Черные и белые

Два государства в одном городе

Помню, мой отец, потеряв надежду найти свое счастье на селе, перебрался в город Гулбене и устроился сторожем на железной дороге. Работа эта, как говорится, костей не ломила. Усталая спина старого землекопа могла отдохнуть. Но и зарплата была нищенской. Поселились мы на улице Озолу, на северной окраине города, где начинался старый баронский парк с тремя огромными прудами и девятью знаменитыми островками, которые пользовались большой популярностью среди местных жителей. А за парком, в то время уже довольно запущенном и заросшем, раскинулось большое болото. Каждую осень матери посылали нас туда собирать клюкву. Зимой они носили ягоды на «центр мира», как мы называли базар, чтобы за несколько сантимов продать их женам городского головы, судьи, врача или начальника полиции — одним словом, местной знати.

На улице Озолу в основном жили железнодорожники.

Тогда Гулбене скорее походил на деревню, чем на город. Но мы все — и ребята и взрослые — были истинными патриотами своего города и говорили с гордостью: «Наш Гулбене», потому что была у нас своя центральная улица длиною почти в километр! А главное — называли ее Рижской. Метров двести этой улицы, не меньше, были далее покрыты неровным слоем асфальта.

Если взобраться на пожарную каланчу и поглядеть на город сверху, то напоминал он колбасу, южный конец которой упирался в берег речки Дзирнаву, а северный тянулся через железнодорожное полотно до самого кладбища и немного огибал его. От главной улицы, как кости от рыбьего позвоночника, расходились по обе стороны улочки и переулки, порою превращавшиеся в узкие тропинки.

На той стороне города, где заходит солнце, находилась известная, полюбившаяся всем гимназисткам и некоторым романтично настроенным гимназистам черемуховая долина. Взрослые считали ее просто оврагом. Но это, по нашему мнению, было несправедливо. Поэтому ребята называли овраг Даугавой, а село, расположенное на противоположной стороне, — Задвиньем. Там жил один из наших одноклассников — Брунис, худощавый парень в очках, тонкий как жердь и умный как профессор.

В Гулбене он и в самом деле приехал из настоящего Задвинья[4]. В Риге его отцу в поисках работы частенько приходилось стоять в очереди на какой-то улице Торню, где находилась биржа труда. Потом его терпение лопнуло, и он перебрался в наш город, хотя и здесь был такой же ад, как и повсюду в буржуазной Латвии.

На другой стороне Гулбене, там, где солнце восходит, простиралось большое поле, на нем мы гоняли мяч и устраивали парады нашего прославленного полка. Правда, городское начальство называло это поле иначе — аэродром. Но на этом аэродроме производили посадку и взлет только вороны и огромные стаи галок, которые голосили значительно громче, чем самые настырные торговки на гулбенском базаре.

Сильный шум создавали и резкие, частые гудки паровозов, потому что тут же, за углом парка, располагалась железнодорожная «больница» — депо. «Паровики» — как называли паровозы наши отцы — привозили ремонтировать в Гулбене со всех концов Латвии: из городов Мадона, Лубана, Балвы, а узкоколейные «кукушки» — из Алуксне и даже из Валки.

Ранним утром городские улицы заполняли рабочие в черной одежде. Они спешили на станцию, в закопченные, похожие на угольные горы корпуса ремонтных мастерских, которые, проглотив угрюмые толпы, целый день рычали и громыхали. Вечером из депо выходили до предела уставшие, измотанные люди; они, казалось, были переломаны пополам. Покрытые угольной пылью, прокопченные дымом, будто побывав в аду, рабочие снова заполняли городские улочки.

Золотой порой для нас, мальчишек, были весна и лето, когда не нужно заботиться об одежде. Если только есть какие-нибудь бурые или сероватые трусики, можно целыми днями слоняться даже по Рижской улице, и никому в голову не приходила мысль, что он непристойно одет. Иногда только долговязая барышня Берга, презрительно сморщив нос, прошипит:

— Дикари!

Единственным несчастьем, бедствием, которое могло обрушиться на каждого из нас, было то, что нас отдавали в пастухи к какому-нибудь толстопузому кулаку. В таком случае делай что хочешь — плачь или ной, — но прощайся с городской жизнью на пять-шесть месяцев. Этих несчастных мы у себя в полку считали погибшими и во время парадов, когда назывались их имена, торжественно произносили:

— Стал жертвой домашних животных!

Поэтому часто наши ряды бывали поредевшими, и во время самых жарких боев у нас иногда не хватало стрелков. Тогда в городе хозяйничали хвастливые и заносчивые белые, потому что им такая участь не угрожала.

Сейчас я уже точно не помню, почему нас называли черными. Но, должно быть, в этом были повинны наши отцы. Из их поношенной одежды матери шили нам штаны и пиджачки. Поэтому и ребята и девочки лет до пятнадцати-шестнадцати носили черную одежду. Конечно, и лица наши порою были чернее, чем у детей какого-нибудь булочника или мясника. Вдобавок ко всему, гулбенская «знать» всех железнодорожников называла черными, будь то взрослый или малыш, — черный, и все.

К белым относились отпрыски господ и их прихлебателей — начиная с сынка городского головы и кончая лохматой дочерью парикмахера. Таким образом, весь наш город был разделен на два больших враждующих лагеря, которые постоянно находились в состоянии войны. Был еще и третий лагерь — так называемые «мягкие». Они обычно поддерживали тех, кто посильнее, или же тех, кто был повыгоднее для них. Самыми типичными представителями «мягких» были четыре сынка красильщика и дети хромого сапожника, а также плутоватый Папуас, сынишка дворничихи, той, что убирала базарную площадь. Папуас одно время пребывал в рядах черных. Этим ребятам нельзя было ничего доверить. За три конфеты или два сантима они готовы были удавиться, выболтать белым наши самые важные военные и экономические секреты. Секреты белых они тоже не умели держать за зубами. Поэтому мы иногда пользовались услугами «мягких».

Ненависть, разделявшая черных и белых, была такой жгучей, что Гулбене представлял собой, по сути, два государства: окраины — наши, центр — белых. Конечно, наше положение было более выгодным, потому что белые все время находились в окружении. И так как в одном городе существовали два государства и к тому же враждебных, то, сами понимаете, каждое из них должно было иметь свои войска. Потому-то и был создан наш прославленный полк черных.

«На заработки»

Было солнечное воскресное тихое утро. Казалось, даже паровозы гудят тише, чем в обычные дни. Дым поднимался прямо в небо, и копоть не сыпалась на крыши наших домов. Ни булыжная мостовая, ни разбитый тротуар, похожий на узкую старую доску, ни редкие покалеченные и полузасохшие липы, ни мусорный ящик, стоявший в углу двора, не портили нашего хорошего настроения. Весело посвистывая, мы собрались во дворе большого дома — пятнадцать мальчишек и пять девчонок. Предстоял напряженный трудовой день.

Рядом с парком, неподалеку от «аэродрома», владелец мясного магазина Буллитис вместе с кожевником Радзиньшем задумали построить новую скотобойню. Они считали, что это предприятие станет для них подлинным золотым дном. Нужно только договориться с приемщиком скота, или, как его называли, «сортировщиком», чтобы тот из приемного пункта посылал лучших свиней и самых упитанных телят на бойню. И деньги тогда потекут рекой.

Буллитис и Радзиньш надеялись построить прибыльное предприятие до осени, потому что осенью самый большой приток скота. Именно в эту пору по дешевке можно купить наилучшую буренку или наиболее упитанную хрюшку. Дельцы наняли рабочих, которые каждый день трудились не разгибая спины. Только по воскресеньям за парком царила тишина — не скрипели вагонетки, не стучали молотки и не раздавались голоса рабочих. Однако Буллитису и Радзиньшу такие дни были не по душе. Однажды мясник, встретив на улице нашего Генерала, настоящее имя которого было Валдис Цериньш, спросил его, не хотят ли ребята немножко заработать. Валдису, конечно, палец в рот не клади.

— Почему же нет? — сразу ответил он.

— Ну вот и хорошо! — обрадовался Буллитис. — В воскресенье собери своих ребят и приходи с ними на мою стройку. Вагонетками подвезете от станции кирпичи и аккуратно сложите их в штабеля.

Поэтому в воскресенье мы собрались во дворе старого кирпичного дома, где жил наш командир Валдис. От окна к окну, от сараев к высокому, пропитанному дегтем забору, — везде и всюду тянулись веревки, на которых сушилось белье.

— Вот где они висят! — воскликнул наш разведчик Назитис, показывая пальцем на какую-то вещь, висевшую на сучке вербы.

Мы сразу догадались, что это серые штаны Генерала. Мы уже знали, что вчера он принес в депо отцу обед и нечаянно искупался в машинном масле.

Я видел, как это было, — размахивая руками, выразительно рассказывал Харий по прозвищу Актер. — Бочка была прикрыта тряпкой. Ну, Валдис недолго думая взял да и сел на нее и, конечно, до плеч провалился в масло…

Рассказ Актера нас развеселил, но мы только улыбались, потому что нехорошо громко смеяться над своим командиром.

— Ста-а-но-вись! — неожиданно раздалась такая громкая команда, что мы чуть было не свалились с ног, а в окнах появились перепуганные лица женщин.

Во дворе соседнего дома залаяла собака и тревожно закудахтали куры. Такой громкий голос был только у Себритиса, адъютанта Валдиса. В школе Себритис считался лучшим историком. Наверное, потому его и окрестили Пипином Коротким.

Выполняя команду, мы все стали в строй. В дверях дома показался худощавый длинноногий парень. Когда он шел по улице даже спокойно, нам приходилось почти бежать, чтобы не отставать от него. Во всем городе не было лучшего бегуна, лыжника и конькобежца, чем он. Это и был командир нашего полка — Генерал Валдис Цериньш.

— Пошли, — махнул рукой Генерал и, повернувшись к Пипину, сказал с улыбкой: — А ты не ори так! Сегодня парад не состоится. Мы идем на работу.

— Слушаюсь!.. — не сдержавшись, опять гаркнул Пипин и подал команду: — Разойдись! — после которой с крыш соседних домов улетели все воробьи.

— Вот уж настоящий тромбон, — покачал головой Генерал.

В ответ Пипин самодовольно улыбнулся и вытер рукавом нос, который, как он сам однажды выразился, каждую весну начинал доиться. Должно быть, эти умные слова он услышал в прошлом году, когда пас коров у одной хозяйки.

— Ну, старики, пошли зарабатывать деньги, — деловито, как наши отцы, произнес Валдис и, взмахнув рукой, направился к воротам.

Через минуту мы уже шагали по улице Озолу, поднимая босыми ногами клубы пыли.

У вокзала нас встретил сам Буллитис.

Кивнув Валдису, он повернулся к нам, приподнял соломенную шляпу с согнутыми полями и, широко улыбаясь, весело поздоровался:

— Здравствуйте, герои!

Услышав такие слова, мы все, как один, гордо выпятили грудь. А Пипин, придя в восторг от оказанной нам чести, приложил руку к бумажной пилотке и весело гаркнул:

— Привет Буллитису!

Мясник усмехнулся и начал объяснять нам, что нужно делать. Вдоль железной дороги тянулся большой штабель кирпичей, а рядом с ним — узкие рельсы, на которых стояли четыре или пять вагонеток. Буллитис торжественно пообещал: если до вечера мы перевезем весь кирпич на строительную площадку, то каждому из нас он заплатит по двадцать сантимов. Сначала нам показалось, что это большие деньги. Мы все как дураки согласились и в телячьем восторге даже не сообразили, что на весь дневной заработок хорошо если мы сможем купить хотя бы две порции мороженого.

Вначале работа показалась нам пустяковой. Мы торопливо грузили кирпич в вагонетки, с полкилометра толкали их через парк до строительной площадки, разгружали и катили пустые тележки обратно. Первые две-три поездки были совсем легкими, и мы надеялись, что до обеда перевезем весь кирпич. Звучали веселый смех и шутки. Буллитис похвалил нас, похлопал по плечу Генерала и, посмотрев на свои золотые часы, ушел домой.

Он пообещал, что придет попозже и проверит, как идет работа. А сейчас ему некогда, пора идти в церковь. Хорошо, что мы, ребята, не верили ни в бога, ни в черта. Поэтому без всяких угрызений совести мы могли работать и в воскресенье. Правда, наш Харий очень удивлялся, что верующий Буллитис заставляет нас работать в воскресный день.

— Только за работу платят деньги, — профессорским голосом рассуждал Брунис из нашего местного Задвинья. — За то, что ты будешь сидеть в церкви, никто денег не даст. Поэтому в церковь пусть ходят богачи, у них денег — куры не клюют. Нам некогда молиться — нужно работать.

В знак согласия мы кивали головами. Конечно, нужно работать, и Брунис, бесспорно, прав. Подумать только: кто же станет нам платить двадцать сантимов за то, что мы, как святые, будем сидеть в церкви и, выпятив глаза, смотреть на толстое брюхо пастора! У Буллитиса денег видимо-невидимо. Он может делать что хочет. А мы должны гнуть спину, желаешь ты этого или нет.

Некоторое время мы работали с песнями. Но позже у многих из нас на глазах появились слезы. Мы обдирали о кирпич руки, они покраснели и болели, будто покусанные муравьями. Поломались ногти, на кончиках пальцев выступили капли крови. Каждый кирпич теперь мы брали и клали в вагонетки осторожно, словно сырое яйцо.

С каждой поездкой груженые вагонетки становились все тяжелее. Ноги наши скользили, колени и пятки покрывались ссадинами. А гора кирпичей, казалось, совсем не уменьшилась. Припекало солнце. Мы сняли рубашки. С нас градом лил пот…

Кирпичная война

К двум часам дня мы так устали, что едва не валились с ног. Облизывая пересохшие губы, Валдис объявил обеденный перерыв. Ведь нам, как и всем рабочим, полагался отдых. Еле волоча ноги, мы собрались вместе и, по-стариковски кряхтя, расселись на штабеля свежих, пахнущих смолой досок. Угрюмо смотрели друг на друга и не знали, что делать и как быть; ни еды, ни питья у нас с собой не было, а аппетит разыгрался ну просто волчий. Нас уже не привлекали даже деньги. Брунис щупал подбитое плечо. Пипин проколол гвоздем ногу. О мелких царапинах и ссадинах и говорить не приходится.

— С меня хватит, — скептически заявил Актер. — Пусть Буллитис засолит свои двадцать сантимов!..

Но Харий не успел высказать все до конца, как за нашими спинами раздался вежливый, но резкий, скрипучий голос Буллитиса:

— Друзья, чего это вы ленитесь?

Будто сговорившись, мы молча встали и исподлобья зло уставились на своего работодателя. Мясник, почувствовав что-то недоброе, как-то странно засуетился, даже улыбнулся. Но улыбка у него получилась неестественной. Верхняя губа раскрыла большие желтые зубы. «Оскалился, как собака», подумал я, глядя на мясника.

— Что случилось? — вновь спросил он строгим голосом.

Опять тишина. Но теперь мы только посмеивались над ним.

— Цериньш, — Буллитис круто повернулся к Валдису, — почему никто не работает?

Валдис незаметно подмигнул нам, сделал равнодушное лицо и, почесав за ухом, скучающим голосом произнес:

— Мы решили… мы решили, что двадцать сантимов — это очень мало! — Последние слова он отчеканил коротко и резко, будто выстрелил их из рогатки.

И казалось, они попали Буллитису прямо в сердце, потому что тот, совсем опешивший, все повторял:

— Мало? Мало?..

— Да, мало! — сказал Валдис. — Будете платить тридцать сантимов — будем работать!

— Тридцать? — заорал Буллитис. — Ха-ха! Ишь чего захотели!

— Тогда мы объявим забастовку, — словно старый рабочий, сказал Профессор из Задвинья. Это слово он услышал и запомнил еще в Риге, когда у его отца по вечерам собирались товарищи по работе, в будущем такие же безработные, как и он.

— Бастовать задумали? — покраснел Буллитис. — Я тебе покажу бастовать! — Он угрожающе приближался к Брунису.

Но наши ребята были не из пугливых. Голыми руками их не возьмешь! Взяв из штабеля кирпич, Брунис спокойно стал на прежнее место. Мясник притворился, что не заметил этого, но все-таки в шаге от Бруниса остановился и прошипел:

— Рижский босяк! В тюрьму таких! Пусть полиция поинтересуется, что за птичка отец этого бандита! — И, немного осмелев, заорал: — Убирайся подальше от моих кирпичей!..

— Заплатите, — спокойно прервал Буллитиса Валдис.

— За безделье не плачу! — отрезал мясник.

— Мы перевезли половину кирпичей, — хладнокровно продолжал Валдис. — Поэтому каждый из нас должен получить не менее десяти сантимов…

— Убирайтесь отсюда! — еще громче заорал Буллитис.

— Если вы не заплатите, мы перевезем кирпичи обратно, — не сдавался Валдис. Не дрогнул даже левый уголок рта, как это обычно бывало, когда Генерал волновался.

«Кремень, ну чистый кремень!» — обрадовались мы все и гордо подняли головы.

— Не получите ни гроша! — теряя самообладание, топнул ногой Буллитис.

Кончилось терпение и у Валдиса. Махнув рукой, он крикнул:

— Эй, ребята, везем кирпичи обратно!

На рельсах стояли две неразгруженные вагонетки. В один миг мы столкнули их с места, и кирпичный груз покатился к железнодорожной станции. Казалось, что колеса, громыхая и стуча, крутятся сами. На самом деле их движение убыстрял небольшой наклон. На повороте обе вагонетки столкнулись и слетели с небольшой насыпи в глубокую лужу от позавчерашнего дождя. Во все стороны посыпались осколки разбитых кирпичей. А мы, забыв про поцарапанные руки и усталость, опрокидывали штабеля привезенных кирпичей и бросали их в пустые вагонетки. Торговец сначала растерялся, но, опомнившись, схватил деревянную рейку и бросился на нас. Первый удар пришелся по спине Пипина.

— Бандиты! — орал Буллитис.

Но больше никого он ударить не успел. В его грудь попал солидный кусок кирпича. Честное слово, я не знаю, у кого из наших ребят была такая твердая рука! Буллитис осекся на полуслове. Уронив рейку, он бросился наутек. Убегающего мясника сопровождал град камней и битых кирпичей. Будто гонимый собаками, Буллитис исчез в кустах парка. Только через некоторое время мы услышали вопли:

— Полиция! Полиция!..

Но это нас не испугало, так как полицейский участок находился далеко отсюда, в центре города. Мы опешили совсем от другого: из кустов в нас полетели камни! Но мы тут же сообразили — белые! Их вождь Юрис, сын Буллитиса, наверное узнав от отца, что мы грузим кирпич, решил напасть на нас. Однако Репсис просчитался.

— Ребята, бей белых! — крикнул наш Генерал.

— Ур-ра! — басом прогудел адъютант Пипин, и мы с криками бросились в кусты, успешно развивая наступательные действия.

Девчонки, насыпав в передники кирпичные осколки, чтобы обеспечить нас «боеприпасами», побежали следом за нами.

Начался бой. И если бы кто-нибудь посмотрел на него со стороны, ему показалось бы, что на холмике, заросшем орешником, бушует смерч, который крутится с нечеловеческой силой и воет нечеловеческим голосом. Сын кузнеца из депо Вилис Платайс, по прозвищу Боксер, схватил за шиворот командира скаутов, сынка начальника полиции, и принялся колотить его могучими кулаками, как по соломенному мешку. Вилису это ничего не стоило — парень вполне мог справиться и со взрослым мужчиной. Генерал Валдис набросился на самого императора белых Репсиса. Один ловкий «левый крюк» — и с Репсиса, который, кстати, учился в гимназии, слетела форменная фуражка.

Однако командир белых не сдавался. Разозленный до слез, он схватил Валдиса за грудь.

Сцепившись, они как подкошенные рухнули на землю. На них навалились телохранители Репсиса — Тип и Топ. Но не растерялись и наш адъютант Пипин, и разведчик Назитис.

Сейчас по траве катался большой ершистый клубок; изредка мелькали в воздухе то нога, то рука, то чье-то раскрасневшееся лицо…

За другими кустами орешника — такое же зрелище. Профессор, спрятав в целях безопасности свои очки в карман, спокойно «обрабатывал» задиристого сына аптекаря, которому на помощь спешил плюгавый парнишка, отпрыск фотографа. Я подставил ему подножку, и тот, жужжа как комар, свалился в крапиву. Чуть дальше наши девчонки, без особой нежности, брали на прицел некоторых солдат белых. Крики уже не были слышны. Вокруг только стонала и охала земля. И может быть, именно поэтому так громко прозвучали грозные слова:

— По-о-лиция-я!

— Спа-сай-ся!

Подобно струе холодной воды, над полем боя пронеслась трель свистка. В ту же секунду растаяли группы дерущихся, и, гулко стуча босыми ногами, во все стороны разбежались наши воины. Теперь молодчики с блестящими пуговицами могли ловить ветер в поле. В их руки попал только вытиравший слезы и мычавший как теленок сынок начальника полиции Юлис. Но ему нечего было бояться полицейских. Они, услужливо согнув спины, вытерли ему нос и медовыми голосами попросили отправиться домой. Если бы в их руки попал кто-нибудь из черных, то по спине несчастного танцевала бы дубинка, а отец, уплатив штраф, тоже взял бы ремень и снял с героя штаны. Поэтому наши бойцы растворились в кустах словно утренняя роса. Но ко мне и Пипину привязался какой-то ретивый полицейский, наверное, хотел нас поймать во что бы то ни стало. Мы решили, что сейчас — шутки в сторону. Мчались — только ветер свистел в ушах. Парк кончился. Тремя прыжками мы проскочили улицу и забежали в какой-то двор. Только тогда сообразили, что попали в тупик. Поэтому недолго думая прыгнули в раскрытый деревянный мусорный ящик и с гулким стуком захлопнули за собой крышку. Некоторое время во дворе было тихо. Шумел только петух. Но потом из серого кирпичного дома вышла сгорбленная женщина: мы следили за ней сквозь узкую щель. Держа в руке большой совок с золой, она быстро приближалась к нашему убежищу. Пипин и я, вспотевшие, мокрые, как щенята, прижались еще плотнее к стенке ящика. Две пары глаз, застывших в ужасе, смотрели на крышку. Та вдруг поднялась, и на нас обрушилось целое облако золы. Потом крышка захлопнулась. Женщина с довольным видом постучала совком по ящику, вытерла глаза и ушла. А мы, серые от головы до пят, сидели на корточках каждый в своем углу, кашляли, чихали и пытались руками протереть слезящиеся глаза. Клубилась густая пыль от золы.

— Больше не могу… — сказал я скрипучим голосом.

— Задохнемся… — глотая пыль, прошипел Пипин.

Мы осторожно приподняли крышку. Из ящика высунулась седая голова со слезящимися глазами, потом рядом с ней — другая такая же. Неожиданно взмахнув крыльями и громко крича от страха, с ящика спрыгнул только что забравшийся туда петух. Испугавшись шума, мы снова нырнули в ящик. Я ударился подбородком об его край, а крышка стукнула Пипина по затылку. Но так или иначе, а надо было вылезать.

— Тьфу, черт! — сердито пробормотал я, и мы выпрыгнули из своего неуютного убежища.

Отплевываясь, проверили, не угрожает ли нам опасность. Полицейских поблизости не было. После этого двое седоволосых исчезли в парке: мы решили искупаться.

Что делать? Война кончилась без победы. Конечно, жаль. Но не мы были в этом виноваты. Судьбу исторической битвы решила «верховная» власть.

Через час, когда, чистые и опрятные, успев выкупаться в пруду, мы собрались во дворе Генерала, наш Актер, подняв руку, сказал грозно:

— Борьба еще не кончена!..

— И не кончится! — уверенно произнес Валдис и торжественно объявил: — Завтра соберем свой стрелковый полк. Приказываю явиться всем!

Вечером эхо войны разнеслось по всему городу. Дворничиха с базарной площади рассказала о случившемся парикмахерше, та друзьям, они знакомым. И за ужином наши матери тихо, чтобы мы не услышали об этом, шептали отцам: в парке произошла большая драка. А мы ложились спать гордые, со счастливой улыбкой. Только Пипин, тщательно отмечавший каждое историческое событие, еще долго не спал: когда родители уснули, он встал с кровати и большими буквами вывел в своей тетради только нам, ребятам, понятные и славные слова: «Кирпичная война».

Красное знамя, присяга и предатель

На следующий день Шел проливной дождь. Но наши ребята не сахарные: в назначенное время все, как один, явились к командиру. Только Папуас, весь какой-то мягкий, кругленький, приплелся с опозданием. Адъютант Генерала объявил ему выговор, а Папуас продолжал невозмутимо сосать леденец.

Валдис заранее предупредил Пипина, что все должны тайно собраться на чердаке его дома, потому что в такую погоду, когда дождь льет как из ведра, под открытым небом собрание не проведешь. Тихо и осторожно мы друг за другом проникли в подъезд, осторожно ступая по скрипучей лестнице, незаметно прошмыгнули мимо дверей квартир и, точно угри, проскользнули, наконец, через люк на чердак. Здесь все казалось каким-то романтичным и таинственным. Даже было как-то не по себе — словно мы попали в пещеру Циклопа: в различных направлениях тянулись, перекрещиваясь друг с другом, толстые серые, покрытые слоем пыли бревна, потолочные балки, стропила и перекладины. Полумрак. Паутина. Маленькое круглое окошко — едва заметное светлое пятно. Одним словом, вполне подходящее место для проведения тайных собраний.

В другом конце чердака, в самом темном и отдаленном углу, горели две свечи, в свете которых мы увидели большое красное знамя, прикрепленное к толстому бревну.

Молча мы полукругом собрались у знамени. На наши лица падал его красный отблеск. Застыв, с широко раскрытыми глазами, мы внимательно слушали речь Генерала.

— Ребята! — встав на небольшой деревянный чурбан рядом со знаменем, торжественно начал Валдис Цериньш. — Мы собрались, чтобы прокламировать свое государство и свой стрелковый полк… — И, на секунду прервав торжественную речь, пояснил: — Прокламировать — это значит… создать, провозгласить…

Мы все понимающе закивали головами, про себя повторяя это трудное, но очень важное слово. А командир продолжал:

— У нашего полка будет свое знамя!

— А оно настоящее, да? — глубокомысленно ковыряя пальцем в носу, спросил командира сын стрелочницы — маленький Карлис, паренек в заштопанной полотняной рубашке, которая всегда вылезала из дырявых штанишек. Но кто-то из ребят толкнул его кулаком в спину, и Карлис замолчал, обиженно насупившись.

— Ребята, дайте честное слово, — голос Валдиса стал тихим, но еще более торжественным, — что о нашем знамени вы никому не скажете! Его принес Брунис. Но об этом лучше расскажет он сам. Слово имеет Профессор!

Брунис немножко помолчал, покашлял, будто у него что-то застряло в горле, вытер краем рубашки очки и начал говорить почти как настоящий профессор:

— Понимаете, ребята, это рабочее знамя. Оно пробито пулями и залито кровью рабочих. — Он осторожно развернул знамя, а адъютант, взяв свечу, осветил его, и мы увидели на красном полотнище следы пуль и крови; по нашим спинам пробежали мурашки.

Потом Брунис рассказал, что этому знамени более двадцати лет. Оно с тех времен, когда в Гулбене впервые была установлена Советская власть, власть рабочих. Тогда это знамя развевалось над городом. Когда напали белые, один молодой парень, слесарь из депо, лучший друг отца Бруниса — Андрей, с поднятым знаменем в руках повел вооруженных рабочих в наступление на белых, засевших в старом баронском парке. Загремели выстрелы, и три пули пробили знамя, а одна — грудь Андрея. Парень прижал знамя к груди, и на нем остались следы его крови.

Когда белые захватили Гулбене, отец Бруниса вынужден был покинуть город. Обмотав знамя вокруг тела, он надел чистую рубашку, вскинул на плечо винтовку и ушел в лес. Потом долго скрывался в Риге. И только недавно вернулся в родной город. А знамя Брунис нашел на чердаке своего дома и принес его сюда, чтобы мы, дети железнодорожников, могли перед этим знаменем принять присягу. Потом знамя унесут обратно на старое место, и никто ничего не узнает.

Да, тогда мы еще не понимали, что такие серьезные вещи не для игры. Нам даже в голову не приходила мысль, что за наше легкомыслие дорого могут поплатиться наши отцы и матери. Но в ту минуту, когда мы, не шевелясь, стояли на темном чердаке, мы не могли все предвидеть…

— Это знамя, ребята, святое!.. — Брунис снял очки и тихо сказал: — Помню, отец как-то говорил матери, что придет время, когда оно снова будет развеваться над нашим городом.

Из нашей груди вырвался затаенный вздох, всколыхнувший пламя свечей. Ни малейшего шепота, ни малейшего движения, только застывшие в напряженном внимании лица, глаза, полураскрытые губы.

— Слышите, ребята! — снова заговорил Валдис. — Это знамя — знамя революции. — И, немножко помолчав, деловито спросил: — А вы знаете, что такое революция?

— Д-да… — неуверенно ответил Карлис. — Тогда моего деда убили. Мама рассказывала…

— Где? Когда? — спросил его наш славный разведчик Назитис.

— Ну… тогда… в той революции… — заикаясь от смущения, ответил Карлис, но тут же гордо пояснил: — Он тоже был стрелком.

И мы хорошо поняли нашего товарища. А Валдис Цериньш продолжал свою речь:

— Так вот, ребята, сейчас мы примем присягу…

— А девочки? — перебила Валдиса Айна, его соседка по квартире.

— Девочки тоже! — без тени сомнения ответил наш командир.

— Смир-но! — раздалась тихая, но твердая команда адъютанта. — Снять головные уборы!

Правда, последний приказ мы выполнить не могли, потому что головных уборов у нас попросту не было. Пригладив руками взъерошенные волосы, мы застыли по стойке «смирно».

— Слушайте, дети рабочих! — особенно торжественно произнес Генерал. — Кто клянется нашему красному знамени, пусть поднимет руку!

Поднялись руки — большие и маленькие, чистые и не очень, поцарапанные и потрескавшиеся. На чердаке воцарилась гробовая тишина. Без громких слов мы поклялись бороться с белыми до победного конца. Только Папуас, толстый и круглолицый, с бегающими хитрыми глазками и черными, вечно нечесанными кудрявыми волосами, из-за чего он, очевидно, и получил свое прозвище, стоял с равнодушно поднятой рукой и, блаженно причмокивая, сосал конфету.

— Вольно! — прозвучала команда, и мы опустили руки.

Разведчик Назитис, все время наблюдавший за Папуасом, спокойно спросил:

— Папуас, ты что жуешь?

— Я… н-ничего… — испуганно пробормотал толстяк. — Я… только… конфету…

— Во время принятия присяги?! — В голосе Генерала зазвучали жесткие и насмешливые нотки. — Может быть, малютке предложить еще и соску? Последний раз предупреждаю: не станешь человеком, прогоним как паршивого щенка. Ясно?

— Я-ясно… — заикаясь, ответил Папуас.

А Валдис, откинув назад и пригладив рукой светлые волосы, обращаясь к нам, сказал:

— Хорошо. Можете идти.

— Разойдись! — точно молодой петушок, прокричал Пипин.

И мы гуськом, с протянутыми руками, поминутно ощупывая потолочные балки, направились к выходу. Назитис стоял у люка и, как заправский разведчик, знакомый со всеми законами конспирации, выпускал нас из чердака по одному, чтобы мы не создавали лишний шум. Последним шел Папуас. Добравшись до самого темного угла и спрятавшись за перекладиной, он внимательно, с подозрительным любопытством, стал следить за Валдисом и Брунисом, которые остались у знамени. Сначала они завернули красное полотнище в желтый пергамент, а потом еще в голубой платок, наверное взятый Валдисом у матери или сестры. Решив, что Брунис унесет знамя обратно в один из темных вечеров, чтобы не привлечь внимания чужих глаз, ребята засунули сверток под толстую балку, покрытую пылью, и засыпали его песком, стружками и мусором. Погасив свечи, они стали пробираться к выходу. И вдруг протянутая вперед рука Бруниса наткнулась на что-то мягкое. Кто-то негромко вскрикнул. Валдис быстро зажег спичку. Оказалось, что Брунис нечаянно схватил за волосы Папуаса.

— Не рви!.. — со слезами на глазах молил Папуас.

— Зачем ты спрятался на чердаке? — строго спросил Генерал.

— Не мог найти выхода, — соврал Папуас.

И командир, наверное, ему поверил. Подтолкнув Папуаса, он приказал:

— Убирайся, да побыстрее, пока цел!

Папуас рванулся к выходу и кубарем скатился по лестнице. А Валдис и Брунис, не подозревая ничего плохого, спокойно покинули чердак. Они были уверены, что красное знамя спрятано надежно…

Когда наступили сумерки, у мясного магазина встретились двое: круглолицый толстяк Папуас и длинный и кривой, как коряга, Репсис.

— Ну, а дальше что было? — расспрашивал юный Буллитис Папуаса.

— А потом Валдис Цериньш и Профессор собрали свой… — взахлеб рассказывал сын дворничихи, — свой стрелковый полк, с красным знаменем…

— Что? Что ты сказал? — приблизившись к Папуасу, переспросил Репсис, которого эти слова поразили словно молния.

— Ничего я тебе больше не скажу, — хитро взглянув на командира белых, проворчал Папуас и добавил: — За фунт конфет так много рассказывать не буду.

— Ну черт с тобой! — плюнул Репсис. — Сколько хочешь?

— Килограмм!

— Вот шут гороховый! — снова выругался Буллитис. — Хорошо, завтра получишь.

— А где ты их возьмешь? — недоверчиво спросил Папуас.

— Стяну у отца в лавке, — спокойно пояснил Репсис.

Отец его, Буллитис, торговал не только мясом, но и другими товарами.

— Тогда слушай дальше, — кивнул головой Папуас и продолжил свой рассказ: — Собрали, значит, свой стрелковый полк… Брунис даже знамя принес!

— А ты можешь достать это знамя? — спросил вдруг Репсис. И с издевкой добавил: — Да где тебе!..

— Я не смогу?! Смогу! — Папуас горделиво выпятил грудь. — А сколько заплатишь?

— Сколько захочешь? А ты не врешь?

— Конечно, не вру! — похвалился Папуас. — Дашь один лат, и знамя будет в твоих руках.

Репсис задумчиво почесал затылок, но, очевидно решив, что предателя можно будет перехитрить, пообещал:

— Хорошо. Получишь, но только когда принесешь знамя.

Присев на скамейку, Репсис и Папуас обсудили план боевых действий. Договорились, что завтра после обеда белые нападут на черных и заманят их в парк. А предатель тем временем спрячется во дворе Генерала. Когда начнется бой, Папуас проберется на чердак и, открыв маленькое окошко, сбросит знамя вниз. Сам Репсис в бою участвовать не будет. Когда Папуас сбросит голубой сверток, Репсис выскочит из кустов, схватит его и исчезнет.

— Значит, договорились? — спросил Репсис.

— Договорились! — шепнул в ответ Папуас.

А мы, стрелки полка черных, со спокойной душой легли спать, потому что никому из нас даже и в голову не могла прийти мысль, что нашему знамени угрожает опасность…

…Я замолчал. В костре догорали последние поленья. Над рекой Педедзе уже опустилась ночь. Некоторое время мы молча смотрели на пламя угасающего пионерского костра. Над нашими головами, еле заметная, пролетела летучая мышь. Теплый воздух был напоен ароматом свежего сена. Даже ночью чувствовалось живое дыхание земли.

— До следующего вечера, друзья! — Я улыбнулся ребятам. — Спокойной ночи…