Чёрный ангел

1

Звонок Эдика Вязникова вызвал в душе Надежды столь сложное чувство, что она не сразу сумела его определить. Точнее, даже не чувство, а мешанину чувств, весьма острых и противоречивых. Последний раз они виделись пять лет назад на свадьбе Эдика. И с тех пор он ни разу не соизволил не то что объявиться — даже позвонить, справиться о делах или хотя бы просто поздравить с праздником или, скажем, днем рождения.

А ведь когда-то они были практически неразлучны, и свадьба самой Надежды никаких возмущений в их отношения не внесла. Ну, почти не внесла. На короткое время в поведении Эдика все же появилась некая искусственность, что при его несравненном комедиантском даровании выглядело едва ли не запоздалым признанием в любви. Надя тогда даже испытала нечто вроде раскаяния, даром что замужество отчасти было заслоном, сознательно выставленным ею на пути собственной набирающей силу влюбленности.

То, что участь женщины, которой суждено полюбить Эдика, будет горше смерти, она поняла сразу, едва они познакомились. Поняла отчетливо, несмотря на свой юный возраст и полное отсутствие соответствующего опыта. Мужчины, подобные Вязникову, созданы, чтобы принадлежать всем женщинам мира одновременно и ни одной из них в отдельности. Как звезды мирового кинематографа.

Никто не мог противостоять чарам Эдика. Грузин по материнской линии, он был на диво хорош собой, а помимо того, разносторонне талантлив, остроумен, артистичен, обаятелен и галантен. Надежду, правда, тоже Бог не обидел, хотя наградил, конечно, поскромнее — симпатичной мордашкой, легким нравом, быстрым острым умом и особым даром поднимать людям настроение. Впрочем, происхождение последнего сомнительно, но это отдельный разговор. С детских лет Надюшка действовала на окружающих, как глоток чистой радости, как коктейль из солнца и молодого вина, как хорошее тонизирующее. При этом она мудро не позволяла никому припадать к источнику надолго — во избежание похмелья или привыкания. И люди, испытавшие на себе силу Надиного дара, не находили в себе сил вырваться из сферы ее притяжения, так и вились вокруг, словно шмели над цветущей яблоней.

Две такие неординарные личности, сведенные судьбой на романо-германском отделении филфака МГУ, естественно, не могли не привлечь внимания друг друга. Хотя Эдик в любом случае не обошел бы Надежду вниманием — просто в силу того, что она была женщиной. При всем засилье и разнообразии девиц на филфаке, ни одна из них не могла пожаловаться, что хоть однажды не стала объектом самого пристального интереса со стороны любвеобильного Вязникова. Но только Надежде хватило ума построить отношения с ним на иной, более прочной основе, чем притяжение полов. Правда, одного ума тут было бы недостаточно. Надежде повезло: у них с Эдиком нашлась общая черта, породнившая их, казалось, навечно.

Эдик был прирожденным актером. Он играл всегда, в любом обществе, в любой обстановке. Экзаменатор, контролер в автобусе, девушка на свидании, приятели у стойки пивного бара, бармен за стойкой — все были для него зрителями и одновременно партнерами по сцене. Но если с ролью зрителей, как правило, справлялись все — мало кто не пожирал Эдика глазами, когда тот лицедействовал, — то достойные партнеры попадались исключительно редко.

Надежда всегда воспринимала жизнь, как игру. Не как пьесу, а как игру в широком смысле слова — и азартную, и ролевую, и игру-состязание. Попадая в круг новых знакомых, она моментально угадывала, во что здесь играют, определяла для себя негласные правила, принятые среди них, и тут же включалась в действие. Поэтому, когда Эдик остановил на ней свои черные очи и бросил первую реплику, она с лету приняла подачу и мастерски ее отбила. С той самой минуты между ними установилась прочная взаимная симпатия, и Надежде лишь оставалось следить, чтобы она не выродилась в банальную любовную интрижку.

Какое-то время ей удавалось справляться с их естественным влечением друг к другу сравнительно легко, потом дело пошло тяжелее, потом ей пришлось призвать на помощь всю свою ловкость и изворотливость, и наконец Надежда вышла замуж. Брак этот, откровенно говоря, был наполовину фиктивным, только Эдик этого не знал, и дружба их на миг споткнулась. Но быстро выровняла шаг и уверенно сохраняла бодрый темп до самой Эдиковой женитьбы. А потом вдруг легла и умерла. Или впала в летаргию.

И главное, Надежда даже не знала причины разрыва. Ревность жены? Полное счастье и довольство, обретенное Эдиком в браке? Катастрофическая нехватка времени в связи с новыми семейными обязанностями? Перерождение личности? Спросить было не у кого. Эдик оборвал связь со всеми их общими знакомыми, не звонил и не появлялся, а гордость мешала Надежде самой сделать первый шаг.

И вот теперь — этот звонок. «Надька, ты очень мне нужна. Можно я приеду?»

Надежду распирали одновременно любопытство, обида, злорадство («Понадобилась-таки наконец? То-то же!»), нетерпение, досада и беспокойство. Досада и беспокойство — потому что Вязников звонил пьяный. Впрочем, он запросто мог и разыгрывать из себя пьяного, валять дурака. Прежде Эдик никогда не напивался. Обильные возлияния пагубно воздействовали на его дикцию, мимику, жестикуляцию — словом, портили ему игру, чего он, естественно, не выносил. Мог ли он переродиться до такой степени, что перестал ценить свой актерский талант или вовсе отказался от лицедейства? Хотя чего не бывает.

— Что ж, поживем — увидим, — сказала Надя своему отражению в зеркале, в который раз оправляя платье.

…Когда Вязников заявился, сомнений не осталось: он был пьян, как сапожник. Никаким актерским мастерством не добиться этого сногсшибательного перегара многодневного запоя, этого мутного взора и красных прожилок в склерах. У Надежды упало сердце. Значит, все-таки перерождение личности. Ее блистательного Эдика больше нет, он умер где-то на отрезке этого проклятого пятилетия, и никто даже не потрудился ей сообщить.

— Клерчик, спаси меня! — жалобно промычал незнакомец, протянул руку к Надиному лицу, покачнулся и повис на Надежде всей тяжестью.

Услышав нелепое ласковое прозвище — дань цвету ее волос и пристрастию к пирожным с кремом, данное ей Вязниковым в незапамятные времена, Надежда вздрогнула. Может, былого Эдика можно воскресить? Подставить плечо, исцелить, вернуть память…

— Вот что. Быстро раздевайся и становись под контрастный душ. Я пока сварю кофе. Разговаривать будем, когда протрезвеешь. Все ясно?

— П-погоди. — Эдик отстранился, пошатываясь, расстегнул пальто, достал из внутреннего кармана свернутую в рулон общую тетрадь и протянул ей. — На, почитай пока. — Скинул пальто на пол и, не снимая ботинок, довольно твердым шагом протопал в ванную.

Надя засыпала в кофеварку кофе, налила воды, включила агрегат и, пристроившись рядом на диванчике, открыла тетрадь.

«Вообще-то я не писатель и всяких там филфаков, журфаков и литинститутов не кончал…» Прочитав первый абзац, Надежда оторвала глаза от текста и недоуменно подняла бровь. Какого черта Эдик подсунул ей этот бред? Неужто собирается попросить, чтобы она сосватала его англичанам? Неужели ему настолько изменил вкус?

Надежда сотрудничала с крупным британским издательством — разыскивала для них интересную русскую прозу, писала рецензии, переводила по две-три страницы на английский и, если издательство проявляло интерес, вела предварительные переговоры с автором, искала переводчиков, редактировала готовые английские тексты.

Дойдя до упоминания о якобы реальной детективной истории, она нахмурилась и совсем уже было отложила рукопись, но пролистав исписанные страницы, оценила объем и решила просмотреть по диагонали до конца. А наткнувшись на имя Эдика, так и впилась в текст глазами.

Да, это несомненно о нем — о ее Вязникове. Неведомый Мыкола, при всей своей безыскусности, нарисовал довольно верный портрет. «Распустил перед девицами хвост, целое представление устроил…» Какая знакомая картина! И переделать имена на иностранный манер — безусловно, идея Эдика. У него еще на филфаке проявилась похожая причуда. Обращаясь к «испанцам», то есть к студентам, выбравшим в качестве основного языка испанский, он непременно называл их донами и доньями, «англичан» — сэрами и леди и так далее. В сочетании с уменьшительными русскими именами — донья Нюра, сэр Митя — это звучало уморительно.

Прочитав немудреный Мыколин тест на эрудицию, Надежда рассмеялась и процитировала Бродского: «Кто такой Савонарола? Вероятно, сокращенье. Где сортир, прошу прощенья?» Но, когда она дошла до развлечений Эдика и Ирен, ее веселость мигом улетучилась.

«Так вот почему Вязников не появлялся все эти годы! Оказывается, он нашел мне замену! Женщину, способную поддержать его Игру. Ну и пусть она страхолюдина, пусть на семь лет старше. Зато рядом, можно сказать, под боком! И вообще, для совместного интеллектуального пиршества возраст и внешние данные — не главное. А ведь это я, я сама посеяла и взрастила в нем мысль, что симпатия в отношениях между мужчиной и женщиной не обязательно должна заводить их в постель! Предатель! И после этого он имеет наглость являться ко мне за помощью!»

Возмущенная, Надежда уже не могла сосредоточиться на детективной интриге. Она пробегала текст глазами, жадно выискивая стоящие рядом имена Эдика и Ирен. Их разговор на улице, перед офисом, окончательно подтвердил ее подозрения. Да, эту парочку связывают самые сердечные отношения! На автомате дочитав до конца, Надежда в сердцах захлопнула тетрадь, схватила сигарету, прикурила, забегала по кухне…

Но минут через пять гнев ревности, затуманивший мозг, отступил, и до Надежды начал доходить смысл прочитанного. У Эдика в конторе кого-то убили! Проклятая Ирен чуть не застигла убийцу на месте преступления и заметила нечто, уличающее одного из четырех сотрудников. И один из них — Эдик! Надежда плюхнулась на диванчик и снова открыла тетрадь.

Когда Эдик наконец вышел из ванной, страшный, бледный, но почти адекватный, Надя налила ему здоровенную кружку кофе, подождала, пока он ее ополовинит, потом кивнула на тетрадь и спросила:

— Это не художественный вымысел? Здесь описаны действительные события?

— Да. Но не все. — Эдик то ли вздохнул, то ли всхлипнул. — Ирен убили. — По лицу его прошла судорога. — Мыколу, скорее всего, тоже.

Надежда, несколько минут назад желавшая Ирен провалиться в тартарары, мысленно охнула.

— Ты… ты как себя чувствуешь? Говорить можешь?

— Отвратительно. Могу.

— Тогда рассказывай.

Эдик уставился в какую-то точку на стене и начал без выражения:

— В тот вечер, в пятницу, мы расстались с Ирен без десяти или без пяти семь. Когда я вернулся в контору, все уже собирались по домам. У меня, в принципе, еще оставались дела, я думал задержаться, но после разговора с Ирен голова работала совсем в другом направлении… Словом, я тоже ушел. Но домой не поехал. Долго шатался по городу, прокручивал в мозгу разговор с Ирен, все придумывал, как бы ее защитить. Дурак! Лучше бы проводил ее до дома! Я не знаю, куда она пошла после разговора. Ясно, что не домой, то есть не сразу домой. Ей от работы минут пятьдесят добираться, в худшем случае — час. А тело нашли в девять. На дороге перед ее домом. Она не могла там долго пролежать, дорога же… Эта мразь сбила ее машиной, потом развернулась и… — Эдик закрыл лицо ладонями и глухо прорычал: — Найду гада — разорву!

Надежда подождала минуту-другую, но, поняв, что его необходимо отвлечь, тихо спросила:

— Кто из ваших видел ее в тот вечер в офисе?

— Не знаю. В принципе, девочки мои могли видеть, когда она в комнату к нам заглянула, но вряд ли… Ирен не заходила, только дверь открыла и знак подала — выйди, мол. Джулия в эту минуту разговаривала по телефону, Энн работала за компьютером, и обе сидели спиной к выходу. Мэри вообще не было, она в банк ушла, а оттуда — домой. В коридоре и в холле мы с Ирен никого не встретили. Но это ничего не значит. Во-первых, ее могли заметить по пути туда, в смысле, когда она к нам шла, во-вторых, кто угодно из дизайн-студии мог открыть дверь и увидеть наши спины, когда мы выходили на улицу. Да и пульсаровцев нельзя исключить. Хотя холл от двери их офиса не просматривается, кто-нибудь мог выглянуть из-за лестницы…

— Но ведь убийца не знал, что Ирен не сразу поедет домой. Как же он рассчитывал ее перехватить, если, по идее, она должна была его обогнать?

— Если он добирался на машине, у него в любом случае была приличная фора. Ирен всегда только на метро ездила, в машинах ее укачивало.

— Ты хочешь сказать, что он… воспользовался собственной машиной? Но…

— Нет, наверняка нет. Его бы тогда в два счета вычислили. По вмятинам. Видно, этот выродок еще в четверг задумал от Ирен избавиться. Заранее подготовился, ублюдок! Позаимствовал где-то машину — сейчас многие автолюбители свои «колеса» на зимовку ставят — и пристроил поблизости от дома Ирен. А в пятницу добрался до места на частнике.

— Кто у вас водит машину?

— Лучше спроси, кто не водит.

— Ладно, думать потом будем. Досказывай.

Эдик повертел в руках пустую кружку, поставил ее на стол, достал сигареты, посмотрел на них с отвращением и сунул пачку обратно в карман.

— Нам обо всем сообщили только в понедельник. Позвонила подруга Ирен…

Губы у него как-то странно задергались, и Надежда испугалась, что с ним сейчас случится припадок.

— А про Мыколу? — торопливо спросила она. — Ты сказал, что его, скорее всего, тоже убили. Но точно пока неизвестно? Кстати, как к тебе попала его тетрадь?

Эдик тупо уставился на нее, словно не понимая, о чем она.

— Погоди, не перепрыгивай. Мне легче по порядку рассказывать. Значит, понедельник… Позвонила соседка… Опер там был с Петровки, все хотел чего-то… Теребит и теребит. А нам не до него. Напились мы…

— Эдик, тебе плохо?

— Погоди, я сейчас.

Он встал и быстрым, но неверным шагом удалился в ванную. Через минуту Надежда поняла, что кофе пошел ему не впрок. Вздохнув, она поставила чайник.

Вопреки ее опасениям, Вязников все же сумел довести свой рассказ до конца. Во вторник ему было так плохо, что в офис он не поехал. Как потом выяснилось, не он один. Из дизайн-студии вообще никто не появился, пульсаровцев вышло меньше половины. Поэтому на отсутствие Мыколы никто не обратил внимания. А в среду с утра позвонила его мать и, узнав, что сыночка на рабочем месте нет и накануне его никто не видел, страшно разволновалась. Оказалось, что во вторник утром она, как всегда, проводила Мыколу на работу, а вечером он не вернулся. Вообще-то он не всегда дома ночует, дело-то молодое, но обязательно предупреждает: так, мол, и так, сегодня не жди. Полин, второй директор агентства, успокоила, как могла, мамашу, но сама переполошилась и пошла к Эдику за советом: извещать милицию или погодить? Решили погодить. Мыкола-то в понедельник напился до бесчувствия, стало быть, во вторник утром у него голова по всем швам трещала, мог по дороге на работу похмелиться, и мало ли куда его с пьяных глаз понесло! А через час Эдику понадобилась светочувствительная пленка, он заглянул в «Пульс» спросить, не одолжат ли, и ему кивнули на Мыколин стол: там, дескать, поищи. Вот так он на тетрадочку и наткнулся.

— Ты понимаешь, Надька, что теперь я пропал? С одной стороны, в ментуру с этой писулькой соваться нельзя. Там черным по белому написано, что я — один из четверых кандидатов в убийцы. Мало того, оттуда явно следует, что мотив и возможность избавиться от Ирен были в первую очередь у меня. Мне, и никому другому, она рассказала о своих подозрениях. Я-то уж точно знал, что она в пятницу приезжала в контору. Мне ничто не мешало выяснить, куда она поедет после нашей встречи и когда планирует вернуться домой. Или даже послать ее куда-нибудь с поручением и получить дополнительное время на подготовку. Мыкола-то наш разговор только фрагментами слышал. Кстати, если его убрали, то почему? Напрашивается ответ: потому что он подслушал нас с Ирен. А кто мог об этом знать? Например, я — ведь я мог заметить его, когда он в кустах прятался.

— Да, но это не единственный вариант. Исходя из психологического портрета, который у меня сложился после знакомства с его творением, Мыкола не из тех, кто предпочитает держать язык за зубами.

— Так-то оно так, но в совокупности…

— Постой, — нетерпеливо перебила Надежда, — ты сказал: «с одной стороны». А с другой? Думаешь, убийца попытается добраться и до тебя? — Последние слова она произнесла почти шепотом — неожиданно отказал голос.

— Ну, если уж он не поленился расправиться с Колей, который и слышал-то не все, а понял и того меньше…

— Я как раз хотела попросить, чтобы ты заполнил пробелы. Что, в точности, сказала тебе Ирен?

Эдик потер лоб.

— Дословно я не вспомню.

— Хотя бы близко к тексту.

— Ладно, попробую. Значит, так. В четверг, где-то около половины пятого Полина попросила Ирен отредактировать отчет о выставке, который они должны были представить клиенту, и добавить туда пару фраз, чтобы подвести его к мысли о премии для агентства. Текст-то Ирен быстро отредактировала, а вот сообразить, как бы намекнуть на премию, с ходу не получилось. Взяла листочки и пошла думать в курилку. Вышла в тамбур, открыла дверь в холл и тут заметила, что сигареты в пачке кончились. Она над фразами своими раздумывала, поэтому немножко заторможенная была. С минуту, наверное, пачку разглядывала, прежде чем сообразила, что нужно пойти за новой. А все это время дверь в холл оставалась открытой и оттуда доносился голос — мужской, молодой, незнакомый. Ирен специально не вслушивалась, но у нее сложилось впечатление, будто обладатель голоса предлагает кому-то из наших нанять его ночным сторожем. И еще будто тот тип обращается к собеседнику, как к незнакомцу. Потом она сходила за новой пачкой, а проходя второй раз через тамбур, зацепилась взглядом за ксерокс и вспомнила, что Полин просила ее снять с отчета копию и отдать Эжену. Пока Ирен копировала (дверь она так и не закрыла), в холле как будто кто-то крякнул, потом свалил на пол что-то тяжелое и потащил волоком. Ничего зловещего Ирен в этих звуках не услышала. К нам в тот же день здоровые пачки с настенными календарями привозили, и звуки при разгрузке примерно такие и были: вносят пачку с улицы на руках, шмякают об пол и волокут к лестнице. В общем, скопировала Ирен отчет, тут же вышла в холл, села на лавочку, закурила и в бумажки свои уткнулась. А через минуту или две что-то в холле скрипнуло, как будто кто-то сел на старый деревянный стул. Ирен подняла голову — никого. Посмотрела туда, где скрипело, увидела фанерный стенд, подумала, что стойки у него рассыхаются, и снова углубилась в отчет. Вот, собственно, и все. По крайней мере, вся фактическая часть.

— А выводы она оставила при себе?

— Нет, почему же… Когда под лестницей нашли труп, Ирен поняла, что едва не застигла убийцу на месте преступления, и он об этом знает. Не знает только, заметила ли она что-нибудь и о многом ли догадывается. Посмотрев на жертву, Ирен сделала вывод, что субъекта с такой бандитской внешностью умертвили в целях самозащиты, и ей совершенно не хочется выводить убийцу на чистую воду. А третий ее вывод тебе известен. — Эдик кивнул на тетрадь Мыколы. — Убийца — мужчина, сотрудник одной из наших фирм. Не знаю, по какому принципу Ирен отсеяла неподходящих и получила в остатке четверых, но могу поклясться, что результат ее очень расстроил. По-моему, ей отчаянно не хотелось верить в виновность кого бы то ни было из этой четверки. Тем не менее она не сомневалась в правильности своих умозаключений.

— И один из этих четверых — ты… — задумчиво произнесла Надежда, мысленно «экранизируя» рассказ Эдика, пытаясь перевести слова в образы, звуки, увидеть и услышать в воображении то, что Ирен увидела и услышала наяву, и понять ход ее рассуждений. Но воображению не хватало пищи. Нужно бы взглянуть на место действия и действующих лиц. — Эдик, я должна…

Надежда осеклась. Он сидел, закрыв лицо руками, и беззвучно рыдал. Плечи ходили ходуном, из-под ладоней просачивались светлые капли, повисали на миг у запястий и сбегали по руке под рукава, оставляя блестящие дорожки.

— Эдик!

— Это из-за меня она погибла, Надин… Я все не мог понять, почему она приехала в пятницу, больная… К чему такая срочность?.. А потом догадался. — Он отнял руки от лица и в упор посмотрел на Надежду. — Ирен боялась, что это я его убил. Думала, я мучаюсь от неизвестности, гадая, что она видела, что собирается предпринять. Она приехала меня успокоить, понимаешь? Подозревая меня в убийстве, понимая, чем рискует, она все равно хотела рассеять мои страхи!

2

Сколько Людмила себя помнила, она всегда ненавидела свою мать. Собственно, она и матерью-то ее не считала и в мыслях называла Таисью исключительно «этой тварью». Эта Тварь вторглась в уютный мирок, где безраздельно царила маленькая Люся, и покусилась на ее священное право повелевать и властвовать. Эта Тварь едва не лишила родную дочь жизни. По милости Этой Твари Люся оказалась в больнице, где испытала настоящий шок, впервые столкнувшись с очевидным неуважением к своей царственной особе. Эта Тварь имела наглость отказаться от дочери, выкинув ее из своей жизни, точно ненужный хлам из чулана. Эта тварь навсегда вбила клин между Людмилой и отцом, отцом и бабушкой, превратила деда в великого молчальника, поселила в их доме тени скрытого несогласия и печали. Но одно достоинство Людмила, скрипя зубами, за ней признавала: Эта Тварь умела зарабатывать деньги.

В Люсину память навсегда впечатались те страшные времена, когда денег в доме вдруг не стало. Удар, нанесенный ей в тот день, когда бабушка отказалась купить приглянувшуюся внученьке безделушку, превзошел даже потрясение, пережитое когда-то в больнице. Медсестры и врачи были все же чужими людьми, их нежелание считаться с капризами юной пациентки могло проистекать от невежества, душевной нечуткости, грубости, скудоумия. Но родная бабушка, стараниями которой Люся от рождения уверовала в свою исключительность, в свое неотъемлемое право получать все лучшее в этом мире… Ее отказ был равносилен крушению основ, катастрофе, революции! Поглядев в искаженное мукой лицо своего сокровища, бабушка села на корточки и, плача, объяснила, что КБ, где дедушка был заместителем директора, закрыли, дедушку отправили на пенсию, и этой пенсии вместе с папиной зарплатой и приработком едва хватает на самое необходимое.

Людмиле никогда не забыть, как завистливое восхищение подружек к обладательнице самых красивых нарядов, самых дорогих игрушек и настоящих золотых сережек и колечек сменили злорадное презрение и откровенные насмешки. До конца жизни она будет помнить скривленные губы воображалы Карины, взглянувшей на куклу Барби, подаренную Люське ко дню рождения, и обронившей: «Китайская дешевка!» Унижения тех дней и паника, в которую поверг семилетнюю девочку один подслушанный разговор, еще долго будут отзываться ночными кошмарами.

— Андрей, ты просто обязан что-нибудь предпринять! — взывала бабушка к отцу. — Ты представляешь себе, какое будущее ждет Люсеньку, если мы не наскребем денег, чтобы отправить ее в лицей? Куда она пойдет, закончив дворовую школу? В швейное ПТУ? В кулинарный техникум? Лучшие преподаватели разбежались по лицеям и гимназиям, а оставшиеся недоучки способны загубить самый яркий талант. Неужели ты хочешь, чтобы твоя дочь всю жизнь влачила нищенское существование?

— А что ты предлагаешь, мама? Я и так работаю почти круглосуточно, без выходных и отпусков. Может, мне следует открыть собственный лицей? Но на это нужны гораздо бо€льшие деньги. Не говоря уже о коммерческих и организаторских способностях…

— Ты должен подать на алименты!

— Мама, у Таси инвалидность. На четвертушку от ее пенсии даже упаковки бумажных носовых платков не купишь.

— Тогда поговори с Анной Сергеевной! В конце концов, она родная Люсенькина бабушка. Пусть сделает хоть что-нибудь для единственной внучки!

— Сколько, по-твоему, зарабатывает заведующая районным детским садом? Ты представляешь, чего стоит Анне Сергеевне содержать себя и больную дочь? По хорошему, это мне следовало бы помогать им деньгами.

Бабушка раскричалась, потом схватилась за сердце. Отец, который при всей своей бесхребетности упорно защищал Эту Тварь, перепугался и, пока дед, шевеля бескровными губами, капал в рюмку капли, просил прощения и обещал что-нибудь придумать.

Но он так и не сдержал обещание. Денег на лицей они все-таки наскребли, но какой ценой! Картонные сосиски, на которые Люся раньше и не посмотрела бы, теперь в доме ели по праздникам. Чтобы ежедневно снабжать любимое чадо пакетом со скромным завтраком (бутерброд с копченой колбаской, бутерброд с красной рыбкой и яблочко), бабушка изворачивалась, как могла. Пристроила деда сторожем на стройку, сама подрядилась продавать газеты по утрам, пока внучка училась. Собирала и осваивала убогие рецепты: плов из перловки и жира, самодельный плавленый сыр из несвежего творога, чечевично-картофельный рататуй. Распускала старые свитеры, чтобы связать Люсеньке обновку, перешивала свои платья и костюмы, перелицовывала пальто.

Людмила не помнила точно, сколько длился этот кошмар, эта беспросветная жизнь на грани нищенства. Тогда ей казалось — бесконечно. Но однажды позвонила Эта Тварь и попросила отца о встрече. Бабушка кипела от негодования, гадая, что ей понадобилось, прикидывая, какие новые беды злодейка навлечет на их многострадальное семейство. А на следующий вечер папаша, вернувшись домой, вынул из кармана сто долларов — неслыханное по тем временам богатство! — и сказал:

— Тася устроилась на работу. Попросила меня открыть счет, она будет переводить алименты.

— Сподобилась наконец-то! — проворчала бабушка, тщетно пытаясь скрыть смятение и радостное воодушевление, вызванные видом зеленоватой банкноты. — И что же, она каждый месяц будет платить столько, или это возмещение за все прошлые годы?

Бабушкины опасения оказались напрасными. Сумма, ежемесячно переводимая Этой Тварью на счет отца, не снижалась, а, наоборот, росла. За год Людмила полностью восстановила утраченные позиции первой модницы и любимицы судьбы. Увидев роскошную ванную комнату и полупрозрачный фарфоровый сервиз для Барби (настоящей, американской), купленные по случаю окончания триместра, воображала Каринка позеленела от зависти и даже закусила губу, чтобы не расплакаться. На деньги Этой Твари Людмилу засыпали обновками, возили ее на заморские курорты, наняли учителей по музыке и английскому. В доме начала появляться новая мебель, современная бытовая техника, деликатесы, которые теперь доставались не только ребенку. Светлана Георгиевна приодела всех домочадцев и даже вставила себе и деду новые зубы.

Но все это, к Люсиной радости, не повлияло на бабушкино отношение к Этой Твари. Когда ежемесячные поступления от матери достигли тысячи долларов, она только поджала губы и зловеще покачала головой:

— Такие деньги честным трудом не заработаешь!

— Мама! — взвился папаша. — Ты не перестаешь меня удивлять. Когда-то я считал тебя самой доброй, мудрой и справедливой женщиной на свете. Но с тех пор как… в общем, с тех пор как Тася ушла, тебя словно подменили. Ты же знаешь, какой она честный, порядочный человек, сама когда-то подшучивала над ее чрезмерной щепетильностью! А говоришь такие чудовищные вещи!

— Честные и порядочные люди не калечат детей! Щепетильная мать никогда бы не бросила своего ребенка. А уж чтобы ни разу не навестить брошенную дочь, чтобы никогда не прислать ей хотя бы паршивой открыточки ко дню рождения, нужно быть настоящим чудовищем!

— На твоем месте я бы не стал бросаться такими обвинениями. Неизвестно еще, кто кого больше покалечил! Люська через три недели уже скакала, в «классики» играла, а Тася…

— Люсеньке было всего пять лет! Как ты смеешь!..

— Ладно, хватит! Сколько можно вспоминать эту историю! Даже если Тася одна во всем виновата, срок давности давно истек!

— Истек?! Да я никогда…

— Ты никогда не скажешь о ней доброго слова, что бы она ни делала, так? Не очень-то красивая позиция для человека, который живет практически за ее счет! Или ты не заметила, что мы стали жить гораздо лучше, хотя ты бросила свои газеты, а я наполовину свернул добровольную каторгу по выращиванию «липы»? (Папаша подрабатывал, решая студентам задачи, рисуя чертежи, стряпая курсовые и дипломные работы.) Как, по-твоему, чьи деньги ты тратила, обновляя свой гардероб?

— Я имею на это полное право! Я ращу ее дочь!

— Многие твои подруги тоже растят внуков, но не каждая покупает себе шубы на деньги невестки, обливая ее при этом грязью!

Тут бабушка привычно схватилась за сердце, дед потянулся к уже приготовленному пузырьку с лекарством, а папаше опять пришлось каяться и просить прощения. Людмила от души презирала его за слабохарактерность, но непонятное упорство, с которым он снова и снова вставал на защиту Этой Твари, будило в ней ярость. Как он смеет принимать сторону чудовища, поднявшего руку на его родную дочь?! Как может простить бессердечной гадине полное равнодушие к собственной плоти и крови?!

Когда алименты доросли до полутора тысяч долларов в месяц, разразился новый скандал.

— Господи! Это сколько же она получает? — прошептала ошеломленная бабушка. — Шесть тысяч? Боже милосердный, а в рублях сколько? Никак не переведу, все в нулях путаюсь. Вы только представьте себе, как бы Люсенька благоденствовала, если бы эта… женщина ее не бросила! За границей могла бы учиться, в лучших частных школах!

— Мама, перестань! Ты бы никогда не отпустила от себя Люську, будь те школы хоть золотые. И потом, я сомневаюсь, что Тася столько зарабатывает. Она вполне способна отдавать нам львиную долю своей зарплаты. — Отец нахмурился. — Надо бы позвонить ей, сказать, чтобы не глупила.

— Не волнуйся, сынок, я уверена: по доброй воле она нам ни копеечки лишней не отдаст.

— Мама, зачем ты так? Мы прожили с Тасей почти шесть лет. Большей бессребреницы я за всю остальную жизнь не встречал.

— По-моему, за эти шесть лет ты вообще не сумел разглядеть в ней ни одного недостатка. Что лишь доказывает, насколько у тебя плохое зрение.

Папаша в ответ грубо намекнул, что у бабушки с возрастом расстроилось не только зрение. Далее последовала сцена с традиционными приступами — сердечным и покаянным.

Бабушка, разумеется, оказалась права. Когда отец позвонил Этой Твари и спросил, не слишком ли щедрые она выплачивает алименты, та заверила, что отчисляет ровно столько, сколько положено по закону. Но бабушку совсем не обрадовало это подтверждение ее правоты. Напротив, она расстроилась до такой степени, что слегла.

— Люсенька, — позвала Светлана Георгиевна слабым голосом, когда Людмила принесла ей травяной чай. — Закрой, пожалуйста, дверь и сядь сюда. — Она похлопала по кровати рядом с собой. — Мне нужно с тобой поговорить. Ты слышала, что сказал папа? Твоя, с позволения сказать, мать…

— Выплачивает мне ровно двадцать пять процентов от зарплаты, — закончила за нее Людмила, поскольку Светлана Георгиевна подбирала слова с трудом. — Ну и что тебя так расстроило, бабуля? Ты же сама это предсказала.

— Да, но в глубине души я надеялась, что ошибаюсь. Нам необходимо урезать расходы, а тебе пора взяться за ум и как следует подналечь на учебу.

— Почему? — удивилась Людмила, сбитая с толку неожиданным поворотом разговора.

— Потому что с того дня, когда тебе исполнится восемнадцать, ты больше не получишь от этой… женщины ни гроша. Она платит по закону, не по совести, а закон не обязывает содержать совершеннолетних детей. Мы должны скопить достаточно денег, чтобы обеспечить тебя на время учебы в университете…

Бабушка говорила еще долго, но Людмила ничего не слышала. Новость ее оглушила, ошеломила. Через каких-нибудь четыре года их снова отбросит за черту бедности! И даже еще дальше, чем в прошлый раз, потому что бабушка с дедушкой уже старенькие и вряд ли смогут работать, да и кто их возьмет, семидесятипятилетних! Придется снова носить старые тряпки, есть всякую гадость, отказывать себе буквально во всем и ловить на себе насмешливые взгляды подруг. Нет, во второй раз ей такого унижения не пережить! Бабушка права, нужно немного поужаться. Скопить денег хотя бы на пару лет беззаботной студенческой жизни, чтобы предстать перед новыми соучениками не Золушкой-замарашкой, а Золушкой-принцессой, подцепить своего принца, сынишку какого-нибудь богатенького буратино, а там уже пускай он думает, как обеспечить жене достойный уровень жизни. Слава богу, Эта Тварь не передала дочери по наследству свою безобразную рожу! В надлежащей упаковке, с надлежащим макияжем Людмила способна вскружить голову кому угодно. Но для того чтобы они были надлежащими в нужное время, сейчас придется ввести режим жесткой или хотя бы полужесткой экономии. И налечь на учебу, которую Людмила несколько подзапустила в уверенности, что все равно поступит, куда захочет, — если не по конкурсу, то на платное отделение.

Но решить куда проще, чем сделать. С экономией вышел полный пшик. В лицее и всегда-то учились в основном дети из обеспеченных семей, а в последние годы богатых сынков и дочек стало еще больше. Людмила уже не претендовала на статус самой стильной девочки в классе, но отказаться от звания просто стильной было выше ее сил. А стиль — удовольствие дорогое. Времена, когда можно было прилично одеться на сто долларов, давно прошли. К тому же, в четырнадцать лет уже начинаешь понимать: для того чтобы произвести впечатление на знатока, недостаточно надеть эффектное платье и туфли. Во-первых, платье и туфли должны быть от какой-нибудь известной фирмы, а во-вторых, каждая деталь туалета, каждая мелочь должны быть им под стать. Дешевенькие часы или колечко в комплекте с сумочкой и туфлями от «Гуччи» смотрятся даже более жалко, чем в сочетании с турецким кожзамом, ибо второе говорит просто о недостатке денег, а первое указывает на полное отсутствие вкуса и чувства стиля. Правда, Людмиле хватало благоразумия не покушаться на лучшую продукцию фирм класса «Гуччи» (с такими запросами нужно сначала обзавестись мужем-миллионером), но и самый скромный комплект аксессуаров, украшенных знаменитыми лейблами, стоил больше, чем Эта Тварь переводила в месяц.

С учебой тоже не все складывалось гладко. Конечно, способностей Людмиле было не занимать, зато с усердием дело обстояло хуже. В начальных классах, благодаря врожденному уму и цепкой памяти, ей все давалось с волшебной легкостью, без малейшего усилия. Теперь домашние задания часто требовали серьезной самостоятельной работы, и Людмиле приходилось тяжело, не хватало навыка кропотливого труда, а взять препятствие с наскока удавалось далеко не всегда. И потом, четырнадцать лет — не тот возраст, когда можно погрузиться в учебу с головой, поскольку голова обычно занята совершенно другим. Жизнь подростка-старшеклассника бьет ключом — компании, тусовки, вечеринки, бурление страстей. Эта круговерть затягивает людей и поустойчивей Людмилы, всегда тяготевшей к компанейским развлечениям. Посопротивлявшись совсем немного, она предпочла плыть по течению — будь что будет.

И все бы ничего, если бы не страх, сидевший где-то в подкорке. По ночам ей опять, как когда-то в детстве, начали сниться кошмары. Например, такой: выходит она из дома в нарядном платье и идет по улице, гордо глядя перед собой, ни на кого не смотрит — любуйтесь, мол, вот я какая. Потом замечает странные взгляды — один, другой. Вот уже целая толпа набежала, все пялятся, вытаращив глаза, на лицах — непонятные гримасы. Людмила нервничает, потом не выдерживает и оглядывает себя. Что это? На ней уже не платье, а какие-то лохмотья. Они расползаются на глазах, и она остается совершенно голой. И тут толпа разражается глумливым хохотом. Народ держится за животы, сгибается пополам, тычет в нее пальцами… Она просыпается с бешеным сердцебиением и долго не может успокоиться. Но хуже всего, что сон не забывается, воспоминание о нем может всплыть в самый неподходящий момент, хотя бы на той же тусовке, и тогда Людмиле в собственном смехе слышится что-то истеричное, а общее веселье кажется отчаянным, словно удаль солдатской попойки накануне битвы, обреченной на поражение.

Страх нищеты может быть сильнее страха смерти, оттого-то в газетах то и дело мелькают сообщения о безработных психах, прикончивших собственную жену, детей и себя впридачу. И Людмила испытала эту истину на собственной шкуре. К шестнадцати годам она чувствовала себя разбитой, обессилевшей, внутренне опустошенной бесконечными поисками выхода из тупика. Нет, выход, конечно, существовал, она увидела его давно, еще в тот день, когда бабушка предупредила о грядущем прекращении денежных вливаний. Но для Людмилы он был неприемлем. Подольститься к Этой Твари, помириться с ней?.. Нет, лучше умереть.

И все-таки она сломалась. Неопытному канатоходцу необходимо знать, что внизу натянута страховочная сетка, иначе он ошибется и упадет. Людмиле тоже любой ценой была необходима страховка, иначе она могла попросту спятить. Поняв это, она решилась предпринять кое-какие шаги для сближения с Этой Тварью. Но для начала следовало разведать обстановку.

Ее ждало пренеприятнейшее открытие. Нет, хуже: Эта Тварь снова, как в детстве, нанесла ей подлый удар. Людмила не могла сказать, из чего сложилось ее представление о матери, — в их доме по понятным причинам о Таисье почти не говорили, — но оно у нее имелось, и вполне определенное. Некрасивая, хмурая, нелюдимая баба, всем радостям жизни предпочитающая глотание книжной пыли. Бесчувственная высохшая особа, начисто лишенная женственности и подавляющая мужчин своим интеллектуальным превосходством. Синий чулок, библиотечная крыса, просто-таки обреченная на участь старой девы. Правда, ей все же удалось подцепить мужа, но только потому, что в отцовском институте девицы были редким явлением, а на безрыбье, как известно, и рак — рыба.

Каково же было потрясение Людмилы, когда в ходе ее предварительной рекогносцировки выяснилось, что Эта Тварь нашла себе еще одного мужика! Причем, по данным старух, сладострастно сплетничающих у подъезда, — мужика интересного, положительного и культурного. Правда, по тем же данным, в официальный брак эта парочка вступать не спешила, но отношения между ними были самые нежные и трепетные. Более того, Эта Тварь беременна от сожителя и вот-вот должна родить.

Известие об ожидаемом ребенке подкосило Людмилу окончательно. Очаровать, расположить к себе бессердечную гадину, давным-давно выбросившую дочь из своей жизни, было задачей трудной, — особенно учитывая истинные чувства, которые питала к ней Людмила. Трудной, но не безнадежной. Если мать-злодейка страдает от одиночества, если в глубине души терзается чувством вины, то появление дочери, готовой все простить и забыть, способно сотворить чудо. Но только не в том случае, когда Эта Тварь наслаждается объятиями нового хахаля и воркует над новорожденным ублюдком.

Людмила никогда бы не подумала, что ее застарелая ненависть может так раскалиться. Жжение в груди было осязаемым, словно там развели костер и подбрасывают, подбрасывают, подбрасывают в него все новые вязанки хвороста. Из страха свихнуться Люся открылась бабушке, хотя сначала не хотела никого посвящать в свою тайну. Бабушка ее не разочаровала.

— Будь она проклята! — кричала Светлана Георгиевна, белая от ярости. — Чтоб у нее родился больной урод! Чтоб она сдохла, подлюка!

И вот, спустя полтора года, второе пожелание бабушки сбылось. Друзья Этой Твари даже не потрудились известить дочь. О гибели матери сообщил милиционер, и то не сразу, а через два дня после убийства. Выслушав его, Людмила посмотрела на бабушку и увидела в ее глазах отражение своего торжества. К сожалению, милиционер оказался глазастым. Сочувственные нотки в его голосе моментально сменились жесткими.

— Могу я узнать, Людмила Андреевна, когда вы в последний раз видели мать и что делали вечером в пятницу, двадцать девятого ноября? Последний вопрос относится и к вам, Светлана Георгиевна.

Бабушка ответила за обеих:

— У Людмилы вот уже двенадцать лет как нет матери. За эти годы ни я, ни Люсенька ни разу не встречались с этой женщиной, не видели ее, не разговаривали с ней и не переписывались. В пятницу вечером мы с мужем сидели дома, а девочка ходила в гости к подруге. Люсенька, надеюсь, вы с Дашей весь вечер провели вместе?

— Конечно, бабушка, не волнуйся, с моим алиби все в порядке, — усмехнулась Людмила.

— Как своевременно! — удовлетворенно заметила Светлана Георгиевна, когда оперативник ушел. — Через десять дней у тебя день рождения. Я все ломала голову, как мы будем выкручиваться без ее алиментов. А теперь ты получишь наследство, и весьма приличное, ведь это ж какие деньги она получала! Опять же квартира… Хороший подарок к совершеннолетию. Только давай постараемся не показывать своей радости папе. Бедный Андрей! — Бабушка вздохнула. — Боюсь, он расстроится. И чем она его к себе привязала?

Отец и впрямь принял новость тяжело. Выслушал, потом молча сгреб в охапку пальто, ушел из дома и целую ночь пропадал неизвестно где, а когда вернулся, заперся у себя в комнате. На следующий день не пошел на работу, не ел, не разговаривал, не отвечал на вопросы. Сегодня снова исчез с утра пораньше, никто не видел и не слышал, как он уходил.

Вечером, услышав шевеление ключа в замке, а потом шорох одежды в прихожей, Людмила подумала, что сейчас отец снова молча закроется у себя, но он вдруг вошел в кухню, где они с бабушкой и дедушкой ужинали.

— Послезавтра похороны, — сказал он в пространство. Постоял, подошел к мойке, ополоснул чашку, налил себе воды, выпил и неожиданно обратился к дочери: — Люся, я знаю, ты никогда ее не любила… Но она — твоя мама, и ее больше нет. Ты пойдешь послезавтра со мной?

Людмила открыла было рот, чтобы ответить, и тут заметила, что бабушка усиленно ей моргает: да, мол, соглашайся, да, да! Она удивилась, но послушно сказала:

— Хорошо.

После ужина бабушка прокралась к ней в комнату с видом подпольщика, явившегося на конспиративную квартиру.

— Я боялась, ты откажешься. Это было бы тактической ошибкой. Нельзя настраивать против себя друзей твоей матери. Не забывай: ты не единственная наследница, есть еще этот байстрюк. Да, по закону тебе положена половина, но в ее доме, конечно же, есть неучтенные деньги и ценности, которые кое-кто вполне может прибрать к рукам. Если ты произведешь хорошее впечатление на друзей Таисьи, они помогут тебе добиться справедливого раздела. У нее, насколько я помню, была близкая подруга, Елизавета. Жила в квартире напротив. Если они не раздружились и Елизавета не переехала, она наверняка посвящена во все дела твоей матери, знает в доме каждую безделушку… Конечно, я понимаю, тебе противно туда идти, изображать скорбь и все такое, но ты уж потерпи…

— Ничего ты, бабуль, не понимаешь! Я и без твоих подмигиваний согласилась бы, и вовсе не ради наследства. Увидеть Эту Тварь в гробу… Неужели ты думаешь, что я могла отказать себе в таком удовольствии?

3

Питер думал, что знает о боли все. Впервые она появилась в его жизни после смерти матери, но тогда он был еще ребенком, и знакомство продолжалось недолго. За два года он почти забыл о существовании этой безжалостной дамы, но ее такое положение вещей, по-видимому, не устраивало. Она вновь напомнила о себе, а точнее, ворвалась в дом Пита вместе с известием о смерти отца и вцепилась в мальчика мертвой хваткой. Она шла с ним за отцовским гробом, сопровождала его в школу, поселилась с ним в одной комнате, злорадно наблюдала за его неловкими попытками завести друзей, терзала его вместе с самыми злокозненными соучениками, не давала ему покоя по ночам, когда мучители Питера засыпали, разъедала его душу, когда он, уже в университете, тосковал от одиночества. Ненадолго покинув своего любимца, она с новой силой стиснула его в объятиях, когда он очнулся после аварии в больничной палате, и уже не отступала ни на шаг. Оплакивала вместе с ним смерть жены, сидела у изголовья, когда он приходил в себя после операций, стальным обручем сдавила ему грудь, когда адвокат принес видеокассету с предсмертным признанием Денизы, вложила в руку фруктовый нож, нашептала, чтобы он полоснул себя по венам, надоумила его собирать снотворные таблетки и водворилась в его доме, когда Питера наконец выписали из последней клиники. За долгие годы близости он так свыкся с ней, что перестал ее замечать. И она, казалось, тоже утратила к нему интерес. Во всяком случае, Питеру удалось оторваться от нее во время скитаний по Америке, а потом и вовсе удрать в Россию. Но через три года, когда он решил, что освободился от нее окончательно, она явилась снова. Обрушилась на него, как лавина, смяла, скрутила, и, заглянув ей в лицо, Питер вдруг понял, что, несмотря на давнее знакомство, не знает о боли ничего.

Россия встретила его неласково — грязью, слякотью, хмурым небом, мрачными злыми лицами. Правда, друзья Майка приняли гостя хорошо, но их радушие было каким-то натянутым, скованным, лишенным той открытости и непосредственности, к которым приучили Питера обитатели маленькой русской колонии в Лос-Анджелесе. Хозяева любезно показали гостю Москву, помогли ему найти и снять квартиру, купить российские водительские права и подержанную «Тойоту» и, снабдив напоследок десятком полезных советов, предоставили Питера самому себе.

Не обретя душевной близости с новыми знакомыми, Питер не стал делиться с ними своими планами и, отвечая на вопрос, что привело его в Россию, сослался на желание воочию увидеть страну, которую узнал и полюбил по рассказам Майка и других обитателей лос-анджелесских трущоб. Русские посмотрели на него с жалостью. Старый друг Майка, Александр, с сомнением покачал головой:

— Михаил слишком давно уехал отсюда, — сказал он. — Теперь это совсем другая страна. Люди очень изменились. Одни делают деньги, снедаемые алчностью, другие рвутся из жил, чтобы свести концы с концами. Одни бессердечны и высокомерны, других душит зависть и злоба. Доброта и бескорыстие ушли в прошлое. Боюсь, вам у нас не понравится.

Через месяц жизни в России Питер начал разделять его опасения. От прохожих на улицах веяло безразличием или нескрываемой враждебностью. Повсюду, даже на школьных дворах и детских площадках, царила матерная брань. Продавщицы в магазинах хмуро выкладывали на прилавок требуемый товар, не удосуживаясь не то что улыбнуться — хотя бы удостоить покупателя взглядом. Даже соседи по дому на любезное приветствие Питера отвечали подозрительными, настороженными взглядами.

Однажды ему посчастливилось познакомиться в кафе с хорошенькой дружелюбной девушкой. Питер лихорадочно соображал, как бы продолжить знакомство, не отпугнув милое дитя своей настойчивостью, когда «дитя» фамильярно обхватило его за шею и шепнуло на ухо:

— Куда едем: к тебе или ко мне? — Увидев сначала недоумение, а потом и ужас в глазах клиента, девица рассмеялась: — Да не бойся, милый, я не заразная. И беру совсем недорого: двести баксов в час за полный комплект услуг.

Придя к выводу, что случайные знакомства ничего хорошего не сулят, Питер решил искать избранницу, устроившись на работу. После приезда в Москву он несколько раз заглядывал в американское посольство, побывал на нескольких приемах и даже обзавелся двумя-тремя приятелями. К одному из них, Полу Фишеру, он и обратился за советом по поводу трудоустройства. Узнав, что Питер свободно владеет русским, а по образованию экономист, Фишер сосватал его в международное информагентство. Питеру предложили делать обзоры статей по экономике, печатаемых в русской периодике, и сопровождать их собственным резюме.

Работа его увлекла, к тому же помогла заполнить пустые тягостные дни, но мало способствовала достижению главной цели. Трудился Питер в основном дома, в агентство выбирался не чаще двух раз в неделю и во время своих коротких визитов так и не приглядел девушку, с которой хотел бы сойтись поближе. Нет, русских сотрудниц в агентстве хватало, но они мало чем отличались от американок. Внешняя любезность плохо скрывала их холодную деловитость и амбициозность. Как и их американские сестры, молодые русские дамы были нацелены на успешную карьеру, и окружающие интересовали их лишь в той мере, в какой могли ей способствовать.

Питер почти совсем разуверился в успехе своего предприятия, но пока не сдавался. Вспоминая Галу и Таню, он говорил себе, что эта земля еще десяток лет назад рождала таких женщин в изобилии, не могла же она за столь короткий срок полностью оскудеть. Нужно только запастись терпением, и удача обязательно ему улыбнется.

Она улыбнулась ему, и улыбнулась от души, но сперва всласть над ним поиздевалась.

Однажды Питер, на минутку выскочивший в булочную, столкнулся с грузовиком. Точнее, грузовик, медленно пятившийся к служебным дверям магазина, зацепил его и сбил с ног. Но упав, Питер ударился головой и потерял сознание. Пришел в себя, грязный и окровавленный, в машине «скорой помощи», которая доставила раненого якобы в больницу, а по мнению Питера — прямиком в чистилище. Не осмотрев и даже не обмыв его окровавленную голову, не предложив ему переодеться, санитары уложили пациента в коридоре на облезлую железную кровать, прикрытую ветхим тюфяком в тошнотворных пятнах, и, сочтя свой самаритянский долг исполненным, капитально о нем забыли. Питер пытался привлечь внимание медсестры, время от времени дефилировавшей по коридору, но она, даже не повернув головы, гордо проплывала мимо. Посетители, приходившие навестить других пациентов, испуганно шарахались, когда их окликало странное существо, чью видовую принадлежность было почти невозможно определить из-за засохшей кровавой корки, стянувшей лицо и руки. В конце концов Питер понял, что помощи не дождется, и рискнул встать. Добрел до туалета, умылся, кое-как отчистил куртку и удрал из больницы. Впрочем, его никто не пытался остановить.

Шатаясь от слабости и головокружения, он наконец поймал машину, водитель которой оглядел потенциального пассажира с сомнением, однако согласился отвезти беднягу по нужному адресу. Правда, запросил сто долларов и потребовал плату вперед. Дома Питер позвонил Александру и попросил найти частного врача. К счастью, рана оказалась неопасной.

— Повезло вам, голубчик, — говорил врач, накладывая швы. — Ранка поверхностная, кожа рассечена, но и только. А что крови много, так на голове любая царапина обильно кровоточит. Полежите денька два-три, и будете как новенький.

Еще не вполне оправившись от пережитого ужаса, Питер подцепил грипп. Напуганный знакомством с местной медициной, он решил лечиться самостоятельно — аспирином и липовым чаем. Поскольку жил он один и близких друзей не завел, ему, невзирая на высокую температуру, приходилось самому ходить за продуктами и лекарствами. Эти походы, естественно, не способствовали выздоровлению. Температура со временем сползла до тридцати семи с половиной градусов по Цельсию и застыла, зато появился нехороший, царапающий грудную клетку кашель. Видя, что самочувствие не улучшается, Питер смирился с необходимостью проконсультироваться у специалиста. Он позвонил пользовавшему его доктору, и тот порекомендовал ему коллегу-терапевта. Терапевт осведомился, выходит ли Питер из дома, и пригласил его к себе на прием:

— В поликлинике мы вам сразу и анализы сделаем, и снимочки. Обследуем по высшему разряду.

Тот день не задался с самого утра. Выйдя во двор, Питер обнаружил, что у его «Тойоты» проколото заднее колесо. Сил ставить запаску не было, и он решил добираться до поликлиники на метро. Когда он, совершенно измученный, доплелся до места, то нарвался на милицейское оцепление. Из здания поликлиники торопливо выходили люди. Судя по обрывкам разговоров, причиной суматохи был анонимный звонок. Звонивший сообщил, что в здании заложена бомба.

Питер смутно помнил, как поплелся обратно к метро, как по дороге понял, что не дойдет и завернул в какой-то кинотеатр. Просидев в забытьи весь сеанс, он купил билет на второй, который тоже благополучно проспал. Потом долго сидел в кафе, откуда его изгнала злобная официантка, недовольная клиентом, заказавшим за целый час только два стакана сока. Потом он пытался поймать машину, но, видимо, неудачно, потому что следующая сцена, запечатлевшаяся в его памяти, явно происходила в вагоне метро: он стоит, повиснув на поручне, перед женщиной, читающей книгу. Женщина поднимает глаза и, поколебавшись, встает.

— Садитесь, пожалуйста.

Питер падает на освободившееся место и выключается.

Так судьба свела его с Ирен.

Впервые за много-много лет Питеру снилась мама. Она касалась его лба прохладными губами, поддерживая прохладной ладонью затылок, поила его каким-то душистым питьем, заботливо подтыкала одеяло. Питер хотел попросить, чтобы она с ним поговорила, но мама отступила в темноту. Откуда-то издалека послышалось неразборчивое бормотание, и вскоре другие руки — сухие, шершавые — начали бесцеремонно ворочать, мять Питера, выстукивать морзянку на его спине, тыкать в ребра холодным металлическим кружком.

Провал. Снова голоса. Прикосновение к телу мягкой влажной ткани. Укол в ягодицу. Быстро надвигающаяся темнота, совсем нестрашная, напротив, теплая, ласковая, убаюкивающая. Потом темнота потихоньку рассеивается, и он снова ощущает мамино присутствие.

Питер открыл глаза. Женщина, склонившаяся над ним, ничем не напоминала маму. Разве что цветом глаз — насыщенным темным цветом кофейной карамельки.

— Кто вы?

Женщина выпрямилась и засмеялась.

— Серьезный вопрос. Кто мы? Зачем явились в этот мир?.. — продекламировала она с выражением. — Вы в этом смысле? Меня зовут Ирина. Для друзей — Ирен. А если хотите узнать что-то еще, сформулируйте вопрос поточнее.

— Я тебя нашел, — уверенно сказал Питер и тут же погрузился в глубокий спокойный сон.

Его мать звали Айрин.

Позже, когда Ирен рассказала, как он к ней попал, Питер поразился хитроумному узору, вытканному судьбой. Грузовик, кошмар чистилища, именуемого больницей, свирепый вирус, разгулявшийся в организме, необходимость вылазок в магазины невзирая на высокую температуру, осложнение болезни, проколотая шина, бомба, заложенная или не заложенная в здание поликлиники, — все, что он принимал за козни злого рока, обернулось путеводной нитью, ведущей к Ирен.

— Сначала я ужасно на тебя разозлилась, — рассказывала она. — В кои-то веки удалось занять сидячее место, и тут какой-то пьяный мужик чуть ли не падает мне на колени. Но когда я увидела твое лицо, сообразила, что пьянство тут ни при чем. Когда мы доехали до моей остановки, я уже была уверена, что ты без сознания. Представила, как тебя брезгливо трясут на конечной, а потом, махнув рукой, бросают в вагоне, и ты катаешься туда-сюда, пока какой-нибудь сердобольный милиционер не поволочет тебя в вытрезвитель… В общем, пропустила я свою остановку. На конечной мне помогли дотащить тебя до скамьи, и я уже собиралась бежать за врачом, когда ты вдруг открыл глаза и, как мне показалось, пришел в себя. Я объяснила, что ты болен, сейчас придет врач, и тебя, возможно, отвезут в больницу. При слове «больница» на твоем лице отразился такой ужас, что у меня просто не хватило духу вызвать «неотложку». Я решила позвонить твоим родственникам, с тем чтобы они приехали и забрали тебя домой, но ты сказал, что живешь один, ни родственников, ни друзей у тебя нет. Оставался единственный выход — отвезти тебя к себе. Ох как мне досталось от Лиски и Ольги Никитичны! Лиска — моя подруга, а Ольга Никитична — старая знакомая, она была нашим участковым терапевтом, но сейчас уже на пенсии. Я сама ее позвала, попросила тебя осмотреть. Она приехала, простукала тебя, а сама все бурчала себе под нос: «Совсем спятила, девка! Притащила в дом неведомо кого. А если он маньяк? А если заразит какой-нибудь гадостью?» Я говорю: «Вы же врач, Ольга Никитична, вот и скажите мне, может он меня заразить?» А она мне: «Я тебе не КВД, сифилис и лепру не диагностирую. Пневмония у твоего бомжа, причем запущенная. Надо антибиотики колоть, витамины. Короче, вызывай „скорую“, сама не справишься». А я вспомнила твой затравленный взгляд, когда заговорила о больнице, и пожалела тебя. Справлюсь, говорю. Я уколы давно научилась делать, еще когда мама болела…

Питер рассказал ей свою историю сразу, как только очнулся после целительного сна. Рассказал полностью, без купюр, не прибегая к легенде, которую придумали для него друзья в далеком Лос-Анджелесе. Он был уверен, что если Ирен согласится стать его женой, то не ради денег, не ради положения в обществе. Через неделю Питер сделал ей предложение и убедился в своей правоте. Ирен ему отказала.

— Ты ошибся, Петенька, — сказала она ласково. — Я не та, кого ты ищешь. Мне ясно дали понять Оттуда, — она кивнула на потолок, но имела в виду, конечно, более высокие сферы, — что я рождена не для семейной жизни. Однажды я уже попыталась оспорить это табу, и моя попытка не привела ни к чему хорошему. Не буду скрывать, ты мне очень симпатичен. Я не знаю другого такого благодарного, доброго, нежного человека. Наверное, я могла бы тебя полюбить. Но выйти замуж и родить тебе ребенка — нет. Тебе нужна другая женщина.

Но Питер твердо знал, что другая ему не нужна. Сам удивляясь своему напору, он в конце концов сломил упрямство Ирен. Она стала его женой, пусть не де-юре, но де-факто, и родила ему сына. Два с половиной года они были безмятежны и счастливы.

Одно только беспокоило Питера: Ирен так и не поверила, что они одолели свой злой рок.

— Неужели ты не видишь: это не злой рок, это судьба! — убеждал Питер. — Она с рождения толкала нас друг к другу. Все прошлые несчастья были ее указателями. Вспомни все эти совпадения! Даже решение сменить имя мы приняли одновременно. Ты хотела покоя и стала Ириной, я желал избавиться от проклятия О’Нейлов и взял фамилию Кронин — и все в один год, если не в один месяц. Разве это не лучшее доказательство того, что мы предназначены друг другу? Наши призраки остались в прошлом, my sweet. Мы победили, и теперь все будет хорошо.

Ирен не возражала, но по ее глазам Питер видел, что она боится поверить. И — черт бы побрал все на свете! — она оказалась права. Питер хорошо помнил, как встревожился, когда она пришла домой совсем больная, как не хотел уезжать от нее, но никакие дурные предчувствия его не мучили. Он был расстроен, озабочен, жалел, что из-за малыша вынужден поддаться на уговоры Ирен и не сможет ухаживать за ней сам, но не сомневался: все закончится хорошо. Если Ирен вдруг станет хуже, Лиска непременно ему позвонит, он приедет и не отойдет от жены, пока она не поправится. Он отобьет ее у любой болезни, он никуда ее не отпустит, она не сможет его покинуть.

Открыв Лиске дверь той ночью и увидев ее лицо, Питер сразу понял, что они с Ирен проиграли. Проклятие — его ли, ее ли — настигло их обоих. И тут на него обрушилась боль — не старая, привычная, а новая, незнакомая. Не ограничиваясь полумерами, она разорвала ему грудь и впилась в сердце.

Очнулся Питер в больнице. Не в коридоре и не на грязном тюфяке, а в отдельной палате, на хрустящей от крахмала простыне. Злая ирония судьбы — сейчас он предпочел бы коридор и тюфяк. Тогда он мог бы отдаться во власть иллюзии, будто колесо его жизни повернулось вспять, что сейчас он найдет в себе силы встать, добрести до туалета, а потом бежать, бежать из больницы навстречу Ирен.

Сиделка, заметив, что он пришел в себя, вскрыла ампулу и наполнила шприц.

— У вас был микроинфаркт, — сказала она. — Теперь вам нужен полный покой. — И воткнула иглу ему в вену.

Трое суток Питера продержали на транквилизаторах. Он лежал пластом, оглушенный, отупевший. Но боль не желала отступать. Она прочно угнездилась в сердце и грызла, царапала, клевала, давила…

На четвертый день он ушел из больницы. Написал расписку, что берет ответственность за последствия на себя, и ушел. Единственное, что могло вернуть его к жизни, — это забота о маленьком Микки-Мишутке. Питер должен был сделать все возможное, чтобы хоть сына оградить от проклятия О’Нейлов.

Судьба отвела ему ровно два дня. Во вторник он вернулся из больницы и забрал ребенка у Лиски, а в четверг Она позвонила в дверь.

Судьба явилась в облике грабителя в маске. Точнее, в лыжном шлеме. В прорези шлема были видны только глаза. Питер не успел понять, где он видел их раньше, — грабитель выхватил из кармана пистолет и в упор выстрелил ему в грудь.

Питер упал, не почувствовав боли. Через миг над ним склонилось ангельское лицо в нимбе сияющих волос. Питер успел прошептать:

— Сын! Мой сын…

И тьма сомкнулась.

4

Надежда страшно злилась. На себя, а еще больше на Эдика. Казалось бы, ежу ясно: если ты попал в переплет и пришел к человеку за помощью, дай ему возможность обдумать вываленную тобой информацию, прикинуть, откуда угрожает опасность, наметить план спасательной операции. Эдик же вместо этого устроил ночь памяти Ирен.

Сначала Надежда молчала, понимая, что ему нужно выговориться, умилостивить дух покойной, заговорить собственную боль, смягчить чувство вины. Она надеялась, что он скоро иссякнет и заснет. Думала, что горе быстро отнимает силы, а Эдик к тому же изрядно подточил их за два дня, накачиваясь спиртным. И он действительно несколько раз отключался, но ненадолго. А включаясь обратно, тут же подхватывал выпавшую из рук нить повествования и снова говорил, начиная ровно с того самого места, на котором прервался.

Надежда начала закипать. Пусть эта женщина умерла, но она на целых пять лет похитила у нее Эдика, и выслушивать от него бесконечные славословия в адрес покойной Надежда не желала.

— Не понимаю, как такая добрая и чуткая душа могла травить несчастного Мыколу, — не выдержала она после очередного Эдикова пассажа. — Пусть он субъект малосимпатичный, но обижать убогого — не слишком красивое занятие.

— Неужели ты поверила этому завистливому придурку? Ирен его обижала! Да он и работу у нас получил только благодаря ей! «Пульсар» и раньше сотрудничал с телестудией, где он подвизался, а когда Мыколу оттуда выставили со скандалом, Ирен предложила Полине взять его в агентство. С тем, чтобы он, используя личные связи, договорился с изготовителями роликов напрямую, минуя начальство, которое прикарманивало львиную долю гонорара. Себестоимость съемок тут же резко упала, и «Пульсар» смог предложить своим клиентам самые низкие цены на рекламном рынке, при этом здорово увеличив собственный навар. Клиент пошел косяком, оборот агентства утроился, и, между прочим, Мыкола исправно получал свои пять процентов барыша, хотя идея целиком принадлежала Ирен. А пять процентов — совсем немалые деньги. Ему бы ноги Ирен целовать, а этот гаденыш в благодарность поливал ее грязью! Нас всех от него тошнило, я и еще несколько мужиков несколько раз порывались начистить ему морду, у Полин руки чесались накатать приказ об увольнении… И знаешь, кто за него неизменно заступался? Ирен.

— Почему бы это?

Эдик полностью проигнорировал Надеждин сарказм.

— Не знаю. Наверное, по доброте душевной. Она говорила, что Мыкола, при всей своей самобытности, неплохой работник, что он прекрасно ладит с бывшими коллегами по телестудии и найти замену будет нелегко, и вообще, он далеко не худший представитель рода человеческого, а что не любит ее, Ирен, так ведь и не обязан. Дескать, ничего плохого Мыкола ей не сделал, а его злобные выпады ее только забавляют.

— Его злобные выпады? У меня сложилось впечатление, что Ирен сама его провоцировала.

— Ну, Надин, от кого-кого, а от тебя я такой глупости не ожидал! По-твоему, этот самовлюбленный дурак мог написать в своей тетрадочке: «Ирен гораздо умнее меня, гораздо больше зарабатывает, поэтому я ее на дух не переношу и говорю ей гадости при всяком удобном случае»?

— Ты хочешь сказать, что он все выдумал? Ирен не одарила его издевательским псевдонимом, не тыкала носом в его собственное невежество, не выставляла на посмешище перед сотрудниками?

— О господи! Как можно все извратить! Ну да, Ирен однажды пошутила, что французский вариант Николя на Колю не налезает и предложила использовать украинский аналог. Посмотрела бы ты на него, первая оценила бы шутку. Плотный, коренастый, кулачищи, как гири, в плечах — косая сажень, физиономия круглая, румянец во всю щеку. Словом, вылитый запорожский казак. Ирен вовсе не хотела его обижать. А когда он все-таки обиделся, даже попыталась перейти на «Николая», но «Мыкола» уже прилепился к нему намертво.

— А «тарабарский язык», сленг для эрудитов, на котором она общалась исключительно с тобой и Мыколой? Ты-то, ясное дело, кайф ловил, а каково приходилось ему, темному и на головку слабому?

— Это отдельная история. До прошлой весны Ирен старательно избегала задевать Мыколу, хотя он, можешь мне поверить, нарывался вовсю. А потом к ним в «Пульсар» пришла Катрин. Красивая молоденькая глупая барышня. То есть не глупая, но по молодости в голове ветер гуляет. Мыкола, как ее увидел, немедленно сделал стойку. Он вообще бабник самого низкого пошиба: в глазках — сало, на уме — клубничка, юмор гривуазный, руки блудливые. Наши красавицы опасались садиться с ним рядом — настолько он их допек своими «любезностями». Но они — дамы с опытом, могут сами за себя постоять. А Катрин — совсем еще девчонка, и внимание взрослого здорового мужика ей льстило. Мыкола, хоть и простоват обличьем, но собой недурен. Брунет с голубыми глазами, широкоплечий и, что называется, кровь с молоком. Его безудержное бахвальство Катрин по неопытности принимала за чистую монету. Какой дяденька умный да ловкий, сколько денег для агентства зарабатывает, и нрав у него легкий да веселый, и вообще он душа любой компании. Словом, начала барышня на Мыколу западать. Ирен представила, каким унижением может обернуться для девчонки влюбленность в секс-спортсмена со стажем, ну и решила подпортить ему реноме. Катрин — девочка достаточно начитанная, быстро оценила игру Ирен, а заодно и внутреннее убожество своего незадачливого ухажера. Отметь изящество замысла. Но в последнее время Ирен Мыколу не трогала и никаких поводов для злопыхательства ему не давала. Разве что платили ей побольше…

— Побольше, чем всем сотрудникам агентства вместе взятым? Знаешь, меня бы такой расклад тоже не устроил.

— Ты просто не разобралась, что к чему. В «Пульсаре» действует четкое правило: десять процентов прибыли от любого проекта — его участникам. Мыкола как-то забыл упомянуть в своей писульке, что Ирен была идейным вдохновителем почти каждого нового пульсаровского проекта. Она придумывала оригинальные рекламные тексты, названия, символику, она умела на самые скудные средства провести такую кампанию, что безвестные нищие фирмочки в одночасье становились знаменитыми и процветающими… Хочешь, расскажу тебе волшебную сказку? Однажды Ирен сунули на выходе из метро кустарно отпечатанную листовку с рекламой никому не известной косметической фирмы. Она прочла, заинтересовалась и решила посетить изготовителей. «Фирма» оказалась кустарным семейным предприятием с ручным производством. Измученная безденежьем многодетная мамаша вспомнила детство, когда бабка-знахарка таскала ее за собой по лугам да по лесам, показывала разные травки и заставляла записывать рецепты целебных снадобий — и собственно бабкины, и старинные, передаваемые в семье из поколения в поколение. Мамаша откопала где-то старые записи, нашла несколько чудодейственных косметических рецептов и рискнула затеять собственный бизнес. Можешь представить, как у них шли дела, при нулевом-то начальном капитале. Сами травки собирали, сами стряпали кремы и лосьоны, сами расфасовывали по аптечным склянкам, собранным у соседей, сами рекламировали, сами продавали. Благо, семья многочисленная. Интересно то, что снадобья-то действительно исцеляли. И раздражение снимали, и кожу очищали, и цвет лица улучшали, и волосы растили. Но ты бы, например, купила непрезентабельный пузырек с непонятным содержимым у какого-нибудь мальчишки, торгующего с рук возле метро?

— Вряд ли. — Надежда против воли заинтересовалась. — И как же Ирен их раскрутила?

— Красиво. Сначала подписала с многодетной мамашей договор о том, что в обмен на рекламные услуги фирма обязуется в течение стольких-то лет отчислять агентству «Пульс» десять процентов от чистой прибыли. Мамаша ничем не рисковала, поскольку прибыль у них была чисто мнимая. Потом Ирен выбрала трех писательниц, именитых, но подвыдохшихся. Таких, что печатаются все реже и реже по причине иссякания идей. Разослала всем трем письма примерно такого содержания: я, Ваша давняя поклонница, хочу предложить Вам одну историю — вдруг пригодится. И изложила завязку. Если заинтересуетесь, мол, напишите, пришлю продолжение. Одна мэтресса клюнула — уж очень интригующая была завязка. Ирен подарила ей весь сюжет — роскошный, пальчики оближешь! И от соавторства отказалась, только поставила условием, что вставит в роман две-три страницы своего текста. Интрига романа, как ты понимаешь, заверчена вокруг косметической фирмы, использующей древние рецепты бабушки-чародейки, так что фрагменты с описанием чудодейственных свойств мазей и притирок гармонично туда вписались. Вещица имела шумный успех, и в многочисленных интервью автор по секрету сообщала своим читательницам (по просьбе Ирен, разумеется), что, хотя события и лица в романе вымышленные, фирма, производящая волшебные эликсиры, существует на самом деле, и она, мэтресса, на себе испытала их чудотворную силу. Что, кстати, соответствовало действительности. К тому времени уже была заготовлена первая партия оригинальных баночек, тюбиков и художественно выполненные этикетки, макеты которых сочинили в нашей дизайн-студии. Получили заключение экспертизы Минздрава и даже достигли договоренности с начальством метро насчет разрешения на торговлю — пробную, «в кредит» на месяц. Ирен вложила в дело все собственные сбережения и уговорила Полину рискнуть небольшой суммой от агентства. Конец сказки тебе известен. — Эдик после театральной паузы назвал фирму, и у Надежды округлились глаза. — Да, теперь это самый благодарный клиент и самый горячий поклонник «Пульсара». Можешь себе представить, сколько составляет десять процентов от их общей прибыли. И это только частный случай. А чего стоит, к примеру, идея конкурса-дегустации! Видела в магазинах зазывал за столиками, предлагающих покупателям попробовать чай, кофе, майонез и тэпэ?

— Видела, — буркнула Надежда. — Но что-то не заметила, чтобы они пользовались бешеным успехом.

— А шоу, что придумала Ирен, пользовалось. Идея такова: заходит покупатель в магазин, в какой-нибудь супермаркет, и слышит зазывалу, вещающего бодрым голосом диск-жокея: «Дорогие друзья! Сегодня у вас появилась уникальная возможность сравнить однотипную продукцию различных мясокомбинатов (или пусть кондитерских фабрик, неважно) и самим определить лидера». Покупатель подходит к стойке, улыбчивая девушка ставит перед ним поднос с множеством пластиковых блюдечек, и на каждом — кусочек, к примеру, докторской колбасы. Участник акции пробует их все и тычет в блюдечко, где лежал самый вкусный, на его взгляд, кусочек. Девушка поднимает тарелочку, показывает и читает вслух написанное на днище название мясокомбината. «Диск-жокей» громогласно объявляет его на весь супермаркет, на электронном табло напротив названной фирмы высвечивается дополнительное очко. Покупатели, привлеченные возможностью сделать собственный выбор, устраивают у прилавка давку. Зазывала выкрикивает все новые и новые названия, цифры рейтинга, шутит, нагнетает страсти… Ты понимаешь, Надька, это же революция в рекламе! Никто не навязывает тебе решения, не вопит ежечасно с экрана телевизора, с каждого придорожного столба: «Мы — лучшие! У нас вкуснее!» Ты сама вольна определить, причем на халяву, что тебе больше нравится. Заметь, эксперимент чистый. Услышанная или увиденная раньше реклама не может оказать влияния на твой выбор, поскольку ты не видишь, колбасу какой фирмы пробуешь…

— Эдик! — взорвалась Надежда, — Ты соображаешь, что делаешь? Тебя в любую минуту могут упечь за решетку, переехать машиной или не знаю какую сотворить с тобой пакость, а ты целую ночь рассказываешь мне, каким блестящим рекламистом была Ирен! Я понимаю: мерзкий убийца лишил мир незаурядной личности, но пускай мертвые сами хоронят своих мертвецов, договорились?

Тут Эдик наконец соизволил заметить настроение Надежды.

— Что с тобой, Надька? — удивился он. — Раньше ты не была такой злюкой.

— Злюкой?! Кретин! Да я просто места себе не нахожу от беспокойства за тебя, урода! А ты только и думаешь, что о своей расчудесной Ирен!

Они здорово поругались. Эдик демонстративно вышел в прихожую и натянул пальто. Надежде пришлось бежать за ним и просить прощения. Потом оба долго дулись, и только под утро ей удалось втянуть Эдика в разговор на нужную тему.

— Как ты думаешь, каким образом Ирен удалось отобрать четырех подозреваемых? — спросила Надежда. — Почему так важно, что она ничего не увидела за стендом?

— Не знаю. — Эдик пожал плечами. — Я уже ломал над этим голову. Сразу, как только Ирен уехала, осмотрел и холл, и конуру за стендом. На мой взгляд, совсем немудрено, что она там ничего не увидела. Свет туда не доходит, тень от площадки над лестницей очень густая. Я решил было, что убийца спрятался в конференц-зале. Это имеет смысл, поскольку ключи от зала есть только у четверых директоров фирм. Но одна из нас — Полина, а Ирен говорила о четырех мужчинах. И потом, что тогда означает этот скрип в районе стенда? И почему Ирен была уверена, что убийца ее видел? Если он спрятался в конференц-зале, то не мог знать, кто сидит в курилке.

— Почему не мог? А в щель подсмотреть или в замочную скважину?

— Не мог. Стол и лавку, поставленные для курильщиков, от двери конференц-зала не видно. Колонна загораживает.

— Может, он убежал наверх?

— Сомневаюсь. Сначала Ирен стояла в предбаннике, у самой лестницы. Она бы услышала, как он поднимается. Тем более, что ступени отделаны мраморной плиткой, беззвучно не очень-то пройдешь, если только босиком. И тогда никого нельзя исключить, наверх мог подняться кто угодно. Как и выскочить во входную дверь, что, впрочем, совсем нереально, ее уж точно беззвучно не открыть. Нет, у меня сложилось впечатление, что убийца был в холле, что Ирен ощутила его присутствие.

— Ощутила? Тогда — дуновение сквозняка? Или запах? Может быть, эти четверо пользуются одним и тем же дезодорантом?

— За кого ты меня принимаешь, Надежда? — обиделся Эдик. — По-твоему, я обливаюсь какой-нибудь ширпотребовской дрянью? Мою туалетную воду здесь не купишь. Ее производят и продают в одном-единственном городке на юге Франции.

— Пижоном ты был, пижоном и остался, — прокомментировала подруга. — Ну да ладно, сейчас не время обсуждать твои барские замашки. Значит, думаешь, запах исключается?

— Во всяком случае, мой. Его бы Ирен ни с чем не перепутала.

Это бестактное замечание задело Надежду, но она не подала виду. Впрочем, Эдик, деморализованный то ли горем, то ли алкогольным отравлением, то ли и тем и другим, демонстрировал сегодня совершенно несвойственную ему бесчувственность.

— Кстати, по-моему, это невозможно, — продолжал он. — Я имею в виду, невозможно, сидя на этой лавке, учуять запах человека, стоящего за стендом, если только он не вылил на себя весь ассортимент парфюмерного магазина. Слишком большое расстояние. И табачный дым все перебивает.

— Знаешь что? Мне нужно поехать и посмотреть на вашу контору своими глазами, — решила Надежда. — Может, тогда я до чего-нибудь додумаюсь.

— Исключено! — отрезал Эдик. — Если убийца заметит, как ты там шастаешь и что-то вынюхиваешь…

— Я не буду вынюхивать. Имею я право прийти на прием к зубному врачу и немного поглазеть по сторонам?

— Не имеешь. После всего случившегося каждый новый человек обязательно привлечет к себе внимание.

— Ну и что? Чем мне может грозить посещение дантиста? У меня же не написано на лбу: «Сыщик-любитель. Под фальшивым предлогом осматриваю место преступления».

— Надька!..

— Эдик! Ты зачем ко мне пришел? Чтобы я утирала тебе слезы или чтобы помогла найти убийцу? Единственная зацепка, которая у нас есть, — это рассказ Ирен. Чтобы разгадать ее шараду, я должна увидеть ваш офис.

— Тогда я поеду с тобой.

— А вот это лишнее. Совершенно ни к чему, чтобы нас видели вместе. Никто из твоих нынешних коллег не знает о моем существовании. Ты можешь спокойно переждать здесь, пока мы не проясним обстановку, и ни милиция, ни убийца до тебя не доберутся. Позвонишь жене, скажешь, что вынужден уехать на несколько дней, отпросишься на работе…

— У кого? Я же директор. И бросить агентство на произвол судьбы не могу. Мало того, что там кружит убийца, так у нас еще самая страда.

— Ничего, подчиненные несколько дней перебьются без тебя. Думаю, это обойдется твоему агентству дешевле, чем гроб по индивидуальному проекту и похороны по высшему разряду, а на другие ты ни за что не согласишься. Решено: ты остаешься у меня, а я…

— А что скажет твой муж? Кстати, где он? — спохватился Эдик.

— Муж объелся груш, — мрачно изрекла Надежда. — Кстати, он давно уже не мой.

Небольшой особняк она нашла без труда. Собственно, это было единственное достойное внимания здание на всей улице, застроенной унылыми невзрачными «коробками». На их фоне особнячок выглядел подгулявшим франтом, что по ошибке забрел на профсоюзное собрание грузчиков. Одолев шесть ступенек, новоявленная сыщица оказалась под крышей крохотного портика, обрамленного завитушками чугунной решетки. Тяжелая металлическая дверь подалась лишь с третьей попытки. За ней открылся маленький тамбур и еще одна дверь, полегче. Услышав, как лязгнули пружины, Надежда мысленно согласилась с Эдиком: да, потихоньку удрать из здания не вышло бы.

По замыслу архитектора холл первоначально представлял собой полукруглый зал высотой в два этажа, с выгнутой внешней стеной, застекленной от пола до потолка. Широкая лестница, основание которой занимало центр зала, полого поднималась наверх и заканчивалась еще более широкой площадкой, прилегающей к противоположной плоской стене холла.

Получив в аренду такое нефункциональное помещение, владелец всех трех фирм — рекламного агентства, дизайн-студии и агентства почтовой рассылки — распорядился о перепланировке. Справа от лестницы, практически вплотную к ней, выгородили помещение под офис рекламного агентства — почти правильный прямоугольник большой общей комнаты и две смежные комнатки для начальства, трапециевидную и треугольную. Общую и директорскую части офиса разделял крошечный тамбур — «предбанник», где стоял единственный на все три фирмы копировальный аппарат. Попасть из любой комнаты «Пульсара» в холл можно было только через предбанник, наружная дверь которого пряталась в небольшой нише сразу за лестницей.

Часть холла слева от лестницы отвели под конференц-зал, но по какой-то причине — возможно, из опасения, что экзотическая форма зала будет отвлекать участников деловых переговоров, — нарушили симметрию холла, возведя вместо одной длинной зигзагообразной стены две не слишком длинные и оставив закуток между продольной стеной и лестницей.

Лестничную площадку наверху расширили и удлинили, получив солидный довесок к помещениям второго этажа, расположенным за холлом. На полученной таким образом новой площади по обе стороны от лестницы отгородили еще по комнате. Прежде их занимало агентство «Голубь», в одной была контора, в другой — склад. Потом склад переехал в другое здание, офис устроили на его месте, а освободившуюся комнату сдали в субаренду дантисту. Остальную территорию второго этажа занимали две комнаты дизайн-студии — офис и мастерская, коридор и туалет.

Все это Надежда узнала от Эдика, полагавшего, что ему удастся отговорить ее от экскурсии на место преступления, если он представит самую подробную информацию о планировке здания. Он даже план не поленился нарисовать, но Надя все-таки настояла на своем. Известно же: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Народная мудрость не обманула. Едва Надежда вошла в холл, как сразу заметила несоответствие между тем, что увидела, и тем, что услышала от Эдика. По его словам, стенд стоял в глубокой тени, и увидеть что-либо в просвете между полом и фанерным щитом было трудно. Надя даже застыла в растерянности, поняв, насколько далеко от истины это утверждение. Верхняя стеклянная часть выгнутой стены обеспечивала великолепное освещение. Свет свободно проникал под фанерное полотно стенда и добирался почти до стены. Только самый дальний угол под лестницей оставался темным, но и там при желании можно было разглядеть очертания полотера. «Неужели он намеренно мне солгал? — гадала Надежда. — Какая глупость! Зачем?!»

Только через минуту до нее дошло, в чем дело. Эдик разговаривал с Ирен около семи вечера, когда на улице уже стемнело, и обследовал холл только после ее ухода.

Надя подняла голову и внимательно осмотрела люстру. На первый взгляд лампочек в ней хватало, чтобы осветить холл до последнего уголка. До перепланировки так оно, наверное, и было. Но тогда козырек площадки второго этажа еще не нависал над холлом и не перекрывал доступ верхнему свету. А теперь по вечерам в закутке между лестницей и конференц-залом действительно должно быть совсем темно. Потому, наверное, его и загородили стендом, превратив в подобие чулана для щеток, тряпок и полотера.

Слева от входа стоял стол с двумя пепельницами и длинная деревянная лавка — уголок курильщика. Надежда села на лавку спиной к столу и лицом к стенду, достала сигарету и закурила. В прошлый четверг, ровно неделю назад, на этом самом месте сидела Ирен. Надя закрыла глаза и словно увидела высокую сутулую женщину с вытянутым желтоватым лицом. Вот она выходит из-за лестницы, уткнувшись в свои листочки, садится на скамью — именно так, спиной к столу, перелезать через лавку ей было недосуг — и, не отрывая взгляда от странички с текстом, закуривает. Делает две-три затяжки, и тут ее внимание отвлекает скрип, непонятный и неожиданный — в пустом-то холле. Ирен поднимает голову на звук и видит… Что же она видит? Надя открыла глаза и посмотрела в сторону стенда. При теперешнем освещении было ясно, что за ним никого нет. По словам Эдика, Ирен вышла в холл около половины пятого. В это время на улице еще достаточно светло, стало быть…

Из-за лестницы донесся звук открываемой двери. Повернув голову, Надежда увидела миниатюрную брюнетку с миловидным, но хмурым лицом и необыкновенно мрачного молодого человека, с ног до головы упакованного в черную кожу. «Полин и, вероятно, Эжен», — догадалась Надежда. Увидев ее, парочка на миг придержала шаг, потом брюнетка решительно направилась к столу.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — поинтересовалась она вежливо.

— Благодарю вас, нет. — Надежда виновато улыбнулась. — Я пришла к зубному и немножко нервничаю. — Она показала наполовину выкуренную сигарету. — Решила оттянуть экзекуцию.

Полин улыбнулась в ответ, правда, несколько натянуто. Она и ее спутник сели на другом конце лавки и молча закурили. Их напряженные позы и нервные затяжки утвердили Надежду в мысли, что парочка вышла для серьезного разговора и присутствие третьего лица их не устраивает. Пришлось подниматься на Голгофу — к дантисту.

Дантист и его медсестра составляли занятную пару. Она — русская красавица, каких рисуют на палехских шкатулках. Синие глазищи в пол-лица, нежный румянец на щеках, толстая русая коса. Он — типичный армянин, смуглый, носатый, с черными глазами, полуприкрытыми неправдоподобно большими веками, и широкими черными бровями, сросшимися у переносицы. Несмотря на эти зловещие брови, характерные морщинки у рта и глаз выдавали балагура и шутника, любителя от души посмеяться. У Надежды был знакомый зубной врач с такими же морщинками. Пациенты выходили из его кабинета трясясь и всхлипывая. «Ужасно! — отвечали они на вопросы перепуганной очереди. — Попробуйте сами смеяться с широко разинутым ртом!»

Но армянин, против ожидания, не стал забавлять Надежду анекдотами и байками. То ли физиогномика ее подвела, то ли события последних дней поумерили смешливость дантиста. Он быстро и без лишних слов обработал сверлом маленькую дырочку, поставил пломбу, посоветовал удалить дефектный зуб мудрости, пожелал всего доброго и ушел за ширму мыть руки. Надежда расплатилась с медсестрой и вышла.

Полина и Эжен все еще сидели в курилке и разговаривали. Надя расслышала обрывок фразы: «…знает, что похороны завтра». Она замерла, надеясь услышать продолжение, но ее выдал хлопок закрывшейся двери, и внизу замолчали. «Ждут, пока я уйду. Может быть, сделать вид, что я иду в туалет, а потом потихоньку прокрасться назад?»

Ее замысел расстроило появление бородатого кучерявого брюнета, который вышел из дальней комнаты, вынул из кармана линялой штормовки трубку, а из кармана непонятного происхождения штанов — пачку табака и, распечатывая ее на ходу, двинулся к лестнице. Заметив Надежду, он окинул ее заинтересованным взглядом, остановился, неожиданно отвесил поклон и молча последовал прежним курсом. «Это, скорее всего, Игнат, — решила Надежда. — Человек со странностями».

— Вы что, сегодня вообще из курилки решили не вылезать? — громко удивился бородач еще с лестницы.

— Да вот так как-то получилось, — ответил ему глухой мужской голос. — А ты, как я погляжу, все в трудах, папа Карло. Все в трудах.

«Теперь можно смело уходить, — поняла Надежда. — При нем эта парочка не станет обсуждать свои дела».

— Эдик! Я все поняла! — закричала Надежда с порога.

Эдик вылетел в прихожую, как будто им выстрелили из пушки, — помятый, всклокоченный, с красным пятном, оставленным на щеке складкой подушки.

— Что?!

— Ты ошибся. Ирен ясно видела, что за стендом никого нет. — Надежда поделилась своим открытием об особенностях дневного и вечернего освещения в холле. — В половине пятого света было еще достаточно. И это означает, что убийца успел спрятаться либо в конференц-зале, либо наверху. Последнее маловероятно, потому что снизу действительно хорошо слышны шаги на лестнице. А в холле — палас, по нему можно пройти бесшумно. Ты не помнишь, дверь конференц-зала не скрипит?

— По-моему, нет. — Эдик провел пятерней по волосам и нахмурился, вспоминая. И замок там магнитный, открывается с тихим щелчком, Ирен могла и не услышать… Но кто тогда четвертый? И причем здесь скрип?

— Скрип заставил Ирен поднять голову и посмотреть на стенд, благодаря ему она узнала, что там никто не прятался. Но труп за стендом лежал, вряд ли убийца таскал его туда-сюда по зданию, полному народа. Под самой лестницей есть темный угол, при ярком солнце еще можно рассмотреть, что там лежит, а в хмурый день или ближе к вечеру — нет. Туда убийца и положил жертву…

— А почему сам не спрятался там же?

— Но, Эдик, это же очевидно! Он ведь не монстр какой, чтобы сидеть на трупе только что приконченной им жертвы! Естественно, ему хотелось оказаться как можно дальше… Слушай, мы так и будем стоять в прихожей? Пошли на кухню, я проголодалась.

Неописуемая гримаса ясно выразила отношение Эдика к пище, но на кухню он пошел и даже помог накрыть на стол.

— А что скрипело? Рассохшаяся стойка?

— Скорее всего.

— И убийца — кто-то из директоров?

— Да.

— Невозможно.

— Почему? Из-за того, что Ирен говорила о четырех мужчинах? Знаешь, я думаю, она могла оговориться. Думала одновременно о том, что ключи есть только у четырех человек, и о том, что убийца — мужчина.

— Откуда она могла знать, что это мужчина? Конечно, покойник был габаритный, такого нелегко протащить через весь холл, но известен случай, когда женщина во время пожара в состоянии аффекта вынесла на себе сундук, который потом двое мужиков даже приподнять не смогли. А убили этого качка вполне по-женски — ядом.

— Кто тебе сказал?

— Опер. Не мне, он по телефону говорил, а я вошел не вовремя. Отравленная сигарета. Чуешь запашок мелодрамы?

— И тем не менее убийца — мужчина. Помнишь, ты сам обратил мое внимание на такой факт: с незнакомой женщиной мужчина всегда говорит иначе, чем с незнакомым же мужчиной. Другие интонации, другой выбор слов. Ирен не вслушивалась в монолог жертвы, но общее впечатление у нее сложилось. Достаточное, что бы определить пол его безмолвного собеседника.

— Хм, спорное утверждение, но, допустим, ты права. Допустим, Ирен действительно услышала достаточно, чтобы определить пол. Судя по внешности этого парня, он вполне мог использовать обороты, типа «Слышь, мужик?» или «Эй, кореш!». Пусть все было так, как ты говоришь: Ирен вышла в холл, услышала скрип, увидела пустоту за стендом, а когда обнаружили труп, поняла, что убийца мог прятаться только в конференц-зале. Ключей от зала всего четыре, Полину Ирен отбросила из-за неподходящего пола, но, говоря со мной, обмолвилась и сказала про четырех мужчин. Я верно изложил твою теорию?

— Ну… в общем, да. Только тон мне не нравится. Не вижу оснований для скепсиса.

— А между тем, их целых два. Первое: Ирен была уверена, что убийца видел ее в холле. И ее гибель доказывает, что она не ошиблась. Ты убедилась, что от двери конференц-зала не видно скамью для курящих?

— Не успела. Курильщики помешали. Но даже если так! Убийца мог видеть ее, когда она шла через холл. Или вообще узнал по голосу. Может, она закашлялась или мурлыкала какой-нибудь мотивчик. Что там у тебя на второе?

Эдик с озадаченным видом обернулся к плите и посмотрел на кастрюльку.

— Не знаю, я не открывал.

— Балда! Я не про рагу спрашиваю — кстати, выключи, а то пригорит, — а про второе основание для скептицизма.

— А! Для филолога ты слишком туманно изъясняешься. Не знаю, сочтешь ли ты это основанием… У тебя выходит, что подозреваемых всего трое: я, Джованни и Базиль. Так вот, это невозможно.

— Этого не может быть, потому что не может быть никогда? Похоже, филологическое образование вообще не блестяще сказывается на умственных способностях. Но продолжай.

— А ты предпочитаешь «credo quia absurdum»? Джованни — добрейшее в мире существо. Если бы не Альбинка, его секретарша, он бы пустил свою дизайн-студию по миру — вкалывал бы за бесплатно, лишь бы делать людям приятное. Ему обидеть человека — мука смертная. Он чуть не повесился однажды, когда на него стали претендовать сразу две бабы, — ведь по крайней мере одной пришлось бы отказать! Чезаре клянется, что застал его за написанием предсмертной записки. Конечно, Чезаре соврет — недорого возьмет, но я сам слышал, как он — Чезаре, не Джованни — орал на одну из этих баб по телефону. Если мне железно докажут, что убил один из нас двоих: я или Джованни, я попрошу надеть на меня смирительную рубашку.

— Ну, а Базиль?

— Базиль, конечно, пожестче. Но он — неофит. Кто-то подсадил его на восточную религиозную философию, причем я толком так и не разобрал, на какую именно. Он и Веды цитирует от Ригавед до Упанишад, и сутры упоминает — то есть вроде убежденный индуист, а с другой стороны, выражается — махаяна, говорит, ваджраяна, дхарм, ахинса, что уже несомненный буддизм. Ладно, не суть. Главное, что Базиль, если не считать работы, занимается исключительно своим духовным совершенствованием: дхьяны, йога, чань — в общем, полный вертолет. И больше его ничего не интересует, я готов поклясться. Слава богу, уже два года за ним наблюдаю. Мясо-рыбу не кушает — на силос перешел, курить бросил, вот-вот бросит пить и начнет дорожку перед собой мести, чтоб какую букашку ненароком не задавить. Я еще мог бы, поднапрягшись, представить, как он, охваченный негодованием новообращенного фанатика, душит негодяя, осквернившего святыню, хотя буддизм, в принципе, не поощряет страсти. Но чтобы отравить незнакомого человека сигаретой?! Да у Базиля и сигарет-то полгода как нет. А уж Ирен он и пальцем бы не тронул. Ни при каких обстоятельствах. Базиль с нее пылинки сдувал. Я рассказывал тебе?..

— Рассказывал, — поспешно заверила Надежда, напуганная перспективой повторного вечера воспоминаний. — Значит, Ирен не оговорилась. Должен быть кто-то четвертый. Подумай хорошенько, Эдик, у кого еще мог оказаться ключ от конференц-зала?

— Не знаю. — Он пожал плечами. — По идее, любой может попросить ключ у директора, если дело требует. Например, чтобы принять клиента. Но по правилам, сразу после ухода клиента положено закрывать зал и возвращать ключ владельцу. Мне не верится, что убийца заранее все предвидел и заказал дубликат. Убил он, вне всяких сомнений, под влиянием минуты. Принимая во внимание время и место, смешно предполагать заранее обдуманный умысел.

— Зато способ указывает на преднамеренность. Человек, не помышляющий об убийстве, не станет держать при себе отравленные сигареты.

Битых три часа Эдик с Надей обсуждали мотивы, возможности, характеры действующих лиц, пытались найти другие решения задачи, заданной Ирен, придумать, какая тайна могла связывать убийцу и жертву, если они даже не были знакомы. В конце концов ресурсы были исчерпаны.

— Да, для решения этой задачки наших маленьких серых клеточек недостаточно, — печально подвела итог Надежда. — Так что классический детектив отменяется. Придется действовать по канонам крутого. Вышибая ногой дверь, вламываться на бандитские малины с двумя наганами наперевес и вытряхивать из бандитов правду вместе с выбитыми зубами. В общем, я переквалифицируюсь в филеры. Или лучше в «казачки»? Как ты думаешь, какой способ эффективнее: ходить за подозреваемыми по пятами или втереться к ним в доверие и после совместной пьяной оргии вытянуть всю подноготную?

Эдик не поддержал шутку. Видно совсем его укатало, беднягу.

— Брось, Надька. Ты не будешь мозолить убийце глаза. Dixi. Я не вынесу, если еще и с тобой что-нибудь случится.

Польщенная этим признанием, Надежда ринулась в бой:

— Но не можем же мы просто сидеть и ждать! За тобой охотятся убийца, милиция…

— Милиция пока не охотится. Они не знают про Мыколину тетрадку.

— Ну так заохотится! Когда поймет, что ты скрываешься. Нам нужна информация, черт побери! А от кого еще можно ее получить, как не от твоих коллег?

— От кого еще? Хм! А знаешь, можно попытаться. У Ирен были два близких человека — муж и подруга. Вдруг она им что-нибудь говорила…

— Адрес! — потребовала Надежда, бросаясь в прихожую.

— Я поеду с тобой.

— Нет!

— Да! Чего мне бояться? Они-то уж точно не убийцы.

— А если убийца караулит под дверью?

— Тогда тем более я не могу отпустить тебя одну.

После недолгих препирательств поехали вместе. Эдик поймал такси и назвал водителю адрес. Через полчаса машина остановилась у подъезда «сталинской» восьмиэтажки. Когда они вошли внутрь, лифт — мастодонт с металлической дверью, открываемой вручную, — только что стартовал с первого этажа.

— Нам на какой? — спросила Надежда.

— На четвертый.

— Давай пешком, — предложила она.

И, вспомнив, как в юности они бегали по лестницам наперегонки, рванула наверх. Эдик, ослабленный переживаниями последних дней, быстро отстал.

— Стой! — кричал он снизу. — Подожди меня, ненормальная!

Надя, задыхаясь от смеха и непривычной нагрузки, поднажала еще. Когда она взлетела на площадку между третьим и четвертым этажами, раздался хлопок, и в ту же секунду из ниши перед квартирами, скрытой от глаз стеной, выскочила и метнулась к лифту черная фигура. Грохнула решетчатая дверь, лифт поехал вниз. Не успев ничего понять, Надежда пробежала по инерции последний пролет и увидела распахнутую дверь квартиры.

На полу прихожей лежал незнакомец с простреленной грудью. Глаза его были открыты, губы шевелились. Надя шагнула вперед и склонилась над ним.

— Сан! Майсан! — прошептал незнакомец и закрыл глаза.

5

Злополучный понедельник, навсегда оставшийся в памяти Виктора Бекушева днем-чемпионом по бестолковости, абсурдности и безрезультатности, ознаменовал начало самой неудачной рабочей недели за всю его милицейскую карьеру. Во вторник Виктор ехал на Петровку, полный решимости вытряхнуть душу из коллег покойной Морозовой, устроивших накануне коллективную пьяную истерику с элементами то ли безобразного фарса, то ли высокой трагедии. Однако на «летучке», традиционно проводимой Песичем по утрам, выяснилось, что на их многострадальный отдел свалилась новая напасть в виде убийцы-маньяка. Не лишенный своеобразной художественной жилки, изувер облачал зверски умерщвленных мужчин и женщин в яркие искусственные шелка и оставлял на берегу какого-либо водоема, придав мертвому телу позу глубокой задумчивости.

Первую жертву маньяка, мужчину, нашли чуть больше месяца назад на северо-востоке Москвы, под горбатым пешеходным мостиком через Яузу. Мертвец глядел на воду, сидя на камне в позе роденовского «Мыслителя». Поскольку было еще неизвестно, единичное это убийство или начало серии, дело оставили в окружной прокуратуре. Вторая жертва, женщина, встретила свою злую судьбу две недели спустя, но в столичные сводки не попала — на сей раз маньяк художественно разместил фигуру наподобие микеланджеловской «Ночи» под ивой, над текучими водами подмосковной речки Уча. Третий несчастный, снова мужчина, угодил в лапы садиста вечером вчерашнего проклятого понедельника и был обнаружен ранним утром тоже под мостом, рядом с кладбищем ржавых речных посудин, неподалеку от платформы «Москворечье». Покойник стоял, опираясь на трость, и прозревал пространство и время, в точности как его великий прототип — церетелиевский «Петр». Как и в первых двух случаях, все одеяние жертвы состояло из несуразной женской ночной рубашки из ацетатного шелка, ярко-оранжевый цвет которой следователь районной прокуратуры, выезжавшая на первый труп, поэтично обозвала в протоколе «шафранным». Эта характерная деталь, врезавшаяся в память кому-то из дежурных по городу месяц назад, позволила быстро объединить два московских трупа в серию, а после соответствующего запроса добавить к ним и подмосковный. Засим, как и следовало ожидать, дело радостно передали в горпрокуратуру. Точнее, сбагрили с неприличной поспешностью — утром того же вторника. Горпрокуратура же быстренько подключила Петровку.

Облегчив душу многомерной и многосвязной, словно конструкции Эйфеля, матерной тирадой, Песич бросил на поимку маньяка лучшие силы отдела, в том числе и Бекушева с Халецким. Два с половиной дня ударная бригада рыскала по городу и области, пытаясь выявить свидетелей, видевших, как убийца извлекал тела из машины или пристраивал их на берегу, определить хотя бы приблизительно географическое положение берлоги, где маньяк расправлялся с жертвами, установить фирму-производителя шафранных ночнушек (как выяснилось, давно почившую в бозе), нащупать связь между погибшими, найти хоть какую-нибудь общность в их знакомствах, интересах, образе жизни и манере поведения.

К исходу четверга стало ясно, что раскрыть преступление по горячим следам не удалось. Песич отменил аврал, милостиво позволив подчиненным заняться и другими делами, спешно оставленными ради поисков маньяка. Получив высочайшее дозволение, Виктор сломя голову помчался в гнездо рекламщиков, почтовиков и дизайнеров, гадая на лету, успеет ли добраться до конца рабочего дня. Звонить заранее и просить свидетелей задержаться ему не хотелось: пусть его появление станет для расслабившегося противника сюрпризом. Без пяти семь он взбежал на крыльцо пресловутого особняка, мысленно ликуя: «Успел!» — но на этом везение кончилось.

Первым делом Виктор направил стопы в офис рекламного агентства и пожелал увидеть Николая Усова, чьи бегающие глазки не давали ему покоя с самого понедельника. Тут-то и выяснилось, что оперативник пропустил много интересного. Усов бесследно исчез по пути на работу во вторник утром, и как раз сегодня его обезумевшая от тревоги мать уговорила милиционеров родного отделения принять от нее заявление. Но это еще не все. В среду таинственным образом пропал директор агентства почтовой рассылки Эдуард Вязников, один из самых близких друзей покойной Морозовой. Обстоятельства второго исчезновения выглядели еще загадочнее первого, поскольку произошло оно практически на глазах у коллег.

Вчера, в одиннадцать утра, Вязников приехал на встречу с клиентом. Без пятнадцати двенадцать стороны пришли к соглашению об условиях будущего контракта, директор «Голубя» пообещал подготовить текст договора и проводил клиента до дверей. В холле Вязникова перехватила Полина Кузнецова, исполнительный директор «Пульса». Она сообщила о звонке изнемогающей от тревоги матери Усова и попросила совета. Они обсудили положение и пришли к выводу, что бить в набат пока не стоит, ибо Николай, основательно перебравший в понедельник, мог стать жертвой заурядного запоя и вполне типичного в таких случаях провала в памяти.

После разговора с Полиной Вязников вернулся к себе в офис и около часа работал над очередным отчетом для клиента. Потом он передал свои записи секретарю, поручив ей набрать текст на компьютере, и объявил, что прогуляется до дизайн-студии. Его визит привел к мелкому инциденту, быстро исчерпанному благодаря вмешательству директора студии. Один из художников, некий Михаил Король по прозвищу Чезаре, принес из дома портрет Морозовой, написанный несколькими месяцами раньше. Покойная не любила фотографироваться, поэтому портрет оказался чуть ли не единственным ее изображением, оставшимся в распоряжении коллег. Увидев его, Вязников с ножом к горлу пристал к автору, выпрашивая портрет на память. Чезаре наотрез отказался как подарить, так и продать свою работу, сказав, что эта вещь дорога ему самому. Директор «почтовиков» продолжал настаивать, и они едва не повздорили. Тогда директор дизайнеров предложил сфотографировать картину, отсканировать снимок, увеличить и раздать копии всем желающим. Вязников согласился и отправился в «Пульсар» за светочувствительной пленкой. Рекламщики предложили ему поискать пленку в столе Усова. Покопавшись там, Вязников вышел от рекламщиков и заперся в конференц-зале. Больше его никто не видел.

Вернувшиеся после обеда сотрудницы агентства «Голубь» обнаружили, что пальто их обожаемого директора, висевшее в офисе, исчезло. Сперва девушки не особенно обеспокоились — мало ли куда и по каким делам могло уехать начальство. Правда, их несколько смутило, что Сир (как они любовно называли Вязникова), вопреки обыкновению, не оставил шутливого послания с абсурдными инструкциями, призывом к ударному труду и изложением абсолютно неуважительных причин своей отлучки, но вспомнив, каким потрясением для него была смерть Ирен, рассудили, что ему не до шуток. Однако, когда директор не явился сегодня утром, — а по предварительной договоренности с клиентом именно на сегодня было запланировано подписание выстраданного накануне контракта, — их беспокойство заметно усилилось. Решив не замыкаться в молчании, девушки поделились тревогой с сотрудниками дружественных фирм. Вязникову несколько раз звонили и домой, и на мобильный — без ответа. Курьер, отправленный к нему на квартиру, явился ни с чем.

Работники всех трех злополучных фирм почувствовали себя пассажирами тонущего лайнера. Если убийство неизвестного, произошедшее у них под носом, взбудоражило их и слегка выбило из колеи, а гибель Ирен потрясла и повергла в ужас, то неведомая и потому самая страшная судьба двух исчезнувших коллег породила панику. Виктор безошибочно узнал ее признаки в пронзительно звенящих голосах, резких репликах, рыданиях, напряженных позах, пульсирующих желваках, беспокойно снующих туда-сюда руках. Впервые на обращенных к нему лицах он прочел не любопытство, не отчуждение, не брезгливость, не досаду, не вынужденное смирение, а надежду отчаяния. Несчастным художникам и рекламщикам, вопреки всей их предубежденности против милиции, хотелось верить, что он остановит этот необъяснимый разгул насилия и вернет их жизнь в мирное русло. И ни на одном из этих лиц Виктор, как ни старался, не сумел разглядеть неискренности.

Их готовность помочь выглядела поистине трогательной. Хотя рабочий день закончился, все сбились в конференц-зале и, старательно хмуря лбы, пытались вспомнить хоть какую-нибудь мелочь, способную пролить свет на события последней недели. На Виктора обрушили массу подробностей, наблюдений, толкований и догадок, но ничего полезного для себя он из этой информации не выудил. Только одно соображение показалось достойным внимания.

— По-моему, исчезновение Эдика каким-то образом связано с тем, что он рылся в столе Мыколы, — предположила Полина. — Никто не заметил, было ли у него что-нибудь в руках, когда он выходил от нас, но пленки, ради которой и затевались поиски, в дизайн-студии так и не дождались. А в ящике, между тем, лежат две или три коробочки. Думаю, Эдик наткнулся на что-то чрезвычайно важное, настолько важное, что забыл о репродукции, которую очень хотел получить. Может быть, Мыкола оставил записку?..

Виктор и раньше подозревал, что Николай Усов располагал сведениями, которыми не торопился делиться со следствием, теперь же уверился в этом окончательно. Почему парень, демонстрирующий дружелюбие и открытость, вдруг резко сменил курс? Побоялся расправы? Спасовал перед угрозой разоблачения какой-нибудь неприглядной тайны? Или, наоборот, сам решил шантажировать преступника? Что ни говори, а записка, уличающая убийцу, — логичная мера предосторожности со стороны носителя опасной тайны. Но что в свете этой версии означает исчезновение Вязникова? Может быть, прочитав записку Николая, он захотел лично свести счеты с убийцей дорогого ему человека?

— Кто из ваших коллег не вышел вчера на работу?

Ответил старший менеджер «Пульсара» Эжен:

— Мы уже думали об этом. Ничего не получается. В среду все, кроме Мыколы, были на месте.

«А вдруг Вязников и есть убийца? — продолжал размышлять Виктор. — Возможно, прочитав и уничтожив записку, он начал опасаться, что это не единственная страховка Усова, и скрылся от греха подальше, ожидая, как будут развиваться события».

— Как вы думаете, у кого Вязников попросил бы убежища, если бы решил скрыться?

— У Эдика очень много приятелей, — сказала Полина. — Думаю, о многих мы даже не слышали. Но если он жив и здоров, то непременно придет завтра на похороны Ирен.

Виктор не разделял ее уверенности, но отложил вопрос до завтра. Если у Вязникова и впрямь так много приятелей, его поиски займут не один день. А пока можно наведаться к матери Усова, проверить, не припрятал ли он дома вторую записку, не намекнул ли родным, откуда ждет беды.

Свидание с Верой Николаевной Усовой стало тяжелым испытанием. Ее запавшие глаза, набрякшие веки, красные пятна на лице, дрожащие губы и нестерпимый запах аптеки в доме — все кричало о горе, навалившемся на немолодую уже женщину.

— Я чувствую, с Коленькой случилось что-то страшное, — шептала она, комкая в руке мокрый платок. — Вы ведь знаете: между матерью и ребенком существует неразрывная связь, она рвется только со смертью одного из них, и я… я чувствую… не могу выговорить эти страшные слова…

— И не нужно, — убежденно сказал Бекушев. — Я знаю, неопределенность — это очень тяжело, но она оставляет надежду. Давайте попытаемся сделать все возможное, чтобы найти вашего сына здоровым и невредимым. Расскажите, пожалуйста, все, что помните: как Коля выглядел, уходя позавчера на работу, в каком был настроении, не говорил ли о том, что собирается с кем-то встретиться или куда-то заехать по пути?

Вера Николаевна покачала головой.

— Нет, ни о чем таком речи не было. Коля и так опаздывал и заметно нервничал… Даже прикрикнул на меня. А выглядел он неважно. Вы, наверное, слышали, в понедельник у них на работе случилась какая-то крупная неприятность. Я даже не поняла толком какая. Коленька приехал в таком состоянии… никогда его таким не видела. Как только до дома добрался! Пришел, упал на пол лицом вниз — прямо в куртке, в ботинках… Еле-еле его растормошила, довела кое-как до кровати. Ночью ему было так плохо, я думала, утром он не подымется… Когда встал, даже уговаривала отлежаться денек. Но Коленька только отмахнулся. Не могу, мол, мать, заказов очень много, каждый час на счету. Он у меня такой ответственный…

— А он как-нибудь объяснил, почему напился?

— Я же говорю: ночью ему не до того было, а утром пробормотал что-то насчет неприятностей на работе. Я так поняла, что неприятности связаны с тем мертвым бандитом… Вы ведь знаете, что у них на работе на прошлой неделе нашли мертвеца?

— Знаю, — подтвердил Виктор. — А вам Коля рассказал?

— Да, конечно. Приехал в прошлый четверг весь такой возбужденный. Мама, говорит, у нас такое случилось! Праздновали день рождения в двух шагах от покойника. Вот переполоху было, когда этот сюрприз обнаружился! Я перепугалась: какой покойник, спрашиваю, как он к вам попал? Коля и объяснил, что тело нашли в холле за фанерным щитом, где уборочный инвентарь держат. Описал, как выглядел мертвец. Рожа, говорит, бандитская, голова бритая, торс бычий. От чего умер — непонятно. Но так он это сказал, что я не поверила. Присмотрелась повнимательнее, а физиономия у моего сыночка хитрющая. Признавайся, говорю, ты что-то знаешь. А он говорит: «Не знаю, но подозреваю. Похоже, убили этого типа. И я даже догадываюсь кто. Посмотрим теперь, долго ли ей осталось потешаться».

Виктор подался вперед.

— Вы догадались, кого он имел в виду?

— Конечно. Коленьку на работе все любят. Только одна мегера вечно к нему придирается, насмешничает, нападает, буквально проходу не дает. То ли из зависти, то ли с досады, что Коля на нее внимания не обращает. Знаете, бывают такие стервозные бабы…

— Коля называл вам ее имя?

— Ириной ее зовут. Или еще — Ирен. Знаете такую? Я ему говорю: «Коленька, если ты подозреваешь ее в убийстве, иди завтра прямо с утра в милицию и обо всем им расскажи». А он: «Не волнуйся за меня, мама. Она и не догадывается, что я ее подозреваю. А милиция к нам сама пожалует».

— А он не сказал, чем вызваны его подозрения?

— Нет. Напустил на себя такой таинственный вид. Он ведь у меня в душе совсем еще мальчишка…

Вера Николаевна заплакала. Виктор выдержал сочувственную паузу, потом задал новый вопрос:

— А в пятницу Коля ничего нового не рассказывал?

Она отняла от лица платок и посмотрела на него с каким-то непонятным выражением.

— Нет. А знаете, я сейчас подумала: он ведь какой-то странный в пятницу пришел. Задумчивый, молчаливый. На Коленьку это совсем не похоже. Я даже обеспокоилась: не заболел ли? Заглянула к нему в комнату, а он сидит за столом, пишет что-то. Услышал, как я вошла, закрыл бумагу ладонью и другой рукой машет — не мешай, мол.

— Вера Николаевна, — взмолился Виктор. — Позвольте мне, пожалуйста, осмотреть квартиру. В первую очередь, комнату вашего сына.

Как и следовало ожидать, его просьба не вызвала восторга. Но от тревоги за сына у матери не осталось сил отстаивать неприкосновенность его частной жизни.

— Ну что же… если это необходимо…

Осмотр занял полчаса, но результат был нулевой, если не считать таковым знакомство с обширной коллекцией порнографических журналов и снимков, припрятанных в укромных уголках Колиной комнаты. Виктор изучил буквально каждую бумажку, попавшуюся ему на глаза, но вожделенной записки не нашел. Забрав, с разрешения Веры Николаевны, две старые записные книжки Николая, Виктор простился с несчастной женщиной и поехал домой. Добираться пришлось на такси — метро уже закрылось.

В пятницу ни Вязников, ни Усов на похороны Морозовой не пришли. Бекушев подозревал, что так оно и будет, но все равно был разочарован. Коллеги же Ирен, Эдика и Николая окончательно пали духом.

Стоя перед трупохранилищем («Бр-р! Ну и наименование! Где вы, старые добрые имена, когда подобные учреждения называли уютным неказенным словечком „покойницкая“?»), Виктор разглядывал хмурые, заплаканные, потерянные лица и думал, что никогда еще не бывал на похоронах, где царило бы столь тотально похоронное настроение. Обычно в толпе людей, провожающих ближнего своего в последний путь, сразу видно тех, для кого эта смерть — неизбывное горе, и тех, кто пришел просто отдать дань вежливости. Последние, как правило, натягивают приличествующую случаю маску скорби или глубокой печали, но, бывает, и не утруждают себя: глазеют с любопытством по сторонам, сплетничают, обсуждают дела, не имеющие ни малейшего касательства к печальному событию, которое привело их на кладбище.

Среди пришедших проводить Ирен таких случайных «скорбящих» не было. Люди выглядели даже не подавленными, а раздавленными горем. Грязь под ногами, угрюмое сивое небо, сероватые брызги ледяной кашицы, падающие сверху, идеально вписывались в безотрадную картину.

Одна из створок тяжелой бурой двери под вывеской «Трупохранилище» приоткрылась, в щель выглянула невзрачная востроносая тетка и деловито, как на складе, выкрикнула:

— На Морозову у кого документы?

От группы провожающих отделилась Полина и поспешила к двери, на ходу открывая сумочку. Переговорив о чем-то с «кладовщицей», она обернулась, махнула рукой и скрылась в здании. Повинуясь ее знаку, двое мужчин — Кулаков, он же Эжен, и Король, он же Чезаре, — подошли к задней двери автобуса-катафалка, приняли гроб и занесли его следом.

«Стало быть, организацию похорон взяли на себя сотрудники Морозовой, — догадался Виктор. — Странно. Правда, Халецкий говорил, что сожитель Ирен в больнице, а родственники ее не жаловали… Но не до такой же степени, чтобы наплевать на всякие приличия… А подруга, верная Лизавета, не оставлявшая Ирен ни в здравии, ни в хвори? Неужели она тоже не пришла?»

Виктор огляделся и только тут заметил незнакомую пару, стоящую поодаль. Человек лет тридцати пяти — сорока, высокий, рыхловатый, и девушка. В автобусе Виктор их не видел, значит, приехали отдельно, своим ходом. И стоят на отшибе. Кто они? Родственники? Знакомые?

Мужчина стоял, опустив непокрытую голову. Мокрые пряди волос облепили лоб, по щекам и подбородку медленно катились капли — то ли слезы, то ли талый снег. А девушка… Вот она, случайная пташка, залетевшая поглазеть на чужую скорбь. На лице написаны любопытство и… что? Нетерпение? Азарт? Беспокойство? Кого-то она выискивает глазами. Вон, взяла спутника за рукав, уговаривает подойти ближе. Кто же это? Неужто дочь Морозовой? Да, прав Халецкий, — тот еще экземпляр!

Обе створки двери снова открылась. Первой вышла Полина. Потом Эжен и Чезаре тяжело выкатили высокую тележку со стоящим на ней гробом. Еще два человека отделились от остальных и поспешили к ним на помощь. Толпа расступилась, освобождая проход к катафалку.

В эту минуту кто-то крепко стиснул локоть Виктора. Он обернулся и увидел Халецкого, но в первый миг его не узнал. Борька — знаменитый на все ГУВД трепач, паяц, симулянт и сибарит — выглядел, словно гончая, учуявшая зайца. В глазах — огонь, ноздри трепещут, тело подрагивает…

— Борис? Ты что здесь делаешь?

— Ш-ш! Быстро пошли отсюда! Ну давай же, шевелись!

— Неудобно как-то уходить, похороны все же… Куда ты меня тянешь?

— В машину. Прекрати вырываться, веди себя прилично. Неудобно ему! Сейчас ты у меня забудешь про неудобства.

— Да что случилось?! Террористы взорвали Кремль? Президента взяли в заложники?

— Хуже! Мы лишились всех свидетелей.

— Ты про Усова с Вязниковым? Так я уже знаю.

— Как, еще и Усов?! Твой лепший кореш с бегающими глазками? И он пропал? Как? Когда?

— Во вторник утром, по дороге на работу. А в среду исчез Вязников — прямо с работы.

— Пых, помяни мое слово: мы имеем дело с нечистой силой. Давай полезай в машину, ибо стоя мои новости выслушивать не рекомендуется.

Виктор покорно занял пассажирское сиденье дряхлой Борисовой «копейки» и приготовился слушать.

— Вчера, получив благословение папы-Песича, поехал я в больницу, повидаться с загадочным сожителем Ирен, — газанув с места, начал Халецкий. — Ты будешь смеяться, но меня замучило жгучее любопытство по поводу его мрачного прошлого. В больнице мне сообщили, что Петр Кронин во вторник отказался от их услуг, собрал вещички и укатил домой. Я спросил, переписали ли они его паспортные данные — меня интересовала прописка. Мне объяснили, что Кронин лежал в платном отделении, его лечение оплатили за несколько дней вперед, поэтому в паспорте и страховом полисе нужды не возникло, а в регистратуре переписали данные с журналистского удостоверения пациента. Данные, скажите пожалуйста! Знаешь, что под ними подразумевалось? Имя и фамилия! Даже отчества нет, не говоря уже про год и место рождения.

— А кем выдано журналистское удостоверение?

— Спроси что-нибудь полегче. В регистратуре считают, что эта информация не заслуживает внимания. Только и запомнили, что оно международного образца, — имя и кириллицей, и латиницей пропечатано.

— А кто оплатил лечение?

— Лизавета, подруга Ирен. Она оставила номер телефона лечащему врачу, просила звонить, если что. И навещала больного тоже она, сиделка по описанию признала. В общем, из больницы я поехал в дом Ирен. Решил, что найду сожителя там, а если нет — узнаю его адрес у Лизаветы. Приехал. Звоню в квартиру Ирен — никого. Звоню в квартиру Лизаветы — тоже тишина. Звоню к соседям — ничего не видели, ничего не знают. И на лавке перед подъездом, как назло, никого нет, погода к посиделкам не располагает. Ладно, думаю, у меня в запасе есть еще один свидетель — Вязников. Лизавета говорила, что он дружил с Ирен, захаживал в гости. Стало быть, с сожителем знаком и, быть может, знает, где его искать. Приезжаю к Вязникову, звоню в квартиру. Как ты думаешь, что происходит? Правильно: ничего. За дверью глухо. Хорошо хоть соседи с Вязниковыми приятельствуют. Объяснили мне, что его жена за границей, контракт у нее на три месяца, а самого Эдика они видели в последний раз накануне, то есть в среду утром. Он торопился на важную встречу и вообще вид имел хмурый, потому поболтать, против обыкновения, не остановился. И все. Аллес. Больше соседи его не видели и не слышали. Я снова поехал к Лизавете. На часах — первый час ночи. Думаю, должна уже вернуться, у нее дочь школьница. Черта с два! Школьница с папочкой оказались в наличии, а Лизавета — как бы не так. Муж ее сам ума не приложит, что произошло. Он с дочерью ездил в гости к своим родителям, а Лизавета отказалась, сославшись на необходимость приглядывать за соседом. Он-де совсем больной, не дай бог, сердце опять шалить начнет, а у него на руках полуторагодовалый карапуз. Муж поворчал немного для виду, но уступил. Лиску, говорит, не перевоспитаешь. Она с детства всякую беспризорную живность, всякую бродячую собаку в дом тащит. Спорить с ней — себе дороже. В общем, уехали они вдвоем с дочерью. Возвращаются — на кухонном столе записка: «Тема, Ритунчик, мне нужно срочно уехать на несколько дней. Вернусь — все объясню. Целую, мама». Артем бросился к соседу — никого. Позвонил в единую справочную по больницам — ни Петр Кронин, ни Михаил Кронин, ни Елизавета Волчек в их списках не значатся. Он проверил одежду жены — вроде все на месте. Нет только пальто, сапог, сумочки с документами и того, что было на Лизавете, когда Тема с Ритунчиком уезжали. Ну, может, еще смена белья пропала, но точно неизвестно — он ведь его никогда не пересчитывал.

— Ну и что, по-твоему, все это значит? — поинтересовался Виктор.

— Хороший вопрос. А главное — уместный, — съязвил Халецкий. — По-моему, это значит, что против нас играет сам шайтан. В одной команде с убийцей Козловского. Смотри, какая дивная картина получается! В четверг труп Козловского находят в холле особняка, где работает чертова пропасть двигательщиков торговли, не считая дантиста с медсестрой. Убийство происходит на пересечении всех торных троп, но тем не менее убийце удается обделать все втихаря. По крайней мере, никто не признается, что застал его за работой. В пятницу больная Ирен за каким-то лешим вылезает из теплой постели и попадает под колеса неизвестного авто с неизвестным водителем. Свидетелей опять же не существует. В понедельник ты сидишь в этом гадюшнике, когда нашим подозреваемым сообщают, что их любимая сотрудница погибла, однако никто не спешит с саморазоблачениями и вообще ничем себя не выдает — это под твоим-то бдительным оком! Единственный, на чьем лице читаются признаки то ли вины, то ли большей по сравнению с другими осведомленности, ускользает у тебя между пальцев и на следующий день, во вторник, растворяется в туманной дали. В среду его примеру следует близкий друг убиенной Ирен. В четверг испаряются сразу трое: возлюбленный Ирен с младенцем и ее ближайшая подруга, она же соседка. Не удивлюсь, если сегодня все три околорекламные фирмы прекратят существование по причине повального переселения штата сотрудников в тонкие миры. И если ты предложишь разумное объяснение всей этой чертовщине, я буду счастлив.

— Предложу, — скромно признался Виктор.

Халецкий выпустил руль и всем корпусом повернулся к младшему товарищу. Машина, тотчас налетев на выбоину, вильнула в сторону и едва не угодила в кювет.

— Эй, полегче! Машину угробишь!

Халецкий с проклятиями выровнял «старушку», пробормотав:

— Чем скорее, тем лучше. — И, уже не отрывая глаз от дороги, скомандовал: — Выкладывай!

Виктор начал с рассказа об обстоятельствах исчезновения Вязникова, а потом вдохновенно изложил свою версию.

— Допустим, что Козловского убил Вязников, а Морозова видела их вместе. Когда труп обнаружили, она, разумеется, промолчала — из дружеских чувств к своему Эдику. Возможно, Ирен просто не хотела верить, что он убийца. Но, терзаемая подозрениями, в пятницу все же позвонила Вязникову, с тем чтобы либо подтвердить их, либо убедиться в его невиновности. Вероятно, она звонила на сотовый, иначе ему пришлось бы говорить при сотрудниках, а так он мог перебраться куда-нибудь в уединенный уголок. Но Усов случайно подслушал Вязникова и понял, что тот беседует с Ирен и назначает ей встречу. А может, и не случайно. Мыкола подозревал в убийстве Козловского свою врагиню и мечтал вывести ее на чистую воду. Вероятно, увидев, как Вязников уединяется с телефоном, он предположил, что звонит Ирен, и припал ухом к замочной скважине. Как бы то ни было, сначала разговор показался ему невинным. Но когда стало известно, что в тот же вечер Ирен погибла, Колюня заподозрил неладное. Не знаю, что он предпринял. Может, вообразил себя сыщиком-любителем и попытался самостоятельно разоблачить убийцу, может, решил подзаработать шантажом, но, так или иначе, он дал Вязникову понять, что знает о его встрече с Ирен…

— Пых, ты, конечно, очень занятно рассказываешь, но нельзя ли покороче? Я уже понял: Вязников каким-то образом избавился от шантажиста или там сыщика-любителя, а потом наткнулся в его столе на изобличительный документ. Испугавшись, что это письмо может быть не единственным, предусмотрительный Эдик сделал нам ручкой. Но каким образом он замешан в исчезновении близких Ирен? Заметь: они даже на похоронах не появились. Лучшая подруга и любимый мужчина! По-моему, это возможно только в двух случаях: либо они до такой степени напуганы, что удрали из города, либо их обоих уже нет в живых. Даже всех троих, считая ребенка. Неужели Вязников похож на такое чудовище и к тому же супермена? Устроить бойню, избавиться от трупов и не оставить следов — это уметь надо!

— Ты же сам сказал: он мог их напугать. Я имею в виду Лизавету и сожителя Ирен.

— Как?

— Не знаю. Может, поехал выяснить, не проговорилась ли им Ирен, и чем-то себя выдал. Или Ирен действительно на что-то намекнула в разговорах с подругой и любовником, и, увидев Вязникова, они расшифровали намек…

— По-твоему, это объясняет их паническое бегство?

— А может быть, Вязников намеренно напугал их рассказом об убийце, гробящем свидетелей направо и налево, и посоветовал на время скрыться.

— Зачем?

— На всякий случай. Вдруг Ирен все-таки сказала им что-нибудь, чего они не поняли? Если бы мы их теребили, они, возможно, что-то припомнили бы. А так — чем больше пройдет времени, тем меньше шансов, что это когда-нибудь всплывет.

Халецкий покачал головой:

— Сомнительно. Не верится мне ни в кровавого маньяка Эдика, ни в его хитроумные замыслы.

— Сомнительно не сомнительно, а лучшей версии у меня нет, — обиделся Виктор. — И у тебя, насколько я понимаю, тоже. Кстати, куда мы мчимся? И вообще, как ты меня нашел и зачем уволок с похорон?

— Нашел случайно. Заехал на минутку взглянуть, не придут ли Лизавета с Крониным отдать покойной последний долг, гляжу — ты! А уволок, потому что мне нужна помощь. Одна приятная новость у меня все-таки есть, напоследок приберег. Я напал на след Козловского. Оказывается, последнее время он постоянно крутился на знакомой тебе улице. Две недели проработал охранником в супермаркете, что через дорогу, наискосок от нашего особнячка, десять дней — грузчиком на картонажной фабрике, что слева. Чует мое сердце: остальные три месяца из четырех после взрыва Козловский так же ударно трудился на близлежащих предприятиях. Представляешь, сколько народу нам придется опросить, выясняя, что он там вынюхивал?

6

Похороны совсем не произвели на Людмилу того впечатления, которого она ждала. Ну гроб и гроб. Знание, что в нем лежит Эта Тварь, ее не волновало. Только когда его открыли для прощания, по груди пробежал холодок, но всего на секунду. Лица она все равно бы не узнала, да и другие, наверное, тоже — лица в гробу всегда неузнаваемы.

Впрочем, ей было не до покойницы. Людмила не могла припомнить, чтобы когда-нибудь так сильно злилась на отца. Конечно, временами он страшно раздражал ее своими попытками вступиться за Эту Тварь, а его полнейшая беспомощность, абсолютное неумение отстоять свои интересы в конфликтах с бабушкой вызывали презрительную жалость. Тем не менее отца Людмила любила и даже отчасти понимала, а именно в том, что касалось противостояния бабушке. Светлана Георгиевна была из породы умных, властных матрон, которые всегда точно знают, чего хотят, и противостоять им — дело нелегкое. Людмиле просто повезло, что бабушка сознательно посадила на трон наследницу и собралась служить ей верой и правдой до последнего вздоха.

Отцу повезло гораздо меньше. Правда, судя по семейным преданиям, в детстве и юности он подчинялся матери с великой охотой, почитая ее за мудрого доброго правителя, служить которому — высочайшее счастье. Но идиллия на то и идиллия, чтобы рано или поздно обернуться разочарованием. Людмила прекрасно помнила бурный семейный скандал, разразившийся на кухне, когда ей было двенадцать лет. Участники скандала не подозревали, что у них есть аудитория, — предполагалось, что Люсенька в это время видит десятый сон, — но забыли о блочно-панельной акустике. Сквозные дыры в стенах, предназначенные для электророзеток, обеспечивали чудесную слышимость, особенно если прильнуть к розетке ухом.

— Только через мой труп! — кричала Светлана Георгиевна. — Я не допущу, чтобы у девочки появилась мачеха! Мало она хлебнула горя с чудовищем, которое ты выбрал ей в матери?

Тихую реплику отца Людмила не расслышала, но ее смысл легко было восстановить по контексту.

— Я прекрасно понимаю, что взрослому мужчине нужна женщина! — отчеканила бабушка. — И ни в чем тебя не ограничиваю. Можешь завести себе хоть целый гарем. Но ни одна из твоих пассий никогда не переступит порога этого дома! Ты понял меня? Никогда!

Разумеется, Людмила полностью разделяла мнение бабушки — мачеха была ей совершенно ни к чему, — однако отца пожалела. Тихий, безропотный, с грустными глазами, он чем-то напоминал ей безнадежно больного ребенка и временами вызывал желание утешить его, окружить заботой, словом, подобие материнских чувств. Незадолго до скандала он вдруг ожил, повеселел, часто шутил и дурачился. Таким Людмила его еще не видела, и перемена ее искренне радовала. Тем горше было видеть, как отец сник после выяснения отношений с бабушкой. Будь Людмила на его месте…

Впрочем, слава богу, что она не на его месте. Свое ее вполне устраивало. Кстати, оно было бы куда менее уютным, умей этот недотепа хоть иногда постоять за себя. Однако, несмотря на конфликт интересов, Людмила испытывала к отцу жалость, а порой даже сочувствовала ему.

Но только не сегодня. Сегодня он вызывал у нее поочередно досаду, глухое раздражение, острое раздражение и, наконец, ярость. Досада и глухое раздражение относились к его поведению на похоронах. Мало того, что папаша публично расплакался, распустил сопли, как пятилетний мальчишка, мало того, что всю церемонию держался точно бедный родственник — в сторонке, на отшибе, так он еще и Людмиле не позволил приблизиться к скорбящим, хотя уж она-то как дочь покойной имела полное право находиться в первых рядах.

Впрочем, как раз в первые ряды она не стремилась. Привлечение к себе внимания не входило в ее планы. Скорее, наоборот. Незаметно смешаться с толпой, послушать разговоры, вычислить старую подружку Этой Твари, присмотреться к ней и, может быть, ненавязчиво завязать знакомство. Казалось бы, вполне скромный, незатейливый и легко осуществимый план. Но присутствие отца смешало Людмиле все карты. Несмотря на упоение собственным горем, он крепко держал дочь за руку, пресекая все ее попытки внедриться в ряды скорбящих. Должно быть, опасался какой-нибудь безобразной выходки с ее стороны.

Болван! Мог бы и получше знать собственного ребенка. Времена, когда Людмила давала выход своим чувствам просто из любви к процессу, давно миновали. В последние годы любой выплеск эмоций, который она себе позволяла, был тщательно выверенным тактическим ходом, подчиненным вполне рациональной цели. Светлана Георгиевна давно раскусившая все трюки любимой внучки, шутливо называла ее вспышки пароксизмами рассудочной страсти, а необъяснимые, на первый взгляд, выходки — военными маневрами.

Вообще-то Людмила обычно радовалась, что отец плохо ее знает. Тем легче было управлять им. Но на похоронах традиционные меры воздействия не сработали. Отец, казалось, ослеп и оглох; он попросту не замечал дочь. И тем не менее крепко держал за локоть. Не вырываться же было, в самом деле!

Хотя вырваться отчаянно хотелось. Знал бы папаша, насколько осложнил ей жизнь! То, что на похоронах могло пройти естественно и просто, в других условиях будет выглядеть нарочито и грубо. Придется изобретать всякие тонкие ходы, пускаться на хитрости, прибегать к уловкам…

Нельзя сказать, чтобы Людмила была к этому не готова. Напротив, она с самого утра запаслась одной хитрой штучкой — как раз на тот случай, если не сумеет смешаться с толпой. Нет, она, конечно, не предполагала, что папаша поведет себя точно закомплексованный идиот и сорвет ей всю операцию, но толпа могла попросту отторгнуть чужую. А если Эта Тварь в свое время не постеснялась смешать дочь с грязью, то открой Людмила, кем она ей приходится, ее определенно встретили бы враждебным молчанием.

Одним словом, неудачу она предусмотрела и думала, что подстраховалась. Миниатюрный «жучок», похожий на булавку с черной головкой, и принимающее устройство, оформленное в виде плейера с наушниками, давали возможность подслушать любой разговор в радиусе ста метров. Так, во всяком случае, уверял приятель Людмилы, кладовщик магазина «Системы безопасности», у которого она позаимствовала игрушку. Правда, сначала нужно было как-то прицепить «жучка» к одежде подслушиваемого, но с этим Людмила надеялась справиться без труда. И только у морга до нее дошло, насколько чудно€ она будет смотреться на похоронах с плейером в кармане и проводами, свисающими с ушей. Таким образом, запасной вариант сразу отпал. А основной с треском провалился из-за папаши.

Только под самый конец, когда гроб опустили в могилу и участники церемонии начали кидать на него комья грязи, Людмила с отцом примкнули к остальным. И тогда на один короткий миг ей показалось, что все еще уладится. Маленькая брюнетка, распоряжавшаяся на похоронах, подошла к ним и предложила поехать на поминки. Сердце Людмилы радостно встрепенулось, она уже открыла рот, чтобы с благодарностью принять приглашение… Как вдруг папаша окончательно погубил дело своим вежливым, но твердым отказом.

Домой ехали молча. Людмила злилась, а папаша все еще пребывал в своей странной отключке. И, как потом выяснилось, лучше бы он так и продолжал изображать слепоглухонемого до самого вечера.

— Ну как? — набросилась на внучку Светлана Георгиевна, едва они уединились в Люсиной комнате. — Познакомилась с Елизаветой? Видела любовника Таисьи? Узнала, что он за человек?

Накануне они с бабушкой обсуждали возможность обратиться к любовнику матери за денежным вспомоществованием в счет будущего наследства.

— Я выяснила: по закону ты можешь вступить в права наследования не раньше, чем через шесть месяцев, — говорила Светлана Георгиевна. — Как мы проживем эти полгода? На одних твоих репетиторов уходит полтысячи долларов в месяц. Я уже не говорю, что ты не привыкла себе в чем-то отказывать. Видит бог, я старалась экономить, но эта твоя летняя поездка в Чикаго слопала все сбережения. Ну скажи, почему ты не могла погружаться в английский хотя бы в Англии? Все вышло бы дешевле… Ну ладно, не о том речь. Нам нужно как-то продержаться эти полгода. Потом деньги будут. Таисья всегда была неприхотливой, на себя почти не тратилась — ела что попало, одевалась, как чучело. Не думаю, что она изменилась в этом отношении. Нищенская психология — это на всю жизнь. А зарабатывала она, сама знаешь, сколько. Правда, любовник ее, может быть, совсем из другого теста, но явного альфонса она бы не потерпела, гордость бы не позволила. Гордости у нее было немерено, это факт. В общем, я не сомневаюсь, что у нее целое состояние где-нибудь под матрасом припрятано. Да еще двухкомнатная квартира в «сталинском» доме, и район зеленый — Лосиный остров в двух шагах. Тысяч пятьдесят за нее можно выручить, это как минимум.

— Ты предлагаешь взять деньги в банке под залог квартиры?

— Нет, боюсь, в банке, когда узнают, что там прописан малолетний ребенок, не захотят с нами связываться. Если, не дай бог, Таисья оставила завещание в пользу отца ребенка, нам через полгода придется отстаивать свои права в суде. Я предлагаю тебе завтра разузнать все, что можно, про этого человека. Покрутись незаметно рядом с разными группками. На похоронах всегда кто-нибудь сплетничает, а тут такой повод — любовник с осиротевшим ребенком. Но самое главное — постарайся завязать знакомство с Елизаветой. Она должна знать любовника Таисьи лучше, чем кто-либо другой. И живут соседями, и с Таисьей она дружила. Только действуй осторожно. Помни: Елизавета всегда поддерживала твою мать. И тогда, двенадцать лет назад, тоже.

— Тогда она и говорить со мной не захочет.

— Не думаю. Только сумасшедший способен столько лет держать зло на ребенка, а Елизавета запомнилась мне вполне благоразумной особой. Конечно же, она должна отнестись к тебе с сочувствием. Ты не видела мать много лет, Таисья ни разу даже не попыталась восстановить с тобой отношения, так и умерла, не помирившись с дочерью. А ты, несмотря ни на что, все-таки пришла на ее похороны. Чувствуешь, какая выигрышная позиция? Время, место, обстоятельства — все на твоей стороне. Только, пожалуйста, следи за своими словами и выражением лица, хорошо?

— Понимаю, не маленькая. Значит, сначала я слушаю сплетни о любовнике, потом вычисляю Елизавету, завязываю с ней знакомство и выспрашиваю о том же любовнике. А потом?

— А потом мы будем действовать. Как — зависит от того, что ты узнаешь. Если он приличный человек, мы поедем к нему, объясним, что оказались в стесненных обстоятельствах, и предложим сразу поделить деньги, оставшиеся от Таисьи. Или, если деньги недоступны — например, переведены в акции или лежат в банке на ее счету, — попросим тысяч десять в долг. Долларов, конечно. Если же выяснится, что он прохиндей, я добьюсь, чтобы в квартире немедленно провели полную опись имущества. А Елизавета подскажет, какие ценности уже пропали.

— Но это не поможет нам получить деньги сейчас.

Бабушка вздохнула:

— Верно, не поможет. Но мы хотя бы будем точно знать размер твоего наследства. Вероятно, я смогла бы набрать некоторую сумму в долг, но кредиторы всегда предпочитают знать точные цифры и сроки.

Такой вот разговор состоялся у Людмилы с бабушкой накануне. А теперь Людмиле предстояло выложить свои скверные новости. Лучше вывалить их все сразу.

— Три раза нет. Я не познакомилась с Елизаветой. Не видела любовника Таисьи, а если и видела, то не знаю этого. И не выяснила, что он за фрукт. У меня даже не было возможности послушать сплетни. Знала бы, что так обернется, подсыпала бы утром папочке в кашу слабительного! — И она коротко рассказала о своих кладбищенских мытарствах.

— Так, говоришь, тебя звали на поминки? — Светлана Георгиевна встала. — Поехали скорее, мы еще успеем! Даже лучше, что не к началу. Они там как раз выпьют, разговорятся…

— Погоди, бабушка! Я так поняла, что поминки справляют у матери на работе. Ты знаешь, где это?

— На работе? Странно… Нет, не знаю, но сейчас попробуем выяснить. Как я подозреваю, твой отец все-таки поддерживал с Таисьей связь, несмотря на все, что она с нами сделала. Думаю, у него есть ее рабочий телефон. Подожди меня здесь, не стоит соваться к нему вдвоем, тут нужен деликатный подход.

Едва Светлана Георгиевна вышла, Людмила тут же надела наушники и включила «плейер». Придя домой, она первым делом прицепила «жучка» к отцовским домашним тапочкам — нужно же было проверить, как работает новая игрушка!

— Как ты себя чувствуешь, Андрюша?

Скрип пружин, шарканье подошв. (Отец лежал на кушетке, а теперь сел и сунул ноги в тапки.)

— Спасибо, мама, нормально.

Снова скрип пружин. (Бабушка подсела к отцу.)

— Как все прошло? Много было народу?

— Прилично.

— Лизу видел?

— Нет. Она не пришла. Ума не приложу, что случилось. Я уже звонил ей домой — никто не отвечает.

— Может, она в отъезде и ничего не знает?

— Да нет же, я виделся с ней на днях. Это она сообщила мне про похороны. Может, заболела?

— Не обязательно. Возможно, ее попросили помочь с организацией поминок. Или вышла какая-нибудь накладка — время перепутала, автобус застрял в пробке, мало ли что… Не переживай. Лучше расскажи, кто там был?

Людмила, конечно, не могла этого видеть, но отчетливо представила, как отец пожимает плечами.

— Не знаю. Думаю, в основном коллеги по работе. А почему ты…

— А любовник… — Светлана Георгиевна осеклась, но было уже поздно.

— Откуда ты знаешь? — сурово спросил отец.

— Откуда? — переспросила она растерянно, и Людмила на миг испугалась, что бабушка ее выдаст, но та быстро нашлась. — От одной приятельницы. Ее знакомая случайно живет в том же доме. — Бабушка стремительно перешла в контрнаступление. — А ты откуда знаешь?

Наступил черед отца подыскивать объяснение. Но фантазии на правдоподобную ложь ему не хватило, и он, замявшись, выложил правду:

— Мне Тася сказала. Да, мы общались! И не смотри на меня, как на врага народа! Тася была замечательным человеком…

Людмила знала, что мысли бабушки заняты другим, но папаша, должно быть, здорово удивился, когда мать не набросилась на него с упреками.

— Она тебе что-нибудь о нем рассказывала?

— О ком? — ошарашенно спросил отец.

— О своем любовнике!

— О муже, — поправил он. — Если они официально не оформили брак, это еще…

— Хорошо, хорошо, о своем муже Таисья тебе что-нибудь говорила?

— Она нас даже познакомила, — ответил отец с вызовом.

Людмила ожидала взрыва и на всякий случай оттянула наушники, чтобы не оглохнуть от бабушкиного крика. Но Светлана Георгиевна не отреагировала и на это чудовищное заявление.

— Кто он? Откуда? Что из себя представляет?

Папашу настолько поразила беспримерная терпимость матери, что он даже не поинтересовался, отчего ее внезапно разобрало такое любопытство.

— Журналист. По-моему, из Прибалтики — у него легкий акцент, почти незаметный. Приличный парень. Симпатичный.

— Не прохвост?

— Прохвоста Тася не полюбила бы, — ответил отец грустно. — Она разбиралась в людях как никто… — Тут он наконец спохватился и спросил подозрительно: — А почему это тебя так волнует, мама?

Светлана Георгиевна, полностью захваченная перспективой добычи денег, утратила бдительность и ответила чистосердечно:

— Я собираюсь с ним увидеться. Если он такой симпатичный, как ты говоришь, то не откажет нам в небольшом займе в счет Люсиного наследства. Он же должен понимать, что восемнадцатилетней девчонке нужно учиться, а не зарабатывать на хлеб. У Таисьи денег куры не клевали, наверняка целые залежи остались, и, уж конечно, ее лю… муж не станет ждать полгода, смахивая с них пыль. Так почему ее родная дочь не может получить несколько тысяч долларов прямо сейчас? По-моему, это будет в высшей степени справедливо. Ты не знаешь, где Таисья работала? Адрес или хотя бы телефон? Люсенька сказала, что поминки устраивают на работе…

Пружины громко лязгнули.

— Ты собираешься на поминки?!

— Да, а что такого? Люсеньку позвали, а я ее бабушка, нет ничего неприличного в том, что я поеду с ней.

— Мама! Остановись на минутку и попробуй взглянуть на себя со стороны. Представь, что это я умер, что меня сегодня похоронили. И вот, не успела ты вернуться с кладбища, как к тебе заявляется совершенно незнакомая женщина — допустим, моя жена, с которой я расписался втайне от тебя, — и начинает требовать у тебя деньги в счет будущего наследства. Ты можешь вообразить, как это будет выглядеть?!

Снова лязг пружин.

— Знаешь, Андрей, что меня всегда в тебе поражало? — раздраженно спросила бабушка. — Твоя готовность отстаивать чьи угодно интересы, кроме интересов собственного ребенка! Девочка по вине матери получила страшную травму, потом эта самая мать открестилась от нее, как от прокаженной. Казалось бы ты, отец, должен сделать все возможное, чтобы защитить своего ребенка…

— В этом нет нужды. Ты защищаешь ее лучше, чем целый гвардейский полк. А мне остается только время от времени робко взывать к вашей совести. И, если ты намерена схватиться за сердце, мама, предупреждаю сразу: я немедленно вызову «скорую»!

— Что… Что ты имеешь в виду?

— Ты прекрасно поняла.

Тишина. Людмила, словно воочию, видела, как они стоят лицом к лицу и сверлят друг друга гневными взглядами. Но вот послышался звук шагов и скрип дверцы гардероба.

— Что ты ищешь, мама?.. Зачем тебе моя записная книжка?

— Так… Двести сорок пять пятнадцать семнадцать. Отлично!

Непонятный шум.

— Давай, давай, еще подними руку на мать! Ну, что же ты? Смелости не хватает?

— Мама, я тебя прошу, не езди на поминки. Это бессмысленно! Тасиного мужа там не будет, его не было на похоронах!

— Придумай что-нибудь поумнее, сынок!

Звук распахиваемой двери, бабушкины шаги в коридоре, крик отца:

— Мама, это правда! Он болен! Мне Лиска говорила, у него больное сердце!

Людмила еле успела снять наушники, прежде чем бабушка влетела к ней в комнату.

— Люсенька, я пошла одеваться, а ты позвони по этому номеру. Ничего не объясняй, просто спроси, как до них добраться.

Бабушка ушла к себе, а Людмила услышала, как хлопнула входная дверь — сначала один раз, а через полминуты — второй. Отец и дед пошли на лестницу, догадалась она. Курить дома им строго возбранялось, хотя Светлана Георгиевна давно подозревала, что внучка, ради которой ввели запрет, сама покуривает. Звонок подождет, решила Людмила и снова нацепила наушники. Ей хотелось проверить, сильно ли ухудшится слышимость из-за капитальной стены. Ну и послушать, чью сторону примет дед, который во время скандалов всегда отмалчивался.

— …А ведь когда-то она была такой чуткой, такой понимающей! Или мне это приснилось, папа?

— Была. Знаешь, Андрюша, мне кажется, это что-то вроде душевного заболевания. Она очень переживала тогда… ну, ты понимаешь. Тася ведь предупреждала ее, что Людмила растет совсем неуправляемой, что надо бы с ней построже, а мама отмахивалась. Вот и получила. Я где-то читал, что, если чувство вины становится непереносимым, разрушительным для личности, сознание его отторгает, а подсознание искажает. Вот у мамы оно и переродилось в ненависть к Тасе и в безумную любовь к Люське.

— Я все понимаю, папа. Но когда родной человек утрачивает всякое чувство меры, всякое представление о приличиях, с этим невозможно мириться. Если это болезнь, маму нужно лечить. Ты представляешь, как они с Люськой будут выглядеть, когда заявятся на поминки и устроят дележ наследства? А Люська — она что, тоже больна? Господи! Ты бы видел ее сегодня там… Она была похожа на голодную гиену, учуявшую падаль. Так и рвалась к гробу с горящими алчными глазами. Меня едва не стошнило. Нет, я не допущу, чтобы они поехали к Тасе на работу!

— Да как их удержишь?

Папаша помолчал, а потом неожиданно спросил:

— Ты не против, если мы сегодня пойдем куда-нибудь и напьемся? Прямо сейчас?

— Нет, но…

— Можешь одеться побыстрее?

— Ну, я ведь не мама. Но к чему такая спешка?

— Потом объясню, пошли скорее одеваться!

Не разозлись Людмила до такой степени, она наверняка сообразила бы, что задумал отец. Но подслушанный разговор подействовал на нее, как шейкер на шампанское; ее буквально распирало, и мозги на пару минут заклинило. Просветление наступило слишком поздно. Сначала знакомый звук из прихожей возвестил о том, что кто-то запирает внутреннюю, а за ней и внешнюю, металлическую, дверь на оба замка. Только тут Людмилу посетило страшное подозрение. Она бросилась в прихожую, ощупала карманы своего пальто — ключей не было! Схватила бабушкину сумочку, вытряхнула на тумбочку перед зеркалом, лихорадочно разгребла содержимое, но знакомого футлярчика не нашла. Обшарила карманы бабушкиной шубы, пальто, дедовой куртки — все тщетно.

И вот тогда ее захлестнула ярость.

— Чтоб ты сдох! — прошипела она сквозь зубы. И громко позвала: — Ба! Нас посадили под домашний арест!