Черный ураган. Честный Эйб

ЧЕСТНЫЙ ЭЙБ
Пустыня

В лесу можно разговаривать громко с самим собой. Никто этого не услышит, никто не удивится, кроме птиц. Иногда кажется, что птица отвечает на человеческий голос. По крайней мере, она смолкает, когда слышит ваш голос, а потом начинает петь. Попоёт и перестанет, словно ждёт ответа. Ответьте ей, и она снова начнёт петь. Только не кричите.

Так, наверно, чувствовал себя Робинзон Крузо на своём необитаемом острове. Но ему было хуже. У него не было ни отца Тома Линкольна, ни мачехи Сары Буш, ни сестры Сары Линкольн, ни брата Джона Джонстона, ни сестры Матильды, ни дяди Денниса Хэнкса, ни подруги Кэйт Роби…

Собственно говоря, из-за Кэйт шестнадцатилетний Эйб Линкольн и ушёл в лес.

Началось это с того…

В самом деле — с чего это началось? С того, как они с Кэйт сидели, опустив ноги в ручей, и Эйб рассказывал ей про дневник знаменитого Робинзона Крузо?

Нет, пожалуй, это началось раньше — с тех пор, как Эйб подсказывал ей в школе, как пишется слово «возглас». «Воз» она написала сама, а потом Эйб указал пальцем на свой глаз, и она сообразила. (Кэйт очень хорошо соображала, когда ей подсказывали.) Но всё-таки надо писать «возглас», а не «возглаз». За это Кэйт согласилась погулять с Эйбом возле ручья, и Эйб объяснил ей, что самая главная книга на свете после библии — это «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо».

Нет, господа, это не с того началось! Это началось с того, как Эйб батрачил у Джеймса Тэйлора, паромщика на реке Огайо. В награду за то, что Эйб пас лошадей, молол зерно, топил печи и стряпал на кухне, Тэйлор подарил Эйбу книгу, большую, хорошую книгу, которую ему, Тэйлору, однажды дали за перевоз, — это и был «Робинзон Крузо». Этот Робинзон, знаете, был замечательный парень. Он умел делать всё — даже больше, чем отец Эйба. А уж отец, что называется, «мастер на все руки» — он даже мебель делает не хуже самого заправского столяра. Робинзон Крузо, как и Том Линкольн, попал в ужасную глушь, в настоящую пустыню, но не растерялся. Он всё сам сделал. Вдобавок Робинзон очень хорошо соображал и подсчитывал. Он даже подсчитал всё хорошее и плохое, что с ним случилось, — и получилось, что нет худа без добра и добро побеждает зло, а рассудок побеждает страх.

Нет, господа, не с этого надо начинать! Надо начинать с того, как семья Линкольнов переселилась из штата Кентукки на Запад, в дикий штат Индиана, где медведи нападали на свиней, где по вечерам выли пантеры и где вокруг бревенчатой хижины Тома Линкольна не было ни одной человеческой души.

Такова судьба пионеров — тех пионеров, которые шли на далёкий Запад, расчищая в диком лесу площадки для посева кукурузы и пшеницы; которые, ложась спать, клали возле себя ружьё для защиты от индейцев; которые строили хижины из трёх стен, а с четвёртой стороны разводили костёр, чтобы не замёрзнуть в своём новом жилье; которые умирали в этих хижинах от неизвестных болезней, потому что кругом не было ни врачей, ни знахарей (так умерла Нэнси Линкольн, мать Эйба); которых хоронили на лесных прогалинах без отпевания, потому что они и сами не знали, к какой христианской церкви они принадлежат, и не очень надеялись на бога.

Зачем же шли они в глушь, в пустыню с топором в руке и с ружьём за плечами?

Затем, что в Кентукки появились плантаторы, очень смекалистые люди, которые поняли, что нужно не самому работать, а заставлять работать других. Работали на них рабы-негры. И чем больше негры работали, тем больше земли нужно было плантаторам.

На Тома Линкольна плантаторы трижды подавали в суд, потому что у него не было «исчерпывающих документов» на право владения землёй, на которой он трудился. В конце концов он разорился и землю у него забрали.

— Эй, Нэнси, — сказал он жене, — мне это надоело, я вольный американец и не хочу быть соседом этих аристократов: я ухожу на Запад. Там земля ничья. Там нет негров, а индейцев мы перестреляем. Свобода — это самое главное на свете.

— И ты думаешь, Том, — боязливо отвечала Нэнси, — что бог так хочет?

— Не знаю, — сердито отозвался Том, — с богом мы как-нибудь договоримся. Собирай вещи.

Так началось это переселение. Эйбу было тогда семь лет. Ехали на фургоне с полотняным верхом. Отец шёл впереди и топором прокладывал дорогу через кустарник. Он прокладывал первую человеческую тропу через глушь. Кругом поднимались к небу могучие дубы, вязы, берёзы, высокие кусты, опутанные диким виноградом. Ночью в лесу неожиданно начинали трещать ветки: это бродили медведи, огромные и навязчивые звери. Их привлекал запах съестного, но они не осмеливались подходить к костру. У Эйба было ружьё, и он подстрелил фазана, как только фургон перевалил в эту самую Индиану. Он хвастался этим несколько дней, пока отец не приказал ему замолчать. Эйб был довольно болтливый парень в те времена. Потом он стал осторожнее — он произносил речи в лесу, когда кругом никого не было.

Старая Америка вставала перед ним с лепетом лесных ручьёв, с криками пересмешника, с визгом диких кошек, с клохтаньем фазанов, с шёпотом густой листвы сахарных клёнов и сикамор, с суетнёй серебристых белок и с таинственными шорохами в кустах — то ли олени шли на водопой, то ли индейцы подкарауливали белых, прилаживая стрелу к тугой и звонкой тетиве лука.

Но Линкольны не боялись ничего. Они были свободными людьми. Никто не мог им ничего приказать. Под этим синим небом, под этим резким северо-западным ветром, на этой земле, которая ещё не знала, как растёт кукуруза и пшеница, посеянные человеком, по этой неистоптанной сырой земле, заваленной буреломом, они шагали вперёд и оглядывались, разыскивая место, где можно построить дом и жить так, как человеку хочется. Свобода это самое главное на свете.

Да, знаете, там не было никакого баловства, в этом временном лагере на Малом Голубином Ручье, в шестнадцати милях от реки Огайо и в полутора милях к востоку от деревни Джентривилль, в бревенчатой хижине в 360 квадратных футов, с чердаком, амбаром и загоном для скота, включая четырёх лошадей и двух коров.

Если вы думаете, что там можно получить от родителей в подарок конфетку или сходить в цирк, то вы ошибаетесь. Вместо конфеток там можно сделать весной надрез на коре сахарного клёна и напиться сладкого сока. Насчёт цирка там вообще никогда не слыхали, но когда в Джентривилле какой-нибудь парень начинал ходить на руках, то на него ребята шли смотреть с самых отдалённых ферм, а некоторые приезжали даже верхом и заодно привозили в лавку Билла Джонсона беличьи шкуры и бочонок с яблочной настойкой — менять на прялки, соломенные веники, соль, чай и кофе.

Что там можно получить от родителей? Приказание запрячь с раннего утра лошадь в борону и идти на участок боронить. Да не зевать по сторонам и не забыть накормить лошадь. Потому что некормленый конь не будет работать. Это не то, что человек, — тот может работать до упаду. И дети должны работать, чтобы помогать родителям и не умереть с голоду.

Да, вот как! Так же работал Робинзон Крузо.

Когда Кэйт Роби согласилась погулять с Эйбом возле ручья, этот «Робинзон Крузо», можно сказать, застрял у него за пазухой. Он носил эту книгу за пазухой, даже когда боронил. Днём он садился под вязом, вытаскивал из кармана кукурузные лепёшки и обедал, читая по складам эту знаменитую книгу.

— Эх, ведь всё читает да читает, — ворчал отец, глядя издали на сына. — Разрази меня гром, если я понимаю, что выйдет из этого парня!

— Из него выйдет, может быть, великий человек, — отвечала мачеха Сара Буш. (Мать уже в то время умерла от «молочной болезни», которая свирепствовала в округе, — молоко у коров вдруг оказалось отравленным, потому что они ели какую-то вредную траву.)

— Лодырь из него выйдет, — говорил Том Линкольн, — ведь в книгах пишут всё враки.

— Если ты хочешь, чтоб Эйб был свободным человеком, — упорствовала Сара Буш, — не мешай ему упражнять мозги.

— И что выйдет, Сара Буш? Станет каким-нибудь писцом или продавцом в лавке. Свободный человек должен пахать землю. Без земли нет свободы.

Эйб принёс с собой «Робинзона» на свидание с Кэйт Роби. Они сидели, опустив босые ступни в ручей, оба долговязые не по возрасту, загорелые, обветренные, с большими руками и ногами. Только Эйб был ужасно некрасивый, с длинным лицом и морщинистым лбом, сухой, с тонкими лодыжками и угловатыми, узкими плечами, а Кэйт была светлоглазая, рыжеватая, веснушчатая, с круглой мальчишеской физиономией и большущим ртом. В общем, она была гораздо милее, чем неуклюжий Эйб, и даже умела плясать и петь. И что было самое удивительное у неё — это то, что она умела свистеть не хуже любого парня. Девушкам свистеть нельзя и даже плясать, как говорили старухи, девушке совершенно не годится, потому что свист и пляска — занятие дьявола.

Так вот, Кэйт сидела, шевеля большими пальцами ног в воде, и высвистывала во всю мочь старинную песню:

Парень янки высок и строен,

В нём жиру лишь немножко, сэр;

В праздник и будни глядит героем,

И ловок он, как кошка, сэр!

— Перестань свистеть, Кэйт! — укоризненно сказал Эйб.

— Ох, отстань, Эйб Линкольн, — равнодушно ответила Кэйт, — мне и так надоел мистер Дорзи с его замечаниями. Он хочет, чтоб девочки сидели, сложив руки на коленях, и с утра до вечера говорили бы только о грамматике. (Мистер Дорзи был школьный учитель.)

Эйб крякнул, но ничего не ответил. Он сам был не в ладах с грамматикой.

— Право, не знаю, — сказал он минуту спустя, — что ты стала бы делать, если б попала на необитаемый остров.

— С какой стати это я попаду на необитаемый остров?

— Мало ли чего! Вот мистер Робинзон Крузо попал же на необитаемый остров.

— Не знаю, как он туда угодил. Небось сильно выпил?

— Робинзон никогда и в рот не брал спиртных напитков. Он попал туда из-за кораблекрушения.

— Ах, так он моряк! Это твой родственник?

— Совсем нет. Он из книжки.

— Из книжки? Фью-ю-ю!

Кэйт свистнула так мелодично, что ей из-за кустов ответила какая-то птичка.

— И много книжек ты прочитал, Эйб?

— Целых три, — гордо ответил Эйб, — басни мистера Эзопа, «Жизнь Джорджа Вашингтона» и «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо».

— А зачем тебе это надо?

— Чтобы расширить свои познания, — торжественно сказал Эйб.

— Ты хочешь стать проповедником?

— Вовсе нет. Я просто хочу стать образованным человеком. А тебе разве не хочется быть образованной?

Кэйт выписала большим пальцем правой ноги какой-то сложный узор на речном песке.

— Моя мать говорит, что женщине вовсе не обязательно уметь читать. Библию ей может прочитать проповедник или учитель, а остальные книги — это всё болтовня. Женщина должна делать мыло, собирать хмель, сушить мясо и плоды, разыскивать лечебные травы, смотреть за курами и утками, сбивать масло, вязать чулки и всё такое прочее. А что этот Робинзон умел делать?

— Всё, — сказал Эйб, — орудия, посуду, освещение, дом, ограду, платье, обувь, лодку… Он приручил зверей, потом стал растить хлеб, молоть зерно и печь пироги. У него было молоко, масло, сыр и даже вино.

— Он мог бы обойтись и без вина, — сказала Кэйт, которая была благовоспитанной девочкой.

— Ему нужно было вино вместо лекарства, — объяснил Эйб.

— А жена у него была? — спросила Кэйт.

Эйб отрицательно покачал головой.

— А кто же сбивал масло и вязал чулки?

— Он сам. Он был совсем один. Впрочем, потом он нашёл индейца, по имени Пятница.

— Индейца? И этот индеец его не убил?

— Нет.

— Значит, он убил индейца?

— Да нет! Он подружился с этим индейцем.

— Не понимаю, — сказала Кэйт, — как можно подружиться с индейцем?

— В книгах пишут, Кэйт, что подружиться можно с любым человеком, если он хороший.

— Ну-ну, «хороший индеец», — недоверчиво сказала Кэйт. — Полагаю, что это неправда. А что было потом?

— Потом? Ну, потом на острове появились ещё другие белые, и они завели себе темнокожих рабов и рабынь…

— А! Они, наверно, были из южных штатов! — догадалась Кэйт.

— Это были англичане и испанцы.

— Англичане и испанцы? — кисло переспросила Кэйт. — Ну, ничего особенного! А что же было в конце?

— Робинзон разбогател и женился. А потом жена его умерла, и он снова пустился в путешествия… Видишь, что тут написано: «Люди, гнавшиеся за увеселениями, каждый день пресыщались своим пороком и копили материал для раскаяния и сожаления, а люди труда растрачивали свои силы в повседневной борьбе из-за куска хлеба. И так проходила жизнь в постоянном чередовании скорбей. Они жили только для того, чтобы работать, и работали только для того, чтобы жить…»

— Ну, это скучно, — сказала Кэйт, надув губы.

— И тогда, — продолжал Эйб, не обращая на неё никакого внимания, — тогда Робинзон опять ушёл в море и снова посетил свой остров. И он увидел, что у ленивых людей хозяйство было плохое, а у прилежных хорошее, ибо сказано у царя Соломона: «Прилежная рука творит богатство»…

— А потом, потом!

— А потом Робинзон вернулся в Англию и жил хорошо и спокойно. А всё потому, что он был разумный человек и умел хорошо рассуждать и считать.

— Фью-ю-ю! Я думаю, что если б он учился в школе у мистера Дорзи, — сказала Кэйт, — то он был бы первым учеником и ему подарили бы учебник грамматики или арифметики. А тебе-то, Эйб, зачем всё это нужно?

— Потому что я хочу научиться рассуждать и считать, и потом хочу повидать, как люди живут…

— Скажи, пожалуйста, Эйб, — проговорила Кэйт, — сколько всего книг на свете?

— Я думаю, не меньше тысячи.

— И ты всё хочешь прочитать?

— Сколько сумею, Кэйт.

— Лучше бы ты научился играть на губной гармошке, как Нат Григсби, — сказала Кэйт.

Эйб помрачнел.

— Нат Григсби пустой и легкомысленный парень, — сказал он.

— Совсем нет! Он умеет стрелять из лука и ездит верхом лучше всех в округе. И он лучше всех поёт и танцует. И он убил медведя.

— Убить медведя вовсе не так трудно, — проворчал Эйб, засовывая книгу за пазуху, — потому что медведь глупее человека. Твой Нат Григсби даже не знает, почему луна всегда всходит в одном и том же месте.

— Почему?

— Потому что она носится вокруг земли.

Кэйт задумчиво посмотрела на луну, которая как раз в этот час появилась над лесом.

— Мне пора идти, Эйб, — сказала она, поднимая ноги из воды, — а то мать понесла корм свиньям без меня, и мне за это попадёт. Всех книг ты всё равно не прочитаешь.

— Почему?

— Потому, что у тебя не хватит денег, чтоб их купить. Но проповедник из тебя выйдет наверняка!

Последние слова Кэйт донеслись уже издали. За ними последовал раскат хохота и удаляющийся свист. Кэйт ушла домой. Эйб долго сидел один, нащупывая за пазухой «Робинзона».

— Лопни мои глаза, если она что-нибудь соображает! — сказал он горько.

Вот с чего это началось — с Кэйт Роби! А потом прибавил ещё отец.

Дело в том, что у Эйба завелось обыкновение читать по ночам. В доме Линкольнов была всего одна комната, и в ней спала вся семья — и Том, и Сара Буш, и Сара Линкольн, и дядя Деннис, и Джон Джонстон, и Матильда, и младшие дети, которых Деннис называл «мелкота». Обычно первой засыпала «мелкота», за ней старшие дети. Оставались трое полуночников — мачеха Сара Буш, дядя Деннис и Эйб. Свет шёл от очага, и при этом то меркнущем, то разгорающемся свете можно было видеть. Эйба, который ужинал у очага, держа перед собой книгу и поставив ноги на ящик для золы. Тихо жужжала прялка. Высокая, плечистая фигура Сары Буш склонялась над ней, а дядя Деннис лежал на полу на медвежьей шкуре, подперев подбородок кулаком, и смотрел, как Эйб читает.

— Ах, разрази меня гром! — восклицал вдруг Эйб.

— Что случилось, Эйб? — спрашивала Сара Буш.

— Тут сказано про одного парня из Европы, который плыл на корабле мимо магнитной скалы. И у него разом вылетели все гвозди, и корабль рассыпался.

— И он утонул?

— Нет, спасся, потому что этот парень был хитроумный.

— Эйб, — говорил Деннис, — ведь это всё враки.

— Вовсе нет, — отвечал Эйб, — когда история даёт тебе хороший урок, это не враки. Это правда. Но она так написана, чтоб простые люди могли всё понять и научиться размышлять.

— А всё-таки, Эйб, я не могу понять, какой тебе от этого толк?

— Эйб будет великим человеком, Денни, — говорила Сара Буш, останавливая прялку, — он будет капитаном парохода, а может быть, даже губернатором.

— Ну, тётя Сара, губернатором — это уж слишком, — качал головой Деннис. — Я думаю, что если он скопит пять тысяч долларов и купит себе землю, то это будет всё, что доброму человеку нужно.

— Я сделаю ему свечу, — объявила тётя Сара, — чтоб он не портил себе глаза у очага.

Тут дверь, привешенная на ремнях к притолоке, отворилась. Вошёл отец в шапке из шкуры енота, сдвинутой на затылок.

— Свечи! Зажгите ещё костёр, чтоб этот лоботряс мог читать! С тех пор как солнце закатилось, уже часа два прошло, и никто не спит. На рассвете приходится трясти людей, чтоб поставить их на работу. Запомните, друзья, что мы не южные аристократы, у нас нет негров. Мы честные фермеры, мы рубим лес и пашем землю. А ты, Сара Буш, потакаешь этому грамотею! Свечу ему нужно, как будто он лорд! Как будто сало у нас течёт ручьём! Гасите свет и ложитесь спать!

Отец повесил на крюк ружьё, с которым обходил участок, и сердито бросил шапку в угол.

— Завтра воскресенье, день лентяев! Но ты, Эйб, очистишь всю полосу за ручьём до завтрака. Я хочу посадить там горох. Возьми мой топор. А девочки пусть соберут щепьё для очага.

— Грех работать в воскресенье, Том, — сказала Сара Буш. — Что подумает бог?

— С богом мы договоримся. Гасите свет!

Эйб закрыл книгу. Через несколько минут он лежал уже рядом с Деннисом на медвежьей шкуре и уныло смотрел, как в очаге поблёскивали розовые угольки. Деннис храпел, ему вторил отец, мачеха что-то бормотала во сне, а снаружи крепчал северо-западный ветер и сотрясал дранку на крыше. Эйб молча произносил речь перед воображаемыми слушателями. Он доказывал им, что разум — самое главное в человеческой жизни и что без разума не было бы ни дома, ни хозяйства, ни государства, ни американской свободы. Он доказывал это так убедительно, что слушатели начинали кричать: «Да здравствует разумный и образованный Эйб Линкольн, ученик Джорджа Вашингтона и Робинзона Крузо!» — и избирали его губернатором. Против голосовал только отец, а Кэйт Роби свистела.

На следующий день Эйб работал топором. Топоры у пионеров Запада были очень острые, с длинными рукоятками. В руках Эйба топор летал, прочерчивая воздух, как молния. Щепок было очень мало. Если внимательно прислушаться, как работает топором Эйб, то можно было услышать что-то вроде монотонного пения. Опытные, взрослые лесорубы говорили, что Эйб Линкольн вбивает лезвие топора в древесину глубже, чем любой другой лесоруб в округе. Да и руки у него были длинные, крепкие, словно из литой стали.

А это имеет громадное значение в западных штатах.

Когда солнце взошло и бахрома на оленьей кожаной куртке Эйба намокла от пота, он всадил топор в бревно и бережно вытащил из-за пазухи «Робинзона Крузо».

«Во всяком зле можно найти добро», — говорит Робинзон. Эйб сделал всё, что ему приказал отец, и теперь он свободен.

О свободе Эйб слышал с детства. Свобода — это когда человек может делать всё, что ему хочется, не нарушая свободы других. В биографии Джорджа Вашингтона сказано даже, что свобода есть природное право любого человека. Итак, свободный Эйб уйдёт в лес! Он так хочет, и никто не может запретить ему стать Робинзоном, поскольку этим не нарушается свобода других. Если люди его не понимают, он уйдёт в лес и там будет читать книги. И пусть Кэйт Роби свистит, сколько ей вздумается, и выходит замуж, чтоб сбивать масло и вязать чулки!

И Эйб зашагал в лес.

В пустыне есть своё очарование. Трудно сказать, что в ней хорошего, — может быть, то, что вас никто не толкает в бок и не заслоняет вам света. А может быть, и то, что вольный ветер веет вам в лицо и приносит запах диких трав и лесной смолы, а иногда и горький дымок индейских стойбищ. Приятно в глубокой тишине услышать, как синица высвистывает своё «тити-тити-типи», как лесной голубь ворчит «гхуу-гхуу», как дятел, перед тем как стукнуть клювом по коре, произносит на весь лес «кик-кик-кики», а зяблик отвечает ему звонким «пинь-пинь».

Как отрадно в шуме листвы различать отдалённый рокот лесного водопада и далёкий голос лугового коростеля, похожий на скрип колодезного ворота. Как хорошо идти через валежник и находить на земле вчерашние следы лап дикой кошки и раздвоенные следы оленьих копыт. И как хорошо думать, что жизнь началась сначала и что больше не будет ошибок, обид и насмешек. Эйб выстроит себе шалаш из веток и будет питаться корнями, ягодами и дичью. В конце концов, он никогда не искал общества людей. В штате Индиана в те времена достаточно было уйти на милю от истоптанной гуртами скота просёлочной дороги, чтоб оказаться в царстве нетронутой природы. Это не восточные штаты, утыканные городами, как наростами. Это материковая Америка с невозделанной почвой, по которой легко шагать в мягких мокасинах, в широких штанах из телячьей кожи, прокладывая себе путь топором и сдвинув на затылок беличью шапку с длинным хвостом, а если набросить этот хвост на грудь, то, по обычаям колонистов, это означает вызов на бой.

Вы можете забрать у меня всё, чем я владею, но не можете отнять у меня свободу, потому что я родился свободным и без свободы я умру. Там, в Джентривилле, мачеха Сара Буш и разряженные по-праздничному дети всхлипывают от восторга на молитвенном собрании «братьев и сестёр» баптистов, а я, Авраам Линкольн, сын Томаса Линкольна и внук солдата-добровольца времён войны за Независимость, 190 сантиметров роста и 160 фунтов веса, иду в широкий мир, чтобы стать большим человеком…

Эйб достал из кармана складной нож и начертил на земле не очень гладкие стихи собственного сочинения, которые он когда-то изобразил в своей школьной тетради:

Авраам Линкольн,

Его перо и рука.

Он будет хорош,

Но бог знает когда!

Эйб остановился на полянке, положил «Робинзона» на землю и прислушался.

Шум листвы и ветра можно не считать за звуки, потому что они постоянные. Кроме этих звуков, в лесу была тишина. Даже птицы замолкли. И Эйб чувствовал, что эта тишина как будто «входит» в него. Он вообще-то любил поговорить, если не с ребятами с соседних ферм, то с Деннисом или, на худой конец, с «мелкотой». Однажды, когда братец Джон Джонстон притащил лесную черепаху и разбил её панцирь о дерево, Эйб бережно закутал дрожащего всем телом зверька и произнёс длинную речь в защиту животных. Он называл младших братьев и сестёр «леди и джентльмены» и даже забрался на бочку и снял с себя куртку, подражая бродячим проповедникам. Речь была очень убедительная, но братец Джон Джонстон в середине заснул, а сестра Матильда убежала в лес.

Но сейчас Эйбу не хотелось говорить. Он стоял, долговязый и неуклюжий, на полянке, опираясь на топор, смотрел на качающиеся ветви вязов и молчал. И, если б это было можно, он молчал бы всю жизнь, потому что, в сущности, он совсем не любил говорить. Он как бы впитывал в себя великую тишину лесной глуши, тишину, в которой так хорошо лежать под синим небом и смотреть, как медленно и беспечно ползут по небу летние, пышные облака.

Впоследствии, когда Авраам Линкольн вырос, он не раз останавливался среди шума и людского говора, среди бурлящих человеческих толп, в гуле и грохоте больших городов, в дыме и лязге железнодорожных станций. Он на минуту закрывал глаза и прислушивался где-то глубоко внутри себя к лесной тишине, к пению птиц, к плеску рек. Он видел, как в мимолётном сне, великий путь на Запад с глубокими следами колёс фургонов и с одинокой могилой на лесной поляне, над которой была вырезана ножом неуклюжая надпись: «Здесь почиет прах Нэнси Линкольн».

Слушатели переглядывались, заметив, что Линкольн внезапно закрыл глаза, и шептали: «Уж и чудак этот долговязый Эйб! Ни с того ни с сего умолкает и закрывает глаза — вероятно, обдумывает, что ему сказать. Что поделаешь, ведь этот лесоруб не получил никакого воспитания».

«Итак, леди и джентльмены, человек должен уметь оставаться один. Если он не растеряется, оставшись в одиночестве, то он не растеряется никогда. Прежде всего он должен побороть страх и ужасную тоску, которые приходят вместе с одиночеством. Далее, он должен уметь обходиться без посторонней помощи. Если он научится всё делать собственными руками, то он не погибнет. Если он встретит других таких же самостоятельных людей, то они могут создать прекрасную общину, где каждый будет сам за себя и все будут стоять друг за друга. И тогда каждый из них сможет сказать: «Я сам себя сделал». Не так ли?»

Рассудив так, Эйб улёгся под вязом, съел кукурузную лепёшку и углубился в «Робинзона Крузо». Но, читая дневник этого образцового путешественника, Эйб незаметно задремал а потом и совсем уснул.

Снился ему странный сон: будто из него, Эйба, лежащего под вязом, вылез другой, такой же долговязый Эйб и укоризненно посмотрел на своего двойника.

— Эйб! — сказал настоящему Эйбу сонный Эйб. — Неужели тебе никогда не захочется увидеть отца?

— Нет, не захочется, — ответил настоящий Эйб.

— Но ведь это твой отец, он вырастил тебя.

— Он меня обижает, — сказал настоящий Эйб.

— А Сару Буш ты тоже никогда больше не увидишь?

— Сару Буш?… Гм… Ничего не поделаешь, я теперь сам по себе.

— А ведь она хотела сделать тебе свечу.

— Я понимаю, но теперь я буду жить без свечей.

— А дядю Денниса?

Настоящий Эйб вздохнул.

— Придётся мне расстаться с дядей Деннисом, — сказал он.

— И с Джоном Джонстоном? И с Матильдой? И с Сарой Линкольн? И с «мелкотой»?

Настоящий Эйб молчал.

— И с фермой на Малом Голубином Ручье? И со школой мистера Дорзи? И с ребятами?

— Чего ты от меня хочешь? — сердито спросил Эйб. — Какое тебе дело до меня?

— У меня есть дело до тебя, потому что я Авраам Линкольн.

— Что ж такого? И я Авраам Линкольн.

— Ты плохой Авраам Линкольн!

— Эй, знаешь что, ты брось задираться, — сказал настоящий Эйб, приподнимаясь на руках.

— Я не задираюсь. Но я ухожу от тебя к людям и оставляю тебя здесь с дикими зверьми. Вот и всё!

— Не имеешь права, — сказал настоящий Эйб, — потому что ты без меня фитюлька.

— Почему это я без тебя фитюлька?

— Потому, что ты мой сон. Настоящий-то Авраам Линкольн это я!

— Из этого ничего не следует. Без меня ты лишишься сна.

И сонный Эйб зашагал прочь, широко ставя свои огромные ноги, как настоящий Эйб.

И тут настоящему Эйбу стало ужасно тоскливо, так тоскливо, что он захотел проснуться, только бы тот, сонный Эйб не уходил от него. И он проснулся.

Сквозь изогнутые ветви вяза светила полная луна. Эйб проспал весь день.

В чаще леса послышался крик. Сначала это было низкое ворчание, потом голос стал выше и перешёл в пронзительный визг. И сразу оборвался.

— Пантера или рысь? — сказал Эйб. — Скорее, рысь. Схватила кого-нибудь.

Эйб оглянулся по сторонам. На светлом ещё небе сучья деревьев казались руками чудовищ. После тёплого дня сразу стало холодно. Сырой холод заползал за ворот куртки и отзывался дрожью в животе и в ногах.

У «Робинзона» написано, что человек не должен бояться ни темноты, ни одиночества. Этот Робинзон был просто необыкновенно рассудительный парень: когда ему становилось страшно, он начинал рассуждать или подсчитывать.

Эйб тоже стал рассуждать. Земля эта ничья. Если построить здесь, на полянке, шалаш и расчистить акров пять под кукурузу, получится неплохой участок. Вода здесь должна быть неподалёку, что же касается до утвари…

В кустах раздался шорох. Эйб встал на колени и взялся за рукоятку топора.

В густой, чёрной листве дерева вспыхнули и погасли два зелёных огонька. Это были глаза дикой кошки.

Эйб усмехнулся. Он знал, что дикая кошка нападает на человека, только если её разозлить. Итак, надо будет вернуться на отцовскую ферму и прямо объявить, что он, Эйб, отделяется от отца и будет теперь жить самостоятельно. Жаль только, что Эйб не знал законов. Можно ли в шестнадцать лет стать самостоятельным фермером?

Ах, как жаль, что тот, второй Эйб только приснился ему во сне! Хорошо было бы, если б здесь был ещё кто-нибудь. Ведь был же у Робинзона индеец Пятница!

Хорошо бы, если б здесь был, например, дядя Деннис, или Сара Буш, или Кэйт Роби…

О нет, только не Кэйт Роби!

Хорошо бы даже, если б здесь был кто-нибудь из «мелкоты»… Но с ними уж больно много возни. Вдобавок им надо непрерывно менять штаны.

— Леди и джентльмены! — негромко сказал Эйб.

Никто ему не ответил. И теперь, когда он будет жить в глуши леса, никто никогда ему не ответит. Там, на Малом Голубином Ручье, по вечерам будут трещать чурки в очаге, и мерно жужжать прялка Сары Буш, и дядя Деннис, лёжа на шкуре, будет ворчать: «Ах, тресни моя башка, что за парень этот Эйб! Начитался разных историй и думает, что он умнее всех!»

И вдруг, словно внутри Эйба, послышался тихий голос:

— Эйб, вернись к людям!

Эйб знал, чей это голос, — это был тот, другой Эйб, который приснился ему во сне. Он сделал вид, что ушёл, а на самом деле он здесь.

— Помалкивай, — сказал настоящий Эйб. — Я вольный западный поселенец, я делаю что хочу.

— Что за радость быть свободным в одиночестве? — упорствовал внутренний Эйб. — И какая свобода была у расчётливого Робинзона? Это не свобода, а беда!

— А что за свобода, — не сдавался настоящий Эйб, — если тебе не дают читать книги и расширять познания?

— Убеди их, что ты прав, — настаивал внутренний Эйб. — И они дадут тебе читать книги. Они вовсе не плохие люди: и отец, и Сара Буш, и дядя Деннис, и Джон Джонстон, и Сара Линкольн, и Матильда, и «мелкота», и соседи…

— А Кэйт? — спросил настоящий Эйб.

Внутренний Эйб помолчал, а потом сказал отчётливо:

— Мы с тобой обойдёмся и без Кэйт.

На это настоящий Эйб не ответил ничего. Он думал долго (вероятно, не меньше десяти минут), а потом взвалил топор на плечо и проговорил:

— Авраам Линкольн, вы правы, сэр! Не здесь моё место.

— Ну то-то! — сказал внутренний Эйб.

И настоящий Эйб зашагал домой, широко ставя свои огромные ноги, как раньше шагал тот Эйб, которого он видел во сне.

На следующий день, когда Эйб вёл купать лошадей к Малому Голубиному Ручью, ему встретилась Кэйт Роби с корзиной грибов.

— Эйб, — сказала Кэйт, — как ты всех перепугал вчера! Деннис говорил, что тебя задрал медведь, а отец клялся, что сожжёт твои книги. Только тётя Сара сказала, что ты вернёшься к вечеру, и сделала для тебя свечу. И я тоже испугалась, а Нат Григсби сказал…

— Я вернулся к вечеру, — сухо ответил Эйб и потянул лошадей за уздечки.

Часа через полтора отец вышел из хижины и долго стоял, приложив руку козырьком ко лбу.

— Оглуши меня гром, — сказал он, — если этот лодырь занимается делом!

— А чем он занимается? — спросила Сара Буш.

— Он лежит под кустом и читает книгу!