Чёрные ангелы в белых одеждах

1. Кто виноват

Уж который раз Вадим вертит в пальцах небольшой, вырванный из записной книжки листок в клетку. Он был безжалостно скомкан, затем тщательно разглажен — полежал несколько дней в толстенном орфографическом словаре Ожегова. Ее косой почерк с характерными буквами «д» и «у». Она почему-то ножки к этим буквам выписывает размашистыми, треугольными. Короткий текст он помнит наизусть: «Мой милый князь! Меня покинул мой Белый ангел-хранитель, видно, его одолел Черный. Я ухожу от тебя, наверное, ты слишком хорош для меня, я тебя не достойна. Он дьявол или святой, как Григорий Распутин, я еще не знаю, но он позвал меня и я ничего не могла с собой поделать! Помчалась, очертя голову, в рай или ад, я еще не ведаю… Я знаю, ты гордый, князь, и искать меня не будешь, да и не найдешь: я как тот колобок, который и от бабушки ушел, и от дедушки ушел…

Прощай, дорогой! Мне очень стыдно, я делаю тебе больно, но я сейчас счастлива! Как никогда!

Аэлита».

Это случилось, когда он был в Ленинграде. 1973 год был для Вадима годом больших перемен в жизни. Сразу после Нового года пришла телеграмма от бывшего сослуживца и друга отца — Арсения Владимировича Хитрова. Вадим диву давался, как тот смог отыскать его в Великополе? Как потом выяснилось, покойный Григорий Иванович Добромыслов сообщил Хитрову адрес Вадима. Дед умер в 1970 году. Оказалось, что все эти годы после смерти егеря, Хитров восстанавливал в законных правах сына Андрея Васильевича Белосельского, реабилитированного еще в шестидесятые годы. Он добился, чтобы Вадиму предоставили квартиру. Ту, в которой арестовали отца и мать, конечно, не удалось получить, но Ленгорисполком выделил Вадиму Белосельскому сносную квартиру с двумя смежными комнатами на Греческом проспекте с окнами, выходящими на небольшой сквер. Квартира была в старом каменном пятиэтажном доме без лифта. На третьем этаже. Одна квадратная комната — 18 метров с двумя окнами, вторая, узкая — 13 метров с одним окном. Кухня просторная, но небольшое окно выходило на желтую стену соседнего дома и даже в светлый день было сумрачно, лишь к вечеру, когда солнце обливало стену, становилось светло.

Можно сказать, что Вадиму крупно повезло: Хитров к этому времени возглавил научно-исследовательский институт, в котором когда-то работал отец Вадима, был депутатом Горсовета, с ним считались, но самое главное, в этот проклятый век лжи и государственного цинизма, глубокого загнивания при Брежневе всей страны, сохранил свою порядочность человек, занимающий в этой епархии высокий пост, каждодневно сталкивающийся с тупостью, серостью, беспринципностью властей, а в брежневское время не любили умных, порядочных руководителей — выдвигали подхалимов-карьеристов, пресмыкающихся перед вышестоящим начальством. Возможно, удержался на своем посту Хитров и потому, что НИИ, возглавляемый им, был закрытым и занимался в основном разработкой и конструированием военной радиотехники. И некомпетентные в этих вопросах партийные чиновники редко совали туда свой нос. Институт находился в ведомстве Министерства обороны.

Во времена, когда обыкновенная человеческая порядочность и бескорыстность цинично считались чем-то диковинным, а любовь к ближнему, верность в дружбе — анахронизмом, пережитком прошлого, быть Человеком с большой буквы было трудно, а подчас и вовсе невозможно. В партию при Брежневе хлынули жулики, карьеристы, рвачи, а директор института Хитров был беспартийным. И если поначалу его понуждали срочно вступить в ряды КПСС, то потом сообразили, что как беспартийный, он тоже выгодная фигура: всегда можно в консульствах или посольствах, куда изредка приглашали Хитрова, заявить, что вот, мол, у нас руководят крупными институтами и беспартийные товарищи…

Арсений Владимирович прислал серую «Волгу» на Московский вокзал, сам он приехать не смог, был в Смольном. Вадима встретила его дочь, Вера Арсеньевна. Он бы никогда не узнал в этой модно одетой молодой женщине ту самую белобрысенькую курносую Верку, которую звали синицей. По телефону из Великополя Вадим сообщил Хитрову, что у него билет в шестой вагон. Выйдя на многолюдный перрон, Вадим и не надеялся, что его кто-нибудь встретит, он помнил адрес Хитровых и намеревался сначала побродить по Ленинграду, а к вечеру подойти к ним. Круглолицая блондинка в высоких светлых сапожках — дело было весной — и черном плаще сделала шаг навстречу ему и сдавленно произнесла:

— Вадим? Господи, я тебя еле узнала. Как ты изменился! Совсем другой человек!

То же самое мог он сказать и ей, но вместо этого взял за локоть и повел в густой толпе приехавших и встречающих ко входу в вокзал.

— Тебя теперь тоже синицей не называют? — улыбнулся он.

— О-о, я — важная дама!

— Сколько же лет мы не виделись? — вспомнил он, — Двадцать… Больше двадцати! Нам тогда было по десять-одиннадцать, а теперь… мне тридцать.

— Я тебя младше на три года, — вставила Вера.

И он вспомнил, что для женщин возраст — запретная тема. Все они хотят казаться моложе.

Он думал, они пройдутся пешком, но Вера подвела его к «Волге».

— Вообще-то отец не любит использовать машину не по назначению, — сказала она, — но тебе нужно срочно в горисполком, какие-то бумаги подписать.

Пока он был в горисполкоме — бумаги уже были оформлены и ему вручили ордер на квартиру. Женщина, оформлявшая документы, улыбнулась:

— Вы — счастливчик! Прописаться и получить в Ленинграде квартиру — это фантастика.

— И даже без взятки, — не удержался и брякнул он.

— У вас влиятельные покровители, — погасив улыбку, буркнула женщина.

Они осмотрели квартиру на Греческом проспекте. Вадиму даже и в голову не пришло, что можно было отказаться и потребовать другой ордер, ведь их квартира на Лиговке была гораздо больше и лучше, чем эта.

— Тебе нужно купить старинную мебель, сейчас можно дешево в комиссионках подобрать все, что необходимо. Какие тут потолки! Больше трех метров. А современные квартиры малогабаритные, вот люди и сдают в комиссионки старинную громоздкую мебель, а покупают стандартную, из прессованной древесины.

— Я смотрю, ты специалистка! — улыбнулся Вадим. Он все еще не мог поверить, что эта пустая, с застоявшимися запахами квартира, с выцветшими бурыми обоями и неровным потемневшим паркетом принадлежит ему.

— Я прошла все это, — сказала Вера.

— Что — это? — не понял он.

— Была замужем, обставляла квартиру, бегала по магазинам и базам, доставала финские краны, плитку, чешскую кухню с мойкой из нержавейки, обои, люстры… И вот осталась с пятилетним сыном, мебелью и с хромированными импортными кранами в голубой ванне.

— А муж?

— От мужа я откупилась: дала ему деньги на кооперативную однокомнатную квартиру, на первый взнос, а сама осталась с сыном в своей двухкомнатной.

Она спросила, женат ли он, где работает знает от отца.

— У меня замечательная жена, — рассказывал Вадим, — С ней не соскучишься: заставила венчаться в церкви, в ЗАГС я ее так и уговорил пойти и она не хочет, чтобы у нас были дети.

— Почему?

— Говорит, наш мир не совершенен, а страна столь убога и несчастна, что плодить сейчас нищих на свет Божий — грех.

— Да она у тебя философ! А почему не приехала с тобой?

— К нам приехал столичный певец… — Вадим никак не мог вспомнить его фамилию. — Ну этот, что про космонавтов поет… Разве она могла пропустить его концерт?

— Она что у тебя, меломанка?

— У нас дома музыка гремит с утра до ночи: магнитофон, проигрыватель, приемник…

— Сейчас столько расплодилось всяких групп, — равнодушно заметила Вера. — Мне нравятся Битлзы, ну еще «Абба», Челентано…

— А я слушаю классику.

Аэлита не пропускала в Великополе ни одного концерта приезжих гастролеров, особенно увлекалась современной эстрадной музыкой. И нашей, и заграничной. Могла часами слушать концерты мировых знаменитостей. Вадим носил из магазина книги, заполняя полки, а Лина — пластинки и магнитофонные бобины. Он тоже иногда был не прочь послушать хороших исполнителей, например, Битлзов, но некоторые рок-группы его раздражали: треск, лязг, кошачий визг и вой — как такое можно слушать? А Лина балдела у проигрывателя или магнитофона и в большущих глазах ее была полная отрешенность от всего земного. Слушая, она обычно полулежала на кушетке, закинув длинные ноги на валик. Вадим увлекся рыбалкой и после венчания часто ездил с приятелями на дальние озера. Лина сначала сопровождала его, а потом перестала, сказала, что она больше получает удовольствия в выходные дни от слушания музыки. А он, наоборот, полюбил тишину на природе. Ему не надоедало часами сидеть с удочкой на лодке и смотреть на поплавок. А как хорошо думалось.

Обо всем этом Вадим, конечно, не стал рассказывать Вере, но та и сама быстро перевела разговор на другое, по-видимому, почувствовала, что Вадиму не хочется говорить на эту тему. Он был сердит на Лину, что из-за концерта какого-то горластого столичного гастролера, она не поехала в Ленинград. Ведь эта поездка сулила им огромные перемены в устоявшейся жизни. Если Вадим получит квартиру, о чем сообщил Хитров, то они должны будут расстаться с Великополем…

— Почему ты не написал нам? — спросила Вера. — Пока твой дедушка не повидался с отцом, мы ничего не знали про тебя…

— Это долгая история…

— Ты был такой взъерошенный, злой… Я часто вспоминала ту нашу последнюю встречу перед твоим отъездом…

— Я все старался забыть, но это невозможно…

С Арсением Владимировичем Хитровым Вадим встретился в семь вечера. Директор института жил в той же самой трехкомнатной квартире, где Вадим мальчишкой не один раз бывал. В тот памятный день, когда он бежал из города, опасаясь преследований со стороны МГБ, сидел с Верой на кухне и жадно ел ветчину с черствым хлебом и запивал клюквенным морсом…

Лилия Петровна — жена Арсения Владимировича — накрыла ужин в большой светлой комнате. Хрустальная люстра над столом не была включена. В мае в Ленинграде белые ночи, можно вообще свет не зажигать. Если Хитров и постарел, то не так заметно, как его жена. Когда-то Лилия Петровна слыла красавицей: стройная, пышногрудая брюнетка с карими глазами и пышными волнистыми волосами, она умела заразительно смеяться, показывая белые зубы, любила петь, танцевать, в общем, всегда была в центре внимания. Отец Вадима — Андрей Васильевич — считал ее мещанкой недалекого ума и удивлялся, как мог такой умница Арсений Владимирович полюбить такую пустышку?.. Лилия Петровна заметно огрузнела, расплылась, лицо стало желтоватым, лунообразным, под глазами обозначились мешки, в волосах просверкивали седые нити, лишь голос остался таким же звонким, а смех — жизнерадостным. И во рту больше золотых зубов, чем своих. Вера похожа на отца. Арсений Владимирович был таким же худощавым, как и прежде, правда, лоб его избороздили глубокие складки, русые волосы стали пегими от обильной седины, а удлиненное лицо более жестким, волевым. Кажется, раньше его бледно-голубые глаза были ярче, а темные брови не такие густые и кустистые.

Лилия Петровна ласково смотрела на Вадима, со свойственной ей бестактностью, вспомнив про родителей Вадима, назвала отца неуживчивым правдоискателем, который ничего, кроме несчастья, своей семье не принес… Арсений Владимирович резко оборвал ее:

— Лиля, Белосельский был умным, талантливым ученым, он никогда не приспосабливался ни к кому и говорил что думает.

— В то время говорить что думаешь! — воскликнула хозяйка. — Это равносильно самоубийству. Ну ладно, себя не жалко, так жену, сына пожалей!

— Лиля, тебе этого не понять, — урезонивал жену Хитров, бросая на гостя выразительные взгляды, дескать, не обращай внимания на эту болтовню…

— Когда ты от Сталинской премии отказался, я ночи не спала, все ждала, что придут за тобой.

— Не пришли ведь?

— Я тайком в церковь сходила и помолилась Богу за нас, — призналась Лилия Петровна. — И даже свечку поставила… — Она взглянула на Вадима. — За твоих родителей — тоже.

— Моим Бог не помог, — с горечью заметил Вадим.

Ему неприятно все это было слышать, он с детства не любил Лилию Петровну. Так уж повелось, что не нравилось его отцу — то не нравилось и Вадиму. Тогда летом в 1953 году, когда он пришел на эту квартиру, Вера сказала, что мать ни за что бы его на порог не пустила, надо сказать, что Вера была удивительно правдивой девочкой, сохранила ли она это качество, и сейчас?..

Он перевел взгляд на Веру, стараясь не вникать в болтовню Лилии Петровны. Только сейчас он заметил на щеке молодой женщины коричневое родимое пятно, оно вроде стало больше. Голубизна в больших Вериных глазах гуще, чем в отцовских, а фигура у нее, пожалуй, материнская: такая же пышная грудь, полные ноги и статность. Вера была в самом расцвете своей женской свежести. Вадиму хотелось бы посмотреть на ее сына, но он остался дома с бабушкой, которая жила с ними и вела хозяйство. Вера работала гидом в «Интуристе». Она закончила институт иностранных языков и владела скандинавскими языками. В основном, сопровождала финские делегации. Финны приезжали в Ленинград чаще других, им от Хельсинки рукой подать. У них там сухой закон и они напиваются в ленинградских ресторанах. На полной с тонким запястьем руке Веры — красивые японские часики с зеленым циферблатом, на ней импортная кофточка с золочеными пуговицами. На пальцах три узеньких кольца, одно с зеленым камнем.

На столе Хитровых — бутылка дорогого коньяка, семга, розовая ветчина и даже открыта маленькая баночка красной икры. Вадиму не верилось, чтобы все это Лилия Петровна выставила в честь его приезда, может, еще что-нибудь празднуют? Не каждый же день у них на столе такие деликатесы…

— С возвращением, Вадим, в родные Пенаты, — разлив коньяк в маленькие пузатые рюмки, провозгласил Арсений Владимирович. Женщины тоже подняли рюмки. Вера смотрела на Вадима и чуть приметно улыбалась. В улыбке проскользнули черты прежней Верки Хитровой по прозвищу синица… Почему все-таки ее так прозвали?..

— Двадцать лет без Ленинграда, — сказала Вера, — Я бы в другом городе добровольно и месяца не выдержала бы.

— Ты у нас — европейка, — с обожанием посмотрела на дочь Лилия Петровна. — В году по несколько раз бывает в Финляндии, Дании, Швеции.

— А если не добровольно? — взглянул на нее Вадим.

— Правильно сделал, что уехал, — сказала Лилия Петровна. — И тебя бы забрали. Они и маленьких не щадили.

— Я несколько лет жил в лесу на турбазе, — сказал он, — Мне там нравилось.

— Боже, в лесу! — воскликнула Лилия Петровна. — Ты бы мог стать дикарем.

— Чем будешь заниматься в Питере? — будто не слыша, что говорят жена и дочь, спросил Хитров.

— Еще не знаю. Все так неожиданно…

— Папочка с полгода тебе квартиру выбивал, — вставила Лилия Петровна. — Столько и для родной дочери не постарался.

— Мать, помолчи, а? — бросил на жену сердитый взгляд Хитров.

Вадим действительно не знал, чем он займется в родном городе, который стал для него чужим. Все таким же прекрасным, но чужим. Пожалуй, из старинных знакомых и есть тут лишь Хитровы. После окончания пединститута Вадим, распрощавшись с баранкой, стал работать литсотрудником отдела культуры городской газеты, но через два года уволился: надоело писать галиматью о духовном облике советского человека, восхвалять бездарных артистов и режиссеров, ставящих в театре пьесы о Ленине, о трудовых подвигах передовиков производства и прочую ерунду. Редактор Петр Семенович Румянов долго терпел Белосельского в редакции — последнее время тот писал только злые, язвительные фельетоны, за которые редактору не раз выговаривали на бюро горкома партии. После очередной ссоры с ним Вадим подал заявление об уходе. С полгода поработал на местном радио, но там оказалось еще хуже. Если в газете хотя бы раз в месяц можно было напечатать фельетон или критическую статью, то советское радио и телевидение имели право хвалить и показывать «выдающиеся» успехи советских людей. Ему стало тошно, и он ушел. Три лета подряд Вадим по договору, чтобы стаж не утратить, вкалывал от зари до зари в колхозах, тогда только что входили в моду «шабашники». И их охотно нанимали в колхозы и совхозы Псковщины для строительства животноводческих помещений и даже жилья. Интересная штука получалась! Государственные строители и свои собственные люди работали спустя рукава и иногда скотник возводили несколько лет, шабашники же за два-три летних месяца сдавали несколько готовых скотников и все делали добротнее, долговечнее, конечно, и платили им за это в несколько раз больше, чем своим. Непьющий Вадим Белосельский заработал за три сезона столько денег, что смог купить подержанный «Москвич»-пикап и каракулевую шубу своей Аэлите. Ему нравилось работать на свежем воздухе, вдали от шума городского. В бригаде, которую в прошлом году он возглавлял, были все с высшим образованием, а один даже доцент из того самого пединститута, который закончил Вадим. За эти летние сезоны он освоил несколько строительных специальностей, не зря его и назначили бригадиром. Был каменщиком, плотником, электриком-монтажником, бухгалтером. За сезон шабашники зарабатывали по пять-семь тысяч каждый. Некоторые, как и Вадим, купили машины, кооперативные квартиры, а были и такие, которые быстро все спускали в кабаках-ресторанах. Правда, таких было меньшинство, на бригаду из шести человек — один-два. Таких Вадим старался не брать в бригаду. Если на государственную службу основная часть советских граждан выходит на работу с похмелья или уже опохмелившись, то «шабашник» не выдержал бы на строительстве фермы двенадцатичасового рабочего дня, если бы принял с вечера хотя бы полбутылки. Пьяницы не очень-то и стремились в бригаду «шабашников». Там нужно было всерьез работать, а на государственной службе главное — вовремя выйти на работу, а что ты там будешь делать — это не имеет значения. Никому до тебя нет дела, можно и в рабочее время, где-нибудь уединившись, распить с такими же горемыками, маявшимися головной болью с утра, бутылку-другую…

Последняя работа Вадима — это городской краеведческий музей. Чтобы не пропал стаж, он оформился туда научным сотрудником с окладом 97 рублей в месяц, такие деньги он зарабатывал на шабашке за неделю. Ему нужно было продержаться до весны, а там снова «шабашка». Лина окончила тот же самый пединститут в Великополе, что и Вадим. Исторический факультет. В школу не пошла работать — она училась на вечернем отделении и насильно распределить ее никуда не могли, а поступила секретарем в горсуд. Подобный выбор удивил Вадима. При ее-то впечатлительности каждый день слушать гражданские и уголовные дела! Но Лина всегда решала свою судьбу сама и советовать ей было бесполезно. В горсуде работала ее приятельница, тоже любительница современной музыки. Скорее всего, это обстоятельство и повлияло на решение Лины. Домой она приходила расстроенная, рассказывала о человеческой подлости, садистской жестокости, разве этому учила она ребятишек в детсаде? Да и в наших, пусть примитивных, школах все-таки не учат воровать, грабить, убивать, издеваться над престарелыми родителями… Вот тогда-то Лина и заговорила, что пока не хочет ребенка, боится, как бы и он не вырос таким же выродком, с какими ей каждый день приходится иметь дело… Напрасно Вадим втолковывал, что они воспитают нормального ребенка, все-таки оба закончили пединститут. Но Лина заявила, что ее решение непоколебимо. Она пока не чувствует себя матерью. И рассказала, как на днях судили симпатичную девчонку из кулинарного училища, которая удушила в полиэтиленовом пакете только что рожденного здорового мальчика… Глядя на ангельское личико шестнадцатилетней девчонки, никогда не подумаешь, что она способна на такое зверство…

— … у нас много газет-журналов, — дошел до него ровный густой голос Арсения Владимировича, — может, куда-нибудь и поступишь. У меня есть знакомые в издательстве «Наука».

— Журналистика меня больше не привлекает, — сказал Вадим, — Она лицемерна и лжива насквозь… Развернешь любую газету — ни одного слова правды.

— Но ты же писал! — вставила Лилия Петровна. — В этом… Великом Поле?

— Великополе, — поправил он, — Я писал последнее время критические статьи и фельетоны, это не понравилось городскому начальству и мне пришлось уйти.

— Как это не понравилось? — сказал Хитров, — Только и слышишь, что у нас в почете критика и самокритика.

— Это когда критикуешь «стрелочников», а попробуй задеть кого-либо повыше? — ответил Вадим. — Из клана «господ партийцев»?

— Что я тебе советую? — усмехнулся Хитров, — Ты давно взрослый человек и сам знаешь, чего хочешь.

— Чего я хочу? — вдруг взорвался Вадим. — Да кому до этого есть дело?! Мы все делаем лишь то, что хотят там… — он кивнул на высокий потолок с бронзовой люстрой, — А кто там сидит? Необразованные, некомпетентные люди, которые говорят по бумажке. Наверное, самые страшные как раз именно те, кто составляет эти бумажки и подсовывает их генеральным попкам, увешанным, как новогодние елки, побрякушками, орденами-медалями, вот кто — истинные враги народа. Это они планируют разрушительные для страны и природы проекты, придумывают чудовищные «стройки коммунизма», пускают на ветер народные миллиарды. И все эти антинародные махинации делаются якобы для блага народа. А пресса захлебывается от восторга и прославляет их… Эти враги всегда в тени, их разве что в толпе прихлебателей увидишь на кремлевских торжествах по поводу награждения попки очередной звездой Героя… А я не хочу делать то, что они навязывают нам, я не хочу чувствовать себя болваном. Не удалось меня никому оболванить смолоду, а теперь уж и подавно не удастся…

— Не скажи, — спокойно возразил Арсений Владимирович. — Сейчас не расстреливают, как при Сталине, но сажают и еще хуже — помещают в психиатрические лечебницы, где нормального человека вскоре превращают в сумасшедшего. Есть такие у нас умельцы…

— Ну почему ты не хочешь жить, как все? — с упреком заговорила Лилия Петровна, — Ты же знаешь, что случилось с твоими родителями, они тоже не захотели мириться со всем, что у нас происходит…

— Творится, — вставила Вера. — У нас страшные вещи творятся, мама, и ты хочешь, чтобы Вадим на все закрывал глаза? Забыл своих родителей? Наплевал на то, что было для них свято? Я поездила по скандинавским странам, да и в Европе побывала… Там живут свободные люди и живут в тысячу раз лучше, чем мы… Там, мама, все делается для человека, а не наоборот, как у нас. Мы — рабы по сравнению с ними. Нам за все годы советской власти еще с пеленок заморочили головы, нас обманули. Сделали рабами, а утверждали, что мы — самые свободные люди в мире. Негр в Америке в сто раз свободнее себя чувствует, чем советский человек в СССР.

— А как же светлые дали благословенного коммунизма? — ядовито заметил Вадим, — Печать, радио, телевидение внушают, что у них все плохо, просто отвратительно, а у нас — замечательно! В раю и то, наверное, хуже!

— Верочка, ты еще такое не ляпни в «Интуристе», — с тревогой произнесла Лилия Петровна — Тебя больше и за границу не пустят.

— А нашей мамочке нужно оттуда привезти редкостное лекарство и еще один костюм из джерси, — добродушно вставил Хитров.

— Папочка тоже пишет цветными шариковыми ручками, которые ему доченька дарит, — не осталась в долгу «мамочка».

Вадим как неожиданно вспыхнул, так быстро и остыл: зачем кому-то что-то доказывать? Да и кому? Примитивной Лилии Петровне? Вера и ее отец, по-видимому, разделяют его мысли… Он уже давно убедился, что мыслящих, как он, среди его знакомых единицы, а таких, как Лилия Петровна — миллионы. Большинство советских людей искренне верят, что у нас самый лучший прогрессивный строй, вот-вот из «развитого» социализма торжественно вступит в радужно расписанный классиками марксизма-ленинизма коммунизм, правда, что это такое смутно представляли себе, помня лишь одну избитую цитату: «от каждого по возможности, каждому по потребностям!». А потребностей у большинства населения всегда было больше, чем возможностей… То есть, как и в семнадцатом году, большевики и этими посулами будили в массах низменные инстинкты, мол, давать буду поменьше, а получать за счет других побольше… А то, что партийная верхушка уже давно для себя построила «коммунизм», знали немногие, да все больше понаслышке и из голосов «из-за бугра». Но наша пропаганда была столь мощной и владела столькими могучими средствами массовой информации, что все эти «голоса» терялись в ее беспрерывном трубном реве. Бывшие фронтовики изумленно слушали по радио и смотрели по телевизору передачи и кинорепортажи о маршале Брежневе, в мирное время получившим это воинское звание, как и бриллиантовый орден «Победы». Получалось, что полковник Леонид Брежнев выиграл войну, а маршал Жуков вообще куда-то исчез, провалился. И уже не под Москвой и Сталинградом ковалась победа в Великой отечественной войне, а под Новороссийском, где обитал в военные годы генсек. Диктор телевидения радостно возвестил, что лучшие скульпторы и архитекторы страны сейчас создают там грандиозный памятник Победы…

Если оболваненный народ, которому каждый день средства массовой информации вспрыскивали лошадиные дозы пропагандистской инъекции, по-прежнему верил в «развитой социализм» и терпеливо ждал лучших времен, то бровастый и почти безъязыкий Генеральный секретарь со своей отъевшейся толстомордой свитой начинали вызывать глухое недовольство и раздражение, особенно когда чуть ли не каждый год стали ему вешать на жирную грудь ордена-медали. Ползли по стране слухи, что брежневская семейка замешана в самых грязных валютных махинациях, что Галина — дочь генсека — прямо в хозяйственную сумку насыпает алмазы и бриллианты, делая набеги на фабрики и магазины, со своим любовником — циркачом пьянствует и устраивает на выгодные должности ворюг и спекулянтов, что беспутный сынок Юрий пьет и проигрывает в казино за границей сотни тысяч валютных рублей, а сам «пахан» — тоже любитель выпить и погулять — коллекционирует дорогие заграничные автомобили и большую часть своего времени проводит на охоте в закрытых заповедниках, где ему лосей, оленей и кабанов егеря подгоняют к самой вышке, откуда он их и разит наповал…

В великой стране на самой верхушке процветали воровство в крупнейших масштабах, приписки, коррупция, семейственность, взяточничество. Неудержимо рос культ Брежнева, его холуи — члены Политбюро на каждых выборах, даже в местные Советы лили елей ему на голову, славословили наперебой так, что стыдно было их слушать. И дирижировал всем этим слаженным оркестром главный идеолог Суслов. В газетах-журналах печатались десятки портретов Брежнева, не слезал он, как говорится, и с телевидения. Все больше прибегал к бумажке даже при самых обычных делах. Суслов по бумажке зачитывал указ о его очередном награждении, а Брежнев по бумажке косноязычно благодарил его…

Вадим не мог без омерзения смотреть передачи программы «Время», когда сладкоречивые дикторы с умильными лицами и улыбками рассказывали о встречах в Кремле генсека-маразматика с зарубежными лидерами, не мог слушать фальшивые главы из написанных за Брежнева бездарных брошюрок, которые купленные с потрохами писательские генералы назвали шедеврами, Библией для всех писателей страны. Неделями из репродукторов доносился голос известного артиста, с выражением читавшего опусы генсека. А артисту за это — Ленинскую премию! Другому исполнителю — Героя Соцтруда. Своя рука владыка. Престарелые певцы из военного ансамбля в тельняшках голосили с экрана телевизора: «Малая Земля, Малая Земля…», придворные толсторожие поэты и популярные певцы превозносили «гениального ленинца» на все лады… Он-то, Вадим, не мог отплеваться после этих жутких передач, а другие совершенно равнодушно на все это взирали и редко у кого закипало возмущение, надо отдать должное Брежневу, кровавым террором он не увлекался, заточал инакомыслящих в «психушки», а это народу не казалось бериевским застенком. Психиатрическая лечебница у большинства ассоциировалась с безобидной больницей…

И вот в доме Хитровых тоже, как в капле воды, отразились настроения народа в стране, если умный Хитров и его повидавшая другие страны дочь, мыслили правильно, критически, то Лилия Петровна смотрела на жизнь из окна своего благоустроенного мирка и видела только хорошее. У мужа высокая зарплата, можно в спецмагазине купить все необходимое, каждое лето они ездили в санатории для руководящих работников. И знакомые у Лилии Петровны были женами высокопоставленных чиновников. Даже при всеобщей уравниловке — это, конечно, касалось лишь низших слоев населения — каждая руководящая прослойка держалась друг за друга и не смешивалась с другой. Получил более высокое назначение, значит, быстро перескакивал из одной прослойки в другую, более обеспеченную, а со старой, в которой годы вращался, немедленно обрывай все связи… К Хитровым по субботам приходила одна женщина, которая тщательно убиралась в доме. Это было не очень удобно, в субботу Лилия Петровна ходила к массажистке, а ключ приходящей домработнице оставлять она опасалась. В квартире у нее красивая мебель, на полах вьетнамские ковры с тиснеными выпуклыми цветами на голубом фоне, на стенах картины, приобретенные в комиссионке у знакомого продавца, тот уверял, что это подлинники русских художников и когда-нибудь полотна будут в большой цене. Да и мало ли в ее трехкомнатной квартире с просторными подсобными помещениями ценностей? Одни люстры, тоже приобретенные через знакомых комиссионщиков, чего стоят! А столовое серебро, подстаканники? Старинные вещи всегда в цене. И эта цена со временем все возрастает. И Лилия Петровна вкладывала деньги в красивые вещи, а занятый выше головы на работе муж не вмешивался в ее дела… Он имел свой кабинет и там одни книги. Хитров и вечерами работал дома, доктор технических наук, что-то проектирует, изобретает… В дела мужа Лилия Петровна мало вникала, у них установились ровные отношения. Арсений по-прежнему любил ее, она это чувствовала. Ей повезло с мужем — он у нее однолюб. Была помоложе, изменяла ему, но постоянного любовника не заводила, семейный уют, прочные отношения были для нее дороже. Знала, что муж ей верен, а то, что одержим работой — так это и хорошо. Не отвлекается ни на что другое… Вот с дочерью сложнее: упряма, независима, замуж вышла неудачно, муж оказался делягой и хапугой, а как некрасиво вел себя на суде! Требовал раздела вплоть до постельного белья… Пришлось раскошеливаться на кооперативную однокомнатную квартиру, чтобы не судиться с ним за жилплощадь дочери…

Не очень понравилось Лилии Петровне, как Вера смотрела на Вадима, не одобряла она и мужа: столько сил затратил, чтобы устроить сына своего старинного, давно погибшего дружка в Ленинграде! Когда упрекнула его, мол, зачем так старается для чужого человека, он резко оборвал ее, сказав, что это его святой долг. Андрей Васильевич помог ему стать ученым, на многое открыл глаза… Он ведь и в те опасные пятидесятые годы защищал Белосельского, а за это недолго было и самому загреметь в тюрягу. Ей, Лилии Петровне, было наплевать на Вадима! Кто он ей? Никто, чужой человек, которого встреть на улице и не узнала бы. Да и с его родителями она не особенно дружила, так, из-за мужа с ними встречалась… Ну если быть справедливой, то мать Вадима — Мария — сама от нее нос воротила, знала Лилия Петровна, что ее обзывают мещанкой, а что тут зазорного? В старое время мещане — это целая общественная прослойка была. Вот она мещанка, а в отличие от дворянки, сумела мужа удержать, семью сохранить, дом сделать полной чашей и дочь вырастить… Хитрова снова внимательно посмотрела на нее: Вера, чуть наклонив голову набок, отчего русая прядь свесилась на плечо, зачарованно смотрела на Вадима. Мужчина, конечно, видный, вот какие мышцы обозначаются даже через рубашку, рост, густые волосы, симпатичное мужественное лицо с серыми глазами. Когда-то Арсений то ли в шутку, то ли всерьез толковал, что хорошо бы в будущем поженить Веру и Вадима… Ну и что было бы? С такими взглядами, как у Вадима, вряд ли у них жизнь была бы легкой, таких как Вадим, не любят в нашей стране, прижимают к ногтю… Тридцать лет, а зарплата, как у дворника! И еще эти… «шабашки». Интеллигентный человек не будет заниматься тяжелым физическим трудом, раз закончил институт, вот и учил бы уму-разуму ребятишек. Правда, учителям мало платят, но не всем же быть учеными и директорами НИИ, как ее муж?..

— Вот что, Вадим, — видя, что гость стал поглядывать на часы и вроде бы собираться, сказал Арсений Владимирович. — Женщины пусть тут убираются, а мы пойдем с тобой ко мне, потолкуем…

— Время…

— Ты что же, пойдешь ночевать в пустую квартиру? — сказал Хитров, — Переночуешь у нас, вон сколько комнат…

— И всего-то три, — заметила Лилия Петровна, подумав, что нужно будет и всего-то на одну ночь в гостиной застилать диван для гостей свежими простынями.

— А завтра купим тебе диван-кровать, — продолжал Арсений Владимирович, — Да и покажешь мне свои хоромы… — он взглянул на дочь, — Поможешь нам приобрести Вадиму самое необходимое?

— У меня завтра с утра экскурсии по городу со шведами, а с обеда свободна, — сказала Вера, тоже поднимаясь из-за стола.

— Жди нас у себя дома, мы к тебе заедем ровно в три, — заявил Хитров.

— Кто же так делает? — вмешалась хозяйка, — Обставить квартиру наспех! Нужно походить по мебельным, не поря горячку, подобрать нужные вещи. Мебель — не посуда, ее покупают на годы.

— Может, и ты Вадиму поможешь? — взглянул на нее муж.

— Поступайте, как знаете, — дипломатично уклонилась Лилия Петровна. — У Вадима есть жена.

Вера улыбнулась и стала собирать со стола посуду. На полных, обнаженных до локтей руках играли блики от люстры. Хитров прихватил со стола недопитую бутылку коньяка, пару рюмок, а Вадиму велел взять тарелку с бутербродами.

— Спокойно ночи, женщины, — произнес он — Ты ложись, Лиля, не жди меня.

Вадим поблагодарил за угощение и, чувствуя легкое приятное головокружение — он не мог никак сегодня отказаться от двух-трех рюмок коньяка, — отправился вслед за хозяином в кабинет.

2. Утопающий хватается…

Наверное, жизнь так уж извечно устроена, что после радостных событий обязательно жди каких-нибудь неприятностей. Хорошо, если только мелких… Слишком бы жизнь человека была однообразной, пресной, если бы состояла даже из одних радостей и удовольствий, да такого и не выпадает на долю одного человека. Даже родившихся в рубашке. И цари и короли подвержены потрясением. Жизнь, как приливная волна — то поднимает человека высоко, то снова сбрасывает в гибельную пучину. Есть, конечно, редкие счастливчики, которые могут обуздать эту волну и долго держаться на ее гребне, но и их рано или поздно выбросит на мель…

Эта мысль мелькнула в голове Вадима Белосельского, когда он стоял у стола в своей квартире в Великополе и перечитывал записку Лины Москвиной, которая так и не захотела стать Аэлитой Белосельской. Может, потому ей и необходима была свобода, чтобы так неожиданно взять и уйти от него?.. Церковное венчание без регистрации в паспорте — это скорее ритуал. Броситься в погоню, вернуть ее? Маршрут московского гастролера нетрудно узнать в концертно-эстрадном бюро, но Вадим тут же в зародыше подавил в себе этот в общем-то вполне естественный порыв: Лина не такая женщина, которую можно было бы вернуть силой или уговорами. Если она пошла на это, значит, все обдумала и решение ее твердое. Упрямства ей не занимать. Он прожил с ней семь лет… и тут вспомнилась статья в каком-то журнале, где автор-психолог утверждал, что у современных молодых людей страстного чувства, называемого любовью, самое большее — хватает на пять-семь лет, а потом срабатывает привычка, дружба, совместимость, но, собственно, любви уже нет. Психолог вывел эту теорию из среднестатистических цифр разводов в нашей стране, подхалимски упомянув, что там, у них, все обстоит еще хуже.

На подоконнике Вадим обнаружил сиреневую концертную программку и афишку с портретом солиста рок-группы «Бешеные» Тома Блондина. С афишки свирепо смотрел на него молодой человек в кожаной куртке с молниями, длинные завитые волосы спускались на плечи, глаза узкие, черные, как мышиные хвостики, усики изогнулись в уголках толстогубого широкого рта. Этакий самоуверенный кабан. Или уж скорее павиан. Взгляд явно, похотливый. Имя и фамилия наверняка псевдонимы. Черный, как головешка, а Блондин! Что же такого нашла в нем Лина?

Вадиму захотелось как можно скорее уехать из Великополя, квартиру он сдаст редакции «Великопольского рабочего». Румянов помог получить эту двухкомнатную квартиру, а теперь бывший редактор в Пскове, работает в обкоме КПСС, променял газетную работу на партийную. И оклад наверняка выше. Прыгнул на ступеньку выше. Впрочем, у нас считается, что партийный работник может руководить любой отраслью: хоть в промышленности, хоть в сельском хозяйстве, хоть в идеологии. Поработает Петр Семенович Румянов в обкоме — должность уж не ниже заведующего — а потом могут назначать главным редактором «Псковской правды» или директором издательства. Кто попал в номенклатуру, тот до персональной пенсии может колобком кататься в начальнических креслах.

Вещей Лина взяла с собой немного, самые необходимые, денег — 500 рублей, отложенных на портативный японский магнитофон. Они лежали под постельным бельем в шифоньере. За семь лет совместной жизни они не так уж много нажили: пожалуй, все имущество поместится в один железнодорожный контейнер. Мебель Вадим в Ленинград не повезет, нужно будет здесь сдать в комиссионный. Или предложить по дешевке журналистам. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, он, не откладывая дела в долгий ящик, тут же взялся разбирать шкафы и упаковывать вещи в чемоданы, узлы, коробки. У них даже хрусталь появился в серванте. И фарфоровые статуэтки. Поблизости был гастроном, там можно будет стрельнуть картонных коробок из-под оранжевых кубинских апельсинов. Пришлось в хозяйственном приобрести несколько мотков бельевых веревок, чтобы перевязывать коробки, а они были тяжеленные — в них Вадим складывал книги, которых, накопилось много. Вместо двух-трех дней хозяйственные дела отняли без малого неделю. Нужно было уволиться с работы в музее, договориться на железнодорожной станции насчет контейнера. Конечно, никто там и не собирался вот так сразу доставить ему на машине к дому контейнер, пришлось просить знакомых журналистов из редакции, чтобы помогли. Для этого Володе Бурову понадобилось сделать всего один телефонный звонок, а вот всю мебель, в том числе и кухонную из комиссионки забрали в тот же день, когда Вадим туда обратился. Оценили, правда, недорого, но как гора с плеч!

Шагая по пустым и сразу ставшим неуютным комнатам, он размышлял о том, что пять лет, а ровно столько прожили они с Линой в этой квартире, были для него, пожалуй, самыми счастливыми за всю его прошедшую жизнь. И это счастье принесла не отдельная квартира, а Лина. Кстати, ее так и не прописали здесь, потому что в паспорте не было штампа, что она жена Вадима Андреевича Белосельского. В ЗАГС он так и не уговорил ее пойти. Надо сказать, Лина порой удивляла непредсказуемостью, она могла выкинуть любой помер, но всегда была ему верной женой. До приезда в Великополь популярного певца. Разве можно часами слушать эту оглушающую какофонию диких звуков электроинструментов, вопли исполнителей?..

И вот все прожитые вместе годы полетели к чертям из-за какого-то длинноволосого «бешеного» Тома Блондина! Разве можно было предположить, что любовь Лины к рок-музыке настолько оглушит и ослепит ее, что она бросит его, Вадима, дом, работу, город и укатит куда-то с музыкальной бандой «Бешеных». Лина захватила с собой десятки кассет и бобин с записями популярных мировых групп, забрала кассетник и громоздкий чемодан-магнитофон. Музыка… Не в ней ли собака зарыта? Это единственное, что разъединяло их: Лина молилась на кумиров рок-музыки, а Вадим посмеивался над ней, называя ее любимых «волосатиков» не музыкантами, а бандитами эстрады, которые будят у незрелой молодежи самые нездоровые инстинкты. По телевизору не раз показывали, как после концертов своих кумиров молодые люди впадали в транс и громили все окрест, не хуже заграничных ошалелых болельщиков футбола. Показывали мальчишек и девчонок, которые тряслись, как припадочные, пуская пену изо рта, и даже теряли сознание на концертах. Разве такое воздействие должна оказывать на человека музыка? Да и можно ли было назвать музыкой эту дикую какофонию пронзительных звуков, извлекаемых из электроинструментов, подключенных к мощным усилителям? Вадим любил классическую музыку, купил проигрыватель и в свободное время прослушивал пластинки с произведениями Моцарта, Бетховена, Чайковского, Рахманинова. Очень ему нравились Вивальди и русский композитор Калинников. Лина обзывала его закоренелым консерватором и в отместку включала магнитофон: визг, рев, вопли ее любимцев, конечно, заглушали романсы, кантаты, симфонии классиков.

Но Вадиму и в голову не приходило, что их разнос понимания музыкального искусства когда-нибудь повлияет на их совместную жизнь. Да и не так уж они досаждали друг другу этой музыкой. Вадим лишь в свободное время, а его было в обрез, слушал любимые пластинки, а Лина наслаждалась своими рок-группами в его отсутствие. У нее было несколько подруг, таких же одержимых, вот они слушали часами новинки друг у друга. Где-то их можно и понять: в захолустном провинциальном городе не так уж много развлечений. Театр слабый, да там одни и те же пьесы годами идут, знаменитости приезжают редко, в рестораны Вадим и Лина не ходят, противно смотреть на пьяных. Так что музыка — это еще не самое худшее увлечение. «Заболев» рок-музыкой, Лина и читать стала меньше, чем раньше.

Видя по телевидению ненормальное возбуждение молодых людей во время концертов рок-звезд, Вадим, разумеется, не отождествлял с ними Лину. Кстати, слушая музыку, она не впадала в экстаз, просто лицо ее становилось отрешенным, огромные глаза заволакивались голубой дымкой, иногда в такт мелодии пристукивала ногой о пол — вот, пожалуй, и все зримые проявления ее экстаза. Лина находилась в расцвете своей женственности, Вадим уже давно привык, что на нее оглядывались мужчины на улице, и Том Блондин, вскруживший ей голову, может своей победой гордиться, он покорил не сопливую глупую девчонку, а зрелую женщину, тонко разбирающуюся в современной музыке. И Лина не унизится до того, чтобы вместе с десятками поклонниц столичного барда толпиться у выхода с афишками в руках, лишь бы увидеть вблизи волосатого кумира, дотронуться до него, попросить автограф. Тут что-то произошло иначе, по-другому… Пришла в голову мысль сходить к ее подружке из нарсуда и потолковать с ней, но что это изменит? Еще не известно, что она расскажет, но уж в душе обязательно посмеется над ним. Женщины всегда немного презирают брошенных мужчин, бывает, жалеют, но в этой жалости еще больше унижения, чем в откровенном презрении.

Уехать, как можно скорее покинуть Великополь! Ладно, можно убежать из города, даже из страны, но разве от себя-то убежишь? От своих мыслей, воспоминаний? И все-таки Вадим не удержался и перед отъездом в Ленинград зашел в нарсуд, где работала тоже секретарем у другого судьи Нина Лунева — подруга Лины и такая же одержимая любительница рок-музыки. Она часто бывала у них в доме и казалась Вадиму довольно приятной женщиной с легким покладистым характером. Он специально зашел к концу рабочего дня, чтобы поговорить с ней без помех. У Нины был семилетний сын, а с мужем она развелась три года назад. Неудачное замужество ничуть не испортило ее веселого характера, даже о своем бывшем муже она рассказывала без всякой злости и иногда встречалась с ним, а уж сына тем более не настраивала против отца.

В Великополе на ветвях высоких тополей и лип набухли почки, даже запах автомобильной гари не забивал ароматы наступающей весны. Чистая и Грязная уже освободились ото льда, молодая трава на берегах казалась свежепокрашенной, освещенные солнцем пятиэтажные жилые дома сверкали вымытыми окнами — приближался Первомай, и город готовился к празднику — на балконах громоздились серые ящики, лыжи, велосипеды, на натянутых веревках трепыхалось белье. Двухэтажное старое здание нарсуда находилось на высоком берегу Чистой, а за ней зеленел холм с красной разрушенной часовней. На ее карнизе выросли тонкие деревца, из кирпичных расщелин лезла трава. Когда-то там была старинная крепость, окруженная неприступной стеной, но в войну крепость окончательно разрушили, кирпичные стены взорвали, а когда город восстанавливался, каменные глыбы основания пошли на фундаменты жилых домов. Городские власти планировали в крепости открыть парк, поставить обзорное колесо, другие аттракционы, но пока, видно, руки до всего не дошли. В крепости вечерами уединялись парочки, а днем располагались на лужайках пьяницы.

Нина убрала папки с делами в высокий канцелярский шкаф, она одна была в комнате. Увидев Вадима, улыбнулась и сказала, что очень рада его видеть, но в улыбке ее промелькнула какая-то виноватость, будто она и себя считала ответственной за дикий поступок Лины.

— Я теперь холостяк и даже сегодня не обедал, — бодро проговорил Вадим, — Пойдем куда-нибудь поужинаем?

— Ты знаешь, я сегодня…

— Знаю, — перебил Вадим, — Ты сегодня занята, у тебя свидание и еще куча разных дел… Мне нужно поговорить с тобой, Нина, я в ночь уезжаю отсюда. Навсегда.

— О чем говорить, Вадим? — отвернувшись к маленькому зеркалу и подкрашивая губы, произнесла Нина, — Для меня самой все это, как снег на голову!

— А для меня — землетрясение, катастрофа, — неестественно бодрым голосом подхватил он. И даже попытался улыбнуться, но сам почувствовал, что улыбка получилась кривая.

— По тебе не заметно, — сказала она. — Трезвый, молодой и красивый…

— Может, и впрямь напиться?

Они вышли на высокое каменное крыльцо с выщербленными ступеньками. Нина прижмурилась от солнца, сделала движение рукой, будто отгоняла от лица муху. Ей было около тридцати, у серых глаз уже появились тоненькие морщинки, от сидячей работы немного сутулилась, рассеянно щелкнула замком сумочки, потрогала начатую пачку сигарет, но закуривать не стала, видно, вспомнила, что Вадим не курит, да и на улицах тогда женщины еще не курили. Светлые волосы у Луневой коротко пострижены, в ушах каплевидные золотые сережки.

— Куда же ты меня поведешь, холостяк? — обреченно спросила она, глядя на расстилающуюся перед ними речку. По-видимому, из-за весеннего разлива Чистая была на удивление полноводной, едва помещалась в своих пологих берегах, вода сверху казалась желтоватой. То ли от солнца, то ли от взбаламученного ила. В воде мелькали доски, вырванные с корнем кусты и тонкие деревца, медленно проплыла перевернутая садовая скамейка с отломанной ногой.

— Тебе не хочется выпить? — сбоку взглянул на нее Вадим. Глаза у него несчастные.

— Мне? — удивилась она. — С какой стати? Это уж тебе надо бы напиться… Да ты ведь не пьешь!

— Вот именно, — усмехнулся он.

— Я вряд ли чем тебе помогу, — со вздохом произнесла она.

— Я не нуждаюсь в твоей помощи, — резко ответил он и, стараясь смягчить, прибавил: — Она ничего мне толком не объяснила в своей записке.

— А разве такие вещи объясняют?

— Встать, суд идет! — невесело рассмеялся он, — Ты заговорила, как судья…

Они перешли площадь Ленина и через пять-семь минут к ним уже спешил в пустынном в этот час ресторане при гостинице «Чистая» высокий черноволосый официант в коротком белом пиджаке с бабочкой. Поколебавшись, Нина согласилась на бутылку вина, заказали по котлете по-киевски, мясному салату и кофе по-восточному.

— Он, наверное, волшебник, этот Том Блондин, — стала рассказывать, не дожидаясь приглашения, Нина. — В нем и впрямь есть какая-то магическая сила… Со сцены высмотрел Лину — мы рядом сидели — и сам после концерта подошел к ней. Ты бы посмотрел, что тогда творилось в зале: все будто с ума посходили, лезли к нему, оторвали от его атласного пиджака с блестками все пуговицы, а он ничего не заметил, в упор смотрел Лине в глаза, потом повел ее за кулисы… Потом Лина одна ходила на все его выступления и даже поехала с ними в Псков и потом еще куда-то. Да, у них запланировано пять выступлений в Вильнюсе. Уже оттуда она прислала нам телеграмму, что не вернется в Великополь и просит ее уволить.

— Но она же вернулась?

— На два дня: взяла кое-какие вещи и на самолете улетела в Ташкент, где у Блондина тоже концерты. Она была как не в себе, что-то толковала про родство душ, про свое предназначение быть рядом с великим бардом нашего времени…

— Он действительно хороший певец?

— Я тоже балдела на его концерте, но чтобы так…

— Как?

— Ну вот молча встать, на глазах у всех пойти с ним за кулисы… Правда, с ним любая бы пошла. Девчонки от него с ума сходят. Говорят, одну вынули из петли, другая себе вены вскрыла…

— Он женат?

— Перед из отъездом мы обедали в этом ресторане…

— Нина кивнула на дальний столик, — Вон там сидели. Он никогда не был женат, сказал, что он — био… бисексуал… Я даже в медицинском справочнике не нашла, что это такое. Ты знаешь?

— Скорее всего, он типичный извращенец, — сказал Вадим, — У людей искусства такое случается.

— А может, гипнотизер? У него черные пронзительные глаза, когда он смотрит на тебя — мурашки по коже!

— Демоническая личность! — усмехнулся Вадим, — А что тебе Лина сказала? Ну, как-то объясняла, почему на такое решилась? Неужели ей было совсем на меня наплевать? Говорила она об этом?

Нина отхлебнула из высокого фужера на тонкой граненой ножке вина, задумчиво посмотрела на пустую эстраду с пюпитрами, где попозже будет играть оркестр. Серые глаза с короткими светлыми ресницами — не успела их подкрасить — были грустными. У носа — несколько коричневых крапинок. Тонкий светлый свитер обтягивал крупные груди женщины, на одной из них при дыхании трепетал длинный черный волос. Он раздражал. Вадиму мучительно хотелось протянуть руку и снять его.

— Нет, она говорила о другом…

— О чем же?

— Что ей до смерти надоело в Великополе, в суде — одно и то же. Все предают друг друга, топят, спасая собственную шкуру… Тут она права, когда каждый день имеешь дело с преступниками, хочешь не хочешь, а начинаешь смотреть на людей, как на…

— Как на ничтожества, — помог ей Вадим.

— Не все же такие, с какими нам приходится иметь дело, — смягчила его слова Нина. — Знаешь, что она еще сказала? Если вы с ней проживете в этом городе еще несколько лет, то оба заплесневеете. Кругом пьянство, разврат, воровство, убийства, ложь, лицемерие и от этого никуда не спрячешься… Она считает, что ты здесь не можешь полностью раскрыть свои способности…

— А есть они у меня? — горько усмехнулся Вадим, глядя в свой фужер. Он даже не пригубил его.

— Она говорит, что ты талантливый, умный, но сама обстановка в стране не дает возможности тебе развернуться в полную меру, как и твоему погибшему отцу… Кто он был, Вадим?

— Очень умным, справедливым, хорошим человеком, — ответил он.

— Наверное, это тоже талант!

— Отец видел и понимал тот ужас, который царит в России… Видел, как выкорчевываются лучшие умы, таланты, истинные хозяева земли, видел, но ничего не мог поделать. И это его убивало! Будто слепые кроты, советские люди тупо рыли себе могилы и умирали, так и не осознав, что же такое произошло? Почему их, как скотину, гонят на бойню?

— Кто гонит? — спросила Нина.

— Те самые, которые и сами потом пойдут под нож…

— Я этого не могу понять, — вздохнула она. — Меня учили другому.

— Выходит, она не к нему ушла, а от меня убежала, — перевел разговор на больную тему Вадим.

— Лина считает его талантливым певцом и готова пожертвовать собой ради него, но замуж за него вроде бы не собирается, да и он не предлагал ей руку и сердце.

— Красиво звучит! Руку и сердце… Что же он ей предложил в обмен на ее жертву?

— Ничего, — усмехнулась Нина. — Он привык, что его носят на руках поклонницы.

— Кто же она при нем? — с горечью вырвалось у Вадима — Любовница? Утешительница? Или нянька?

— Он оформил ее в концертную группу звукооператором. Она в два раза будет больше получать, чем в нарсуде. Но ты же знаешь, не это для нее главное.

— Это при ее-то гордости, чувстве собственного достоинства быть на побегушках у Блондина! Сколько это продлится?

— Я не знаю, — сказала Нина.

— Говоришь, они в Ташкенте? Полететь туда, набить морду Блондину и увезти ее? — вслух размышлял Вадим. Он и не заметил, как выпил фужер вина. — Она ведь моя жена.

— Юридически нет, — вставила Нина. — Вы не зарегистрированы в ЗАГСе.

— Мы в церкви венчались…

— У нас церковь отделена от государства и ее акты не имеют силы в гражданских делах, — заученно отчеканила Нина.

— Теперь мне понятно, почему она не захотела ребенка, — больше для себя, чем для собеседницы, говорил Вадим, — Где-то в глубине души она знала, что уйдет…

— Она любит тебя, Вадим, — сказала Нина.

— Любит?! — взорвался он, — И с первым попавшимся мужчиной или как его? Бисексуалом, извращенцем уходит от меня? Уходит, когда вся наша жизнь меняется… Ты толковала, что мы загниваем в Великополе, положим, я не согласен с тобой: человек загнивает изнутри, а не снаружи… Но я получил квартиру в Ленинграде! Мы возвращаемся в свой родной город, из которого, правда, по разным обстоятельствам вынуждены были в детстве бежать…

Он не замечал, что на них оглядываются с соседнего стола, который недавно заняла компания шумных молодых людей. Им принесли водку, пиво, закуски. Две пары, видно, сразу пришли сюда с работы, а девушки приоделись, с пышными прическами. Одна из них показалась Вадиму знакомой, но где он ее видел, не смог припомнить, да и припоминать не хотелось. Он выпил еще вина, почувствовал, что горят щеки.

— Извини, раскричался, понимаешь… — проговорил он.

— Понимаю, — улыбнулась Лунева. — Вон на тебя симпатичная девушка посматривает. Знакомая?

Вадим еще раз повнимательнее взглянул на пышноволосую блондинку с подведенными глазами и накрашенным ртом и вспомнил, где ее видел: вместе с ней ехал из Ленинграда в Великополь в одном купе. Она была в трикотажном спортивном костюме, с прямыми волосами и не накрашенная. Он с ней не заговаривал, но другой пассажир, уступивший ей нижнюю полку, болтал с ней допоздна, Вадим даже сделал им замечание, но и выключив свет, они долго шептались… Студентка института инженеров железнодорожного транспорта, едет к заболевшей матери. Наверное, мать в порядке, если уже вовсю веселится в компании мужчин в ресторане…

— Давай возьмем шампанского и…

— … и завалимся ко мне, да? — рассмеялась Нина. — Лина натворила дел, а я расплачивайся?

— Мне не хочется идти в пустую комнату, а до поезда еще вечность, — сказал Вадим.

— Вообще-то я знала, что ты придешь в нарсуд.

— Может, подать в суд на этого… бисексуала? — невесело пошутил он. — Нет, лучше морду набить!

— Не поможет…

— Не буду я руки пачкать, — сварливо заметил он.

— Лина знала, что ты ничего не предпримешь.

— Да, она неплохо меня изучила.

Он расплатился с высоким улыбчивым официантом, наверняка обсчитавшим рубля на три. Площадь была пустынной. В гостинице в некоторых номерах зажглись огни, внизу шумела Чистая. Где спряталось солнце, алела широкая полоса, а чуть сбоку над пятиэтажным зданием желтел изогнувшийся кренделем месяц. Через железобетонный мост катили машины, мост гудел, слышался металлический грохот. Нина жила на другом берегу, за старой крепостью, в новом четырехэтажном доме. Сын был у матери, жившей на улице Гагарина у бензоколонки. Этой осенью он пойдет в школу. Расположившись в маленькой кухне хрущевской с низким потолком квартиры, Нина приподнялась на цыпочках и распахнула форточку. У нее полные ноги в капроновых чулках, узкая юбка рельефно обтянула пышный зад. Удивляясь себе, Вадим провел по нему ладонью. Она ничего не сказала, достав из сумки сигареты и зажигалку, закурила. Пробка из бутылки, описав дугу, вылетела в форточку.

— Это первый раз мне повезло за последние дни, — заметил Вадим, наливая в стаканы шипящий искрящийся напиток.

— Лина говорила, ты совсем не пьешь, — заметила Нина, видя как он раз за разом опрокидывает в себя стакан.

— Не пил, — хмыкнул он.

— И еще она говорила, что у тебя сильная воля и ты переживешь…

— Любой удар, — вставил он, — Но этот удар и быка с ног свалит!

— Она говорила…

— Заратустра говорил… — перебил Вадим.

— Что же он говорил?

— Что говорил Заратустра я забыл, а вот что сказал Антисфен: «Надо запастись умом, чтобы понимать, либо веревкой, чтобы повеситься!».

— Я не знаю Заратустры и Антисфена, — улыбнулась она. — Нас в школе и в институте заставляли зазубривать цитаты из Маркса-Энгельса, Ленина-Сталина…

— Можно, я останусь у тебя? — когда все было выпито, посмотрел он в глаза молодой женщины. В голове шумело, белое лицо ее расплывалось. Куда-то отступила снедавшая его тоска, он цеплялся за Нину Луневу, как утопающий за соломинку. Нужно было немедленно чем-то заполнить образовавшуюся внутри сосущую пустоту. Его все больше тянуло к этой немногословной сероглазой женщине. Немного смущал лишь ее немигающий взгляд, казалось, устремленный в самую душу.

— Ты думаешь, тебе станет легче? — после длительной паузы негромко произнесла она.

— Я думаю сейчас только о тебе… — сказал он. И это было так.

Он на руках отнес ее в комнату, опустил на широкую постель. Ее пальцы теребили его густые темно-русые волосы, мягкие горячие губы отвечали на поцелуи. Глаза были полузакрыты.

— Подожди, — вдруг отстранилась она, когда он стал стаскивать юбку. Встала, провела ладонями по широким бедрам, оправляя ее, и ушла в ванную. Он слышал звук льющейся воды, потом стало тихо и вскоре перед ним появилась Нина. Она была голой, с чуть покрасневшим носом и блестящими глазами. Удивительно, что такие большие груди не отвисали, а при пышных формах была довольно тонкая талия. Наверное, Нина потому и не надела халат, чтобы показать себя во всей своей зрелой красе.

Вадим тоже сходил в ванную, там на голубом кафеле была испарина, он провел ладонью по овальному запотевшему зеркалу над раковиной и увидел свое побагровевшее лицо, взъерошенные волосы и неестественно расширившиеся, с нехорошим блеском глаза.

— Морда-а… — пробормотал он и отвернулся. На кухне слил в стакан из бутылок остатки вина и водки — Нина нашла в шкафу полбутылки — и залпом выпил. Подумал, что подобной тяги к спиртному у него раньше не было.

Нина была страстной и ласковой. Вадим с удивлением почувствовал, что к нему возвращается уверенность, желание жить, любить, а главное — не было никаких угрызений совести перед самим собой, ведь он никогда не изменял Лине, считал, что лучше ее и не бывает на свете женщин, но вот сейчас, сжимая в объятиях жаркое белое тело Нины Луневой, он подумал, что был наивен: есть и другие женщины, умеющие дарить радость, наслаждение и сами получают его. Это чужое щедрое тело отдавалось ему неистово и в глазах ее больше не было жалости. В глазах — полыхала страсть.

Только один момент чуть было не нарушил эту так необходимую ему и, наверное, ей гармонию: когда они оторвались друг от друга и Нина поспешно побежала в ванную, а вернувшись, теплая, влажная, снова прижалась к нему, поцеловала и, протянув руку к столику с мраморной крышкой, включила кассетник. В доселе тихую, освещенную торшером с розовым абажуром комнату с низким белым, растрескавшимся по периметру потолком, вдруг воинственно ворвались душераздирающие звуки электроинструментов и сильный с хрипотцой голос… Тома Блондина.

Вадим одним махом сел на кровати и резко вырвал черный шнур из розетки.

— Извини, милый! — полные с ямочками на сгибах руки Нины обвили его шею и настойчиво увлекли на смятые простыни.

3. Жизнь продолжается

Вадим лежал на диван-кровати и в мрачном настроении смотрел на экран телевизора. Был Первомай и по разукрашенной Дворцовой площади с гигантскими портретами Маркса и Ленина, обвитыми красными лентами, двигались с флагами, лозунгами, транспарантами и многочисленными портретами членов Политбюро трудовые коллективы города. Гремели марши, с трибуны, приткнувшейся к бело-зеленой стене дворца, мордастый агитатор в светлом костюме с красным галстуком, широко разевая большой рот, зычно выкрикивал: «Наш коммунистический привет славным труженикам Кировского завода-а-а! Ура-а-а, товарищи!». Секунда тишины и раскатистое: «У-у-ра-а-а! У-у-ра-а-а!». Бросив подобострастный взгляд на руководителей города и области, стоявших на обтянутой кумачом трибуне, штатный агитатор с громовым голосом снова завопил: «Да здравствует наша мудрая коммунистическая партия Советского Союза и ее верный сын-ленинец Леонид Ильич Брежнев, ура-а-а!». И львиный рык кликуши покорно подхватывает безликая толпа. Кинооператор останавливает камеру на огромном портрете бровастого самодовольного генсека с золотыми звездами Героя, камера перескакивает еще на несколько его портретов поменьше, которые несут на палках демонстранты. Несколько меньше задерживается на блинно-пухлых ликах других руководителей: Подгорного, Кириленко, Косыгина, очкастого Андропова, Гришина, Щербицкого, Кунаева, Рашидова, Алиева. Все как на подбор: отъевшиеся, самодовольные. Ни одного одухотворенного, интеллигентного лица — парад тупости и серости! Неужели этого не видят люди? Вон как истово разевают рты-дырки и самозабвенно вопят: «Ур-я-я-я!». Изредка мелькают в колоннах и суровые, недовольные лица ленинградцев, но камера старается на них не задерживаться… И вдруг Вадима словно в бок толкнули, он вскочил с дивана и стал пристально всматриваться в медленно проплывающие на серебристом цветном экране лица стоявших на трибуне. Первый секретарь обкома, председатель горисполкома, секретари обкома и горкома, профсоюзный, в кепочке блином, босс, звездные генералы, адмиралы и среди них грузноватый с сияющей лысиной и завивающимися колечками кустиками волос у ушей Борис Львович Горобец — бывший начальник отдела псковского УМВД. Он был в гражданском костюме при галстуке, как и все руководители, на толстых губах его играла лучезарная улыбка. Он поднимал правую руку и небрежно помахивал проходившим мимо демонстрантам, как это делали и другие на трибуне. И по его начальственному виду, осанке было ясно, что он тут, на возвышении, не случайный человек, приглашенный гостем в честь Первомая, а один из хозяев. Вот он повернул большую голову к одному из секретарей обкома в шляпе и что-то сказал, тот покивал и улыбнулся… Каким же ветром завсегдатая турбазы «Саша» занесло на эту почетную трибуну в славный город Петра?..

«Партия — ум, честь и совесть нашего народа-а! — грохотал в микрофон горлан с железной глоткой, — Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза, у-ра-а-а!».

Ему противно было смотреть на лоснящиеся лица писателей и поэтов, вещающих на Красной и Дворцовой площадях здравицы в честь советской власти, партии, ее «гениальных» вождей. Особенно его раздражал один детский писатель с умильным выражением на широком лице, с прилизанными черными волосами, который на каждом празднестве талдычил, что самые богатые люди в СССР — это наши дети, партия предоставила в их распоряжение дворцы, особняки, Артек…

Этот писатель был литературным начальником и заполонил своими бездарными книгами все библиотеки страны…

Раздражали его поэты, сочиняющие к каждому празднику глупые стихи и с пафосом читающие их на площадях. Эти холуи правящей клики были увешаны орденами-медалями, вырвали для себя все премии, вплоть до Ленинской. Они жали руки репортерам и телевизионщикам, как старым знакомым, а те и обслуживали лишь лауреатов, Героев Соцтруда. Таковыми были все секретари Союзов. Там и не пахло талантом, но любая их строка подхалимской критикой выдавалась как шедевр.

Захотят ли эти люди что-либо изменить в стране? Никогда! Советская власть, партия из них, серых, бездарных, сделала «классиков», их имена гремят по радиотелевидению, почти каждый день появляются в газетах-журналах. Да они глотку перегрызут тем, кто поднимет на них руку… Какую руку — даже голос!

Славя маразматика-генсека, в узком кругу знакомых они рассказывают о нем анекдоты, хихикают по поводу наград и званий, которые он загребает обеими руками. И хоть бы один из них сам отказался от очередной премии или незаслуженного ордена. Куда там!

Вадим выключил телевизор, он совсем недавно приобрел цветной, его всегда раздражало это умело организованное парткомитетами безумие, он отлично знал, как давили секретари первичных ячеек на коллективы, чтобы все как один пришли под кумачевые знамена демонстраций, грозили, что на месте будут по списку проверять, кто уклонялся от своего гражданского долга. Вадима не раз отчитывали в редакции и музее, что он не ходит на праздничные шествия, но он беспартийный, что с него возьмешь? Да и времена сейчас другие, за это не посадят. Глупым и бессмысленным казалось ему идти строем в густой толпе, держать над головой флаг или портрет тупорылого вождя. Он вообще не любил толпы, сидело в нем какое-то инстинктивное неприятие этого бездумного стадного шествия под знаменами по чьей-то железной воле… В прошлом году, когда к нему привязался директор музея, чтобы он обязательно присутствовал в колонне работников культуры, Вадим сказал ему: «Я приду с простреленным черепом на древке Красного Знамени. Это будет символ нашей социалистической эпохи! Мы ведь по трупам невинных людей шагаем к светлому будущему…». Директор в панике шарахнулся от него и больше не настаивал, чтобы Белосельский был к восьми утра у музея. Кстати, заявление об уходе он подписал явно с облегчением. Директор музея пришел из райкома партии и призывал своих работников, главным образом, создавать в залах наглядные стенды, свидетельствующие о славных завоеваниях социалистического строя в нашей стране, а Вадим уезжал на раскопки в дальние районы и привозил оттуда черепки, старинные орудия труда и проржавевшие насквозь винтовки образца прошлого века.

Расхаживая по комнате, Вадим никак не мог выбросить из головы Горобца. Последний раз он видел его, когда еще мальчишкой жил с дедом на турбазе в Пушкинских Горах. Он бы никогда и не вспомнил о бывшем эмвэдэшнике, если бы не запавший ему в душу рассказ Григория Ивановича. Оказывается, он и Горобец давние знакомцы…

Вот что рассказал незадолго до смерти дед:

«Борька Горобец в семнадцатом был еще девятилетним пацаненком, а вот батька его — Лев Горобец — уже тогда был известной личностью в Пскове. Родом из-под Порхова, он перед революцией перебрался из деревни в губернский город. От призыва в армию в первую мировую как-то сумел открутиться, справку получил от доктора, что чахоточный, тогда любую справку можно было за деньги купить. Впрочем, как и сейчас. Я два года отвоевал в армии Брусилова, лично Великий князь Николай Николаевич Романов повесил мне на грудь второго Георгия. Вернулся я сразу после большевистского переворота… Вот пишут и говорят, мол, Великая Октябрьская революция! Никакой революции не было, была лишь февральская, когда царь от престола отрекся, а большевики воспользовались всеобщей сумятицей и нагло захватили власть, пока либералы, разинув рты, орали на митингах: „Свобода, равенство, братство!“. И другие партии проморгали, а Ленин со своей хитроумной компанией по чужим спинам-то и пробрался к царскому трону! И сразу начался красный террор, казни, концлагеря. Чтобы ты знал: первый в мире концлагерь придумали Ленин с Дзержинским, а позже Троцкий хотел весь народ загнать в концлагеря, где бы люди под охраной работали. Особенно Ильич почему-то попов не любил, науськивал своих чекистов, чтобы они пачками расстреливали священнослужителей, а церковные, веками накопленные богатства разграбливали… И голодранец Левка Горобец быстренько смекнул, с кем ему больше по пути, он ведь смолоду был вором и жуликом. За конокрадство мужики его чуть не кончили батогами в пятнадцатом, чудом выжил. На всю жизнь у него остался длинный шрам от шкворня, потом хитрый Левка утверждал, что „заработал“ боевую рану на фронте, когда давил и рубил саблей белогвардейцев в буденновской армии. А сам и сабли-то сроду в руках не держал. Его ручонки были для другого дела приспособлены… Сразу после переворота Левка, как чистый люмпен-пролетарий и горячо сочувствующий большевикам, перебрался из своей лачуги в господский дом и не в чей-нибудь, а в наш, Добромысловский. А стоял наш каменный особняк в три этажа на Тверской улице, неподалеку от церкви. Была у нас усадьба на реке Великой, в десяти верстах от Пскова. Вот тогда я и познакомился поближе с Левкой Горобцом! Ты, конечно, не читал Михаила Афанасьевича Булгакова, „Собачье сердце“? Да откуда? В России эту повесть не издавали, она гуляет в списках, здесь Булгакова и знают лишь по роману „Белая Гвардия“ и пьесе „Дни Турбиных“, а он много чего интересного написал про советскую действительность… Так вот, в „Собачьем сердце“ есть такой Швондер, ну вылитый Левка Горобец! Он облачился в кожаную комиссарскую тужурку, повесил на ремне маузер в деревянной кобуре и так разгуливал по городу со своим шрамом на бандитской роже через всю щеку. Он стал сильно нас притеснять, в восемнадцатом окончательно выжил из собственного дома, а сам, сволочь, занял пять комнат на втором этаже. На первом — открыли булочную. К тому времени жулик и вор Левка уже пролез в ЧК, ездил по городу в легковушке с охраной. Сколько он невинных душ загубил! Сейчас пишут, что при Сталине Берия творил беззакония и все такое, а при Ленине Дзержинский и Менжинский делали то же самое: кто как не большевики привлекали в ЧК таких выродков, как Левка Горобец? Выбросил нас из собственного дома, построенного на отцовские деньги, сам с семьей поселился там со всеми удобствами, нашу мебель, ковры, бронзу — все перетащил к себе, а мне еще кулаком в нос тыкал и орал, что если буду возникать и жаловаться, то самолично расстреляет в подвале на Тверской… Да и кому жаловаться-то? Кругом у новой власти были такие подручные, как Левка. Она на таких и опиралась.

Видно, он решил, что ему будет спокойнее, если меня турнет из города, вызвал в ЧК и показал бумагу, в которой было написано, чтобы я в 24 часа покинул Псков. Так и начались мои странствия по разоренный такими же жуликами, как Левка Горобец, стране. Спасибо, что не убил, тогда это можно было ему сделать запросто: чекисты наводили страх на всех, под видом разыскания контрреволюционеров врывались ночью в богатые дома и хватали там все, что им нравилось, пытали в застенках людей, вызнавая, где спрятано серебро-золото.

Представляешь себе, сами ничего не наживали, не было к этому способностей, да и работать от зари до зари не хотелось, а тут вдруг новая власть дала такую возможность: все десятилетиями нажитое честными людьми добро бери даром! Был даже такой лозунг: „Мир хижинам — война дворцам!“. И еще один: „Грабь награбленное!“. Вот и грабили все, кто почувствовал свою силу. Ты думаешь, случайно эмигрировали за границу лучшие умы России? Бунин, Куприн, Мережковский — это я назвал только писателей, а сколько других светлых голов уехало? А Федор Шаляпин, Рахманинов? Всех не перечесть. Даже популярный писатель Горький не очень-то торопился в совдеповскую Россию, наслаждаясь жизнью на Капри. Еле-еле его оттуда выкарабкали, наобещав золотые горы. Выделили ему целый дворец Рябушинского в Москве. Пролетарский писатель, „буревестник“, любил красиво пожить, вкусно поесть-выпить, да и женского полу не чуждался…

Я вернулся из Перми, как только мне знакомые написали, что Левку Горобца ночью подкараулили у нашего дома и ухлопали из обреза. Всю башку разнесло. Столько гадостей натворил в Пскове и его окрестностях, что народное терпение лопнуло и его пришили, как бешеную собаку. К тому времени подрос и его сынишка Борька. Папаша определил его в Ленинграде в какой-то красный институт, там он не зацепился и вскоре вернулся в Псков. До войны я ничего о нем не слыхал) а в сорок шестом услышал: пошел Боря по батькиным стопам, стал сначала небольшим милицейским начальником. Меня в сорок девятом выпустили из лагерей, хотел обосноваться в Пскове, но Борис Львович — он уже не жил в нашем доме и к тому времени стал начальником повыше — определил меня на турбазу. Зла на меня, видно, не держал и не был таким мерзавцем, как батька. И я ему благодарен, вряд ли в Пскове дали бы мне в те годы спокойно жить. Дракон-то еще был жив… Думаю, что и Борис немало людей посадил, такая уж у них работа, по арестам-то планы тоже нужно выполнять и перевыполнять… Но меня не трогал, правда, однажды завел разговор, что надо бы мне попристальнее приглядывать за приезжающими на турбазу начальничками, записывать фамилии их „мамзелей“ и сообщать ему, Горобцу. Я наотрез отказался. И в лагере ко мне с этим лезли, там выстоял, здесь и подавно в „стукачи“ не пошел. Я их сам терпеть не мог: за похлебку и кусок хлеба кого хочешь заложат… Он покачал головой и изрек: „Эх, Григорий Иванович, не дает тебе жить по-советски дворянская голубая кровь! Да Бог с тобой, живи как знаешь“. Больше не приставал… А вообще, еще раз хочу сказать: Борис не такой злодей, как был его батька-вор и конокрад Левка. Тот грабил „награбленное“, а Борису не нужно было грабить, кстати, уже все разграбили, ему советская власть сама все дала: лучшие квартиры, лучшая жратва, Лучшие санатории, лучшая заграничная одежда и товары, а что еще таким людям, которые из грязи в князи, надо? Вот и катаются себе как сыр в масле…».

В словах Григория Ивановича не было злости, возмущения, жизнь его научила терпеть и смиряться, как и весь русский народ, он был благодарен и за то, что его не трогали, ведь при этом режиме неугодным властям людям не нужно было иметь какую-нибудь вину — их могли просто так забрать и снова упечь в лагеря на долгие годы, а то и расстрелять. Да и выжить-то в лагерях с уголовниками не так-то просто было. Когда урки убивали «политических», администрация тюрем и лагерей закрывала на это глаза, а случалось, и сама подсказывала, кого нужно поскорее зарезать. В советских лагерях жизнь заключенного не ценилась ни в копейку.

И вот Борис Львович в праздничном костюме красуется на трибуне, внушительно стоит рядом с высшим руководством города, с его хозяевами. И вместе с ними кивками головы и движением руки приветствует народ. Кто он? В милиции крупная шишка? Или в партийном аппарате? Значит, после разоблачения Берии его не тронули? Дед говорил, что Горобец в середине шестидесятых годов куда-то исчез из Пскова. Вроде бы с той самой молодой «мамзелью», с которой приезжал на турбазу, а жена еще раньше уехала к родителям в Москву. И неясно: разведены они или нет… Нет-нет — Вадиму встречались в магазинах книги московского писателя Семена Бровмана, их быстро разбирали: охотник-литератор писал один за другим детективы про милицию. Ловкий, умный майор уверенно раскрывал самые запутанные преступления и вообще, если верить Бровману, то в милиции служат самые честные, мужественные люди. Они даже в бандитов и убийц не стреляют, а стараются, рискуя собственной жизнью, захватить их живыми, а на допросах ведут себя с ними как строгие, но заботливые отцы со своими непутевыми детишками… После прочтения нескольких таких, сильно разбавленных сиропом повестей, Вадим перестал читать Бровмана. Он хорошо помнит, как тот трясся от страха, что его посадят в тюрьму за убийство на охоте заведующего базой Синельникова, и милицейские начальники утешали его, мол, ничего тебе не будет, мы позаботимся… Очевидно, и позаботились, в благодарность за что и льет на их мельницу сладкий сироп литератор, изображая милиционеров этакими ангелочками, правда, без крыльев. Видел Вадим Бровмана и на экране телевидения, он давал пространное интервью. Видно, тоже попал в любимчики салона Галины Брежневой, где бывали некоторые именитые поэты, музыканты, певцы, спортсмены, космонавты… Только что стал Семен лауреатом Госпремии, а там «чужим» не дают…

Круглое лицо было в колючей ежиной бороде, короткие волосы так же топорщились на круглой голове. Раздобрел Бровман, округлился живот, замшевый пиджак распирали жирные плечи. Говорил в эфир напористо, самоуверенно, похвастался, что сейчас работает с именитым режиссером над экранизацией своей последней детективной повести, мол, будет много серий…

Последние годы литературные начальники, потеряв стыд и совесть, экранизировали свои скучные, серые романы. Худо-бедно режиссеры вытаскивали эту серятину и люди неделями смотрели по телевидению семи-одиннадцатисерийные телефильмы. Даже появилось ходовое словечко «телесериалы».

В Великополе было громкое дело: раскрыли целую группу взяточников из ОБХСС, покрывали торговых преступников за мзду и работники городского управления милиции. Впрочем, дело вскоре свернули, когда клубок стал распутываться, то ниточки потянулись и в горком КПСС, и в горисполком, и в другие организации… Это им распределялись лучшие дефицитные товары и продукты. А населению — что похуже. Нашли несколько «стрелочников» рангом пониже, уволили из органов, кого-то из торговли посадили. «Великопольский рабочий» поместил коротенький отчет, на этом все и закончилось.

Телефонный звонок заставил его вздрогнуть, встав с кресла, Вадим снял трубку. С ноги свалился тапок, он старался всунуть в него ступню. Лень было нагнуться.

— Родители приглашают на праздничный обед, — поприветствовав его, сообщила Вера Хитрова. — Пойдем? Мама всегда к праздникам наготовит всякой вкуснятины. И папа про тебя спрашивал…

Не хотелось выходить на шумную улицу, день выдался погожим и народ будет толпиться на тротуарах до праздничного салюта, а Вадим не любил многолюдья, да и сидеть за праздничным столом даже с такими приятными людьми, как Арсений Владимирович Хитров и Вера — жену его Лилию Петровну он не причислял к приятным людям, — что-то не хотелось. Опять будут уговаривать выпить, а ему это противно, потом долгие разговоры о политике в кабинете Хитрова…

— Вера, приезжай лучше ко мне? — предложил Вадим.

— У тебя ни выпить, ни закусить, — рассмеялась она. Смех у нее негромкий, журчащий, — А у меня сегодня праздничное настроение.

— Я не люблю праздники, — ответил он.

— Вадим, ты становишься мизантропом!

— Приятно разговаривать с образованной женщиной… — съязвил он.

— Ты еще спасибо скажешь, что я тебя вытащила из твоей конуры!

— Я тебя встречу у Московского вокзала? — уговаривал Вадим, — А когда разрешат движение по улицам, махнем за город? Машина у меня под окном, сели и поехали.

— Мама мне этого не простит, — возражала Вера, но в голосе ее слышалось колебание. — Давай, дорогой, сделаем так: я забегу на пару часов к родителям, а потом к тебе?

— Думаешь, отпустят? — Ему вдруг захотелось, чтобы она была рядом. Готов даже к Хитровым поехать, скажет — за рулем и привязываться с выпивкой не будут.

— Я сбегу, — пообещала Вера.

Договорились на три часа дня. Вадим сказал, что подъедет на Марата, где жили Хитровы, остановится у книжного магазина. Положив трубку, он возбужденно зашагал по комнате. Настроение сразу поднялось, Веру ему хотелось видеть. Она приняла деятельное участие в благоустройстве его квартиры, он даже не ожидал от нее такой прыти. Таскала его по комиссионкам, где сама выбирала недорогую старинную мебель. Вадим не возражал, лишь высказал опасение, что в этих дубовых и ореховых шкафах и креслах не было бы клопов и жучка-древоточца. Она успокоила, мол, есть сильные аэрозоли, убивающие всякую нечисть. Вера подобрала для кабинета — так она назвала меньшую из двух комнат, где поставили старинный письменный стол с зеленым сукном, расстелили на паркете старый красный ковер ручной работы. И заплатил он за него всего триста рублей. Вера утверждала, что это почти даром. Ковру с неясным незатейливым рисунком минимум сто лет и он еще столько же послужит, не меньше. Хотела, чтобы он приобрел пару картин, но тут он уперся: картины к мебели не подбирают и потом, современная живопись ему не нравится.

— Купи старинную, — невозмутимо заметила Вера. — В золоченых рамах. Очень будет уместно в твоем кабинете.

Он даже не стал говорить, что старинные полотна ему не по карману. У Хитровых было в гостиной несколько картин русских живописцев конца XIX века.

Вадим видел, что молодой женщине искренне хочется ему помочь, да и сами квартирные хлопоты доставляли ей удовольствие, наверное, все-таки в ней больше развита семейно-хозяйственная жилка, чем в нем. Какая бы не была Лилия Петровна, хозяйка она отличная. Этого у нее не отнимешь. После ухода Лины Вадиму не хотелось заниматься по дому. Если бы не Вера, он и сейчас спал бы в пустой комнате на раскладушке. Вера выяснила, что в квартире был телефон, но станция поспешила его отключить, чтобы установить кому-то другому, она побывала на приеме у начальника Некрасовского узла связи и добилась чтобы телефон снова поставили в квартире. Вадим не знал, что Вера попросила отца позвонить начальнику узла, вряд ли без этого у нее что-либо вышло. На получение телефона в Ленинграде — огромная очередь, желающие ждут по много лет. Повезло еще, что не успели этот номер отдать очереднику.

Как-то само собой получилось, что после ремонта квартиры, когда из мебели посредине комнаты стоял лишь один диван-кровать, Вера осталась у него на ночь. Она выметала мусор, штукатурку, старые хрупкие обои, а Вадим все это набивал в коробки, мусорное ведро и выносил в мусорный бак. Подоткнув повыше юбку, Вера взялась мыть паркетные полы. Он не мог оторвать взгляда от ее полных обнаженных ног — Вера сняла чулки и туфли, чтобы не забрызгать грязной водой — круглого обтянутого юбкой зада. Тяжелые груди колыхались под тонкой блузкой с овальным вырезом, желтые волосы рассыпались по плечам. Вадим вспомнил, что в детстве ему казалось, что у Веры большие треугольные уши, однако сейчас ничего подобного не заметил: уши были нормальными, розовыми, с жемчужными сережками, а щеки нежными, гладкими. О таких женщинах, как Вера Хитрова говорят: девка — кровь с молоком! И когда она, двигаясь с тряпкой и эмалированным тазом, почти уперлась в него, Вадим повернул ее к себе и, отведя ладонью от разгоряченного лица желтые пряди, поцеловал. Руки ее опустились, тряпка шлепнулась в таз, обрызгав им ноги, голубые глаза медленно прикрылись. Он слышал, как стучит ее сердце, запах здорового женского тела кружил голову. Он поднял ее на руки и… поскользнувшись на мокром паркете, чуть не уронил. Она крепко обхватила его за шею, ее руки отпустили его лишь когда она стала помогать ему снять с себя юбку, блузку, шелковые трусики. Волнение было столь сильным, что он не нашел даже что сказать, она тоже молчала. Голая электрическая лампочка с потолка — тогда еще не купили люстру — освещала ее вдруг побледневшее лицо с ярко-красными губами. Тело у нее было ослепительно белое, будто солнечный луч никогда не касался его, в глубокой ложбинке между грудями блеснул золотой крестик на цепочке.

Он не удержался и спросил:

— Ты веришь в Бога?

— У нас у каждого есть свой Бог, которому мы верим, — уклончиво ответила она.

— Бог един… Не знаю, как мои родители, но дед верил в Бога. У него в углу висела икона в окладе — Божья матерь с младенцем — и горела по праздникам лампадка. Но как он молился, я ни разу не видел.

— Я за границей купила «Закон Божий»… Послушай, какие там прекрасные слова: «Все, что мы видим в мире, когда-нибудь началось, родилось, когда-нибудь и кончится, — умрет, разрушится. В этом мире все временно — все имеет свое начало и свой конец!

Когда-то не было ни неба, ни земли, ни времени, а был только один Бог, потому что Он начала не имеет. А не имея начала, Он и конца не имеет. Бог всегда был и всегда будет. Бог вне времени. Бог всегда есть».

— Я читал Библию, — сказал Вадим, — Великая книга. А большевики вместо книг тысячелетней мудрости подсунули нам насквозь фальшивый марксизм-ленинизм… Чего же удивляться, что в России народились поколения неверующих, не боящихся грешить, разрушать храмы, плевать на иконы и молиться лишь одному идолу — гнилой социалистической идее…

— Ты веришь в Бога, Вадим, — сказала Вера. — И тоже в своего…

— А Бог нас не осудит? — обнимая ее, пробормотал он.

— Бог сказал людям и всему живому на земле: «Плодитесь и размножайтесь…» — целуя его, прошептала она.

К досаде Вадима, все произошло так суетливо и быстро, что Вера наверняка не смогла получить удовольствие, хотя и вида не подала: целовала его, гладила тонкими чуткими пальцами по груди, спине, а он отрешенно лежал рядом и, глядя в белоснежный, только что побеленный потолок, думал, что Лина была бы недовольна им… В своих любовных отношениях с женщинами он пришел к мысли, что только тогда получаешь полное чувственное удовлетворение, когда перед этим доставишь его женщине. И поэтому изо всех сил сдерживал себя, а тут не смог… На глазах угловатая тонконогая девчонка Лина Москвина становилась опытной любовницей: и если поначалу он учил ее любовным играм, то позже Лина наставляла его, если так можно сказать, приспосабливала его для себя. Ее чувственность пробуждалась постепенно, и лишь когда они получили квартиру и стали жить вместе, Лина по-настоящему раскрылась как женщина. В ней пробудилась страсть и на первых порах она изматывала Вадима в постели. Иногда в самый неподходящий момент она начинала приставать, отвлекать от какого-то дела. Лишь в последние годы они достигли полной гармонии. Вадим ей ни разу не изменил, и сейчас уверен, что до встречи с Томом Блондином и Лина ему не изменяла. Они доставляли друг другу такое наслаждение, что, казалось, лучше и глубже оно уже и быть не может. Если вечером предстояло им быть вместе, то уже в течение всего дня исподволь нарастало желание, каждое прикосновение друг к другу возбуждало, иногда Вадим не выдерживал и в обед — обедали они дома — пытался поторопить событие, но Лина мягко отстраняла, смеясь, говорила, что до вечера не умрет, а ей хочется именно вечером лечь с ним в постель, оставить на низкой тумбочке ночник и не торопясь наслаждаться любовью, а сейчас еще день, им нужно на работу… И действительно, вторая половина дня в предвкушении вечера проходила в некоей приподнятости, в ожидании приятного… А тут все нахлынуло внезапно, разве можно с такими соблазнительными белыми ногами и круглым задом и в такой позе крутиться перед самым носом мужчины, который уже давно не имел женщину?..

Будто прочитав его тайные мысли, Вера провела пальцами по его мускулистой выпуклой груди и сказала:

— О ней думаешь, о своей Аэлите?

— Стараюсь не думать, — честно признался он.

— Помнишь, мы с тобой были совсем маленькими, я с родителями пришла к вам в гости, — стала рассказывать Вера. — Взрослые сидели за столом, был Новый год, по-моему, пятьдесят второй. Да, перед смертью Сталина… Твой отец сказал: «Арсений, давай поженим Веру и Вадима?». Я понимаю, это была застольная шутка, но я почему-то приняла все всерьез… Сколько лет-то мне было тогда? Восемь? Наверное, до третьего класса я считала тебя своим женихом…

— Я не помню, Синица, — улыбнулся Вадим, — Но ты мне нравилась. Там, на турбазе, я тебя часто вспоминал.

— Даже не написал, — упрекнула она.

— Не забывай, я ведь убежал, — сказал он, — Дедушка запретил мне писать в Ленинград. Сказал, что у них свои люди и на почте.

— А хотелось? — скосила она светло-голубой глаз на него. Коричневая родинка на щеке казалось передвинулась к носу.

— Не помню, — сказал Вадим. — Я и сейчас не большой любитель писать. Мы с дедушкой много лет ни от кого не получали писем.

— Да, все забываю тебе принести альбом с фотографиями, — вспомнила она. — Ты меня попросил сходить на Лиговку и забрать фотографии… Там жили другие люди, а вещи ваши… Толстая женщина поворчала, мол, шляются тут всякие, но альбом отдала…

— Огромное тебе спасибо, — обрадовался он, — У меня ведь ничего от них… не осталось.

— Завтра же принесу, — пообещала она, — Я хотела тебе переслать в Великополь, но папа сказал, что ты скоро сам приедешь… Мне было жутко интересно снова увидеть тебя! Взрослым.

— И какое же первое впечатление?

— Высокий, сильный и… далекий, чужой.

— Между нами полжизни пролегло… — погрустнев, сказал он.

— Две жизни… — эхом откликнулась она.

— А за фотографии спасибо! — сказал он, — Надо же, сохранились.

— Мама хотела сжечь, но я спрятала в папином кабинете. За книгами на самой нижней полке.

— Я готов сейчас поехать к тебе за фотографиями, — вырвалось у него.

— Я часто думала о тебе… — не слыша его, продолжала она, — И когда отец сказал, что ты живешь с дедом, где-то рядом с Пушкинскими Горами, я даже хотела поехать к тебе и привезти альбом. Я от отца узнала, что твоих родителей реабилитировали и ты можешь снова вернуться в Ленинград. Он столько писал в Москву, ходил в Большой дом…

— Благодаря твоему отцу я здесь, — сказал Вадим.

— Я очень рада! — она повернулась к нему и поцеловала. Пышная голова ее склонилась к плечу, глаза полузакрылись, и он подумал, что сейчас есть в ней что-то птичье. Крупные голубые глаза женщины заволокла, будто небо облаками, легкая дымка, на большой груди синела тонкая разветвленная жилка, она будто ручеек брала свое начало от коричневого соска-родника и, светлея, убегала к шее. У Веры большие глаза и немного напоминают глаза Аэлиты, но меньше. Таких больших глаз, как у Лины, Вадим больше ни у кого не встречал, разве что у оленух в телепередачах «В мире животных». Тоска по Лине отступала, горячее белое тело Веры возбуждало его своей готовностью к ласкам, ее длинные пальцы безошибочно находили самые чувствительные точки, поцелуи были страстными, на вид мягкие губы становились упругими, на щеках выступали розовые пятна, короткие темные ресницы трепетали.

— Не торопись, пожалуйста, — шепнула она, отстранившись от него и откинувшись назад. — Ну, иди, дорогой… Поцелуй меня сюда… О-о, а теперь сюда… — ее палец с «кровавым» ногтем прыгал с груди на шею, коснулся мочки розового уха.

На этот раз у них получилось гораздо лучше. Вера стала удивительно красивой, когда протяжный глубинный стон полного удовлетворения вырвался из ее сжатых вспухших губ. Придя в себя, она, обрушив ему на лицо светлые волосы, благодарно поцеловала и вздохнула:

— Господи, мне так хорошо никогда не было…

Женщины часто говорят приятные слова мужчинам, но Вадим и сам почувствовал, что ей действительно было очень хорошо. Есть моменты в любви, когда даже самая коварная и опытная женщина не способна слукавить. Ему тоже было хорошо, но было и такое мгновение, когда страсть затмила разум и перед глазами вдруг возникло глазастое, улыбающееся, с прикушенными губами лицо Аэлиты, он даже зажмурился, чтобы сладостное видение не исчезло… В эту секунду, сжимая в объятиях Веру, он любил Лину.

— Я боюсь влюбиться в тебя, Вадим, — немного позже сказала Вера — Мне это вряд ли принесет счастье.

— Не будем загадывать, — расслабленно произнес он, — Только Бог знает, что у нас впереди.

— Ты говоришь избитые истины… — улыбнулась она, — Не забывай, кроме Бога существует и Дьявол.

— Ты веришь в Дьявола?

— Нечистая сила больше себя проявляет в нашей жизни, чем Божественная.

— А вот то, что мы… с тобой? Чье это проявление силы?

— Вадим, что ты несешь! — возмутилась Вера и даже отвернулась от него.

— Наверное, после того, что у нас сейчас было, я и впрямь поглупел, а дьявол как раз и овладевает человеком, когда тот теряет веру, волю… — рассмеялся Вадим, — Но мне тоже очень хорошо и спокойно с тобой, Вера. И это истинная правда. И я верю в то, во что веришь ты.

— Я знаю, ты не умеешь врать, — сказала она, — Мы ведь с тобой были с детства обручены, милый!

На это Вадим не нашелся, что ответить.

4. Горький дым отечества

В социалистическом государстве, если ты хочешь в старости получать пенсию, твой трудовой стаж не должен прерываться больше, чем на месяц. Нравится тебе или не нравится, ты должен срочно искать государственную работу. Может к тебе домой пожаловать участковый инспектор и поинтересоваться, почему ты не трудоустроен? Из всех жестоких античеловеческих лозунгов, привнесенных переворотом в России, один свято соблюдается государством: «Кто не работает, тот не ест!». Наверное, поэтому люди с высшим образованием, даже с учеными степенями, по тем или иным обстоятельствам порвавшие со своей профессией, устраивались кочегарами в котельные, ночными сторожами на складе и охраняемые территории, грузчиками в морском порту или на железной дороге. Свое собственное дело гражданин страны социализма не имел право иметь. Разве что чистильщики сапог, образовавшие свою всероссийскую корпорацию, имели крошечные ларьки, где торговали шнурками, гуталином и делали мелкий ремонт обуви.

Официальная статистика на весь мир хвастливо трубила, что в СССР, стране «развитого социализма» нет безработицы, разумеется, как и проституции и организованной преступности, дескать, подобное существует лишь в загнивающем бесперспективном капиталистическом обществе, а у нас для этих гнусных пороков нет социальных корней. «Корни» были безжалостно вырваны советской властью и ленинской партией после революции 1917 года. И эти понятия вдалбливались в головы людей десятилетиями, начиная с детского сада, как и то, что коммунистическая партия — это ум, честь и совесть народа. Если и не все в это верили, то, по крайней мере, помалкивали. В брежневскую династию, когда даже высшие партчиновники стали чуть ли не открыто воровать, брать взятки, обогащаться, строить дачи-дворцы и чувствовать себя некоронованными королями, в партию кинулись разные темные личности, карьеристы, жулики, воры. Впервые при Брежневе самые темные полу-преступные слои нашего общества коммунистическую партию стали считать своей партией, отбросив все ее лживые идеалы, они ухватили самую суть: членство в партии дает возможность лучше жить, вкуснее есть, слаще пить и без особого напряжения и талантов стремительно делать карьеру в любой отрасли народного хозяйства, опять же для того, чтобы еще больше государственное, а значит — ничейное — хапать, рвать, тащить себе. А продажная пропаганда, газеты-журналы по-прежнему оглушительно трубили о самом лучшем в мире советском строе, о наших колоссальных успехах, особенно в космосе, о верном ленинце и его славных соратниках, которых будто по внешнему облику подбирали в Политбюро, чем круглее, сытее, уродливее, тем и чин выше…

Идти служить в какую-нибудь организацию Белосельскому не хотелось, в журналистике он разочаровался, хотя работа в газете давала хотя бы относительную свободу, если, например, устроиться собкором какой-нибудь центральной отраслевой газеты, но таких синекур было в Ленинграде не так уж много. И их расхватали давным-давно. И, конечно, в первую очередь партийцы.

Столкнулся Вадим и еще с одним обстоятельством: в Ленинграде у него почти не было знакомых, не то что в Великополе, где он прожил больше десяти лет. А без знакомств и протекции нечего было и соваться, разве что на завод рабочим. Объявлений на заборах было много. Все рвались в начальники, а к станку набирали приезжих или, как их называли, «лимитчиков». За прописку и угол они не отказывались ни от какой работы. Вера пыталась всячески помочь ему, даже переговорила со своим начальством и сказала, что он может рассчитывать на место шофера в интуристском гараже. Будет возить иностранцев на автобусе. Сообщила, что зарплата приличная, потом, иностранцы нередко щедро одаривают обслуживающий персонал. Место шофера в «Интуристе» считается престижным, без взятки туда не устроишься…

Вадим поблагодарил Веру, но перспектива мотаться по разбитым городским улицам на автобусе его тоже не прельщала, а рассчитывать на подачки иностранных туристов вообще было унизительно. А вот Вера охотно брала разные красивые безделушки, шариковые ручки, духи… Ко всему, наверное, должна быть привычна. Ей не казалось зазорным отказываться от подарков, так было принято во всем мире. Туристы дарят шоферу бритву «Браун», а она в комиссионке стоит 100–120 рублей. Кто же от такого подарка откажется? Или французские духи? В наших магазинах их днем с огнем не сыщешь да и стоит 50–80 рублей крошечный флакон.

В газетах-журналах писалось о трудовых подвигах советских людей, помещались их портреты, интервью, как они поднимают целину, возводят новые города, строят ГЭС, АЭС, радио неумолчно трещало тоже об этом, не отставало и телевидение, в кинофильмах советские люди жили красиво и счастливо, прославленные прессой писатели-лауреаты воспевали в своих роскошно изданных книгах нашу счастливую жизнь при социализме, создавали впечатляющие образы мудрых партийных работников, умно разрешающих все возникающие на пути к светлым идеалам коммунизма трудности простых смертных, живописцы писали картины с вождями в центре, портреты сталеваров, шахтеров, агрономов, композиторы создавали на эти темы оратории и симфонии, поэты слагали оды и слова для бодрых песенок… А жизнь текла в огромной стране совсем иная, ничего общего не имеющая с этой хорошо отлаженной идеологической машиной всенародной пропаганды по оглуплению людей и особенно незрелой молодежи. Все государственное, а в СССР все было государственное, люди считали чужим, а раз это чужое, ничейное, то можно было его, не стесняясь, брать, тащить домой, продавать. Это и за воровство не считалось. Так появились «несуны». Эти ежедневно прихватывали с рабочего места часть сделанной продукции. Заводы и фабрики гнали вал, перевыполняли планы, получали премии, издательства выпускали серые бездарные книжки, платили авторам громадные гонорары, а продадут эти книги или нет, никого не волновало. Страна-то большая, громадная… А что не возьмут даже в библиотеки, спишут в макулатуру. Рубили леса, даже добрались до сибирских кедров, испоганили Байкал, перегораживали реки плотинами, губя ценную рыбу, отравляли хаммеровскими ядохимикатами землю, воду. Что ни новый первый секретарь ЦК, то тут же готовился новый проект по уродованию земли и природы. То осушение болот, после чего все живое исчезало, додумались даже до поворота рек, но тут уж заволновались даже те, кто верил печати, радиотелевидению. Этот сатанинский поворот рек нес России нищету и смерть. Нашлись патриоты в России, которые стали публично выступать против этой дикой, губительной идеи. Но кто их слушал? Уже миллиарды были израсходованы на этот проект врагов земли русской. Миллиарды летели на ветер, щедро отпускаемые некомпетентными правителями на безумные проекты века, столичные прожектеры яростно боролись за то, чтобы довести начатую аферу до конца и хапнуть Государственную премию. И опять же никому ничего не было жалко, ведь государственное это не свое, чужое!

Страна медленно, но неуклонно катилась к зияющей пропасти и остановить ее уже было невозможно. Народ спивался, вернее его спаивали, работал спустя рукава, уже всем было известно, что продукцию, выпущенную в конце месяца или квартала, нельзя покупать, потому что ее делали кое-как, тяп-ляп, лишь бы при помощи штурмовщины выполнить план по валу и получить премиальные, а на качество — наплевать! Все равно купят. От генерального директора крупнейшего предприятия до простого рабочего начало доходить, что работают они неизвестно на кого, не отвечают ни за что, а получают лишь за вал, была бы бумажка подписана, так стоит ли стараться что-то изобретать, улучшать, если это никому не надо? Партийные функционеры, поставленные во главе крупнейших предприятий, не знали производства, и их ничего не стоило обвести вокруг пальца любому недобросовестному специалисту. Никто не заботился об улучшении и модернизации производства. Нынче ты — генеральный директор завода, завтра можешь стать начальником главка. Делали карьеру, а не пеклись о производстве, продукции. Таинственный хозяин всего в стране «Государство» — это было понятием отвлеченным. Знает ли вообще это самое «Государство», что у него есть, а чего нет? Не было единого хозяина у леса, сельского хозяйства, промышленности, транспорта, каждый тянул как говорится, одеяло на себя. Больше думали о личное выгоде, чем о государственной. Министерства и Главки плодились как грибы, везде раздувались штаты, были предприятия, где начальства значилось по ведомости больше, чем рядовых рабочих. Даже явно убыточные предприятия не закрывались — как же, у нас не должно быть безработицы! — их содержали на дотациях: отбирали средства у передовых предприятий и перечисляли отстающим. Некачественной продукцией завалили все склады и магазины, население страны старалось не покупать аляповатую отечественную обувь, одежду, мебель — гонялось за импортной. Продать же советскую продукцию за рубеж было невозможно, потому что ее качество и близко не ночевало с мировыми стандартами. Зато хорошо делали танки, ракеты, пушки… По крайней мере, открыто хвалились этим высокие государственные деятели. По-видимому, чтобы «напугать» наших врагов.

Все, что считалось у нас передовым и прогрессивным по сравнению с миром капитала, на поверку оказалось, отсталым, примитивным, никуда не годным. Гнилой липой. Любая хорошая инициатива сверху зажималась, потому что она несла какую-то перестройку в налаженном еще при царе-батюшке производстве, а кому это нужно было? Наши изобретения уходили за границу, там осуществлялись, а потом «Государство», как ни в чем не бывало, покупало наше кровное за валюту…

Стоило ли идти работать в это уродливое отсталое хозяйство? Везде ложь, очковтирательство, приписки. Ради того, чтобы не лишиться премии, Шли на подлог, обман, рискованные аферы. А сидящая на самом верху руководящая правящая партия, ядро которой составляли случайные карьеристы и некомпетентные люди, заботилась лишь о самой себе и о своих руководителях. Вот для них было все лучшее, что производилось в нашей стране, и самое ценное и передовое из-за рубежа. Партийная элита строила для себя капитальные дома с улучшенной отделкой, обставляла двухэтажные квартиры с холлами для приема и дачи-дворцы лучшей импортной мебелью, получала из распределителей за мизерную плату все самое-самое, что имеют лишь миллионеры в процветающих странах. А все это, безусловно, давало ощущение твоей исключительности. Когда у тебя все есть, что простым смертным недоступно, это придает и в собственных глазах вес, значительность, вот почему партийные «отцы-радетели» очень не хотели, чтобы другие граждане «социалистического рая» пусть даже за бешеные деньги имели все то, чем владеют они. Сажали за проигрывание на магнитофонах зарубежной музыки, а когда появились видеомагнитофоны, стали каждую кассету с намеком на секс или политику считать подрывающей основы власти. Милиция отключала во всем доме свет, чтобы кассета осталась в аппарате, вламывалась в квартиры, где были видеомагнитофоны с кассетами, и все забирала. В провинции проходили чудовищные процессы над любителями видеофильмов, иногда даже за самые безобидные с обнаженной натурой давали срок. Вот как блюлась нравственность народа! И это в то время, когда комсомольские жеребчики на черных «Волгах» мчались на турбазы с саунами и парилками и там предавались со смазливыми комсомолками самому безобразному разврату, следуя примеру своих старших братьев — работников партаппаратов. Тупые партийные чиновники покупали за рубежом для народа убогие, серые кинофильмы, где показывались лишь пороки капиталистического мира, а для себя брали совсем другие фильмы, которые и просматривали на дачах в собственных кинозалах. То, что запрещалось для народа, было доступным только им. Их дети, воспитанные на преклонении перед Западом и в презрении к собственному оглупленному народу, учились в специальных школах и институтах, после окончания которых уезжали продолжать свое образование или работать за рубеж. Министерство иностранных дел, внешторги и внешэкспорт — это было их вотчиной! Они и в брак вступали только свои со своими, в свою избранную касту не допускались «чужие». А «чужими» для партийной элиты стал весь советский народ. Или, как они его называли, «масса». Серая, безликая масса, покорно глотающая с ложки все, что ей подсунут.

На своих охраняемых дачах и турбазах-заповедниках, пьянствуя и развлекаясь, они, элита, хихикали над многотерпеливым народом, рабски покорно сносящим все, что ему подсунут. Уж они-то, объездившие весь мир, отлично знали, что ни одна другая нация долго не потерпит такого издевательства над собой, как терпит русский народ. И свято верили, что так будет вечно…

Все эти мысли все чаще овладевали Вадимом Белосельским. Он делился им с Верой Хитровой. Поначалу ему казалось, что она разделяет его мысли, все понимает, но однажды выяснилось, что Вера на все, что происходит в родном Отечестве, смотрит гораздо трезвее и проще. Они возвращались к нему на Греческий проспект из кинотеатра «Спартак», что на Салтыкова-Щедрина. Там показывали по пригласительным билетам фильм Феллини «Казанова». Билеты достала Вера. Вадим впервые увидел откровенные эротические сцены на экране. Это было неожиданно, если учесть, что в СССР герои-любовники самое большее, что могли себе позволить на экране, так это поцеловаться долгим, затяжным поцелуем, а уж чтобы увидеть их раздетыми в постели — этого никогда не было. А тут все натурально. И все равно фильм не показался ему похабным, порнографическим. Это было искусство, а настоящее искусство всегда целомудренно.

Как-то сам по себе разговор перешел от фильма вообще к жизни за рубежом. Конечно, Вадим и смолоду не верил нашим газетам-журналам, чернившим капиталистический строй и прославлявшим социалистический, ему противно было читать лживые книги советских «классиков», тоже не обходивших эту тему. Он поражался: как можно за серую бездарную книжонку присваивать писателю Государственную или даже Ленинскую премию? Поражался и удивлялся до тех пор пока не понял, что тут дело не в таланте, а в чистой политике: прославляли и давали премии не за талант, а за лакировку нашей действительности, за то, что черное называлось белым и наоборот. Короче, за ложь и вранье, за пресмыкательство перед партийной элитой и ее вождями. За это хвалили, за это награждали, за это приближали к себе.

Ну а для мировой общественности выставляли напоказ несколько крикливых молодых поэтов-леваков, позволявших себе, разумеется, с разрешения властей, булавочные уколы в жирный нечувствительный бок советской власти. Вот, дескать, и у нас есть инакомыслящие! Эти «инакомыслящие» разъезжали по заграницам, пропихивали там свои книжонки, выходящие мизерными тиражами в убыток издателям, но на что не пойдешь ради политики! Да и нездоровая шумиха вокруг этих имен помогла их сбыть. Если рядовой гражданин мог в три года раз съездить по путевке за рубеж в капстрану, то «обиженные» литераторы ездили и летали туда, как домой. Привозили центнерами барахло, крикливо одевались и на творческих вечерах вновь читали стишки якобы «против», а не «за».

И молодежь верила им, ломилась в концертные залы, рукоплескала…

Как раз в эти годы входил в моду с гитарой в руках Владимир Высоцкий. Его песни переписывались на магнитофоны, гремели по всей стране. С удовольствием слушали его записи и партийные чиновники, бражничая в саунах и у себя на дачах. Но официально имя поэта нигде публично не упоминалось да и поэтом он не считался. Бард — это снова ставшим модным словечко прочно закрепилось за ним.

Белые ночи придавали ночному городу таинственный призрачный облик: пустынные улицы с мутно поблескивающими трамвайными рельсами, пугливые тени кошек, ртутный блеск окон в мрачноватых многоэтажных зданиях, притихшие деревья в скверах. А над крашеными железными крышами золотились над Петропавловкой розовые облака, со стороны Невы изредка доносились трубные короткие звуки, издаваемые буксирами или пароходами, готовящимися отплыть в Финский залив, как только разведут мосты.

Вера была в джинсовой юбке, плотно обтягивающей ее бедра, шерстяной черной кофте с иностранной вышивкой. Светлые с блеском платины волосы ее рассыпались по округлым плечам. Вся плотно сбитая, крепконогая, Вера все больше нравилась ему. У нее было что-то общее с Ниной Луневой. Разве что Нина повыше. В газетах писали, что сейчас за границей в моде худощавые девушки, показывали по телевизору заморыша-тростинку, знаменитую Твигги, которая весила чуть больше индейки. Нашлись подражательницы, взявшиеся решительно сгонять вес, были даже случаи смерти от истощения. Вера хотя и неравнодушна была к заграничной моде, отнюдь худеть и доводить себя до истощения не собиралась. В ней преобладал здравый смысл, Вадиму это тоже нравилось.

И вот в ту белую петербургскую ночь по дороге к нему — они проходили мимо Некрасовского рынка, за широкими окнами которого притаилась тьма — Вера вдруг сказала:

— Ты читал Уэллса «Россия во мгле»?

Вадим слышал про этот роман знаменитого английского фантаста, не раз видел известную фотографию: Уэллс и Ленин в Кремле, но книгу не читал, потому что она не издавалась на его веку в СССР.

— Он прав, Уэллс, — продолжала Вера, держа его под руку. — Мы с самой Октябрьской революции живем во мгле. Вадим, давай уедем отсюда?

— Куда? — удивился он.

— Везде в мире, разве что исключая Китай, люди живут гораздо лучше нас. Даже в слаборазвитых африканских странах. Нищенское существование ведет и к духовному обнищанию. Какая у нас литература, искусство, живопись, музыка? Это же убожество! Вот мы посмотрели фильм… Разве у нас есть хотя бы один режиссер уровня Феллини? И так во всем, милый Вадим! Буквально во всем! Только идиоты сейчас верят, что у нас все замечательно. Я не хочу жить в стране идиотов, Вадим!

— Ну, ты перехватила, — возразил он, удивленный этой вспышкой, обычно Вера вела себя сдержаннее, хотя и не скрывала своего негативного отношения к нашей действительности. — Есть, конечно, идиоты, ортодоксы и просто обманутые пропагандой наивные люди, но немало и умных, разбирающихся в происходящем у нас кошмаре людей…

— Я что-то таких редко встречаю…

— Кому мы там нужны? Чужая страна, чужой язык, иной мир, традиции… И потом, как это без России?

— Отсюда бегут талантливые артисты, ученые, спортсмены, вон даже конькобежцы… — говорила Вера. — Я слышала по «голосам» их интервью. Утверждают, что только на Западе по-настоящему открыли себя и почувствовали вкус истинной личной свободы…

— Это не для меня, — сказал Вадим. — Иностранцы для меня чужие и я всегда буду для них чужим. Бегут в основном люди без чувства Родины, те кто ненавидит Россию, у кого Родина там, где жратвы и удовольствий больше. Я читал воспоминания русских эмигрантов, вынужденно покинувших Россию в годы революции. Это глубоко несчастные люди, оставившие здесь не только свои дома, дворцы, поместья, но и душу. И у них нет злобы, многие помогали нам во время войны. Они бы и рады вернуться, но помнят красный террор Ленина-Дзержинского, Сталина-Берия…

— А я могла бы там жить, — помолчав, сказала Вера. — Я знаю языки, каждый день встречаюсь с иностранными туристами… Конечно, среди них тоже разные люди, но есть у них у всех одна общая черта — это раскованность, полное чувство внутренней свободы, у них и лица-то совсем иные, чем у наших людей. Как бы просветленные… Они счастливые люди, Вадим! А здесь, в этой стране тупых серых вождей, лжи, лицемерия, рабства и дышать-то трудно, а не только чувствовать себя свободной… Я когда вижу на экране телевизора самодовольную бровастую физиономию Брежнева и его членов Политбюро, будто подобранных специально по его образу и подобию, меня начинает тошнить и я выключаю телевизор. Хочется по-волчьи завыть, видя все это и еще слушая их бред… «Россия во мгле»! Как верно сказано! И она еще будет в этой мгле один Бог знает сколько лет, пока ею правят такие чудовища. И они по доброй воле никогда не отойдут от этой роскошной кремлевской кормушки! Их и за уши не оттащишь! А жизнь-то, дорогой мой Вадим, всего-навсего одна у нас! И если есть возможность ее изменить — надо на это пойти! Я ведь вижу, как тебе трудно живется… Вон не можешь заставить себя пойти на советскую работу. Мне-то легче, я хоть могу встретиться и поговорить на их языке со свободными, неординарно мыслящими людьми. Да, они другие и живут в другом мире. И они жалеют нас, ненависти к нам у них нет, даже у немцев, которых мы победили… Знаешь, что мне сказал один бизнесмен из Бонна? Новые поколения немцев должны благодарить русских, что они победили во второй мировой войне… Потому что так жить, как сейчас живут победители — это то же самое, что жить в тюрьме… И еще сказал: вот нас, немцев, упрекают, что мы создали концлагеря и уничтожали людей… А знаете ли вы — об этом всему миру известно — что фашисты переняли у вас, большевиков? Ваши любимые Ленин и Сталин уничтожили больше своих собственных подданных, чем было убито людей во всех войнах за последние двести лет. И превратили великую державу в один большой концлагерь, о чем публично заявляют на весь мир ваши вышвырнутые из страны писатели…

— Когда Бог создавал землю, он добивался гармонии в природе…

— Большевиков придумал Дьявол, — сбоку взглянула на него Вера. — И весь наш строй — это порождение нечистой силы.

— … и все было гармонично на земле, пока черные дьявольские силы не помутили разум человека и он стал гадить в собственную тарелку, из которой ел-пил, — невозмутимо продолжал Вадим. — Бог терпелив, но не до бесконечности. Я верю, что на смену этому кошмару, окружающему нас, придет нечто светлое, радостное. Добро рано или поздно побеждает зло.

— И ты веришь в это?

— Я верю во вселенскую, космическую справедливость: не может вечно страдать один русский народ — другие народы я мало знаю и о них не говорю — но великую нацию невозможно уничтожить, понимаешь? Рано или поздно она снова возродится и найдет достойных вождей. Все зло в большевизме. Так говорили мой отец и дед. Эта ожиревшая популяция при Брежнева показала не только всему цивилизованному миру, но и собственному народу свою полную несостоятельность и убожество. Это уже предел, так и не может продолжаться. Я поражаюсь, что мы вообще еще живем без войны, есть хлеб-соль, в общем-то, недорогие продукты, и вроде бы не возбраняется хотя бы в кругу близких людей осторожно критиковать этот страшный строй. Или он настолько ожирел, что стал нечувствительным к комариным укусам критиков, или настолько уверен в себе, что ничего не боится.

— Я не хочу жить в России, Вадим, — сказала Вера. — Конечно, я не сбегу в очередной заграничной командировке, но если бы на мне женился иностранец, я с радостью уехала бы с ним, хоть в знойную Африку.

— Я родился здесь, Вера, здесь и умру, — помолчав, обронил Вадим. — Надо не бежать из своего загаженного другими дома, а, наверное, стремиться очистить его от грязи и хлама. Это честнее, благороднее.

Очевидно, по его тону молодая женщина поняла, что ему неприятно разговаривать на эту тему. Потом, когда они, утомленные и умиротворенные, лежали на диван-кровати, Вера сказала:

— Насчет Африки у меня это просто так вырвалось, а уж если жить за границей, так, конечно, лучше в развитой цивилизованной стране.

— Никуда ты не уедешь, — заметил он. — Ты слишком умна, чтобы совершить такую глупость… — Он повернул к ней голову с взлохмаченными темно-русыми волосами, поцеловал в маленькое розовое ухо. — Или я тебя совсем не знаю…

— Ну почему я родилась в этой несчастной стране? — с болью вырвалось у нее. — Почему здесь все живут вполсилы? Даже не живут, а существуют? Умные люди и то не могут проявить себя! Это же ужасно. Вадим! Не тряпки и магазины влекут меня туда… Я и здесь при моей-то профессии все это имею. Но я живу, хожу по улицам, работаю с туристами и все время чувствую, что все это делаю будто бы не я, а кто-то другой, а я как бы со стороны на себя смотрю. Мне все время приходится, как по Фрейду, подавлять в себе свое истинное «Я». В Советском Союзе «Я» — это не хорошо, хорошо — это «Мы». Я не хочу быть «Мы» и мычать в стаде, как корова в унисон со всеми.

— И все равно, это не выход, — убежденно сказал Вадим. Даже дерево, перенесенное из леса на другую почву, с трудом приживается на новом месте.

— А как же евреи? Они в любой стране чувствуют себя как дома. Те, кто уехал отсюда, не нарадуются новой жизни.

— Но ты же — русская? — усмехнулся Вадим.

На этом тогда и закончился у них столь любопытный разговор, приоткрывший Веру Хитрову совсем с другой стороны.

И вот сегодня, стоя у окна и глядя на зазеленевший сквер, он мучительно раздумывал: что же делать? Куда пойти? Или ждать, когда заявится участковый? Арсений Владимирович Хитров предлагал работу программиста в своем институте, но у Вадима с детства нелюбовь к математике, да и не умеет он ничего программировать на всяких ЭВМ. Нужно еще научиться… Может, попытаться поступить в таксопарк? Таксисты много зарабатывают, а у него, Вадима, деньги кончаются, скоро нужно будет вещи в комиссионку тащить, можно еще часть книг продать… Мысль стать таксистом он сходу отверг: лакейская должность, связанная с угодливостью, чаевыми, да и в таксопарках процветают взяточничество, коррупция, хамство. Редкий таксист попадается порядочный — все больше хапуги. Не дашь больше, чем на счетчике, обдаст тебя таким презрительным взглядом, что сразу отобьет охоту в другой раз останавливать «Волгу» с зеленым огоньком… Уж лучше работать кочегаром в котельной — подбрасывай лопатой уголек в топку и размышляй…

Пока человек жив и мыслит, из любого, даже казалось бы, безнадежного положения рано или поздно находится выход. Вот уже два дня он не вылезает из квартиры, еще хорошо, что не терпит спиртного, а то от нахлынувшей тоски и безнадежности можно было бы и запить! Ни в школе учителем, ни в газете журналистом, даже внештатным, ему работать не хотелось. История лжива, каждый раз подгоняется под очередного «генерального», а журналистика превратилась в рупор партийной мафии, что ей скажут — то и делает. Да и устройся туда! Только «своих» по протекции принимают. За должность журналиста цепляются и добровольно из газеты или журнала никто не уходит. Там тоже свои «мафии». Любая работа рано или поздно накладывает на человека свой отпечаток: кто лгал и лукавил по службе, тот и в жизни становится лжецом и негодяем… Он, Вадим, не хочет лгать ни детям в школе, ни доверчивым людям через газету. Советские люди, как никто в мире верят печатному слову, ведь у нас одно и то же во всех изданиях. Дудят в одну дуду. В советской печати не бывает разных мнений — управляет-то ею одна сильная и властная рука — ЦК КПСС.

Вадим увидел, как в сквер пришли трое в потрепанной рабочей одежде, скорее всего, грузчики из ближайшего гастронома или с Некрасовского рынка. Они расположились на садовой скамье неподалеку от детской горки и ящика с песком. Тут же несколько деревянных фигур: лошадь, выкрашенная под зебру, бегемот и медведь. В этой компании у чугунной решетки под старой липой сидела молодая женщина с книжкой в руках, рядом, по-видимому, спал ребенок. Грузчики извлекли из карманов на свет божий три высокие бутылки вина, один стакан на троих и, о чем-то оживленно толкуя, принялась пить по очереди. Голоса их становились все громче и женщина нет-нет поднимала от книжки черноволосую голову и осуждающе смотрела на них, только вряд ли те вообще ее замечали. Лица грузчиков раскраснелись, словно по мановению волшебной палочки на скамье появились еще две бутылки. Пустые полетели в ящик с песком и даже разбились. Мимо, по Греческому проспекту шли прохожие и не обращали внимания на разгулявшихся среди бела дня здоровенных мужчин в видавшей виды одежде.

«Счастливые люди! — с горечью подумал Вадим, — Выпили и радуются. И что им до политики, воровства в стране, разбазаривания природных богатств… Это ведь все не им принадлежит — „Государству“! А что такое „Государство“, они почувствуют лишь тогда, когда в милицию попадут, если вдруг надебоширят…».

Он решительно сбросил трикотажные брюки, оделся по погоде и вышел на улицу. Хватит валяться на постели и ждать, когда тебе приличная работа сама свалится с потолка… Нужно куда-то идти, что-то предпринимать...

Он положил во внутренний карман голубой куртки на молнии паспорт, трудовую книжку, диплом брать не стал: та работа, на которую он рассчитывал, не требовала высшего образования. Кстати, он его получил без отрыва от производства. Учился заочно. Так что не обязан «Государству» отрабатывать диплом по специальности и в тех местах, куда оно его пошлет, как посылает сотни тысяч студентов. Ничего, с месяц он поработает грузчиком на Некрасовском рынке, а в июне-июле отправится на Псковщину в какой-нибудь совхоз или колхоз подзаработать как следует, так чтобы хватило на всю зиму. К этому времени собьет бригаду из таких же неприкаянных, как и он сам. И главное, не пьющих. Силы в руках хватает, тяжести носить на горбе он сможет, а грузчики, говорят, неплохо зарабатывают и не очень-то подчиняются начальству, вон как эти красноклювые орлы в рабочее время приканчивают пятую бутылку!..

5. Трудный разговор

— Тофарищ, я еще не наторговал, ты можешь полусить за разгрузку картошки столько, сколько унесесь, — предложил Вадиму эстонец, машину которого он только что разгрузил. Мешков пятьдесят перетаскал из крытого кузова «Татры» в сырое полуподвальное помещение Некрасовского рынка.

Вадим не возражал: с картошкой в конце мая в Ленинграде была напряженка, не брать же магазинную — мелкую и гнилую? Как и везде: государственное — недоброкачественное, дерьмо, а выращенное на собственном участке — крепкое, ядреное, сухое. Правда, и стоит в пять раз дороже. Он легко вскинул на плечо мешок — в нем было пуда три, не меньше, — и было направился к выходу, как эстонец — коренастый носатый блондин в шапочке с целлулоидным козырьком — остановил:

— Позалуй, я заплачу тебе деньгами, тофарищ, — сказал он, показав глазами, что мешок нужно отнести на место. — По таксе.

Вадим и на это не возразил: картошки он сможет купить у этого же эстонца по шестьдесят копеек за килограмм, а целый мешок ему и не к чему. Негде дома хранить — балкона-то нет, а между дверей мешок не поставишь.

Когда месяц назад он пришел к администратору Некрасовского рынка и попросился на работу грузчиком, тот долго выжидательно смотрел на него и молчал. На документы, которые Вадим выложил на стол, и не взглянул.

— Так как? — спросил Вадим. — Вы меня оформляете?

— Никак, — наконец ответил администратор, — Мне не нужны грузчики, а если будете халтурить у машин — скажу милиционеру, чтобы вас отсюда выставили.

Ничего не понимая, Вадим вышел из маленькой комнатки на втором этаже, пропахшей кислой капустой и мандаринами, довольно неприятный букет! Грузчиков явно не хватало на рынке, крутились какие-то пропитые красноглазые личности с трясущимися руками, но какой от них прок? Поднести коробку южных фруктов или подкатить к прилавку бочку с солеными огурцами — это они еще могли, а таскать на горбу многопудовые мешки с картошкой или ящики с бутылками — тут у них силенки не хватало. Странно, что ему администратор отказал… Но вскоре какой-то хмельной доброхот объяснил в чем дело: нужно Гоге, так звали администратора, «дать в клюв».

— Сколько? — поинтересовался Вадим. Идти еще куда-то искать другую работу ему не хотелось. Некрасовский рынок почти рядом с домом, работают здесь главным образом утром и вечером, когда приезжают из других республик тяжело нагруженные грузовики. За день можно запросто заработать до пятидесяти рублей, а хочешь — получай фруктами, овощами и другими дарами природы. Это ему объяснили толкающиеся здесь без дела грузчики. Они больше были заняты не работой, а поиском укромного местечка для выпивки. Дело в том, что тут частенько ошивался старшина милиции, а ему лучше на глаза не попадаться, особенно за распитием спиртных напитков. Вообще-то, конечно, с ним поладить не трудно, но сколько же можно всем давать в загребущую лапу?..

— Сто «рябчиков», — назвал доброхот цену стоимости должности грузчика на Некрасовском рынке. — Гога меньше не берет. И в трудовую книжку, коли она у тебя имеется, запись сделает и печать прихлопнет.

Вадим занял у Веры сто рублей и на следующий день снова предстал перед черноволосым со щегольскими усами вразлет Гогой. Прикрыв за собой дверь, Вадим положил на заляпанный пятнами стол с телефоном и несколькими серыми папками паспорт, трудовую книжку и сверху две новенькие пятидесятирублевки.

— Заявление надо? — деловито спросил Вадим.

Жестом фокусника Гога смахнул деньги в ящик письменного стола, раскрыл документы, быстро пробежал их глазами.

— Музейный работник… — почему-то в памяти у него отложилась лишь последняя должность Вадима. — Паче-му ушел с такой хорошей работы, дарагой? Не надо пуп надрывать — паказывай людям экспонаты и все дела!

— Скучно, товарищ Гога, в музее и самому не мудрено превратиться в экспонат, — улыбнулся Вадим. Он в первый раз в жизни дал взятку и не испытал никакого потрясения, как будто так и нужно было.

— Харашо говоришь. Грамотно… Работай, дарагой, — сказал Гога, небрежно отложив документы Вадима в сторону. — Найди бригадира Рафика, он тебя введет в курс дела. Да, в конце каждого месяца, не считая, конечно, этот, вот сюда… — он постучал ногтем по столу. — Сто тугриков.

— Тугриков? — удивился Вадим.

— Какой ты непонятливый, — улыбнулся белозубой улыбкой Гога. — Грузчик на колхозном рынке — ба-аль-шой человек! Он все может. Сто рублей — это мелочь, дарагой! Если ты с головой и не пьешь как свинья, тут можно в месяц сделать тонну!

Заметив, что Вадим не врубился, Гога пояснил, что «тонна» — это тысяча рублей, а «пятихатка» — 500. Объяснял он столь простые истины неофиту с явным удовольствием. Просвещенный Вадим уже было направился к двери, решив что разговор закончен, но Гога сказал:

— Тут высшим образованием никого не удивишь, дарагой! На разгрузке мандаринов и кавказских душистых груш работает кандидат технических наук Поливанов, я, кстати, сам закончил Тбилисский университет, математик.

«Деньги ты, жук, умеешь считать, особенно в чужих карманах!» — впрочем, без всякой злости подумал Вадим.

— Документы заберешь через час. Это хорошо, что у тебя ленинградская прописка… Знаешь, сколько она тонн потянет? — бросил ему вдогонку Гога. — Рафика слушайся — он моя правая рука. Панимаешь, у нас не любят, когда кто-то кому-то переступает дорогу. Делай то, что скажут и все будет ладушки, как у нашей бабушки! — Гога весело гоготнул и снял красную трубку пронзительно зазвонившего телефона. Сразу видно, что междугородняя. Возможно из солнечного Тбилиси звонок от друзей, которые сегодняшним рейсом «Аэрофлота» доставят в Северную Пальмиру ранние весенние цветы. Или укроп с петрушкой по двадцать копеек за пучок.

Гога оформил Вадима работать по договору с месячным испытательным сроком. Вадим понял, что в понятие «испытательный срок» входят две вещи: первая — сильно ли ты пьешь? И сможешь ли поднимать тяжести? И вторая — исправно ли будешь выкладывать в конце месяца на стол Гоги обговоренную сумму. Пьяницы физически долго и сами не выдерживали в горячие дни приезда продавцов всякой всячины. Тут нужно, позабыв про похмелье и головную боль, вкалывать, как папа Карло. Сто потов сойдет. И даже не потому, что машины долго не могут ждать разгрузки, а чаще всего сам груз был скоропортящимся. И тем не менее, на рынке крутились всякие ханыги, работающие, как говорится, на подхвате. В базарные дни, особенно в пятницу, субботу, воскресенье, без них было никак не обойтись. Договорных грузчиков, которым работа на рынке засчитывалась в трудовой стаж, было не так уж и много. Даже хитроумный Гога не мог нарушать штатное расписание. А «почасовики» как их тут называли, готовы были за бутылку и попотеть на разгрузке.

Кандидат технических науки Игорь Владимирович Поливанов попал сюда год назад. Это был высокий худощавый мужчина с костистым лицом аскета и глубоко посаженными коричневыми глазами. Он являлся ярким образчиком человека, на которого все житейские несчастья свалились разом, будто высыпавшаяся из лопнувшего мешка картошка: на юбилейной вечеринке в институте, где Поливанов работал, он, изрядно окосев, обозвал директора непотребными словами и в довершение всего выплеснул ему рюмку коньяка в лицо. Тот мог бы подать на него в суд за публичное оскорбление, но ограничился тем, что уволил строптивого сотрудника из закрытого института, причем с волчьим билетом. С такой записью в трудовой книжке его не пускали и на порог солидных учреждений. Дело в том, что незадолго перед этой чертовой вечеринкой от Поливанова ушла жена с «другом детства», который на удивление был похож на директора института. До этого Игорь Владимирович не питал к начальнику враждебных чувств. А тут после бутылки коньяка он и дал волю накопившемуся гневу. Выпивал он и раньше, но не больше других и уж никогда так безобразно не срывался. Не иначе как бес попутал. Говорят, нечистая сила любит подталкивать неудачников на разные дикие выходки.

Где-то в пьяной компании Поливанов нашел довольно миловидную женщину, которую привел к себе в однокомнатную квартиру на Фонтанке. Крепко выпили, он даже хотел ей предложить руку и сердце, а когда утром продрал глаза, миловидной женщины не оказалось рядом, а так же золотых часов, несколько тысяч сертификатов — Поливанов два года по контракту от института отработал в Иране — это окончательно сломило его и восстановило против самой коварной половины рода человеческого. Шарахался от женщин, как от чумы. И когда действительно встретилась очередная вдовушка с малолетним сыном — она жила через лестничную площадку и безвозмездно прибиралась в его квартире и обстирывала — он и от нее отвернулся. Стал запойно пить только с мужчинами, а когда более-менее отрезвел, то квартира оказалась совершенно пустой, исчезло даже постельное белье из шкафа, не говоря уже об одежде. И вот, чтобы зимой не замерзнуть, в засаленном пиджачишке и обмахрившихся снизу брюках. Игорь Владимирович пошел в грузчики на Некрасовский рынок. Но и на этом еще не закончились его злоключения: как-то утром он пробудился на полу, точнее его разбудили, в продуктовом ларьке, неподалеку от рынка. Пинками в бок сапогом разбудил милиционер и составил протокол об ограблении ларька. И получил бы срок не ведавший как попал туда пьяный Поливанов, если бы вскоре не попались с поличным истинные грабители, которые признались и в этом преступлении. Как выяснилось на следствии, они встретили неподалеку от обчищенного ими ларька шатающегося мужчину и шутки ради запихнули его в ларек, где он сразу же и заснул на полу.

Обо всем этом Поливанов рассказывал Вадиму с юмором, добродушно. Хотя он был худощав и на вид болезнен, однако, когда не мучило похмелье, мог работать на равных с Вадимом. Тот часто брал его в пару на разгрузку картофеля, соков, битой птицы.

— Ты что, Вадим, деньги копишь на машину? — искренне недоумевал Игорь Владимирович, видя, что тот никогда не разделяет ни с кем компанию. Получив деньги, грузчики первым делом покупали спиртное и напивались. Даже шутили, что на рынке и закусывать не надо: пахнет солеными огурцами и квашеной капустой.

— У меня есть машина, — улыбался Вадим.

— Так чего ты тут гнешь спину? Сел бы на свою телегу и укатил отсюда куда глаза глядят…

— Скоро укачу… на Псковщину.

Поливанов ему нравился, хотя он и опустился, мог неделю не бриться, не стричься, редко в баню ходил, от него дурно пахло, вместе с тем в этом человеке было что-то и привлекательное. В глубоко посаженных глазах, когда они в редкие дни протрезвления были ясными, светился ум, Игорь Владимирович не матерился, изъяснялся интеллигентно, а если его разговоришь, правда, для этого нужно было подождать, пока он бутылку портвейна прикончит, много любопытного можно услышать.

Поливанов увлекался зарубежной фантастикой — советскую считал бездарной, примитивной — и свято верил, что мы живем в окружении космических пришельцев, которые веками наблюдают за нами. Есть добрые цивилизации, а есть и злые. Добрые помогают людям, злые — вредят. Инопланетяне прилетают к нам на огромных космических кораблях, с далеких орбит, посылают на землю НЛО — летающие тарелки, разные другие космические аппараты. С космонавтами и биороботами. Иногда они внушают людям великие идеи, подсказывают пути к освоению космоса, могут телепатически общаться с нами. Но открыто заявлять о себе не торопятся, считают что человечество еще не созрело для встречи с внеземными цивилизациями.

Эта тема волновала и Вадима, в отличие от случайных собутыльников Поливанова, он слушал его внимательно, не посмеивался, многие его рассуждения были понятны и близки Вадиму. Как-то он спросил Игоря Владимировича:

— Ты говоришь, что во сне общаешься с инопланетянами, ну с Высшим Разумом, почему бы тебе не попросить, чтобы они помогли…

— Бросить пить? — перебил он, — Я и сам могу, когда захочу, но, понимаешь, Вадим, мне пока не хочется этого делать. Алкоголь, как наждак, сдирает с моей души всю ржавчину… Вот когда душа совсем очистится от скверны, я брошу пить и обращусь… к Богу. Может, мой Бог чем-то отличается от Бога правоверных христиан, но я верю в Него и жду знака.

— А тебе рогатые чертики не мерещатся? — вставил кто-то из присутствующих при этом разговоре на дворе Некрасовского рынка, где они устроились в укромном уголке на брезенте после разгрузки трех машин с картофелем.

— Я стараюсь иметь дело с Белыми ангелами, а не с Черными, — серьезно ответил Игорь Владимирович. — Каждого мыслящего человека при его земной жизни сопровождают Белые ангелы-хранители и Черные — это черти, демоны, бесы. Кому чертики мерещатся, тот склонен к Черным силам. А они уж из своих цепких лап никого не выпускают.

Вадим понимал, что это не пьяный бред — Поливанов искренне говорит и верит в сверхъестественные силы. Со своими неудачами он смирился, говорил, что это как Святому Иерониму ему выпало дьявольское испытание с Божьего попущения… И он несет свой крест. Не пей, он бы не делился своими мыслями вслух, а водка и вино развязывают язык.

В этот день Вадим закончил работу пораньше, забежал домой, под душем помылся, переоделся во все чистое и помчался к Московскому вокзалу на свидание с Верой Хитровой. В семнадцать ноль-ноль встреча у газетного киоска, напротив трамвайной остановки. Вера не опаздывала и не любила ждать. Один раз он опоздал на семь минут и она ушла.

Автомобильная гарь заглушала горьковатый запах распустившейся молодой листвы на старых липах и тополях вдоль улиц. Необычно голубое яркое небо было пронизано невидимым из-за крыш высоких зданий солнцем. А вот вершина уродливого железобетонного обелиска со звездой на площади Восстания была облита солнцем. В скверах ошалело гомонили воробьи, стаями перелетавшие с куста на куст, голуби лезли под ноги, можно было увидеть на проезжей части кучку расплющенных колесами перьев — сизари попадали под машины. Ленинградцы постепенно меняли зимнюю одежду на летнюю, первыми сняли теплые куртки и зимние шапки юноши и девушки. Если днем было тепло, то по утрам и вечерам еще ощущалась зимняя прохлада. Бывали даже заморозки. У метро усатые южане в серых и темных кепках-аэродромах продавали гвоздики и гладиолусы, обернутые в блестящий целлофан. Вадим купил пучок за три рубля. Тут же шла бойкая торговля мороженым и проездными карточками.

Вера уже ждала на условленном месте, он издали стал улыбаться, приветственно помахал рукой, но лицо элегантно одетой молодой женщины оставалось неподвижным, он даже подумал, что она его не заметила. Легкая улыбка тронула ее полные губы, лишь когда он вручил ей букетик гвоздик в шуршащем целлофане.

— Спасибо, дорогой, — поцеловала, точнее, небрежно клюнула она его в чисто выбритую щеку.

— Какие будут предложения? — оптимистически произнес Вадим, чувствуя, что Вера нынче явно чем-то озабочена. — Кино? На Невском, в «Колизее» идут «Шербурские зонтики». Или в цирк? На арене — львы Бугримовой и клоуны Никулин и Шуйдин!

— Твои культурные запросы того… примитивные, — заметила Вера. — А почему бы нам не сходить в БДТ на «Ревизора» в постановке Товстоногова? Или в театр комедии Акимова? Там идет «Все хорошо, что хорошо кончается». Или в Мариинку на балет Чайковского «Щелкунчик»?

— Ты хочешь сказать, что я огрубел на своей работе? Стал плебеем? Смыв грязь и пот, громко требую хлеба и зрелищ? Гладиаторских боев?

— Вадим, это что, твой социальный протест обществу? Грузчик на рынке с высшим образованием!

— У меня напарник — кандидат технических наук, — улыбнулся Вадим. — Знаешь, какой умница?

— Мне все это не нравится, — произнесла Вера, нюхая гвоздики. На губах улыбка, а глаза серьезные.

— Раз у нас такой щекотливый разговор, пойдем к памятнику Екатерины или на Дворцовую площадь и все обсудим? — предложил Вадим. У него было хорошее настроение и не хотелось с самого начала его портить. Вера и сразу не одобрила его решение стать грузчиком на рынке. Ее даже передернуло от отвращения, когда он ей сообщил об этом, а Вадим не переживал: физическая работа на свежем воздухе нравилась ему, он снова почувствовал большую силу в мышцах. Если первую неделю уставал, как собака и, придя домой, валился на постель и спал как убитый, то теперь не чувствовал себя измотанным, усталость была приятной, как всегда бывает после физического труда или спортивной тренировки. Его лицо обветрилось, загорело, на ладонях появились твердые мозоли. Когда он помогал Вере раздеваться у себя дома, то слышал как мозоли царапали ее капрон, да и его шершавые прикосновения к ее холеному белому телу заставляли ее вздрагивать, но она старалась себя сдерживать и не подавать вида, что все это ей неприятно, но, видно, терпению ее пришел конец: сегодня предстоит неприятный разговор. Опять будет уговаривать уйти с рынка. Должность шофера в «Интуристе» пока еще свободна.

Лучи клонившегося к Стрелке Васильевского острова солнца обливали загаженный сверху голубями монументальный памятник Российской императрицы, благородная патина с крапинками зелени мягко светилась. На белых низких скамьях сидели пожилые люди, дальше к Пушкинскому театру у чугунной решетки любители сражались в шахматы, наверное, на деньги, слишком уж были напряженными лица игроков да и окружившие их болельщики реагировали довольно бурно на каждый ход. По Невскому проспекту морским валом текла толпа прохожих, ослепительно сверкали широкие окна Елисеевского магазина, неоновая вывеска на крыше призывала граждан хранить деньги в сберегательных кассах… за жалкие три процента на срочном вкладе! Нигде в мире не было таких нищенских государственных процентов, но люди все равно несли свои сбережения в сберкассы, больше деньги в стране некуда было вкладывать. Ни акций, ни ценных бумаг не продавалось. Даже дачи запрещено было покупать. Обходили стороной сберкассы лишь спекулянты и жулики, эти предпочитали деньги хранить в «чулке», как раньше выражались, или скупать антиквариат, золото, серебро и камни, уповая на то, что драгоценности при любых катаклизмах не потеряют свою цену, как старинные изделия из бронзы. Теперь даже самые твердолобые ортодоксы не верили ленинским словам насчет того, что при коммунизме из золота будут строить общественные сортиры… Много чего пустопорожнего наговорил сгоряча Ильич, но советская историческая наука, идеология умело выбирала из его публицистического наследия лишь то, что было выгодно для данного момента и для укрепления существующего строя. После разоблачения культа Сталина бронзово-каменный Ленин распростер свою вскинутую в ораторском приеме ладонь над всей страной. Где-то Вадим прочел — Вера иногда привозила из своих поездок изданные за рубежом на русском языке журналы — что ни одна историческая личность с сотворения мира не имела столько памятников, скульптур и портретов, сколько Ленин! Якобы это отмечено даже в книге рекордов Гинесса. И Ленинград весь пестрел мраморными досками, где сообщалось, что в таком-то году, столько-то дней, а, может, и часов провел в этом доме Владимир Ильич. Как блоха, скакал он по революционному Питеру, везде оставляя историкам свои летучие отметки.

— Ты не ответил на мой вопрос? — повернула голову к Вадиму Вера. Он уже и забыл о чем она спрашивала. Хитрова была в модной синей куртке с иностранной нашивкой на груди, потертых фирменных джинсах и белых туфлях на не очень высоком каблуке. Глаза ее посветлели, на полных губах чуть приметная усмешка, которая не нравилась Вадиму. В этой усмешке было что-то если и не презрительное, то обидное. Так профессор смотрит на своего аспиранта, вручившего ему бездарный реферат.

— Кажется, раньше ты понимала меня лучше, — процедил Вадим, наблюдая за бесстыжим голубем, вспрыгнувшим на присевшую и растопырившую крылья голубку. Она даже круглые глаза прикрыла, надо полагать от удовольствия. — Кыш! — махнула рукой на голубей Вера, они устроились чуть ли у нее не на ногах.

— Ты становишься ханжой, девушка, — не преминул уколоть ее Вадим. — А если это у них любовь?

— Среди моих знакомых грузчиков и ассенизаторов еще не было, — отрезала Вера, никак не отреагировав на его замечание.

— А что, от меня плохо пахнет?

— Кому ты что хочешь доказать, Вадим? — посмотрела на этот раз ему прямо в глаза Вера. — Никто и внимания не обратит, что ты таскаешь на горбу мешки с картошкой или ящики с водкой! Никому это не интересно, понимаешь?

— Я ведь не для кого-то все это делаю…

— Для себя? — перебила она.

— Конечно, — улыбнулся он, хотя раздражение уже поднималось в нем. Не на такой разговор он был сегодня настроен. — Я забросил спорт, мышцы одряхли, а сейчас я снова в форме. А что касается денег, так я зарабатываю больше иного профессора. И, знаешь, честно.

— Наверное, ты на рынке самый честный! — поддела она.

— Жуликов пруд пруди, — согласился он, — но я сам по себе. Правда, одному грузину дал по морде, когда застукал его за продажей груш, купленных в соседнем магазине. Купил, негодяй, за рубль тридцать килограмм, а продавал по четыре рубля…

— Герой!

— Правда, потом Гога дал мне нагоняй, — безмятежно продолжал Вадим. — Твое дело, сказал он, таскать тяжести и расписываться в ведомости за зарплату, а все остальное — мое дело. Наверное, он прав.

— Для этого мой отец хлопотал, чтобы тебе вернули квартиру и прописали в Ленинграде? — с горечью произнесла Вера.

— Я его об этом не просил, — резко ответил Вадим. Он почувствовал, как вспухли желваки на его щеках.

Вера уже не смотрела на него, она ковыряла носком своей белой туфли посыпанную красным песком дорожку. Голуби отошли к основанию памятника и ворковали там. Освещенные косыми лучами солнца перья радужно блестели. С тротуара от решетки иностранные туристы фотографировали памятник. Вадим подумал, что и они с Верой попадут на пленку, которую проявят где-нибудь в Америке или в Великобритании. А может в Голландии. Издали не поймешь, откуда залетели к нам эти пестрые заграничные птахи.

— Ну, а будущее? — спросила Вера, по-прежнему не глядя на него.

— Какое будущее? — усмехнулся он. — Разве у нас есть будущее? Пока страной правят такие верные ленинцы, как Брежнев и его шайка, у советского народа нет будущего. Поэтому какая разница где работать! Расти при этом гнилом режиме по службе я не собираюсь, если даже Гога предложит мне стать бригадиром — я откажусь. Я не хочу никем командовать и никому не подчиняться…

— Кто это такой таинственный и всемогущий Гога? — впервые, как они сели на садовую скамью, улыбнулась Вера. И даже взглянула на него.

— Ба-льшой человек! — с грузинским акцентом ответил Вадим. — Администратор Некрасовского рынка.

— А он хоть знает, кто такой был Некрасов?

— А-абижаешь, дар-рагая! — продолжал придуриваться Вадим. — У Гоги высшее техническое образование, он обожает Шекспира и зарубежные детективы, не пропускает ни одного спектакля в твоем любимом БДТ. Считает, что Товстоногов — его соотечественник.

— Как ты относишься к моему отцу? — вдруг спросила Вера.

— Очень хорошо, — сказал он. — Умный, высокопорядочный человек, мой отец тоже любил и уважал его.

— Отец сказал, что не понимает тебя… Ты — творческий человек, был журналистом, а физическая работа отупляет, окружение бомжей и алкашей тоже не прибавляет тебе интеллекта. Ладно, если бы тебе это было нужно для опыта, например, ты задумал написать роман о жизни низов…

— Разве у нас есть «низы»? У нас все равны. В одной очереди за копченой колбасой или севрюгой стоят и дворники и профессора…

— Писатели иногда инкогнито работают шоферами, продавцами, чтобы потом написать об этом роман…

— Это плохие писатели, — сказал Вадим. — У них нет воображения… А вообще, это идея!

— Но таскать за здорово живешь на спине…

— Ящики и мешки, — перебил он. — Уже говорила.

— Вадим, мне обидно за тебя! — воскликнула она. — Ты ведь на большее способен, чем…

— Ну, спасибо, — улыбнулся он. Хорошее настроение снова вернулось к нему. — Но это же не последний мой выбор профессии? — мягко заговорил он. — Скоро я уеду на Псковщину…

— Писать роман?

— Нет, строить скотники, жилые дома для рабочих совхоза.

— Возьми меня с собой? — неожиданно сказала она.

— Но там ведь нет БДТ, балета, театра Акимова… — растерянно проговорил он. — Там скотина, навоз, тяжелая физическая работа…

— Я буду вам еду готовить, белье стирать… Может, это и есть истинное призвание советской женщины?

Он повернул ее к себе и, не обращая внимания на сидящих напротив, поцеловал.

— Пойдем ко мне, — сказал он. — К черту кино и театр!

— Наверное, ты лучше меня знаешь, что делаешь, — покорно встала она со скамьи. К ее рукаву прицепилось голубое перышко. Джинсы обтянули ее полные бедра, густые прямые волосы вспыхнули золотом.

— Я понимаю, это все весна, — сказал Вадим. — Всем хочется куда-то поскорее уехать, но не все могут это сделать.

— А ты можешь?

— Вот именно, — рассмеялся он, бережно поддерживая ее под руку, когда они влились в толпу прохожих. — Я — могу! И это, Верочка, хоть какая-то, да свобода!..

— Но потом, летом, осенью…

— Зимой! — подхватил он. — Я так далеко не заглядываю, но точно знаю одно: в этом году Брежнев повесит себе еще одну звезду Героя!

— Он что, дурак?

— Теперь понимаешь, что грузчиком сейчас работать честнее, чем в райкоме партии, в литературе, журналистике, культуре или архитектуре.

— Архитектуре?

— Наши архитекторы и скульпторы разрушают то, что было создано до них, а это было настоящее искусство, и на этих местах воздвигают свои бездарные творения, уродующие прекрасный Санкт-Петербург.

— Ты — сумасшедший, Вадим! — прижалась она к нему.

— А, может, мир сошел с ума? Не знаю, как мир, видишь ли, нам его освещают в прессе только с темной стороны, но наше отечество катится в тартарары… — он нагнулся к ее уху и, понизив голос, продолжал: — Знаешь, кого мне напоминает наше Политбюро? Быка-провокатора на бойне: Брежнев шагает впереди со своими соратниками, а за ними — народ. Брежнев и его ближайшее окружение проходят невредимыми, а народ бьют паровым молотом по голове, умело превращая его в бездуховную покорную массу…

— Ты знаешь, мой отец тоже так говорит…

— Значит, нас, сумасшедших, в этой несчастной стране не так уж мало?

— Не знаю, Вадим, — потерянно произнесла Вера. — Но мне страшно… страшно за тебя.

— Бог не выдаст, свинья не съест! — весело рассмеялся он.

— Давай сначала сходим в церковь? — предложила Вера. — Просто постоим, послушаем службу, а?

— В ту, что на улице Пестеля, — согласился Вадим, хотя сейчас больше всего на свете ему хотелось оказаться с ней вдвоем у себя на Греческом.

6. Рыночные страсти

Разгрузив машину с замороженной птицей — на рынке торговали и государственные предприятия, — Вадим отправился искать своего напарника Поливанова. Тот притащил к длинному прилавку в конце огромного, бурлящего от наплыва покупателей, зала три-четыре ящика с синеватыми длинноногими курами и как сквозь пол провалился. Эта манера Игоря Владимировича потихоньку испаряться, не предупредив, раздражала Белосельского. Уже не первый раз, а упрекнешь — стоит перед тобой, как виноватый школьник и хлопает покрасневшими глазами. Покрасневшими не от стыда, а от выпитого вина. Гога будет начислять зарплату на двоих, а вкалывает он, Вадим, сам. Сегодня пятница, и машины дотемна будут прибывать одна за другой. Где обитает Поливанов, он знал: сидит с такими же забулдыгами на заднем дворе за фургонами и опохмеляется. Ладно бы один раз отлучился, но это уже третья отлучка с утра. Какой из него будет работник? Сейчас всего час дня, а работать сегодня нужно до восьми. Гога за сверхурочные платит вдвойне, да и приезжие не скупятся давать сверху, лишь их побыстрее разгрузили. За простой грузовиков тоже нужно платить.

Вадим вышел на залитый солнцем двор. Был последний день мая. Безоблачное небо над головой чертили быстрые ласточки, они лепят гнезда под крышей рынка и подсобных помещений, их звонкие переливчатые крики непривычно вплетались в рыночный гул и шум проходящих по улице Некрасова машин. Еще неделю оставалось отработать здесь Вадиму и можно уезжать в Великополь. Он решил сколотить бригаду там на месте, была мысль взять с собой Поливанова, но если он и там будет пить, как сапожник, то какой от него толк? «Шабашники» от зари до зари не на государство работают, а на себя. Им и платят столько за сезон, сколько государственные строители и за год не заработают. Вадим полагал, что вдали от города с его соблазнами и винными магазинами Игорь Владимирович уймется и будет работать, как все. В бригаде самое большое будет человек пять. Вадим уже позвонил в Великополь знакомому преподавателю сельхозинститута, с которым не один сезон строил на Псковщине скотники, овощехранилища, жилые типовые дома из тесанного бруса для колхозников и рабочих совхоза. Кандидат сельскохозяйственных наук Петр Иванович Селезнев каждое лето возглавлял бригады шабашников. Вадим был у него правой рукой. У Селезнева мечта купить трехкомнатную кооперативную квартиру, «Москвич» он уже приобрел. Бригадир-доцент сам не пил и терпеть не мог пьяниц в своей команде. Так что вся ответственность за Поливанова ложилась бы на Вадима, но если Игорь Владимирович будет в трезвой компании и все время на глазах, то у него просто не представится возможности надраться. А ему тоже очень хотелось вырваться из душного, шумного города и побыть в сельской местности. Он почему-то был убежден, что там, на природе, обязательно увидит НЛО, а может, и вступит в контакт с инопланетянами. Есть у него такое предчувствие. Он вырезал из газет и журналов все статьи об аномальных явлениях на земле и в космосе. Больше перепечатки из иностранных источников. Утверждал, что построенное из каменных глыб четыре тысячи лет назад на Британских островах громадное сооружение Стоунхедж — это работа посетивших нас инопланетян. Может, строили и люди, но под их непосредственным руководством. И каменные глыбы передвигали при помощи еще не изобретенных наземные приспособлений. Это сооружение связано с астрономическим календарем, созвездиями, другими мирами. А пустыня Наска в Перу? Эти удивительные гигантские рисунки на земле, выложенные камнями и разноцветным песком многие тысячи лет назад? Кому они могли быть нужны, как не космическим пришельцам? Ведь этих пауков, птиц, ящериц, обезьян можно рассмотреть только высоко с воздуха, стоя на самой земле, человеческий глаз не способен их увидеть, охватить. Это ориентиры для инопланетян, для их космических кораблей. И что бы умники там не говорили, другого разумного объяснения не придумаешь. А «Бермудский треугольник»? Исчезновение самолетов, морских судов, найденные шхуны и корабли, на которых не было ни души, хотя все свидетельствовало, что там только что находились люди, экипаж. На одном судне даже кофе не успел остыть в чашках, а команды и пассажиров — никого. И не видно никаких следов паники, борьбы. Куда все исчезли? Что могло заставить их так неожиданно покинуть посередине океана полностью исправный корабль?..

За рубежом ученые строят догадки, все больше склоняются к мысли, что существуют параллельные миры, летают над землей НЛО, засвидетельствованы контакты землян с инопланетянами, некоторые люди даже были приглашены на летательные аппараты и побывали в космосе… А наши тупоголовые теоретики в науке отрицают все подряд, что не укладывается в их лженаучные взгляды. Да и какие это ученые? Набралось в разные институты столько разной шантрапы, деляг, рвачей, что только диву даешься! Делают себе кандидатские, докторские, академические звания, загребают лопатой деньги, а народному хозяйству, стране ничего не дают! Уж он-то, Поливанов знает — сам поработал в одном таком институте. Штат сорок человек, там одних кандидатов и докторов наук — тридцать!..

Вадим предвкушал, как они будут на Псковщине вести эти занимательные беседы. В отличие от большинства своих знакомых, начисто отрицающих все сверхъестественное, непонятное, Вадим верил в чудеса. В детстве он и сам прикоснулся к удивительному чуду… Он тоже собирал вырезки из газет про Бермудский треугольник, про появление в разных странах НЛО, но советская печать всегда сопровождала эти скупые заметки солидным комментарием видного ученого, который в пух и прах разбивал все таинственное, не приводя даже убедительных доказательств. Но знал Вадим гораздо меньше, чем Поливанов, дело в том, что, работая в институте, Игорь Владимирович мог читать переводную иностранную прессу, в отличие от нашей много уделявшей внимания аномальным явлениям на земле и в космосе, особенно НЛО — летающим тарелкам, блюдцам, светящимся сигарам и шарам.

Как он и ожидал, Поливанов и еще трое грузчиков сидели за фургоном на деревянных ящиках из-под яблок и распивали портвейн. Грузчики почему-то считали, что в рабочее время можно нить только красное крепленое вино, а водку — после работы. На опрокинутом ящике стояли три бутылки, розовела на пергаменте крупно нарезанная вареная колбаса. Пили из картонных вощеных стаканчиков, в которых продают мороженое. Для водки хранили в укромных местах граненые стаканы, там же припрятывались банки с огурцами и квашеной капустой.

— Игорь Владимирович, две машины прибыли, — хмуро уронил Вадим, останавливаясь возле них. Четыре пары покрасневших глаз снизу вверх уставились на него.

— Садись, Вадим, — пригласил Поливанов. — Не хочешь пить, так закуси.

— На такой жаре пить… — брезгливо поморщился Вадим. — И такую гадость!

— Аристократ! — ухмыльнулся плечистый парень в черной майке с двумя дырками на груди, из дырок торчали пучки темных волос. — Брезгует пить с нами…

— Небось, дома зашибает марочный коньячок? — вставил тощий небритый мужчина в коричневом пиджаке на голое тело и шлепанцах на босу ногу. А чего к нам-то, пролетариям, полез горб гнуть? — он покосился на побагровевшего от вина Поливанова. — Игорек вот понятно почему с нами… Алкаш, ни кола ни двора, а ты ведь не пьешь. И квартиру имеешь… Или не хочешь, дядя, на социалистическое государство ишачить? Крепить оборонную мощь нашей страны?

«В самую точку попал, забулдыга! — чувствуя, как подступает злость, подумал Вадим. — Морда кретина, а соображает… Надо как-то вытащить от них Игорька…». А вслух сказал:

— Игорь Владимирович, поднимайся, эти две машины нужно срочно разгрузить, а то Гога прибежит сюда, хуже будет!

— Гога — человек! У него котелок варит, — пробурчал в черной майке. — Гога понимает душу питерского пролетария. Если душа горит, ее надо залить портвейном…

Он демонстративно опрокинул в себя смятый с одного боку картонный стаканчик. По сизому нечисто выбритому подбородку потекла розовая струйка.

Поливанов стал было подниматься, но тощий в коричневом пиджаке — Вадим даже не знал, как его звать, грузчики менялись на рынке чуть ли не каждый день — положил ему руку на плечо и принудил остаться на месте.

— Иди, праведник, гуляй, не мешай людям отдыхать…

Игорь Владимирович старательно отводил глаза в сторону, было видно, что ему не хочется покидать эту теплую компанию, но и Вадима злить опасался. Ехать в Великополь он твердо решил, а это зависело от Белосельского.

— Еще по капельке и подскочу, — промямлил он.

— Тебе что, больше всех надо? — сверлил взглядом Вадима парень в черной майке. — Нашелся начальник! Ты знаешь, почему мы здесь ишачим? Потому что хуже с… жопы надоели нам разные начальники, а здесь мы сами себе хозяева. А эти спекулянты подождут, ничего им не сделается.

— Обирают честных граждан, как хотят, — ввернул дядя в коричневом пиджаке. — Они же перекупщики, сами ничего не растят ни сеют.

Вадим обратил внимание, что четвертый член этой компании все время молчит и таращит на него пьяные глаза. Это был коренастый мужчина в кирзовых подвернутых сапогах и синем в пятнах халате. Или он уже не мог говорить или лень было. Стаканчик перед ним стоял пустой. Вроде Вадим его здесь раньше не встречал, впрочем, в компании грузчиков могли быть и посторонние, например, продавец из соседнего магазинчика строительных материалов. И еще он заметил, что глаза у мужчины в кирзовых сапогах не могут долго на чем-нибудь сосредоточиться, все время бегают, как две серые мышки туда-сюда, а узкогубый рот будто на замке. Наверное, из тех, кому нальют на халяву — и рад. Такие помалкивают, не привлекают к себе внимания.

Вадим неожиданно шагнул вперед и, ухватив Поливанова за плечо, рывком поставил на ноги. Тот моргал и, приоткрыв рот, ошалело смотрел на него. Игорь Владимирович, несмотря на высокий рост и мрачный вид, был незлым человеком и даже совестливым, никогда не скандалил и не ввязывался в пьяные драки, он понимал, что нужно помочь своему напарнику, но вот воли в нем сейчас совсем не было. Были безразличие и расслабленность. Отпусти его Вадим и он снова шлепнется на свой дощатый ящик и потянется пальцами с нестрижеными ногтями за бумажным стаканчиком с отвратительной розовой жидкостью.

И тут по ноге Вадима больно ударила пустая темная бутылка, отскочив, она упала на металлический заржавевший обод от колеса и со звоном разбилась, рассыпав вокруг блестящие осколки. Прислонив Поливанова к фургону, Вадим прыгнул на поднявшегося с ящика парня в черной майке — это он запустил в него бутылкой — и резким тычком правой свалил его на землю. Замахнувшегося на него другого мужчину в коричневом пиджаке он сильно ударил в грудь локтем и тот тоже закувыркался по грязному с разбросанным мусором асфальту.

— Я — посторонний! Заглянул на минутку! — заверещал мужчина в синем халате и, не вставая о ящика, крест-накрест прикрылся обеими руками, но Вадим и не собирался его трогать. Разгоряченный схваткой, он не заметил как наступил на бутылочные осколки и они противно захрустели под полуботинками. Оба его противника сидели на асфальте и смотрели друг на друга, наверное, они даже толком не поняли, что случилось, но охота драться явно у них пропала. И тут Вадима удивил мужичонка в синем халате и кирзовых сапогах: он быстренько схватил чей-то недопитый стаканчик, опрокинул в себя, затем сунул початую бутылку в надорванный с одного краю карман и боком-боком, как краб на пляже, подался к широким воротам. Только его и видели. На борт грузовика откуда-то сверху спланировала ворона и вожделенно стала смотреть на упавший кружок колбасы.

— Зря ты их так, — пробормотал Поливанов, приглаживая на голове стоящие торчком волосы. — Сидели себе тихо-мирно…

По-видимому, он даже не заметил, что в Вадима запустили бутылкой. Острый осколок с зеленоватым донышком ярко блестел на асфальте. Вадиму вдруг вспомнились кедры из каких-то фильмов, где хулиганье отбивало горлышко бутылки, превращая сосуд из-под вина в грозное режущее оружие…

— А я хотел тебя взять на Псковщину, — вырвалось у Вадима.

— Я там пить не буду, — быстро проговорил Поливанов. — Видит Бог, говорю истинную правду! Хочешь, перекрещусь?

— Совесть же нужно знать, Игорь Владимирович! — помимо своей воли произнес Вадим. Он знал, что его слова, как об стенку горох. — Ты тут прохлаждаешься с этими… — он бросил взгляд на его собутыльников, — подонками, а я за двоих вкалываю!

— В другой раз я отработаю… Сверхурочно!

— Мы с тобой, парень, еще посчитаемся… — сверля Вадима ненавидящим взглядом, произнес парень в черной майке. Только сейчас тот заметил на его предплечье наколку: орел с голой женщиной в когтях.

— Зачем потом? — шагнул к нему Вадим — Давай сейчас!

Парень проворно вскочил и метнулся за грузовик, а второй, в коричневом пиджаке на голое тело, вдруг улыбнулся и сказал:

— Молодой еще Гриша, дурной… Я даже не заметил, как он за бутылку схватился… Чего с него взять, если его в детстве пыльным мешком по черепушке ударили… Ты уж не серчай, друг милый!

Вадим молча повернулся к нему спиной и, придерживая Поливанова за локоть, повел к двум зеленым грузовикам, дожидавшимся разгрузки. Шоферы, дымя папиросами, недовольно поглядывали в их сторону.

— Ну и компании ты себе находишь! — упрекнул приятеля Вадим, — Они что, из тюрьмы?

— Чем я лучше их? — усмехнулся тот. Он остановился, схватил Вадима за руку, заглянул в глаза. Они были примерно одного роста. — Князь Белосельский-Белозерский, возьми меня с собой, а? Ей-богу, я завяжу с этим делом! Чувствую, что все потроха сожгу, если не кончу. Так прихватывает, бывает… А на природе будет легче отвыкнуть от этой мерзости. Наверное, я свою цистерну уже выпил. Брюхо режет, жжет как огнем, с вечера не заснуть — сердце бухает, а потом вдруг останавливается… Знаешь, как страшно? Думаешь, вот-вот сейчас и окочуришься!

Эти песни Вадим уже не раз слышал. Поливанову он не верил, но твердо знал, что если тот поедет с ним, то пить там не будет. Просто выпивки не достанет. Там от бригады не отколешься, как он это делает здесь, бригада «шабашников» — это единый слаженный организм. И все друг у друга на виду. У них не бывает праздников и выходных. Закончился сезон, сдали объект, тогда каждый сам себе хозяин. Одни несут деньги на сберкнижку, другие в ресторан…

— Еще неделю здесь покантуемся, — сказал Вадим, — нужно будет подать заявления Гоге, а в следующий понедельник на моей машине отчалим. Туда езды часов восемь, если телега не откажет.

Вадим уже не раз себя ловил на мысли, что за месяц работы грузчиком, он не только наварил на ладонях шершавые мозоли, но и словечки стал употреблять не из лексикона интеллигентного человека. И Вера Хитрова это заметила.

— Значит, возьмешь? — обрадовался Поливанов. На худом, с впалыми небритыми щеками, лице его появилась улыбка. — Ты знаешь, я расцениваю эту поездку на Псковщину как начало нового этапа в моей жизни!

«Пой, ласточка, пой! — подумал Вадим. — Посмотрю, как ты запоешь на стройплощадке! А может, его кашеваром определить? Варить-то ему легче, чем фундамент заливать под постройку…».

— Бери мешки полегче, — сказал он, подходя к раскрытому заднему борту трехтонки. — Самые тяжелые я перетаскаю.

— Ты этого… в черной майке опасайся, — предупредил Игорь Владимирович. — Он — урка.

— Я думаю, он мне на глаза сам не будет показываться, — беспечно ответил Вадим. — Трус он.

— Хвастал, что одного в тюрьме в карты проиграл и ночью на нарах зарезал.

— И еще трепач! — усмехнулся Вадим.

Закончив работу, они направились к ларьку у входа на рынок, там продавали ситро и лимонад. Взяв по бутылке, отошли к забору. Поливанов был мокрый, как куренок. С похмелья таскать тяжелые мешки — это наказание, но Игорь Владимирович, проявив завидное мужество, не отставал от Вадима и не жаловался на усталость. Выглянувший из конторки Гога крикнул, чтобы перекатили бочки с капустой из подвального помещения в торговый зал, но Вадим решил, что на сегодня хватит, пусть поработают пьяницы с заднего двора…

К черной «Волге» вперевалку шагала с тяжелой сумкой в руке полная вальяжная дама в джерсовом костюме. В ушах — тяжелые золотые серьги. Шофер нес два полиэтиленовых пакета с желтыми грушами, которые по восемь рублей за килограмм, а в сумке, наверное, телятина и паровая свинина. Дамочка явно жена партработника, номера на «Волге» смольнинские. Сумку шофер положил в багажник, а пакеты с грушами — на заднее сиденье, где томилась в ожидании на солнцепеке беленькая девочка с бантом на голове.

«Волга» фыркнула, дала задний ход и, пропустив трамвай, покатила по неровной, с трамвайными рельсами Некрасовской улице в сторону Литейного проспекта.

— Вот так живут наши господа новые бояре, — кивнул вслед черной «Волге» Поливанов. — Муж сидит в роскошном кабинете под портретами Ленина и Брежнева и смотрит цветной телевизор, а жена со слугой-шофером разъезжает по рынкам… И девочка учится у мамаши, как нужно в наше время жить!

— Вон еще одна подкатила! — заметил Вадим другую черную «Волгу» с антеннами. Из нее выбрались две полные женщины, похожие друг на друга, наверное, мать и дочь. С модными сумками в руках, индюшками поплыли к огромным дверям рынка. Шофер достал из-под сиденья книжку в коричневом переплете и углубился в чтение. Этому и жара нипочем.

— Этот урка в черной майке… как его? Забыл, как и звать, вообще-то, его кличут «Гвоздь», — рассказывал Игорь Владимирович — Так он сидел пять лет в колонии усиленного режима… Видел у него наколки на груди и плечах?

— И ты с такими пьешь!

— Когда душа горит, а брюхо требует, все равно с кем пить, — невозмутимо заметил Поливанов. — Я бы с удовольствием выпивал с тобой, но ты ведь… — он встряхнул зеленоватую бутылку с лимонадом. — Вон чего пьешь. Даже пиво не употребляешь.

— Зачем Гога таких, как Гвоздь, принимает? — проговорил Вадим.

— А кто в грузчики идет, Вадик? Неудачники, как я, пьяницы и якобы завязавшие с прошлым уголовники. Эти, правда, долго тут не задерживаются… Завязки у них хватает на месяц-два. Они умеют деньги делать и другими способами, более легкими. Но вот что я заметил — они не жадные, всегда готовы налить страждущему стаканчик, а захмелеют — начинают рассказывать разные забавные истории из тюремной жизни. И язык у них очень образный. Этот Гвоздь, оказывается, сидел вместе с Синявским. Слышал, был в шестьдесят шестом году суд над ними? Второй — Даниэль. Им дали пять и семь лет, кажется… Так ворье, рассказывал Гвоздь, не притесняло Синявского; очень им понравилось, что он и Даниэль на суде не каялись, не закладывали дружков, не просили прощения, как другие перепуганные диссиденты, и не признали себя виновными.

— О них вся мировая общественность заговорила, «голоса» до сих пор поминают их, чего было им каяться? В героях оба ходят. Как литераторов их у нас никто не знает, а как мучеников — весь мир.

— А чего они такого написали?

— У нас не издавали, никто не знает. Якобы опорочивали наш драгоценный социалистический строй… Скорее всего, правду писали, а правда у нас преследуется страшнее, чем бандитизм. Весь мир знает, что мы сидим по уши в дерьме, а посмей только сказать или написать про это! Тут же изничтожат.

— Теперь не расстреливают — сажают в психлечебницы, — вставил Поливанов.

— Я их не знаю, не читал, но сажать даже бездарных писателей за то, что они написали — это, по-моему, возможно только у нас.

— Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек… — фальшиво пропел Игорь Владимирович. — Вот за одни такие слова следовало бы поэтишку посадить…

— За такие песни Сталинские премии давали, так же как за картины, музыку, книги, прославляющие Отца Народов… А за правду, как Солженицына, преследуют… — Вадим поставил опорожненную бутылку на землю, взглянул на Поливанова. — Что же инопланетяне, которые за нами наблюдают, терпят такое безобразие? А Бог? Где же справедливость?

— Космические пришельцы не вмешиваются в нашу внутреннюю жизнь, — серьезно произнес Игорь Владимирович. — Они тоньше, Вадим Андреевич, действуют: некоторым людям высокого интеллекта открывают глаза на Вечные Истины, а уж эти люди пытаются донести их мысли и желания до человечества. Может, и Солженицын — это их проповедник? И еще такие найдутся, дайте срок… Иисус Христос, а я верю, что это реальная личность, наверняка выполнил святую миссию Космического Божества. И пострадал за людей… О чем это свидетельствует? О том, что Высший Космический Разум желает нам добра.

— А как же черти, нечистая сила, дьявол? — возразил Вадим.

— А вы (иногда Поливанов неожиданно называл приятеля на «вы») разве сомневаетесь в том, что в мире существуют силы Добра и Зла? Во всей Вселенной. Есть цивилизации — их больше — которые несут всему живому Добро, а есть, которые противопоставляют Добру — Зло. День и Ночь, Белое и Черное, Огонь и Вода. Есть Белые ангелы и есть Черные ангелы. Белые нас защищают, а Черные искушают. И эта борьба так же вечна, как и сама Вселенная. Когда большевики рьяно принялись уничтожать религию, храмы, веру, они вывели новую популяцию людей, для которых не существует в этом мире ничего святого. От этих людей отшатнулись Белые ангелы-хранители, и они полностью попали под влияние Черных сил. Вот почему у нас пьют, грабят, убивают, унижают человеческое достоинство. Нет веры в Бога, значит, нет предела Злу. Мы живем в Злом мире, Вадим, наша идеология — это идеология Дьявола и его приспешников. В нашей стране победила в семнадцатом году нечистая сила, она сейчас и правит бал, но это не значит, что силы Добра и Света отступили! Нет, они борются за каждого человека. И в других странах силы Света и Добра торжествуют, но мы этого не знаем, силы Зла обманывают миллионы наших соотечественников через печать, радио-телевидение… Я ни минуты не сомневаюсь, что наш генсек — это воплощение самых Черных сил, и не он лично страшен, а те, кто стоит за ним, направляют его, двигают его немощной старческой рукой, подписывающей античеловеческие указы.

— Может, он и есть Дьявол?

— Дьявол умнее, хитрее и никогда бы так не вел себя, — возразил Поливанов. — Брежневым управляют мелкие бесы и демоны, что летают, суетятся вокруг.

— А кто же Ленин был? — задавал провокационные вопросы Вадим.

— Дьявол, — убежденно ответил Игорь Владимирович. — В народе так и звали его — Антихристом. И Сталин — Дьявол. Этот человеческой крови попил вволю!..

Вадиму нравилось слушать Поливанова, их мысли были созвучны, и если он ему возражал, то лишь для того, чтобы подзадорить, вызвать на философский спор, однако Игорь Владимирович больше ударялся в религиозную сторону. Вадим окончательно решил: он возьмет с собой напарника, там, совсем в иной обстановке такой собеседник, как Поливанов, — это находка.

— А не кажется тебе, Игорь, что Бог попустительствовал темным силам, чтобы люди на горьком опыте убедились, каково им жить под властью Антихриста, поклоняться Дьяволу и бесам?

— Интересная мысль, — согласился Поливанов, — Я и сам об этом не раз задумывался. Большинство людей во всем мире верят в Бога, лишь в СССР религия преследуется. И это могут делать только темные силы под предводительством Сатаны.

— Выходит, в СССР Дьявол победил Бога?

— Бога, Вадим, никто не может победить, его пути, как говорится в Библии, неисповедимы. И Россия скоро придет к Богу.

Они распрощались тут же у ларька — Игорь Владимирович сказал, что у него еще дела на рынке, — и Вадим направился пешком к платной стоянке, чтобы подготовить простоявшие там всю зиму «Жигули» к поездке. В прошлом году после особенно удачной «шабашки» он поменял «Москвич» на приличные, прошедшие всего пятьдесят тысяч километров «Жигули». Разумеется, с доплатой. Что за дела у Поливанова, он догадывался: найти собутыльников и еще выпить. Черт с ним, пусть напоследок пьет, в деревне он ему устроит настоящий «сухой закон»! Вадим пошевелил пальцами правой руки и почувствовал боль: так и есть, о чью-то пьяную рожу сбил костяшки пальцев! В следующий раз нужно кожаные перчатки надевать… Гоге уже, наверное, доложили о драке, выставив, конечно его, Вадима, виновником. Но Гога — умный мужик и вряд ли поверит, драки на Некрасовском рынке случаются не так уж редко. Был даже случай, когда ветеран войны огрел палкой южанина, заломившего за длинные парниковые огурцы пятнадцать рублей за килограмм…

Некрасовский рынок — это особый мир, где повседневно сталкиваются честные люди с жуликами, спекулянтами, перекупщиками, ворами и хамами. Огромный зал, под заставленной крышей которого летают голуби и воробьи, гудит с утра до вечера, как растревоженный улей на пасеке. Чего тут только нет! Зато и цены грабительские. Особенно у приезжих с юга. А запахи? Чем тут только не пахнет: и кислой капустой, и ароматными грушами, и копченой рыбой, и душистыми цветами… Тут свои правила и законы. И правит всем этим беспокойным хозяйством Гога, который старается поменьше мозолить глаза покупателям, он предпочитает дело иметь с торговцами и торговками. Почти всех знает в лицо. Ведь за каждое место на рынке нужно платить, а привезет человек издалека свежее мясо или скоропортящиеся фрукты, к кому он идет? К Гоге. И уж платит ему, не торгуясь. Каждый день в багажнике Гогиной «Волги» можно обнаружить в полиэтиленовых пакетах преподнесенные торговцами яблоки, груши, свежие огурцы, телятину, свинину, в общем, все то, чем торгуют на рынке. Сам он, конечно, все не съест, у Гоги много друзей и начальства, которое тоже нужно подкармливать… «Волгу» он недавно купил без очереди не за красивые глаза…

Бог и царь Гога на рынке: хочет — казнит, хочет — милует… Как-то после работы Вадим увидел, как Гога садится за руль своей новенькой, сверкающей хромировкой «Волги» цвета «белая ночь». Иностранные наклейки на заднем стекле, какие-то приспособления, роскошные финские чехлы и, конечно, стереомагнитофон с колонками у заднего стекла. Представительный черноволосый Гога в лайковом пиджаке и джинсах выглядел не как администратор рынка, а как представитель иностранной фирмы…

«Вот кому хорошо и вольно дышится в этой стране, — помнится, тогда подумал Вадим, — Партработникам и таким жуликам, как Гога и иже с ним…».

У нового Концертного зала с непонятными и уродливыми бронзовыми скульптурами, где люди переплелись в клубок, как змеи перед зимней спячкой, остановился желтый «Икарус», из него вышли на блестевшую темным асфальтом площадь иностранцы с фотоаппаратами. «Странно, — подумал Вадим, глядя на них, — наши модники из кожи лезут, чтобы походить на иностранцев, а они ведь одеваются на удивление просто и скромно: светлые брюки — в джинсах Вадим ни одного не увидел, — разноцветные куртки, спортивная легкая обувь, вот аппаратура у них качественная — японская и западногерманская». Увидел Вадим и Веру Хитрову, последней выбравшуюся из «интуристского» автобуса со сверкающими окнами и черными бамперами. Вера о чем-то заговорила, по-видимому по-немецки, и туристы окружили ее, скрыв от глаз Вадима. Вера внешне ничем не отличалась от них, разве что волосы у нее были самые светлые и отливали в солнечных лучах старым золотом. Вадим не стал подходить к группе, чтобы не смущать молодую женщину. «Увидела бы меня сегодня на рынке с мешком на горбине… — улыбнулся он. — Наверное, и не призналась бы…».

Уже на полпути к стоянке — она была напротив Таврического сада — он вспомнил, что ключи от машины дома и, чертыхнувшись про себя, повернул назад, к Греческому проспекту.

За день до отъезда Вадим зашел к администратору, расписался в ведомости на зарплату и получил расчет. Гога пожал ему руку и сказал:

— Нагуляешься за лето — приходи ко мне. Всегда оформлю. Могу даже бригадиром. Рафика замели, попался на крупной взятке…

— Я думал, такие, как он, не попадаются…

— И на старуху проруха… — ослепительно улыбнулся Гога. — Так как, вернешься?

— Там видно будет, — неопределенно ответил Вадим. Если он хорошо заработает на шабашке, на рынок не вернется, это уж точно.

Вечером, возвращаясь к себе на Греческий из магазина с покупками, Вадим встретил у сквера, где любили распивать грузчики, Гвоздя с двумя дружками. Улица была пустынной, лишь вдали с фургона с надписью «Мебель» разгружали что-то. В сквере бегала длинноухая спаниелька, но хозяина не было видно.

— За тобой должок, фраер, — мрачно заметил Гвоздь. Он был в клетчатой рубашке и джинсах. Остальные двое в голубых безрукавках. Вид серьезный, руки в карманах. На вид крепкие ребята.

— Я уж и забыл про тебя, Гвоздь, — добродушно заметил Вадим. — Столько времени прошло…

— Я про долги не забываю, — усмехнулся тот, сверкнув золотым зубом.

Приятели его помалкивали. Один лишь небрежно сплюнул на чугунную решетку сквера. Появился высокий, плечистый мужчина в зеленой рубашке с погонами армейского подполковника, спаниелька радостно стала прыгать возле его ног. Мужчина погладил ее и повернул голову к ним. Гвоздь зыркнул в его сторону, взгляд его задержался на погонах и снова остановился на Вадиме.

— Надо бы попортить тебе портрет, — сказал он, но в голосе уже не было былой решительности, когда он толковал о долге. Видно, военный несколько попутал его планы.

— Я в долгу не останусь, — сказал Вадим. Страха он и раньше не испытывал, а теперь, видя что подполковник не торопится уходить из сквера и заинтересованно наблюдает за ними, совсем успокоился. — Может, ты позабыл, но бутылкой-то ты в меня запустил?

— Я ничего не забываю, — угрюмо проворчал Гвоздь. Видно, вспомнил, как мячиком отлетел от удара правой Вадима.

Фургон разгрузили, хлопнули железные двери, двое мужчин в спецовках закурили. Видно, тоже не торопятся уезжать.

— Отрываемся, братцы, — оценив невыгодно сложившуюся для них обстановку, распорядился Гвоздь. Обдав Вадима ненавидящим взглядом, прибавил: — Ладно, дядя, считай, что тебе повезло!

— А может, тебе? — усмехнулся Вадим. — Я же сказал: в долгу тоже не люблю оставаться.

— Есть закурить? — сбавив тон, спросил Гвоздь. Ненависть вмиг испарилась из его глаз. По-видимому, напускал ее на себя. Злиться-то, в общем, не на что было.

Вадим развел руками, мол, не курю. Нагнулся к сумке, выбрал покрупнее апельсин и бросил парню. Гвоздь ловко поймал, посмотрел на своих дружков, ухмыльнулся и с маху нанизал апельсин на заостренную чугунную пику.

— Шпана? — кивнул им вслед подполковник, когда Вадим проходил по тротуару мимо. — Я думал, они драку хотят затеять… — И повел широкими плечами, давая понять, что не остался бы в стороне.

— Вы в этом доме живете? — кивнул Вадим на свою парадную.

Он этого военного ни разу не видел.

— В соседнем, — показал тот на другой дом с лепниной по фасаду, — Вообще-то, я в отпуск к сестре приехал из Кишинева.

— Спасибо, — сказал Вадим.

— За что? — удивился подполковник. — Я ведь и пальцем не пошевелил.

— Боксом занимаетесь?

— Я — десантник.

— Я тоже в армии служил в десантных войсках, — улыбнулся Вадим.

7. Мужчины, мужчины…

Вадим стоял на громоздком мосту через Чистую и смотрел на разрушенный в войну Крепостной Вал, круто вздымающийся от желтого пляжа. Над зеленым откосом, где паслась привязанная к колу белая коза, медленно плыли кучевые облака, их просвечивающие тени с бликами бежали по траве и исчезали в широкой в этом месте реке. За спиной грохотали машины, близко проходили люди, но он не замечал ничего. В летнем Великополе на него вновь нахлынули щемящие сердце воспоминания о Лине Москвиной. Признаться, они никогда и не покидали Вадима, но он гнал горькие, как хина, мысли прочь, заглушал их физической работой, чтением, помогла на время избавиться от жгучей тоски по Аэлите и Вера Хитрова. Но только на время. Как только дома один на один с собой он выключал свет, готовясь заснуть, перед ним возникало глазастое лицо Лины… И редкий сон обходился без нее.

На этом самом мосту больше года назад, ранней весной, они стояли с Линой и смотрели на плывущие вниз по течению льдины. Тогда Чистая была многоводной, захлестывала пологие берега, пляж, выбрасывая на них осклизлые коряги, доски, коричневые водоросли. В спину дул холодный ветер, так же шумели машины, железобетонный мост подрагивал под ногами и кряхтел, Лина ежилась в легком длинном пальто с круглым воротником, на голове у нее была красная вязаная шапочка с белым помпоном. Это Лина остановила его на мосту и подошла к аляповатой чугунной решетке. Глаза у нее отстраненные и цвета воды.

— Посмотри, как льдины толкаются, будто торопятся куда-то, а того, глупые, и не знают, что скоро от них ничего не останется…

— Ничто в нашем мире никуда не исчезает, — назидательно заметил Вадим. — Льдины скоро превратятся в воду…

— А вода зимой снова в лед, из яйца вылупится цыпленок, гусеница превратится в бабочку… — насмешливо перебила Лина. — Почему ты, Вадим, всему ищешь самое простое объяснение? Льдины ведь не только тают, а и испаряются на солнце, может, превратившись в атомы и нейтроны, улетают в космос.

— Хорошая мысль, — уязвленный, ответил он. — Пофантазируй, напиши в «Технику — молодежи», может, напечатают.

— Знаешь, что мне пришло в голову, — не обратив внимания на его язвительные слова, произнесла Лина — На свете нарождается так много людей, наверное, больше, чем льдин в ледоход на самой огромной реке… А что они, люди, став взрослыми, сделают доброго, полезного для этой самой Земли? В газетах-журналах пишут, что в Китае и Индии рождаемость такая, что скоро людям там повернуться будет негде. А возьми Африку, Азию? Там тоже рождаемость выше в двадцать-тридцать раз, чем в России и Европе. Демографы предсказывают, что после двухтысячного года начнется вселенский голод, никаких земных ресурсов не хватит, чтобы прокормить миллиарды людей… Что-то нарушилось в божественной природе, Вадим? Будет всемирный потоп или конец света?

— Я знаю, к чему ты клонишь, — хмуро обронил он, — Рожать не хочешь. Боишься перенаселить нашу бедную планету?

— Я пять лет нянчилась в детсаде с детишками… Это был какой-то кошмар! Пятилетняя девочка пыталась осколком стекла отрезать мальчику пипиську…

— А он что — мальчик?

— Терпел до первой крови… Он ведь сам попросил ее об этом, очень уж хотелось стать девочкой.

— Ты мне об этом не рассказывала, — заметил он.

— Я не хочу иметь детей, Вадим, — твердо произнесла она. — Ты хоть представляешь, что это такое? Наша крошечная квартира с маленькой кухней превратится в ад: пеленки-распашонки, плач по ночам, купание в тазу, бутылки с сосками…

— А как же другие? — прервал он этот поток слов, — Святой долг каждой женщины — родить ребенка. После нас же никого не останется!

— А надо ли, чтобы кто-то оставался?..

Вспомнился и другой разговор с Линой. Это было на глухом лесном озере, где они в палатке провели два выходных дня, совсем незадолго до ее ухода к Тому Блондину… Дни стояли теплые, солнечные, кроме них, никого на озере не было. Оно от шоссе было в семи километрах, и ухабистая дорога, видно, отпугивала автомобилистов. На берегу высоченные сосны и ели, выше на бугре — смешанный лес, преимущественно березы и осины. Багровевшая оранжевая палатка приткнулась к подпаленной с одного бока рыбаками толстой сосне с черными лепешками коры. Вадим только что приплыл на двухместной резиновой лодке, выбросил на травянистый берег с пяток крупных окуней и десяток плотвин. Некоторые рыбешки еще изгибались, шевелили жабрами и лиловыми плавниками. Лина, в купальнике, с волосами, стянутыми на затылке резинкой, опустившись на корточки, раздувала костер. Ее смуглые щеки смешно надувались, рот вытягивался трубочкой, как у леща, «конский хвост» дергался, на загорелой узкой спине, к бедру прилипла зеленая травинка, обтянутый черным нейлоном круглый зад аппетитно торчал, а небольшие тугие груди грозили выскочить из чашек бюстгалтера.

Он стоял на берегу с подсачеком в руке и смотрел на нее. И в тот момент чувствовал себя самым счастливым человеком на земле: хорошая погода, благословенная тишина, удачная рыбалка и красивая молодая женщина у костра… Она вскинула на него свои огромные с зеленью глаза и сказала:

— Я хотела чай вскипятить, но мой костер не хочет гореть…

Она и раньше никак не могла разжечь даже сухие ветки, спички гасли в руках, нарубленный сушняк дымил, вызывая на ее глазах слезы.

— Почисти рыбу, я запалю костер и займусь лодкой и снастями.

Это был их последний день на озере, часа через два-три Вадим рассчитывал уехать. Нужно было спустить воздух из резинки, высушить ее, сложить в мешок, собрать в чехлы спиннинг, разборные бамбуковые удочки.

— Она живая, Вадим, — донеслось до него с берега. Лина стояла на фоне притихшего озера и держала в руках растопыренного зеленого окуня. — Я не могу его чистить, он дергается и смотрит на меня!

Рыбу можно было и дома почистить, но Вадим предпочитал все сделать на природе, здесь и вода рядом, и чешуя не будет залеплять раковину, и потроха быстро подберут на мелководье раки. Когда костер разгорелся и вверх потянулся хвост синего дыма, он поставил на рогульки котелок с озерной прозрачной водой, когда закипит, туда насыплет чаю. Утром он закоптил в портативной коптильне с десяток плотвин, рыба получилась вкусной с запахом дымка и можжевельника, который он положил вместе с гнилушками на дно коптильни из нержавейки. Занимаясь делами, он то и дело бросал взгляды на Лину, она собирала посуду, вытаскивала из палатки свои вещи, одежду; когда она, стоя на корточках к нему задом, потащила оттуда надувной зеленый матрас, он бросил в траву бамбуковые колена удочек и подошел к ней.

— Подожди, Линуля, — сказал он, ласково подталкивая ее в палатку, насквозь пронизанную солнцем.

— Вадим, — сопротивлялась она. — Тебе не надоело?

— Ты мне никогда не надоешь, — улыбнулся он, расстегивая крючки ее бюстгалтера. Внутри оранжевой, наполненной светом палатки губы ее казались бледными, а глаза родниково прозрачными.

— Ты даже не спросил, хочу ли я? — сказала она, помогая ему стащить с бедер узкие плавки. — Главное у нас — это ты.

— Неправда, — чувствуя, как стучит сердце, приглушенно отвечал Вадим. — Ты — моя королева!

— Королева, у которой нет никакой власти… — улыбнулась она, обнимая его тонкими руками за шею и властно притягивая к себе. Она уже тоже немного завелась и глаза ее потемнели, острыми белыми зубами она прикусила нижнюю пухлую губу. В такие мгновения Лина походила на красивого, хищного зверька, и это еще больше возбуждало Вадима.

— Давай по-другому? — вдруг предложила она и, не дожидаясь его согласия, скользкой ящерицей выскользнула из-под него и сама уселась сверху. Глаза ее еще больше расширились, щеки порозовели. Два белых мячика грудей со вспухшими сосками, не изменяя своей классической формы, подпрыгивали перед его глазами, «конский хвост» перекочевал со спины на плечо и золотой кистью мазнул его по лицу. Ее длинные пальцы с наманикюренными овальными ногтями впились в его плечи, глаза вдруг превратились в две узкие амбразуры, вспыхивающие синим огнем, нарастающий стон вырывался сквозь сжатые губы. Внезапно она вскрикнула, последний раз дернулась всем телом, руки ослабели и она с закрытыми глазами и обмякшим розовым ртом снопом упала на него, больно ударив подбородком по носу.

— Как мне было хорошо, дорогой мой… — прошептала она, гладя его вновь ожившими пальцами. — Все вдруг куда-то провалилось, исчезло, я даже забыла, где я и что я… Такого еще со мной не было.

— А ты не хотела… — вяло ответил он. Ему было тоже очень здорово, впрочем, с Линой всегда было здорово, но потом на какое-то непродолжительное время его охватывала апатия, равнодушие, даже ее нежные прикосновения раздражали. Не хотелось говорить, думать. Просто лежать и смотреть в потолок. Ни мыслей, ни желаний.

— Ты опять далеко, — чутко заметила она его состояние. — Наверное, в мыслях со своей… небесной Аэлитой?

— У меня и мыслей-то нет…

Лина была страстной женщиной, но страсть ее пробуждалась не всякий раз, когда они находились в постели. И как он ни старался в первую очередь доставить ей удовольствие, чаще всего доставлял его в результате себе. То Лину что-то отвлекало, то она не успевала, то просто не могла, хотя и старалась. Но когда все получалось взаимно и к обоюдному удовольствию, они оба были счастливы, вот как сегодня в розовой палатке. И как это всегда бывает после полного бездумного счастья, на смену откуда-то пришла на тонких ногах легкая тревога.

— А что, если кто-то видел и слышал? — спросила она, глядя на него прояснившимися глазами. — Это было наше мгновение и никто не должен его наблюдать.

— Разве что комары и белка заглянули в окошко… — улыбнулся он, однако себя и ее прикрыл тонким полушерстяным одеялом.

— Одного нахала я прихлопнула, — улыбнулась она — Он впился мне в грудь. Он не малярийный, Вадим?

— Малярийных комаров в нашей местности нет.

— Ты знаешь, если я сейчас забеременела, я…

— Ты родишь нам сына…

— Сын или дочь обязательно должны получиться очень красивыми… — вроде бы согласилась с ним Лина.

— Если дочь, то пусть она будет похожа на тебя, — включился в эту приятную для него игру Вадим.

— А сын — на тебя… — глядя в розовый потолок, вторила она и вдруг, будто проснувшись, резко приподнялась на зеленом матрасе. — О чем это мы? Какие сын, дочь? Это была шутка, дорогой! Никаких детей у нас не будет.

— Не говори так, — сказал он. — У нас будут сын и дочь…

— Ну, если ты колдун…

— Я знаю это, — улыбнулся он.

— Сорока на хвосте принесла?

— Потом вспомнишь мои слова, — сказал он. Он действительно в тот миг знал, что у них будут дочь и сын… Как же так получилось, что все рухнуло и его единственная, самим Богом предназначенная ему женщина бросила его, исчезла…

Это было, пожалуй, самое мучительное его воспоминание о Лине. И после этого были у них восхитительные мгновения в любви, но вот почему-то в память намертво врезалось именно то, что произошло в пронизанной солнцем оранжевой палатке незадолго до бегства Аэлиты с этим певцом Томом Блондином. Том Блондин! Сочетание-то какое противное!..

Вадим сегодня приехал на своей машине в Великополь на базу райпо с документами от колхоза на получение строительных материалов. Они строили для колхоза «Ленинец» скотник на сто голов крупного рогатого скота. Это в двадцати километрах от города. Нужен был цемент, кирпич, шифер, рубероид. Вообще-то, всем этим должен был заниматься председатель колхоза, но Вадиму все равно необходимо было позвонить в Ленинград — он обещал Вере Хитровой — и еще зайти в горсуд к Нине Луневой. Не очень ему хотелось это делать; та бесшабашная ночь, проведенная у Нины, хоть и не оставила неприятного осадка, но и не имела никакого продолжения: вскоре он уехал в Ленинград, даже не позвонив Луневой. Правда, когда он утром, с гудящей головой уходил от нее, ни она, ни он и не заикнулись о новой встрече. Ему показалось, что молодая женщина тоже чувствовала себя смущенной. Утром снова набросилась на него тоска по Лине. Лунева молча смотрела на него, когда они пили на кухне черный кофе, коротко отвечала на его вопросы, которые он вымучивал из себя, чтобы не молчать. К Нине нужно зайти обязательно, она близкая подруга Лины Москвиной. Больше года минуло с тех пор, как Лина исчезла и никаких вестей от нее. Он первым делом заехал на свою старую квартиру, там жил с женой и детьми незнакомый ему журналист из «Великопольского рабочего». Молодой, а четверо детишек мал мала меньше. Писем ему на старый адрес не поступало. Последняя надежда на Нину Луневу, уж ей-то Лина должна бы сообщить о себе. Все-таки подруги…

Солнце напекло макушку, и Вадим пошел к машине, которую оставил у ларька «Соки-воды» на берегу Чистой. В машине было душно, солнце раскалило крышу, до горсуда он доехал, обливаясь потом. Поставив «Жигули» рядом с другими машинами, поднялся по широким каменным ступенькам в суд. Сюда он не раз заходил за женой. Нина, в очках с металлической оправой, стучала на пишущей машинке. Она даже головы не повернула в его сторону: судейские работники, очевидно, постоянно имея дело не с лучшими представителями рода человеческого, как и милиционеры, не отличаются приветливостью и вниманием. Пальцы молодой женщины ловко бегали по клавишам, звякал колокольчик, негромко урчала передвигаемая каретка; полные, обнаженные до плеч руки Луневой плавно двигались, лицо сосредоточенное. Наверное, она наконец почувствовала его взгляд, перестала печатать, повернула голову с уложенными волосами и растерянно сняла очки. Небольшие глаза ее моргали, на носу отпечаталась красная полоска.

— Вадим? — изумленно сказала она. — Откуда ты, милое дитя?

«Милое дитя» резануло его ухо, но он смолчал и, улыбаясь, смотрел на нее. Легкий загар тронул ее гладкие щеки, лоб, однако руки были белыми. Он вспомнил, как она обнимала его, шептала ласковые слова… Видно, и она что-то вспомнила, потому что к щекам прилила краска, а в серых глазах появился влажный блеск.

— Вот зашел проведать тебя… — произнес эти слова и сам почувствовал, что они прозвучали неубедительно.

— Меня? Уж скажи прямо, что хочешь узнать про свою Линку.

— Духота тут у вас, — сказал он. — Может, выйдем на свежий воздух? Кажется, суда сегодня нет?

— Я еще не обедала… — на лоб ее набежала неглубокая морщинка. — Ладно, я скажу судье, — она встала и, покачивая крутыми бедрами, вышла в смежную комнату с табличкой «Народный судья Кононов Ю. М.».

Они пообедали в кафе самообслуживания неподалеку от площади Ленина. Вадим взял со стола пластмассовый поднос и принес винегрет, две тарелки горохового супа со свининой, Нина взяла хлеб, сосиски с гречкой, вилки-ложки. В кафе пахло кислой капустой, жужжали мухи, над окошком раздачи висела клейкая лента с налипшими на нее насекомыми — очевидно, для аппетита посетителей…

Их столик был у окна, до половины занавешенного несвежей марлей, в раскрытую форточку заглядывала ветка тополя с пыльными листьями.

— Ты загорел, посвежел, — сказала Нина. — Как жизнь в Питере? Я там не была целую вечность.

Он рассеянно отвечал, эта пустопорожняя болтовня его раздражала. Нина — неглупая женщина и нарочно его поддразнивала: знала, что он ждет известий о Лине, но ходила кругами вокруг да около. На полной белой руке, ближе к подмышке, чуть заметно проступало несколько голубоватых пятен. Такие остаются от пальцев, когда мужчина в момент страсти держит в постели женщину за предплечья. Нина не замужем, почему бы ей не проводить время с мужчиной или с мужчинами?.. Помнится, она говорила, что постоянного друга у нее нет… Полезли в голову мысли: может, остаться на ночь у Нины? Конечно, если она согласится. Сглаженные временем, воспоминания о той ночи остались приятные. У Нины и Веры Хитровой что-то есть общее: обе блондинки, статные, полногрудые и со стройными ногами. Хотя они и не худощавые, как Лина, но и не толстые. Такие женщины чаще всего и нравятся мужчинам. Нина будто читала его мысли.

— Я вспоминала тебя, — бросив на него быстрый взгляд, сказала она. — Думала, позвонишь, хотя бы с Восьмым марта поздравишь, а ты уехал, даже не попрощавшись…

Она ела без всякого удовольствия, да такая еда и не могла доставить удовольствия: чуть теплый суп с жирным куском синеватой свинины, холодные бледные сосиски с гречкой-размазней.

— Я тогда был… — он запнулся; подыскивая подходящее слово.

— Ты и сейчас думаешь только, о ней, Лине, — улыбнулась она. — Разве не так?

— Я стараюсь не думать о ней, — сказал он.

— И пришел ко мне, чтобы узнать о ней…

— Она же мне не чужая? — выдавил он улыбку. — Не один год прожили вместе.

— Ты думаешь, прожитые вместе годы делают любовь крепче?

— Я уж не знаю, что и думать, — вздохнул он.

— Лина ушла от Тома Блондина, — наконец сжалилась над ним Нина. — Еще полгода назад они расстались.

— Она ушла или этот стрикулист ее бросил?

— Таких, как Лина Москвина, не бросают, Вадим, такие женщины сами уходят… Надоел ей этот вертлявый хрипун с огненным взглядом, кстати, и к рок-музыке она охладела. Теперь обожает классику, как и ты.

— Где она? — вырвалось у него. Сейчас толковать о музыке ему вовсе не хотелось.

— Я не знаю, — пожала плечами Нина. — Последнее письмо от нее я получила два месяца назад. Из Калининграда.

— А что она там делает?

— Но я не уверена, что она и сейчас там… — Нина улыбнулась. На ее гладких щеках появились две маленькие ямочки. Вроде бы раньше Вадим их не замечал. — Лина меня поражает своей непредсказуемостью… Она закончила курсы стюардесс и теперь летает…

— Летает? — удивился Вадим.

— Написала, что изучает английский язык, сдаст экзамены и будет летать за границу. Откуда в ней столько этой… энергии? Она может запросто все в жизни начинать сначала… — Нина завистливо вздохнула. — Я бы так не смогла. Она вдруг меняет жизнь, профессию…

— Мужчин, — вставил Вадим.

Нина долгим взглядом посмотрела ему в глаза:

— Не думаю… Вадим, она любит только тебя.

— Любила бы, не сбежала… с Томом Блондином!

— Это было наваждение, бесы попутали, — сказала Нина. Она отодвинула тарелку с недоеденными сосисками и взглянула на маленькие часики на запястье. — У меня суд в четырнадцать ноль-ноль, нужно просмотреть дело.

— Кого судите-то? Вора? Убийцу?

— Одного жуткого выродка! Подкарауливал в безлюдных местах девочек и молодых женщин и, угрожая ножом, насиловал… Трех из них зверски убил. Он тут навел страху на весь город.

— Врачи признают сексуальным маньяком и отправят в психолечебницу, — сказал Вадим. — Таких у нас не расстреливают… Расстреливают честных, умных, талантливых, которые не хотят жить в стране социализма как безгласная, покорная скотина…

— Расстреливали, Вадим, — поправила Нина. Она достала из сумочки зеркальце, помаду и стала слегка подкрашивать губы. На выпуклый белый лоб набежали морщинки. — Что вспоминать прошлое? Были у нас враги и злодеи. Об этом тоже нужно помнить.

— Наше прошлое, Нина, никогда не забудется, — угрюмо уронил Вадим. — Такое забывать — преступление. А они… кто доносил, расстреливал и особенно те, кто все это насаждал, ой как не хотят, чтобы люди все помнили! Ведь тогда придется держать ответ, пусть даже перед потомками.

— Я знаю, твои родители…

— Не только мои родители, а десятки миллионов ни в чем не повинных честных людей были истреблены в сталинско-бериевских застенках. Слава Богу, что хоть это стало известно, но и то, что узнали люди из печати — это малая толика по сравнению с тем, что было. Я верю, рано или поздно люди узнают и про зверства большевиков после переворота в семнадцатом… У Ленина, Дзержинского, Свердлова, Кагановича и тысяч других их соратников руки тоже по локоть в крови. Эти уничтожали цвет русской нации, они замахнулись и на Бога…

— Ленина-то хоть не трогай! — вырвалось у Луневой, — Он — гений!

— Злой гений, Нина! Сатана. Может, Бог и наслал на грешников именно такого — на вид ласкового, доброго! Подожди, Россия еще узнает, что он успел натворить, пока его Бог не прибрал.

— Откуда ты-то все это знаешь?

— Мои родители были очень образованные люди, они знали то, что другим было недоступно. Мать приносила из архива книги, журналы, документы, которые почти никто не читал… А отец? Он все знал. Его не смогли оболванить, как других, за что и жизнью поплатился.

— Он по наследству и тебе передал все это, — покачала головой Нина. — Я еще ни от кого не слышала таких слов! И не могу поверить, что это правда.

— Поверишь, Нина, — усмехнулся он. — Придет время — все поверят. Зло, как и шило, в мешке не утаишь…

Они вышли из душноватого кафе с жужжащими мухами. У входа громоздились ящики из-под бутылок, серая кошка с обгрызенными ушами сгорбатилась у душника в фундаменте, пахло тухлятиной. Нина была в облегающем платье без рукавов, в светлых с красноватым блеском волосах белела замысловатая заколка в виде свернувшейся змеи. Капроновые чулки обтягивали полные ноги в бежевых босоножках на низком каблуке. Зад несколько отяжелел, поубавилась талия, но все равно Нина была еще довольно соблазнительной женщиной и встречные мужчины оглядывались на нее. Надо сказать, и походка у нее была королевской: статное свое тело она несла легко, ступала мягко, колыхая бедра и грудь. Несмотря на сидячую работу, почти не сутулилась. Он вспомнил, что, когда она первый раз пришла к ним домой — они с Линой только что купили новую пластинку и им не терпелось ее прослушать, — у Луневой были каштановые волосы, даже отливали бронзой, а сейчас она — блондинка. Кто же она на самом деле: блондинка или брюнетка? Женщины нередко меняют цвет волос, вот Лина никогда не красила свои густые золотистые волосы…

— Как время бежит, — сказала она, когда они подошли к красноватому кирпичному зданию суда. — Если хочешь… — она зачем-то посмотрела на часы. — После работы можем встретиться, ну, скажем, часов в семь? Я сегодня вечером свободна.

— А завтра? — задал он глупый вопрос.

Нина взглянула ему в глаза, усмехнулась:

— Тебе разве это не безразлично? Да, я не спросила: надолго ты к нам?

— До осени. Только я сейчас живу не в городе, а…

— Лина рассказывала, что ты летом «шабашишь»? Дома строишь или дачи?

— Скотник, — улыбнулся он, — Дачу для буренок…

— Ты ведь считался у нас хорошим журналистом, даже фельетоны писал в газету… И вот строишь скотники!

— Мне это нравится, — ответил он и, видя, что Лунева уже нервничает, все чаще поглядывая на свои часы с голубоватым циферблатом, прибавил: — Я зайду за тобой ровно в семь.

Знала бы она, что он таскал разные тяжести на спине на Некрасовском рынке! Женщины полагают, что мужчины должны расти по работе от рядового сотрудника до начальника, а у него, Вадима, все наоборот. Лишь Лина понимала его и не осуждала. Кстати, на рутинной работе он никогда таких бы денег не зарабатывал.

Нина вдруг подняла свою полную белую руку и взъерошила ему темно-русые волосы на голове. Подмышки у нее чисто выбриты, от нее пахнет хорошими духами. Он машинально положил руку на ее талию, ощутив под тонкой материей крепкое женское тело. Ладонь сама по себе скользнула ниже.

Нина никак не отреагировала на эту его вольность, лишь в глазах что-то мелькнуло.

— Если мы закончим раньше, я буду ждать тебя в кафе-мороженое у моста, — сказала она и, пристально посмотрев ему в глаза, стала подниматься по серым каменным ступенькам.

«Ладно, позвоню Вере в другой раз, — подумал Вадим. — Но как убить время до вечера?» И решил, что стоит, пожалуй, заглянуть в редакцию, может, Володю Бурова увидит, ответсекретаря Сашу Громова… С речки донесся громкий хлопок, будто лопнула автомобильная шина. Наверное, ребятишки на пляже балуются… Вспомнив про пляж, он решил сначала выкупаться, а потом — на машине в редакцию. Спускаясь по узкой тропинке к Чистой, он снисходительно упрекал себя за непостоянство: собирался позвонить Вере Хитровой, уговорить ее приехать на выходные сюда, а увидел Нину Луневу, и все это побоку! Вообще-то, вряд ли Вера откликнулась бы на его приглашение. Нужно билет доставать, трястись всю ночь в душном вагоне… Вот если бы Вадим за ней на машине приехал — другое дело! Несколько стершийся далекий образ Хитровой заслонила Нина. И он опять нашел сходство между ними: пышные, фигуристые, с большими грудями, полными ногами. Вера — блондинка и не красит волосы, а Нина — шатенка. И в постели они чем-то сходны, но ни одна из них никогда не заменит ему Аэлиту…

При воспоминании о ней, тень набежала на его лицо, серые с зеленью глаза стали грустными.

8. Твоя судьба, Аэлита

Вот во всех учебниках, научных трудах пишут, что человек произошел от обезьяны, — разглагольствовал Игорь Владимирович, сидя на травянистой лужайке на берегу небольшой, но глубокой речушки, протекающей всего в двухстах метрах от деревни Воробьи, где они ставили на пригорке скотник. — Чушь это! Дарвин, кстати, эту мысль в своей теории о происхождении видов не отстаивал, а ученые всего света подхватили. Несколько веков археологи ищут в недрах земли кости получеловека-полуобезьяны, переходную ступень, и до сих пор не могут найти. И никогда не найдут, идиоты, потому что человек и обезьяна — это совершенно разные виды, ничего общего не имеющие между собой. Человек занесен на планету Земля из космоса, возможно и другие виды животного и растительного мира выращены Творцом. Ведь каждая букашка — это сложнейший организм, никакая современная техника не способна искусственно создавать нечто подобное. Ты видел по телевизору, в журналах показывают роботов, имитирующих человека? Это же уроды, передвигающиеся по земле, как калеки. Роботы на автоматических линиях — это другое дело. Это механика. Из космоса, дружище, пришел на землю человек, иначе и быть не может. И человек здесь гость, а не хозяин, как талдычат опять же наши ученые. Ни одно живое существо столько вреда не принесло планете, сколько гомо сапиенс с его чуждой природе цивилизацией, техническим прогрессом! Возьми эти вшивые «стройки века»: ГЭС, ГРЭС, АЭС… Губят землю, отравляют атмосферу, уничтожают зверье, рыбу в водоемах и реках, уже и до океанов добрались… Эх, да что говорить!. Придет время, когда все это еще ой-ей как катастрофически аукнется человечеству!

— А что же Творец, инопланетяне, наблюдающие за нами, не предотвратят это безобразие? — спросил Вадим. Он и себе этот вопрос не раз задавал, но разумного ответа не находил.

— Пытаются, но очень осторожно: очевидно, не хотят вмешиваться в нашу эволюцию… Хотя и нередко предупреждают. Возьми гриппы вроде гонконговского, азиатского, африканского, болезнь рак? Я уверен, что на нас воздействуют не только силы Добра, но и силы Зла. Я тебе уже говорил. Добрые цивилизации помогают, а Злые — исподволь толкают нас к гибели. И все это делается главным образом через людей; которым незаметно внушаются разные идеи. Одни идеи несут Добро, другие Зло. И между ними все время идет непрерывная борьба. Наверное, и люди на земле разделились на Добрых, или Светлых и Злых — Черных.

— В правительстве нашем, уж точно, сидят Черные люди, — усмехнулся Вадим. — Они только творят Зло!

— Вот возьми гениев, — продолжал Поливанов. — Злой гений изобрел порох, расщепил атом, собрал людей в огромных городах, чтобы можно было при случае легче уничтожить. Отключи электроэнергию, газ, воду, и миллионы людей в своих небоскребах в течение недели-двух погибнут. А добрые гении оберегают природу, животных, подарили людям огонь, помогли приручить домашних животных, изобрели орудия труда, вырастили для нас злаки, фрукты… Добрые гении созидают, облегчают жизнь человека, а Злые — вредят даже под прикрытием пользы. Конечная их цель — погубить людей или превратить их в своих помощников — бесов!

Поливанов вдруг замолчал, он поймал на ромашке сиреневую бабочку и стал внимательно ее разглядывать, даже очки нацепил на крупный висячий нос. Солнце скрывалось за пышными белыми облаками, в речке играли мальки, сразу за широким заливным лугом, заросшим высокой ярко-зеленой травой, начиналась пышная березовая роща. Над ней величаво кружил ястреб. Казалось, он, паря между небом и землей, полностью погружен в философские размышления. В роще щебетали мелкие птицы, стайки их иногда проносились над речкой, но ястреб на них не обращал внимания.

Отсюда хорошо был виден недостроенный скотник, на ошкуренных бревнах сидели в выгоревших соломенных шляпах бригадир Петр Селезнев и еще один «шабашник» из Великополя. Видно было, как от них тянутся вверх тонкие струйки сигаретного дыма. Поднимутся чуть повыше голов и растают. Наверняка Селезнев нервничает, то и дело поглядывает на утонувший в траве проселок, из Великополя должны привезти цемент и другие строительные материалы. Потому они и прохлаждаются, что вышла задержка с их доставкой. А ведь кладовщик клялся Господом Богом, что все будет на следующий же день привезено, председатель колхоза «Ильич» несколько раз звонил в райпо, ему сообщили, что машина с материалами вышла. Уже давно должна бы приехать, да, видно, что-то случилось. Шофер мог по пути и кое-что продать дачникам, такое уже было. Главным образом нужен цемент, чтобы залить пол; не привезли рамы, рубероид для прокладок, толстые доски для кормушек. А каждый потерянный день отодвигает срок сдачи объекта. Вадим уже дважды искупался в речке, а Поливанов не захотел, наверное, плавать не умел. Он стащил со своих костлявых плеч сиреневую не первой свежести, майку и загорал. Худощавое лицо его с торчащими картошинами скулами было коричневым, густые темные брови топорщились над глубоко провалившимися глазами, коротко остриженные пегие волосы далеко отступили ото лба. Темно-серые глаза у него были чистые и немного печальные. Вот уже две недели Игорь Владимирович в рот не берет спиртного. Во-первых, данное бригадиру и Вадиму слово держит, во-вторых, ближайший магазин в пяти километрах, туда потихоньку от всех не сбегаешь. Надо отдать должное Поливанову, он не ныл, не сетовал, что ему не приходится выпить, хотя первую неделю после приезда сюда и был мрачным. Кашеваром он не стал. Кормила их проворная старушка Пелагея, у которой они ночевали и столовались. Председатель два раза в неделю отпускал телятину, картошку, крупы, даже привозили хлеб. Пелагея Ивановна была на пенсии и охотно готовила для четверых своих постояльцев. Ей шли за это трудодни. По ее совету они сходили к конюху, у которого на огороде была приличная пасека, и купили литровую банку меда, вполовину дешевле, чем дерут за килограмм на Некрасовском рынке. Крепко заваренный чай пили до седьмого пота с медом, намазывая его на ржаной хлеб.

Облака чередой уплыли по своим никому не известным маршрутам, вслед за ними торопились пронизанные солнцем, напоминающие рваные пуховые подушки, их маленькие собратья. Вадим лег на спину, подложив под себя клетчатую ковбойку, и зажмурился, так как солнце ударило прямо в глаза. Он слышал, как Поливанов встал и пошел куда-то; приоткрыв один глаз, увидел, что приятель зашагал через луг к скотнику, наверное, решил, что Вадим задремал. Игорь Владимирович был деликатным человеком и не стал бы беспокоить. Нужно было бы отвернуть голову от бьющего в прижмуренные глаза солнца, но что-то удерживало от этого Вадима. Все звуки отступили куда-то, голова стала ясной, уже не нужно было крепко сжимать веки, потому что вроде бы и солнце исчезло. Подумал, что можно и глаза открыть, но почему-то этого не сделал. Мельтешащие желтые точечки стали превращаться в какие-то странные образования, напоминающие крошечных огненных гномиков. Они стремительно куда-то спешили, сталкивались друг с дружкой, снова разбегались, потом гномики исчезли, а на их месте появилась яркая желтая точка, которая стала быстро расти. И вот точка вытянулась, принимая форму цилиндра с пятнышками по бокам, казалось, он стремительно падал прямо на него, Вадим хотел пошевелиться и встать, но все тело его сковала неподвижность, да и желание двигаться вдруг исчезло. И снова, как тогда зимой у турбазы в Пушкиногорье, цилиндр стал прозрачным и он увидел в нем золотоволосую и желтоглазую красавицу Аэлиту, тонкое продолговатое лицо ее было зеленоватым, серебристое одеяние обтягивало классически стройную фигуру. Все остальное в кабине было нечетким, смазанным. Аэлита, без всякого выражения на красивом лице с сиреневыми губами, смотрела на него и молчала, а в голове его что-то набухало, заставляя стучать в висках, наконец послышался ровный голос, может, и не голос, а просто мысль, облеченная в слова вошла в его мозг: «Ты узнал меня?». Так же, не разжимая губ, он ответил, что да, узнал, и даже сказал, что ее зовут Аэлитой.

«Пустой звук, — ответила она. — У меня другое имя. Тебе его не выговорить».

«Кто ты? — спросил он. — Или это опять наваждение?».

«Ты знаешь, что это не наваждение, но раз сомневаешься, значит, ты еще не готов…».

«К чему не готов?»

«Ну почему вы, люди, такие недоверчивые? Вы чудо называете миражем, необыкновенное — обыкновенным. Стараетесь всему дать свою примитивную оценку. Гордость это или глупость? Пора вам знать, что вокруг вас существуют другие миры и в этих мирах живут существа по интеллекту неизмеримо выше вас. Когда же вы научитесь понимать нас? Не бояться, не убегать, а понимать, поверить, что мы тоже существуем? Вы даже не верите вашим оракулам…»

«Кому?»

«Они — люди, но говорят вам то, что мы хотим».

«Я верю, — откликнулся он. — Не оракулам — тебе, Аэлита!».

«Вас очень мало. Нам с вами трудно».

«Что же делать, Аэлита?»

«Хорошо, зови меня так, но у тебя есть своя земная Аэлита».

«Она… она ушла».

«Она в твоем мире, человек, ищи свою Аэлиту, — набатом прозвучало в его голове. — Она — твоя судьба».

Лицо золотоглазой девушки вдруг пропало, исчез цилиндр, будто издалека донесся до него обеспокоенный голос Поливанова:

— Вадим, тебе плохо? Перегрелся на солнце? И почему ты смотришь на солнце? Это же опасно! Какое лицо у тебя странное…

С нарастающим гулом что-то накатилось и пробежало через все его члены током, и он смог наконец пошевелиться — оцепенение прошло. В открытые глаза ударило солнце и он прижмурил их, но чуть позже с трудом раскрыл, будто ресницы его, как у гоголевского Вия, были свинцом налиты. Он сел на лужайке, провел по лицу ладонью, будто смахивая липкую паутину, и совсем близко увидел перед собой длинное лицо вставшего перед ним на корточки Игоря Владимировича. В небольших глазах того светилось любопытство.

— Ты задремал, да? Тебе что-то необычное пригрезилось? Вадим, ты слышишь меня?!

— Слышу, слышу… Я верю, что человек попал на Землю из космоса, — сказал Вадим. — И космос нет-нет и напоминает нам о себе…

У него мелькнула мысль все рассказать, но вдруг снова отчетливо появилось перед открытыми глазами смутное изображение зеленоватого лица Аэлиты, золотоволосая женщина отрицательно покачала головой и чуть приметно улыбнулась уголками сиреневых губ, как бы намекая, что это тайна только их, то есть Его и Ее.

— Я сидел с ними, — стал рассказывать Поливанов, — И вдруг мне почудилось, что ты утонул в речке, я бросился туда, смотрю: ты лежишь с раскрытыми глазами и смотришь на солнце. И лицо у тебя будто костяное и светится изнутри. Я тряс тебя за плечи, перетащил на другое место, но ты как бревно…

— Приехала машина? — не глядя на него, спросил Вадим.

— Кто-то пылит по проселку, — кивнул на дорогу Игорь Владимирович, не спуская с него встревоженного взгляда. — Вроде, грузовик.

— Пошли, а то Селезнев будет переживать, — улыбнулся Вадим.

— Ты видел их? — после непродолжительной паузы спросил Поливанов. Он шел чуть сбоку, сзади.

— Кого — их?

— Они ведь не каждого выбирают для контакта, — понизив голос, проговорил приятель. — Не каждый и способен вступить в контакт.

— О чем ты, Игорь? — устало сказал Вадим. — Напекло солнцем голову, хорошо, что обошлось без солнечного удара.

— Не хочешь — не рассказывай… Но я видел ауру над твоей головой.

— Ауру?

— Легкое желтое сияние. Это был контакт, Вадим! — возбужденно говорил Игорь.

— Я просто задремал на солнцепеке, — повторил Вадим, отвернувшись. Что-то мешало ему сказать правду Поливанову.

— Счастливый ты, Вадим, — вздохнул тот. — Тебя выбрали.

— В Верховный Совет, что ли? — улыбнулся Вадим — Или в Политбюро?

— Выше, Вадим, выше, — кивнул на небо Игорь Владимирович. — Земное все — суета сует, а там, в космосе, другие масштабы… Ну почему со мной никто не вступает в контакт? Я давно готов к этому. А если бы позвали — не задумываясь улетел бы с ними. Прекрасна планета Земля, но люди на ней живут, как слепые кроты…

«Сон это или явь? — не слыша его, мучительно думал Вадим. — Она сказала: „Ищи свою Аэлиту — она твоя судьба…“ А где ее искать? Мою судьбу…».

— Ты знаешь, — дошел до него голос Поливанова. — Мне совсем не хочется пить! Сначала хотелось, я даже у бабок самогон спрашивал, а сейчас, как отрезало.

— Я рад за тебя, — равнодушно ответил Вадим. Мысли его были заняты другим.

9. Как на войне

В большой железной емкости Вадим готовил раствор для заливки пола скотника, он ссыпал туда из бумажных мешков пыльный ядовито-серый цемент, лопатой набрасывал речной песок, привезенный на тракторе, ведрами лил воду и все это перемешивал лопатой. Лопата скребла по железу, мутная жидкость брызгала на ноги, попадали капли и в лицо. Работенка еще та! Плечи его были обнажены, на завернутых до колен брюках — пятна и мокрые разводы, на руках брезентовые рукавицы; чтобы голову не напекло, он соорудил из газеты остроконечный колпак. Соломенной шляпой, как у Селезнева, он не разжился. Остальные члены бригады вставляли в проемы проолифенные золотистые рамы со стеклами, укрепляли их, шпаклевали щели. Делалось все на совесть. Стройматериалов должно было хватить на неделю работы, потом снова нужно ехать в Великополь, клянчить в райпо и «Сельхозтехнике» все необходимое. Вадим Бога благодарил, что нет толстяка H. Н. Петухова, некогда возглавлявшего эту организацию. Его перевели в Псков с повышением, захватил он с собой и любовницу-секретаршу — Раю из райпотребсоюза. Когда еще десять лет назад Вадим понял, что полюбил Аэлиту, тогда еще долговязую глазастую девчонку, он честно признался Рае. Та на удивление легко отнеслась к этому.

— Соскучишься, Вадик, — с улыбкой сказала она, — позвони. И ты знаешь, где меня найти.

Он не позвонил и — что удивительно — ни разу не встретил Раю даже на улице. А Великополь — не такой уж и большой город. Прожив здесь десяток лет, с очень многими здороваешься на улице.

Рая из райпотребсоюза как легко вошла в его жизнь, так же легко и исчезла из нее, оставив стершиеся воспоминания о ночных часах, проведенных на черном диване в кабинете Петухова H. Н.

Дни стояли солнечные, жаркие, в обеденный перерыв все торопились к речке, ее, как и деревню, называли Воробьем, и купались, но на стройке вскоре снова становилось жарко и от пота глаза щипало. Колхозники чуть ли не в полдень возвращались с работы и тут же начинали ковыряться в своих распаханных огородах. Вадим уже давно убедился, что сельские жители с прохладцей относятся к труду в колхозе или совхозе, как бы отбывают барщину, а душу, разумеется, кто не пьет, вкладывают в личное хозяйство, а свой приусадебный участок поит и кормит их. У каждого скотина, мелкая живность, которая требует пригляда и ухода. И еще заметил Вадим, что из колхоза и совхоза труженики тащат все, что может сгодиться в личном хозяйстве: стройматериалы, сено, комбикорма, даже ведра и подойники. И все среди бела дня, без всякой опаски. Все казенное, государственное было для них ничейным, потому и хищение имущества в сознании сельчан не считалось воровством, да и не только у крестьян — это происходило в масштабе всей страны. Разве рабочие не тащили из цехов полуфабрикаты и готовую продукцию? Вадим сам был свидетелем, как на Некрасовском рынке рабочие с кондитерской фабрики приносили Гоге плоские коробки из-под песочных тортов с залитым в них высококачественным шоколадом, а что уж говорить о дефиците, будь это продукты или бытовая техника. Растаскивалось буквально все и распродавалось по ценам ниже государственных.

Из скотника доносился невнятный разговор председателя колхоза «Ильич» Дмитрия Евгеньевича Ильина и бригадира Селезнева. Председатель с полчаса назад пожаловал к ним, вообще-то, он редко сюда наведывался, знал, что «шабашников» не нужно понукать и подгонять — они и без кнута работают как одержимые. Наоборот, Селезнев его припирал в правлении к стене, требуя бесперебойной доставки стройматериалов. Обещал из города привозить на самосвале готовый раствор для заливки полов и фундамента, а выбил лишь цемент в мешках. Приходилось на месте готовить раствор. Голоса смолкли, и вскоре из широкого темного проема скотника — двери еще не были навешены — вышел Ильин. Он был в шелковой безрукавке и хлопчатобумажных брюках, лицо загорелое, крупный нос шелушился. Дмитрию Евгеньевичу нет еще и тридцати, он попал в Воробьи сразу после сельхозинститута, правда, до учебы несколько лет проработал в совхозе механизатором, так что сельскохозяйственный труд ему знаком не только по учебникам. Вадима он знал еще по тому времени, когда тот работал в «Великопольском рабочем», читал его фельетоны, очерки. Однажды высказал свое недоумение: почему Белосельский — хороший журналист — променял перо на лопату и топор? Вадим ему честно ответил, что советская журналистика насквозь фальшива и ему претит морочить людей.

— Но ты же фельетоны писал? — резонно заметил Ильин. — Критиковал нашу советскую действительность, бюрократов, рвачей, значит, в какой-то степени раскрывал людям глаза на правду.

— Пока печатали мои фельетоны, я и не помышлял уходить из газеты, — ответил Вадим, — А потом перестали, вот я и оказался безработным. А статейки, прославляющие наших верных ленинцев и советский образ жизни — самый лучший, самый демократический, самый передовой и гуманный в мире, я отказался сочинять…

Они долго тогда спорили на берегу речки Воробей, Ильин мыслил трезво и во многом соглашался с Вадимом, но как все изменить, возродить у сельчан любовь к земле — и он не знал, так же как и не видел в ближайшем будущем никаких путей к выходу из тупика. Начиная с Хрущева, он вождям — «строителям развитого социализма» — не верил, но как человек, родившийся при советской власти и никакой другой не знавший, считал капитализм загнивающей формацией и верил в конечную победу социализма во всем мире. Классики-то марксизма-ленинизма, которых он старательно изучал в институте, доказывали, что гибель капитализма и торжество социализма на земле неизбежны… Были небольшие сомнения в том, что капитализм что-то не загнивает, а социализм добровольно не распространяется на планете… За границей он был в составе делегации сельских тружеников всего один раз в Болгарии, где они побывали на образцовых социалистических предприятиях. Болгары, на его взгляд, жили хорошо, были довольны своим социалистическим строем, советских людей встречали радушно, порядка у них неизмеримо больше, чем у нас, земля на зависть обрабатывается по самым передовым в мире технологиям, нам до них еще далеко, овощей и фруктов производят столько, что тары не хватает отправлять на экспорт во многие страны мира.

— Мое почтение Вадиму Андреевичу! — остановился возле него Ильин — Любо-дорого смотреть, как работает ваша бригада, не то что мои горе-работнички!

— Где же их социалистическая сознательность? — распрямил спину Вадим. Он разравнивал деревянной лопатой раствор на полу. Он знал, что председатель сразу не уйдет. Дмитрий Евгеньевич был немного пониже Вадима, но тоже широк в плечах и крепок на вид. В армии он был в танковых частях и занимался спортом, однако на должности председателя за последний год несколько отяжелел и уже намечался животик. К ним он пришел пешком — правление находится в Воробьях, — а так ездит по бригадам на своем газике. Сам за рулем.

— Перекурим? — предложил Ильин, присаживаясь на опрокинутый контейнер для кирпича.

Вадим, воткнув лопату в раствор, без особой охоты присел на второй контейнер. Впрочем, раствор застывает долго, можно немного передохнуть. У Ильина добродушное лицо с небольшими светлыми глазами, опушенными белыми выгоревшими ресницами, и с ямочкой на круглом подбородке, что придавало ему добродушный вид. Руки у него большие, с мозолями на ладонях. Ильин не чурается и сам сесть за штурвал комбайна или трактора, когда наступает страдная пора. Знал Вадим, что он пользуется уважением у сельских жителей, они больше привыкли своих председателей, назначенных райкомами партии, видеть на машинах и в кабинете, ну еще на собраниях, рядком с районным начальством, а Ильин, как кузнечик, прыгает по полям-лугам, бригадам, разбросанными на порядочное расстояние от центральной бригады в Воробьях. Колхоз считался в районе не бедным, но и не образцовым — сюда не привозили туристов и гостей из «соцстраха». Деревеньки бедные, приземистые, постройки ветхие, с залатанными крышами. Вот задумал председатель возвести типовой скотник, так и то пришлось нанимать людей со стороны, потому что свои будут строить сто лет и тяп-ляп. Нет у людей никакого стимула к работе, а на лозунгах теперь далеко не уедешь, особенно после хрущевской кукурузы, гибели скота и вырубки фруктовых деревьев. Кукуруза сроду в этих краях не росла, а заставляли сажать ее на лучших площадях. Крестьян не обеспечивали покосами, по указанию райкома отводили им неудобные, заболоченные места. Ильин, правда, разрешал своим колхозникам косить на лугах близ речки Воробей.

— Меня вот мучает, Вадим, — доверительно заговорил председатель, — Вот построите вы скотник, запущу я туда дойных коров, но нет у меня уверенности, что будут они давать рекордные надои молока.

— Почему обязательно рекордные? — сказал Вадим, — Нормальные хотя бы удои брали вы от своих коров. Ну зачем эта показуха? Ради рекорда готовы на все, а взамен что? Одобрение равнодушного секретаря райкома и заметка в районной газете? Добьетесь рекорда, а потом все снова будет по-прежнему.

— Хуже будет, Вадим, — уронил Ильин, — Знаешь, что вчера произошло в соседней бригаде Груздина? Отелилась наша рекордистка, а молодой доярке нужно было в этот вечер обязательно на свидание… Вилами заколола теленка, выбросила на навозную кучу и убежала…

— Чужое добро-то, а не свое, — сказал Вадим, — Своего теленка никто не заколет, наоборот, в избу принесут, из бутылки молоком напоят, а государственного, значит, ничейного можно и забить. Душа-то не болит… Неужели вы, Дмитрий Евгеньевич, эту простую истину не усвоили? Чу-жо-е! Десятилетиями люди работают на неизвестного им «дядю Государство» и не понимают, зачем они это делают? Когда можно выращивать поросят, свиней, овец, домашнюю живность у себя на участке, а им нужно все это бросать и бежать в бригаду, где все чужое, не близкое, не родное. И где один работает на совесть, второй — спустя рукава, а третий вообще не вышел — в запое… Приедет секретарь райкома и заявит на собрании, мол, дорогие товарищи колхозники, правительство вынесло постановление сдать на мясокомбинат весь скот. Теперь ваш колхоз будет выращивать на полях, например, лен. Стране необходимо стратегическое сырье. А завтра еще чего-нибудь похлеще придумают… Не верят люди партии, правительству, его некомпетентным вождям. Не верят, но молчат. И из-под кнута выходят на бесполезную работу, от которой все равно никакого толку.

— Ты что же, против колхозов? — покосился на него Ильин.

— Я против профанации, вранья, что колхозный строй — это единственно правильный путь к изобилию. Где оно — изобилие? Там, у них, у которых нет колхозов-совхозов, где люди работают на себя и вместе с тем на народ, на государство, где дуракам долго у власти никак не удержаться — сметут, прокатят на выборах. А у нас? Любой идиот будет сидеть на троне до самой смерти или тайного дворцового переворота. А вместо него придет еще более невежественный и, чтобы чем-то проявить себя, «войти в историю», нагородит еще более ужасное для народа, народного хозяйства и всей страны… Сколько уже раз такое было?

— Я как-то об этом не думал… — покачал головой Ильин.

— Об этом мало кто думает, — ответил Вадим, — Даже думает, — подчеркнул он, — А попробуй громко заговори? Тут же, как сумасшедшего, упекут в дурдом.

— Ты считаешь, что всю землю нужно отдать крестьянам? Или продать?

— Они даром не возьмут ее и тем более не купят. Не возьмут потому, что на земле нужно работать, по-простецкому вкалывать, как вкалываем мы у вас, а крестьяне от настоящего земледельческого труда, когда работали на себя от зари до зари, давно отвыкли. За годы советской власти их отучили работать, вынули из них душу, они ведь в колхозах-совхозах отбывают трудовую повинность. А не купят землю еще и потому, что беднее на земле нет человека, чем русский крестьянин. В каких домах они живут! Это же развалюхи. А как одеваются? Какая у них мебель, утварь? Бездарный, почти дармовой колхозный труд на «дядю Государство» развратил их, лишил трудового стимула, желания что-то придумать, создать, что-то вырастить и продать. Крестьяне забыли, что такое рынок, не имеют лошадей, которых уничтожили. Русские крестьяне не живут, а прозябают, вот почему молодежь бежит в города, а старики и старухи в нищете и безысходности дотягивают свой век, стараясь себя не перенапрягать, мол, нам больше всех, что ли, нужно?..

— Ты нарисовал такую картину, что, как волк на луну, завыть хочется, — угрюмо проговорил Ильин. На загорелое лицо набежала тень — А ведь правда, я не знаю ни одного сельского жителя, который бы имел собственную лошадь. А при наших дорогах без лошади погибель. Весной и осенью и на тракторе не проедешь. Вот, наверное, почему крестьяне из глубинки ничего не производят на рынок — все излишки сдают за гроши государству: молоко, мясо, телят, картошку. Без лошади ничего от нас не вывезешь на рынок. А колхозный транспорт хилый и себя-то не может обслужить.

— Кто отдал приказ на селе уничтожить лошадей? — сказал Вадим — Сотни миллионов российских лошадок-кормилиц пошли на бессмысленный убой. Ликвидировались конные заводы, малую толику оставили лишь для кавалерии Буденного. А приказ такой еще до войны дало правительство из Москвы. Это ли не злодейский удар по крестьянину?

— Можно подумать, что все это специально делалось?

— У меня в этом нет никаких сомнений, — сказал Вадим — Так считали мой отец и дед.

— Но зачем это нужно было? — спорил Ильин, — Ведь рубили сук, на котором сидели!

— Планомерно уничтожали русское крестьянство: продразверстками, голодом, коллективизацией, драконовскими законами, лишающими сельского жителя даже паспорта. Ведь вся сила России была в крестьянстве, вот эту силу и нужно было кому-то уничтожить.

— И уничтожили, — вынужден был согласиться председатель, — Тому я свидетель. Нет в колхозе ни одного крестьянина, который бы честно работал, так — спустя рукава… И если бы город не посылал на уборку урожая людей, то мы никогда бы сами не собрали и трети урожая.

— Крестьянина растоптали, убили и одному Богу известно, когда он снова возродится, — сказал Вадим. Его уже утомил этот бессмысленный разговор. Ну почему он, Белосельский, все это видит и понимает, а даже такие неглупые образованные люди, как Ильин, сомневаются, боятся пошире раскрыть глаза и что-то сделать, изменить… Впрочем, тех, кто пытался, быстренько раньше подбирали и навсегда затыкали свинцом рот…

Уже несколько минут в уши назойливо лез нарастающий металлический грохот приближающегося трактора. Гусеничный ДТ-54 приближался к строительной площадке со стороны деревни. Вот он резко свернул с проселка и попер по зеленой целине с белыми одуванчиками, прямо к строящемуся скотнику. В кабине через пыльное стекло был виден тракторист в клетчатой рубахе и с русым чубом, дрожащим у самых глаз.

— Вася Петрищев, — взглянув на грохочущий трактор, недоуменно заметил председатель, — Чего он сюда тащится? И без прицепа? Я его послал в соседнюю бригаду навоз вывозить из свинарника.

Что-то не понравилось Вадиму в целеустремленном движении трактора к скотнику, так танк идет, все сминая на своем пути, в атаку, по крайней мере в виденных когда-то военных фильмах. Вот под поблескивающие гусеницы подвернулась черная глыба вара в разодранной бумажной упаковке и с хрустом раскрошилась.

— Пьяный, что ли? — вырвалось у Вадима.

— Ошалел, мудак! — побагровел председатель, однако даже с места не сдвинулся.

А гусеницы трактора уже перемалывали аккуратно сложенные на лужайке только что привезенные желтые рамы для окон. Ничего не подозревающие Селезнев, Поливанов и Алексей Сапогов — четвертый член бригады, — работали внутри недостроенного скотника. Трактор-танк с ревом полз на стену.

— Ребята, уходите! — что было мочи крикнул Вадим и, перепрыгнув через железный контейнер, бросился к трактору. Ильин растерянно топтался на месте и смотрел вслед. Видно, реакция у председателя была замедленной, он лишь после того, как Вадим, рискуя попасть под гусеницу, распахнул железную дверцу в кабину, тоже потрусил к трактору. А тот упрямо надвигался на белую, сложенную из кирпичей стену скотника. Селезнев и Сапогов выскочили оттуда, а Поливанов не успел. У Вадима уже не было никаких сомнений, что тракторист задумал разрушить помещение. Он выдернул тракториста из кабины как раз в тот момент, когда грохочущая железная махина врезалась в стену рядом с дверным проемом и проломила ее. Тракторист вместе с Вадимом откатились в сторону от осыпающихся кирпичей, а трактор без водителя исчез в скотнике и, разрушив другую стену, в белой пыли прополз еще несколько метров и уткнулся в высокий штабель необрезанных досок. Силенок сдвинуть их у него уже не хватило и он, несколько раз дернувшись, со всхлипом заглох, вырыв гусеницами неглубокую траншею. Вскочив на ноги, Вадим рывком поставил круглолицего парня с бегающими покрасневшими глазами на ноги и ударил в лицо, не дав ему упасть, наотмашь ударил еще несколько раз. Голова с закрывшим глаза чубом безвольно мотнулась в одну-другую стороны. Пахнуло самогонным духом.

— Ублюдок, что ты натворил?! — сквозь зубы цедил взбешенный Вадим.

К ним подбежали председатель и бригадир, Вадим опустил занесенный кулак.

— Он же пьяный, Вадим! — сказал Ильин.

— А что, это его оправдывает? — резко повернул к нему голову Вадим, — Пьяному все можно?

— Колхоз все оплатит… — продолжал председатель, переводя взгляд на тракториста, держащегося за вздувшуюся щеку, один глаз у него заплывал синевой, а из носа текла кровь — Из зарплаты этого урода! — Ударение председатель сделал на первом слоге.

— А где Игорь? — завертел головой Вадим, не видя приятеля. Отпустив тракториста, он бросился в разрушенный скотник, над которым еще клубилась желтоватая пыль. Поливанова он нашел сидящим на еще влажном полу и ощупывающим голову, одна нога его была неестественно подвернута, волосы и лицо присыпаны белой крошкой.

— Это что, землетрясение? — проговорил он, моргая и глядя снизу вверх на Вадима.

— Хуже, — сказал тот, протягивая руку — Встать можешь?

Поливанов с трудом поднялся, но ступить на правую ногу не смог, нагнулся, ощупал колено, бедро.

— Атомная война? — попытался улыбнуться Игорь Владимирович, но тут же скривился от боли. — Перелома вроде нет…

Обняв за плечи, Вадим вывел его на залитую солнцем строительную площадку. Председатель что-то выговаривал безучастно стоящему перед ним трактористу. Селезнев и Сапогов сидели на досках и курили. Лица их были мрачны.

— Надо вызвать «скорую», — сказал Вадим, усаживая белого как мел Игоря на круглый чурбак, на котором они ножовкой пилили доски. Нога у Поливанова, очевидно, опухала. Он поднял голову и обвел всех затуманенным взглядом.

— Вот всегда так, — проговорил он, — Всем ничего, а мне обязательно достанется. Рок какой-то. Что же все-таки произошло? Я так и не понял.

— Спроси у этого подонка, — кивнул на прислонившегося к бумажным мешкам с цементом тракториста Вадим — Он чуть было всех вас в скотнике на тот свет не отправил!

— За что? — поднял глаза на парня Поливанов, — Что мы тебе плохого сделали?

— Строють тут, мельтешат, а народ недоволен, — вдруг заговорил тот — Вам платят тыщи, а нам на выпивку не хватает. Тебе говорили, Дмитрич, — бросил он взгляд на председателя, — не нанимать в энтом году городских?

— Что он мелет? — пожал плечами Ильин, — Уж лучше бы ты, урод, помалкивал.

— Я что? Я как все. А народ против шабашников…

— Надо сдать в милицию, — бросил взгляд в сторону председателя Вадим.

— У меня уже механизаторов раз-два и обчелся… — неуверенно возразил Ильин, — Мы его проработаем на собрании, оштрафуем…

— Я чего? Я ничего, — обеспокоенно завертел головой тракторист, — Мужики сказали, я и… покатил. Обещали подсобить, да их нету тута.

— Сообщите в милицию, — твердо проговорил Вадим, — не то я его сам отвезу в город. Это же преступник, почти убийца!

— Да он пьяный, — вяло заметил председатель.

Вадим даже не посмотрел на него. Молча подошел к своей машине, стоявшей под толстой березой, открыл багажник, достал толстый капроновый шнур, который возил вместо буксирного троса, вернувшись, связал за спиной руки ошалело подчинившегося ему парня и повернулся к председателю:

— Готовы прикрыть его? У вас механизаторов не хватает, да? Готовы бандитам доверить любую технику? Он же человека покалечил! Я его сам отвезу в милицию или прокуратуру, эта сволочь получит срок!

— Вы что, мальцы? — заскулил вдруг Вася Петрищев и даже ладонью слезу смахнул — Меня свои, говорю, попросили пугнуть вас отселя… Сами, коли надо, скотник сварганим за такие шиши! Поставили бутылку первача, ну я и хотел пугнуть…

— Пошли, пугало, — повернул его к машине лицом Вадим, — Там все расскажешь. Наш мягкосердечный председатель пожурит тебя и отправит на этом же тракторе в бригаду навоз возить, а мы для него кто? Рабсила со стороны и больше ничего.

— Да что такое деется? — ныл Вася, подталкиваемый Вадимом в шею, — Связали, как разбойника…

— Ты еще хуже, выродок! — дал ему ногой пинка в зад Вадим — Если тебя не посадят в тюрьму, то я сам тебя изуродую, как Бог черепаху! Чтобы навек запомнил, мразь!

— Вадим, возьми и меня с собой? — попросился Поливанов. Брючина на ноге натянулась, губы посинели, глаза еще глубже ввалились. И Вадим даже чертыхнулся про себя: про хулигана подумал, а про раненого приятеля забыл! Он ведь раньше, чем приедет сюда «скорая», довезет его до поликлиники или больницы. Затолкнув тракториста на заднее сиденье, он вернулся за Игорем. Взял его на руки в охапку и, как младенца, донес до машины. Прежде чем сесть за руль, крикнул понурившемуся председателю:

— А участкового обязательно вызовите, пусть составит акт и прочее…

10. Пулковский меридиан

Моросил мелкий осенний дождь. Он оседал на лице как липкая лесная паутина, будто клейким лаком покрывал волосы на голове, впитывался в одежду. Было холодно и неуютно под низким пепельно-серым небом. Взлетно-посадочные железобетонные полосы блестели, будто подернутые тонким слоем льда. Казалось, что спаренные широкие колеса самолетов с извилистым протектором должны скользить как по катку, тем не менее лайнеры, немного с ревом пробежав по земле, начинали резко и шумно тормозить и их даже не заносило. Облака белесого тумана сопровождали их до самой остановки. С того места, где стоял в черном плаще простоволосый Вадим, летное поле просматривалось почти полностью. По бетонным дорожкам к еще горячим загнанно дышащим самолетам спешили издали похожие на гигантских шершней желто-оранжевые бензозаправщики, еще какие-то небольшие, напоминающие электрокары, машины. Ватное небо над головой гудело от рева и рокота взлетающих и садящихся в Пулковском аэропорту самолетов. «Ту-104», рейс 112, запаздывал на полчаса, о чем бодро сообщила по трансляции дикторша. Он вылетел из Ашхабада, где ярко светило солнце, зеленели сады и было 30 градусов тепла.

Из Великополя Вадим вернулся в начале сентября. Осень в тех краях выдалась дождливой, да и отношения с местными и председателем колхоза «Ильич» стали более чем прохладными. И тем удивительнее было то, что Игорь Владимирович Поливанов остался неизвестно на какой срок в деревне. В больнице, после той истории с трактором, свернувшим полскотника, он пролежал две недели — у него было сильно разбито колено и вывихнута лодыжка. Когда Вадим уезжал, Игорь еще сильно прихрамывал. Был суд, и трактористу Василию Петрищеву дали два года за злостное хулиганство, так судья квалифицировал его дикий поступок. Наложили на него и штраф за нанесенный ущерб. Вернувшись из больницы, Поливанов еще с месяц поработал с бригадой, а потом неожиданно для всех решил остаться в колхозе. Он неплохо разбирался в технике и председатель Ильин оформил его механизатором в колхозную РТС, пообещал отремонтировать нежилой дом с заколоченными окнами и отдать его в полное распоряжение Поливанова. Старуха, жившая в нем, недавно умерла, а наследников у нее не оказалось.

— Я здесь будто заново родился, — прощаясь с Вадимом, сказал Игорь Владимирович. — Совсем не тянет на выпивку, хорошо сплю, и сны мне снятся хорошие… На днях видел в сумерках над рощей летающую тарелку. Она повисела над речкой и стремительно ушла в небо. А я почувствовал приятное тепло, будто меня кто-то погладил по лицу пуховкой.

— Что же меня не позвал? — спросил Вадим.

— Все это было так быстро… И потом, в такие вещи ведь никто не верит. Небось сам читал, как наши ученые называют все это глупыми фантазиями и чушью. Мол, нет никаких НЛО, это обыкновенные атмосферные явления, которые происходят в природе не так уж редко. А сами до сих пор не могут объяснить, что же такое шаровая молния?

— А ты можешь объяснить?

— Я думаю, что это как-то связано в НЛО, внеземными цивилизациями, — очень серьезно заявил Игорь Владимирович. — Это их энергетические посланцы. Сгустки внеземной энергии. Возможно, исследуют нашу атмосферу, предметы. Мне ведь повезло, лет пять назад на Ладоге я вблизи наблюдал за шаровой молнией размером с теннисный мячик. Мог дотронуться до нее.

— И она взорвалась?

— Нет, прошла сквозь стекло и растворилась в воздухе. Это было на турбазе. На стекле осталось несмываемое оранжевое пятнышко. Я позвонил в НИИ, просил приехать и обследовать оставленный след, но меня только на смех подняли…

Игорь Владимирович окреп, посвежел лицом, в глазах появился блеск, он стал больше следить за собой: купил недорогой шевиотовый костюм, рубашки, обувь. В общем, на глазах спившийся, опустившийся человек возвращался к жизни. И окончательно сразил Вадима тем, что заработанные в колхозе деньги положил на сберкнижку. Не пошел даже вместе со всеми в ресторан отметить окончание работы в колхозе «Ильич». Несколько раз Вадим видел его прогуливающимся в сторону березовой рощи с недавно приехавшей в Воробьи учительницей. Невысокая, ничем особенно не выделяющаяся женщина лет тридцати. Вадим постеснялся спросить, что у них за отношения, а Поливанов тоже на эту тему не пожелал распространяться. Вадим от всей души пожелал приятелю удачи…

По радио наконец объявили о посадке ашхабадского самолета. Вадим услышал далекий гул, из серой мглы над шоссе Ленинград-Киев совсем низко вынырнул серебристо-ртутный ТУ, шасси уже были выпущены, рев турбин приглушен. Вот его растопыренные, как ноги орла, шасси коснулись мокрой бетонной полосы, вмиг окутались туманным облаком, задрожали от напора воздуха выпущенные подкрылки, и самолет стал тормозить. В круглых тускло освещенных иллюминаторах видны бледные пятна лиц.

… Она спустилась по трапу вместе с двумя другими стюардессами. Все три высокие, стройные в своих форменных пальто с золотыми нашивками на рукавах. Две девушки были в синих беретах, на которых сразу же заискрились дождевые капли, а Аэлита без головного убора. Ее золотистые волосы спускались на плечи, в руке покачивалась спортивная сумка. Вот она остановилась рядом с трапом, повернула голову и что-то сказала выглянувшему из черного проема люка, очевидно, пилоту, тот улыбнулся и помахал ей рукой. Чуть отстав от подруг и не глядя по сторонам, Лина медленно шла по мокрому асфальту. Вот от ветра распахнулась пола пальто, мелькнули стройные ноги в капроновых чулках, стального цвета короткая юбка… Он вспомнил, что чуть выше круглого колена у нее остался тоненький беловатый шрам — след гвоздя, на который она напоролась на рыбалке… Вадим почувствовал, как гулко застучало сердце, он даже несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул из себя влажный воздух, так он иногда делал на соревнованиях перед ударом гонга. Конечно, она не видела одинокую застывшую у служебной металлической калитки фигуру с поднятым воротником плаща и слипшимися темно-русыми волосами. Эта фигура сливалась со стволом черного тополя с еще зелеными, но уже изъеденными по краям листьями, с которых срывались тяжелые капли и звучно шлепались на опавшие вокруг листья. Их много валялось под ногами.

Услышав свое имя, она сначала даже не замедлила шаги, наверное, имя «Аэлита» она слышала редко — все звали ее Лина. И, конечно, она сразу сообразила, еще не видя его, кто мог ее так назвать. Выйдя с летного поля за ограду, она завертела золотоволосой головой (и он в который раз поразился, какие у нее огромные глаза) и наконец увидела его под тополем. Секунду они смотрели в глаза друг другу, никто первым не хотел отвести свой взгляд. Глазами они сейчас сказали больше, чем потом словами.

— Ну вот, дорогой мой, мы и встретились… — выдохнула она. Голос ее немного сел, был не таким звонким, как раньше. — Здравствуй, Вадим!

— Здравствуй, Аэлита! — эхом откликнулся он, делая к ней первый шаг. Она же не двигалась с места. Стояла высокая, немного пополневшая, что ей очень шло, и смотрела своими громадными голубыми глазами на него. Подкрашенные губы тронула легкая, как тень, знакомая до боли улыбка. А у него мелькнула мысль: пока он жив, никогда больше не допустит, чтобы эта красивая женщина от него ушла. Уж в этом он сейчас был уверен, как и в том, что снова обрел ее — свою судьбу, как внушила ему небесная Аэлита. И если есть Бог на свете, то и он не допустит того, что произошло тогда в Великополе…

— Если бы ты не пришел — я сама бы пришла к тебе, — произнесла она, голос стал звонче, увереннее. Голубизна в глазах превратилась в синеву. Она продолжала со смешанными чувствами вглядываться в него — тут были и радость, и тревога, и нежность. — Когда я прилетала в Ленинград, то еще с трапа всегда высматривала тебя в толпе встречающих, а сегодня я почему-то даже не вспомнила о тебе… Да, мы же опоздали.

Это была прежняя Лина, которая никогда ни к кому не подлаживалась и говорила в глаза все то, что думала.

Даже неприятные вещи. Он отобрал у нее сумку, взял под руку и повел по залепленной опавшими листьями асфальтовой дорожке к своей машине, поставленной на стоянке. Пассажиры уже тянулись с вещами к автобусам и такси. На сумках и чемоданах трепетали аэрофлотовские бирки на нитках. А над аэродромом нарастал могучий гул набирающего обороты для разбега очередного самолета. И он помчался, подрагивая крыльями, по взлетной полосе. За ним гналось туманное облако, шасси, казалось, вцепились в бетон и ни за что не отпустят его, но вот рев стал глуше, заостренный нос лайнера задрался, и самолет оторвался от взлетной полосы.

— Мне нужно в диспетчерскую… — сделала попытку остановиться Лина, но Вадим решительно увлекал ее к «Жигулям».

— Ты больше не будешь летать, я слышал, самолеты иногда разбиваются, — говорил он, одной рукой открывая ключом дверцу, другой придерживая ее за локоть. — Не твое это дело летать за облаками и носить на подносе нарзан и бутерброды пассажирам… — он передразнил: «Застегнуть ремни — расстегнуть ремни! За бортом — минус пятьдесят, на борту — плюс двадцать, граждане пассажиры…» Подумаешь, небесная дива!

— Продолжай, продолжай, я давно ни от кого не слышала ничего подобного, — улыбнулась она. Хотя и прилетела со знойного юга, лицо ее, обрамленное влажными золотистыми волосами, было матово-бледным, а под глазами голубели круги. Видно, длительный полет ее утомил.

— Где твой дом, Аэлита? — усаживаясь рядом с ней за руль, спросил он.

— Не знаю, дорогой, — ответила она, глядя, как «дворники» сгребают капли со стекла с трещинкой от удара маленьким камнем. — У меня дома нет, я ведь перелетная птица. Последнее мое гнездо в общежитии стюардесс в Москве, вернее, во Внукове.

— Завтра же поедем туда и заберем твои вещи, — сказал он.

— Ты хотя бы спросил: хочу ли возвращаться к тебе?

— Ты уже вернулась… домой.

— Нина Лунева из Великополя, помнишь мою подружку из нарсуда?

— Помню, — пробурчал он, выводя машину на дорогу, ведущую к шоссе Ленинград-Киев. Сейчас ему не хотелось, чтобы она увидела его лицо. Нина Лунева отодвинулась в космическую даль, как пролетевшая в видимости Земли комета.

— Нина написала мне, что ты был у нее и спрашивал про меня… А свой адрес ей не оставил. Может, я тебе написала бы.

— Какое все это имеет теперь значение? Ты со мной — это главное.

— Вадим, нельзя же вот так сразу все решать за нас обоих? Я еще не опомнилась, мне нужно было в диспетчерскую, у меня завтра рейс…

— Все, милая, отлеталась, — серьезно сказал он. — Тебе не восемнадцать лет, чтобы наслаждаться воздушной романтикой.

— Я уже старшая стюардесса и могу общаться с иностранцами на английском, — похвасталась она. — И летать мне нравится… Вернее, нравилось, я стала что-то уставать от этого чередования временных поясов, появилась бессонница, головные боли…

— Вот видишь! — вставил он.

— Часто стала думать на работе о тебе…

— Только на работе?

— И днем и ночью…

— Я — тоже, — улыбнулся он. — Особенно ночью.

— Ты все такой же неугомонный?

— Лина, я не могу без тебя, — сказал он. — И больше мы никогда не будем расставаться.

— Не зарекайся, милый!

— Я не хочу, Лина, чтобы моя жена на этой проклятой работе постепенно превращалась в мужчину… Ты не научилась курить?

— Продолжай, я слушаю.

— Муж должен работать, обеспечивать семью, а жена — вести дом и воспитывать детей… Не улыбайся! В нашем отечестве эти элементарные истины начисто забыты. Я тут прочел «Домострой»… Какие-то сволочи постарались эту замечательную книгу превратить в сознании людей в символ мужской рабовладельческой тирании! Это гнусная ложь!

— Передохни, дорогой, не слишком ли много информации на мою бедную голову после столь длительной разлуки?

— Я просто повторяю все то, что уже мысленно не раз говорил тебе…

Она сбоку посмотрела на него. Темно-русая прядь спустилась на висок, губы крепко сжаты, глаза чуть прищурены. И даже намека нет на улыбку.

— Боже, Вадим, у тебя появились седые волосы! — воскликнула она, дотрагиваясь до его чисто выбритой щеки.

— Как ты думаешь, отчего это? — глядя на дорогу, спросил он.

— Меня тоже Бог наказал, — помолчав, негромко произнесла она. — Я разочаровалась в рок-музыке и в ее крикливых исполнителях…

— И в Томе Блондине? Как он, все еще поет?

— Милый, давай сразу договоримся: ты никогда не будешь напоминать мне о том, что произошло? Иначе у нас ничего не получится. Что было — то было, и уже ничего не изменишь, видишь, я тоже говорю избитые истины… Может, нам и нужно было пройти через это… — она дотронулась до его колена. — Ты ведь тоже не безгрешен?

«Неужели знает про Нину Луневу? — впрочем, без всякого сожаления подумал он. — Господи, помоги придушить в зародыше ростки ревности! Если думать, что у кого и с кем было, можно с ума сойти!..»

— Ну, что же ты молчишь?

— Ладно, договорились, — уронил он, резко выворачивая руль, чтобы не наехать на подвыпившего пожилого мужчину, который, не глядя по сторонам, стал нахально переходить проезжую часть шоссе перед Средней Рогаткой.

— Знаешь, о чем я сейчас подумала? — снова схватила она его за колено. — Ты ведь мог снова жениться! Что бы я тогда делала?

— Летала, — улыбнулся он. — Ты ведь знаешь, я бы никогда не женился на другой, так же как и ты снова не вышла бы замуж.

— Ты все такой же самоуверенный!

— Я разговаривал с Аэлитой… Той, с золотыми глазами и зеленым лицом. Она сказала, что ты — моя судьба.

— Поэтому ты и стал меня искать?

— Я люблю тебя, Лина, но…

— Ты хочешь сказать, — перебила она, — что подобного проступка ты мне больше не простишь?

— Подобного просто больше не будет, — сказал он. К стеклу бабочкой прилепился слетевший с придорожного дерева красноватый лист.

— Не будет… — эхом откликнулась она.

— Ты, наверное, права… Это было испытание свыше.

— Ты не усомнился в реальности своих странных видений?

— Они существуют… эти видения… и им наплевать, сомневаемся мы или верим.

— Я много летала, но ничего такого удивительного ни разу в небе не увидела, — сказала она. — Хотя девочки и пилоты рассказывали, что встречались с неопознанными летающими объектами, ну те, которые летали больше меня.

— Они-то верят?

— Не знаю… Был во Внуково приглашен какой-то умный из Академии, он разъяснил нам, что это — искаженное восприятие атмосферных явлений… Кто же будет возражать академику?

— С академиками спорить трудно… — насмешливо произнес он.

— Две мои приятельницы берут в рейсы образки святых великомучеников…

— А ты?

— У меня — золотой крестик, — дотронулась она до оттопырившей пальто высокой груди. — И он освящен батюшкой.

Перед ними открылась Площадь Победы, два многоэтажных серых здания с лоджиями будто распахнули объятия, встречая потоки транспорта, вливающиеся в широкий Московский проспект. На крышах зданий красные полотнища с надписями: «Наш путь — это путь к коммунизму!» и «Партия — это ум, совесть и честь народа!». С другого здания гордо смотрел огромный бровастый генсек Брежнев с Золотыми Звездами Героя на жирной груди, на туповатом грубом лице хитроватая усмешка, вот, мол, как я высоко вознесся, выше всех нерукотворных памятников великим писателям-поэтам…

— Вот кому в нашей стране лучше всех живется! — кивнул на ухмыляющийся портрет, залепивший почти всю стену здания, Вадим, — И, конечно, его приятелям и родственникам.

— Галя Брежнева летела нашим рейсом Москва-Симферополь с компанией мужчин. Они заняли весь отсек у кабины пилотов и пьянствовали весь рейс. Вокруг нее увивался черноволосый красавчик с завитыми кудрями, с золотой цепью на шее и с бриллиантовыми перстнями на пальцах. А эта уродина Галя лакала коньяк и шампанское, как лошадь. Кстати, кудрявый красавчик дал мне свой московский телефон и просил «звякнуть».

— Ну и… звякнула?

— Я тут же выбросила бумажку, мне такие сладкие типчики не нравятся. И вообще, мой дорогой, я не заводила в самолетах романов… Ты мне веришь?

— Конечно, — ответил он. Лина никогда не была падкой на знаменитостей и всесильных начальников. Больше того, у ней к ним всегда было полупрезрительное отношение. «А Том Блондин?» — мелькнуло в голове. Бард Том Блондин очаровал Лину не тем, что он звезда рока, а чем-то другим: своим сатанинским видом, эксцентричностью, гипнотическим взглядом. Кстати, рок-звезда его вроде бы закатилась, о нем перестали писать в печати, показывать по телевидению и передавать по радио, его пронзительный голос теперь редко можно было услышать. Нина Лунева в последнюю встречу что-то рассказывала о скандальной истории, происшедшей с Блондином в Баку. Он и там кого-то попытался в номере гостиницы соблазнить, вышел скандал и азербайджанцы, в отличие от мягкосердечных русских, быстро поставили его на место и, изрядно избитого, с треском выставили из своей республики, сорвав гастроли. После этого скандала о нем и замолчали.

— Ты знаешь, я согласна, — нарушила молчание Лина. Глаза ее были устремлены на дорогу, лоб нахмурен, длинные пальцы теребили полу пальто.

— Что — согласна? — не понял он. Однако в этой простой фразе таился некий глубокий смысл.

— Я рожу тебе сына, — сказала Лина.

Он левой рукой привлек ее к себе и поцеловал в висок, первый раз с момента встречи в аэропорту Пулково.

— И дочь, — прибавил он.

— И дочь… — тихо подтвердила она.