Чёрный листок над пепельницей

Гео Филипов был просто не похож на себя: его элегантный, вполне соответствующий сезону костюм и модные туфли были испачканы грязью, в пыли, а костюм так измят, будто его вытащили из мешка старьёвщика. Да и всё на этот раз было не так, как всегда. Обычно он сидел за столом нога на ногу, спокойно — небрежная поза, внимательный взгляд и терпеливое ожидание — тот, кто напротив, непременно заговорит. Сейчас он больше напоминал своих «подопечных» — сидел на краешке стула с напряжённым выражением лица (именно как арестованный перед допросом). Правда, он готов был в любой момент прервать молчание и начать рассказ, который буквально рвался у него изнутри. Но майор, по прозвищу Цыплёнок (у него была маленькая круглая, как мячик, головка с редкими пушистыми волосами, сидящий на длинной морщинистой шее), с лёгкой улыбкой глядел в окно, ничего не замечая вокруг. Что его там так заинтересовало? Может быть, старенький «Запорожец» Филипова с прицепом и белоснежным серфом? Гео всё же открыл рот.

— Это случилось по дороге в Бургас, на обратном пути, — глухо зачастил он, снова опасаясь, что ему не дадут закончить. — Я знаю, вы не поверите мне, да я и сам себе не верю…

— Ты поэтому прервал свой отпуск?

— Да, поэтому… Но, по сути, я его и не прерывал…

— Ты приехал, а теперь снова вернёшься к морю?

— Может, вернусь, это зависит от вас. Вы всё узнаете, если выслушаете меня. — Гео беспокойно щёлкнул пальцами правой руки. — Надо, просто необходимо немедленно вернуться! Эти два дня в Созополе… Нет, я никогда не прощу себе! Хотя… — он рассеянно поглядел по сторонам, словно не узнавая знакомые предметы в кабинете майора. — Точно, точно, я был малость не в порядке… Что только не привидится человеку, если солнце расплавит мозги!..

Цыплёнок всё ещё внимательно разглядывал прицеп «Запорожца» за окном.

— А твой серф, по-моему, и не нюхал морской водички…

Неосвещённая половина его лица со свежими порезами от бритвы

(«Неужто он и вправду бреется опасной бритвой?») притягивала Гео, словно говорила: «Ну, я слушаю тебя. Что там особенного могло с тобой случиться?»

— Идиотская история, товарищ майор! В кои-то веки выбрался, поехал на курорт один, без жены, и вот…

Гео вдруг глянул прямо в глаза майору, заговорщически подмигнул — и сразу стал похож на себя, настоящего Гео Филипова, старшего лейтенанта милиции, умевшего артистически менять выражение лица, если это было ему необходимо. Своей улыбкой он словно приглашал начальника в союзники, заинтриговывал, всем своим видом утверждая, что высоко ценит сообразительность майора и не сомневается в его готовности помочь ученику.

— Ну, если это длинная история, — Цыплёнок «клюнул», причём был явно польщён, — предлагаю пойти в какое-нибудь кафе, а то здесь, — он кивнул на сложную телефонную аппаратуру, занимавшую, почти весь стол, — не очень-то поболтаешь…

Гео быстро встал.

— Я всегда говорил, что вы просто читаете мои мысли.

— Вот как? — майор улыбнулся. — Но в данном случае я пока ничего не могу прочесть, совсем как неграмотный.

Цыплёнок убрал со стола бумаги, и они вышли.

В управлении шёл ремонт. В коридорах красили стены, едко пахло лаком. Гео и Цыплёнок осторожно прошли по узкому поролоновому настилу. На улице летнее солнце выстрелило в них в упор, и они оба одновременно чихнули. и

Цыплёнок поднял лицо к яркому синему небу, наслаждаясь лившимся оттуда теплом, а Гео раздумывал — прогнать или не прогнать сгрудившуюся вокруг серфа детвору.

— Не сомневаюсь, что вы не поверите мне, да я и сам себе не верю… — снова начал Гео, отхлебнув крепкого кофе из маленькой изящной чашечки. Ему страшно захотелось курить. Цыплёнок видел, как его рука опустилась в карман лёгкого поджака и сжала пачку — скорее всего, это были его обычные «БТ».

— Это мы уже слышали.

— Я где-то читал, — Гео будто извинялся, — про писателей-курильщиков, которые строчки не напишут, если не подымят в рукав. Похоже, я сейчас в таком же положении…

Только теперь они заметили объявление «У нас не курят».

Цыплёнок проводил взглядом официантку.

— Кури, я прикрою тебя, как на, фронте, даром что не успел побывать, — пошутил Цыплёнок. Он с наслаждением потягивал чудесный кофе.

— Нет, пожалуй, не буду, — передумал Гео. — Про тех же писателей говорят, что они иногда часами не курят, если увлекутся работой…

— Из чего я делаю заключение, — засмеялся майор, — что твой рассказ будет необыкновенно интересным!

— Конечно, даже если это сон и бред. Последний вопрос, и начинаю. Можно с подробностями? Потому что даже самая ничтожная мелочь…

— Ну, уж если я у тебя в руках…

Гео намеревался двинуться из Софии пораньше, затемно, чтобы одолеть на своём «Запорожце» с прицепом высоты хребта Голубец в сравнительно прохладное время, однако… «Вы же помните, какую ночь мы тогда провели, как намаялись, пока не схватили за загривок этих гадов. Как тут человеку не проспать?» В общем, выехал он часов в одиннадцать. Было уже изрядно жарко, а что ждало его часа через два-три? Поэтому он отказался от Подбалканского пути и свернул на другой, ничуть не хуже — через Пловдив. Жара настигла его ещё на шоссе. Опустил все окна — ничего не помогало. Может быть, дело было ещё и в том, что ехал он слишком медленно, с остановками. Все его мысли были заняты машиной — выдержит ли она такую нагрузку? Наплевать ему было на улыбочки и насмешки, которыми провожали его встречные. А если честно, то это была, действительно, весёлая картинка: старый кузнечик тащит за собой огромную белую бабочку со сложенными крыльями…

— Это были единственные слова, которые мне удалось буквально вырвать из уст девушки, — пояснил Гео. — Я спросил у неё, почему она выбрала меня, ведь рядом мчатся такие красивые, блестящие лимузины с охочими до приключений одинокими владельцами.

Вот тут она и ответила мне, что моя машина и прицеп показались ей похожими на старого кузнечика, который тащит за собой огромную бабочку со сложенными крыльями. Но не будем торопиться…

Вы наверняка, товарищ майор, знаете дорогу от развилки Пазарджик — Пловдив? Ровно, гладко, почти без поворотов. Вот, думаю, сейчас дам газ и помчусь, что бы там ни было. Ну, подумать подумал, однако еду еле-еле, как и прежде, и чувствую себя словно мороженое под солнцем. И вот где-то посредине между Пазарджиком и Пловдивом — девушка. Высокая, стройная, в обтягивающих джинсах. Делает знак автостопа по всем правилам, но сразу видно — не мастерица она шастать по чужим машинам. «Останешься ты, дружок, с носом», — подумал я и обернулся, чтобы поглядеть на счастливчика, которому она подала знак и который ^ейчас возьмёт её в свой лимузин. Потому что, даже если ничего не произойдёт, всё равно ужасно приятно проехаться с такой девушкой. Мне, естественно, и в голову не могло прийти, что она останавливает мою милость. Я оглянулся — никого, за моим прицепом пустое шоссе. Значит, она мне голосует. Я остановился у бровки и высунул голову из окна:

— Куда?

— Пловдив, — девушка ответила холодно и сухо, будто я задал ей какой-то нескромный вопрос. На ней была бледно-розовая блузка без рукавов, свободно падающая вниз. Загорелые шея и руки были открыты. Но стоило мне поглядеть ей в глаза, как я уже ничего, кроме них, не видел. Уверяю вас, товарищ майор, я никогда не встречал более странных женских глаз. В них как будто застыл тихий плач, затаился на дне, но выражение глаз и лица тем не менее было какое-то непреклонное, упрямое, что ли…

— Садитесь.

Она подняла с земли кокетливую сумочку — синий мешочек, обшитый красной тесьмой с молнией посередине, села в машину и с треском захлопнула дверцу. Вот тут-то она и ответила на мой ехидный вопрос о том, почему она предпочла «Запорожец». Сравнение со старым кузнечиком и белой бабочкой было забавным, но она даже не улыбнулась и снова надолго замолчала. Кто она такая, что с ней происходит? Падший ангел, которого ничто земное не волнует? Я был почти уверен, что, если я коснусь её, всё равно — оголённого ли плеча, или гладких чёрных волос, или тонкого смуглого лица с чуть впалыми щеками и прекрасным ртом, — рука моя ощутит холод мрамора. А ведь она стояла на солнце…

— Ты просто влюбился, человече, — отозвался наконец Цыплёнок. — Поэтому и запутался.

Гео покачал головой.

— Эх, если бы так!.. Ну, ещё совсем немножко терпения. Впрочем, я же говорил вам — может быть, всё это от жары… В общем, мы подъезжали к Пловдиву, и я спросил её: «Хотите, пообедаем где-нибудь вместе?» — «Я не голодна». Хоть бы взглянула на меня при этом, так нет же — смотрит сквозь стекло на дорогу и молчит. Мне стало обидно, не скрою, и я решил высадить её, как только пересечём городскую черту, пусть топает пешком. Но с другой стороны, любопытство заело. Да, да, любопытство, не буду лгать. Я никогда не говорил вам об этом… Очень красивые женщины наводят на меня страх. Я знаю, что я не для них, и поэтому никогда даже не пытаюсь знакомиться с ними. А её я пригласил пообедать потому, что мне не давала покоя эта тихая мука в глазах, это необъяснимое упорство, будто она сердита на целый мир, вообще эта холодная таинственность, совершенно не соответствующая её возрасту.

Впрочем, вы сейчас сами убедитесь, что у меня были все основания для любопытства. Перехожу к фактам. Ну, мы уже едем по городу, мы почти в центре, а она неподвижно сидит в машине, словно ничего вокруг её не интересует. Вот сейчас-то, думаю, я её и высажу. Но вместо этого я говорю ей: «Где вы живёте? Я отвезу вас». — «Давайте через туннель». Ни намёка на благодарность. «Хорошо, тогда показывайте дорогу». И вот, когда мы оказались на маленькой улочке Леонардо да Винчи, она, резко бросив мне: «Остановитесь здесь», попыталась открыть на ходу дверь и выпрыгнуть из машины. Меня это, признаться, удивило — обычно пассажир предупреждает водителя о приближении к месту остановки. И я подумал: «Врёшь, милая, живёшь ты где-нибудь совсем в другом месте, просто вдруг представила себе, какие сказки будут рассказывать квартальные сплетники, если увидят тебя в чужой машине. Да и зачем мне знать твой точный адрес, а вдруг я нахал…»

Я остановился возле тротуара, руки с руля не снял, словно говоря: «Вот выпущу тебя и сразу же двинусь, так что страхи твои, малышка, совершенно напрасны…» Она резко открыла дверцу, спустила свои длинные ноги наружу, схватила сумку, быстро оглядела пустую улицу и побежала назад, так что я видел только её спину. А через несколько секунд она, как кошка, которая удирает от погони, нырнула в подъезд пятиэтажного дома. Наверно, сейчас её будут ругать мама с папой: где была, с кем, что делала?… Что ж, если бы больше заботились о её воспитании, ничего такого бы не было. Но эти невероятно тоскливые глаза… Нет, тут кроется что-то непонятное, зарытое очень-очень глубоко. Ну ладно, всё минет и перемелется, надо думать о дороге, а человеческие драмы скрываются за каждым окном. И я нажал педаль, чтобы включить первую скорость, зарекаясь когда-либо делать подобные глупости, тем более что мотор едва тянет.

В общем, даю гарантию, что ничего бы не произошло, если бы тут не вмешался его величество Случай. Мне вдруг ужасно захотелось проверить манометром шины, особенно на переднем правом колесе — уже несколько дней эта шина потихоньку пропускала воздух. Вот теперь слушайте внимательно! — Гео не выдержал, закурил и, прикрыв глаза, словно от усталости, облокотился на спинку стула.

— Я очень внимателен, я весь превратился в слух, — нетерпеливо произнёс майор. — Ты вылез проверить шины и…

— И вижу — та же девушка, те же глаза… смотрят на меня с некролога, приклеенного к фонарному столбу[1]! Смотрят на меня её особенные глаза и как будто уверяют: «Это я! Ты не ошибся»…

— Ну тебя совсем! — Цыплёнок оцепенело втянул круглую головку в плечи. — Ты меня просто пугаешь…

— Да? А что же должен был почувствовать я?! Минуту назад я сидел рядом с ней, плечом к плечу, видел, как она напряжённо дышит, как от дыхания поднимается и опускается её блузка, слышал, хоть и мало, её голос, наслаждался, хотя и подсознательно, её ловкостью и гибкостью, когда она выскочила из машины и побежала назад, радовался её свежести, молодости, которые могли навеять какие угодно мысли, только не мысли о смерти, и вдруг — «год со дня трагической смерти…» С ума сойти можно! Я решил, что меня хватил солнечный удар, и опять уставился на некролог.

Ну конечно, она! Такие глаза долго не забудешь и не спутаешь ни с какими другими.

Гео Филипов сунул руку во внутренний карман помятого пиджака, вытащил сложенный вчетверо листок и подал его майору:

— Вот, отодрал на прощанье точно такой же от другого столба, на всякий случай. Я знал, что вся эта история не оставит меня в покое. Мне как будто объявили шах…

— И вправду, красивая девушка, — промолвил Цыплёнок, внимательно вглядываясь в изображение на некрологе. Потом стал читать вслух, соблюдая интонацию и акценты соответственно перемене шрифтов:

ГРУСТНОЕ ПОМИНАНИЕ

Прошёл тяжкий год со дня трагической

Смерти Эмилии Нелчиновой, 18 лет.

Эми, дорогая Эми!

Беспощадно к людям время.

Поглотило злое море,

Принесло тоску и горе…

Сердце друга не забудет.

Безутешно плакать будет…

От опечаленных

— Но и её глаза плакали, — Гео коснулся указательным пальцем портрета. — Голову прозакладываю — у неё, у живой (Гео выделил это слово) глаза плакали…

— А почему не предположить, что это сёстры, ведь иногда сёстры очень похожи друг на друга.

— Особенно если они близнецы, да? И я сразу же так и подумал. Но дело в том, что утонувшая в море Эмилия была единственной дочерью, а труп её, кстати, не найден.

Цыплёнок присвистнул. Он явно был захвачен рассказом.

— А ты, выходит, не сидел сложа руки!

— А вы бы как поступили на моём месте? Такое поразительное сходство… Даже если бы не было всего остального — этой жгучей тоски в глазах, молчания…

— Не знаю, как поступил бы я. Скорее всего, так же, как и ты.

— В общем, я бросил машину и как бешеный пустился следом за убежавшей девчонкой!

— Ты прав. Я вот только думаю — сделал бы то же самое человек не нашей профессии? Вряд ли. Самое большее, почесал бы затылок, махнул рукой («Вот так случай!»), сел в машину и уехал. А потом стал бы рассказывать своим приятелям, с каждым разом прибавляя всё новые подробности, пока не получилась бы действительно фантастическая история…

Гео прикрыл глаза. Он был уязвлён:

— Так, это камень в мой огород. Но если бы я занимался сочинительством, то мог бы и подождать, пока кончится мой отпуск, поразвлечь вас успел бы и после. А теперь мне всё равно не остановиться, даже если бы и хотел…

— Не впадай в панику, спокойнее, — наконец-то Цыплёнок взял серьёзный и даже чуть покровительственный тон. — Только надо нам с тобой определиться. Ты прерываешь отпуск, едешь ко мне, чтобы рассказать эту историю, я слушаю тебя с раскрытым ртом, потом мы вместе думаем, как быть дальше. Устраивает?

— Допустим.

— Тогда продолжай.

— Продолжаю… — Гео сделал паузу и произнёс по слогам: — со-чи-нять. Никакого представления о том, что предпринять, особенно если мы снова столкнёмся лицом к лицу, у меня не было. «В сущности, кто вы такая? Покажите, пожалуйста, ваш паспорт» — сказать это было бы вполне естественно, но я прекрасно знал, что никогда не скажу этого, так же как и не предъявлю ей служебное удостоверение. «Ладно, что-нибудь придумаю в последний момент». Однако этот момент так и не наступил. Девушка испарилась, исчезла, как дым… Простите, товарищ майор, я всё время опережаю события, мне всё хочется добраться до главного, но миновать подробности тоже нельзя — каждая из них очень важна, поэтому я иногда сбиваюсь.

Так вот, входная дверь в подъезд дома была открыта. В подъезде висел некролог. Почтовые ящики в два ряда, некоторые без замков, «рисунки» на стенах. На площадке первого этажа переполненное мусорное ведро, рядом цветы в больших консервных банках. В единственную квартиру на этом этаже ведёт коричневая обитая дерматином дверь без таблички и звонка, рядом с ней на полу стоптанные старые тапочки. Площадка подметена. На мозаичном полу ни одной соринки — видно, что тут каждый день работают метлой.

Я поднялся по лестнице на второй этаж, где вкусно пахло жареной картошкой. Здесь две квартиры, двери под углом одна к другой, и снова цветы вдоль поцарапанных стен. Котёнок лакает молоко из пластмассового блюдечка. Поглядел на меня, тихо зашипел и опять опустил усы в молоко. Похоже, что в доме живут люди, недавно прибывшие из села. Однако нет, третий этаж опроверг это скоропалительное суждение: на одной из дверей красуется медная табличка: «Семейство инженера Стаматова». Соседняя дверь без всяких опознавательных знаков, но на ней тот же некролог…

Пока я раздумывал, в какую дверь позвонить, палец сам нажал на звонок к Стаматовым. Но квартира молчала. Тогда я решил спуститься напёр— вый этаж, к стоптанным тапочкам и мусорному ведру. Подумал, что, если я поведу себя хитро, хозяева квартиры мне всё расскажут про «опечаленных» соседей Стаматовых. Ну, а не захотят — что делать, придётся вытаскивать документ. Хотя — я хорошо знал это по опыту — крестьяне, переселившиеся в город, вовсе не падают ниц перед удостоверением.

Это я так думал, но что-то во мне просто возмутилось: «Трус несчастный! Постыдился бы, а ещё погоны носишь! Тебя что, некролог напугал? Почему бежишь прочь? Немедленно звони, и, если откроют, скажешь самым обыкновенным голосом: «Извините, пожалуйста, за беспокойство. Недавно сюда вошла девушка, мне нужно кое о чём её спросить». И в зависимости от ответа…» — «А если вместо несчастной матери, или ещё кого-то из близких погибшей на пороге возникнет она сама, моя таинственная пассажирка? — возразил другой внутренний голос. — Тогда что, конец загадкам?» Как бы не так! Конечно, она может раскричаться, даже затопать ногами: «Что пристаёте? Убирайтесь! Сейчас позову милицию!» и так далее»…

Чуть успокоившись после этих «внутренних монологов», я ещё раз посмотрел на изображение Эмилии, окончательно убедился, что не ошибаюсь, и — нажал кнопку звонка. Вымерли все в этом доме, что ли? Я приложил ухо к двери с некрологом — гробовая тишина. Но ведь вошла же куда-то девушка! Значит, надо звонить в каждую квартиру. Впрочем, может быть, она вышла через чёрный ход, думая, что я буду её преследовать своими предложениями пообедать вместе? Интересно, есть ли в этом доме чёрный ход? Хотя есть ли, нет ли — всё равно уже поздно, её давно и след простыл. Всё же я решил поискать здесь и начал сверху — с чердака…

Гео глубоко вздохнул и закурил новую сигарету. Цыплёнок отметил, что сделал он это почти машинально, весь поглощённый рассказом.

— Ни одна из комнат на чердаке не годилась для жилья, — продолжал Гео. — Все двери были закрыты, кроме последней справа. Я вошёл в неё и увидел окошко, которое выходило прямо на черепичную крышу. Оно было приоткрыто, паутина на нём разорвана. Но, увы, никаких следов пребывания человека. Я спустился ниже, на пятый этаж. Тут услышал в квартире шум и забарабанил кулаками в дверь. Долго не открывали. Наконец вышла бабуся, которая оказалась глухой, так что спрашивать её о чём-либо было бесполезно. На четвёртом этаже тоже никого не было — ведь в это время дня все, как правило, на работе. Значит, оставался первый, где пахнет жареной картошкой, у двери стоят тапочки и мусорное ведро, и второй, где котёнок лакает молоко.

Котёнок умывался у пустого блюдца. Только я позвонил в дверь, она тут же распахнулась. В проёме стоял человек в одних тренировочных брюках, босой, с припухшими веками и всклокоченными волосами с проседью. Даже если бы он не сказал, что вернулся с ночной смены, я бы сам догадался об этом. Он, как выяснилось, подобрал котёнка, когда шёл с завода, уже третий раз наливает ему молоко, никак не накормит жадюгу, мяукает, спать не даёт. Потом сообщил про «обувки». Соседи регулярно устраивают ему этот «номер» — только он выставит «обувки» за дверь, они тут же выбрасывают их. «Некультурно! Мы не на селе!»

— Совсем недавно обувки были здесь, — он указал на половичок у двери, — когда я наливал молоко…

— Что значит недавно? — попытался я уточнить. — Пять минут назад, десять, пятнадцать?

— Откуда я знаю, я на часы не глядел, — ответил он, зевая во весь рот.

— Внизу, на первом этаже, тоже стоят тапочки у двери. Почему их не выбросили?

— Не смеют. А я человек тихий… — Вдруг он пристально посмотрел на меня и нахмурился: — А что вас интересует?

И тут я соврал — сказал, что я журналист, что хочу описать разные человеческие судьбы обитателей улицы Леонардо да Винчи, причём меня интересуют не только счастливчики, которым в жизни везёт во всём, но и неудачники — пусть читатель увидит и поймёт, что за каждой стеной может скрываться драма, трагедия, глубокая неизбывная скорбь…

— Вот, представляю себе, — как можно более «естественно» вставил я, — что чувствует мать этой девушки с третьего этажа. Потерять дочь всегда ужасно, но когда дочь в расцвете юности, когда ей всего восемнадцать лет — как матери и отцу жить после этого!.. Я позвонил к ним в квартиру, но мне не открыли. Может, сходить на работу к матери, к отцу, как вы думаете?

— Смысла нет, вы никого не найдёте.

— Да? А почему, я не совсем понимаю.

— Мать за решёткой, отец работает в Алжире. Других детей у них нет. Да и разведены они бог знает с какого времени. — Он оглядел меня с головы до ног весьма недружелюбно — видно, подумал: «Всегда эти журналисты лезут в душу», потом пробормотал сонно: — Может, хватит?

Я прикинулся дурачком, который не видит дальше собственного носа, а главное, не понимает реакции собеседника, и продолжал расспрашивать так, словно не мне одному, а нам обоим было очень приятно и полезно вести этот разговор.

— А за что мать попала в тюрьму?

— За что человек попадает туда? — мой собеседник потёр друг о друга большой и указательный пальцы правой руки. — Она была кассирша в сберкассе.

— Вот бедняжка! Столько несчастий сразу… А вы какого о ней мнения?

— Откуда я знаю… Женщина одинокая, растила дочь. Эми уже кончила школу, должна была в вуз поступать. Во всяком случае никто из соседей не мог предположить…

— Вот-вот, это уже мнение. И, скажем, если бы вас пригласили в суд…

— Но меня не пригласили! — Ночная Смена подчёркнуто зевнул и взялся за ручку двери.

— Ещё буквально одна минута, и я вас отпущу спать. В некрологе есть стихотворение, из которого я понял, что Эмилия утонула, правильно?

— Да, в море. Мать её была уже в тюрьме.

— Значит, хоть в этом судьба пожалела её — она не увидела тела дочери…

— Никто его не увидел.

Так мы добрались до того, что, мне показалось, может быть самым существенным: труп Эмилии не был найден. Я даже вздрогнул, когда Ночная Смена сказал мне об этом. Но только я приготовился выжать из него ещё кое-какие подробности, как он довольно резко оборвал меня: «Спросите об этом у семейства Стаматовых!» — и тут же добавил, что Нелчиновы и Ста— матовы не только живут рядом и были образцом добрососедских отношений, но после развода родителей Эми стали как бы одной семьёй: на Первое мая вместе, на Новый год вместе, вечером кофе и телевизор то у одних, то у других.

— А сейчас, — закончил он не без злорадства, — Стаматовы на курорте в Чехии и не писали, — он выделил эти слова, — когда вернутся.

— Кто же позаботился о некрологах? — я здорово научился изображать ничего не ведающее нахальство. Мне просто необходимо было узнать хоть что-нибудь ещё, ну, например, о родственниках, о близких и друзьях несчастной семьи. Но не тут-то было!

— Хм, когда дело доходит до некрологов, тут мы все легки на подъём… — с этими словами Ночная Смена схватил котёнка, вошёл в квартиру и захлопнул дверь перед моим носом.

— Хочешь ещё кофе? — предложил Цыплёнок. Было ясно — ему что-то пришло в голову.

— Спасибо, товарищ майор. Я наконец-то завершил свой длинный рассказ. Наверно, утомил вас? Вообще-то мне хотелось ещё поговорить с жильцами первого этажа, потом заехать к пловдивским коллегам из криминального отдела милиции[2], но…

— Но мне необходим ещё кофе! — Цыплёнок оглянулся и махнул рукой официантке.

— Но мне всё вдруг опротивело… — грустно сказал Гео. — Может быть, потому что я с детства не выносил, когда ругают кого-то. А на первом этаже именно так и было. Ведро уже не стояло здесь, дверь в квартиру оказалась широко распахнута, и оттуда неслось: «Какого чёрта ты тут мотаешься у меня под ногами, еле поворачиваешься! Ты что, думаешь, я двужильная, а? Как тресну сейчас, тогда узнаешь!..» До сих пор у меня уши болят от этого крика. Что касается чёрного хода — через него можно попасть прямо на соседнюю улочку. Конечно, это очень удобный способ избавиться от назойливого ухажёра… Да, мне всё вдруг опротивило, — тихо повторил Гео, — и я решил, что это сходство — плод моего больного воображения. В общем, никакой милиции, никакого отеля «Тримонциум», где я раньше решил переночевать, чтобы наутро взяться за это дело со свежими силами… А теперь жалею. Надо было остаться. Ну хорошо, коллеги могли посмеяться надо мной, могли даже подумать, что я слегка свихнулся и гоняюсь за привидениями, но по крайней мере у меня самого совесть была бы чиста. — Гео уставился в одну точку на стене. Видно было, что рассказ утомил его. — Я всё вспоминаю её глаза. И на отдыхе не мог бы найти себе места…

Обычно, когда Гео Филипов о чем-нибудь рассказывал своему начальнику, тот не только молча внимательно слушал, но буквально впивался в каждое его слово, а потом подводил итоги всем соображениям, возникавшим по ходу рассказа. В этот раз Цыплёнок тоже слушал внимательно и даже вставлял какие-то реплики, что с ним бывало не так уж часто, но с выводами не торопился. Его осторожность была понятна: независимо от его доброго и уважительного отношения к младшему товарищу, способному криминалисту, то, что рассказал Гео, весьма походило на мистику.

— Ну допустим, — в раздумье, как бы нащупывая твёрдую почву, начал майор, — ты не ошибся: Эмилия на некрологе и «твоя» живая девушка похожи как две капли воды. Естественно возникает вопрос: имеет ли живая что-либо общее с той, из небытия? И ещё: что нужно было «твоей» девушке в доме на Леонардо да Винчи? Она вошла, вернее, судя по твоему рассказу, вбежала туда случайно или-с определённой целью? Куда она исчезла, если действительно исчезла? А если предположить, что она не исчезала? Мне кажется маловероятным, — что ты напугал её, хотя ты так старательно убеждал меня в этом. Что-то не очень ты похож на Дон-Жуана…

— Так вы считаете, — поспешил Гео, будто не замечая иронии майора насчёт его донжуанских, возможностей, — вы считаете, что она всё время была в квартире с некрологом?

— А почему бы и нет?

— И у неё были причины не открывать?

— Именно так. Удивительно, что тебе это не пришло в голову.

— Приходило, приходило. Но эта мысль казалась мне просто невероятной.

— Ну хватит об этой девушке. Поговорим о другой — об Эмилии. Значит, она единственная дочь. Родители разводятся, мать и дочь остаются вместе, отец уезжает на работу в Алжир. Потом мать попадает в тюрьму, и там получает страшную весть. Она не присутствует на похоронах, даже если бы её и пустили, потому что труп не найден. Но вот что интересно: после ареста матери Эмилия одна жила в квартире или её приютили какие-нибудь родственники, которые, может быть, захотели заменить ей родителей? И как она поехала на море — одна или с кем-то? На какие деньги? Был ли кто-нибудь с ней рядом, когда она утонула? И вообще, что она за девушка — серьёзная или вертихвостка какая-нибудь?

— Я понимаю вас, — Гео опустил голову. — Вы не зря меня упрекаете. Я действительно виноват… Но если вы решили, давайте займёмся дёлом серьёзно.

— Займёмся? — Цыплёнок громко рассмеялся, и напряжение наконец разрядилось. — Тогда попроси у генерала, чтобы он и мне дал отпуск!

— Значит, «выхожу один я на дорогу», как сказано у Лермонтова…

— Единственное, что я могу для тебя сделать, — это позвонить начальнику криминального отдела в Пловдиве, он мой друг.

— Не так уж много…

— Хорошо, буду сам время от времени интересоваться твоими достижениями.

Гена, супруга Гео Филипова, была, в отличие от мужа, женщина полная, чуть рыхлая, однако ещё достаточно привлекательная. Зная это, она держалась с мужем требовательно и покровительственно. У них был пятилетний сынишка Гошо, из-за которого Гена осталась в Софии и Гео вынужден был один отправиться на море (доктора нашли у мальчика что-то вроде ревматизма).

— Это он вытащил тебя из Созополя — Цыплёнок, да? — Гена на самом деле очень радовалась возвращению мужа, но оставить ехидный тон было выше её сил.

— Нет, я сам захотел вернуться. — Гео ясно сознавал, что, пока жена не узнает всего, что ей требуется, она не оставит его в покое.

Выслушав краткое изложение пловдивской истории, Гена зашумела:

— С ума сошёл! Ты что, посмешищем стать хочешь?

— Я очень прошу тебя — никому ни слова, — взмолился Гео. — Будем знать только мы трое — я, ты и Цыплёнок. Потому что посторонние и вправду могут подумать, что мне солнце в голову ударило… — и улыбнулся своей обычной непринуждённо-спокойной улыбкой, бесившей самых уравновешенных собеседников.

Дом, где они жили, был очень похож на тот, в Пловдиве. Квартира — тоже на третьем этаже — состояла из одной комнаты и холла, который мог сойти и за вторую комнату; окна выходили на маленькую улочку, невероятно напоминавшую облепленную некрологами улицу Леонардо да Винчи.

На следующий день Гео уже полностью был похож на себя: свежевыбрит, отутюжен, рубашка сияет чистотой, выражение лица невозмутимо-доброжелательное — никаким рентгеном не высветить, что у него на душе. Он набрал номер домашнего телефона Цыплёнка и тут же услышал его высокий голос.

— Езжай, — коротко не то приказал, не то посоветовал майор. — Там тебе окажут полное содействие. И даже не будут ни о чём спрашивать.

— Именно это я и хотел услышать.

Опять солнце, опять жара, но теперь старый раздрызганный «Запорожец» двигался без прицепа, и Гео безжалостно пришпоривал его. Сбавил скорость только тогда, когда приблизился к месту, где взял девушку, — он запомнил это место благодаря высохшему кривому дереву, возле которого она стояла. Чуть прикрыв глаза, Гео стал постепенно восстанавливать в памяти всю картину — не потому, что надеялся ещё вспомнить что-нибудь и таким образом хоть на миллиметр приблизиться к разгадке, а просто так — в конце концов, всё начиналось здесь. Она ведь спокойно могла сесть в следующую машину, и тогда ему не пришлось бы второй раз мчаться по раскалённому шоссе до Пловдива и ломать голову над этим проклятым ребусом.

Вот он будто снова видит её: сжатая в кулак рука поднята вверх, большой палец отставлен вправо — так делают путешествующие автостопом во всём мире, но у неё это получилось как-то неестественно или, скорее, неуверенно. Высокая, стройная, в обтягивающих тонкую фигуру джинсах. И первое ощущение шока от её тёмных угрюмых глаз, в которых, как прикованный навечно к кровати больной, лежит старое горе, скрываемая от мира скорбь… Странная девушка — странный выбор. Предпочесть едва передвигающую колёса развалюху быстрым и удобным «Ладам», «Волгам», «Фиатам»… Может, действительно на неё произвёл впечатление несчастный кузнечик с огромной белой бабочкой на приколе? Пожалуй, это тоже подтверждает её склонность к необычному. Собственно, такими же — странными, необычными — были и её тяжёлое молчание, и внезапное бегство из машины, и загадочное исчезновение из дома на улице Леонардо да Винчи. Ну ладно, живы будем — узнаем!

И Гео включил первую скорость. Встречный ветер раздул надетую на голое тело рубашку из первоклассного хлопка, остудил горячую кожу. Гео снова чувствовал себя отдохнувшим и готовым к работе.

В Пловдиве он получил номер в отеле «Тримонциум», наскоро проглотил тарелку супа в ближайшей закусочной и пошёл искать данный ему Цыплёнком адрес. К пловдивским криминалистам он явился не переодевшись и был встречен с некоторым недоверием. Начальник отдела, пристально оглядев его с головы до ног своими светлыми прилипчивыми глазами, даже подумал: «И этот разодетый петух — первый помощник моего софийского друга?»

— Для нас и для варненских коллег это дело уже закрыто, несмотря на то что положенных трёх лет со дня исчезновения лица ещё не прошло, — сухо сообщил полковник. Воцарилось молчание. Полковник ещё раз пристально посмотрел на Гео: — А в чём, собственно, вам требуется помощь отдела?

Гео ответил не сразу. По строгому лицу полковника он понял, что тот считает его молчание признаком дурного воспитания: уж если ты пришёл к нам и мы обещали тебе поддержку и помощь, разумеется в пределах возможного, то изволь по крайней мере объяснить причину интереса к делу.

— Мне хотелось бы узнать некоторые подробности. — Гео понял, что именно не понравилось полковнику, и решил исправить положение. Сначала всё, что касается трагической гибели Эмилии Нелчиновой. Полагаю, следствие велось в Варне и были допрошены очевидцы, не так ли?

— Завтра дело будет у вас.

— И второе. Я хотел бы попасть законным порядком в квартиру на улице Леонардо да Винчи. Если можно, немедленно.

— Вы хотите сказать, — усмехнулся полковник, — что, если с нашей стороны или со стороны районного Совета депутатов (потому что это, по сути, его дело) появятся препятствия, вы с ними не посчитаетесь, мы и ахнуть не успеем, как вы окажетесь в квартире?

— Я так не говорил, — спокойно ответил Гео и наклонил голову, безмолвно благодаря за подсказку.

— Хорошо, хорошо, мы и это уладим. Что ещё?

— Пока ничего.

И они разошлись, понимая друг друга лучше, чем в начале встречи.

Через час Гео Филипов медленно шёл по улице Леонардо да Винчи, как человек, которому предстоит выполнить неприятную обязанность. Он внутренне готовил себя к незаконному проникновению в квартиру (если его «накроют», когда он вставит ключ в дверь, он скажет, что направлен сюда из районного Совета для проверки водопровода или электричества или ещё что-нибудь придумает). Не делает ли он всё-таки ошибку? А вдруг местные власти узнают, что он влез сюда без бумаги с двумя обязательными подписями? Глядя прямо перед собой, Гео миновал фонарный столб, от которого он тогда отлепил некролог, прошёл он и другой столб, врезавшийся в память тем, что с него смотрели те же самые глаза, которые он только что видел на лице живой девушки. Открыл парадные двери дома, так похожего на его дом в Софии. Всё те же старые почтовые ящики без замков, исцарапанные гвоздями стены. Пусто, тихо. На первом этаже у коричневой дерматиновой двери всё те же тапочки, только ведра нет. Цветы в больших консервных банках, видимо, только что политы. За дверью слышался шум. Поднимаясь по лестнице, Гео усмехнулся: на обратном пути он обязательно позвонит в эту дверь, не пройдёт мимо, как несколько дней назад. Или снова поговорить с этим бирюком — Ночной Сменой?

На втором этаже не было ни котёнка, ни его блюдца. У двери красовались совершенно новые мужские домашние туфли. Стало быть, Ночная Смена твёрдо стоит на своём: никто и ничто не заставит его убрать «обувки» с их законного места перед дверью, пусть хоть сто раз их выбрасывают некультурные соседи. Гео с трепетом в душе поднялся выше. Третий этаж молчал, казалось, ещё более тягостно, чем прежде. В чёрных глазах Эмилии — горе и гроза. Гео нажал кнопку звонка. В квартире раздался резкий звук, после которого тишина показалась ещё более угнетающей. Прежде чем заняться замком немой квартиры, он на всякий случай позвонил в дверь Стаматовых, но и там всё было тихо — видно, семейству инженера очень понравилось в Чехословакии.

Квартира Нелчи новых встретила его враждебным сумраком.

Нетрудно было догадаться, что нога человека не ступала сюда бог знает сколько времени — в этом он окончательно убедился, увидев свои следы, отпечатавшиеся на тёмно-вишнёвом паласе в холле. Воздух в квартире был затхлый — конечно же, её очень давно не проветривали.

Гео прошёл по тесному коридорчику, отворяя все двери. Хозяйки, видимо, были чрезвычайно опрятны, это чувствовалось даже сейчас. Вот небольшая комната, которая, скорее всего, принадлежала Эмилии. С неё Гео и начал подробный осмотр. Светлые шторы затеняют окно. Ученический стол, новый гардероб, застланная покрывалом низкая тахта с ящиком в изголовье, в ящике одеяло, пёстрая простыня и пододеяльник; возле тахты небольшой низкий столик со стеклом, два мягких табурета; на столике приёмник «Симфония» со сломанными клавишами — похоже, хозяйка очень нервно включала и выключала его. Нигде никаких книг, учебников, тетрадей. Можно, предположить, что кто-то унёс их отсюда вместе с картинами, от которых остались чёткие, не выгоревшие пятна на обоях. В гардеробе, наоборот, полно разной одежды, И зимней и летней, на некоторых вещах иностранные фирменные знаки. Особенно бросались в глаза два длинных платья: одно — снежно-белое с вышивкой на воротничке и рукавах, очень похожее на свадебное, другое — из светло-лилового шёлка, с бархатными бантиками на груди. Гео представил себе, как прекрасна была Эмилия на выпускном вечере, какой принцессой выглядела среди одноклассниц. Но почему все вещи измяты и в беспорядке валяются на дне гардероба, тогда как во всей квартире царят порядок и аккуратность? У Гео создалось впечатление, что хозяйке одежды внезапно пришла в голову какая-то мысль или она получила внезапное известие и бросилась вон из дома, не успев даже навести порядок в шкафу. Гео поднял с пола упавшее нейлоновое покрывало, прикрыл им вещи, затворил дверцы шкафа и двинулся в кухню.

Здесь он убедился, что первое впечатление было абсолютно правильным: в кухне красота и уют. Скорее всего, это было любимое место хозяйки, которым она гордилась и где отдыхала. Электроплита «Мечта», большой холодильник, широкая металлическая мойка, ряд висячих бледно-жёлтых полок, тостер на яркой салфеточке в углу кухонного стола, уютный деревянный сундучок, покрытый тканой дорожкой, пухлые подушечки, русский обогреватель на подставке… Тут никто ничего не трогал, всё было оставлено в таком виде, как при хозяйке, которая ревностно поддерживала здесь идеальную чистоту и порядок. Теперь на блестящих приборах, на холодильнике к плите осел тонкий, едва видный слой пыли (Наверное, хозяйка в тюрьме не раз принималась плакать, представляя себе картину заброшенности и запустения в своей любимой кухне. Но в таком случае Эмилия, оставшись одна, ела где-то в другом месте? Хватало ли ей денег, которые присылал отец? Должно быть, хватало. Заграничные вещи — это, конечно, от него, жалел дочку после несчастья с матерью.

Ванна обложена серой плиткой. На двери висят два одинаковых купальных халата. Пустой пластмассовый тазик посветлел от сырого воздуха, а губка, лежащая на шланге душа, наоборот, потемнела и сморщилась. Гео уже выходил из ванной, когда взгляд его упал на аптечную бутылочку, стоящую среди зубных щёток, паст, шампуней — всё это отражалось в зеркале над умывальником. Бутылочка показалась Гео знакомой. Он отвинтил крышку, и на ладонь упали две белые таблетки — точно такие же, какие иногда употребляла его жена. Бутылочка была почти полной — видно, хозяйка не довольствовалась этим слабеньким дневным транквилизатором, ей требовалось более сильное успокоительное средство. Гео заглянул в домашнюю аптечку, висящую на стене ванной, — так и есть, коробка от мощного лекарства пуста.

В холле Гео довольно долго рылся в книгах — болгарские и русские классики, известные современные писатели. Книг было много, всё сплошь красивые дорогие издания. Вдруг среди томов он обнаружил семейный альбом, который засунули так глубоко, что даже хозяева вряд ли смогли бы быстро извлечь его из «тайника». Гео раскрыл альбом, перевернул несколько картонных листов. Увы, фотографий Эмилии он нигде не нашёл, их без; жалостно и скорее всего поспешно выдрали — кое-где даже оказались повреждены «уголки». Зато фотографий матери было много. Округлое молодое лицо, короткие каштановые волосы, обаятельный курносый носик, наивные светлые глаза. Но выражение лица удивляло озабоченностью, так не шедшей к общему, облику. Гео никогда бы не поверил, что эта женщина могла что-то украсть. «Мама Кристина возле ЦУМа», «С мамой Кристиной на Витоше» — это подписи под фотографиями, впрочем, от второй осталась только половина. Значит, мать зовут Кристиной. Но почему же мать и дочь так не похожи друг на друга? Может, Эмилия в отца? А его изображения были изъяты из альбома гораздо раньше — видно, после развода, от них остались лишь пустые места.

В холле — старый телевизор «Опера», кушетка с просевшими пружинами, два потёртых кресла, круглый стол с толстыми ножками, покрытый вышитой скатертью местного производства, двустворчатый гардероб, скрипящий всеми суставами при открывании или закрывании. Вообще, кроме богатой библиотеки и тёмно-вишнёвого паласа, всё в этой квартире говорило о том, что средства, сколько их было, шли главным образом на оборудование кухни — святилища Кристины — и отчасти комнаты Эмилии. И тем не менее в холле вполне можно было принять гостей, посмотреть телевизор, выпить кофе с соседями. Потом, когда Стаматовы уходили к себе, мама Кристина вытаскивала из гардероба тюфячок, простыню и одеяло — и холл превращался в её спальню. Утром она, само собой разумеется, вставала раньше Эмилии, готовила завтрак, подходила к гардеробу, раздумывала над тем, что надеть на работу. А какой у неё был выбор? Гео раскрыл створки гардероба — там висело несколько платьев из недорогих тканей, два костюма, две-три блузки и юбки — всё готовая, купленная в магазине продукция. Гео больше всего поразило бельё Кристины: старенькое, зашитое-заштоланное, оно говорило о том, что эта молодая ещё женщина поставила крест на волнениях души и тела и напрочь отбросила возможность личной жизни. Почему же так рано? Ясно: всё для неё, красавицы-дочери» чтобы она ни на минуту не почувствовала, что растёт без отца. К тому же, наверно, Кристина любила своего бывшего мужа… Да, многое мог рассказать гардероб, а Гео был весьма внимательный наблюдатель. Но па сегодня довольно впечатлений, пора уходить.

Было уже поздно, и Гео хотелось побыстрее проскользнуть мимо квартир на двух нижних этажах. Но не тут-то было.

— Эй, журналист! — Ночная Смена казался удивлённым и вроде бы даже обрадованным. — Что, продолжаете изучать?

— Вот решил проверить, не вернулись ли Стаматовы из Чехословакии…

Размахивая ключами и позванивая ими, Ночная Смена стал быстро спускаться на первый этаж, при этом его широкие брюки почти подметали лестницу. Гео надеялся; что ему удастся пробраться к выходу, но на площадке первого этажа широкие брюки преградили ему путь.

— Позвоню соседке, может, она что посоветует вам, — и, не дожидаясь ответа, мужчина нажал кнопку звонка: — Райка! Райка!

Дверь распахнулась в тот же миг, будто там только того и ждали. На пороге показалась женщина в косынке с плоским лицом и плоской грудью, без возраста, из тех, у кого никогда не бывает ни первой, ни второй, ни даже третьей молодости.

— Извини за беспокойство, Рая, — Ночная Смена торопился объяснить обстоятельства прежде, чем соседка раскроет рот-щёлку и набросится на него с требованием новостей. — Этот товарищ — журналист, он хочет написать о Нелчиновых в газету.

— Про кого писать?! — женщина не хотела верить. В её круглых глазах отразилась буквально заливавшая её злость и на предмет интереса Гео, и на него самого — разодетого, прилизанного франта. — Ну и пусть пишет, газеты-то надо же чем-то заполнять!

Гео, изобразив одну из самых своих обаятельных улыбок, начал терпеливо объяснять ей:

— Бывает так: снаружи посмотришь — гладкие, спокойные стены, а за ними часто — скорбь, драмы, даже трагедии.

Ему очень хотелось расположить женщину к себе, но она даже не дослушала его:

— И нашёл Нелчиновых! Да я бы, ежели судьёй была, не три, а тридцать три годика прописала ой! Ишь, богородицей прикидывалась. Аккуратистка — за уборку первая платила или если испортится что…

— А бывший её муж?

— Бабник! Как появится студентка какая в доме — облапает её тут же, на лестнице. — Рая со злостью посмотрела на Гео: «Может, и ты по этой части?»

— Мы знаем правило: о мёртвых или хорошо, или ничего, но давайте его сегодня нарушим, ладно? Что вы можете сказать об их дочери, об Эмилии?

— Шалавая!

Гео усмехнулся:

— А что в ней было шалавого?

Соседка запнулась. Видно было, как она пытается привести мысли в порядок. Ей это не удавалось, и она явно сердилась, потому что не могла, как до сих пор, прицельно стрелять словами.

— Ну ладно, вы продолжайте, а я пойду, мне на работу пора. — Ночная Смена неожиданно махнул рукой, повернулся и быстро побежал вверх по лестнице.

Рая ещё раз подозрительно оглядела Гео с ног до головы и, внезапно сменив гнев на милость, позвала в квартиру.

В прихожей мебель стояла в беспорядке, «лицом» к стене, к углу прижался свёрнутый в трубку ковёр. Рая объяснила, что они с мужем чинят паркет — конечно же сами, мастеров приглашать дорого. Прошли в кухню. Рая чуть размякла — ещё бы, тут она хозяйка — и даже угостила Гео вареньем из айвы. А когда он от. души похвалил варенье, решила сварить кофе и разоткровенничалась. Они с мужем из Пернишского округа — если он бывал там, наверняка помнит их село Дебел и Лак, близко от «водохранилищу». Муж её на железной дороге служит, вот их и сунули сюда, даже не спросили, хотят они этого или нет,

— Но это же прекрасно — жить в Пловдиве! — польстил ей Гео. Плоское лицо Раи прояснилось. — Так что же шалавого было в этой несчастной Эмилии — так, кажется, её звали?

И тут, размышляя, Рая нашла точное слово:

— Всё!

— А если конкретнее?

— Дикая она была, дикарка, понимаешь? Сызмальства дикая. То сотрёт подмёткой рисунки с асфальта, что дети делали, то проткнёт им мяч гвоздём, то просто побьёт без всякой причины. А как спросишь их, кто у вас главный, лидер по-нынешнему (Рая гордо произнесла это слово: дескать, знай наших!), — все как один: Эмилия, Эми, Эмочка! Ну, а как девицей стала, ты бы поглядел: идёт важная, надутая — вот-вот лопнет, смотрит тебе в глаза и молчит, на улице никого не узнает, проходит мимо — ни с кем ни слова, принцесса! Чего заносишься, чего выставляешься, а? А то я не знаю вас! Задницу нечем было прикрыть, пока не… Всё её мать виновата, Кристина эта, «богородица». Только про неё не надо говорить, а то меня сейчас удар хватит. Подумаешь, одна осталась! Ну и что? Многие остаются без мужа — так надо себя не помнить?

— Значит, всё это началось после развода? — вставил Гео, воспользовавшись короткой паузой, которую сделала разволновавшаяся Рая.

— Да нет, не совсем так. Кристинка и раньше её как куклу наряжала, но когда Дишо навострил лыжи в Алжир ребёнка делать своей мадаме, тут она будто совсем сдурела. Ни в чём девчонке отказа не стало. Я его не оправдываю, Дишо этого, таких на куски резать надо, но ежели ты целый день слышишь одно только нытьё да рёв — как тут не убежать? Ну ладно, дитя нервное, беспокойное, болеет часто, но у тебя, женщина, муж в доме, что же ты носишься только с ребёнком, а на мужа никакого внимания? Я так и говорила Кристинке, но это всё равно что стенке говорить. «Привет, Райка, как дела?» — и бегом прочь, будто корова языком слизала. А знаешь почему? Я, видишь ли, первая сплетница в квартале. А ты кто такая, а? Уголовница, воровка ты, вот кто!

— Может, вы знаете, как Эмилия утонула? — Гео выпил кофе и вертел в пальцах тонкую чашечку, вглядываясь в слой гущи на дне. — Это правда, что не нашли?

— Правда. Тут разные сказки рассказывают… Говорят, сама она положила конец своей жизни. Ходили они с отцом вечером по мосту, тут она в какой-то момент разбежалась и — бух в тёмные волны… Я спрашивала у брата Кристины, он в Софии живёт — глупости, говорит, чего только не выдумают люди, Эма поскользнулась на мосту и упала в воду, вот и всё. «Но неужто не было там никого, кто бы помог ей? Этот тюфяк Дишо, отец её, почему не прыгнул следом за ней?» — «Потому что он не умеет плавать. Кричал, звал — никого вокруг. Позже появились люди, но где там, от нёс ни следа. Отнесли её волны. Высоченные, до неба доходили».

— А сама Эмилия умела плавать?

— Только что не шла ко дну. Так её парень говорил, я слышала. Я и его спрашивала про мост. То же самое — поскользнулась. А сам заставил отца своего, большой начальник у него отец, звонить в Варну и в нашу милицию ходил. «Какой смысл им врать мне?» — а сам смотрит на меня и вижу: не верит тому, что говорит.

— Погодите, Рая, вы совсем меня с толку сбили. Какой парень, какой начальник?

— Её, её парень! Этакий верзила, уши у него торчат. «Эма, детка, говорю ей, ты прости, что я вмешиваюсь, но это что же — ребята нормальные повывелись? Была бы я твоей матерью, я бы его на пушечный выстрел не подпустила к тебе!» А она этак свысока поглядела на меня: «Простите, вы что-то сказали?» Кукла! Это я уж потом узнала про его отца. Заместитель председателя, квартиры раздаёт, дачи. То-то же, думаю, невелика важность, что уши ослиные. А они таскаются с утра до вечера, он её в школу провожает и из школы домой, жмутся тут у входа. Браво, думаю, Кристина! Хорошо рассчитала. Но арифметика её вышла никудышной, ошиблась она в расчёте-то. А как попала она в тюрьму, знаешь что получилось?

— Могу только предположить, — пожал плечами Гео. — Парень бросил Эмилию. Может быть, даже сам папа-начальник настоял. Верно?

— Эх ты, джурналист! Всё наоборот — она его бросила! Значит, это она, Кристина, выбрала парня и её заставила… Шалавая не шалавая, но Эми знала себе цену: самая красивая девушка в Пловдиве! Она только покажется на улице — и все вы, мужичьё, шеи ломаете, глядя ей вслед.

— Вот тут я вам верю… — задумчиво проговорил Гео и чуть прикрыл глаза, будто пытаясь восстановить перед внутренним взором какую-то картину.

— Так ты её видел? — Как ни была Рая занята своим рассказом, она вдруг пристально поглядела на Гео — что-то в его тоне насторожило женщину.

— И да и нет… Я видел некролог, — как можно спокойнее объяснил он.

— Снимок — ерунда. Ты бы увидел её как есть! Не дружили мы с ней, но чтго кривить душой. Стройная как тополь! А глаза — сожгут тебя и пепел развеют!

— Возможно, даже наверняка это так. Но почему вы решили, что именно она его прогнала?

— «Решила»… Поняла я это! Молодые как? Поссорятся из-за чего-то, а завтра всё пройдёт. Бедный парень! Круглые сутки стоял здесь, я уж подумала — он, наверно, и спать, и есть, и мыться-бриться бросил. Все вверх, на её окно смотрит. А она окно зашторила, в квартире сидит, никуда не выходит. От стыда ли, от тоски по матери, от упрямства ли? Выходила только в булочную, за хлебом. А он ждал её на углу, вроде бы случайно здесь оказался. Забегал то с одной стороны, то с другой, умолял её. А она — нет. Отвернётся, оттолкнёт его рукой, будто он муха какая-нибудь или комар, и идёт — такая важная, как царица. Потом притащился её папаша из Алжира и увёз её в Варну. Не помню, кто принёс новость в квартал — утонула, когда расхаживала с Дишо по мосту на Золотых Песках…

— Как зовут этого парня? — прервал её Гео.

— Не знаю.

— А его отца?

— На кой мне его имя? Я за выгодой не гонюсь, есть другие для этого.

— Догадываюсь, на кого вы намекаете, но если у Кристины только одно было на уме, зачем ей Нужна была касса? Ведь не сегодня-завтра Эмилия…

— Затем, что она была уверена — никто её не тронет. Поуди в сберегаловку, там тебе всё объяснят! Оборотень, притворщица, каких свет не видал! Брат её из Софии, так и тот, бедолага, клялся: «На кого угодно мог подумать, что украдёт, только не на неё!» Вот тут мы разговаривали с ним, на площадке…

— Из вашего рассказа я понял, что Эмилия жила одна после несчастья с матерью. Выходит, её дядя даже не позаботился о ней? Явился, когда уже ничем не мог помочь?

— Точно, точно. Сунулись в квартиру, завернули все вещи в кусок нейлона, ткнули в гардероб — и бежать прочь, с тех пор как сквозь землю провалились…

— Но тогда кто же расклеил некрологи по случаю годовщины смерти Эмилии? Может, какие-то другие родственники?

— Как бы не так! Он расклеил, парень её. Недавно это было. Пришёл как-то утром с ведёрком и кисточкой, пробрался в дом, как вор… Чего ему стыдиться? Пусть другие краснеют, которые пальцем не пошевелили. Вот вы, журналисты, всё толкуете по телевизору про молодёжь — такая она, сякая. Так ведь всё от человека зависит. Может, сын лучше отца вырос, разве не так

— Честно признаюсь, вы здорово меня удивили. Такие чувства в наше время… Я должен обязательно найти, этого парня, обязательно!

— А это нетрудно, ты узнаешь его по слушалкам. Как увидишь на улице ослиные уши — он это!

— Любопытная комбинация! — рассмеялся Гео. — Самая красивая девушка и самые длинные уши. Ну, спасибо вам за всё. — Он почти нежно похлопал Раю по руке, истёртой добела мытьём посуды и стиркой. — И за ваши рассуждения тоже… — Гео достал из заднего кармана брюк маленькую записную книжечку и открыл её на букве «Р». — Я хочу записать ваши координаты: Рая, а дальше?

— Ты лучше запиши тех, наверху, когда вернутся из Чехословакии. Я не говорила тебе? Их водой было не разлить с Кристиной и покойной, земля ей пухом…

Полковник сдержал слово — на другой день к вечеру дело Эмилии было уже на руках у Гео. А до этого он ничем не занимался, если не считать беспокойных блужданий по улицам Пловдива, во время которых — где-то в глубине души у него таилась надежда — он мог бы случайно столкнуться со своей таинственной пассажиркой — двойником Эмилии. Он не знал города и шёл куда глаза глядят, но при этом не делал ни единой попытки остановить кого-либо из прохожих и спросить, например, куда ведёт эта улица, или что это за парк, или как называется эта площадь.

Почему же он вёл себя так странно? Неужели отказался от намерений поговорить с другом Эмилии? Он мог бы отправиться на место работы Кристины и из первых рук получить сведения о том, какое преступление она совершила, и так, между прочим узнать о ней самой. Фотографии в семейном альбоме отнюдь не подтверждали мнение соседки, но можно ли составить правильное представление о человеке, по его фотографиям? Надо бы ещё попытаться встретиться с бывшими одноклассниками покойной, узнать, был ли одноклассником длинноухий обожатель. Но ничего этого Гео пока не. предпринимал. Он ждал. Ждал, когда получит дело, что оно ему расскажет…

Ближе к вечеру он зашёл в криминальный отдел, взял сравнительно тонкую папку и вернулся в гостиницу. Не раскрывая и даже не взглянув на первую страницу, что наверняка сделал бы почти каждый ещё по дороге, он положил папку на сломанный телевизор и стал тщательно, не спеша переодеваться. Время от времени поглядывал на неё, предвкушая разгадку многих неизвестных, и снова отводил глаза. Потом, потом…

Он сошёл вниз, в ресторан, одетый почти как южноамериканец, впервые попавший в Париж: рубашка, галстук, модные туфли, даже длинные полупрозрачные носки — всё было подобрано в тон яркому летнему костюму, всё блестело новизной. Выглядел Гео на редкость элегантно. Его можно было принять за кинопродюсера или удачливого дипломата в начале карьеры, попавшего на это поприще благодаря аристократическому происхождению (спокойный взгляд, невозмутимое доброжелательное выражение лица подтверждали именно эту версию).

Гео сел за уединённый стол подальше от оркестра, заказал ужин. Народу в зале собралось уже довольно много, было шумно и дымно. Гео поверхностно и несколько отрешённо оглядывал публику и впрямь как иностранец, которому всё здесь интересно, но и всё чуждо. Лишь, один раз он «вышел из роли», когда его внимание привлекла шумная молодая компания — несколько юношей и высокая стройная девушка с блестящими чёрными волосами. Она стояла спиной к нему. Он весь напрягся, будто снова увидел убегающую Эмилию. Девушка повернулась. Весёлые глаза, белозубая улыбка, короткий задорный носик — нет, не она… Гео доел бифштекс, выпил крепкий кофе и, более не интересуясь ни компанией, ни чем бы то ни было ещё, поднялся к себе.

… Спустя три часа он встал, размял затёкшие мышцы плеч и спицу и отправился в огромную ванную. Вышел из неё освежённый, в яркой пижаме. Поднял телефонную трубку, но тотчас опустил её на рычаг… В гостинице стояла полная тишина: оркестр внизу давно замолчал, за окном не слышно было смеха и песен подгулявших пловдивчан — город спал… Он позвонит утром. В конце концов не такое уж это открытие, чтобы нарушать сон добрых людей. Гео вернулся к столу и снова — в который раз — погрузился в материалы дела, несмотря на то что в кармане пижамы уже шелестели странички скрупулёзно составленного отчёта. Ну о чём ещё может идти речь? Случай яснее ясного — самоубийство. Эмилия сознательно бросилась в море. Доказательство — написанная ею собственноручно короткая записка, найденная отцом под её подушкой в ту же ночь, через несколько часов после страшного несчастья: «Ко всем людям! Кладу предел своей жизни сама и добровольно; Эмилия».

Нелчинов приехал в Пловдив один, вторая жена его осталась в Алжире — ждала ребёнка. Он взял отпуск с единственной целью — поехать с дочкой на курорт, убедить её в том, что он её не забыл и никогда не перестанет о ней заботиться. В случившемся с матерью он ни в какой мере не считает себя виновным — ему и в голову не могло прийти, что Кристина падёт так низко! Если бы она написала ему или как-нибудь иначе сообщила: так, мол, и так, нам очень трудно, нужны деньги на репетиторов для подготовки Эми в институт, на платье для выпускного вечера — он немедленно выслал бы. Об их бедственном положении он узнал только в Пловдиве, из разговоров с друзьями — Стаматовыми. «Но если бы я даже прислал деньги, — заключил Нелчинов, — она бы ни за что на свете не приняла их, ни за что! Вот до чего доводят слепая гордость и упрямство!» Считает, что если он в чём и виноват, то только в том, что забыл, в каком классе Эмилия и когда она должна кончить школу, — он думал, что в будущем году и, следовательно, впереди ещё уйма времени, он выполнит свой долг как полагается, обеспечит её всем необходимым, а оказалось, что поздно, Он не оправдывается, нет, но ведь надо понять — он головы не поднимает от работы, ни дня ни ночи не знает, ведь он — технический руководитель нового строительства на территории посольства. «А про то, что Кристина в тюрьме, я узнал совершенно случайно от общих знакомых, которые приехали в Алжир. Я тут же попросил отпуск, потом поехал в Марокко, купил кое-какие вещи для дочери…» Эмилия, однако, не захотела даже посмотреть на них, не то что показаться в них на улице. И вообще держала себя чрезвычайно сухо, если не сказать — враждебно. На курорт? И слышать не хотела! «Никогда она не сможет простить мне развод и второй брак, даже если я на колени упаду и всё Марокко закуплю для неё!» А потом вдруг совершенно неожиданно, когда он уже почти собрался в обратный путь, дочь сама предложила поехать на Золотые Пески.

Остановились в шикарном отеле «Интернационал», близко от торгового центра. По рассказам служащих отеля, отец исполнял все желания и капризы дочери. Их часто видели с большими пакетами в руках, в ресторанах они заказывали дорогие блюда, Эмилия училась ездить верхом, они катались на яхте, ходили на эстрадные концерты и были очень милы и любезны друг с другом. Некоторые даже принимали их за влюблённую пару (что ж, возраст не помеха, сейчас такая разница — обычное дело, к тому же они внешне были совершенно не похожи, как ни странно). «А я слышала, как они ссорятся, — вносит диссонансную ноту в общий хор горничная этажа и твёрдо стоит на своём: — Да, милы и любезны на людях, но стоило им закрыть за собой дверь…» — «А о чём они спорили — можно было понять?»«Не знаю, у меня нет привычки подслушивать». И всё же она слышала, что начинала всегда Эмилия. Отец, как правило, молчал или отвечал ей тихо. «Он что-то бормотал, маялся. А почему не спросите его самого? Если будет отрицать, я ему напомню».

— Неправда! — ответил Нелчинов на заданный следователем прямой вопрос, но тут же поспешил добавить: — Нет, вспомнил, один раз мы поссорились из-за того, что она слишком долго торчала в воде, а другой раз она вела себя ужасно самонадеянно и безрассудно — впервые села на лошадь и сразу же пришпорила её. Я боялся, как бы она не простыла, как бы не упала, вообще как бы чего не случилось. Вот, случилось… Самое ужасное… Эмилия мне всё время говорила, что она уже не ребёнок, ей надоел надзор. Стоило мне начать разговор о её поведении, как она грозилась тут же уехать на поезде или автостопом. Ну, Я оставлял её в покое — пусть делает что хочет… Войдите в её положение: мать в тюрьме, на экзамены в институт она сама не пожелала явиться, отец, то есть я… В общем, многое накипело. К тому же нервы у неё с детства пошаливали. Она иногда такое проделывала дома и в школе, что все рты разевали. Все врачи и педагоги объясняли это переходным возрастом и её холерическим темпераментом. Я рассказываю всё это потому, что… Нет, не могу я понять, просто голова лопается! Не было там ни намёка на… «Папа, хочешь посмотреть море поближе?» — «Хочу». — «Нигде не видела таких больших волн, давай поднимемся на мост и пройдём до конца, в крайнем случае промокнем…» — «Согласен». — «Ты вообще-то не очень смелый, не откажешься в последний момент?» — «Нет». Вышли мы из отеля. Ветер, холодно, темнеет. «Не лучше ли отложить до завтрашнего утра?» — «Нет, завтра море может успокоиться! Пошли!»

— Ах, какой же я идиот! — кричал отец. — Я совсем ослеп! Куда она идёт в этой тонкой блузке? И почему так настаивает? Но я, кажется, посоветовал ей надеть что-нибудь сверху, да, да, посоветовал. «Мне жарко, у меня кровь закипает!» — так и сказала. Добрались мы до моста. Темень, хоть глаз выколи. Помню, я опять попросил её не делать глупостей. Дальше вы знаете — как в дурном сне… «Осторожно, не поскользнись!» — кричу я ей. Молчит. Потом подходит совсем близко к перилам. «Что, боишься — я упаду?» А в голосе не то смех, не то плач, не могу разобрать. Боюсь, конечно, как не бояться: внизу всё кипит, ревёт, волны бьют в мост. Вот, потрогайте, у меня волосы ещё мокрые… Тут она схватилась за столб, влезла на перила, раскинула руки и пошла по железному парапету. Я умолял её, просил, попробовал схватить за ноги, она ведь в любую секунду могла потерять равновесие. И именно в этот момент она…

— Крикнула «Прощай!» и прыгнула в воду, так?

— Да, ногами вниз. Прыгнула, и я тут же потерял её из виду.

— И ничего больше не сказала?

— Ничего. И эта записка под подушкой…

Следователь подробно описал, как отец схватился за голову, впился пальцами в волосы, будто хотел выдрать их с корнем, как раскачивался всем телом в разные стороны. Несчастнее его не было человека на земле — по крайней мере так казалось следователю.

— Эмилия умела плавать?

— Немного.

А он, отец, совсем не плавает, как утюг. Несмотря на это, первый его порыв был — броситься в волны следом за нею. Но он всё-таки сообразил, что в этом нет никакого, смысла: утонут оба. Впрочем, была ли это чёткая мысль или инстинкт самосохранения — он не понимает. Он, наверно, кричал ужасно, звал на помощь, метался от одного конца моста к другому, свешивался с перил в надежде увидеть её может, она схватилась руками за одну из подпор, держится, ждёт… Но ничего, кроме мглы и пены, не было видно…

Первыми услышали крики о помощи туристы, какая-то славянская группа, и вскоре на мосту образовалась толпа сочувствующих и любопытных.

— А где же. были спасатели? Почему никто не позвал их? Всё-таки была надежда, что она сможет немного продержаться на воде?

— Нет. Сними и без них — результат один. При таких волнах…

Дальше следовало установление фактов. Море успокоилось только через три дня, но уже в эти дни, несмотря на волны, группа водолазов прочесала дно почти до горизонта. Трупа не обнаружили. Он не всплыл и не прибился к берегу и тогда, когда море стало совсем тихим и ровным. Были пущены в ход вертолёты и моторки — нигде ничего. Правда, может быть, тело отнесло к берегам Турции…

Ознакомившись с делом, Гео в своём заключении подробно изложил весь ход событий и следствия, а в конце позволил себе выражение чувств: «Вряд ли существует более ужасное зрелище, чем труп утопленника через несколько дней. Судьба смилостивилась над отцом». Подумав, он зачеркнул эти строки — они выбивались из строгого, делового стиля его заключения. Далее следовал номер паспорта Эмилии и сообщение о том, что паспорт, а также ключи от квартиры она унесла с собой в море.

На столе Цыплёнка резко зазвонил телефон.

— Кончено, товарищ майор! Пусть кто-нибудь другой тратит время попусту.

— Как бы не так! Ну, а если я скажу тебе, что я бы сам немедленно занялся этим делом?

— Прекрасно! Я немедленно уступлю его вам.

— Я знаю, что ты при этом думаешь: старик человек практичный, он не примется за дело, которое…

— Ну вот ещё — «старик».

— Да, да, старик последний, кто погонится за химерой…

— Наоборот, первый! Иначе зачем бы вы направили меня к вашему пловдивскому приятелю — полковнику?

— Только за тем, чтобы не препятствовать тебе. Но сейчас…

— Сейчас-то всё как раз и прояснилось — чистая химера!

— По-моему, не совсем так. Допустим, её записка под подушкой достаточно категорична, но в то же время, если принять во внимание её личностную характеристику и странное поведение её живой копии, а также то, что труп не найден…

— Ну, знаете, товарищ майор, вы меня просто удивляете! Я был уверен, что вы поздравите меня с отрезвлением. «Наконец-то этот человек понял, что сходство между пассажиркой и этой, с некролога, мнимое, плод фантазии разгорячённого мозга…» Что же до странного поведения первой, то, простите, мир полон странностей. Я рискую надоесть вам, но всё-таки хочу повторить: эта дикарка наверняка испугалась, как бы моё скромное «ухаживание» — приглашение пообедать не перешло в открытую атаку, поэтом) она так грубо разделалась со мной — не поблагодарив даже, не попрощавшись, метнулась в первый же знакомый подъезд и удрала через чёрный ход, Представляете, сколько времени я ходил туда-сюда по улицам города, особенно по Леонардо да Винчи, всё надеялся встретить её!

— Представляю, особенно если ты так настаиваешь на «знакомом подъезде».

— Конечно, может я и тут не прав, но быстрота, с какой, она исчезла, говорит о том, что ей хорошо знаком этот дом — небось, тысячу раз вбегала в эту дверь И выбегала из другой.

… — Да-да, я просто рунами развожу. Уже сворачиваешь паруса, а всё ещё вертишь-крутишь…

— Я сам себе удивляюсь, товарищ майор! Всё вспоминаю, как я разыскивал женские следы на паласе в прихожей их квартиры. Духи, как известно, следов не оставляют.

— Смотря какие… Единственный способ освободиться от сомнений — снова встретиться с твоей копией Эмилии, она лучше всех объяснит, кто она и как её зовут. Тут любые сведения о мёртвой могут помочь, даже самые, на первый взгляд, незначительные. Вроде это не наше дело, не по нашему ведомству, но считай, что нам поручило его высшее начальство и даже установило, срок — примерно две недели.

— Прекрасно! Когда мне ждать вас в Пловдиве? А то по телефону, простите, это полдела…

— Я не смогу приехать, Филипов. Неужели ты думаешь, что генерал меня отпустит по такому поводу? Да и как я расскажу ему? Но ты всё-таки послушай, что ввело меня в заблуждение и даже насторожило — это меня-то, такого скучного, практичного человека. А всё ты виноват, твои открытия. Так преподнёс их, что… Ну, возьмём, например, определение, которое дала Эмилии соседка. Как там?

— Шалавая.

— Вот-вот. «Дикая, всегда дикая, дети страдали от неё», так? А ты сколько раз называл свою пассажирку дикаркой? Дальше. «Важная, надутая, как сыч, смотрит тебе прямо в глаза и молчит. — Это по словам соседки. — Никого не узнаёт, проходит мимо, как сквозь пустоту». А совсем недавно командовала всем кварталом и целыми днями торчала на улице. Стало быть, из одной крайности в другую. Но эта, назовём её, метаморфоза чисто внешняя. Эмилия ведёт себя на людях так, а за закрытой дверью иначе — это следует уже из рассказа горничной отеля на Золотых Песках.

Отец объясняет её неровное поведение, с одной стороны, слишком тонкой нервной организацией, а с другой — свалившимися на неё в последнее время несчастьями, из которых я лично на первое место ставлю арест матери.

— Разделяю ваше мнение по поводу матери. И ещё вот что. Человек не может разлюбить в одну минуту. Эмилия порвала с Длинными Ушами только по этой причине — из-за преступления матери, от стыда и из гордости; мне кажется, она поступила бы так же, если бы парень не был сыном большого начальника. На экзамены в институт она не явилась, чувствовала себя одинокой, всеми брошенной, без всяких надежд на лучшее. Зачем тогда жить, для чего, какой смысл? Другое дело — привести свой замысел в исполнение, на это немногие решатся…

— Ну, я же говорил тебе, что мы думаем в одном направлении! Она, конечно, очень странная девушка, и рассматривать её характер в рамках средней нормы просто невозможно. Я как представлю себе её «танцующей» на перилах моста перед тем, как кинуться в море, меня просто дрожь пробирает. Что бы там ни было, воображаю, как чувствовал себя отец при этом… Тем более незадолго до этого они ссорились, и он наверняка считал себя виноватым в том, что у неё разгулялись нервы.

— Нет, они не ссорились. Вы же помните, отец всё больше молчал, говорила она. Что она могла ему говорить? Наверно, вот что: «Не хочу, чтобы ты искал мне работу, не хочу получать от тебя деньги. Сама справлюсь. Не поеду к вам в Алжир, не нужны мне ваши тряпки, не хочу видеть твою вторую жену и не увижу, пока жива». Ну и так далее в том же духе. Очень жаль, что варненские следователи не выяснили у этого Дишо, из-за чего они ссорились на самом деле.

— А если продолжить «гадание на кофейной гуще», то мысль о самоубийстве могла зародиться у неё ещё в Пловдиве — может быть, вскоре после несчастья с матерью, а появление ненавистного папаши положило предел всем колебаниям. «Я сделаю это у него на глазах, пусть всю жизнь мучиться!» Ты согласен? Дальше. Можем ли мы упрекнуть отца в том, что он не догадывался, какое страшное испытание уготовано ему? И да, и нет. Он всё же мог задуматься над тем, почему Эмилия так резко переменила решение — то категорически не хотела ехать с ним на курорт, а то вдруг — «Давай, поехали». Вместо того, чтобы удивиться и поискать причину этого поворота на сто восемьдесят градусов, наш Дишо, радостно потирая руки, стал собираться: миссия его в Пловдиве завершилась успешно, дочка на пути к тому, чтобы простить ему развод и второй брак, она в конце концов поймёт, что он может быть ей полезен. Не надо забывать ещё и то, что люди, работающие за границей, очень вырастают в собственных глазах и думают, что и другие смотрят не них так же… Но вернёмся к главному вопросу. А если всё-таки допустить такой вариант. В душе её глубоко затаилась боль, породившая мотивы, по которым она решила как бы исчезнуть и переродиться… Может такое быть? Я бы хотел, чтобы ты как первооткрыватель ответил мне, тем более что у меня уже язык заболел.

— Вы, вероятно, имеете в виду мнимое самоубийство, носящее демонстративный характер?

— Именно! Мы же знаем, что такое бывает не только в книгах, но и в жизни — вспомни прошлогодний случай на сахарной фабрике.

— Очень хорошо помню и уже думал об этом. Но у нас нет ещё ни точных сведений, ни доказательств, касающихся жизни Эмилии. Тут есть ряд сложностей и противоречий… Конечно, даже совершенно здоровый, нормальный человек может совершить такое, если не видит другого способа разорвать петлю, которую жизнь затянула вокруг шеи. Но какие должны быть мотивы!

— А зачем тебе искать точные доказательства? В этой истории их и быть не может. Представь себе, что начальство сейчас подслушивает наш разговор, — как ты думаешь, кем нас с тобой сочтут, а?

Да, вы правы химеры, сплошные химеры. Вот я вспоминаю семейный альбом. Я и без экспертизы установил, что фотографии папаши были изъяты или отрезаны гораздо раньше, чем Эмилия вынула свои. И понятно, почему она это сделала: «Мы не имеем и не хотим иметь ничего общего с этим изменником, он для нас просто не существует!» А свои зачем убрала? «Ухожу навсегда из альбома, потому что ухожу из этого мира, да так, чтобы и следа от меня не осталось. Я зачёркиваю прошлое и начинаю новую жизнь». Но какую? Для верующих загробный мир в сто раз пре— краснее земного. Верила ли она? А если она просто чудачка? Тогда мы вполне можем принять за основу, что она мнимо посягнула на свою жизнь исключительно ради того, чтобы начать жизнь совершенно новую, почувствовать себя как бы вновь родившейся в свои восемнадцать лет. А что? На чудаках мир стоит!

— Слушай, друг, у тебя совсем ум за разум зашёл! Напоминаю — любыми способами надо идти дальше и найти живую, иначе мы будем занимать телефон до второго пришествия. Отталкивайся от мёртвой, она по крайней мере никуда не сбежит.

— Разумеется, надо идти дальше, раз уж взялся. Значит, снова пойду гулять по Пловдиву.

«Интересно, что думает обо мне Цыплёнок? — размышлял Гео. — «Притворщик! Хлебом его не корми, дай только театр устроить!» В общем, он прав. «Кончено, товарищ майор», а сам два часа рассказываю ему разные истории, просто дрожу от охотничьего азарта и его втягиваю в эту авантюру; Увы, если честно, есть у меня эта слабость, в крови она у меня. И зачем я только влез в это дело? Разве чуткий нюх уловит запах преступления? Бог мой, да ничуть не бывало! Эмилия сама распрощалась с жизнью., а я наверняка выгляжу со стороны дураком, пытаюсь искать то, чего нет. Моя пассажирка здорово посмеялась бы, если бы каким-то образом узнала, что я подозреваю её в двойном существовании…

Конечно, легче всего сказать себе: ты, Гео, и вправду обознался, мало ли людей, похожих друг на друга. А девушка метнулась в дом на Леонардо да Винчи совершенно случайно, просто убежала от твоих предполагаемых ухаживаний. И давай-ка ноги в руки, двигай снова в Созополь, покупай плавки, ставь на прикол свой старенький «Запорожец»…

А может, Цыплёнок действительно прав и я действительно влюбился? О, тогда с него станется, пойдёт к моей жене — так, мол, и так, твой благоверный втрескался по уши, езжай в Пловдив и забирай его поскорее, пока не поздно. Он ведь у нас моралист, ему это ничего не стоит…

А существует ли любовь с первого взгляда? Не знаю, не знаю. Но предпосылок для этого более чем достаточно. Жизнь у нас довольно-таки серая. Всё одно и то же: с работы — домой, пижама, тапочки, ужин, телевизор… И не случается ничего, что бы встряхнуло душу до дна, напомнило, что тебе всего тридцать лет… Раньше как? По крайней мере собирались вместе, рассказывали друг другу интересные истории, ездили куда-то, потом хвастались слайдами, вспоминали старые фильмы, орали до посинения на стадионах, поддерживая дух «своей» команды, ходили иногда в спортзалы и даже культпоходы в театр, потом долго обсуждали. Когда это было? Миллион лет назад… Друзья исчезли, разбежались, растворились. Почему? Что случилось? Конечно, не я один такой, это болезнь века — разобщённость, об этом думают социологи, психологи, философы, даже психоаналитики. Мужчина без друзей похож на валюту, которая с каждым днём падает в цене, особенно в собственных глазах. А. почему бы не подружиться, например, с Цыплёнком? У нас с ним полное согласие по всем вопросам, ходим иногда в гости друг к другу, вместе отдуваемся перед начальством. Разные по характеру и темпераменту? Тем интереснее может быть общение. Но нет, мы бываем друзьями только тогда, когда случай подсовывает нам интересные, запутанные дела, а в остальное время что-то мешает нам, дьявол его знает — что именно, и мы спешим расстаться с одинаковым чувством облегчения. Да, только это нас и связывает — дело, разгадка преступлений, человеческие судьбы.

Однако надо немедленно переселиться в более скромный отель, иначе Гена и вправду может поверить в силу любви с первого взгляда».

Дальнейшие события Гео Филипов записал для памяти в виде рассказа и прочёл этот рассказ по телефону майору.

Итак, я отправился искать себе скромный, непретенциозный отель. Пешком. Опять пришлось пройти через Леонардо да Винчи, до смерти надоевшую мне. Снова вошёл в сладкарницу[3] на углу, готовый задавать ещё более глупые вопросы, чем в первый раз. Тогда по глупости я не нашёл ничего лучше, как спросить кассиршу, уткнувшую нос в свежий номер «Литературного фронта», не заходит ли сюда выпить кофе очень красивая девушка с большими чёрными глазами. Ответ был таков: «Тут пьют кофе только красивые девушки!» Только бы она не запомнила меня…

Я подождал, пока очередь у кассы рассеялась, сунул голову в эллиптическое окошко и снова увидел в руках кассирши газету — на этот раз «Пульс», стихи. «Вы интересуетесь поэзией?» Теперь я лучше рассмотрел её — женщина молодая, чуть полнее, чем, следовало бы, довольно красивая. Она слегка порозовела и быстро спрятала газету за спину. «А что, это такой большой грех?» — «Отнюдь, наоборот!» Я ещё подумал: это прекрасно, что люди такой профессии читают стихи, а не подсчитывают левые доходы. Мы обменялись двумя-тремя фразами, и наконец я отважился задать ей вопрос, ради которого пришёл: «Я бы хотел знать, где в городе собирается молодёжь, любящая стихи». Женщина секунду-другую подумала, потом быстро назвала несколько мест, явно знакомых ей: клуб работников культуры «Кристалл», кафе моего «Тримонциума» и «Новоотеля», иногда встречаются, и в кафе на остановке «Девятый километр».

Теперь я должен объяснить, почему мне пришло в голову искать «любящих стихи», хотя я снова рискую вызвать ваш смех. Во всём виноваты «весы»: на одной чаше неуклюжие ученические рифмы некролога: «Эми, дорогая Эми…», на другой — довольно удачное сравнение моего «Запорожца» с кузнечиком, который тащит за собой огромную белую бабочку со сложенными крыльями (авторство, как вы помните, принадлежит моей загадочной спутнице). Я не сомневался, что стихи в некрологе написал Длинные Уши. Раз уж он выбрал поэтическую форму, то, вероятнее всего, она их связывала не меньше, чем сильные чувства. Хорошо бы только, чтобы и стихотворец не удрал из города, как эти Стаматовы. И что их держит так долго в Чехословакии?

В общем, я поколебался, повертелся туда-сюда и пошёл в «Кристалл». «Ослиные Уши? — переспросили меня. — Ослы, как правило, в поле работают. А все красавицы на дискотеках!» Я постарался не рассердиться: из-за духоты персонал был нервно настроен.

Теперь надо быть поосторожнее. Если и опрошу про «ослиные уши» и Совете у папы, как бы меня самого не оттаскали за уши.

На улице палило нещадно. Я плёлся но камням старого городи, похожим на расплющенных лягушек. Почему меня носило но городу и такую невыносимую жару? Что это было? Бегство от настоящей работы? Или во мне всё ещё теплилась надежда вдруг столкнуться с ней?

Очередная экскурсия закончилась переселением в скромную гостиницу у вокзала и твёрдым убеждением в том, что Пловдив для меня был и останется «терра инкогнито». Он не желал открываться передо мной. Впрочем, в этом смысле он был похож на все, и большие и малые, города, стоящие на перекрёстках наших путей-дорог: день приезда и день отъезда — одни день, приехал — уехал…

Я уже было собрался в учреждение, где до суда работала Кристина, как вдруг почувствовал, что мне не обойтись без поддержки, а точнее, без протекции. Пришлось снова идти к полковнику — вашему другу и просить помощи. Самой неприятной для меня была необходимость обращаться к начальству Кристины и объяснять ему, зачем я интересуюсь её делом, иначе говоря врать, потому что правду сказать я не мог — так было задумано изначально. «Всё же упорный вы человек!» — сухо пробормотал полковник и направил меня к одному из своих коллег, занимающемуся хищениями.

— Я хорошо помню этот случай, о нём даже в столичных газетах, писали. — Коллега оказался «своим парнем», и мы быстро перешли на «ты». — Ты разве не читал?

— Нет, не читал.

— Я обещал полковнику не спрашивать тебя о цели…

— Ну почему же? Я тут провожу кое-какие исследования…

И тут ни к селу ни к городу я вдруг заявил ему, что закончил юридический и занимать наукой.

— Понимаешь, газеты писали в основном про попытку Директора замять эту историю — он, видишь ли пёкся о добром имени своего учреждения. Нет, сам он ни в чём конкретно не виновен, и никто не собирался хватать его за руку, но ведь все наверняка подумают, что рыба гниёт с головы… Как ты считаешь, это единственный случай? Ничего подобного! Просто руки опускаются… И стоит ли удивляться, что более мелкие сошки поступают так же? Ну хорошо, допустим, кто-нибудь сознательный найдётся и сигнализирует, милиция примет меры, его даже похвалят за «неусыпное око», а что будет потом, ты знаешь? Начальник в результате выгонит его за разглашение «служебной тайны» и развал коллектива! Так что сиди, брат, в уголке и. помалкивай — вот как все думают! Честное слово, я не преувеличиваю. И если прибавить, что мы стали в последнее время соперничать с Западом по равнодушию, с каким толпа взирает на драки и поножовщину, то получается весёлая картина… Ты знаешь, что по крайней мере половина раскрытых финансовых преступлений, злоупотреблений по службе, хищений не стали предметом судебного разбирательства?

— Извини, пожалуйста, но и я бы поколебался. Думаешь, приятно услышать за спиной или вслед «доносчик, предатель»?

— Да, это важная причина того, что люди избегают обращаться к нам. Думаю, тебе многое станет ясным, если я скажу, что этот директор заставлял каждого вновь поступающего подписывать специальную декларацию: «Обязуюсь в случае обнаружения дефицита немедленно восстановить нужную сумму…» Вот это хватка, а? Таким образом, сведения о массе финансовых нарушений оставались за закрытой дверью! «Ах, это такие мелочи, стоит ли занимать ими внимание общества…», и так далее, и тому подобное. Но пытаться скрыть недостачу в четыре тысячи левов! Тут уж извини… Я рассказываю тебе всё это, чтобы ты не обманулся, глядя на него и слушая его. Он не пьёт, не курит, не бегает за дамами, спешит с работы домой, не имеет нетрудовых доходов, часами рассказывает сказки своим внукам, боготворит свою жену, активист организации «Отечественный фронт», добровольный сотрудник КАТа[4]… Достаточно?

«Обычная история, — думал я по пути в отдел. — Шёл за одним, наткнулся на другое, потом на третье, четвёртое и так далее. Чистый детектив. Но я не писатель и в данном случае не собираюсь заниматься цифрами и документами, да и времени у меня в обрез. И твой милый директор, дорогой коллега, интересует меня лишь постольку, поскольку я смогу вытащить из него всё о маме Кристине. Если, конечно, он вообще что-нибудь знает…»

Я вошёл к нему в кабинет. Ну и ну! Мне редко доводилось видеть такие кабинеты. Чистота, порядок, вкус — соединение скромности и богатства отделки. Из-за стола навстречу мне поднялся стройный мужчина в двубортном костюме с гладко зачёсанными назад иссиня-чёрными волосами — просто невозможно было поверить, что ему уже перевалило за шестьдесят. Стёкла его больших очков в тёмной оправе переливались разными цветами, из-за них на меня пристально смотрели не по возрасту яркие глаза. Мой коллега определил характер директора как фанатичный, самоуверенный, Я бы поискал другие слова — скорее, это человек не самоуверенный, а, уверенный в себе, ни на йоту не сомневающийся в том, что по праву занимает высокий пост, убеждённый в непогрешимости своего авторитета. Глядя на директора, я вспомнил рассказы моего приятеля-спортсмена о том, что в Сицилии даже в самую жуткую жару мужчины ходят в тёмных костюмах, носят галстуки и туфли на толстой подошве. Кто в наши дни надевает двубортный костюм, да ещё к тому же новый, а не вынутый из пронафталиненного шкафа!

— Мне сообщили, что вы посетите нас, — строго, даже несколько чопорно объявил директор. — Насколько я понял, речь идёт о какой-то ревизий по делу Нелчиновой — очевидно, с целью пересмотра приговора и сокращения срока. Так вот, я сразу же должен заявить: МЫ не согласны (он так выделил это «мы», что я понял — оно имеет особое значение в этих обстоятельствах). Тут я решил прикинуться дурачком и наивно спросил его:

— А что, должна быть какая-то ревизия?

— Пожалуйста, пожалуйста! МЫ не боимся никакой ревизии (опять это «мы»). Я сейчас говорю о другом — об этой лисице. Никакой пощады и прощения она не заслуживает! МЫ никогда не простим её, никогда!

И он пустился длинно и нудно описывать, что и как произошло, без конца употребляя это «мы», будто он своим подчинённым и отец, и мать, и сват, и брат. Рассказ его лился, как вязкая струя патоки, прервать его было невозможно. Хорошо ещё, что он разрешил мне курить в открытое окно. Я слушал его рассеянно и думал о том, что мой пловдивский коллега представил дело несколько иначе, разумеется, более точно, чём пытался сделать это директор.

В кассе обнаружилась недостача — четыре тысячи левов. Проверкой была установлена подделка в дневнике операций. Ясно, кто посягнул на эти деньги! Напрасно молодая вертлявая фифа — кассир плакала и клялась, что невиновна. «Сначала ты верни всё, до последней стотинки, а потом доказывай!» Подозрение ни на секунду не пало на контролёра Кристину Нелчинову. Никто даже не вспомнил о том, что она часто помогала всем кассирам сберкассы, если образовывались очереди, — значит, имела доступ к деньгам. Но у Нелчиновой был десятилетний стаж безупречной работы, никто никогда не замечал в ней ни тени корысти. Она действительно начала с нуля и «стала одним из лучших контролёров благодаря своей образцовой честности, трудолюбию, интересу к профессии», как пишут в характеристиках. А вот у подозреваемой и раньше были неурядицы с кассой, правда мелкие, не говоря уже о ярком маникюре и золотых перстнях на всех десяти пальцах! Как это было? А вот как: помогала кассирам, приняла сто пятьдесят левов вклада у одного из клиентов, после этого влепила в дневнике операции четвёрку впереди этой суммы — и готово, разница у тебя в кармане. На что она рассчитывала? На то, что, когда рано или поздно всё всплывёт, сумму, как всегда, разбросают на всех и возвращать придётся только часть.

Однако это же не десять — пятнадцать левов, которые женщины покрывали «добровольными пожертвованиями» — такая уж практика установилась здесь, лишь бы сор из избы не выносить. Тут четыре тысячи! Начальство стало давать кассиру советы, откуда взять хотя бы три тысячи, остальную тысячу наскребут — важно, чтобы никто ничего не узнал! А кассир — она молодая, упрямая — заартачилась, кричит: «Не виновата я! Вызывайте милицию!» Директор пригрозил ей, что уволит за «разглашение профессиональной тайны» — самая страшная статья. Но она вызвала-таки милицию, сделали экспертизу, нашли эту четвёрку впереди. Дальше — следствие, судебный процесс. Нелчинова получила три года, а кассир с кольцами ушла с работы «по собственному желанию».

Мне пришлось преодолеть немалые трудности, прежде чем я «разговорил» коллег Кристины, в первую очередь её ближайшую подругу Нору Амзину. Очень сложно это было, так как у них практически нет свободного времени. После работы они бегут со всех ног — одна торопится забрать ребёнка из детского сада, другой надо в магазин, третья спешит домой готовить ужин своему ворчуну, четвёртая мчится, на свидание с очередным поклонником… Как остановишь? Но самое большое препятствие — это проклятый страх, о котором говорил мой коллега, страх, посеянный директорскими угрозами уволить «за разглашение профессиональной тайны, за разложение коллектива». Три дня я торчал среди них, уговаривал, упрашивал — ведь история-то давняя, никому ничего не грозит. А они, небось, думали: кто его знает, этого болтуна, кому и про что он расскажет, всё же милиция! Да, я признался, откуда я, потому что испытанный вариант с «журналистикой», учитывая особенно нежную любовь директора к прессе, здесь явно не прошёл бы и я был бы обречён на общение с закрытыми наглухо дверьми. Не буду утомлять вас рассказом о том, как мне удалось открыть двери, — это бы означало, что я приписываю себе достоинства, которых у меня нет, например личное обаяние. Мне кажется, решающую роль сыграло то, что я постарался мягко и настойчиво внушить им цель моей «миссии» (по-моему, это была ваша идея, товарищ майор) — помочь Нелчиновой в связи с предстоящей вскоре широкой амнистией.

Все мои вопросы сводились к одному: что заставило Нелчинову сделать это? Вероятно, ей немедленно требовались деньги, а взять было негде? Разве могла она допустить, чтобы обожаемая красавица-дочка была одета и обута хуже её сверстниц и поэтому чувствовала себя униженной на выпускном вечере и на экзаменах в институте? Так-то оно так, но неужели Кристина не подумала, на что идёт? Неужели не понимала, что она лишится свободы, если коллеги не согласятся совместно погасить «недостатчу» молодой кассирши? Неужели она была так наивна, что понадеялась на свою безупречную репутацию и доброе имя? Может быть, причина вовсе но в Эмилии? Может быть, завёлся капризный требовательный молодой любовник?

Вот тут первая подруга Кристины Мора, которая до сих пор выдерживала весь поток моих вопросов, зло вспыхнула:

— Не говорите глупости и не выдумывайте! Кристина — и любовник! Это же надо такое сказать!..

— Но почему? Ведь Кристина ещё молода и очень мила…

— Да, конечно, А если бы вы видели её, когда она только поступила к нам!.. Но уже и в то время она иной раз приходила на работу с красными глазами, лицо опухшее. Этот бабник проклятый, Дишо её, виноват во всём. Он её просто измучил, шлялся направо и налево. А она похудела, побледнела, ей стало всё равно, что надеть на себя, в парикмахерскую неделями не заглядывала. И только об одном думала, вернее, об одной…

— Об Эмилии?

— О ней. Сколько раз я говорила ей: ох, Кристина, Кристина, зачем взвалила на себя такой крест, ты же себя на нём распинаешь! А завтра тебе за это никто и спасибо не скажет. И что вышло? Дишо сиганул в Алжир с другой, уже беременной, Эмилия — ну, вы знаете, какой страшный номер она выкинула. Что может быть страшнее для несчастной матери? И именно тогда, когда ей больше всего нужен родной человек, поддержка! Это брат ей сообщил, эгоист проклятый. Недавно ездила к ней на свидание в Сливен, в тамошнюю тюрьму, — она никого не хотела видеть, кроме меня. Спрашиваю, как здоровье, что привезти. Хорошо, говорит, ничего не нужно. А голос еле слышный, глаз не поднимает, бледная, в чём только душа держится… Боже мой, не вынесет она этих трёх лет в тюрьме! Да и для кого ей жить теперь? А ведь у неё была возможность…

Я уже слышал от других женщин о каком-то старом дипломате, одетом с иголочки, знающем несколько языков, только малость глуховатом. Он повадился ходить в кассу год назад и всё глядел на Кристину, умильно так, нежно и жалостно. Потом положил на книжку пятнадцать тысяч и всё настаивал, чтобы Кристина взяла эти деньги. Сотрудницы посмеивались, а Кристина краснела и плакала втихомолку. Он провожал её домой раза два-три, а потом исчез. Кристина сказала, что попросила его не ходить сюда зря,

— Она, Кристина то есть, — пояснила Нора, — несмотря ни на, что, только о своём, бывшем муже и думала, вспоминала и; наверно, ещё любила его. Так-то. А мы ей верили во всём…

— И в её честность тоже?

Тут Нора глубоко вздохнула и замолчала, будто прислушивалась к чему-то внутри себя в поисках точных слов.

— Вы нащупали наше самое больное место, — наконец проговорила она. — Никогда, ни одной стотинки не возьмёт, малейшая шероховатость — и она просто заболевает. А тут вдруг р-раз — и четыре тысячи! И каким способом!.. Ну, я и подумала, что мы, наверно, не знали её как следует. Как будто только у неё дочь— выпускница! Да если бы она взаймы попросила — мы бы в лепёшку разшиблись, а собрали! А она всё сокрушалась, что учебный год кончается, а ничего ещё не приготовлено, но ни словом не обмолвилась о деньгах, наоборот, обижалась, когда мы спрашивали её, откуда же она возьмёт их, раз не хочет брать от Дишо ни единого лева…

— Именно это и должно было насторожить вас.

— Да, должно было, но не насторожило. Вам легко говорить, а когда рядом с тобой человек мучится, веришь ему. Вот вы как думаете — может человек заболеть гордостью, да так, чтобы умереть с голоду, но ничего ни у кого не взять, а? Всё, всё сама! Чтобы когда-нибудь дочь сказала мужу и детям: трёх жизней мне не хватит, чтобы отплатить матери за асе! Вот и отплатила… С ума сойти можно!

— Кстати, как вы думаете, не была ли Эмилия слегка… — я покрутил пальцем у виска. Я задал этот вопрос скорее для проформы, чтобы раз и навсегда отмести наше с вами предположение о душевном нездоровье, из-за которого Эмилия могла пойти на крайние меры. Нора начисто отбросила эту версию. Она подтвердила характеристику, данную Эмилий соседкой Раей: молчаливая, важная, гордячка — и, подумав, добавила: «Она очень много о себе понимала, задирала нос, но кто в её возрасте ведёт себя иначе?»

Сослуживцы Кристины наперебой предлагали свои объяснения ужасному поступку Эмилии, и все объяснения в конце концов сводились к её чрезмерной чувствительности, к нездоровой, семейной атмосфере. Но если Эмилия была невероятная «гордячка», то нельзя ли то же самое сказать о её матери и не стала ли гордость Кристины в конечном счёте причиной её преступления?

Гео перевёл дух и представил себе, как Цыплёнок на другом конце провода терпеливо слушает его, подперев ладонью свою круглую голову. На этот раз «отчёт» явно затянулся, но Цыплёнок не прервал его ни разу и не высказал никакого неудовольствия.

— Знаешь, какие мысли пришли мне на ум, пока ты читал своё «сочинение»? — В голосе Цыплёнка явно слышалась улыбка, но Гео догадался, что она относится не к его рассказу, а к тому, о чём Цыплёнок сейчас думал. — Я вспомнил, как ни странно, Раскольникова и старуху-процентщицу. Скажи по совести: тайно, в душе, хоть и с ужасом, не сочувствуешь ли ты Раскольникову? Не жалеешь ли его? Вот., И я тоже. И многие так. Я думаю: если бы Кристина вместо государства ограбила этого несчастного старика, не «выиграла» ли бы она с моральной точки зрения? Сослуживцы хоть и были возмущены её поступком, но больше всего потому, что это сделал человек, которому они беспредельно доверяли. Обманутое доверие! А кто из них всерьёз думал о том, что ограблено государство? Это ведь не живой человек, а нечто отвлечённое, кто же его пожалеет?…

Цыплёнок немного помолчал и, когда заговорил снова, Гео буквально воочию увидел на его лице ту же хитроватую улыбку:

— Теперь ты понял, как полезно читать толстые романы?

— Понял, товарищ, майор, понял… А всё-таки, может, мне приехать в Софию? Вы не скучаете без меня? Вам Не надоело перегружать телефон?

— Нет, не приехать, не скучаю, не надоело! Продолжай, пиши свои отчёты. Может, потом в писатели подашься. И звони в любое время, жду.

Гео Филипов продолжал писать свой рассказ.

… Первая встреча с Длинными Ушами. Она произошла на студенческом теннисном корте в тот ранний утренний час, когда дисциплинированные горожане пьют свой кофе, а запоздалые рыболовы бегут с удочками наперевес к своим заветным местечкам на реку Марицу. Я всегда любил корты за их цивилизованную геометрическую красоту.

Этот корт только что полили, плотный красный настил и прямые снежно-белые линии сияли свежестью и чистотой. Я оглянулся вокруг и вдруг ощутил себя частью этой чистоты и свежести. Груз усталости и забот вмиг слетел с меня, как шелуха, мне страшно захотелось схватить лежащую возле парня ракетку и ринуться, как много лет назад, на поле… Глупо, конечно. А я и не знал, что новая девушка Длинных Ушей — одна из первых ракеток страны, да и партнёрша её по другую сторону сетки играла классно.

Обе отдавались игре радостно, двигались с элегантной пластичностью. Меня удивляло, как это парень сидит неподвижно, только наблюдает и не бежит играть. Впрочем, я уже знал, что спорт глубоко, чужд ему, он регулярно провожает свою новую избранницу на утренние и вечерние тренировки просто «по инерции». Так по крайней мере выразился мой пловдивский коллега, едва, наверно, удержавшись от старомодных рассуждений о жертвах» которые приносишь во имя любви…

«Впрочем, каждый из нас наверняка согласился бы ходить за такой девчонкой с утра до вечера», — подумал я с завистью, глядя на коротко остриженные платиновые волосы с кокетливой чёлкой, очаровательную мордашку и вздёрнутый носик, не говоря уже о светлых глазах, цветом и блеском похожих на быструю горную речку… Однако, пожалуй, хватит, а то вы и впрямь подумаете обо мне бог знает что. Я, между прочим, запомнил вашу реплику о моей «влюблённости» в двойника Эмилии. Я позволил себе столь подробное описание девушки потому, что всё-таки был немало удивлён быстрой переменой чувств юноши: при всей прелести чисто северного типа теннисистки неужели он мог так скоро похоронить свою бешеную любовь к беспокойному, горячему, южному совершенству Эмилии?

Длинные Уши сидел на кипе старых газет, сцепив руки под коленями. Он меланхолично следил за мячом, а во время пауз в игре с восторгом и радостью смотрел на очаровательную чемпионку, просто любовался ею. Мне стало как-то неловко: зачем я здесь? Зачем собираюсь внести диссонанс в эту «милую родную картину», как сказано у кого-то из поэтов, разрушить её своими вопросами о зачёркнутом прошлом? Но вместо того, чтобы встать и уйти с корта, я сел на первую с края скамейку, прямо над парнем: протяни руку — и коснёшься его вытянутой узкой спины с выпирающими слегка лопатками.

… Все говорили о его длинных ушах, а выяснилось, что они вполне нормального размера, просто слишком торчат, а поскольку голова у него небольшая, это особенно заметно. Чем бы ещё оттянуть не очень приятный момент.: когда я вынужден буду заговорить с ним? Ах, да, можно обратить внимание на одежду теннисисток. Мне ужасно нравится, что обе они в белом. Только сейчас я понял, как неприятно и даже чужеродно выглядят на корте цветные майки и трусы.

Вдруг Длинные Уши обернулся и пристально посмотрел на меня. Может быть, я думал вслух? Так или иначе, у меня возникло чувство, что я здесь не на месте. Парень отвернулся и стал следить за игрой. Я подождал немного: может быть, он снова обернётся и тогда что-нибудь придумаю, но он, похоже, просто забыл обо мне.

— Я пришёл сюда специально, ради вас, — я уже стоял прямо перед ним.

— Вот как? — вопрос был задан для проформы, удивления в нём было не больше и не меньше положенного. Парень не изменил позы, только взглянул на меня без особого интереса. Его впалые щёки, бледное лицо и умные холодноватые глаза какого-то неопределённого льдисто-серого цвета ясно давали понять, что с ним невозможен никакой другой тон, кроме серьёзного.

— Да, ради вас. Мне очень нужно поговорить с вами об Эмилии Нелчиновой, если вы ещё не забыли её…

Он снова взглянул на меня снизу вверх, щёки его едва заметно порозовели, ресницы дрогнули.

— Кто вы?

Родственник. Троюродный брат. Я живу в Вене. Она, наверно, говорила вам обо мне?

— Нет, в первый раз слышу.

— Странно, ведь мы очень любили друг друга…

Длинные Уши отбросил ногой ткнувшийся рядом с нами мячик и встал. Он оказался выше меня больше чем на голову.

— Никогда она не говорила мне о вас.

— Ну да, современная молодёжь не очень-то ценит родственные связи, — сказал я со всей возможной печалью, на какую был способен. Мне показалось, что я был искренен.

Он задумался и тяжко вздохнул, уже не видя опять подлетевший к нашим ногам мячик. Честное слово, он вызвал во мне чувство уважения за этот вздох, за молчание и за то, что я не услышал от него: «Кто? Эмилия? А, детское увлечение…»

— Давно хотелось поговорить с вами. Но я всё время работаю и живу за границей… — Я снова постарался придать себе скорбный вид. — Когда весть, о несчастье с Эмилией дошла до меня, я хотел тут же сесть в самолёт и прилететь, но не удалось. Да и чем бы я помог…

— К сожалению, и я не вижу, чем вам помочь.

— Есть столько неясностей! Надо сказать, что я интересуюсь этим случаем не только как родственник, но и как юрист. Не буду говорить вам, откуда я знаю 6 вашей дружбе с Эмилией, — просто знаю.

— А я и не спрашиваю.

— Я слышал, вы расстались незадолго до случившегося, это верно?

Он опустил голову, уставился в красный земляной настил перед собой и носком модных летних туфель стал слегка буравить его.

— Если вы в этом ищете причину несчастья, то ошибаетесь. Точнее — не мы расстались, а она прогнала меня, и притом без всяких объяснении… — Он заметно покраснел, будто настил каким-то таинственным образом передал его щекам свой густой яркий цвет.

— Где мы можем с вами встретиться? — Я решил воспользоваться его замешательством и прямо приступить к делу. — Здесь, очевидно, не очень удобно разговаривать… — Я посмотрел на играющих девушек, и он понял меня.

— Выберите место сами, — быстро согласился парень.

— С удовольствием выбрал бы, но Пловдив не Вена, я не знаю города.

— Тогда кафе «Тримонциум», в семь вечера.

К нам уже бежала очаровательная чемпионка. Я представился как искренний почитатель её спортивного таланта, сказал ещё несколько ничего не значащих слов, быстро попрощался и пошёл прочь. Почему-то у меня появилась уверенность, что всё прошло удачно и меня не надули. Впрочем, поживём — увидим.

До семи вечера я провёл время в бесцельных хождениях по незнакомым улицам, и единственным результатом этого был всё растущий страх: если он вовсе не придёт на встречу, или придёт только потому, что хорошо воспитан, и ни слова не вымолвит; а про себя подумает: «Что это за брат, что ему, в сущности, надо? И что из того, что он юрист? Зачем усложнять жизнь лишними разговорами?» Иной раз получается именно так, когда даёшь человеку время опомниться и поразмыслить. Прав товарищ майор: деликатность, увы, не всегда уместна в нашей работе. Вот почему сегодня вечером, если только, разумеется, он придёт, я основательно припру его к стене и не отпущу, пока не выжму всё, что можно, сколько бы прелестных чемпионок и северных красавиц ни звали нас танцевать. Пришёл. Точно в семь. Одет как на похороны: строгий тёмно-синий костюм, правда, из лёгкой ткани — всё-таки лето. Вначале и вёл себя так же — слишком серьёзно, с какой-то мрачной торжественностью, На приветствия, сыпавшиеся справа и слева, отвечал короткими кивками, не обращал ни малейшего внимания на снующих вокруг него официантов — видно было, что он ни в грош не ставит свою известность, потому что она не его, а папина.

Я понял, что он видит меня, но на всякий случай поднялся во весь рост, и он двинулся к столику на двоих, занятому мною заранее. Столик, стоял в глубине под навесом, на нём была весьма несвежая клетчатая скатерть. Но стоило Длинным Ушам подойти поближе, как официант мгновенно сдёрнул её и положил свежую, хрустящую, Я церемонно указал юноше на соседний стул, подождал, пока он сядет, сам сел и начал «вступительную речь»:

— Я очень благодарен вам за то, что вы согласились прийти. Надеюсь, вы понимаете, что мне бы хотелось увидеть Эмилию, в другом ракурсе — вашими глазами. Потому что мы хоть и родственники, но что это значило в действительности? Раз или два в год съедим барашка за общим обедом — вот и всё! Поэтому примите мой интерес как простое любопытство, как попытку приглушить угрызения совести, как надежду хотя бы чуть-чуть освободить плечи от груза вины, как запоздалое расследование — словом, примите его как вам угодно, только говорите, прошу вас, говорите!

— Постараюсь… — тихо ответил парень. Официант стоял у нашего столика «наготове». — Что вы будете пить?

— То же, что и вы.

— Тогда сухое.

— Сию минуту! — официант исчез в мгновение ока и буквально через секунду-другую на столе возникли «Монастырское», «Мелник», маленькие изящные бутылочки «Лимона», «Тоника», «Портокала»[5], масса всякой зелени, салат, какая-то рыба. Есть не хотелось, — внутри меня всё было напряжено до предела — я ждал.

Мы сосредоточенно отпили из бокалов, как делают люди, настраиваясь на важный разговор. И тут вдруг я почему-то успокоился: понял, что он сейчас заговорит, потому что ему совершенно безразлично, родственник ли я, или мой интерес продиктован чьим-то приказом. Самое главное для него— то, что он сможет — наконец-то! — вволю поговорить об Эмилии, излить и облегчить душу. Я решил помочь ему и начал первый.

— Вы, разумеется, знаете, что Эмилия, сама оборвала свою жизнь? Я имею в виду ваш ответ на один из моих вопросов, цитирую: «Если вы в этом (то есть в разрыве с нею) ищете причину несчастья (то есть самоубийства), то вы ошибаетесь»… Вставки я сделал для большей ясности…

— И что же?

— Хорошо, попытаюсь объяснить. Соседка с первого этажа спросила вас, верно ли, что Эмилия кончила жизнь самоубийством, — ходят, дескать, такие слухи. Вы ответили: нет, она поскользнулась и упала с моста. И для пущей убедительности ещё сказали, что ваш отец по вашей просьбе звонил в Варну, чтобы проверить всё, а вы лично ходили в местную милицию с той же целью. Несчастный случай. Однако, если верить её словам. вы всё время мялись и отводили глаза. И у меня возник такой вопрос: вы знали тогда правду или вас грызли сомнения? А если знали, то почему скрыли от неё, что вам мешало? Если не хотите, можете не отвечать, не так уж это важно сейчас…

С того момента наш разговор понёсся, как быстрый горный поток. Порой он останавливался, чтобы набрать ещё больше силы, и снова летел вперёд.

— Наоборот, я немедленно отвечу вам. Я скрыл правду от этой мерзкой женщины, да, мерзкой, но не потому что боялся её сплетен и пересудов, а потому что был потрясён до основания и потому что мне больше хотелось верить в несчастный случай, в случайное падение с моста… Так что моей вины здесь нет…

— Не понимаю, о какой вине может идти речь? Эмилия порвала с вами. Вы… вы упорно преследовали её.

— До какого-то времени! Я очень хорошо помню тот день. Мне всё вдруг надоело, и, как последний негодяй, я решил плюнуть на прошлое, начать новую жизнь. И это как раз в то время, когда она, наверно, больше всего нуждалась во мне… Мать в тюрьме, отец на другом конце света, мерзавцы тычут в неё пальцами: «Внимание, Золушка шествует! В краденых платьях каждая может стать принцессой!» На экзамены в институт она вообще не является, выходит на улицу только за хлебом, нигде не останавливается, ни с кем не разговаривает. Одна, самая одинокая девочка в мире! Никогда не прощу себе!.. К тому же знаете что я ещё сделал? — Парень лихорадочно ловил мой взгляд, наконец-то его прорвало. — Решил начать новую жизнь, так? И тут же пошёл с другой. Открыто, по улицам. Пусть все видят, и она тоже! Пусть не думает, что она единственная, неповторимая, незаменимая!

Глупо и пошло всё это, но я тогда не мог хладнокровно рассуждать. Хотел отомстить, наказать её… И стал нарочно ходить под её окнами с новой…

— Интересно, соседка даже не вспомнила об этом. Существенное упущение.

— Бывает. Главное — Эмилия видела нас! Как минимум два раза.

— Ну и как она восприняла это?

— Никак! Стоит у окна — и ничего. Хоть бы отпрянула, что ли… «Не любит она меня, наплевать ей на то, что я у неё на глазах обнимаю другую девчонку…» А я любил её до сумасшествия, да и до сих пор люблю… Всё остальное самообман.

— Я верю вам.

— А если я признаюсь, что каждый день вижу её живую, вы поверите мне?

— В каком смысле? В переносном или…

— Нет, не в переносном, в прямом! Живую, как мы с вами!

— А почему бы и нет? Я же не случайно подчёркиваю необъяснимое… Сюда я отношу, разумеется с большой долей проблематичности, и отсутствие трупа.

— Вы меня пугаете…

— Ну-ну, а кто первый начал?

— Да, простите. Всё дело в том, что мне просто необходимо как-то выбраться из трясины этих мучений… Да, я почти убеждён, что этого не случилось бы, если бы я оказался более настойчивым и не разыгрывал свои пошлые сцены мести. Будто я не знал… Будто не было у меня миллиона доказательств её особенности, непохожести на других… Значит, надо было проявлять терпение, терпение, терпение — в конце концов она бы поверила, смирилась, и всё пошло бы по-старому. Подумаешь — обиделся, задели меня. И это тогда, когда у неё никого кругом не было, я один остался! Вместо того чтобы, как репей, прицепиться к ней…..

— Что же после этого говорить нам, родственникам? Где мы были? И в первую очередь это животное, дядя её. Я спрашиваю: ты позаботился о девочке? Мнётся, мямлит что-то. Кристина в тюрьму попала, а он, как пришпиленный, в Софии сидит! Какое-то совещание в национальном масштабе, без него оно, видите ли, состояться не может! Потом его хватила желтуха, больницы, исследования — эгоист всегда найдёт себе оправдание. Хорошо ещё, что догадался расклеить некрологи в годовщину смерти девочки. Да, распадаются родственные связи, а ведь они немало помогли нам сохранить себя как нацию при рабстве…

— Что же до некрологов, то это я… Раз уж ничего другого не мог сделать…

— И фотография, и текст?

— Все.

— Ну, вы меня удивили! А я, дурак, прочёл некролог и ещё подумал: дела наши не так уж плохи, если такие сухари, как дядечка, пишут стихи, значит, всё-таки вспомнил о племяннице, растрогался. Меня ввела в заблуждение подпись — «От опечаленных». Кто же, думаю, могут быть эти самые опечаленные?

— Я не подписывал своё имя открыто, так как не хотелось огорчать чемпионку, не хотелось, чтобы друзья стали втихомолку надо мной смеяться, особенно за стихи…

— А почему? Стихи подходящие.

— Хорошие стихи писала Эми.

— Я не знал.

— Ничего удивительного, она всё рвала и выбрасывала. Говорила, что скрывает от матери. По-моему, некоторые её стихи были просто шедевры: такая нежность, такая живопись словом, прямо закроешь глаза — и всё видишь… Жаль, не запомнил я ни одного, а то бы прочёл, чтобы вы тоже поняли.

— Да, кстати, я не спросил вас — вы работаете или, учитесь?

— Учусь.

— Где?

— В политехническом, в Софии. Приняли меня сверх нормы, и злые языки, конечно, пустили слух, что если бы не папа… А Эми хотела поступать в медицинский, вы это знаете?