Черный Магистр

Глава 3

Рассматривая книги, которые наполняли два солидные шкафа, я понял причину образованности хозяйки. Здесь было почти все, что сделало девятнадцатое столетие золотым веком русской литературы. Правда, между Белинскими и Гоголями хватало и глупых «милордов», вроде Фадея Булгарина или графа Соллогуба.

Про последнего я вспомнил забавный анекдот В старости у графа начала съезжать крыша, и он как-то пожаловался приятелю, что Господь Бог требует, чтобы он оплодотворил всех девственниц мира. «Разве я смогу, меня и на пол-Европы не хватит».

Впрочем, Соллогуб был не худшим писателем, попавшим в здешние шкафы. О многих авторах этого времени я никогда не слышал, но вычитав из текстов по несколько корявых или слащавых строк, навсегда закрыл их для себя. Я остановил выбор на путевых заметках своего старинного знакомца Александра Пушкина я, прихватив с собой его «Путешествие в Арзрум», отправился к себе.

Я читал неподражаемого Александра Сергеевича до тех пор, пока Марьяша не пригласила меня к обеду. За столом я оказался один, Екатерина Дмитриевна осталась у себя в комнате, сославшись на головную боль, Решив, что она не хочет меня видеть, а мигрень не более, чем отговорка, я наскоро поел и вернулся к себе и Пушкину.

Через два часа чтение прервал приход доктора Неверова. Он выкроил время между визитами к больным, чтобы справиться о моем состоянии. Я безропотно позволил осмотреть себя. Чувствовал я себя прекрасно, чем озадачил земского врача.

— Я вчера смотрел в специальной медицинской литературе симптоматику вашей болезни, — сообщил он мне. — Очень многое не сходится. Ваш случай уникален.

— Какую болезнь вы имеете в виду, преждевременное старение?

— Почему же старение, скорее взросление, — засмущавшись, поправил меня Василий Егорович.

— Доктор, я не болен. То же, чему вы были свидетелем, имеет не материалистическую, а метафизическую причину,

Неверов, как представитель людей новой формации и прогрессист, принципиально отвергал все потустороннее, и моя ссылка на «метафизику» его покоробила. Он нахмурился и нравоучительно просветил меня как представителя невежественной эпохи, что в основе всего лежат химия и физика.

Все же остальное, как он изящно выразился «полная чепуха чепуховская».

Я не мог с ним в принципе не согласиться, но не был уверен, что человеческие знания в этих и сопредельных науках столь исчерпывающи, что о них стоит говорить с таким апломбом.

Василию Егоровичу такой скептицизм не понравился, и он бросился в атаку на мою косность и малознание. Я с удовольствием выслушал его гимн науке, но не преминул заметить, что сам лечу не химиотерапевтическим и медикаментозным методами, а метафизическим.

Неверова мое заявление возмутило, он вспылил и обозвал такое лечение шарлатанством.

— Зачем же все отвергать априори, — миролюбиво возразил я. — Возьмите меня завтра на прием больных, и сравним эффективность методик.

— Зачем ждать до завтра? Вылечите Екатерину Дмитриевну, у нее сильнейшая мигрень.

— Так у нее правда болит голова?

— Да, головные боли у нее постоянны, и я пока ничем не могу ей помочь.

— Простите, доктор, вы, вероятно, в курсе дела, у Екатерины Дмитриевны есть… постоянная привязанность?

— Как вы могли такое даже подумать! — пылко вскричал Неверов, что мне очень не понравилось, — Екатерина Дмитриевна — порядочная женщина! Потом, какое это имеет отношение к мигрени?!

— Ну, в человеческом организме все как-то взаимосвязано.

— Простите, любезнейший Алексей Григорьевич, но это полная чепуха.

Мне очень хотелось подразнить Неверова, но я сдержался и предложил заняться лечением хозяйки. Мы пошли на ее половину. Оставив меня дожидаться у спальни, доктор отправился испрашивать разрешение на визит. Пробыл он там довольно долго и вышел из комнаты с недовольной миной на лице.

— Екатерина Дмитриевна не может вас принять, она не хочет, чтобы… ее видели в таком состоянии.

«Вы» доктор, запнувшись, пропустил, чтобы не персонифицировать желание больной не показаться именно мне.

— Если Екатерина Дмитриевна стесняется, то можно эту проблему решить по-другому. Закройте окна шторами и потушите лампу. Мне для лечения свет не нужен.

Неверов обдумал мое предложение, неопределенно хмыкнул и отправился на новый раунд переговоров. Вышел он быстрее, чем в прошлый раз, и поинтересовался, можно ли ему присутствовать при лечении. Я скрыл улыбку и сказал, что ничего против этого не имею.

— Тогда пойдемте.

Мы вошли в спальню. Свет в ней уже был потушен. Я, направляемый Неверовым, подошел к постели больной и сел на стул около ее изголовья. Екатерина Дмитриевна лежала на высоко поднятых подушках. Я воздел руки над ее головой и довольно быстро определил, что источник боли в лобных пазухах. Через три-четыре минуты боль удалось локализировать и унять мигрень.

— Вот и все, — сказал я, вставая. — Жду вас к ужину.

Ни доктор, ни Екатерина Дмитриевна не успели произнести ни слова, когда я осторожно, чтобы не споткнуться о невидимую мебель, покинул комнату.

Через десять минут ко мне ворвался взволнованный Неверов.

— Алексей Григорьевич, прошу объясниться, что вы сделали?!

— Дорогой доктор, к сожалению, я сам не знаю механику лечения. Это как-то связано с силами, которыми мы владеем, но пока не можем объяснить. Давайте называть их метафизикой или экстрасенсорикой, если вам что-нибудь говорит такое понятие.

— Но ведь вы ничего не делали, а приступ прошел!

— Почему же не делал, я руками нашел очаг боли и его удалил.

— Вы хотите сказать, что сделали это без материального вмешательства?

— Почему же без материального. На свете все материально, только не все поддается измерению. Вы можете измерить силу молнии?

— Молния — это электричество, это давно известно.

— Я бы не стал это утверждать так категорично, однако, пусть будет по-вашему — электричество. Оно материально?

— Конечно.

— Тогда и энергия, которой я лечу, материальна, она сродни электричеству. К сожалению, научно этого я не могу объяснить, сам не знаю.

— Но это фантасмагория какая-то! Такой уникум нужно изучать!

— Ради Бога, изучайте! Обратите стопы своих исследований к истокам народной медицины, там вы найдете ответы на многие вопросы, — закончил я надоевший мне спор витиеватой фразой.

Неверов мне был симпатичен, неприятно было только то, что он так вьется вокруг Екатерины Дмитриевны. Тоже мне, доморощенный Евгений Базаров из Троицка.

Не успел я остаться один, как пришла Марьяша и принесла кофр с моими вещами. Я с любопытством заглянул в кожаный чемоданчик. Из всех сокровищ, которые сохранила для меня Евдокия Фроловна, меня порадовала только бритва с упаковкой новых лезвий. Остальные вещи имели не прикладную, а, скорее, ностальгическую ценность. В кофре лежал пустой тюбик зубной пасты, мыльница без мыла и прочие остатки роскоши.

Весь день я отвлекал себя от полувековой «новости» об Алином замужестве. Первый взрыв эмоций быстро прошел, и теперь у меня было двойственное отношение к ее измене. С одной стороны, я был рад, что она избежала преследований и устроила свою судьбу, с другой, мне было обидно, что она меня забыла. Я попытался разобраться, люблю ли я ее так же, как любил раньше, и не мог однозначно ответить на этот вопрос.

Годы, хотя и пролетевшие для меня за считанные дни, отдалили ее каким-то барьером. Але, если она жива и здорова, сейчас должно быть семьдесят три года. Я только вчера видел, как расправилось время с Дуней, превратив некогда цветущую девушку в сухонькую старушку. Смогу ли я увидеть в моей ставшей старухой жене прежнюю Алю? Да и что это даст!

Осталось ждать возвращения Евдокии Фроловны, чтобы выяснить не очень нужные мне теперь подробности ее «нового» брака. Теперь даже ребенок, которого мы зачали, должен был быть почти в два раза старше меня. Умом я понимал, что все, возможно, случилось и к лучшему. Аля прожила свою жизнь в свою эпоху, с человеком, которого, наверное, можно любить, возможно, в счастье и довольстве… Какую жизнь я мог ей предложить в чуждом мире, в загазованной Москве, без корней, знакомых, интересов. Какие радости, кроме бразильских сериалов по телевизору! Что ждало нас, когда неминуемо утихнут страсти и кончится праздник плоти? У меня была бы жена, от которой ничего невозможно скрыть, скучающая, тоскующая по простой, понятной жизни. Как бы ей удалось выжить в четырех стенах бетонной коробки панельного дома?

Остаться самому в прошлом, чтобы грабить больных, копить деньги и прикупать деревушки, как мой царскосельский знакомый Пузырев? Изнывать от тоски в провинциальном захолустье, пить водку с соседями, ездить на псовую охоту, растить детей и, как о сладкой мечте, тосковать о заурядной ванной и кране с горячей водой?!

Распалив себя, я все-таки сумел в какой-то момент остановиться. Мне в голову пришла одна не очень оригинальная мысль. Я подумал, не запал ли я, случайно, на новую, волнующуюся воображение юбку. Что-то слишком сильно начала меня интересовать Екатерина Дмитриевна Кудряшова, молодая вдова, чем-то похожая на польскую актрису Беату Тышкевич. Меня уже почему-то задевает, что доктор Неверов долго находится в ее спальне, что он нервничает из-за моего присутствия в доме; меня интересует, какие были отношения у вдовы с ее умершим купцом первой гильдии…

Я сидел над раскрытым кофром своего прошлого, и настроение у меня окончательно испортилось, Захотелось напиться и оплакать свою никудышную жизнь. Но даже вволю погоревать мне не удалось. Пришла улыбающаяся Марьяша и позвала ужинать.

Я одернул свою новую поддевку с короткими рукавами, поправил оборочки на талии и отложил тоску и пьянство до другого случая.

На мое счастье, гостей в доме не было, и мы с Екатериной Дмитриевной оказались «тет-на-тет», как говорила одна моя простецкая знакомая.

Екатерина Дмитриевна, избавившись от головной боли, была в меру оживлена и одета в тяжелое бархатное платье с соблазнительным вырезом, совершенно, на мой взгляд, неуместное в такой тесной компании. Тем более, что ее наряд очень контрастировал с моей поддевкой, в которой я начал чувствовать себя клоуном.

Поблагодарив меня за медицинскую помощь, хозяйка довольно быстро повернула разговор к злополучной Жорж Санд, французской писательнице и половой разбойнице, пожиравшей, если я чего-то не перепутал, великих людей XIX века.

Я про нее ничего толком не знал, только слышал, что у нее были какие-то сложные отношения с Альфредом Мюссе и Шопеном. Читать ее романы, набитые французским любовным вздором, мне не доводилось, поэтому участвовать в литературных восторгах Екатерины Дмитриевны было скучно.

Гораздо любопытнее было следить за выражением ее лица, жестикуляцией и сравнивать с женщинами прошедшего и грядущего веков.

Ничего подобного я там не встречал. Если дамы прошлого были большей частью жеманны, грубоваты и раскованы в межполовых отношениях, что проявлялось, как минимум, в двусмысленных шутках и откровенных взглядах — дамы моего времени умны, прелестны, тонки, изысканы и прекрасны, но об этом как-нибудь в другой раз — то представительница XIX века поражала своей бестелесной духовностью. У меня начало складываться впечатление, что цель жизни моей героини — встретить доброе любящее сердце, вкусить очищающее страдание и «душа об душу» предстать перед Творцом в непорочной чистоте.

Никакого голоса плоти я не смог различить в ее возвышенном монологе о романтической любви. Возможно, в эту эпоху попадались и земные женщины, с обычными человеческими устремлениями, но если таких, как Екатерина Дмитриевна, много, то можно только позавидовать и посочувствовать их мужьям. Возможно, они и приносили себя в жертву «мужской похоти» ради мира в семье и зачатия детей, но жертва эта была обоюдно скучная.

Мой сравнительный анализ внезапно был прерван обращенным ко мне монологом, начало которого я не расслышал:

— …как я вам завидую! Вы воочию видели проявление высокого духа, чистоты помыслов, красивую, возвышенную, чистую любовь.

Я не очень понял, где это все должен был видеть, и что-то промычал с сочувственной улыбкой.

— …Разве сейчас есть такая высокая жертвенная любовь, какая была в старину! Стоит вспомнить юного Вертера, бедную Лизу!

Теперь стало ясно, о чем говорит моя очаровательная собеседница.

— Я думаю, что и в ваше время достаточно примеров высоких романтических отношений… — начал, было, я придумывать комплимент.

— Что вы, Алексей Григорьевич! Наш век пронизан цинизмом, плотскими (она покраснела!) устремлениями.

— Не может быть! — с ужасом вскричал я. — Глядя на вас, можно думать только о возвышенном!

— При чем здесь я, — грустно промолвила красавица. — Я уже стара, у меня все в прошлом.

— Это как посмотреть. Ведь и у вас были великие моменты в жизни, мне говорили, что вы были замужем…

— Замужество — совсем другое. В моем браке не было романтической любви, в нем были искренняя привязанность, уважение,

Мне очень хотелось узнать историю хозяйки, и я продолжил валять дурака.

— Я никогда не поверю, чтобы вы отдали свое сердце без любви!

Екатерина Дмитриевна побледнела и бессильно опустила руку на скатерть.

— Сударь, я не могу рассказать грустную историю своей жизни из опасения лишиться вашего уважения!

— Сударыня, вы не лишитесь его ни при каких обстоятельствах, даже если окажется, что вы убили собственного дедушку.

— Вы не знаете, о чем говорите! Это моя горькая тайна, хотя и секрет Полишинеля. Однако, я буду бесчестна с вами, если не открою страшной правды…

Я приготовился слушать.

— Вы знали моих дедушку с бабушкой женихом и невестой. Но вы не могли знать, что у них родится ребенок, девочка, моя бедная мать, К этому времени наша семья разбогатела. Дедушка Семен Иванович расширил дело прадедушки Фрола Исаевича и одновременно занялся торговлей и винокурением. Когда моя бедная мать стала девушкой, он уже был состоятельным, независимым человеком. Матушке наняли воспитателя, и она получила значительное по тому времени образование и воспитание.

Это мою бедную матушку и погубило. Как-то она встретила в церкви гусарского корнета, приехавшего в отпуск навестить свою тетку, жительницу нашего города. Корнет обратил на матушку внимание и начал ухаживания. Между ними завязались невинные отношения, которые постепенно переросли в пылкую страсть. Корнет попросил матушкиной руки, потом предложил ей бежать из родительского дома и тайно с ним венчаться.

Матушка легкомысленно согласилась. Побег им удался, однако, корнет не сдержал слова. Они так и не обвенчались, а вскоре он и вовсе оставил ее. Брошенная, нищая, обесчещенная, она молила отца простить ее, но дедушка был непреклонен. Добрые люди из милосердия приютили матушку, и она жила у них, пока не разрешилась мною. Роды были для нее роковыми, она заболела горячкою и скончалась. Только тогда дедушка согласился взять меня к себе в дом и воспитать как приемную дочь.

Екатерина Дмитриевна надолго замолчала и задумчиво глядела на огонь керосиновой лампы.

— Ну и что дальше? — поинтересовался я.

— Теперь вы знаете про меня все.

Уже на середине рассказа я догадался, что волнует мою собеседницу, но не подал вида.

— А потом вы тоже с кем-нибудь сбежали?

— Господи, что вы такое говорите! Дедушка просватал меня за своего приятеля Ивана Ивановича Кудряшова и выдал за него замуж.

— А за что я должен перестать вас уважать? За то, что вы вышли замуж без любви?

— Разве вы не поняли, — мучительно покраснев, сказала Екатерина Дмитриевна. — Я незаконнорожденный ребенок.

— Фу, как вы меня напугали, я думал, вы совершили что-нибудь нехорошее.

— А разве это не серьезно? — дрожащим голосом спросила дитя любви.

— Конечно, нет, мне жаль вашу матушку, но этого теперь не воротишь.

По-моему, Екатерину Дмитриевну такое индифферентное отношение к лелеемой много лет боли немного обидело.

— Вы, что не признаете браков? — растерянно спросила она.

— Браки я признаю, я не признаю понятия «незаконнорожденные дети». Вот если бы ребенка родил мужчина, то об этом еще можно было бы поспорить, а так, что же в таком рождении неестественного или незаконного? Рассуждая подобным образом, можно посчитать, что браки всех, кто не принадлежит к православию и не венчался по церковному обряду, незаконны, и дети этих людей незаконнорожденные. Думаю, про вашу матушку можно сказать, что она была в гражданском, а не церковном браке. Только и всего.

Такая, несколько необычная, точка зрения произвела на Екатерину Дмитриевну большое впечатление. Она не нашла, что возразить и посмотрела на меня затуманенными глазами. Возможно, такой прагматичный подход лишал ее исключительности, сладкого ощущения невинной жертвы.

— Значит, вы не будете меня презирать? — наконец, спросила она дрогнувшим голосом.

— Не буду. Напротив, я…

Однако, договорить мне не удалось. Пришла с докладом Марьяша:

— Пожаловали доктор, просить?

— Проси, — поспешно сказала Екатерина Дмитриевна, обрадовавшись возможности прервать разговор.

Василий Егорович, если судить по одежде, пришел в гости. Выглядел он очень неплохо, особенно рядом со мной.

— Простите, Екатерина Дмитриевна, я без приглашения. Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, прекрасно.

— Как ваша мигрень?

— Я как-то забыла, мигрень… она прошла.

Покончив с выздоровевшей пациенткой, доктор взялся за меня:

— Алексей Григорьевич, ваш метод меня заинтересовал. Вы не откажете в любезности завтра посетить вместе со мной двух больных?

— К сожалению, вынужден отказаться, мне неудобно в таком виде ходить по городу. — Я красноречиво продемонстрировал короткие рукава поддевки.

— Я забыла сказать, — вмешалась в разговор хозяйка. — Придет портной снять с вас мерку.

— Спасибо, — поблагодарил я. — К сожалению, у меня нет современных денег, я попытаюсь связаться с родственниками…

— Полноте, Алексей Григорьевич, какие счеты, я почту за удовольствие заплатить, — перебила меня Екатерина Дмитриевна.

— Мне это не совсем удобно, тем более, что я не знаю, когда смогу с вами расчесться. У меня довольно много ассигнаций моего времени, нельзя ли их поменять на современные деньги?

— Думаю, что нельзя, — сказал Неверов. — Обмен был лет пятнадцать назад. Впрочем, не знаю, у меня не было нужды интересоваться.

— Алексей Григорьевич, — вмешалась хозяйка, — вы меня обяжете, ну, что за счеты! Отдадите когда-нибудь. Как вам обходиться без современного платья?

— Пожалуй, вы правы, выбора у меня нет. Что же, буду очень благодарен.

Образовалась маленькая неловкая пауза, которую тут же замяла Екатерина Дмитриевна, заговорив с доктором о каких-то знакомых.

Я отстранился от разговора. Наблюдая за их беседой, я попытался разобраться в отношениях хозяйки с Неверовым. Он был явно влюблен, что не мог или не хотел скрыть. Екатерине Дмитриевне это, скорее всего, льстило, но я не был уверен, что она отвечает доктору взаимностью. Она довольно искусно обходила острые углы, меняла темы, как только беседа начинала выходить за светские рамки.

Слушать разговоры про неведомых мне людей и наблюдать откровенные заигрывания Неверова надоело и, сославшись на усталость, я отправился к себе в комнату. Доктора мой уход откровенно обрадовал. Попрощавшись на ночь, я попросил разрешения пользоваться домашней библиотекой и отправился к себе.

Неверов, скорее всего, был года на три-четыре младше Кудряшовой и, вероятно, только это служит препятствием к развитию между ними романа. Однако, парнишка он смазливый, шустрый и упорно добивается своего. Хорошо, если любви вдовы, а не состояния покойного купца.

По пути в свою комнату я зашел в библиотеку и прихватил с собой подшивку журнала «Современник» за 1855 год. Название этого издания я помнил со школы. Сначала «Современник» вроде бы выпускал Пушкин, потом Некрасов.

Было интересно полистать журнал и посмотреть, чем живет любезное Отечество в данный исторический период.

Несмотря на то, что чувствовал я себя нормально, от калейдоскопа всех событий у меня появилось странное ощущение раздвоенности.

Я никак не мог разобраться в чувствах, которые у меня были к Але, и тех, которые вызывала Кудряшова. С одной стороны она мне нравилась, с другой, я, как мог, отстранялся от нее, чтобы не влюбиться. Страстей и любовных перипетий за последние месяцы на мою долю выпало так много, что я начинал себя чувствовать запыхавшимся кобелем.

Восемнадцатый век спокойно относился к свободным отношениям и возводил их едва ли не в добродетель. Девятнадцатый отвернулся от любви плотской и перешел к романтической, даже куртуазной, Поэтому мои методы «пост-секс-революционных» отношений могли выйти боком участницам подобных приключений. Если я добьюсь «благосклонности» Екатерины Дмитриевна, то понятно, что наши отношения не остановятся на целомудренном поцелуе и песни Гименея.

Молодая вдова слишком много прочитала французской изысканной романтической дребедени, чтобы поверить мне, как поверила Аля, в паритетность любовных партнеров.

После каждого нового этапа сближения у нас неминуемо начнутся разборки, упреки, слезы, выяснения отношений и прочая истеричность. К такому развороту событий я пока не был готов, потому решил не влюбляться ни при каких обстоятельствах.

Успокоившись за свою нравственность, я завалился на кожаное канапе с январским номером журнала «Современник».

Совесть моя была спокойна, решение принято окончательное, и ничто не мешало прочитать довольно слабый рассказ графа Л. Н. Толстого «Записки маркера».

Ранним утром меня разбудил приход обещанного портного. Из уважения к статусу Екатерины Дмитриевны явился не какой-нибудь забулдыга-подмастерье, а сам хозяин мастерской, опрятно одетый господин с модно взбитыми впереди волосами. Выглядел он вполне джентльменом, и только говор выдавал его происхождение.

Он оказался много профессиональнее своего предтечи Фрола Исаевича, и мы довольно быстро нашли «консенсус». Портной обещал поторопиться с выполнением заказа. Я проводил его и пошел узнать, когда подадут завтрак. Кухарка по секрету сообщила, что барыня опять мается головой и к столу не выйдет.

Ломиться без спросу в спальню было нескромно, и я отослал на переговоры Марьяшу. Сначала Екатерина Дмитриевна наотрез отказывалась от помощи, но то ли ее допекла головная боль, то ли настырная горничная, но, в конце концов, она пошла на уступки и согласилась принять меня, так же, как и вчера, с закрытыми шторами.

В отличие от давешнего сеанса, проходившего вечером, когда уже стемнело, сейчас было яркое солнечное утро, и в зашторенной комнате было достаточно света. Кудряшова лежала на высоко взбитых подушках с живописно разбросанными по белому голландскому полотну волосами. Выглядела она такой по-домашнему трогательной и беззащитной, что мое твердое, целомудренное решение слегка полиняло.

Чтобы не смущать больную, я сделал вид, что плохо вижу в полутьме, и даже нарочно наткнулся на стул. На Екатерине Дмитриевне была надета батистовая ночная сорочка с глухим воротом. Выглядела она плохо, глаза запали и были полузакрыты. Я, не медля, начал сеанс и так спешил, что сел не на стул, а на край постели. Надеюсь, в тот момент ей было не до таких мелочей.

Как и вчера, боль я снял за считанные минуты. Видно было, как ей становится легче. Окончив сеанс, я не ушел тотчас, как вчера, а взял ее лежащую поверх одеяла руку и проверил пульс. Сначала он был спокойным, потом участился.

Я задумался и запястья не отпустил, а удержал в ладони. Екатерина Дмитриевна открыла глаза и умоляюще посмотрела на меня, однако, руки не отняла.

— Я вас так затрудняю, Алексей Григорьевич! — произнесла она зыбким, прерывающимся голосом.

— Это пустяки, — сказал я как можно ровнее. — Вам нужно полечиться, а то мигрени вас замучат.

Во рту у меня пересохло и стоило усилия заставить себя отпустить теплую руку, которая тут же безжизненно упала на постель.

— Я подумаю, что можно предпринять, — добавил я, заставляя себя встать.

Все происходящее было так невинно, что находящаяся совсем рядом Марьяша ничего необычного в нашем поведении не заметила, заметил я, выходя на дрожащих ногах из спальни и отирая залитое потом лицо.

Я тут же отправился в конец усадьбы и занялся «спортивными процедурами», чтобы прийти в себя. Доведя себя до изнеможения, облился у колодца холодной водой и вернулся в дом. Екатерина Дмитриевна уже вышла и ждала меня завтракать.

Почему-то она не поднимала глаза и больше смотрела на узоры скатерти, чем по сторонам. Мы молча начали есть. Когда мы окончился завтрак, я поблагодарил хозяйку и собрался выйти из-за стола, но остался сидеть. У нас составился забавный тандем: мы сидели друг против друга и молчали.

— Вы говорили, что мне нужно лечиться, — не выдержав молчания, спросила Кудряшова. — Я серьезно больна?

— Вы больны, но не совсем обычной болезнью, — сказал я, не зная, как с ней объясняться.

Екатерина Дмитриевна удивленно посмотрела на меня.

— Так что же это за болезнь?

— Я не осмеливаюсь сказать, чтобы вас не обидеть…

— Вы считаете, что у меня… дурная болезнь?

— Господи, что вы такое говорите! Ваша болезнь связана с тем, что у вас нет мужа…

— Я вас не понимаю, — произнесла Екатерина Дмитриевна, то краснея, то бледнея.

— Вот видите, не стоило мне вам этого говорить. Вы на меня обиделись!

— Нет, что вы, я не обиделась, я правда ничего не понимаю. Какое имеет отношение головная боль к замужеству?

Хотите, верьте, хотите, нет, но я впервые в жизни не знал, что сказать. Вдова смотрела на меня такими прозрачными, непонимающими глазами, что я заподозрил ее в искренней неосведомленности.

— Вы ведь были замужем!

— Да, была.

— У вас с мужем были особые отношения, не такие, как с остальными людьми?

— Были.

— Ну, вот, вам их не хватает. От этого у вас и головные боли. Теперь понятно?

— Да, да, конечно, теперь понятно. Только почему вы сказали, что я могу на вас обидеться?

— Мне показалось. Вы так романтичны…

— Значит, чтобы у меня не болела голова, мне нужно ездить по лавкам не одной, а с мужчиной, — после долгого раздумья констатировала Кудряшова.

— Куда ездить? — переспросил я.

— По магазинам. Иван Иванович всегда ездил со мной.

— Екатерина Дмитриевна, вы это серьезно? Вы, что не знаете, какие отношения существуют между мужчинами и женщинами?

— Как это не знаю, конечно, знаю. Люди вступают в брак и вместе живут.

— Ага, чтобы под ручку ходить по лавкам?

— Да, но не только, они вместе принимают гостей, ходят в церковь и много что еще делают.

— А откуда у них дети берутся?! — почти закричал я.

— Господь дает, — серьезно ответила эта идиотка. — Чтобы родился ребеночек, надо съездить на моления в святые места. Я ездила, но Господь не внял…

Мне стало смешно. Честно говоря, я даже не предполагал, что на свете могут существовать настолько наивные люди.

— Вы, что в институте благородных девиц учились? — поинтересовался я.

— Как вы узнали? Только не в институте, а пансионе, я ведь не дворянка.

— Догадался. А сколько было лет вашему мужу?

— Не знаю, он был немного младше дедушки.

— Тогда зачем он женился?

— Дедушка захотел, они были компаньонами, и нужно было объединить капиталы.

— Понятно. Ваш дедушка и в молодости не был Спинозой, а к старости совсем сбрендил. Вы бы хоть с бабушкой Дуней поговорили, зачем люди женятся.

— Я сказала какую-то глупость?

— Пожалуй, нет, вы просто плохо информированы.

— Алексей Григорьевич, вы так со мной разговариваете, что мне делается стыдно, только я не пойму отчего.

— Это в вас говорят инстинкты.

— Какие инстинкты, и что они говорят?

— Вы что в пансионе изучали?

— Многое. Домоводство, вышивку, музыку, литературу, арифметику, вам все дисциплины назвать?

— Пожалуй, не надо. А девочки в пансионе ничего про мужчин и женщин не говорили? То, что вам казалось непонятным?

— Почему не говорили, многие обожали нашего священника и директрису. Только что в том непонятного?

— Екатерина Дмитриевна, голубушка, можно, я пока вам ничего не буду объяснять. Вы для начала расспросите Марьяшу, она вам расскажет основу, так сказать, супружеских отношений, а я отвечу на непонятные вопросы. Вам, кстати, нравится доктор Неверов?

— Да, он очень милый молодой человек.

— Вы его, случайно, не обожаете?

— Нет, как можно, он совсем молодой и потом… я не знаю, как объяснить, но в нем есть что-то такое, не совсем понятное… Он смотрит на меня очень странным взглядом, я мешаюсь…

За разговорами завтрак наш давно простыл и был убран почти нетронутым. Мы одновременно встали из-за стола и разошлись по своим комнатам. Екатерина Дмитриевна ушла немного поспешнее, чем всегда. Я догадался, что она торопилась расспросить горничную о тайнах полов.

К обеду хозяйка не вышла. Я спросил Марьяшу, что с барыней, она хмыкнула и хитро на меня посмотрела.

Отложив обед на потом, я пошел объясняться. На мой стук никто не ответил, и я без разрешения вошел в спальню. Екатерина Дмитриевна сидела в кресле, закрыв глаза платочком.

— Что случилось, — встревоженно спросил я. — У вас опять болит голова?

Кудряшова не ответила, только отрицательно покачала головой.

— Вы чем-то расстроены?

— Ах, оставьте меня, — проговорила она и заплакала.

Понятное дело, я ее не оставил. Напротив, придвинул второе кресло и уселся рядом, почти касаясь ее колен своими.

— Ну, что вы, голубушка, право, как можно. Что случилось такого ужасного?

— Ах, как вы могли! Оказывается, вы все знали! Это просто ужасно! — восклицала между всхлипываниями Екатерина Дмитриевна. — Вы теперь будете меня презирать!

— Да за что я вас должен презирать! — возмутился я. — Что я сделал вам плохого?!

— Уйдите, ради Бога, уйдите! Мне так стыдно!

— Вот вы поминаете Господа, а между тем, сомневаетесь в Его мудрости, — с упреком сказал я.

Однако, Екатерина Дмитриевна меня не слушала, рыдая все громче и отчаянней, Я сходил на кухню и принес ей стакан холодной воды. Чтобы заставить ее выпить, пришлось почти силой отрывать от лица ладони. В конце концов, я победил, и она, стуча зубами по краю стакана, сделала несколько глотков.

— Я больше никогда не смогу посмотреть вам в глаза, — заявила зареванная красавица, опять пряча лицо в мокрый платок.

Когда взрыв отчаянья немного утих, я опять привлек к себе на свою помощь Бога.

— Когда Господь создал человека, он намеренно разделил его на две половинки, чтобы они могли соединиться воедино, — толковал я. — По вашему же мнению выходит, что Господь Бог поступил неправильно. Вспомните писание, что Он велел: «Плодитесь и размножайтесь». Так что в этом может быть порочного и стыдного?!

Постепенно мои слова начали доходить до страдалицы, и рыдания сделались чуть тише.

— Кто же виноват, — продолжил я, — что в вашем пансионе не преподавали зоологию и биологию. Вышивание вещь хорошая, но детей нужно учить и основам живой природы.

— Но ведь это Дьявол под видом змея искусил Адама и Еву, значит это грех! — вступила в дискуссию Екатерина Дмитриевна, перестав плакать.

— А кто создал Дьявола, разве не сам Господь? Притом Спаситель своей кровью искупил первородный грех! Простите, Екатерина Дмитриевна, вы ведь образованная женщина, Гете читали и Жорж Санд. Почему же вы к самым возвышенным проявлениям человеческого духа, к любви, относитесь как к чему-то грязному и постыдному!

В ходе спора я сделал вывод, что в благородных пансионах девушек учат не очень хорошо. Против моего относительно регулярного образования пансионерка не выстояла. Спасовала от простеньких логических построений…

Сомневаюсь, что мне удалось убедить Екатерину Дмитриевну в том, что великая любовь проявляется не только в совместном любовании луной, но плакать она окончательно перестала.

Спор наш не прекратился, он начал носить познавательно эротический характер. Теперь мы говорили о любви с легкой примесью чувственности. Несмотря на разъяснения Марьяши, механику отношений полов хозяйка продолжала представлять себе очень смутно. Я не рискнул продолжить просвещение из-за боязни увлечься предметом и перейти к практическим действиям. В принципе это было возможно, но грозило большими осложнениями в дальнейшем.