Черные холмы

15 Джордж Армстронг Кастер

Ты, моя дорогая, из всех людей на этой доброй земле лучше всех знаешь, что моя репутация «величайшего из современных борцов с индейцами» в Америке преувеличена. По моему приказу и под моим руководством были убиты многие и многие тысячи мятежников,[59] но убивать индейцев — я никогда не искал такой чести.

В отличие от мятежников, индейцы — коварные и неуловимые враги. Их воины выбирают время и место сражения по своему усмотрению и никогда не ведут боя по канонам военного искусства, а прибегают к хитростям и действуют обычно с расстояния (кроме тех случаев, когда они вылезают вперед, чтобы совершить деяние славы или снять скальп с павших бледнолицых), а потом они бросаются наутек, часто бегут, чтобы спрятаться за юбками своих женщин и погремушками своих детей в деревнях. И потому единственная возможность для кавалерии застать их врасплох и заставить воинов сражаться — это напасть на деревню, в особенности рано утром, сразу после восхода солнца. Как это случилось во время сражения на Вашита-ривер.[60]

Эти воины, главным образом шайенны, в тот кровавый 1868 год выходили с индейской территории и из Техаса на юге, совершая налеты на Канзас. В ноябре генерал Шеридан показал мне список потерь: сто десять белых убито, тринадцать женщин изнасиловано, угнано более тысячи голов скота, сожжено и ограблено бесчисленное количество жилищ поселенцев. Канзасцы воспринимали эти изнасилования, грабежи и убийства как личное оскорбление.

Насилие со стороны индейцев, как тебе, наверное, известно, проистекало непосредственно из мирных договоров, которые мы подписали с Красным Облаком и другими в тот год в Форт-Ларами,[61] — договоров, которыми Шерман[62] давал племенам все, что они требовали, и даже больше, включая согласие армии оставить все наши форты вдоль Бозманского тракта,[63] а ко всему этому признал владение сиу Черными холмами, невзирая на тот факт, что сиу сами вторглись туда лишь недавно и что белые золотоискатели уже двигались на эти холмы по охраняемому мной тракту и строили там собственные поселения. Но индейцы, как любой достойный враг, считают уступки слабостью, а потому неудивительно, что спустя несколько недель после подписания этих договоров вождями их воины начали резать поселенцев по всему Канзасу, а потом отступать в безопасные убежища вроде агентства Форт-Кобб на Вашита-ривер в северной части Техаса, где они ели нашу говядину, зимовали и только и ждали хорошей погоды, чтобы снова отправиться в поход и убивать новых поселенцев.

Ты, конечно, помнишь Фила Шеридана, моя дорогая. (А я помню, как ты танцевала с ним в Форт-Ливенуорте, когда генерал приехал принять командование у Хэнкока.[64]) Генерал Шеридан сыграл важную роль в моей карьере, а вот танцором он был никудышным. Он вытащил меня из Монро, где я умирал от скуки (кроме тех замечательных дней и ночей, когда был с тобой, любимая), и 12 ноября мы с Шериданом вели соединенные силы пехоты и кавалерии в глубь индейской территории.

У индейцев (благодаря помощи, которую мы оказывали им через выдаваемые за форты агентства, подобные Форт-Коббу) были короткие пути снабжения, а кавалерия всегда страдала от неприемлемо длинных путей снабжения, нередко тянущихся до самого Ливенуорта. Поэтому мы построили склад Кэмп-Саплай на Норт-Канадиан-ривер вблизи Оклахомского выступа. Индейцы так привыкли к своей безнаказанности там, к югу от Арканзас-ривер, что стали самоуверенными и беспечными; но теперь, имея такую тыловую базу, как Кэмп-Саплай, мы собирались преподнести им сюрприз зимой. (Старый зверобой Джим Бриджер[65] утверждал, что зимняя кампания неосуществима, что кавалерия через день застрянет в снегу, а через три будет уничтожена, но мы с Шериданом думали иначе.)

Я говорил тебе, Либби, о необычной, абсолютно несолдатской манере Шеридана выражаться неприличными словами (от которой я навсегда отрекся в тот самый день 1862 года, когда окончательно бросил пить, после того как ты видела меня пьяным в Монро, а я тогда только-только начал ухаживать за тобой)… так вот, пребывая в заблуждении, будто он первый кавалерийский командир на Западе, который будет атаковать индейцев в разгар зимы (это делали и многие до него), Фил, нещадно бранясь, провел очаровательный инструктаж перед моими офицерами и солдатами, после чего я в сильную метель под звуки «Девушки, которую я оставил, уходя в поход» тронулся в путь.

Снег помог нашим разведчикам осейджи (которые горели желанием свести старые счеты со своими врагами шайенна), и 26 ноября мы наткнулись на след, оставленный отрядом индейцев, возвращавшихся в свою деревню в Оклахоме явно после налета в Канзасе. Мы оставили обоз и поскакали по индейскому следу.

Я подгонял своих людей, — ты знаешь, как я загораюсь в предчувствии реальных боевых действий, — останавливались мы за весь короткий холодный день и долгую холодную ночь только раз, чтобы выпить кофе и поесть галет. Это была единственная остановка, которую сделали мои люди с четырех часов пополудни и до вечера следующего дня. Мои семьсот двадцать человек следовали за мной всю ночь, и единственным звуком при этом был хруст льда (который корочкой сковал снежный покров) под копытами лошадей. Наконец один из проводников осейджей вызвал меня вперед на вершину холма, и я с удивлением увидел внизу уходящую вдаль речную долину. Еще я увидел какие-то смутные очертания, двигающиеся в полумиле от нас, но я решил, что это бизоны.

— Нет, — проворчал осейдж. — Много индеец. Пони.

Шепотом я спросил у индейца, почему он считает, что это пони. В неясном свете звезд разобрать это было нелегко.

— Моя слышать собака лаять, — проворчал старый проводник.

Я напряг слух, но собачьего лая так и не услышал. На секунду мне показалось, что я слышу звук колокольчика — индейцы иногда вешают колокольчик на шею кобыле впереди табуна, — но звук был очень неотчетливый. Наконец я услышал тонкий, слабый крик ребенка над темной долиной. Теперь сомнений не осталось.

Я приказал начать атаку на рассвете.

Разделив силы, как и вчера (неужели это было вчера?) на Литл-Биг-Хорне, я разбил колонну на четыре отряда: одному приказал обойти деревню по долине с дальней стороны, двум — атаковать с флангов, а отряду, оставшемуся в моем подчинении, — атаковать с юга, с того места, где мы теперь находились.

Конечно, Либби, я понятия не имел, сколько там было индейцев; их могло быть сто, а могло — и десять тысяч. Но в моем распоряжении было семьсот кавалеристов, и никакая неорганизованная сила не могла противостоять атаке семи сотен американских кавалеристов, которые имеют еще и преимущество неожиданности.

Ребята из полкового оркестра говорили после сражения, что холод был такой, что губы прилипали к медным мундштукам труб, когда они по моему приказу в начале атаки играли любимую песню нашего полка «Гэрри Оуэн». Но они преувеличивают. На самом деле замерзала только их слюна, отчего духовые скоро стали фальшивить, а потом музыка вообще прекратилась. Но это не имело значения, поскольку я уже вел отряд вниз по склону в долину, скакал (конечно) впереди, держа саблю в вытянутой руке.

Мы застали индейцев — оказалось, что это деревня шайенна, что порадовало наших кровожадных разведчиков-осейджей, — врасплох, но воины в считаные секунды повыскакивали из своих вигвамов и типи, кидая копья, стреляя из луков и магазинных ружей. Мы рубили их на месте. Должен поделиться с тобой жестокой правдой войны, Либби: когда старик, старуха или (я видел это в начале схватки) десятилетний мальчик поднимали ружье или копье павшего воина и направляли на моих ребят, кавалеристы рубили и их. Многие из этих солдат гонялись за враждебными индейцами два года и более, но никогда не сходились с ними в честной схватке, а видели только скальпированных белых, изнасилованных женщин, сожженные поселения — все, что те оставляли после себя. Мои ребята слишком долго сдерживали копившийся гнев, и сражение (хотя и короткое, длившееся меньше часа, при этом настоящая схватка продолжалась всего полчаса) было ожесточенным.

Индейские воины отступили из деревни и попытались перебраться на другой берег Вашита-ривер, но многих из них мы перестреляли, пока они брели по пояс в ледяной стремительной воде. Те, кто смог добраться до густого леса на другой стороне, вели стрельбу с выгодных позиций, но я отправил туда людей из всех четырех наших атакующих с разных сторон отрядов (лес на самом деле оказался не очень густой, и нам не пришлось спешиваться), и воины один за другим были убиты. Почти никто из них не позволил захватить себя в плен.

Наши потери были невелики — убит один из моих офицеров и ранены одиннадцать солдат. Мой заместитель (ты помнишь майора Элиота)[66] с девятнадцатью солдатами поскакал за бежавшими индейцами в сторону от реки, и хотя мы ждали их скорого возвращения, отряд так и не вернулся. Позднее мы узнали, что ниже по течению индейцы устроили засаду и убили Элиота и его людей.

И тем не менее победа была полной. У меня было пятьдесят три пленника — в основном женщины и дети, которые во время схватки оставались в вигвамах, — и более девяти сотен индейских пони. Женщин и детей мы взяли с собой, но я приказал пристрелить около восьмисот пятидесяти пони — в основном пегой масти. Я знаю, как ты любишь лошадей, моя дорогая, и знал, что ты расстроилась, когда я, вернувшись, рассказал тебе об этом, но думаю, ты поняла, что выбора у меня не было. Я позволил женщинам, детям и паре древних стариков выбрать себе пони, но мои ребята никак не могли отогнать восемьсот пятьдесят индейских пегих в Кэмп-Саплай. А бросить лошадей, чтобы их забрал враг, было немыслимо.

У меня осталось немало воспоминаний о том сражении у реки Вашита, но вот что никогда не сотрется из памяти, так это крики пони, запах пороха, смешанный с запахом лошадиной крови на холодном утреннем воздухе, звук падения в снег тяжелых тел у берега реки…

К десяти утра я уже знал, с кем мы сражались. Это был род шайенна, подчиненный вождю Черному Котлу,[67] — это так называемый мирный вождь, тот самый Черный Котел, который сумел спастись после бойни, учиненной его людям на Сэнд-Крик[68] в Колорадо. Сестра Черного Котла через переводчика сообщила мне, что старый вождь разбил стоянку здесь, на севере, вдалеке от других индейских деревень, растянувшихся цепочкой по долине вдоль берега Вашиты (там были стоянки апачей, арапахо, кайова и даже команчей), именно потому, что он, Черный Котел, опасался кавалерийской атаки (этих страхов, похоже, не разделяли другие индейцы, хотя никто из других вождей не был на Сэнд-Крике). Самого Черного Котла убили, как мы потом выяснили, в первые минуты атаки — старик пытался бежать, даже не думая защищать свою семью или внуков.

Сообщение о тысячах индейцев, расположившихся в такой близости, не встревожило меня: то число кавалеристов, которыми я располагал, могло бы справиться с любым количеством воинов, посланных против нас вверх по течению реки, — но именно поэтому я принял решение перестрелять пони и на время отойти.

Ты, конечно, помнишь, Либби, появившиеся вскоре гневные статьи в газетах, которые сравнивали честное сражение на Вашите с бойней, учиненной Чивингтоном на Сэнд-Крике. Как мы тогда говорили, это было не только несправедливо — это была клевета. Род Черного Котла на Вашите привечал многих индейских воинов, которые терроризировали Арканзас. Мы нашли скальпы белых мужчин и женщин. Мы нашли фотографии, оружие, одежду, утварь — многое из того, что они захватили в сожженных жилищах. Мало того, воины Черного Котла захватили в заложницы двух белых женщин (одна совсем молоденькая) и перерезали им горло при первых звуках атаки. Это не были невинные, миролюбивые индейцы, как бы Черному Котлу ни нравилось называть себя «мирным вождем».

Сестра Черного Котла говорила, и говорила, и говорила, возлагая всю вину на нескольких молодых воинов с горячей кровью, которые вступили в племя, она болтала и болтала, но вскоре я понял, что она просто тянет время. К полудню первые сотни воинов из многочисленных деревень, расположенных ниже по течению, начали появляться на отвесных берегах по другую сторону реки. К вечеру там должны были собраться тысячи, и я уверен, именно этого и хотела сестра Черного Котла — чтобы мы находились в неудачной позиции, когда тысячи арапахо, кайова, возвращающихся шайенна, апачей и команчей ринутся на нас.

В течение последних минут этой болтовни, когда добивались последние пони и я уже собирался оборвать старую ведьму, чтобы мы могли сесть на коней и скакать назад, я обратил внимание на хорошенькую девушку — точнее говоря, молодую женщину лет семнадцати, — которая по какой-то непонятной мне причине держала меня за руку, пока сморщенная сестра Черного Котла пела свои песни.

— Что делает эта старуха? — раздраженно спросил я переводчика.

Переводчик рассмеялся.

— Сэр, она женит вас на молодой скво, которую зовут Мо-на-се-та. Я считаю, что вы теперь по всем правилам ее муж.

Я немедленно вырвал руку из хватки девушки и сделал движение, призывающее сестру Черного Котла замолчать.

Никогда не забуду наш отход из долины и вверх по течению реки, не забуду, как мы оглядывались в ранних зимних сумерках, — много сотен индейцев на обрывистом берегу, в отраженном солнечном свете они были словно вертикальные черные колышки, которые с расстояния казались языческими монументами друидов, посвященными какому-то забытому богу солнца, — и сама долина теперь светилась пламенем, над ней поднимались дымы (мы сожгли все типи), и снег был там не только утоптан, но и красен на несколько сотен ярдов от крови убитых пони.

Позднее меня критиковали, как внутри армии, так и вне ее, за отступление, когда фактически я мог разделаться с таким количеством индейцев (наш обоз был уже на подходе, и у нас имелось достаточно бизоньего и другого мяса из захваченной деревни, чтобы несколько месяцев кормить семь сотен солдат), не говоря уже о более резкой критике за то, что я не остался, чтобы найти майора Элиота и его людей, — но ты, моя дорогая Либби, знаешь причину моего так называемого отступления. Из всех людей на земле ты единственная, кто знает причину в полной мере.

Но иногда я спрашиваю себя, что бы подумали эти авторы редакторских колонок, называвшие меня трусом или «убийцей скво», если бы знали правду.

Давай лучше вспомним более приятные (или, по крайней мере, забавные) вещи, моя дорогая.

Мо-на-се-та.

Как ты меня подначивала из-за нее. Она осталась в Седьмом кавалерийском после сражения на Вашита-ривер и была либо гостьей в палатке рядом с моей, либо находилась в моей палатке. Зима была долгая, суровая, холодная. (Ты знаешь, что на марше — даже в те первые дни ноября 68-го года, когда мы двинулись на юг в направлении Антилоп-маунтинс и Вашита-ривер перед нападением на деревню Черного Котла, — я на стоянках даже не всегда ставил свою командирскую палатку, а спали мы несколько долгих холодных часов под открытым небом на бизоньих шкурах, и по обеим сторонам от меня ложились две наши большие собаки. Позднее, когда долгая зимняя кампания закончилась… нет, погоди, я теперь вспомнил: даже во время этой кампании в наших многочисленных письмах ты бесконечно поддразнивала меня, говоря о моей «индейской невесте».)

Я помню одно из первых посланий, которое я отправил тебе из снежной пустыни, то, в котором я описывал тебе сначала комическую «свадебную церемонию» на берегу Вашиты, а потом — саму Мо-на-се-ту такими словами, которые ни одна молодая жена не сочла бы приемлемыми, я уж не говорю — забавными:

Таким было мое письмо для общественного потребления — и, возможно, как ты, видимо, предполагала, для публикации в будущей книге воспоминаний, которую мы с тобой давно планировали написать совместно, — но я знал, как ты прореагируешь в душе на это письмо, и ты меня не разочаровала, моя дорогая. Я знал, что ты будешь меня подначивать относительно этой девушки, подначивать так, как может только та жена, которая абсолютно уверена в любви и почитании мужа.

Не прошло и недели, как в ходе нашего мерзлого марша по техасскому выступу, а потом назад в Оклахому меня догнал твой ответ:

Я прерываю твое письмо, чтобы сказать: я помню, когда ты впервые воспользовалась словами «венерин бугорок», чтобы описать то, о чем говоришь здесь, моя дорогая Либби. Это было в Монро — мы лежали обнаженные на нашей кровати в тот летний вечер, когда вместе принимали ванну, и я играл с порослью того, что называл тогда женским холмиком, а ты меня спросила, не слишком ли кустист твой «венерин бугорок» (именно эти слова ты тогда прошептала). Я заверил тебя, что нет, что мне нравятся его роскошные заросли, после чего завершил мои вербальные аргументы другим способом.

Продолжение твоего письма зимы 69-го года. Кажется, я помню его слово в слово:

Я отписал тебе тогда, что видел, как омывается сия дама, и хотя у нее почти нет поросли на венерином бугорке, но груди у семнадцатилетней девушки высокие и твердые, правда, я тут же заверил тебя, что по привлекательности они не идут ни в какое сравнение с твоими — полными и белыми. (Я мог бы сказать тебе правду: груди у индейских женщин, которым едва переваливает за тридцать, почти всегда отвислые и морщинистые. Я полагаю, причина этого в том, что они выкармливают слишком много индейских детишек и никогда не носят надлежащего поддерживающего белья, но я думал, что тебе это и без того известно. Внешность старых, морщинистых, согбенных индейских женщин всегда производила на тебя неблагоприятное впечатление.)

Дальше ты писала:

В следующем письме я заверил тебя, что кожа Мо-на-се-ты и в самом деле золотистая, смуглая, абсолютно чистая, если не считать странной татуировки на ее левом плече. Ее соски, расписывал я, светло-коричневые, а потому их привлекательность не может сравниться с твоими розоватыми, моя дорогая Либби. После этого ты отбросила в сторону все тонкости:

Я тогда рассмеялся и написал тебе, что днем ранее, 14 января 1869 года, Мо-на-се-та негромко стонала несколько часов. В этот день она родила ребенка, и большую часть времени я, бросая на нее взгляд, видел ее обнаженной в моей палатке, маленькая девушка носила громадный живот с младенцем от какого-то воина. Я часто спрашивал себя, убили ли мы отца ее ребенка в то утро 27 ноября (велика вероятность, что убили), но сам я об этом у Мо-на-се-ты никогда не спрашивал, а она никогда не говорила об этом воине или его судьбе.

Девушка всегда была весела и не стала обузой для полка. Да что говорить, именно благодаря ее превосходным навыкам проводника мы 15 марта 1869 года нашли деревни Маленького Платья и Целебной Стрелы на севере Техаса и таким образом закончили преследование, которым были заняты всю эту долгую зиму. Поскольку у них были белые пленники (воспоминания о тех двух белых женщинах с перерезанным горлом в сожженной деревне на реке Вашита не оставляли меня), я предпочел переговоры немедленной атаке на деревню, но когда Целебная Стрела проявил особое упорство, я захватил четырех его людей и пообещал вождям, что повешу их на рассвете, если они немедленно не передадут нам белых пленников. Но упрямый шайенна продолжал упорствовать, и тогда мы отправили наших пленников (предварительно захватив еще несколько человек) в Форт-Хейс, предъявив второй ультиматум: эти заложники получат еду только после того, как Целебная Стрела и Маленькое Платье приведут свои роды в резервацию и освободят заложников. К счастью для нас, караульные в Форт-Хейсе убили двоих из этих шайеннских заложников, и Целебная Стрела отпустил пленников и привел своих людей в резервацию.

После этого я вернулся в Форт-Хейс и к тебе, и мы провели там два лучших года нашего супружества, а в наиболее интимные моменты этих двух счастливых лет ты подначивала меня, вспоминая Мо-на-се-ту. Я не знаю, почему такие разговоры возбуждали тебя, но твоя страсть всегда воспламеняла и меня (а возможно, если уж абсолютно откровенно, воспламеняли меня и эти не имевшие никакого отношения к реальности разговоры о Мо-на-се-те), а потому наша маленькая спальная игра в Мо-на-се-ту была для нас обоих, наверное, одной из самых зажигательных.

Либби, моя дорогая, даже в те моменты, когда я думаю и вспоминаю о тебе, меня не отпускает странное и глубинное предчувствие дурного.

Я уверен, что всего лишь сплю, почти наверняка под воздействием морфия и после вчерашнего (или недавнего) ранения на Литл-Биг-Хорне, но иногда здесь, в этой темноте, я чувствую себя бестелесным, отделенным от моего раненого естества или мира — одним словом, изолированным от всего, кроме тебя.

И даже вспоминая о победе на Вашите и нашей последующей игре в Мо-на-се-ту, я ощущаю холод других воспоминаний.

Ты помнишь нашу последнюю зиму в Нью-Йорке, когда, устав от бесконечного и бесплатного «Юлия Цезаря» (мы ходили на него больше двух десятков раз и в конечном счете уже могли — да и делали это — по памяти цитировать все диалоги), мы получили разрешение от нашего друга и актера Лоренса Баррета (того самого друга, который давал нам контрамарки на «Юлия Цезаря») поприсутствовать на генеральной репетиции первой и второй частей «Генриха IV»?

Никто из нас не был хорошо знаком с этой пьесой, но тебя в высшей степени поразил образ Генриха Перси, так называемого Хотспера, или Горячей Шпоры. Я не понял, что уж такого поразительного ты в нем нашла, и ты прошептала: «Ах, Оти… да ведь Хотспер — это ты!»

Я в упор разглядывал этого солдафона, важно расхаживающего и брюзжащего на сцене (насколько я помню, в зале, где присутствовали только другие актеры и члены их семей, было прохладно, и мы дрожали), и я прошептал тебе в ответ: «Не вижу никакого сходства».

«Ах, Оти, — снова прошептала ты, продолжая тихонько смеяться под сцену, разыгрывающуюся на подмостках, — он безумно влюблен в свою жену. Неужели ты не видишь? Ведь эти двое постоянно подзуживают, подначивают, дурачат друг друга».

В этот момент на сцене происходил такой диалог:

Я помню дословно, потому что впоследствии мы чуть не сто раз перечитывали эти строки в купленном нами полном собрании сочинений Шекспира. Это и в самом деле было похоже на то, как кавалерийский офицер разговаривает с любимой, но слишком уж привязчивой женой. Сколько между нами было подобных разговоров, Либби? И я всегда обещал, что, куда бы меня ни послали, я вызову тебя и мы будем вместе.

И еще, помню, ты смеялась в тот день над кажущимся сходством Хотспера со мной, когда он спрашивал совета у своих офицеров, но обрывал их на полуслове, не дослушав. И ты сказала, что нрав Хотспера и его бесшабашная храбрость так сильно напоминают меня, что ты думаешь, не называть ли тебе меня в любовных письмах «Мой дорогой Хостпер», а не «Оти».

Но потом Генрих Перси, Хотспер, погиб на поле боя. (В поединке от руки этого никудышного хлыща принца Уэльского, чему я ни на минуту не поверил.)

А потом этот жирный, пьяный мешок, этот трусливый обжора Фальстаф произнес идиотский монолог о чести, которая всего лишь слово, а значит — ничто, а потом дошел даже до того, что пронзил своим мечом мертвое тело Хотспера и, объявив себя победителем этого великолепного воина, потащил убитого со сцены. Это бесчестное действо, которое явно было с одобрением воспринято как Шекспиром, так и зрителями на генеральной репетиции, ужасно огорчило тебя и обозлило меня, и мы ушли, не дождавшись окончания репетиции.

Но на следующий вечер, когда шла репетиция второй части «Генриха IV», панегирик леди Перси мертвому мужу — другие короли, особы королевских кровей и рыцари, кажется, забыли о нем — вызвал у тебя слезы. Мы досидели до конца этой нескончаемой пьесы, но я жалею, что мы это сделали. Думаю, ты никогда не забывала плач леди Перси, и как-то раз ночью, рыдая у меня на плече, ты призналась, что если что-нибудь случится со мной, то тебе придется произнести такую же речь, сказать солдатам и офицерам Седьмого кавалерийского и невежественной публике, что твой убитый муж был лучшим из людей…

И каждый раз, когда ты рыдала в ночи, я говорил тебе: Либби (я чуть не назвал тебя Кэт), я сделаю все, что в моих не таких уж и малых силах, чтобы ты не стала вдовой, которой придется заводить речи на манер леди Перси.

Но в эту ночь (или день — в моем полубессознательном состоянии существует только темнота) меня тревожит вопрос: смогу ли я сдержать обещание? Я знаю, что ты будешь непреклонной и преданной вдовой, моя Либби, навсегда сохранишь память обо мне и будешь защищать мою честь от этих бесчестных мошенников (майор Бентин),[71] которые всегда хотели и пытались опорочить мою репутацию.

Но я не хочу, чтобы ты становилась вдовой, Либби. Я не хочу умирать.

О моя дорогая, дражайшая… я крепко держусь за наши с тобой воспоминания и лежу здесь, дожидаясь света. Я знаю, что, когда проснусь, ты будешь рядом. Я уверен в этом так же, как уверен в нашей любви.