, я никому не скажу, не волнуйся. Все, Наташка, до завтра. Я тут тебе оставила поесть, в тумбочке — сок, фрукты, еще кое-что. Пока.

Лена поцеловала подругу, сняла халат и вышла из палаты.

"Ребенок… У меня будет ребенок… Его ребенок. Господи, прости меня. Я проклинала тебя за то, что ты забрал маму, я отреклась от тебя, а ты подарил мне ребенка от человека, которого я люблю, который был моей последней любовью. Благодарю тебя, Господи. Значит, так было нужно, значит, ты простил меня…"

Ни на минуту у нее не возникло сомнения, оставлять или не оставлять ребенка. Конечно, она его оставит, что бы ни говорила Ленка или кто-то еще. Разве может быть иначе? И разве может иметь значение то, что она одна? Конечно, нет. Ведь она любила Филиппа. И почему — любила, она и сейчас его любит. Она любит того Филиппа, которого помнит, а другого, того, кем он оказался, она не знает и не хочет знать. Значит, она простила его? Простила или не простила, дело не в этом. Дело в том, что она не хочет жить с этим ужасом в душе. И как хорошо, что она обо всем узнала после того, как рассталась с ним, что между ними не было объяснений, упреков, слез, что им не пришлось смотреть друг на друга злыми глазами. Она будет помнить его таким, каким он был с ней там, в Париже. Он подарил ей несколько дней счастья. И каким бы он ни был, эти несколько дней он любил ее или делал вид, что любил, неважно — все равно она была счастлива. Теперь она знает, что никогда больше не увидит его, но это неважно… Все это совершенно неважно, потому что теперь она не одна.

Она лежала на продавленной больничной койке, закрывшись одеялом с проштампованным пододеяльником, и считала, сколько времени осталось до рождения ребенка. "В начале февраля. Да, в начале февраля у меня родится девочка, и я назову ее Зиной". И на ее худом и бледном лице появилась едва заметная дрожащая Улыбка.

Лена Кораблева, возвращаясь домой, думала: "Бедная Наташка, что с ней стало! За эти два месяца она постарела на десять лет. Представляю, что ей пришлось пережить и с мамой, и с Сережкой… И квартиру, Господи, какую квартиру потеряла, в самом центре… А этот мерзавец, француз: разыскать бы его да и дать в морду. Что ж там у них произошло? Забыла сказать ей, что деньги ее я привезла, они ей сейчас очень пригодятся, ведь теперь надо Сережку поднимать, а то пропадет парень. Ничего, сделает аборт, выйдет из больницы, отвезу их на дачу, она там быстро про все забудет… А с Виктором у нее явно что-то есть. Я еще перед отъездом заметила, что он на нее посматривает, а тут, судя по всему, он помогал ей с похоронами и с Сережкой. Значит, они встречались. Ну и слава Богу, может, из этого что-нибудь и получится…"

— Наташка, ты с ума сошла! — они сидели в больничном коридоре недалеко от Наташиной палаты. — Я понимаю, тебе пришлось много чего пережить за это время, но ведь не совсем же ты потеряла разум? Или ты чего-то не договариваешь?

— Например?

— Может быть, у тебя намечается роман с Виктором?

— Конечно, нет.

— Почему — конечно? Чем он плох?

— Он всем хорош, кроме одного — я его не люблю.

— А он тебя?

— Не знаю. Он мне о своих чувствах не рассказывал.

— Брось, пожалуйста! Можно подумать, ты без слов не понимаешь такие вещи. Как получилось, что он занимался твоими делами все это время?

— Случайно. Сережа пропал в тот день, когда мы должны были встретиться из-за квартплаты. Можешь себе представить, в каком я была состоянии… Он спросил, в чем дело, и я ему все рассказала. Все равно, помочь мне было некому, а он, надо отдать ему должное, и Сережу помог разыскать, и с квартирой помог, и с переездом, и потом, когда умерла мама…

— И ты хочешь после этого сказать, что не знаешь, как он к тебе относится? Неужели ты думаешь, что он стал бы со всем этим возиться, если бы не был в тебя влюблен по уши? На благотворителя он не похож.

— Может быть, не знаю. Вернее, мне не хочется об этом говорить.

Ленка всплеснула руками:

— Ах ты, Боже мой, ей не хочется! А воспитывать ребенка одной тебе хочется? Такой мужик! Богатый, хозяйственный, не пьет. Ну, может быть, звезд с неба не хватает, зато надежный и, кажется, добрый. Не то что некоторые.

— Ты забываешь одну маленькую деталь — я его не люблю. И потом, почему ты так уверена, что он захочет на мне жениться с двумя детьми?

— Если любит, захочет. Знаешь, вот ты сейчас немножко придешь в себя, и мы устроим посиделки. У меня. Потанцуем, выпьем немножко, посидим, а? Наверняка он как-то проявится. Или, еще лучше, поедем в деревню к моим старикам и возьмем его с собой. Там природа, купанье, прогулки под луной… Там ты его, тепленького, и возьмешь…

Наташа рассмеялась:

— Ленка, Ленка! Ты неисправима.

— Ты мне зубы не заговаривай. Говори, согласна?

— Не знаю. Сейчас я не могу даже думать об этом.

— А тебе не надо ни о чем думать — я сама все сделаю, ты только скажи! Да, Наташка, забыла тебя спросить: это правда, что мне сказал Виктор про твоего бывшего? Его действительно убили?

— Правда, — Наташе не хотелось об этом говорить.

— Ну, после всех его проделок, о которых ты рассказала, это не удивительно. Раз он занимался такими вещами, — она покачала головой, — мне его даже не жалко. Какой ужас!.. Сережка знает?

— Пока нет.

— Бедный мальчик, много же ему предстоит узнать…

Наташа опустила голову и ничего не ответила.

Сережа приехал в середине июля. Он очень изменился: его лицо лишилось признаков детскости, которые Наташа так любила в нем и которых он сам всегда стеснялся, говоря, что похож на девчонку. Исчез румянец, исчезла пухлость щек. Изменилось выражение глаз. Она находила в нем что-то страдальческое, замкнутое, закрытое. Что-то такое, что известно только ему и о чем не говорят. Никому. У него изменился голос. Он почти не улыбался, и в движениях его рук, в походке, появилось что-то взрослое, мужское. Узнав о смерти бабушки, он не заплакал и ничего не сказал, только плотно сжал губы. Ей предстояло сообщить ему о ребенке, которого она ждала, и впервые в жизни она почувствовала перед ним страх: она совершенно не представляла, как он к этому отнесется. И когда на следующий день после его приезда они возвращались с кладбища и Наташа, собравшись с духом, сказала ему: "Сережа, я должна тебе сообщить одну важную вещь, — и добавила, робко взглянув ему в глаза: — У меня будет ребенок", — он нахмурился и спросил:

— От Виктора?

Наташа растерялась:

— Нет… Почему от Виктора?

— Нет? — обрадовался Сережа. — Правда, нет?

— Конечно, нет…

— И ты не собираешься за него замуж?

— Вовсе нет, с чего ты взял? Я вообще не собираюсь замуж.

— Классно! А то я уж подумал, что… Мам, это хорошо, что будет ребенок, правда! Ведь мы остались вдвоем… А теперь нас опять будет трое. Ты не волнуйся — я сам буду его отцом.

Еще через два дня Виктор отвез Лену и Наташу с Сережей к Лениным родителям, у которых был крошечный домик в Тверской области, в двухстах километрах от Москвы. Старики проводили лето вдвоем и целыми днями копались в огороде, что вызывало страшное негодование их единственной дочери.

— Боже мой! Вместо того чтобы жить в свое удовольствие, дышать воздухом и купаться (недалеко от дома действительно был довольно большой и чистый водоем), они торчат в этом огороде кверху задницами. Как будто эту дурацкую морковь нельзя купить на рынке!

Старики на ее брюзжание, к счастью, внимания не обращали, и все с удовольствием поглощали приготовленные Лениной матерью, Лидией Михайловной, Роскошные салаты из выращенных на собственных грядках овощей. Сережу поили парным молоком, за которым ходили к тете Дусе, жившей на другом конце деревни. Сереже нравилось смотреть, как она, подоив корову, широкой пенящейся струей переливает молоко через марлю в другое ведро. Руки у нее были коричневые от загара с синими прожилками и узловатыми суставами от тяжелой работы. Она же продавала им яйца, творог и сметану.

С утра Наташа с Сережей принимали посильное участие в прополке грядок, а потом уходили на целый день на пруд, чтобы "не мешаться", а иногда, если удавалось встать пораньше, все вместе, с Леной и стариками, ходили в "дальний" лес, километрах в шести, за грибами. Несмотря на довольно сухое лето, грибов было много, и, вернувшись домой, Наташа устраивалась на маленькой скамейке перед домом и счищала Сережиным перочинным ножом с липких шляпок сосновые иголки.

Вечерами ходили гулять по дороге, ведущей в соседнюю деревню. Дорога была пыльная и твердая. Они шли, обмахиваясь стеблями лебеды, и над их головами, в розоватом вечернем воздухе, покачивались комариные столбы. Когда навстречу им попадалось возвращавшееся в деревню стадо, Лена, боявшаяся коров, начинала визжать от ужаса, а Сережа протягивал руку и гладил нагретую солнцем рыжую шкуру, от которой пахло травой и парным молоком.

Сережа начал поправляться — на его щеках сквозь загар стал проступать румянец. Однажды, во время вечерней прогулки, когда они вдвоем стояли на пригорке, глядя, как садится солнце, Наташа сказала:

— Сережа, ты мне до сих пор так и не рассказал, что с тобой случилось, когда ты ушел из школы, и что было в клинике у Нуразбаева. Если тебе не хочется об этом вспоминать, можешь не говорить, но… как тебе кажется, тебе там помогли?

— Можешь не бояться, — перебил Сережа, нахмурившись, — я больше никогда не буду колоться. Никогда, понимаешь? Ты мне веришь?

— Верю. И, знаешь, я тоже хочу сказать тебе одну вещь. Когда я была в Париже, я познакомилась там с одним человеком. И мы… у нас…

— Я понимаю.

— Так вот, это его ребенок.

Сережа сделал движение.

— Ты не должен о нем плохо думать! Так случилось, что мы не можем быть вместе. Он в этом не виноват. А про ребенка он просто ничего не знает. И я сама не хочу сообщать ему о нем, потому что это все равно ни к чему не приведет, а только все осложнит. Ты меня понимаешь?

Она взглянула на Сережу — он был явно смущен. Он не знал, как вести с матерью этот "взрослый" разговор, не знал, как он мог одобрять или не одобрять ее поступки в столь деликатной сфере. Он не знал, рассказывать ей о том, что с ним произошло и что еще может произойти, или нет. Он боялся, что она испугается, а ей сейчас пугаться нельзя. Он рассчитывал все сделать самостоятельно, но, пока его не было в Москве, все так переменилось — квартира продана, мама ждет ребенка, а еще этот Виктор, который, непонятно почему, ведет себя у них в доме, как хозяин. Правда, мама говорила, что он им очень помог, но все равно — он ему противен, и ничего с этим не поделаешь… Может быть, это потому, что он только прикидывается добрым, а на самом деле?..

Ничего, думал Сережа, пока они в деревне, ему ничего не угрожает. Здесь они его не найдут. А когда они с мамой вернутся в Москву, он что-нибудь придумает. Или посоветуется с Денисом, которому, пока они были в клинике, он все рассказал. Время еще есть. Да и в Москве он теперь живет по другому адресу. Им придется сперва его найти, а на это уйдет время. А может быть, вообще все давно обошлось? Может, они нашли то, что искали, и теперь оставят его в покое? Ведь главное, это то, что никто, кроме него, не знает про маму, не знает, что это она убила отца. Какой он молодец, что сказал тогда менту, будто она весь день была дома вместе с ним. А теперь прошло столько времени, что никто ни о чем не догадается. Потому что он, Сережа, никогда и никому об этом не скажет.

А Наташа, обняв сына за плечи, думала: "Так будет лучше. Я не могла не сказать ему, кто отец ребенка — он должен знать. Но я не хочу, чтобы он думал о нем как о враге. Чтобы считал его виноватым… А он виноват? Он действительно виноват? Ведь я ничего толком не знаю о том, что произошло. Может быть, мне все это показалось? Может быть, я что-то неправильно поняла? — И тут же спустилась с небес на землю. — Нет, видимо, Ленка все-таки права — я неизлечимая идиотка. Если бы это было так, он бы уже давно меня разыскал. Если он не мог дозвониться, пока не работал телефон, дозвонился бы потом. Или приехал. Виктор бы объяснил ему, где меня найти. А раз Виктор ничего не сказал, значит, Филипп и не пытался это сделать. Надо перестать думать об этом, иначе я сойду с ума…"

В одну из суббот, часов в одиннадцать, когда они все вместе собрались на пруд, приехал Виктор. Сережа, увидев его, нахмурился и ушел в дом, едва кивнув. Лена, очень довольная его приездом, что-то восклицала по поводу привезенных им многочисленных пакетов с провизией и шампанским, а Наташа, стоя на ступеньках крыльца, молча и неловко улыбалась. Виктор как всегда вел себя по-хозяйски — вручал Лене пакеты, объяснял, что убрать в холодильник, а что оставить на столе, и при этом все время украдкой поглядывал на Наташу. Потом сказал, что не хочет ломать ничьих планов, и предложил идти купаться вместе. Сережа, многозначительно глядя на мать, сказал, что у него болит голова, и идти отказался наотрез, и когда Наташа, сняв с веревки полотенце, собралась вместе со всеми, прошептал, дернув ее за рукав:

— Мам, не ходи! Давай останемся дома.

— Сережа, я бы осталась, — проговорила она, — но это неудобно, как ты не понимаешь? И тебе нужно было бы пойти с нами — ты же хотел купаться?

Но Сережа остался. По дороге Виктор посвящал Лену в тайны евроремонта. Временами до Наташи доносились совершенно непонятные ей слова — стеклопакет, ламинат, компакт… Она щурилась, стараясь защититься от бившего в глаза полуденного солнца, и думала, что напрасно не осталась дома. Когда они подошли к пруду, она сказала, что купаться не будет, и, пока Лена с Виктором брызгали друг на друга водой, оглашая окрестности хохотом и дикими криками, сидела на пляже, устроившись как можно дальше от громкоговорителя, из которого неслась попсовая музыка, и наблюдала за маленькими детьми, игравшими на песке.

Поплескавшись у берега, Виктор поплыл на середину пруда, а Лена, не умевшая плавать, вылезла из воды и, постелив полотенце, легла возле нее.

— Сейчас немного позагораем и домой, обедать. Хорошо! — Она перевернулась на живот и подозрительно взглянула на подругу: — Слушай, Наталья, а что это ты не купаешься?

— Так, не хочется…

— Ты хоть со мной-то дурака не валяй! "Не хочется!" Тоже мне! До его приезда тебе, кажется, хотелось, а?

И почему это Сережа не пошел с нами?

— Сережа его не любит.

— Почему?

— Не знаю. Мы с ним никогда об этом не говорим.

— Так ты объясни ему, что значит воспитывать ребенка без отца, может быть, он поймет, что нельзя быть таким эгоистом! Ты куда?

— В тень. Очень жарко.

Разговоры о Викторе ее утомляли. Что она могла сказать? Что не любит его? Но до сих пор никто и не спрашивал ее ни о какой любви — Виктор ни разу не заговорил с ней о чувствах. А если заговорит? Что она будет делать? "Когда заговорит, тогда и подумаю", — сердилась на себя Наташа, которая не купалась только потому, что не хотела, чтобы Виктор смотрел на нее.

— Что-то ты не договариваешь, Герасим, — сказала Ленка, вставая и перетаскивая свое полотенце в тень следом за Наташей. — Что-то ты темнишь… Скажи честно, он тебе хоть немного нравится?

— Не знаю.

— Как можно это не знать? И вообще, ты собираешься устраивать свою жизнь?

Наташа молчала.

— Сколько раз я знакомила тебя с мужчинами! — воскликнула Лена. — А ты?

За несколько лет, прошедших после развода, ее подруги, отчасти жалея ее, отчасти из природной склонности к сватовству, действительно много раз пытались устроить ее судьбу.

— Не понимаю, какого рожна тебе надо? — возмущалась Татьяна Котова с ее работы, безуспешно пытаясь подсунуть ей очередного кандидата. — Нормальный мужик!

Наташа отмалчивалась. Она хотела не просто мужчину, не просто мужа. Она хотела встретить человека, посмотреть ему в глаза и в ту же секунду понять, что жизнь без него невозможна.

— Так бывает только в романах, — заявляла Татьяна. — Пока ты будешь ждать своего "прынца", тебе стукнет сорок, и тогда на тебя не посмотрит даже Петр Степаныч из хозяйственного отдела. Ну, что скажешь?

Что она могла сказать? Когда был муж, она любила его так, что ей казалось, отними его судьба, она не сможет дышать. А когда он ушел, дышать она, может, и не перестала, но если бы можно было одним усилием воли заставить себя умереть, она бы сделала это усилие, не колеблясь ни минуты, — несмотря даже на мать и на ребенка. И только потом, со временем, стала понемногу оттаивать, переключаясь на любовь к близким. Но все другое — трепотня с подругами, посиделки, танцы, оценивающие взгляды мужчин, их ухаживания, провожания домой, банальные разговоры — все это казалось ей скучным и пошлым.

"Вам красного, белого?" — спрашивал ее какой-нибудь Игорь Михайлович или Олег Петрович, приглашенный к Ленке на день рождения, заглядывая ей в глаза и под столом пытаясь прижаться коленом к ее ноге. Пить ей не хотелось, но, чтобы отвязаться, она отвечала: "Все равно!" Он наваливался на нее, пыхтел, качал головой, говорил: "Как это — все равно? Нет уж, вы скажите!"

Прикосновение его ноги было неприятно, отодвинуться — неловко. "Немного белого, совсем чуть-чуть", — говорила она, делая вид, что хочет дотянуться до блюда с фаршированными помидорами, и привставала, чтобы отделаться от назойливой конечности, но через пять минут все начиналось снова. "Мне надо позвонить", — бормотала она, вылезая из-за стола и, спиной ощущая его похотливый взгляд, выбиралась в темную прихожую, заваленную чужими пальто, портфелями и дамскими сапогами. "Откуда только Ленка берет столько народу?" — удивлялась Наташа, вытаскивая из-под груды чужой одежды свое дутое пальтецо, купленное в позапрошлом году на вещевом рынке в Лужниках, и спасалась бегством. Поздно ночью раздавался звонок, и Ленка усталым голосом рассказывала, как хорошо они посидели, и обиженно спрашивала, почему она так рано ушла.

— А я? — лениво отозвалась Наташа.

— Брось, пожалуйста! Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

— "Хороша я, хороша, да плохо одета… Никто замуж не берет девушку за это…"

— Да ну тебя! — с досадой бросила Лена и отвернулась. Из динамика неслось: "Ты ж мене пидманула, ты ж мене подвела-а, ты ж меня, молодого, с ума-разума свела!"

Вечером они сидели за столом на маленькой терраске. Была уже середина августа, и нежно-голубые краски неба на горизонте быстро сменялись фиолетово-розовыми. В траве стрекотали кузнечики, а со стороны леса время от времени доносился протяжный птичий крик.

— Что это за птица? — спросила Наташа.

Лена пожала плечами.

— Понятия не имею!

— Как странно она кричит, будто плачет…

— Может, это выпь?

— По-моему, выпь живет на болотах.

— Так тут полно болот! Потому и комарья столько. Зачем она тебе?

— Кто, птица? Не знаю, ни за чем… Почему-то эти звуки вызывают у меня чувство тревоги…

Виктор налил женщинам шампанское, а себе и Лениному отцу водки и спросил Сережу:

— Ну что, молодежь, выпьешь с нами?

— Я не буду пить, — буркнул Сережа и с ненавистью посмотрел на него.

— Ух, какой ты грозный! Ну, не будешь, так не будешь, — Виктор поставил бутылку на стол. — Хорошо-то как, а? Так бы и сидел, не вставал… Всё, решил: в будущем году буду строиться. Куплю землю километрах в ста пятидесяти и поставлю хороший сруб. Ну что, выпьем? — Он опрокидывал рюмку в рот, закусывал зеленым луком и смотрел на Наташу.

— Сруб — это, конечно, хорошо, — отвечала Ленка, — но сто пятьдесят километров — слишком далеко. Лучше купить хорошую дачку где-нибудь поближе к Москве, а то не наездишься…

— Можно и поближе, — соглашался он. — Только не дачку, а настоящий дом, зимний, в два этажа, с гаражом. — И опять косился на Наташу.

Когда старики ушли в дом, Лена сказала:

— Сережка, тебе спать не пора? Смотри, завтра все грибы проспишь.

— Не просплю, — сердито буркнул Сережа и уходить явно не собирался.

Они посидели еще немного, и Лена опять взялась за свое:

— Пошли, дружок, я тебе водички согрею — зубки почистишь и ножки помоешь.

Сережа посмотрел на мать:

— Мне уйти?

Наташа кивнула:

— Иди, Сережа. Я скоро приду.

Он встал и, не глядя на нее, вернулся в дом.

Наташа начала собирать посуду.

— Ну, нам тоже пора…

Виктор, не сводя с нее глаз, молча курил, и она различала в темноте вспыхивавший кончик его сигареты.

— Оставь ты эти тарелки, посиди. Может, тебе холодно?

— Нет, все в порядке.

— Ты, я смотрю, и не выпила ничего. Что так? — голос у него дрожал.

— Не знаю, не хочется.

"Какого черта, неужели я боюсь сказать ему правду? И неужели я действительно чего-то от него жду?" — пронеслось у нее в голове, и Наташа, разозлившись на себя, резко встала.

— Все, пора. Спать хочется, и комары кусают.

Наташа прихватила стопку тарелок и вышла из-за стола.

На следующий день, когда Виктор уехал, Лена спросила:

— Ну что?

Наташа пожала плечами:

— Ничего.

— Опять ничего? Ничего не сказал? Или ты сама не дала ему такой возможности? Я тебя знаю.

— А чего, собственно, ты ждала?

— Не валяй дурака: я же вижу — он сходит по тебе с ума. Ты замечаешь, как он на тебя смотрит?

— Да. При этом мне почему-то хочется спрятаться.

— Наташка, я тебя не понимаю! Честно говоря, и не хочу понимать. Если он тебе так не нравится, зачем ты его приручала?

Наташа вздохнула:

— Я не приручала, так получилось. Я же тебе рассказывала… Он помог с Сережей. Если бы не он…

— Вот видишь!

— Ты хочешь сказать, что человека можно полюбить из благодарности? Из одной только благодарности?

— Господи, "полюбить, не полюбить", разве об этом речь? Речь о том, что у тебя будет ребенок, и ты опять будешь растить его без отца?

— Что же я могу поделать?

— Но ведь ты позволила ему принимать участие в твоих делах, потом, уже после Сережи. Почему бы тебе не продолжить в том же духе?

— Ты права, я сама виновата, но что теперь делать? Я почему-то постоянно испытываю в его присутствии чувство неловкости, но как от этого избавиться — не знаю… Что касается ребенка, то одного я уже вырастила, справлюсь и со вторым.

— А на что, на какие шиши? С работы ты ушла, потому что не хочешь, чтобы они знали о твоей беременности. А если бы даже не ушла, все равно прокормить вас троих эта твоя работа все равно бы не смогла. Как ты будешь жить? Ты даже работать не сможешь — кто будет сидеть с малышом?

— У меня осталось немного квартирных денег, а дальше посмотрим. И давай прекратим этот разговор.

— Давай. Только обещай, что подумаешь, прежде чем ему отказать.

— Да он еще ни о чем меня не просил! — рассмеялась Наташа.

— Ну, за этим дело не станет, вот увидишь! Так обещаешь?

Наташа пожала плечами.

— Если тебе так хочется… Только, по-моему, он этого никогда не сделает.

Наташа ошибалась, и ей очень скоро предстояло в этом убедиться.

Лето подходило к концу, и в двадцатых числах августа они вернулись в Москву. Надо было устроить Сережу в школу, потому что возвращаться в старую он не хотел, да и Наташа, которая после переезда страшно тосковала по родным местам, вдруг поняла, что ей гораздо лучше быть там, где ее никто не знает. Теперь, когда не было Зинаиды Федоровны, ей было бы тяжело видеть их старый дом, где прошла вся ее жизнь, и встречать знакомых. Беременность ее еще почти не была заметна, но через несколько недель, когда уже ничего нельзя будет скрыть, ей пришлось бы объясняться с каждым, кто захочет поговорить с ней об этом: "Наташа, вы в приятном ожидании, я не ошибаюсь?" или: "Наташа, неужели? Я так рада за вас!" И дело было не в том, что она стыдилась своего положения — больше всего на свете она боялась, что ее будут жалеть. Даже Лену Кораблеву она видела теперь довольно редко. Вернувшись из деревни, та начала работать, и времени на Наташу у нее почти не оставалось. Пару раз к ним заезжал Аркадий Николаевич. Он играл с Сережей в шахматы, и Наташа поила их чаем. И только Виктор по-прежнему регулярно приходил к ним в дом.

Была уже вторая половина сентября, когда, заглянув к ней, как обычно, в субботу, Виктор сказал:

— Завтра мы с тобой идем в ресторан. И никаких отговорок — у меня день рождения. Посидим, потанцуем, а то все дома да дома. О’кей?

Деваться было некуда, и она согласилась.

— В чем мне пойти? — спросила она Лену, которая зашла к ней на следующий день.

— Надень черное платье.

— То самое? Нет.

— Почему? Ты в нем потрясающе выглядишь. Наташка, я понимаю, о чем ты думаешь, но нельзя же жить одним прошлым! Ты не можешь, ты просто не имеешь права оставаться одна! Уверяю тебя, все устроится, все будет хорошо. Что с тобой? — Она подошла к Наташе. — Ну прости меня, не плачь, у тебя будут красные глаза. — Лена протянула ей платок. — Ну вот, молодец… Можно подумать, тебя ведут на заклание. Давай, одевайся, а то опоздаешь.

И Наташа первый раз после возвращения из Парижа надела черное платье. Лена оглядела ее фигуру:

— Ну-ка, покрутись! Потрясающе! И почти ничего не заметно. Теперь попудрись, а то на тебя смотреть страшно. И подкрась губы. Вот так. Наташка, помяни мое слово — сегодня он расколется. Любой бы мужик на его месте… Все, молчу, молчу. И ухожу. Уже без четверти семь, он сейчас придет.

Ресторан, в который Виктор пригласил Наташу, посещали новые русские. В вестибюле, в огромном аквариуме, над извивающимися в подсвеченной воде актиниями, похожими на гигантские живые хризантемы, плавали маленькие разноцветные рыбки.

Они устроились около огромной пальмы: ее растопыренные лапы нависали над их столом. В противоположном углу играл небольшой оркестр, под звуки которого несколько пар топтались на круглой площадке в центре зала.

— Потанцуем? — предложил Виктор.

Танцевали молча. Наташа через его плечо смотрела то на оркестр, то на официантов, пробегавших по залу с подносами в руках, то на танцующие пары, а Виктор, прижимая ее к себе, жарко дышал ей в ухо.

— Ты опять не пьешь? — спросил Виктор, обиженно взглянув на ее бокал. — Это такое вино, обалдеешь! Хоть попробуй!

"Я должна ему сказать. Сейчас. Прямо сейчас".

— Я предупреждала, что не пью.

— Выпей хоть немного. Попробуй. Ты такого вина никогда не пила.

Наташа сделала один глоток — вино действительно было очень вкусное, и она вспомнила, как в Париже, когда они с Филиппом первый раз были в ресторане, он спрашивал ее, что она будет пить, и она никак не могла втолковать ему, что ничего не понимает в винах, и он ужасно смеялся…

— Ну как? — спросил Виктор, заметив, что она улыбается.

— Очень вкусно, — сказала Наташа, и ее улыбка погасла.

Потом они танцевали еще и еще. Он все крепче прижимал ее к себе, а она закрывала глаза, пытаясь хотя бы на мгновение представить, что танцует с Филиппом. И вдруг он сказал:

— Наташа, выходи за меня, а? Выходи, ей-богу!

"Вот и дождалась. Почему я до сих пор не сказала ему, что жду ребенка? Разве я могу сейчас сказать ему об этом? Что же делать? Просто отказать, ничего не объясняя? Прийти с ним в ресторан и… Боже, разве я теперь обязана выходить за него замуж? Конечно, нет. Я свободный человек… да, совершенно свободный, что бы ни говорила Ленка… Или все-таки она права? И действительно ли я так не хочу этого?.. Я давно должна была все ему рассказать… Должна? Почему — должна? Если я ему нужна, то… Нет, не то, не то, Боже мой…"

Все это вихрем пронеслось у нее в голове. Слегка отстранившись от него и посмотрев ему в глаза, Наташа сказала:

— Виктор…

— Я уже сорок три года Виктор. Ты скажи: да или нет?

— Виктор, пожалуйста… Я… я сейчас ничего не могу сказать. Нет, не перебивай. Мне и так нелегко. Я очень благодарна тебе за все, что ты для меня сделал. Не перебивай, прошу тебя… Но… дать тебе ответ сейчас я не могу…

— Почему?

— Потому что все это очень неожиданно. И потом, ты сам знаешь, что за последнее время столько всего произошло… Я сейчас просто не готова говорить об этом. Подожди немного.

— Сколько?

— Не знаю, хотя бы несколько дней.

— Ладно, валяй, — он был обижен. — Но имей в виду, завтра я уезжаю в Волгоград по делам. Вернусь через десять дней, и тогда ты дашь мне ответ. Лады?

Когда они вернулись к столику, говорить было уже не о чем. Виктор выглядел обиженным и не скрывал этого, а Наташе хотелось одного — поскорее уйти. Гардеробщик, подобострастно изогнувшись, подал ей плащ и, получив от Виктора чаевые, приподнял форменную фуражку. Когда они подошли к машине, Наташа сказала:

— Знаешь, не нужно меня провожать — я, пожалуй, пройдусь. Спасибо тебе и… не обижайся, хорошо? — она улыбнулась.

— Да я не обижаюсь, чего там. Но только помни: как вернусь — приду за ответом. Так что ты подумай.

"Вот и дождалась, — думала Наташа по дороге к метро. — И что я теперь буду делать? И почему я так боюсь сказать ему "нет"?.. Я не боюсь, мне неловко. Мне просто неловко. И мне не хочется его обижать. В конце концов, я стольким обязана ему. Если бы не он, Сережа мог бы погибнуть. Он помог с квартирой, помог с похоронами. Он сделал для меня то, чего не сделал бы никто. Наверное, он действительно меня любит. За что же я буду его обижать?.. Что значит "обижать"? Не выходить же мне за него замуж только потому, что я испытываю к нему чувство благодарности? Или я вру самой себе?

Или на самом деле я бы хотела выйти за него, но просто не знаю, как сказать ему о ребенке? Гордость не позволяет? Боже мой, какая гадость… Все это не так. А как? На самом деле, я не знаю, как поступить. Может быть, надо просто честно сказать ему, что у меня будет ребенок, что если он готов жениться на женщине с двумя детьми, то… А я, я сама, готова к этому? Я же не люблю его. Ну и что? Я же знаю теперь, что бывает, когда выходишь замуж за того, кого любишь. Дело не в этом: тогда мне просто не повезло… Да, мне не повезло. Два раза. Может, Ленка права? Может, она права, когда говорит, что надо выходить замуж не за того, кого любишь, а кто надежен, кто не подведет? И как, действительно, мы будем жить? Сережа хочет подрабатывать, но это же безумие, ему надо учиться… А денег нам хватит совсем ненадолго. И что потом?.. Потом как-нибудь, с Божьей помощью, проживем. Жили же как-то до сих пор. К тому же Сережа его не любит. Не любит или ревнует? Все равно, разве я могу выйти замуж за Виктора, если Сережа этого не хочет? Я с ним поговорю, сегодня же. Я должна понять, что он имеет против него. Может быть, не надо было рассказывать ему про развод? Может быть, он теперь просто боится? А я сама? Неужели я могу выйти за него замуж? Неужели это возможно? Я же его не люблю, не люблю, не люблю…"

Она спустилась в метро и, выйдя на платформу, увидела пожилую пару, выходящую из вагона. В мужчине, одетом в светлый полотняный костюм и панаму, она узнала профессора Меретинского, который когда-то на ее факультете читал теорию литературы.

— Здравствуйте, Леонид Евгеньевич, — сказала Наташа. — Здравствуйте, — добавила она, поклонившись старушке.

— Здравствуйте, — Меретинский приподнял панаму и галантно поклонился. — Позвольте… э-э…. — профессор поднял указательный палец, — позвольте… Лиеви-на… э-э…

— Наташа Лиевина.

— Да-да, Наташа Лиевина. Совершенно верно. Я помню, как вы отвечали мне… э-э… жанровые системы. И получили "отлично", я не ошибаюсь? Это было э-э… в 1981 году и вы тогда были… в интересном положении, не правда ли?

— Да, Леонид Евгеньевич, у вас прекрасная память.

— И что же: у вас сын, дочь?

— Сын.

— Вот как! Молодой человек. Ну что же… прекрасно, прекрасно. И ему уже, стало быть, э-э…

— Тринадцать лет, — подсказала Наташа.

— Тринадцать, — профессор помолчал, задумчиво глядя куда-то вдаль. — Что ж, прекрасный возраст, прекрасный возраст… А что же вы, Наташа Лиевина, пригодилось ли вам в жизни знание жанровых систем?

— Боюсь, что нет, профессор: толку из меня не вышло, — улыбнулась Наташа и немного рассказала о своей работе в институтской библиотеке. И вдруг подумала: "Что, если я спрошу его?.."

Она собралась с духом и выпалила:

— Скажите, Леонид Евгеньевич, вы случайно не знакомы с Филиппом Левеком?

Меретинский переспросил:

— Филипп… как вы сказали?

— Филипп Левек.

— Ах, да! Филипп Левек… Да, с Филиппом Левеком я знаком. Очень приятный молодой человек! — Меретинский, которому перевалило за восемьдесят, всех мужчин моложе пятидесяти, именовал "молодыми людьми". — Мы не так давно познакомились… э-э… позвольте, в апреле, у Николая Константиныча, на юбилее, ты помнишь, Маша? — Он повернулся к жене.

— Конечно, помню! Он так заразительно смеялся, когда ты рассказал эту историю про Достоевского и Огарева, — сказала старушка.

— Да-да! Ха-ха-ха! — Оба рассмеялись при приятном воспоминании. — Так вы тоже знакомы с Филиппом Левеком? — профессор опять обратился к Наташе.

— Да, мы познакомились, случайно…

— Ведь он, кажется, русского происхождения? — спросил Меретинский.

— Его бабушка была русской.

— Да-да, совершенно верно, он что-то рассказывал в этом роде. Он прекрасно говорит по-русски… Ну что же, Наташа Лиевина, будьте здоровы! — профессор приподнял панаму и улыбнулся.

— До свидания, всего хорошего! — Наташа покивала профессору и его супруге и побежала к поезду.

"Осторожно, двери закрываются! — произнес механический голос. — Следующая станция — "Охотный Ряд"". За окнами вагона замелькал перрон, пассажиры, потом поезд, громыхая по рельсам, въехал в тоннель, а Наташа все стояла, машинально держась за поручень, и повторяла про себя: "Так вы тоже знакомы с Филиппом Левеком?" Да, она знакома с Филиппом Левеком. Скоро будет уже пять месяцев, как она с ним знакома.

"Пять месяцев… Боже мой… Как давно я не видела его… Что же это было? Я решила, что он лгал мне. Почему, почему? Как это все произошло? Сейчас я вспомню. Вспомню. Я обернулась и увидела, как он говорит с этим человеком, там, в аэропорту, и решила, что… Почему я так решила? Ведь он мог заговорить с ним случайно? Или нарочно, если видел, как этот тип что-то передал мне? Как же это тогда не пришло мне в голову? Нет, нет, надо вспомнить, почему я была так уверена, что он замешан в этой истории. Прежде всего, он взял у меня деньги и сказал, что я не должна везти их через границу. И был прав: если бы у меня их нашли, я бы, наверное, была уже где-нибудь далеко, потому что вместе с деньгами у меня наверняка нашли бы и конверт, а что там было — неизвестно… И потом, он же сказал тогда, что мне надо вначале выяснить, что это за деньги, и, если с ними окажется все в порядке, он привезет их в Москву. Значит, дело не в этом. Что было дальше? Дальше я вспомнила, что он все время был рядом со мной, начиная с Шереметьева. Сперва в очереди на регистрацию багажа, потом в самолете. Могло это быть простым совпадением? Конечно, могло. А потом? Потом, когда мы прилетели, он достал сверху мой багаж, в том числе и пакет со свертком, и подал мне. И в этом тоже нет ничего особенного, потому что французы всегда очень вежливы. Потом, он наверняка был где-то рядом, когда я получала эти деньги, но это тоже ничего не доказывает: мало ли почему он мог оказаться рядом в этот момент? И все? Нет, не все. Когда он провожал меня, он не дошел со мной до конца, и я решила, что он сделал это специально, чтобы тот человек мог спокойно подойти ко мне. На самом деле это все могло быть не так. Нет, не надо торопиться. Почему я сейчас решила, что ошибалась, что он ни в чем не виноват? Потому что он действительно знаком с профессором Меретинским? А тогда? Тогда я говорила себе, что про профессора Ме-ретинского он все выдумал, потому что мой бывший муж научил его этому, зная, что я всегда восхищалась им. Для чего? Чтобы "войти в доверие", как говорят мошенники? Значит, я ошибалась. А мой бывший муж, когда мы встретились с ним ночью в день моего приезда, сказал… как же он сказал? Он спросил, чем я недовольна, ведь я получила деньги? Да, да, он спросил именно так. Почему же я… что я ему сказала? Я помню, я не ответила ему "из гордости", я решила, что это насмешка! Что он все знает про Филиппа и смеется надо мной. А сейчас? Сейчас мне это насмешкой уже не кажется? Если бы он знал, что деньги у меня кто-то забрал, он бы не стал спрашивать, я уверена: он был подлецом совсем иного склада… И зачем было давать мне деньги, чтобы потом отобрать? Почему же тогда я не понимала всего этого? Какое затмение на меня нашло? Стоп, стоп, не рано ли я радуюсь? Предположим, что все происшедшее было сплошной чередой случайностей и совпадений, предположим, что Филипп действительно никакого отношения к этой истории не имеет, а я просто сошла с ума. Почему же тогда он не разыскал меня? Да, вначале не работал телефон, а он не работал до самого переезда, но потом? Он же мог позвонить потом? Позвонить и поговорить с Виктором? Наконец, он собирался через месяц после нашей встречи быть в Москве. Мог же он предположить, что у меня действительно не работает телефон? Ведь он не оставил мне ни адреса, ни телефона, то есть он знал, что я сама не могу с ним связаться? Или он позвонил несколько раз, а потом ему это надоело? Что я могу знать о его чувствах? Разве можно когда-нибудь быть уверенной в чувствах другого человека? Мне казалось, что он любит меня, но на самом деле что я могу об этом знать? У меня ведь есть кое-какой опыт, я знаю, как это бывает… А что, если он звонил и действительно говорил с Виктором, а Виктор из ревности… Ерунда! Нет, не может быть. Да и откуда бы Виктор мог догадаться, какое отношение ко мне имеет Филипп? Вряд ли Филипп стал бы что-нибудь рассказывать постороннему человеку. Все равно, надо у него спросить. Может, он просто забыл мне сказать, не придав этому звонку значения?"

Выйдя из метро, Наташа медленно шла вдоль трамвайных путей по направлению к дому. Было уже совсем темно, и ветер, не сильный и еще довольно теплый, гнал по асфальту сухие листья. "Никогда мне не узнать, что произошло. Никогда". Наташа понимала, что даже если Филипп и звонил, то теперь все равно уже поздно. У нее не было ни адреса, ни телефона, да и не стала бы она сама искать его. И только одна мысль не давала ей покоя: почему она не встретила профессора Меретинского раньше? Ей не было бы так страшно тяжело все это время, она бы не чувствовала себя такой униженной, никому не нужной. Она вспомнила, как летела из Парижа, какую страшную ночь провела дома в день приезда и все, что случилось потом… Она сама, сама во всем виновата, ведь все могло сложиться по-другому! Когда Виктор придет, она спросит его, конечно, но… ах, Господи, ведь он придет совсем по-другому поводу, он придет за ответом. Ну что ж, теперь она знает, что ему сказать.

Прошло несколько дней, и как-то утром, когда Сережа ушел в школу, Наташа решила съездить в свой старый дом в Сивцевом Вражке, повидать Людмилу Ивановну. "Когда родится ребенок, мне будет не до визитов, — подумала она. — Да и Виктора я сегодня не встречу, он еще наверняка не приехал".

Через полтора часа она уже выходила из поезда на станции "Кропоткинская".

— Здравствуйте, тетя Люда, — сказала Наташа, когда Людмила Ивановна открыла ей дверь..

— Ах, Господи, Наташа! Входи, входи скорей! Куда ж ты пропала?

— Пропала, тетя Люда, так получилось…

— "Получилось", — передразнила Людмила Ивановна. — Что ж хорошего, что получилось? Вешай свой плащ сюда, — она показала на прибитый к дверному косяку крючок. — Тебя тут разыскивали-разыскивали, а мне и сказать-то нечего: куда делась, куда пропала?

— Кто разыскивал?

— Да приходил такой, интересный, француз, что ли…

Наташа почувствовала, как у нее слабеют колени.

— Когда, тетя Люда?

— Да, Господи, когда… Недели две-три как вы переехали, точно не помню…

— И что вы ему сказали?

— Что сказала, да то и сказала: мол, переехали, квартиру продали и переехали. Уж он убивался, бедный! Говорит, звоню, звоню, никто не подходит, вот сам и приехал. А я ему: телефон-то, говорю, у них не работал. Ну и рассказала ему: говорю, так, мол, и так, мать у ней заболела и сынок тоже, а почему квартиру продали и куда переехали — не знаю. Ты бы хоть позвонила, сказала, что да как, или Зина бы позвонила, если тебе некогда….

— Тетя Люда, разве вы не знаете? — спросила Наташа и добавила совсем тихо: — Мама ведь умерла.

— Ой, Господи, ты что говоришь-то? — Людмила Ивановна перекрестилась. — Откуда ж мне знать, что ты? Когда?

— Двадцать первого июня. Разве Виктор вам не сказал?

— Упокой, Господи, ее душу… — Она опять перекрестилась. — Никто ничего не сказал… Какой Виктор?

— Который живет в нашей квартире…

— Не сказал, ничего не сказал. Я его и видела-то всего один раз.

— Я просила вам передать, думала, вы, может быть, захотите прийти проститься…

— Ах, Господи, да как же это? Конечно, пришла бы, а как же? Сколько лет рядом прожили… Ах, Господи, как же так? Упокой, Господи, ее душу… Какая она хорошая была женщина, ты бы знала! Что, сердце прихватило?

— Да, тетя Люда, сердце.

— Ну, хоть она не страдала… Мне Зина-то сколько раз говорила: только бы умереть сразу, не болеть, а то уж больно обузой быть не хочется. Вот Бог и дал. Ах ты, Господи… вот в чем дело-то… А я смотрю, не позвонит никто, не зайдет, не скажет. Ну, думаю, пропали. Ты сама-то как? Тебе теперь без матери…

— Да, тетя Люда, — Наташа сделала усилие, чтобы не расплакаться. — Вы-то сами как живете? Не болеете?

— Да в мои годы жаловаться-то грешно: жива, да и ладно. Тут поболит — пройдет, там поболит — пройдет. Ничего, я не жалуюсь.

— Слава Богу, что не болеете… Он мне никакой записки не оставил?

— Записки? Ах, Господи, да что ж это я? Оставил, оставил, погоди, — Людмила Ивановна бросилась к комоду, бормоча на ходу: — Памяти-то совсем не стало, что ты будешь делать! Вот, — она достала сложенные листки. — Что оставил, все сохранила. И ему сказала: пишите, мол, все передам. На вот, бери.

Наташа взяла письмо, рука ее дрожала. Она развернула листочки и, когда начала читать, ей показалось, что она слышит его голос: "Любимая, я приехал… твой телефон… старая дама, твоя соседка… буду ждать…" Слова мелькали у нее перед глазами, и от волнения она не могла связать их в единое целое, но одно было ясно — он не забыл, не предал ее. Она принялась перечитывать письмо. Да, она была несправедлива к нему: он не мог дозвониться и приехал, и искал ее, и не мог найти. "Je t’ai cherchée, mon amour, mais je ne t’ai pas trouvée"[11],— вспомнились ей строчки из любимого когда-то в юности стихотворения Превера. Но почему как-то странно обрывается последняя фраза? Наверное, тетя Люда дала ей не все?

— Тетя Люда, посмотрите, пожалуйста, нет ли еще листочков? Здесь не все, должен быть конец.

— Не все, говоришь? Не знаю, что было — все дала. Вот, смотри, — она снова выдвинула ящик комода, достала жестяную коробку, в которой хранила письмо, и открыла ее. — Вот! Что было, то дала. А больше у меня ничего нету.

— Тут не хватает листочка — видите, слово обрывается… а должен быть телефон или адрес.

— Что ты будешь делать? — разволновалась Людмила Ивановна. — Наташа, вот говорю тебе как есть: он мне это письмо дал, я его на стол, вот сюда, — она показала, — положила. Я это вот как сейчас помню. Еще жилец-то новый приходил, выключатель мне починил. Вот здесь и сидел. И письмо вот тут под вазочкой лежало. А как ушел, так я это письмо в комод-то и спрятала. И с тех пор я его и не видела даже, письмо-то это. Мне оно зачем? Я положила, сохранила, все, как он просил. А телефон там должен быть: он мне еще говорит, я, мол, телефон и адрес тут записал. Так что как только позвонит, так вы ей сразу письмо-то и отдайте. Я все помню, вот как вчера. И как сидел тут, чай пил со мной. Я его чай-то позвала пить, а к чаю у меня варенье прошлогоднее, которое еще Катя варила, из своего крыжовника. Ну, я ему и говорю, что, мол, чай-то не с чем пить. А уж он потом вернулся и целую сумку мне принес: и хлеб, и пастилу разную, и конфет, и шоколад… — Людмила Ивановна засмеялась, — я его и не ем-то, шоколад этот. И еще, говорит, в июле приеду. Да, в июле. Обязательно, говорит, приеду. Я ему: приезжайте, они небось к июлю-то объявятся. А оно вон как вышло. Не знаю, почему не приехал. А еще деньги дал, — вспомнила Людмила Ивановна. — Только вот не пойму, что за деньги? Я их понесла в этот, пункт, как его, а они говорят: мы, бабуля, такие деньги не меняем, мы только доллары. Идите, говорят, в банк. Так что не пойму, что за деньги такие! — Она опять открыла комод, достала пятисотфранковую бумажку, оставленную ей Филиппом, и протянула Наташе.

— Это французские деньги, тетя Люда, их вам в сберкассе обязательно поменяют. Вы за них получите около двух тысяч.

— Да что ты? Вот спасибо… А ты что же, уходить собралась?

— Да, тетя Люда, пойду.

— Куда ж ты собралась-то так рано, не успела прийти и уже уходишь. Ты как живешь-то? Поправилась ты, что ли, не пойму… — Она оглядела Наташину фигуру.

— Нет, тетя Люда, я жду ребенка.

— Да что ты? Вот радость-то… А я смотрю, вроде ты располнела. Да как же ты, замуж, что ли, выходишь?

— Нет, тетя Люда, не выхожу. Я пойду, хорошо? Мне пора.

— Да ты постой, как же ты?.. Ах, Господи, ты ребенка-то от него, что ли, ждешь? От француза этого?

Наташа кивнула, ее душили слезы.

— Да как же ты… — суетилась Людмила Ивановна, — так и пойдешь?

— Да, пойду. Спасибо вам.

— Чего спасибо-то? Ты напиши ему или адрес хоть оставь. Или телефон. Вдруг приедет еще?

— Нет, больше уже не приедет. Если в июле не приехал, как обещал, значит, уже не приедет… А телефона у нас пока нет… — Она отступила к двери, ей хотелось скорее уйти.

— Где живете-то? — спросила Людмила Ивановна, открывая ей дверь.

— "Улица Подбельского", — ответила Наташа, уже стоя на площадке.

— Это где ж такое?

— Конечная остановка, за Сокольниками.

— Далеко-то как!

— До свидания, тетя Люда, смотрите, не болейте.

— Ты заходи, не забывай! Как Сережа-то?

Но Наташа уже спускалась по лестнице, слегка опираясь о стену, на которой сквозь толстый слой масляной краски проступала процарапанная детской рукой старая надпись: "Наташа дура". Да, она дура. Она напридумала Бог знает чего и потеряла его. И на сей раз — навсегда.

Она вышла из подъезда и бросилась к метро. "Скорее уйти отсюда, пока не встретился никто из знакомых.

Скорее уйти, не видеть этих домов, деревьев, дворов. Все забыть. Прийти домой, лечь, закрыть глаза и постараться ни о чем не думать, не вспоминать, не сожалеть, не загадывать. И не пытаться понять. Теперь все равно. У нее больше нет сил, она устала, Боже, как она устала от всего этого. За несколько месяцев она пережила столько, сколько иным людям не выпадает пережить за целую жизнь. Ничего, сейчас она придет домой и успокоится. Ведь ничего не произошло, абсолютно ничего — почему же ей так больно? Еще недавно она жила с мыслью, что он обманул ее, унизил, бросил. И ничего. Она жила, ведь она жила с этим и собиралась жить дальше. А теперь она знает, что никто ее не предавал и не обманывал. Чего же еще?"

Наташа пыталась успокоиться, взять себя в руки, но мысль о том, что он был здесь, был так близко от нее, был, возможно, в тот момент, когда она больше всего нуждалась в нем, и не нашел ее, и теперь она никогда, никогда больше не увидит его, а он никогда не узнает, что у них будет ребенок, терзала ее сердце. Внезапно она остановилась.

"Виктор. Он наверняка что-то знает. Не может быть, чтобы Филипп, который зашел к Людмиле Ивановне, не пытался что-то выяснить обо мне в квартире, где я раньше жила. Этого просто не может быть. Неужели Виктор?.."

Эта мысль уже как-то приходила ей в голову, но она отогнала ее, потому что подозревать кого-то в том, чего она сама никогда не могла бы совершить, казалось ей недостойным, но теперь… Что сказала тетя Люда? Что Виктор приходил к ней на следующий день после Филиппа. Да, кажется так. Он приходил, чтобы что-то починить. И больше, сказала тетя Люда, она его не видела.

Когда же это было? Тетя Люда сказала, что недели через две-три после того, как они переехали. Значит, примерно тогда, когда умерла мама. "А ведь я просила его сказать ей об этом, я даже объяснила ему тогда, что мама прожила рядом с ней пятьдесят лет, что она не чужой нам человек. Почему же он ничего не сказал? И совершенно неважно, когда он у нее был — до или после смерти мамы, — важно, что я просила его об этом, а он почему-то этого не сделал, хотя и познакомился с ней. Да вовсе и не надо быть знакомым для того, чтобы выполнить такое поручение. Да, и что-то еще… Что-то еще она сказала о его приходе. Ну, конечно! Она показала на стол и сказала: вот тут он и сидел. Да-да, он чинил выключатель. А письмо лежало на столе, в самом центре, она еще показала — вот здесь. И если Виктор что-то знал о Филиппе, то есть если Филипп искал меня по прежнему адресу, а иначе и быть не могло, значит, Виктор знал, наверняка знал. И что? Увидел письмо и вытащил один листок? То есть прочитал его, все понял и вытащил самое главное, то есть адрес и телефон? Как это может быть? Этого просто не может быть!

Нет, подожди, не спеши, — говорила она себе, — ты должна все спокойно обдумать. Ты уже наделала столько глупостей, что давно пора остановиться. Откуда Виктор мог знать, что Филипп был у тети Люды? Не мог он этого знать".

И вдруг она вспомнила, что через глазок прекрасно видна дверь Людмилы Ивановны.

"Прежде чем зайти к тете Люде, Филипп наверняка позвонил в нашу квартиру. Если он все рассказал ей, то вполне мог что-нибудь сказать и Виктору. Значит, Виктор все знал про наши отношения или, по крайней мере, догадывался и видел через глазок, что Филипп пошел к ней. Значит, когда он был у нее, он увидел письмо и понял, от кого оно. И если он был способен соврать Филиппу, что не знает, где я, то почему бы ему не прочитать письмо? Тем более что это всего несколько маленьких страничек. И если он его прочитал, то прекрасно все понял, а главное, сообразил, что без адреса и телефона мне его никогда не найти. Значит, совершенно ясно — все это происходило до смерти мамы. Он не мог допустить, чтобы я увиделась с тетей Людой, потому что иначе она бы рассказала мне все… И скрыл от нее, что мама умерла. Неужели? Неужели это может быть? Не насочиняла ли я опять страшных историй? Ведь один раз со мною это уже было? Может быть, вернуться и еще раз ее расспросить? Нет, не хочу копаться в грязи. Я просто спрошу у него сама, когда он придет. А ведь он придет за ответом…"

Начались дожди, похолодало, но топить еще не начали, и когда в следующую субботу пришел Виктор, Наташа куталась в старый шерстяной платок, который раньше принадлежал ее матери. Он, как всегда, протянул ей цветы и пластиковый пакет с бутылкой шампанского. Наташа почувствовала, что если сейчас, сразу, ничего не скажет, то потом уже никогда не сможет этого сделать. И еще она подумала: "Если я спрошу его, он солжет". Она посмотрела ему в глаза и тихо сказала: "Я виделась с Людмилой Ивановной. Я все знаю", — и по тому, как изменилось его лицо, поняла, что, подозревая его, была права.

— Вот, значит, как, — сказал Виктор и что-то пробормотал про себя. Наташе показалось, что он выругался. — И что ты знаешь?

— Все. Я знаю, например, что ты вытащил из письма, которое лежало на столе, страничку с адресом. Ты сказал Филиппу, что не знаешь, где меня искать. Ты не сказал Людмиле Ивановне, что умерла мама, потому что не хотел, чтобы…

— Ну, ладно, хватит! Никаких писем я не читал, ничего ниоткуда не вытаскивал, про похороны сказать забыл, потому что бегал высунув язык по твоим делам, за что ты сейчас мне и говоришь спасибо. А соседку твою я видел только один раз: зашел к ней, чтобы посмотреть проводку, а она мне про свое — мол, кран течет. Я кран ей починил, как дурак, а за это она про меня, значит, такое наговорила. А ты поверила.

"Он даже не спросил, кто такой Филипп. Он лжет", — подумала она и сказала:

— Я не верю ни одному твоему слову.

— Не веришь? А что ж ты раньше верила, когда тебе это было нужно?

— Боже мой…

— Когда твоего пацана надо было найти, верила? Когда квартиру хотела продать, верила? Мать похоронить — я пригодился? А сейчас что — ничего не нужно, раз ты мне такое говоришь? — Он шел за ней по коридору, пока она не вошла в комнату и не села на диван.

— Я уже говорила: я всегда буду тебе благодарна…

— Да что мне от твоей благодарности? Что я ее, спать с собой, что ли, положу, твою благодарность? Я вот квартиру твою купил, чтоб тебя выручить, а ты спросила, легко ли мне это было? Может, я на этом деньги потерял?

— Ты же сам предложил… Ты говорил, что все равно ищешь себе жилье…

— Мало ли что я говорил! Я же видел, что тебе деньги нужны, вот и предложил, чтобы тебя выручить. А теперь вот вижу, какая у тебя благодарность.

— Ты что, не понимаешь? — она не верила своим ушам. — Я потеряла маму. Она умерла от тоски, понимаешь, от тоски! Я продала квартиру, чтобы спасти своего сына. Если бы… если бы я знала, что… что… — она не договорила, — может быть, всего этого и не случилось бы… А ты, ты даже не понимаешь, что ты сделал… И зачем, Господи, зачем? — она всхлипнула и закрыла лицо руками.

Виктор положил цветы и пакет на стол, подошел и встал рядом с ней на колени.

— Выходи за меня, а? — Он попытался взять ее за руки, но Наташа отстранилась:

— Это невозможно.

— Почему?

— Человек, который меня искал и которого ты обманул… я люблю его.

— Ну и ладно! Все равно выходи. Я для тебя все сделаю, все, что захочешь. Люби его, а выходи за меня. Не пожалеешь. Зачем он тебе? Хочешь за границу? Я тебя отвезу, куда скажешь. — Он попытался обхватить руками ее колени. Наташа оттолкнула его и встала.

— Нет. Нет. Это невозможно.

— Почему? — он снова подошел к ней и снова попытался ее обнять. — Почему невозможно? Все возможно, если только ты захочешь… Ты только скажи, слышь, я все сделаю… Денег у меня много… Хочешь, уедем куда-нибудь? Хочешь, за границу поедем? А нет, так у моей матери дом под Волгоградом: сад, яблони, вишни. Ты у меня как королева будешь жить… Ни в чем тебе отказа не будет…

— Пожалуйста, не надо. Оставь.

— Я люблю тебя, слышь, люблю…

— Зачем ты это сделал?

— Что ты понимаешь? Сделал, не сделал… Что ты в этом понимаешь? Я для тебя все, что хочешь… а он даже найти тебя толком не смог. Ну какой он мужик после этого? Одно слово — француз… Зачем он тебе? Ты лучше на меня посмотри, не отворачивайся. Ну, чем я плох? Слышь, ты скажи, чем я для тебя плох?

Наташа посмотрела ему в глаза.

— Если ты хочешь что-нибудь для меня сделать, если хочешь, чтобы мы остались друзьями, верни мне его адрес и телефон.

— Да говорю же, нету у меня адреса, понимаешь, нету! А был бы — все равно бы не дал. Вот наказание! — Он отошел от нее и сел на стул.

Наташа тихо проговорила:

— Больше мне ничего не нужно…

— Это ты сейчас думаешь, что не нужно. А когда станет нужно, что будешь делать, ты подумала? Смотри, не пожалей… Позовешь — поздно будет.

Наташа отвернулась.

— Уходи.

— Я-то уйду… а ты-то вот с кем останешься?

— Прошу тебя, уходи.

Наташа встала и открыла дверь.

Виктор взял со стола букет и шампанское, вышел в коридор, подошел к входной двери, сунул цветы под мышку, чтобы освободить руку, повернул собачку замка и, не оборачиваясь и не произнося ни слова, вышел из квартиры. Наташа постояла несколько секунд, потом вернулась в комнату, поправила на столе скатерть, села на диван и откинулась на кожаную спинку. "Ну вот и все", — подумала она и закрыла глаза.

Прошло четыре дня. Наташа ждала Сережу из школы. Когда старые настенные часы, которые она недавно починила, пробили пять, она еще не начинала волноваться, потому что Сережа предупредил ее, что задержится в школе после уроков. В семь было уже темно, и она подумала, что пора бы ему вернуться, когда услышала звонок в дверь. "Иду!" — крикнула она и пошла открывать. Перед ней стоял Денис Копылов, которого она не видела со дня их возвращения из клиники.

— Здравствуй, Денис! — сказала Наташа. — Сережи еще нет, но ты проходи. Он сейчас придет.

— Теть Наташ, он не придет! — выпалил Денис, который долго придумывал, как сообщить ей новость, которую принес, так, чтобы она не испугалась, но так ничего и не придумал.

— Как не придет? — только сейчас она заметила, что мальчик взволнован. Она почувствовала, что у нее холодеют ладони, и тихо повторила: — Как не придет?

— Теть Наташ, вы не бойтесь! Я знаю, где он. Я поеду с вами. — Заметив, что она побледнела, Денис быстро проговорил: — Он жив, с ним все в порядке.

— Где он?

— Он у этих, которые его прошлый раз…

— Господи… Откуда ты знаешь?

— Он позвонил нам — у вас телефона-то нет! И потом, я про него все знаю, он мне в больнице все рассказал.

— Что рассказал?

— Он просил, чтобы я вам все объяснил и поехал с вами на старую квартиру.

— Зачем?

— Чтобы вы попросили этого… как его… Виктора дать вам одну вещь.

— Господи, какую вещь? Ты знаешь, где Сережа? Опять в Отрадном?

— Нет, не в Отрадном. Но я знаю где.

— Денис, говори скорей. Я сейчас пойду в милицию.

— В милицию нельзя. Если вы пойдете в милицию, его убьют.

Наташа села.

— Теть Наташ, вы не бойтесь. Вы только сделайте, что он просит, и все.

Наташа постаралась взять себя в руки.

— Объясни скорее, что произошло.

Денис набрал полные легкие воздуха и начал свой рассказ, из которого Наташа узнала, как двадцать пятого мая бандиты схватили Сережу у дома Павловского, как привезли на склад за Киевским вокзалом, как пытались узнать, не оставил ли ему отец какой-нибудь предмет вроде дискеты на сохранение, и как Сережа сказал, что ничего не знает. И что только в самолете, когда они летели в Алма-Ату, вспомнил, что в марте отец был у них дома и, судя по всему, что-то спрятал у них в кухне.

Денис с Сережиных слов объяснил, в каком именно месте это могло находиться.

— Но ведь потом там был ремонт!

— Сережа сказал, что надо спросить у Виктора, не находил ли он там дискеты.

— О, Господи, у Виктора… — Наташа схватилась за голову. — Что же делать!

— Он сказал, чтобы вы не вызывали милицию, иначе его убьют. Еще он сказал, что если его отец вам что-то давал на сохранение, то вы должны привезли это с собой.

— Где он?

— В Сосновке, справа от железной дороги. Большой кирпичный дом.

— О, Господи…

Наташа попыталась представить себе реакцию Виктора, когда она придет к нему и спросит про дискету, и не смогла. После того, что произошло…

— Теть Наташ, скорее. Я поеду с вами.

— У Виктора наверняка никакой дискеты нет. А если есть, он не даст. Надо идти в милицию.

— Нельзя в милицию, говорю вам — его убьют.

— Что же делать? И почему он не спросил у Виктора раньше? И что там на этой дискете, он тебе сказал?

— Он и сам не знает. А еще он думал, что на новом месте его не найдут. Он вообще-то хотел к этому Виктору залезть в квартиру. И меня просил, чтобы я помог. Я согласился, а он потом передумал. А говорить с ним он не хотел.

— Почему же он мне ничего не сказал?

— Не знаю…

Денис насупился и как-то странно посмотрел на нее.

— Не знаешь?

— Нет.

— Ты что-то не договариваешь! Денис, если тебе что-то известно — скажи.

— Я правда не знаю. Он сам не хотел говорить.

— Что не хотел говорить?

— Я спросил, почему он вам ничего не сказал, а он как-то странно…

— Что?

— Не знаю я… Он мне еще говорит: ты извини, я тебе все рассказал, а это сказать не могу.

— Что — "это"?

— Да не знаю я!

— Господи! Ладно… Надо собираться.

Наташа старалась не думать о том, чем все это может кончиться. Она выпила несколько глотков воды, потому что у нее пересохло во рту, и начала одеваться. Через сорок минут они уже были возле ее старого дома в Сивцевом Вражке.

— Подожди меня здесь, — бросила она Денису и, преодолевая слабость, вошла в подъезд.

Виктор оказался дома и, увидев ее в дверях, мрачно протянул:

— А-а… это ты.

Он повернулся к ней спиной и направился вглубь квартиры. Наташе показалось, что он слегка пошатывается.

— Я не хотела тебя беспокоить, извини. Я только хотела спросить…

— Да? — перебил он, поворачиваясь к ней, и улыбнулся какой-то кривой улыбкой. — Ну, давай, спрашивай!

"Боже мой, — подумала Наташа, — он, кажется, пьян".

— Ты не находил здесь какой-нибудь дискеты, когда делал ремонт? В кухне, например?

— Какой дискеты? У тебя, если я правильно понял, компьютера нет.

— Пожалуйста, скажи! Мне очень нужно. — Она старалась держать себя в руках, не злиться и не нервничать.

— Тебе нужно? — повторил он насмешливо. — А мне-то какое дело?

— Никакого. Но я тебя очень прошу — если ты нашел дискету, отдай ее мне.

— А что мне за это будет?

Наташа помолчала.

— А что ты хочешь?

— Чего я хочу? Ты сама знаешь. Но ты же меня прогнала? Я же для тебя не гожусь. Ну, не гожусь и ладно. Только я что-то не пойму: ты зачем пришла? Передумала, что ли?

— Нет. Но мне сейчас очень нужна твоя помощь. Выслушай меня…

— Ты даешь… Что ты вообще о себе понимаешь? Что вы все о себе понимаете? Я с тобой носился как с писаной торбой, и сынка твоего, наркомана, искал, и квартиру с убытком для себя купил, мамашу твою схоронил, а ты же меня за все это и выгнала… Я тебя выгнала не за это. И ты прекрасно это знаешь.

— А-а, вот, значит, как. Значит, ты потому меня выгнала, что француз твой появился. А если бы не появился, значит, не выгнала бы?

— Ты прекрасно знаешь, что он не появлялся. Просто ты не должен был мне врать. А сейчас я прошу тебя помочь мне в последний раз.

— А почему я должен тебе помогать?

— Ты не должен. Я просто очень прошу тебя.

— А я тебя не просил? Просил. Ты мне что ответила? Куда ты меня послала?

Наташа почувствовала, что больше не выдержит.

— Прошу тебя, помоги… Иначе Сережа погибнет.

— Опять этот… Ладно, я помогу. Говори, что надо. Но учти — потом ты сделаешь то, что скажу я.

Терять было нечего.

— Мне нужна дискета. Ты находил здесь дискету?

— Никаких дискет тут не было. Что еще?

— Этого не может быть… — Наташа почувствовала, что сейчас потеряет сознание. — Ты же сказал, что… Можно я пойду на кухню?

Виктор ничего не ответил: только пожал плечами и пошел следом за ней. Наташа вошла в кухню, которую теперь невозможно было узнать, и огляделась.

"Денис говорил про этот угол. Здесь были полки. Мы их сняли и увезли на новую квартиру. Никакой дискеты на полках не было: полки снимали при мне. Где еще? Может быть, в вентиляционной трубе? Но она закрыта новой решеткой. Если дискета была там, Виктор должен был ее найти. Если только…"

— У тебя есть стремянка? — спросила она.

— Есть. Зачем?

— Я хочу посмотреть в вентиляции.

Виктор усмехнулся, вышел в коридор и через минуту вернулся со стремянкой в руках.

— А отвертка?

— Ну и дела! — Виктор покачал головой, но отвертку достал.

Наташа скинула туфли и стала подниматься по лестнице. Остановившись на третьей ступеньке, она почувствовала, что у нее кружится голова и дрожат ноги, но делать было нечего. Держась за перекладину стремянки, она начала вывинчивать шурупы. Когда решетка была снята, она поднялась еще на одну ступеньку, просунула руку в вентиляционное отверстие и тут же в ужасе отдернула ее. Внутренняя сторона была покрыта пылью и паутиной, а Наташа всегда, всю жизнь, смертельно боялась пауков. "Господи, — подумала она, — что же делать?"

Помощи, однако, ждать было неоткуда. Если Виктор, видя, что она беременна (ведь не может же он этого не замечать, подумала она) не предложил залезть вместо нее наверх, то и это ей придется сделать самой.

Наташа закрыла глаза и, затаив дыхание, просунула руку в трубу и начала шарить по стенкам. Ее рука, испачканная пылью и паутиной, наткнулась на что-то твердое и плоское. Сердце у нее замерло — неужели дискета? Она без усилий оторвала предмет от стенки и вытащила руку из трубы. Это была дискета, завернутая в тетрадный лист, аккуратно заклеенный скотчем.

Когда Наташа спустилась со стремянки, Виктора в кухне уже не было. Она заглянула в комнату, чтобы поблагодарить его и попрощаться, и увидела, как он опрокинул себе в рот почти целый стакан спиртного.

— Ну что? — спросил он. — Нашла? Поздравляю.

— Спасибо, — тихо сказала она и направилась к двери.

Виктор вышел в прихожую.

— Плевал я на твое спасибо! Ты думала, скажешь "мерси" и пойдешь? Не-е-ет. Ты побудь со мной, посиди, уважь хозяина.

— Если хочешь, я посижу, но не сейчас, — сказала она и почувствовала, что он больно схватил ее за руку чуть выше локтя.

— Нет, ты постой… Ты что ж думаешь, я такой дурак, что меня можно…

Он не договорил. Наташа видела его лицо совсем близко от себя, но ей не было страшно: она не верила, что он сможет причинить ей зло.

— Пожалуйста, отпусти меня, — сказала она. — Я правда должна бежать. Меня ждет Сережа…

Виктор перебил ее:

— Плевать я хотел, кто тебя ждет. Я тебя жду, я, поняла? Столько жду, что другой давно бы плюнул, а я как дурак… Иди сюда! — Он потащил ее в комнату.

— Пусти, прошу тебя, — она попыталась вырваться, но он был сильнее ее. — Пусти, мне больно. Что ты хочешь от меня?

— А ты не догадалась? Нет? — он опять улыбнулся длинной пьяной улыбкой, потом грубо толкнул ее на диван и всем телом навалился на нее.

Только сейчас до нее дошло, какой опасности она подвергается.

— Нет! — закричала она. — Нет!

— Ничего, ничего… — бормотал Виктор, обдавая ее запахом перегара. Одной рукой он прижимал ее к дивану, так как она делала отчаянные попытки вырваться, а другой пытался задрать ей юбку.

— Пусти меня! — Она с трудом высвободила одну руку и вцепилась ему в лицо. — Какая же ты мразь!

— Ах ты сука! — прошипел Виктор и ударил ее по лицу. Удар был так силен, что на мгновение от боли и неожиданности она потеряла способность сопротивляться, и тогда он рванул на ней свитер и впился губами в грудь.

— Нет! — завопила она от ужаса и боли. — Нет! Я не могу! Пусти! Пусти! Господи! Я жду ребенка!

В ту же секунду он оторвался от нее и тупо уставился ей в глаза.

— Ах ты б… — проговорил он, задыхаясь, — ах ты б… То-то я смотрю, ты стала как бочка… Что ж ты меня!.. Ах ты, б… — повторил он и встал. — А ну, давай, чеши отсюда, пока я…

Он отошел к столу, снова плеснул что-то в стакан и залпом выпил. Наташа не заставила себя ждать. Не глядя на него, она трясущимися руками поправила на себе юбку, надела на разорванный свитер плащ, схватила сумочку и бросилась к двери.

Выйдя из квартиры, она на минуту остановилась перевести дыхание и пытаясь сообразить, не нужно ли сейчас зайти к Людмиле Ивановне, чтобы все-таки вызвать милицию. Но, посмотрев на часы и увидев, что уже начало девятого, бросилась вниз по лестнице. Денис, который ждал ее, стоя у подъезда, с ужасом уставился на нее: на левой щеке красовалась ссадина, оставленная перстнем, который Виктор носил на среднем пальце.

— Что это у вас?

— Ничего. Пройдет… — Она достала носовой платок и приложила его к ранке. — Ничего, пошли скорей!..

Они выбежали на бульвар, где им почти сразу подвернулось такси.

— На Казанский вокзал! — сказала Наташа и откинулась на заднее сиденье.

По дороге надо было обдумать, что делать дальше. Брать с собой Дениса она не могла: подвергать мальчика риску она не имела права, а ехать одной было очень страшно. Что, если она не найдет этот дом? Ведь уже темно. Что, если с Сережей что-нибудь случилось? Что, если его там нет? Что она тогда будет делать?

— Денис, я поеду одна. Дискету я оставлю в камере хранения, а ты постараешься запомнить шифр. И будешь ждать нас с Сережей где-нибудь неподалеку. Если ты увидишь, что какие-то люди забирают из нашей ячейки дискету, а нас с Сережей поблизости нет — вызывай милицию. И все им расскажи. Сможешь?

— Смогу. Но лучше я поеду с вами. Как вы там одна?..

— Ничего. Спасибо тебе, но будет лучше, если ты останешься здесь. Договорились?

Наташа храбрилась, но душа ее замирала от страха — за Сережу и за жизнь ее второго, еще не родившегося ребенка. Она купила билет до Сосновки: электричка уходила через пять минут. Она бросилась к камере хранения, набрала в качестве шифра год рождения Дениса, чтобы он не забыл, положила дискету и побежала к платформам. Как только она вскочила в электричку, раздался голос машиниста: "Осторожно, двери закрываются!"

Сосновка встретила ее мелким дождем. Она вышла на пустую платформу, скупо освещенную фонарями, и огляделась. Денис сказал, что дом надо искать справа от железной дороги. Она спустилась с платформы и оказалась на большой асфальтированной площадке, в глубине которой виднелось множество коммерческих ларьков — все они были закрыты. Наташа подошла ближе, снова огляделась и в двухстах метрах от площадки заметила большой красный кирпичный дом. Типичная дача новых русских. Дом был почти полностью погружен во тьму, только в одном маленьком окошке виднелся неяркий свет. Наташа испугалась: "Почему там темно? И как я туда войду? Ведь дом наверняка обнесен забором. Господи, помоги. Как мне страшно!"

Она стала искать дорожку к дому, но, не найдя ее и ободрав в темноте ногу о какую-то проволоку, вернулась к платформе. И только сейчас заметила, что от шлагбаума прямо к дому ведет асфальтированная дорога.

Пройдя метров пятьдесят и обогнув дом, она увидела глухие ворота и два ярко освещенных окна на первом этаже. Она стала искать звонок, как вдруг раздался негромкий щелчок. Она вздрогнула и чуть не закричала от неожиданности. И сразу же, по донесшимся до нее голосам, поняла, что в доме открылась дверь. Ее ждали.

Через минуту она сидела на большом кожаном диване в гостиной, куда ее проводил молчаливый охранник.

— Ждите здесь, — сказал он и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Наташа не успела оглядеться, как дверь опять открылась, и на пороге показался красивый человек, одетый в черное.

— Что с вами? — спросил он, подойдя ближе. — У вас лицо в крови.

Она поднесла к щеке дрожащую ладонь и спросила:

— Где мой сын?

— Здесь. Принесли?

— Сперва я хочу убедиться, что он жив и здоров.

Она сама не понимала, откуда у нее вдруг взялись силы.

Человек в черном что-то крикнул на незнакомом ей языке. В ту же минуту открылась дверь, и в комнату вошел Сережа в сопровождении охранника, который крепко держал его за плечо. Увидев мать, мальчик вырвался и с криком "Мама!" бросился к ней. Наташа прижала его к себе.

— Ты здоров? С тобой все в порядке? — голос у нее дрожал, но она старалась не плакать в присутствии этих людей.

— Да, а ты? Что это у тебя? — спросил Сережа, увидев ссадину у нее на лице. — Это они?

— Нет. Я оцарапалась. Случайно.

— Ну, вы удовлетворены? — раздался насмешливый голос человека в черном. — Как видите, мы свое обещание сдержали. Теперь ваша очередь. Где дискета? — Он опять кивнул своему человеку, и тот, подойдя к ним, взял Сережу за локоть.

— Дискета спрятана в камере хранения на Казанском вокзале. Если вы отвезете нас туда, я покажу, где она находится.

— Вам не кажется, что вы зарываетесь? — спросил Абдюханов. — Я ведь могу и рассердиться.

— Можете. Но если вы хотите ее получить, вам придется сделать то, что я сказала. — Наташа сама не понимала, как ей удается говорить с ним в таком тоне.

— Вы храбрая женщина, — сказал Абдюханов и внимательно посмотрел на нее. — Храбрая и красивая. Очень красивая… Что ж, попробуем вам поверить. Моряк, поедешь ты и Муму. — Он отдал еще несколько распоряжений и удалился.

Через несколько минут темно-зеленый "ниссан" вез их в сторону Москвы. Все молчали. Наташа держала Сережу за руку и прислушивалась к движениям ребенка у себя в животе.

Когда машина подъехала к Казанскому вокзалу, первым вышел Муму и направился к камерам хранения, чтобы посмотреть, не ждет ли их милиция. Он обошел помещение и, не обнаружив ничего подозрительного, вышел к стоянке.

— Порядок, — бросил он Моряку.

— Имей в виду, — сквозь зубы проговорил Моряк, — если выкинешь какой-нибудь номер или твоя дискета окажется фуфлом, пеняй на себя.

Наташа ничего не ответила. Они молча дошли до камеры хранения: возле одной из ячеек стоял Денис и ел мороженое. Заметив приближавшихся к нему людей, он перестал есть и от волнения открыл рот.

Наташа подошла к камере и набрала шифр. Моряк, не выдержав, оттолкнул ее, достал дискету, повертел в руках и мигнул Муму, который тут же пошел вперед, чтобы убедиться, что за ними по-прежнему никто не следит. Потом опять повернулся к Наташе, ожидавшей окончания процедуры.

— Если это фуфло, пеняйте на себя… — повторил он и зашагал прочь.

Наташа закрыла глаза, словно не веря, что все позади, и глубоко вздохнула.

— Пошли отсюда, — прошептала она наконец, и они втроем вышли из здания вокзала.

— Я поеду домой, — сказал Денис, — меня мама ждет.

— Мы сейчас возьмем такси и отвезем тебя.

— Не надо. Мне далеко, на Юго-Запад. И потом, на метро мне быстрее. — И не слушая возражений, побежал к освещенному входу.

Наташа повернулась к Сереже:

— Возьмем такси?

— Давай лучше на метро, — предложил Сережа.

Они спустились на платформу и сели в поезд. Наташа молчала.

— Мам, ты чего? — спросил Сережа.

— Я? — переспросила она. — Ничего.

— Я же вижу…

— Да нет, Сережа, все в порядке.

— Ты испугалась?

— А ты как думал? — Глаза ее смотрели в одну точку.

Они еще помолчали.

— Мам?

— Да?

— Если хочешь выйти замуж за Виктора — выходи. Я не возражаю.

Наташа улыбнулась. Сережа еще ребенок: он не знает, что только в американских боевиках герои, пройдя сквозь кровавые испытания, бросаются друг другу в объятья. В жизни все бывает иначе.

— Я вовсе не хочу за него замуж. С чего ты взял?

— Не знаю, мне так показалось. Я думал, ты не выходишь за него из-за меня.

— Ты здесь ни при чем.

— Правда?

— Правда.

Они снова помолчали.

— Мам, ты прости меня, пожалуйста.

— За что?

— За все.

— Ты не виноват. А если и виноват, то только в том, что не сказал мне об этом вовремя. Тогда ничего бы не случилось…

Сережа отвернулся и тихо сказал:

— Я не мог.

— Почему? Почему не мог?

— Потому что я все знаю.

— Что знаешь?

— Все.

— Я не понимаю… Что ты знаешь? Ну? Говори!

— Я прочитал письмо.

— Господи, Сережа, какое письмо?

— Которое ты мне написала в тот день, когда…

— Зачем? Зачем ты его читал? Ведь оно было запечатано.

— Я не нарочно. Так получилось.

— Ну хорошо. И что же? Какая связь между письмом и тем, что произошло?

Сережа нахмурился.

— Я же сказал: я все понял. — И, взглянув на нее, быстро добавил. — Я тебя не осуждаю. Ты имела право… так сделать.

— Что сделать? Сережа, говори же!

— Убить отца, — сказал Сережа так тихо, что, если бы она не ожидала такого ответа, она бы его не расслышала.

— Сережа, посмотри на меня, — сказала она. — Это не я. Понимаешь? Не я. Это сделал кто-то из бандитов, у которых ты был.

— Нет.

— Как — нет? Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Господи, Сережа, откуда ты можешь это знать?

— Я слышал их разговор — они сами ищут убийцу.

— Тогда кто же убил?..

Капитан Григорьев вошел в кабинет, выдвинул ящик стола и достал папку. В ней было собрано всё — вся жизнь Юрия Дмитриевича Павловского лежала перед ним как на ладони. Жизнь и смерть. Павловский — школьник, Павловский — студент университета, Павловский — подающий надежды аспирант, Павловский — блестящий ученый. И он же — хладнокровный преступник, использовавший свои знания для создания сильнодействующего синтетического наркотика, способного искалечить жизни миллионам людей. И наконец, Павловский — убитый вечером одиннадцатого мая этого года в своей квартире выстрелом из пистолета Макарова.

Они поставили на уши всех — братков, с которыми он сотрудничал, братков из враждующих группировок, информаторов, коллег, знакомых, соседей, бывших жен, женщин, с которыми он спал, и тех, кого он бросил. Убийцы среди них не было. "Что ж его, бесплотный дух, что ли, замочил?" — спрашивал себя капитан и не находил ответа.

У него оставалась единственная зацепка, даже зацепочка, которой он всерьез не придавал и не мог придавать значения, но она с первых дней расследования как заноза торчала у него в мозгу. Этой зацепочкой была Наталья Владимировна Лиевина. В убийстве капитан ее не подозревал, но был уверен, что она знает больше, чем сказала.

Пока он искал среди тех, кто был более всего заинтересован в устранении Павловского, ему было не до нее. Но теперь, когда отпали все возможные и невозможные варианты, он задал себе простой вопрос: что она скрыла от него?

Капитан отправился в большой старый дом в Сивцевом Вражке и там, у жильца тридцать девятой квартиры, узнал ее новый адрес.

Филипп шел по бульвару Сен-Жермен со своим патроном, Жаком Лефевром, беседуя об издательских делах. В Париже тоже наступила осень, и под ногами шуршали опавшие листья платанов, росших вдоль бульвара. Они остановились у витрины одного из многочисленных книжных магазинов. В самом центре был выставлен альбом известного французского фотографа, посвященный России. Лефевр, с которым Филипп иногда говорил о своих личных делах, посмотрел на него и спросил:

— Ты бы не хотел съездить на пару дней в Москву?

— Зачем?

— Я рассказывал тебе о совместном проекте — издание, посвященное двухсотлетию Пушкина…

— Да, и что же?

— Переговоры с русским издательством вел Бессон, и в принципе мы пришли к соглашению. Осталось обсудить кое-какие подробности и, если хочешь…

— Когда?

— В начале следующей недели. Поедешь?

— Да.

— Ну и прекрасно. Сегодня же дам факс в Москву, чтобы они сделали тебе приглашение. Но имей в виду, отпустить тебя могу только на два дня.

На следующий день Филипп заказал билет на двадцать седьмое октября.

На сей раз Москва встретила его мокрым снегом. Выйдя из гостиницы на Тверской, Филипп, несмотря на погоду, решил пойти пешком и, свернув на Бульварное кольцо, двинулся в сторону "Кропоткинской". Завтра он встретится с русскими коллегами, а сегодня у него свободный вечер, и он зайдет к Людмиле Ивановне, чтобы спросить, нет ли новостей. "Конечно, нет, — думал Филипп. — Если бы они были, она бы давно позвонила…"

Филипп не верил, что сможет что-нибудь узнать о Наташе, и был почти спокоен. Ему казалось, что чувство обиды стало понемногу заглушать в его душе чувство любви. Но забыть ее, как ни старался, он не мог, и каждый раз, глядя на ее карандашный портрет в старинной рамке, принадлежавшей когда-то его русской бабушке, вспоминал ее серые глаза — в них светилось счастье, когда она смотрела на него. У Филиппа сжалось сердце. Неужели они никогда больше не увидятся?

Филипп подошел к уже знакомому дому и поднялся на четвертый этаж. Вот дверь ее бывшей квартиры. Он прислушался: за дверью было тихо. Он немного подумал, позвонил Людмиле Ивановне и сразу же услышал шаркающие шаги.

— Кто там?

— Это я, Филипп, Наташин знакомый.

— Батюшки! — воскликнула Людмила Ивановна и открыла дверь. — Приехал? Ну, проходи, проходи. Промок, небось.

Филипп вошел, поставил зонт в угол под вешалкой и снял плащ. И только сейчас заметил, что Людмила Ивановна, приложив руку к щеке и покачивая головой, в ужасе смотрит на него.

— Что-нибудь случилось? — спросил он в испуге.

— Да как же! Наташа-то приходила…

— Когда? — он почувствовал, что сердце его сделало перебой.

— Да когда, неделю назад, что ли….

— Что она сказала? Вы дали ей мой телефон?

— Да, Господи, все дала! Ты мне письмо-то тогда оставил, я и дала. А она говорит, листочка не хватает.

— Какого листочка?

— Говорит, листочка, где адрес и телефон. Помните, вы написали?

— Конечно, помню. И что же?

— Вот как есть Бог, клянусь, что никакого листочка не брала. Вот вы мне как письмо это дали, так я его вот сюда и положила, — Людмила Ивановна опять открыла комод и для большей убедительности показала Филиппу коробочку, в которой хранила письмо, — а какой листочек и куда подевался, хоть режьте меня, не знаю.

— Но ведь Наташа, наверное, оставила вам свой адрес?

— Да не оставила она, что ты будешь делать!.. Я ведь говорила ей: адрес-то оставь, вдруг приедет. А она: нет, теперь, мол, не приедет. Раз, говорит, в июле не приехал, значит, все. А что все? Ну не смог в июле, приедет в августе, а нет, так и в октябре. А она свое: пойду, тетя Люда, и все тут. Я уж ей и на лестнице кричала: оставь адрес-то, да где там…

— А что же она… Что с ней случилось? Что она про себя сказала?

— Да горе у ней — мать она похоронила. Зина-то, мать ее, умерла. Я смотрю, они не звонят, не приезжают. Что, думаю, такое стряслось? А оно вон как все вышло. А я и не знала ничего — не пошла ни на похороны, ни на девять дней, ни на сороковины…. А ведь мы вместе пятьдесят лет прожили, и чтоб ссоры какие или что, Боже сохрани.

— А ее сын? — Филипп пытался справиться с биением сердца.

— Сережа-то? Сережа ничего, говорила, вроде здоров, в школу ходит.

— А про меня она что-нибудь спрашивала?

— А как же! Она и приходила-то, чтоб про вас спросить. Говорит, я, мол, навестить вас, тетя Люда, а сама все про вас, все про вас…

— Что же она и телефон свой не оставила? Ни адреса, ни телефона?

— Нету, нету, говорит, телефона. А адрес не оставила, потому что расстроилась: не приедет, говорит, больше. Видать, любит она вас.

Филипп испытующе посмотрел на старую женщину. Что же это такое? Можно ли в это поверить? Его адрес куда-то пропал, а свой она оставить не захотела — почему? Может ли это быть правдой?

— Любит, а адреса не оставила, — он попытался улыбнуться. — Как же я ее найду?

— Не оставила, потому что расстроилась, говорю тебе. Она ведь… Батюшки, я и забыла совсем: вот головато стала, как решето. Она ведь беременная, Наташа-то.

— Что? — Филипп решил, что ему послышалось.

— Что-что, беременная она, вот что. Ребенок у ней будет, понимаешь? Я же говорю: любит она тебя.

— Как… как это может быть?

— Известно, как может быть. Что ты бледный-то такой стал? На-ка вот тебе воды, попей. — Людмила Ивановна налила воды из стеклянного графина, стоявшего на подоконнике. — Попей, попей, а то на тебя смотреть страшно. Может, чаю тебе налить?

Но Филипп не стал пить.

— Она сама вам сказала, что ждет ребенка?

— Сама, а кто же еще? Я ей говорю: что-то ты поправилась, что ли? А она: нет, говорит, тетя Люда, беременная я. Я еще спрашиваю, что, мол, замуж собралась? А она — нет, тетя Люда, замуж не иду. А она ведь мальчишку-то, первого своего, вот Сережу-то, сама подняла, без мужа. Вот только Зина и помогала ей. А как она теперь без матери будет, не знаю. Вот и расстроилась. Говорит, не приедет он больше. А я ей: ребенок-то от него, что ли, от француза этого? — Людмила Ивановна посмотрела на него и почему-то шепотом добавила: — Да, говорит, от него.

Филипп почувствовал, как на глаза у него навернулись слезы. "Боже, Боже, — повторял он про себя. — Наташа, любимая, что же делать?"

— Неужели она не сказала хотя бы приблизительно, где живет?

— Сказала, сказала. Адрес не дала, а сказала. Вот только не вспомню, улица какая-то… за Сокольниками, говорит, улица, как же ее, Подбельского, что ли? Подбельского, точно. На улице Подбельского она живет. За Сокольниками.

Филипп встал.

— Я пойду ее искать.

— Да куда ж ты пойдешь? Ночь на дворе. И адреса у тебя нет…

— Я приехал на два дня. Сегодня понедельник. В четверг утром я улетаю.

— Вот завтра и пойдешь. Иди домой, отдохни с дороги, а то вон, извелся совсем…

— Если она зайдет или позвонит… вы передадите ей?

— А как же, все передам, чай, не нехристь какой… Только вот, боюсь, не скоро она теперь появится.

— Все равно, я оставлю вам деньги, и адрес, и телефон. Если вы что-нибудь узнаете… И мой телефон в гостинице, на Тверской. Завтра я вам еще позвоню.

— Звони, милый, звони. Ох, Господи, вот девка… Ведь говорила я ей: оставь адрес, вдруг приедет… Ну, до свиданья. Вы не бегите так, она завтра-то еще не родит. У ней живот-то еще вот какой… — Людмила Ивановна показала, какой у Наташи был живот.

Филипп вышел из дома, и ветер рванул на нем плащ. Он шел по темному безлюдному переулку, не раскрывая зонта и, как приговоренный к смерти, вспоминал свою жизнь. Вспоминал Мириам, свою бывшую жену, которую никогда не любил. Зачем он на ней женился? Они работали тогда в одной редакции, и она была скорее его товарищем, чем любовницей, и, тем не менее, они прожили вместе четырнадцать лет. Детей у них не было, и уже давно каждый из них жил своей жизнью. После того как год назад Мириам завела себе постоянного любовника, они решили развестись.

Наташа понравилась ему сразу. Она была непохожа на женщин, которых он знал. Что-то было в ней трогательное, беззащитное, почти детское. То ли застенчивая улыбка, то ли руки без маникюра, с заусенцами, как у школьницы, то ли рыжие завитки на нежной шее, то ли взгляд серых глаз. Но впереди у него был развод, поездка в Коррез к отцу, которого он давно не видел, поиски квартиры, новая должность в издательстве… Зачем ему сложности с этой русской? Но когда, сидя на террасе кафе на бульваре Сен-Жермен, он увидел ее снова, это была уже другая Наташа. По-другому смотрели ее серые глаза, и когда они стояли на верхней площадке Эйфелевой башни, он внезапно почувствовал, как в душе у него поднимается волна нежности. Потом они бродили по весеннему Парижу, останавливаясь у лавок букинистов и рассматривая старые издания, сидели на террасах кафе, глядя на текущую мимо нарядную толпу, бродили по тенистым аллеям Люксембургского сада, и Филипп понял, что влюблен. Впереди у них оставалось три дня, всего три дня, наполненных любовью и солнечным светом, который играл у нее в волосах… Он вспомнил слова своей бабушки, когда-то учившей его русскому языку: "Я бы хотела, чтобы у тебя была русская жена". Тогда он принял это за шутку, а теперь он идет по московской улице, и у него перед глазами стоит Наташино лицо. "Что же делать? Где ее искать?".

Филипп вернулся в гостиницу, зашел в маленький бар, расположенный на его этаже, купил бутылку виски, заперся в номере и напился.

На следующий день, встретившись с издателем, с которым они готовили совместный проект, он поехал в адресное бюро. Немного постоял в очереди к маленькому окошечку, где сидел молодой человек в очках и стучал на компьютере. Филипп объяснил, что ищет женщину, несколько месяцев назад поменявшую адрес и живущую теперь на улице Подбельского. Он знал ее имя, фамилию, год рождения, прежний адрес, знал, как она смеется, знал, что над левой грудью у нее маленькая темная родинка, знал, что она прячет пальцы, потому что стесняется своих заусенцев. Он знал о ней все, но на мерцающем экране ее адреса не было.

— Как это может быть? — спросил Филипп. — Ведь она живет в Москве, я это точно знаю.

— Это очень даже может быть, если она не прописалась по новому месту жительства.

Что было делать? Филипп решил, что поедет на улицу Подбельского и будет искать ее, пока не найдет.

Он спустился в метро, по кольцу доехал до "Комсомольской", сделал пересадку на радиальную линию и решил, что ему повезло: конечная станция так и называлась — "Улица Подбельского". Откуда ему было знать, что Наташа жила вовсе не на этой улице, а Людмиле Ивановне просто назвала ближайшую станцию метро?

Поезд остановился, Филипп с другими пассажирами вышел на платформу и огляделся. Ему направо. Он поднялся по лестнице и вышел на воздух. Перед ним расстилалась унылая улица бесконечной длины, по которой с грохотом проносились грузовые автомобили. Он постоял на краю тротуара, стараясь угадать, куда ему лучше пойти, направо или налево. По обеим сторонам громоздились одинаковые пятиэтажные дома грязнобелого цвета. Немногочисленные прохожие, перепрыгивая через лужи, спешили укрыться от дождя. В нескольких шагах от него женщины продавали яблоки и какую-то снедь в полиэтиленовых пакетах. Им овладело уныние. Найти здесь Наташу?.. Он медленно пошел вдоль домов, скользя взглядом по окнам первых этажей. Чья-то кухня, заставленная убогим скарбом, цветы на подоконнике, темное окно, детский плач, ковер на стене, рыжий кот. Чужая жизнь. Сердце у него сжалось. Как тоскливо должно быть ей в этом Богом забытом районе, как одиноко. Прижать ее к себе, согреть, утешить.

Он шел все дальше и с каждым шагом все яснее понимал, что не найдет ее. И вдруг увидел приклеенные к фонарному столбу объявления. "Продается". "Ремонт холодильников". "Уроки математики". Что, если?.. Он обклеит своими объявлениями все столбы, все подъезды, он развесит их в магазинах, везде. Рано или поздно она увидит, она должна увидеть…

Филипп вернулся в гостиницу и обратился к администратору за помощью. Нужно было отпечатать и ксерокопировать несколько десятков объявлений. На него посмотрели как на сумасшедшего, но за огромную сумму в долларах согласились помочь. Когда он вернулся на улицу Подбельского с пачкой объявлений и несколькими тюбиками канцелярского клея, было уже темно. Если повезет, думал Филипп, она увидит их завтра же. Для этого ей нужно только выйти в магазин…

Он обклеивал фонарные столбы, заборы, двери жилых домов, магазинов, контор… Кое-кто из прохожих останавливался при виде хорошо одетого иностранца, который хотел то ли продать, то ли купить, то ли черт его знает, чего он хотел, и было совершенно непонятно, что означали странные объявления: "НАТАША ЛИЕВИНА — ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА — ФИЛИПП" и несколько телефонных номеров. "Наверное, мафия, какая-нибудь…"

Среда подходила к концу. Филипп сидел у себя в номере и ждал одиннадцати вечера, чтобы позвонить Людмиле Ивановне в последний раз. Завтра утром он улетит в Париж. Один. Без Наташи. Правда, через пару недель он вернется. Вернется, даже если его не будут отпускать. Но что он будет здесь делать через две недели? Опять расклеивать объявления? Или, может, обратиться в Интерпол? У Робера там, кажется, кто-то работает, не то дядя, не то двоюродный брат. Конечно, рано или поздно он найдет ее. В следующий раз у него будет больше времени, и он что-нибудь обязательно придумает. Но она? Он — мужчина, сильный, выносливый, он будет бороться за свою любовь, ему все-таки легче. А она, слабая, хрупкая женщина, которая к тому же ждет ребенка, она — живет без надежды.

Филипп поговорил с Людмилой Ивановной, в очередной раз убедился, что от Наташи новостей нет, разделся, лег, потушил свет и, пока ветер трепал бумажные язычки объявлений, шептал: "Je t’ai cherchée, mon amour, mais je ne t’ai pas trouvée"[12].

В тот вечер, когда Филипп в безумной надежде шел все дальше и дальше по улице Подбельского, Наташа отправилась к Вере, которую не видела несколько месяцев — с того дня, когда убили Павловского.

— Представляю, что тебе пришлось пережить, — сказала Вера, с замиранием сердца выслушав ее рассказ.

Наташа слабо улыбнулась.

— Ничего, все уже позади.

— Скоро? — спросила Вера, кивнув на ее живот.

— Месяца через два… А твой отец? Как он?

— Мой отец умер. В конце августа.

— Прости… Я не знала.

Они помолчали.

— А знаешь, — сказала Наташа, — ко мне все-таки приходили из милиции.

— Когда?

— Два раза — недели через две после того, как я у тебя была, и совсем недавно.

— Ко мне тоже.

— Ты… что-нибудь сказала?

— Про тебя? Конечно, нет. А ты?

— Первый раз — ничего. А теперь рассказала про дискету и про бандитов. Впрочем, про бандитов они и без меня знают.

Наташа помолчала и добавила:

— Зато они до сих пор не знают, кто убил Павловского.

Вера не ответила.

— Странно, ты не находишь? — спросила Наташа: — Так никого и не нашли…

— Его убил мой отец.

Наташа отшатнулась.

— Твой отец?

На губах у Веры мелькнула жуткая усмешка, в которой была смесь ненависти и торжества.

— Отец считал, что из-за него умерла мама. Что из-за него болела Оля. Считал, что из-за него заболел он сам. Я думаю, что все эти двенадцать лет он только и мечтал об этом. Он ненавидел его. Когда ты пришла ко мне тогда, он все слышал. И решился.

— Но как? Как он?.. Он же был болен?.. Как… как же он потом?..

— Он умер счастливым.

Вера рассказала, что произошло.

Вечером того дня, когда Наташа побывала у нее, часов около семи, Николай Александрович Рогулин неожиданно встал с постели и сказал, что хочет съездить к своему врачу. Вера возражала, предлагала вызвать врача на дом, но отец отказался, заявив, что уже обо всем договорился, и попросил заказать такси. Вера знала, что он упрям и спорить с ним бесполезно, но в то же время была рада, что отец нашел в себе силы: он не вставал уже несколько недель. Она помогла ему одеться и не стала настаивать, когда он сказал, что поедет один. Она знала: врач, который лечил его много лет и с которым они дружили, не оставит его без помощи.

Она немного удивилась, когда увидела, что отец берет с собой свой старый портфель, но ничего не сказала. Она вызвала такси и, посадив его в машину, позвонила врачу, чтобы он вышел встретить его. Тот страшно удивился и сказал, что ничего не знает о его приезде — наверное, Николай Александрович собирался ему позвонить, но забыл. Сказал, что сейчас же спустится вниз и будет ждать. Вера поняла, что что-то неладно, но ей тоже оставалось только ждать.

Ждать, однако, пришлось недолго. Прошло около часа, когда раздался звонок в дверь. Она бросилась открывать. Отец стоял на пороге, и Веру поразило выражение его лица.

— Где ты был? — спросила она.

— Я хочу лечь.

— Тебе плохо? Почему ты не поехал к Алексею Константиновичу?

— Передумал.

— Он тебя ждал.

— Так позвони ему!

— Ты можешь толком сказать, где ты был?

— Сделай мне чаю, я хочу лечь.

В тот вечер Вера так ничего и не добилась. Но когда тремя часами позже зашла Наташа и рассказала об убийстве, Вера, сопоставив время, заподозрила неладное.

— Ты был у Павловского? — спросила она отца на следующий день. — Я должна знать.

И он рассказал.

Такси, доставившее его к дому бывшего зятя, осталось внизу. Он поднялся на лифте, вытащил из портфеля пистолет, снял с предохранителя и опустил в правый карман.

Дверь открылась, на пороге стоял Павловский, с изумлением глядя на бывшего тестя. Тот, ни слова не говоря, сделал шаг вперед. Павловский немного отступил, и в тот момент, когда с его губ готов был сорваться вопрос, Верин отец вынул из кармана правую руку, крепко сжимавшую пистолет, и выстрелил. Схватившись за живот и продолжая с изумлением смотреть в лицо своему убийце, Павловский качнулся вперед, потом заплетающимися ногами сделал два шага назад и упал. Рогулин не торопясь положил пистолет в портфель, повернулся и вышел из квартиры.

Когда он сел в поджидавшее его такси, на часах было ровно восемь.

— Не бойся, — сказал он Вере на следующий день. — Они никогда не догадаются.

— Давай уедем.

— Зачем? Куда?

— В Германию, например. Петер Вольф с удовольствием примет тебя.

Рогулин усмехнулся.

— Ни в какую Германию я не поеду. Мне скоро предстоит гораздо более увлекательное путешествие… Налей мне чаю.

Когда Вера принесла чай, он лежал с закрытыми глазами, откинувшись на подушки, и улыбался. Он был действительно счастлив.

Провожая Наташу, Вера сказала:

— Жаль, что ты пришла без Сережи.

— Я хотела, но не знала, как ты к этому отнесешься.

— Как я могу к этому отнестись? Они же с Олей все-таки брат и сестра.

— Значит, мы еще придем… Или лучше вы к нам. Хорошо?

— Ну конечно! Ведь ты так ничего и не рассказала про вашу теперешнюю жизнь…

Они жили в двух трамвайных остановках от станции метро, на третьем этаже пятиэтажного панельного дома без лифта. По утрам Наташа выходила из дома вместе с Сережей: они доходили до угла, потом Сережа сворачивал к школе, а она шла по магазинам, стараясь выбрать продукты подешевле. Потом готовила обед и ждала сына. Стоя у окна и с грустью глядя на голые деревья, думала: "Скоро зима… снег…" Вечерами они устраивались на кожаном диване, переименованном в "дедушкин", и вместе читали, слушали музыку или говорили о ребенке, которого она ждала. "Мальчик", — говорил Сережа, прикладывая ухо к ее животу. "Девочка, — отвечала Наташа, взъерошивая волосы у него на затылке, и добавляла: — Разве ты не хочешь маленькую сестру?" — "Лучше брата, — отвечал Сережа, — но если будет сестра, тоже ничего". — "А знаешь, у тебя уже есть сестра…" — "Как это?" — "Скоро узнаешь".

Иногда приезжал Аркадий Николаевич. Он, как всегда, садился с Сережей играть в шахматы, а потом они на кухне вместе пили чай, и Аркадий Николаевич рассказывал про своего сына, который десять лет назад погиб в Афганистане. "Вы меня простите, — говорил он, — но мне и поговорить-то о нем не с кем, жена сразу начинает плакать".

В общем, они жили не так уж плохо, но иногда… иногда ею овладевала тоска, и, если Сережа был дома, она терпела и, плотно сжав губы, возилась у плиты или с остервенением оттирала пятна со вздувшегося линолеума. Но когда он был в школе или гулял, она, уронив голову на скрещенные на столе руки, выла, как одинокая волчица, и живущая за стеной старуха, переехавшая сюда в шестьдесят первом году из огромной коммуналки в Марьиной роще, где ее прозвали Тухлая Кость за худобу и склочный характер, с наслаждением прислушивалась.

В день отъезда Филиппа дождь перестал, и выглянуло неяркое осеннее солнце. Филипп вышел из гостиницы и прямо на Тверской поймал такси.

До Шереметьева оставалось меньше двух километров, когда таксист, простоватый парень с добродушным лицом, спросил его:

— Куда летите-то?

— В Париж.

Парень удовлетворенно кивнул:

— Я так и подумал.

— Почему?

— А сразу видно!

Филипп промолчал.

— Понравилось у нас?

— Нет.

— Чего так?

— Долго рассказывать.

Филипп смотрел, как раскачивается подвешенный к зеркалу заднего вида брелок — такой же, как тот, который он подарил Наташе за день до ее отъезда.

— Чего смотрите? — осклабился парень. — Понравился?

— Понравился.

— Так это ж ваш, французский! — воскликнул тот, словно удивляясь, как может нравиться столь легко доступный предмет. Филипп не ответил.

Мне его одна красивая баба подарила, — парню явно хотелось поговорить. И добавил убежденно: — У вас таких баб нет. Такие только в России водятся.

Филипп внимательно посмотрел на него:

— Как ее зовут?

— Кого?!

— Эту… бабу.

— Ну откуда я знаю? — Парень рассмеялся. — Я ее вез…

— Как она выглядела?

Парень дико посмотрел на него.

— Пожалуйста, — акцент его стал резче, — я вас очень прошу, скажите, как она выглядела?

Филипп вынул из кармана бумажник и трясущимися руками начал доставать деньги.

— Вы чего? Не надо. Ну вы даете!.. Я так расскажу.

Парень, улыбаясь, постарался как мог описать Наташу. Когда Филипп услышал: "Такие еще у нее кудряшки на шее, вроде как рыжие…", — сердце у него отчаянно забилось. Парень продолжал:

— Денег у нее не было. Расплатилась она, знаете, как? Часики дала такие классные…

— Черные, в форме ромбика?

— Да вроде…

— Они у вас?

— Не, я их ей назад отдал. Жалко мне ее стало. За это она мне эту штуковину и подарила.

— Почему жалко? — У Филиппа бешено стучало сердце.

— Так сын у нее вроде наркоман.

— Откуда вы знаете?

— Я ее в диспансер возил. Она мне сама сказала.

— Когда это было?

— Так вскоре после майских праздников.

— Везите меня в этот диспансер.

Парень опять дико посмотрел на него:

— А как же самолет-то?

— Неважно. Поехали.

— Так я вам тогда лучше дом покажу, где она живет. Я ее от дома возил, а потом опять домой.

— В Сивцевом Вражке?

— Ну.

— Она там больше не живет.

— А чего в диспансере-то делать? Диспансер районный. Если она переехала, то теперь в другой диспансер ходит.

— Все равно. Я спрошу.

— Так кто вам там чего скажет? Там матери родной никто ничего не скажет. А вы… иностранец.

За что вы так иностранцев не любите?

— Так кто вас знает, что у вас на уме? Вон американцы…

Филипп не слушал. Его мысли были сосредоточены на одном — последний шанс. Последний шанс, который судьба подбросила ему в лице этого разговорчивого парня.

Машина развернулась и быстро покатила к Москве.

— А вы чего, знаете ее? — спросил таксист.

— Да, — ответил Филипп и, помолчав, добавил: — Это моя жена.

Через полчаса машина остановилась около невзрачного строения желтого цвета.

— Подождите здесь, — Филипп стремительно бросился из машины.

Войдя в здание, он увидел длинный коридор, по обеим сторонам которого вдоль стен, покрашенных зеленой масляной краской, сидели люди в ожидании приема. Справа, перед регистратурой, освещенной лампами дневного света, стояла небольшая очередь. Он встал в очередь за молодым человеком в кожаной куртке и стал терпеливо ждать. Подойдя к окошку, он наклонился и увидел толстую женщину в белом халате и чепчике с завязками, которые болтались у нее по плечам. Филипп вежливо поздоровался и сразу почувствовал, что у него, как бывало всегда, когда он волновался, резко усилился акцент. Толстая регистраторша подняла глаза и в изумлении уставилась на него: такие птицы не часто залетали в их диспансер.

— Я вас слушаю, — строго сказала она.

— Пожалуйста, помогите мне, я вас очень прошу… — быстро проговорил Филипп.

— Что случилось? — отшатнулась регистраторша.

— Несколько месяцев назад в ваш диспансер обращалась женщина по поводу своего сына. Мне необходимо ее разыскать. Может быть, у вас есть какие-нибудь данные о…

Она перебила его:

— Мы справок не даем.

— Пожалуйста, выслушайте меня. У меня билет на самолет, — Филипп полез во внутренний карман плаща. — Вот, я должен был вылететь сегодня в Париж, но только что совершенно случайно узнал, что она обращалась в ваш диспансер, и…

— Я вам еще раз повторяю, мы справок не даем.

— Мне нужен только адрес. Или номер другого диспансера, если она больше не числится в вашем. Пожалуйста. Я готов заплатить, сколько вы скажете.

— Слушайте, здесь диспансер, а не адресное бюро.

— Я там уже был, там данных о ней нет…

— Чего же вы от нас хотите? Я же объяснила…

Филипп, начинавший терять терпение и вместе с терпением последнюю надежду, открыл рот, чтобы, спросить, в каком кабинете принимает бывший Наташин врач, и вдруг услышал за спиной резкий голос:

— Что здесь происходит?

Филипп обернулся и увидел высокого пожилого человека в белом халате. Толстая регистраторша плаксиво сказала:

— Аркадий Николаевич, невозможно работать!

Филипп обратился к нему:

— Простите, вы врач?

— Да, в чем дело?

— Мне надо с вами поговорить, — и быстро добавил, заметив его нетерпеливый жест: — Я займу у вас не больше пяти минут.

Аркадия Николаевича ждали больные, но что-то во взгляде этого иностранца заставило его согласиться.

— Ну, хорошо, идемте.

Они поднялись на второй этаж и вошли в кабинет.

— В мае этого года, — начал Филипп и опять почувствовал, как усиливается его акцент, — в ваш диспансер обратилась женщина по поводу своего сына. Ее зовут Наташа Лиевина.

Доктор внимательно посмотрел на него:

— Так. И что же?

— Все, что мне нужно, это узнать ее новый адрес, так как она переехала. Может быть, есть какая-нибудь отметка в документах, может быть, известно, в каком диспансере она теперь…

Аркадий Николаевич перебил его:

— Зачем, позвольте узнать, вам ее адрес?

Лицо Филиппа исказила судорога.

— Я люблю эту женщину.

Доктор Левин молча посмотрел на Филиппа, достал из внутреннего кармана потрепанную записную книжку и тихо сказал:

— Запишите адрес.

Раздался звонок. Наташа убрала листочки с письмом Филиппа в ящик стола, вытерла слезы и пошла открывать, запахнув халат. Для Сережи было еще слишком рано, а больше она никого не ждала.

За дверью стоял паренек в ватнике и резиновых сапогах.

— Картошка нужна?

— Нет, спасибо.

Наташа закрыла дверь, но не успела дойти до конца коридора, когда снова позвонили.

— Я же сказала, мне не нужна картошка! — крикнула она, не отпирая.

— А я тебе еще нужен? — спросил знакомый голос с сильным французским акцентом.

В это время над Подмосковьем в прозрачном воздухе, пронизанном неярким октябрьским солнцем, таял крошечный серебристый самолет компании "Эр Франс".