Червь

Дальнейшие показания ДЭВИДА ДЖОНСА,

die annoque p'dicto[111].

В: Джонс, вы по-прежнему свидетельствуете под присягой.

О: Да, сэр.

В: Рассказывайте о девице.

О: Так вот, ваша честь, стало быть, пустился я вниз по голому склону в обратный путь. Ушёл не скажу чтобы далеко: только до опушки. А сердце так и прыгает: не приведи Господи заметят, если…

В: Опять он про свои страхи! Послушать тебя, ты всю жизнь живёшь в вечном страхе. Девица ушла вперёд?

О: Да, сэр, но вскорости я её настиг. В том самом месте, где тропа делается крутой и сбегает к потоку. Там уже всюду раскинулись тени. Гляжу — бредёт бедняжка, едва ступает: босыми-то ногами по острым камням. Сам я старался не шуметь, но она всё равно услыхала мои шаги. Оборотилась на меня — даже не вздрогнула, словно так и ожидала погони. Подхожу ближе, а она зажмурила глаза, и слёзы капают. Побледнела, как полотно, обмякла, как подушка, осунулась, как рыба после нереста. Будто за ней по пятам гонится неминучая смерть. Останавливаюсь в двух шагах от неё и говорю: «Не пугайся, милая, это всего-навсего я. Отчего на тебе лица нет?» Тут она глаза открыла, увидала меня, а потом снова зажмурилась и повалилась без чувств у моих ног.

В: Вы разумеете, что она страшилась некого преследователя и, обнаружив вместо него вас, испытала облегчение?

О: Точно так, сэр. Ну, нюхательной соли или чего посильнее со мной не случилось, но я сколько мог постарался привести её в чувство. Немного погодя веки у неё задрожали, и она тихо так застонала, вроде как от боли. Зову её по имени, объясняю: «Так, мол, и так, хочу, мол, тебе пособить». И тут она как бы сквозь забытьё бормочет: «Червь, червь». Дважды произнесла.

В: Что ещё за червь?

О: Вот и я её спрашиваю: «Что за червь? О чём ты?» То ли мой голос её опамятовал, то ли ещё что, только она вмиг открыла глаза и наконец меня узнала. «Фартинг? — говорит. — Как вы здесь очутились?» — «Как очутился, — говорю, — это дело десятое. А вот я сегодня такого навидался — не знаю, что и думать». Она и спрашивает: «Что же вы такое видели?» А я: «Да всё, что приключилось наверху». Она в ответ — ни слова. Я наседаю: «Что стряслось с мистером Бартоломью?» А она говорит: «Его там уже нет». — «Как это нет? — говорю. — Я весь день с пещеры глаз не спускал. Дика видел, тебя видел, а больше никто оттуда не выходил». Она знай своё: «Его там нет». — «Быть того не может!» Она и в третий раз: «Его там нет». Тут она приподнялась — до этой минуты я её поддерживал — и говорит: «Фартинг, нам грозит беда. Надо поскорее отсюда убираться». — «Что за беда?» — спрашиваю. «Чародейство». — «Какое чародейство?» — «Этого, — отвечает, — я тебе открыть не могу, а только если мы отсюда не выберемся до наступления ночи, мы окажемся в их власти». И с этими словами встаёт она на ноги и снова пускается в путь ещё прытче прежнего — видно я её совсем в разум привёл и теперь она только и думает, как бы убраться от греха подальше. Но не прошла она и нескольких шагов, как опять захромала и говорит: «Фартинг, сделай милость, снеси меня вниз». Так я и поступил, сэр. Взял её на руки и донёс до самого берега. А по траве-то уж она сама пошла. Вы, сэр, верно недовольны, что я по первому её слову так расстарался. Но что мне оставалось: места глухие, опасные, вокруг ни души, одни тени, а тут ещё ночь надвигается. Опять же этот полоумный Дик неизвестно где бродит.

В: А что такое она вначале сказала? Про червя.

О: Об этом — потом, сэр. Это разъяснилось после.

В: Все три коня и поклажа были внизу?

О: Точно так, сэр. И она тут же бросилась к своему узлу. Забыл рассказать: я уже в прошлый раз, как проходил мимо, так заметил, что рама с поклажей лежит на земле. Достала она своё обычное платье, взяла туфли с пряжками, в которых всё время хаживала, и велела мне отвернуться, а сама принялась одеваться. Она одевается, а я знай расспрашиваю. Но она, покуда не оделась, ни на один вопрос не ответила. А одевшись, накинула опять епанчу, взяла свой узел, подходит ко мне и говорит: «Конь у тебя есть?» — «Как же, — говорю, — тут неподалёку дожидается. Если его какой-нибудь чародей не счародеил». — «Тогда, — говорит, — поехали отсюда». Я упёрся. Взял её за руку и объявил, что никуда не поеду, пока она не растолкует, куда подевался Его Милость и что там стряслось с Диком.

В: Так и сказали — «Его Милость»?

О: Виноват, сэр. Я сказал «мистер Бартоломью», как мы его обыкновенно называли. «Он, — говорит, — отошёл к нечистому. И меня ввёл в великий грех против всякого моего хотения. В недобрый час повстречала я этого человека и его слугу!» Тут-то, сэр, я и измыслил, как мне объяснить своё появление и вместе с тем выпытать у неё побольше. «Постой, — говорю, — Луиза, не спеши. Да будет тебе известно, я ехал сюда с тайным наказом отца мистера Бартоломью, а наказ такой, чтобы я за его сыном следил и доносил о всяком его шаге. Батюшка у него ох какой большой вельможа, да и сам мистер Бартоломью много знатнее, чем хочет представить». Взглянула она на меня искоса и потупилась, будто не знает, что ответить. А на лице написано: «Эк удивил: мне это давно известно». Я продолжаю: «А потому должна ты мне открыть все его дела, а то как бы потом не пожалеть». А она: «Когда так, передай Его Сиятельству, что сын его пристрастился к таким занятиям, за какие простых людей посылают на виселицу». Слово в слово так и сказала, сэр. Только вместо «Его Сиятельство» произнесла полное имя. «Ага, — говорю, — стало быть, ты знаешь, что я не вру». — «Я ещё и такое знаю, — отвечает, — что твоему господину чести не делает. И лучше уж об этом речи не заводить». — «Лихо припечатала, — говорю. — Вот сама бы ему в лицо и высказала, а то ведь повторять-то придётся мне. А где у меня доказательства? Так что выкладывай уж всё начистоту». Встревожилась она и говорит: «Ладно, но сперва уедем отсюда». Я не отступаю: «А как же твоя хозяйка, юная леди?» И снова она глаза опустила и отвечает: «Нету здесь никакой хозяйки». — «Ну нет, — говорю, — шалишь. Я её утром видал своими глазами». А она: «То была не хозяйка». Помолчала и прибавила: «А жаль». Джонс опять приступает: «Раз нет никакой леди, так, стало думать, не было и горничной?» Помрачнела она. Молчит и головой качает: дескать, твоя правда, не было и горничной. Тогда я ей напрямик: «То-то мне втемяшилось, что я тебя уже прежде встречал, я только дознаваться не стал. Ты часом не овечка ли из стада мамаши Клейборн?» Отвела она взгляд и что-то пробормотала — «Боже мой», кажется. Я не отстаю. Тогда она и говорит: «Да, я великая грешница. И вот до чего довело меня беспутство. Зачем только оставила я родительский дом!» — «Что же тут такое затевалось, если не увоз?» — «Скверное дело, безумное дело. Ах, Фартинг, имей же ты сколько-нибудь великодушия: давай поскорее уедем. Я тебе всё-всё-всё открою, только не здесь». — «Хорошо, — говорю. — Ответь только, скоро ли воротится Его Милость». — «Нынче уже не воротится. Пусть бы век не возвращался — не заплачу». — «Да отвечай ты путём», — говорю. «Он, — говорит, — остался наверху и спускаться не собирается». И вдруг прибавляет: «Отвяжи коней. Они всё равно далеко не разбредутся». Ну уж на это, ваша честь, я никак не согласился. Тогда она устремила на меня такой взгляд, точно убеждала отложить всякие сомнения, и произнесла: «Знаю, Фартинг, я держалась с тобой нелюбезно, а для видимости отвергала и тебя и твою дружбу — но, право же, не без причины. Может, я и не имела к тебе добрых чувств, зато и зла тебе не желала. Верь мне, очень тебя прошу. Отпусти ты коней. Не хочу я, чтобы и они, бедняжки, были на моей совести». Но я, сэр, заупрямился и вновь пристаю к ней с расспросами. Тогда она подошла к вьючной лошади и сама стала отвязывать. «Ладно, — говорю. — Но чур уговор: ты меня подбила — с тебя и спрос, а я к этому делу непричастен». А она: «Будь по-твоему». Отвязал я двух других коней, распряг, а сбрую оставили возле рамы с поклажей.

В: Себе ничего не взяли?

О: Ей-богу, не взял, сэр. И натерпелся же я тогда страху: время позднее, смеркается, да ещё Дик этот у меня из головы не выходит. Ну как он затаился поблизости и наблюдает. Что тут будешь делать? Да, вот ещё. Когда она возле рамы с поклажей одевалась, из узла вывалилась всякая всячина: тонкая розовая сорочка, юбка. А потом я подошёл ближе и увидал на траве крохотный пузырёк и разную мелочь. Среди прочего — испанский гребень. Я уж решил, что она забыла. Показываю ей, а она: «Оставь, мне ничего этого не нужно». — «Как же это, — говорю и поднимаю гребень. — Такая отменная вещица — и не нужна?» Она мне: «Брось, брось, это всё суета мирская». Я поступил по пословице: «Что ничьё — то моё». Отвернулся да и сунул гребень за пазуху. Может, и посейчас бы с собой носил, если бы в Суонси не продал за пять с половиной шиллингов. Что ж тут такого — она ведь сама не взяла. Я это за воровство не считаю.

В: И мне, выходит, должно считать тебя честным малым. Дальше.

О: Отыскали мы моего коня — он, слава Богу, стоял на прежнем месте. Она забралась в седло, а я взял коня за повод и повёл в сторону дороги.

В: Больше вы её не выспрашивали?

О: Как же, сэр. Но всё попусту: она твердила, что всё мне откроет не раньше чем мы отъедем подальше от этих мест. Тогда я примолк. А уже почти у самой дороги остановился и спросил, в какую сторону нам по ней ехать — потому как по пути я кое-что измыслил и хотел заручиться её на то согласием. А замысел у меня был такой, чтобы доставить её к отцу Его Милости. Она и отвечает: «Надо мне сколько возможно быстрее добраться до Бристоля». — «Отчего же до Бристоля?» — спрашиваю. «Оттого что там живут мои родители». — «А известно им про твоё нынешнее занятие?» А она знай своё: должна, мол, повидаться с родителями. «Тогда, — говорю, — назови своё истинное имя и расскажи, где тебя сыскать». — «Я зовусь Ребекка Хокнелл, но иные называют меня Фанни. Отец мой столяр и плотник именем Эймос, а найти его можно в приходе Богородицы Редклиффской, возле трактира „Три бочонка“, что на Квин-стрит, в Ремесленном квартале». И знаете, сэр, ведь я ей туда писал. В июне. Как услыхал про Дика, так и написал. Однако ответа нет как нет. Так что правду ли она мне рассказала — Бог весть, но при той беседе я ей поверил.

В: Хорошо. Что же потом?

О: Стоим мы, значит, беседуем, и вдруг внизу на дороге голоса. Идут через лес человек шесть или семь — мужчины, женщины — и песню распевают. Припозднились на празднике, домой возвращаются. И не поют даже, а просто козла дерут — видать, крепко навеселе. Мы тотчас умолкли, и уж так-то легко сделалось на душе, оттого что нашим приключениям конец и снова перед нами простые смертные — нужды нет, что пьяные горлопаны.

В: Ночь уже опустилась?

О: Не то чтобы совсем, но уже помрачнело вокруг, как в ненастье. И вот отстучали по дороге деревянные башмаки, как вдруг Ребекка — уж я её теперь так и стану называть — вдруг Ребекка восклицает: «Нет мочи! Я должна! Должна!» Я и слова вымолвить не успел, а она скок наземь, метнулась в сторону и бросилась на колени, словно вновь хочет возблагодарить Господа за избавление. Потом слышу — плачет. Намотал я поводья на сук — и к ней. А она дрожит странной дрожью: не то её лихоманка треплет, не то озноб бьёт, хоть вечер не так чтобы прохладный. И при каждом вздроге стонет как от боли: «Ох, ох, ох». Я ей руку на плечо кладу, а она отшатнулась вот этак, будто я её обжёг. Ничего не говорит, ничего вокруг не замечает. А потом как бросится ничком на землю, трясётся, стонет. Ну прямо падучая болезнь. Вот когда у Джонса мурашки-то по спине забегали. Я уж подумал, что те, про кого она давеча так непонятно говорила, сперва задали её душеньке трезвону, а теперь завладели её телом и наказуют за прегрешения. Боже милосердный, такие вздохи и рыдания раздаются разве что в геенне огненной. Я только раз в жизни слыхал, чтобы женщина выводила такие звуки — когда одна при мне, прошу прощения вашей чести, мучилась родами. Вот и Ребекка так же. Ей-богу, так же. Я отступил назад и стал ждать. Наконец она успокоилась. Минуту-другую лежала без движения, только нет-нет да и всхлипнет. Подошёл я к ней, спрашиваю: «Не захворала ли ты?» А она помедлила и как бы сквозь сон отвечает: «В жизни так славно себя не чувствовала». И прибавила: «Иисус вновь поселился в моей душе». «А я, — говорю, — уже было почёл тебя одержимой». — «Истинно так, — отвечает, — но это одержимость праведная, ибо я одержима лишь Им одним. Не тревожься же: теперь я спасена». Потом она села и уткнулась лицом в колени, но тотчас подняла голову и спрашивает: «Нет ли у тебя какой еды? Я умираю с голоду». — «Только малая краюха хлеба да кусочек сыра». — «Мне, — говорит, — больше и не надобно». Принёс я ей свои припасы. Она поднялась, взяла еду и уселась поудобнее на поваленном дереве. Откусила кусочек и спохватилась: «Может, ты тоже проголодался?» — «Что верно, то верно, — говорю. — Но это пустяки. Мне ещё и не так случалось голодать». — «Нет, — говорит она, — так не годится. Ведь это же ты ободрил меня в горькую минуту. Давай поделимся». Я присел рядом, и она отломила мне хлеба и сыра. Кусочки вышли махонькие, на один зубок. А потом я спросил, как разуметь её слова: «Теперь я спасена». — «Это, — говорит, — к тому, что Господь вошёл в меня. И я молю Его, чтобы Он пребывал и с тобою, Фартинг. Теперь Он нас не оставит и, может статься, мы сподобимся прощения за то, что совершили и подглядели». Я, сказать по чести, никак не ожидал таких слов от шлюхи и только ответил: «Дай-то Бог». А она продолжала: «С самых дней моей юности я принадлежала к „друзьям“. Но за эти пять лет не стало света в моей душе. Ныне же Господь Всеблагой возжёг его вновь».

В: И вы дали веру этим лицемерным рацеям? Поверили её дёрганью и тряске?

О: Мудрено было не поверить, сэр. Всё было так натурально. Много я на своём веку повидал актёров, на такую искусную игру ни один не способен.

В: На такую гнусную игру. Однако продолжайте.

О: Я, стало быть, отвечаю: «Чем всякие слова говорить да рассуждать о спасении, растолковала бы ты лучше, за какой нуждой Его Милость занесло в это место и куда подался Дик». А она мне на это: «Зачем ты, Фартинг, мне солгал?» — «Когда это я тебе лгал?» — «Ты уверял, будто послан отцом Его Милости». — «Правда, — говорю, — послан». — «Нет, не правда. Будь это правдой, ты бы точно знал, кто я такая, а не лез с вопросами». Надо же, как подался! Уж я её убеждал-убеждал — не верит. Только руку мне пожимает, точно хочет показать, что я напрасно стараюсь. Потом спрашивает: «Ты боишься? Не бойся. Мы теперь друзья, Фартинг, а дружбе ложь не сродна». А я себе смекаю: раз уж в этих водах я сел на мель, пущу-ка свой корабль другим курсом. «Положим, что и ложь, — говорю. — Но что бы нам с тобой не переладить её в правду? Отчего бы не поступить так, как если бы то была правда? А уж Его Сиятельство на вознаграждение не поскупится». Она меня поняла и отвечает: «Наградой нам вернее всего станет смерть. Мне ли не знать, что за люди сильные мира сего. Того, кто способен навлечь на них позор, они в живых не оставят. Мне же ведомо такое, что им от позора нигде глаз нельзя будет показать. А и расскажи я им, всё равно не поверят. Кто станет слушать таких, как ты да я?»

В: Ловко она тебе зубы заговорила. Так ты и учинился пособником продувной потаскухи.

О: Так ведь её, сэр, как подменили. Теперь она сделалась такой ласковой.

В: Нечего сказать, ласка: в глаза называет тебя лжецом. Отчего же вы не возразили, что ваш христианский долг — донести обо всём Его Сиятельству?

О: Я почёл за лучшее отложить исполнение своего замысла. Всё равно она стояла на своём: дала-де при молитве обет прямо отсюда воротиться к родителям. Она точно знала, что те ещё живы. Тогда я свернул на другие предметы. Я предложил, чтобы она ехала со мной в Бристоль. Она и сама того хотела, но объявила, что боится ехать прежним путём и лучше нам податься в Бидефорд, а оттуда перебраться по морю.

В: Она привела свои резоны?

О: Она помнила слова Его Милости, что его сиятельный батюшка отправил за ним соглядатаев — недаром она сперва поверила, что я подослан Его Сиятельством. И если они в самом деле идут за нами по пятам, то при встрече её непременно узнают. Эх, думаю, по морю, по суше — какая разница? Если ей морское путешествие нипочём, то и мне бояться негоже. Зато неотлучно буду при ней до самого Бристоля. Оттого-то, ваша честь, мы и пустились в Бидефорд.

В: Что же она вам рассказала по дороге?

О: Я, сэр, повторю вам всю её историю, но только не совсем так, как она была рассказала, потому как мне пришлось её выслушать не в один приём, а частью по дороге, частью в Бристоле: мы там провели два дня. Но об этом после. Так вот, перво-наперво она рассказала, что познакомилась с Его Милостью у Клейборнихи месяц назад. Привёл его другой лорд, который в этом заведении был свой человек. Она сказывала — натуральнейший сводник, хоть и лорд. Она провела Его Милость для услаждения в свой покой, и тут обнаружилось, что её ласки ему не надобны, хотя прежде, когда они сидели внизу со всей честной компанией, он как будто бы показывал такое желание. В комнате же он объявил, что имеет ей нечто предложить, и, выложив на стол пять гиней, пояснил, что это плата за молчание. А дело, мол, состоит в том, что есть у него некий изъян, из-за которого он, увы, неспособен наслаждаться тем, для чего она нанята. Но пусть она удержится от насмешек, а лучше явит ему сострадание. И знает он лишь одно средство худо-бедно потешить свою плоть: наблюдать чужие постельные забавы. Отчего так получается, он и сам не разберёт. Если она согласится ублажить его на такой диковинный лад, взяв себе в подмогу усердного слугу Его Милости, то он в долгу не останется. Притом, радея о своём добром имени, он не хотел, чтобы известие о его изъяне дошло до ушей его приятеля и мамаши Клейборн. По этой причине он не отваживался исполнить задуманное в этих стенах, но просил её дозволения сперва захаживать к ней под видом обычного гостя — а там уж он сумеет войти в доверие к хозяйке и, когда приспеет время, под каким-нибудь предлогом нанять девицу в отъезд. А слуга, говорил он, парень молодой, до любви охочий, собой красавец — редкий из гостей сможет её разудовольствовать, как он.

В: Вы разумеете, что сам Его Милость ни разу к ней в постель не ложился?

О: Она сказывала — ни разу, сэр. А при следующем посещении Его Милость показал ей Дика — тот стоял на улице под её окошком. И она его нашла точь-в-точь таким, как изображал Его Милость. Одним словом, она дала согласие — из жалости, как после мне признавалась. Тем паче что Его Милость явил такую любезность и участие, каких она ни от кого почти не видела. Не то в этот, не то в другой раз он плакался на свой злосчастный недуг, из-за которого ему приходится сносить разного рода обиды. Пуще всего сетовал он на своего родителя: Его Милость уклонялся от женитьбы, которую затеял отец, а тот отнёс это на счёт упрямства, рассвирепел и пригрозил неслуху лишением наследства и Бог весть ещё какими карами. А потом Его Милость признался, что сделал своё предложение по совету учёного лондонского лекаря: тот уверял, будто этим средством исцелил от такого же недуга уже не одного человека.

В: Сам он прибегал к этому средству впервые? Прежде он такое лечение не пробовал?

О: Ребекка заключила, что нет, сэр.

В: Известны ли ей таковые примеры? Делались ли ей прежде подобные предложения?

О: Про это она ничего не сказывала, сэр. А вот я так слышал, что, прошу прощения, с греховодниками такое случается. Ну, там, со стариками, которые одряхлели естеством. Ах, да, забыл: она ещё прибавила, что он пользовал себя и обычными снадобьями — какие продаются в аптеке. Ничего не помогало.

В: Переходите к путешествию. Что она о нём рассказывала?

О: Что он положил отправиться на запад и взять её с собой: прошёл слух, будто там недавно открыли какие-то воды, наипервейшее средство от такой немочи, как у него. Он и вздумал испытать разом оба лекарства. Только боялся, как бы отцовы соглядатаи не увязались следом да не стали вынюхивать, чем это он занимается. А потому понадобился ложный предлог.

В: История про увоз девицы и её горничную?

О: Да, сэр.

В: Не было ли речи про забавы в отдалённом поместье в обществе других распутников?

О: Нет, сэр.

В: Бог с ними. Как Его Милость объяснил ей, для какой нужды потребовалось ваше соучастие?

О: Резонный вопрос, сэр. В пути я и сам её спрашивал. Оказывается, Его Милость представил ей, будто берёт нас с собой, чтобы придать больше достоверности своему вымыслу, и мистер Лейси должен изображать его спутника. А ей было велено держаться наособицу, вопросов нам не предлагать, а наши вопросы оставлять без ответа.

В: Как она добралась до того места, где вы с ней встретились, до Стейнса?

О: Я в это не входил, сэр. Вернее всего, Его Милость до того дня где-нибудь её скрывал: она сказывала, что к тому времени уже исполнила вместе с Диком желание Его Милости и получила за это деньги и благодарность. Но едва мы тронулись в путь, она нашла, что Его Милость очень к ней переменился и былая его любезность спала как маска. В следующую ночь он заставил её повторить то же самое, но остался уже не так доволен и выговорил ей за то, что она свою, с позволения сказать, бордельную искусность кажет не в полную силу. Как ни доказывала она, что виною всему Дик — больно тороплив, не удержишь, — но Его Милость и слушать не захотел.

В: Мы ведём речь о ночлеге в Бейзингстоке?

О: Да, сэр.

В: Каков показался ей Дик?

О: Она сказывала, что до хозяйской нужды ему дела не было — словно бы девица предназначалась ни для чего другого, как только ему на забаву. Точно ему невдомёк, кто она есть. Думал, раз он её этак оседлал, то она его уже и любит. А что обстоятельства несообразные — этого он в толк не брал.

В: Выходит, её приязнь к нему была всего лишь притворством?

О: Она объяснила, сэр, что это из жалости: ведь его-то страсть была непритворной. С полоумного какой спрос. У него об этих предметах понятия ничтожные. В ту же ночь, после того как Его Милость их отпустил, Дик опять пришёл к ней за тем же делом. И она с перепугу уступила.

В: Вы узнали, что же произошло в Эймсбери? Куда они ездили среди ночи?

О: Узнал, сэр. Тут такая история, рассказать — не поверите.

В: Может, и не поверю. Рассказывайте.

О: По приезде в Эймсбери Его Милость уединился с ней у себя в комнате и просил прощения за давешнюю несдержанность: раз не проняло, стало быть, сам виноват, что уповал на неё сверх меры. Потом он заговорил про некое место, что находится близ Эймсбери и якобы имеет силу исцелять такой, как у него, недуг. Нынче же ночью он хочет это испытать, и Ребекка должна отправиться вместе с ним. Бояться ей нечего: просто ему вспала на ум блажь доказать ложность этого суеверия. Он божился, что, как бы ни обернулось дело, ей ничего не угрожает.

В: Так и сказал: «доказать ложность суеверия»?

О: Этими самыми словами, сэр. К нему вернулась прежняя ласковость, однако на душе у девицы сделалось неспокойно: она заметила, что Его Милость пребывает как бы в помешательстве — словно у него разум перекосило. Она уже пожалела, что отправилась в это путешествие. Но Его Милость так пристал с уверениями и посулами, что ей пришлось согласиться.

В: Первая часть рассказа до этого места представилась вам правдивой?

О: Сколько я мог судить — да, сэр. Правда, впотьмах я её лица не видел, но мне казалось, что она хочет этим рассказом облегчить душу. Как бы ни был велик её грех, сейчас она не лукавила.

В: Дальше.

О: Так вот, сэр. Как они отъезжали — это я подглядел и доложил мистеру Лейси. Приехали они на холм, где стоит языческое капище, прозываемое Стоунхендж. Его Милость приказал Дику взять обоих коней и удалиться с ними за пределы капища, а Ребекку вывел на середину и указал на большую каменную плиту, вросшую в землю, — прочие камни стояли торчмя, а этот лежал. И велел он ей улечься на эту плиту, потому что молва, если верить его словам, гласит: овладеешь женщиной на этом месте — вернёшь себе мужскую силу. Эту самую молву он и называл суеверием. Но на Ребекку напал страх, и она нипочём не хотела подчиниться. Тогда он вновь осерчал и осыпал её грубой бранью. Делать нечего, пришлось исполнить приказание. И вот улеглась она навзничь, лежит на камне, точно как на кровати, а сама от ужаса ни жива ни мертва.

В: Она лежала обнажившись?

О: Нет, сэр. Его Милость приказал ей только задрать юбку, открыть, прошу прощения, мшавину и изготовиться для любодейства. Она всё это исполнила и уже было ожидала, что Его Милость попробует в этом якобы благоприятном месте оказать свою удаль, но он вместо этого отступил в сторону, встал меж двух высоких камней и словно бы расположился наблюдать. Спустя несколько времени она окликнула Его Милость и спросила, не будет ли ему угодно приступить, а то она озябла. Он велел ей молчать и не шевелиться, сам же так и остался стоять меж двух камней в десятке шагов от неё. Сколько минут это продолжалось — неизвестно, только времени прошло изрядно; она совсем продрогла, тело на жёстком ложе затекло. Вдруг — чу! — не то шорох, не то свист: над головой во тьме точно пронёсся громадный сокол. А потом без всякого грома полыхнула молния, и в ярком вспыхе она различила на каменном столбе прямо над собой тёмную фигуру, как бы изваяние. По виду — огромный арап в чёрной епанче. Стоит и смотрит на неё хищным-прехищным взглядом, будто он и есть тот самый сокол, чьи крыла произвели этот шум. А епанча на нём развевается, как если бы он сей лишь миг сюда слетел. Вот-вот ринется на неё, словно птица на добычу. Правда, сэр, это мрачное и жуткое видение тотчас пропало, и она почла его за обман воображения, но после увиденного в пещере удостоверилась, что это был не обман. А чуть погодя её обдало странным дуновением. Точно из горнила пахнуло — а откуда тут быть горнилу? И не то чтобы жар палящий, но отвратительнейший, зловоннейший дух, дух горящей падали. Но и это, слава Богу, продлилось лишь один миг. И опять мрак, опять холод.

В: Тот, кто стоял на столбе, — он так на неё и не бросился? Почувствовала она что-либо помимо тёплого дуновения?

О: Ничего, сэр. Я спрашивал. Случись что ещё, она бы точно вспомнила: этакие страсти не скоро забудешь. Она даже как рассказывала — и то дрожала.

В: Что же это, по вашему разумению, была за фигура? Что за сокол арапской наружности?

О: Не иначе Владыка Ада, сэр, Князь Тьмы.

В: Сам Сатана? Дьявол?

О: Он, сэр.

В: Она, что же, видела рога, хвост?

О: Да нет, сэр. Едва не сомлела от ужаса — где уж ей было разглядывать. Притом и времени не было: мелькнул да исчез. Она сказывала, как раз-другой пальцами щёлкнуть — вот сколько она его видала. Но из дальнейшего ей стало ясно, что это он самый и был. Я, ваша честь, про это ещё расскажу.

В: Что произошло дальше там, в капище?

О: Дальше — опять чудеса, только на этот раз без нечистой силы. На Ребекку нашло беспамятство. Сколько она так лежала, она и сама не знает. А как опамятовалась, глядь — Его Милость стоит подле неё на коленях. Руку ей подал, помог подняться, поддержал. Да вдруг и обнял. Как сестру, говорит, обнял, как жену. И похвалил: «Ты отважная девушка, я тобой очень доволен». Она и призналась, что от страха чуть жива, а кто бы, сэр, на её месте не испугался? А потом спросила Его Милость, что это промелькнуло там наверху. «Это, — отвечает, — так, пустое. С тобой от этого никакой беды не случится». И прибавил, что им пора уходить. Пошли они прочь, а он её под руку поддерживает и опять про то, что она всё сделала наилучшим образом и теперь он точно убедился, что она-то ему и надобна.

В: Что же тем временем поделывал Дик?

О: Я как раз про него и хотел сказать. Дик дожидался, где ему было велено. Его Милость приблизился и его точно так же обнял. Да не безучастно, как хозяин слугу, а от души, как ровню.

В: Знаками не обменялись?

О: Про это она не сказывала, сэр. Потом она с Диком отправилась назад, а Его Милость задержался в капище, и когда он воротился, ей неведомо. Прокрались они на постоялый двор, а Дик нет чтобы к себе в комнату — норовит опять к ней в постель. Только на этот раз она его не пустила, а он не двинул напролом, как тогда в Бейзингстоке, но тотчас отстал. Смекнул, верно, что она так умаялась и извелась, что ей не до него. Вот и вся история, сэр, от слова до слова.

В: Не нашла ли она ещё каких объяснений этому приключению? Не было ли с вашей стороны других вопросов?

О: Она уверилась, что Его Милость имеет в предмете какое-то чёрное дело, и с ужасом гадала, что же её ждёт впереди. И страхи её сбылись — как раз в тот день, когда она мне всё это рассказывала.

В: Об этом потом. Не приключилось ли других происшествий до вашего прибытия в «Чёрный олень»? Она об этом ничего не говорила?

О: Нет, сэр, ничего такого. А в «Чёрном олене» накануне того злосчастного дня впрямь приключилась история. Его Милость, как и прежде, призвал её к себе в покой и опять пошёл чудить. Сперва разбранил за дерзкие поступки: ему вообразилось, что она забрала слишком много воли, а у неё и в мыслях ничего похожего не было. Потом стал попрекать её распутством, стращать адскими муками и Бог весть чем ещё. Да в таких выражениях, точно он не высокородный джентльмен, а какой-нибудь анабаптист[112] или велеречивый квакер, каких она смолоду навидалась. И ведь за что карами-то грозит: за то, что она его же приказ исполняет. Уже после она на него дивилась: не иначе о двух умах человек. А как вернулась она в свою комнату да легла в кровать, так и всплакнула. Кому же приятно терпеть обиды ни за что ни про что. Я говорю: «Что же он в капище-то тебя нахваливал?» А она: «У вельмож всегда так. Флюгарки, а не люди, и прихоти их переменчивы, как ветер, — их и крутит из стороны в сторону».

В: И часто она высказывала подобные мысли? Часто ли неуважительно отзывалась о высоких особах?

О: Увы, сэр, не без того. Я в своё время расскажу.

В: Да уж, придётся рассказать. А теперь вот что. Девица, стало быть, догадалась, что делается какое-то скверное и ужасное дело, не так ли? Догадалась ещё у капища — а ведь с тех пор минуло уже три дня. Что бы ей тогда же не учинить бегство, не кинуться за советом и защитой к мистеру Лейси или не взять иные меры? Отчего она, как невинный агнец, влекомый на заклание, следовала за вами ещё три дня?

О: Так ведь она, ваша честь, полагала, что я и мистер Лейси заодно с Его Милостью — какой же ей был резон к нам обращаться? А что до бегства, то при ночлеге в Уинкантоне и в Тонтоне она-таки подумывала бежать куда глаза глядят, но духу не хватило: одна на всём белом свете — кому она нужна, кто оборонит от напасти?

В: И вы поверили?

О: Что она со страху ум растеряла? Да, сэр, поверил. Известно, один в поле не воин. Тем паче когда это слабая женщина.

В: В разговоре, случившемся в тот вечер в «Чёрном олене», Его Милость никак не предуведомил её касательно завтрашнего?

О: Нет, сэр. Когда они тронулись в путь, она удивилась, что я исчез, и спросила мистера Лейси, но тот только сказал, что я ускакал вперёд. Доехали до виселицы, а там — новая нечаянность, ещё удивительнее: оказывается, мистер Лейси должен с ними расстаться. И ей придётся продолжать путь со своими мучителями. Было отчего встревожиться. Двинулись дальше, Его Милость едет впереди и молчит. Только у брода близ разлога, где я их нагнал, она отважилась наконец заговорить, спросила. И Его Милость отвечал, что они почти достигли источника и что ей также надлежит испить эти воды.

В: Воды, про какие он рассказывал в Лондоне? Те, что почитаются целебными при его недуге?

О: Они, сэр.

В: А пока ехали до Девоншира, о водах разговора не было? Мистер Лейси о них не поминал?

О: Нет, сэр, ни единым словом.

В: А на постоялом дворе?

О: И там тоже. Да что воды — не было никаких вод. Всё это попросту недобрая шутка Его Милости. Вот вы сами увидите.

В: Продолжайте.

О: Стало быть, так, сэр. Дальше она выспрашивать не осмелилась. Его Милость с Диком, по всему видать, в намерениях своих были согласны, а на неё смотрели всё одно как на скарб, который везли с собой. Остановились они у разлога, где я их и застал, когда они были вдвоём, без Дика. Но прежде чем я на них набрёл, Его Милость велел Дику отвязать и спустить на землю один ящик. А в нём поверх прочих вещей лежало платье для майского праздника, новая исподница и юбка и новые нарядные чулки. До той минуты Ребекка об этих предметах знать не знала. Потом Его Милость приказал ей скинуть платье и нарядиться в одежду из ящика. Но хотя это новое безумство умножило её страх, она всё же спросила, для чего это нужно. А он отвечал — чтобы понравиться хранителям вод. Она нашла эти слова непонятными, но, хочешь не хочешь, пришлось повиноваться.

В: Как он сказал? Хранители?

О: Да, сэр. Дальше вам станет ясно, что он разумел. А вслед за тем, как я вам и сказывал, стали они подниматься по склону. Раз-другой она спрашивала Его Милость, что это он умышляет — ведь такого уговора между ними не было. Но он велел ей помалкивать. Наконец добрались они туда, где я нашёл их стоящими на коленях.

В: Перед женщиной в серебристом платье?

О: Перед ней, сэр. Ребекка сказывала, она появилась в полусотне шагов от них. Вынырнула ниоткуда, точно её наколдовали. Повстречать в глухом углу этакую нежить, этакую зловредную бесовку, ох, не к добру. Что появилась она не по-людски — это ещё полбеды, но вот наружность… А Его Милость, едва её увидал, в тот же миг преклонил колена и обнажил голову, а за ним и Дик. Ну и Ребекка тоже — что ей оставалось? И стоят они перед ней, будто перед вельможной дамой или самой королевой. Да только не похожа она была на владычицу земную. Лицо грозное, свирепое — за ничтожное ослушание со свету сживёт. Стоит и буравит их взглядом. Чёрные волосы размётаны, глаза — ещё чернее волос. Было бы чем полюбоваться, когда бы не веяло от неё злобой и бесовством. Стояла, стояла да вдруг и улыбнулась. Только Ребекка говорит, улыбка вышла в тысячу раз ужаснее взгляда. Так, верно, улыбается паук, когда к нему в тенёта угодит муха и он, пуская слюнки, подбирается к лакомству.

В: В каких она была летах?

О: Молодая, сэр, не старше Ребекки. А во всём прочем нисколько с ней не схожа. Это Ребекка так говорит.

В: Женщина что-нибудь произнесла?

О: Нет, сэр, стояла в молчании. Хотя можно было догадаться, что она их ожидала. Да и Его Милость с Диком как заметили эту кромешницу, так даже не вздрогнули. Видать, она была им знакома.

В: А что серебряное одеяние?

О: Ребекка сказывала, женщины из простых такого не носят. В Лондоне она ни в маскараде, ни в пантомиме, ни в иных увеселениях подобного не встречала. Вычурное, ни на что не похоже — если бы не все эти страсти Господни, она бы уж точно прошлась насчёт такого дурацкого покроя.

В: Как же закончилось это свидание?

О: Как и началось, сэр. Вдруг в один миг она исчезла. Как сквозь землю провалилась.

В: А у девицы, что же, язык отнялся? Не полюбопытствовала она у Его Милости, что это за зловещее видение?

О: Как же, сэр, конечно полюбопытствовала. Я просто забыл сказать. И Его Милость ответил: «Это одна из тех, кого ты должна удовольствовать». А на прочие вопросы отвечал лишь, что скоро она всё узнает.

В: Как Его Милость увещевал её, когда она не пожелала идти в пещеру? Вы, помнится, сказывали, что они между собой говорили.

О: Снова пошли попрёки: она-де и упрямица, и строптивица, и не станет-де он оказывать потачливость покупной шлюхе. А у самой пещеры, когда она не выдержала и повалилась ему в ноги, он, выхватив шпагу, вскричал: «Будь ты проклята! Там внутри — предмет исканий всей моей жизни. Посмей мне воспрепятствовать — и тебе конец!» А рука-то дрожит, точно он обезумел или трясётся в лихорадке. Видит Ребекка — лучше уступить, а то и правда заколет.

В: Не дал ли он какого намёка, отчего для исполнения его замысла непременно понадобилось её соучастие?

О: Ни малейшего, сэр. Уж это потом разъяснилось. Сказать ли, что она обнаружила в пещере?

В: Говори. Всё рассказывай.

О: Сперва она ничего не различала, потому что в пещере было темно, хоть глаз выколи. Но Дик тащил её всё дальше и дальше, и скоро она заметила, что стена в глубине освещается как бы пламенем костра. И точно: пахнуло гарью. Дошли они до поворота — проход, изволите видеть, чуть изгибался навроде собачьей лапы, и за поворотом пещера делалась просторнее…

В: Что же вы запнулись?

О: Боюсь, сэр, вы мне веры не дадите.

В: Плетей тебе дадут, если не перестанешь крутить. Так отдерут, как в жизни не дирали.

О: Как бы меня за правдивые слова тем же самым не отпотчевали. Что ж, делать нечего. Только уж вы, ваша честь, не забудьте: я всего-навсего передаю чужой рассказ. Очутились они, стало быть, в просторной пещере, и в пещере той горел костёр, а возле него трое: две богомерзкого вида карги и женщина помоложе. Смотрят на гостей с великой свирепостью, но видно, что ожидали. Ребекка вмиг поняла: ведьмы. Одна, молодая — та, что встретила их у пещеры, но теперь она была вся в чёрном и держала кузнечный мех. Другая сидела, имея по одну руку чёрную кошку, по другую — ворона, оба от неё ни на шаг. Третья же сучила нить на колёсной прялке. А позади них, сэр, стоял некто в чёрной епанче и маске: палач палачом. Из-под маски виднелся только рот да подбородок, и подбородок заметно, что чёрный, а губы толстые, арапские. И хоть прежде он ей только на единый миг и показался, Ребекка тотчас его узнала. А как узнала, так и поняла, какое страшное бедствие с ней содеялось. Потому что это, сэр, был не кто иной, как Сатана — Возлевол, как его чернь называет. Вот как я вас вижу — так же ясно и она его видела. Вскрикнула она с перепуга, и этот самый крик я и услышал. Хотела бежать — не тут-то было: Дик и Его Милость вцепились и тащат к костру. Там они остановились, и Его Милость заговорил на языке, которого она не разумела, но заметила, что держится он с величайшим почтением, словно предстоит перед наизнатнейшим лордом или самим государем. Сатана же ничего не отвечает и всё на неё смотрит: глазищи в прорезях маски будто рдяное пламя. И снова она порывалась бежать, но Дик и Его Милость хоть и стояли как заворожённые, однако ж из рук её не выпускали. Она и начни вполголоса творить молитву Господню, но так и не договорила, потому что молодая ведьма без единого слова уставила на неё палец, как бы уличала: знаю, мол, что ты там бормочешь. Подскочили к ней старухи и давай её теребить да щипать, точно кухарки курицу. Уж она и плакала, и пощады просила, а те, кто её держал, стоят истуканами и бровью не ведут. А хрычовки знай себе лапами хватают, да так безжалостно, словно не простые ведьмы, а из племени дикарей-конебалов. Смрад от них препротивнейший, как от козлищ. И чем громче она рыдала, тем пуще они теребили её и гоготали. А тем временем Сатана, желая лучше видеть их забавы, подобрался поближе.

В: Постойте-ка, Джонс. Поразмыслите и ответьте мне вот на что. За верное ли она знала, что перед ней предстал сам Сатана? Не был ли то человек, вздумавший для какой-либо причины принять на себя вид оного? Не была ли ей явлена обманная личина?

О: Этот самый вопрос, сэр, я ей делал не единожды. Но она стояла на своём. «Никаких, — говорит, — сомнений: сам Сатана во плоти. И это так же верно, как и то, что мы едем на коне, а не на другой какой скотине». Именно так и выразилась.

В: Добро. Только вот что я вам скажу, Джонс. По мне, этот вздор не заслуживает никакого вероятия. Потаскуха лгала вам в глаза.

О: Может и так, сэр. Я и сам не разберу, где тут правда, где ложь. Одно несомненно: без чудес не обошлось. Её как подменили — куда только девалась прежняя Ребекка.

В: Продолжайте.

О: А дальше, сэр… Срам да и только. Но придётся рассказать. Словом, её повергли наземь, а старые ведьмы приступили к своему повелителю и принялись услужать ему за камеристок, и скоро он стоял во всей своей наготе, явив напоказ демонскую свою похоть: вот-вот бросится. А она всё стенала и плакала, ей уже воображалось, что настал для неё Судный День, что это кара за былое распутство у мамаши Клейборн. Он же воздвигся над ней, чёрный, как Хам[113], и уже располагался исполнить то, к чему имел хотение. Дальше она ничего не помнила, потому как лишилась чувств и неведомо сколько времени пребывала без памяти. А придя в себя, обнаружила, что лежит у стены пещеры, куда её, должно быть, перенесли на руках или оттащили. Притом срамные части её терзала великая боль: знать, беспамятство не спасло её от жестокого поругания. Она чуть приоткрыла глаза и увидала такое, что усомнилась, не грезится ли ей: молодая ведьма и Его Милость стояли перед Дьяволом, ровно жених с невестой, только голые, а он не то совершал обряд венчания, не то кощунски его передразнивал: благословлял с глумливой ужимкой, подставлял для поцелуя своё седалище. А как сладили бесовское венчание по своему поганому чину, так тут же довершили дело телесным соединением. Повалились все до единого вокруг костра и предались непотребству, какое, как сказывают, обыкновенно творят ведьмы на своих шабашах.

В: Как, и Его Милость с ними?

О: Да, сэр. И Дьявол, и его челядь, и Дик, и хозяин — все, сэр. А Его Милость — уж вы не прогневайтесь — от недуга оправился и такую оказал в блудных занятиях сноровку — Дьяволу не уступит. Это Ребекка так говорила. Что, дескать, встречала она у мамаши Клейборн мастаков по этой части, но куда им до него. Да что люди — даже ворон взобрался на кошку и тоже покрыть норовит.

В: Прежде чем спрашивать дальше, должен предупредить. О том, что здесь рассказывалось, больше никому ни слова. Узнаю, что ты проболтался — тут тебе и конец. Понял ли?

О: Понял, сэр. Честное слово, никому не скажу.

В: То-то же. Иначе, видит Бог, не сносить тебе головы. И вот тебе вопрос. Среди этих блудодейств не поминала ли она особо такого рода занятия, коему Его Милость предавался бы со своим слугой?

О: Она, сэр, в подробности не входила. Сказала лишь, что играли бесовскую свадьбу — и всё.

В: Но об этом гнусном занятии не обмолвилась ни разу?

О: Нет, сэр.

В: А в пути не случалось ли вам при тех ли, иных ли обстоятельствах заметить какие-либо указания на такую противоестественную связь между Его Милостью и Диком?

О: Нет, сэр. Жизнью клянусь.

В: Точно ли?

О: Точно, сэр.

В: Хорошо. Рассказывайте, что было ещё.

О: Среди этих мерзостных игрищ одна ведьма приблизилась к Ребекке и потрясла её за плечо, словно хотела проверить, опамятовалась она или ещё нет. Ребекка же и виду не подала, что пришла в память. Тогда ведьма сходила за каким-то зельем и влила ей в рот. На вкус — горькое, тошнотное, прямо алоэ или поганки. Действовало оно усыпительно, и скоро Ребекку сморил сон. Но не думайте, ваша честь, ей и во сне не было покоя, потому что было ей сонное видение, и такое отчётливое, что легко можно почесть за явь. Видела она, что ступает по длинному-предлинному проходу — вот как коридоры в жилищах вельмож, — а по стенам, сколько хватит глаз, развешаны большие тканые шпалеры. А рядом с нею следует Дьявол, одетый во всё чёрное. И хотя он безмолвствует, однако обхождение ей оказывает самое учтивое, будто джентльмен, который знакомит даму со своим домом и всем, что до него относится. Пригляделась она — а Дьявол-то с тем, из пещеры, вовсе и не схож, лицо больше как у Его Милости, только смуглое. И она как-то догадалась, что это они соединились в одном обличии. Вот какие чудеса.

В: Девица с ним не разговаривала?

О: Нет, сэр. Она сказывала, это единственное, что было не как наяву. Идут они по проходу, а он всё трогает её за руку и то на одну шпалеру укажет, то на другую — будто это карандашом или кистью нарисованные картины знаменитых художников. Да, вот ещё что. Свет по проходу разливался жидкий, кое-где совсем сумеречно, ничего не разглядеть. И свет какой-то дьявольский — не поймёшь, откуда идёт. Вокруг ни тебе окна, ни светильника, ни факела, ни даже малой свечечки. А ещё в полумраке она заметила, что шпалеры не висят недвижимо, но колышутся — то вздуваются, то опадают, точно за ними гуляет ветерок или сквозняки. А она никакого ветра на себе не чувствовала.

В: Что же они изображали, эти шпалеры?

О: Ужаснейшие злодейства и жестокости, какие только претерпевает человек от себе подобных. Вживе она бы такого зрелища не вынесла, а тогда, хочешь не хочешь, пришлось рассматривать: стоило Сатане лишь указать на шпалеру, как взгляд Ребекки сам собой на неё обращался. И вот ведь что ужаснее всех ужасов: шпалеры тканые, а люди и предметы на них не стоят на месте, а двигаются как живые, только что без звука. И всё-то на шпалерах как настоящее, а стежков да нитей не различить: все картины разыгрываются прямо у неё перед глазами, как на театре, а она как бы стоит близ самых подмостков. Так вот по дьяволову повелению пришлось ей все до единой картины пересмотреть. И рада бы зажмуриться от такой бесчеловечной жестокости, да веки точно как отнялись. Вообразите, сэр: на какую картину ни взглянет — всюду смерть. И на каждой представлен Дьявол — где сам действует, где всему делу главный зачинщик, а где стоит в сторонке и со злорадством ухмыляется: не я, мол, тружусь — на меня трудятся, полюбуйтесь, какие у меня на этом свете славные пособнички! А если она силилась рассмотреть, что там делается в отдалении, то эта часть картины вдруг сразу приближалась. К примеру сказать, смотрит она как бы с возвышенного места, как солдаты разоряют город — и тут же видит, как в десяти шагах от неё закалывают невинных младенчиков или на глазах у них насилуют родную мать. А то заглянет через окошко в камеру пыток — и вот уже прямо перед ней перекошенное болью лицо жертвы. Истинно так, сэр. Уж вы поверьте.

В: Чем же это видение закончилось?

О: И тогда возжаждала она великой жаждой — это, сэр, её слова: она разумела жажду духовную, — и обратились её помыслы к Искупителю нашему Иисусу Христу. Стала она выискивать, не мелькнёт ли где в картинах что-либо Его знаменующее, крест или распятие, но ничего похожего не нашла. А тем временем они, похоже, дошли до конца дьяволовой галереи, и впереди Ребекка увидала стену, преграждавшую им путь, а на ней шпалеру, и от шпалеры той шло яркое сияние, но что она изображала, не разобрать. И в душе у неё шевельнулась надежда, что там-то и узрит она Христа — как дай Бог всякому по скончании земных трудов. Кинулась она вперёд, а её удерживают: изволь и дальше картины разглядывать. А ей уже невмоготу. Наконец не утерпела она и, подобравши юбки, бросилась туда, где уповала утолить жажду. Как же она обманулась, сэр! На шпалере она увидала не лик Христов, а нищенку, босоногую оборванную девчушку, которая заливалась слезами, как и сама Ребекка, и тянула к ней ручонки, точно дитя к матери. А позади неё, куда ни глянь, — огонь: огонь неугасимый, а над ним чернеет вечная ночь. И от этого-то огня разливается яркий свет. Видеть его она видела, но жара не чувствовала. Зато маленькую нищенку пламя, должно быть, обжигало — сильно обжигало, и у Ребекки сердце разрывалось от жалости и сострадания. Хотела дотянуться — не тут-то было: уже, казалось, вот-вот прикоснётся, но между ними точно стоит незримое стекло. Да, вот ещё не забыть бы, сэр. Когда она тщилась дотянуться и спасти девчушку, ей всё чудилось, что это её давняя знакомица — что некогда они пребывали с ней в любви и дружестве, точно сёстры. После же, поразмыслив, она уверилась, что девчушка никто как она сама до приезда в Лондон. А что не вдруг себя узнала, так то из-за одежды, что была на нищенке (Ребекка, сэр, хоть в те дни и бедствовала, но всё-таки нищенством не промышляла).

В: Переходите к завершению.

О: Мне, сэр, совсем немного осталось. Но сейчас вы опять скажете, что я употребляю ваше доверие во зло.

В: Употребляйте во что хотите. Вы уж и без того каким только вздором меня не доезжали.

О: Так вот, подступило пламя к девчушке, и запылало её тело. И не как обыкновенно горит плоть, а больше как воск или жир, когда понесут к огню. Вообразите, сэр: сперва черты её оплывали, расплав капал и растекался лужицей, и вот эту лужицу и пожрало пламя, ничего не осталось, кроме чёрного дыма. Быстро всё совершилось, описывать — и то дольше. Ребекка сказывала — как видение перед взором спящего. И взяло её великое смятение и ярость, потому что во всей галерее не усмотрела она ничего более жестокого и несправедливого, чем огненная смерть нищенки. Оборотилась она тогда к Сатане — думала, он стоит позади. Поправить тут уж ничего не поправишь, так пусть хоть видит её негодование… На этом месте она рассказ прервала. «Что же, — говорю, — ты оборотилась, а его нет?» — «А его нет», — говорит. Помолчала и прибавила: «Не смейся надо мной». — «Какой тут смех», — говорю. Тогда она продолжила: «И вижу я позади уже не галерею, а иное место, некогда хорошо мне знакомое: стою я будто бы в Бристольском порту. И родители мои тут же. Смотрят на меня печальными глазами, как бы говоря: „Знаем, знаем, кто была та нищенка, сгинувшая в гееннском пламени“. А с ними стоит ещё один человек, по переднику судя — плотник, как и мой отец, только что годами помоложе да лицом поблагообразнее. Увидала я его, и потекли у меня слёзы. Ведь и он в юные годы был мне коротко знаком. Понимаешь ли, о ком я?» — «Никак сам Господь?» — спрашиваю. «Он, — говорит. — Нужды нет, что явился в недобром сне, что уст не разомкнул. Всё равно это был Он, тысячу раз Он: Господь наш Иисус Христос». Я, сэр, не нашёлся, что сказать. «И как же, — спрашиваю, — Он на тебя глядел?» — «Так же, — говорит, — как я на маленькую нищенку. Только холодное как лёд стекло нас не разделяло, и я, Фартинг, поняла, что путь к спасению для меня не закрыт». Вот такая история, сэр. Вся как есть, только что рассказана другим голосом да при других обстоятельствах.

В: Ишь чем выдумала подмалевать свои небылицы! Возвысилась до святости через то, что спозналась и сблудила с самим Люцифером? Да как вы за такие речи не спихнули её с седла в ближайшую канаву? Повесить мало того, кто поверит хоть единому слову. Или самого в воск перетопить.

О: Да я, сэр, не стал ей прекословить из хитрости. Расчёта не было.

В: Переходите к пробуждению.

О: Слушаюсь, сэр. Она в сонном своём видении совсем уж было бросилась к ногам Господа и родителей, но прежде чем успела это исполнить, сон рассеялся, и она вновь увидела себя в пещере. Вокруг ни души. У неё от сердца отлегло. А была она по-прежнему нагая и совсем закоченела, потому что от костра остались лишь тлеющие уголья. И она, не найдя никого, покинула пещеру, как я вам и докладывал.

В: Куда же, по её мнению, сгинули остальные? На помеле, что ли, умчались?

О: Вот и я про то же спрашивал, сэр. Ведь на моих глазах никто из них, кроме Дика, из пещеры не выходил. Но ей было известно не больше моего.

В: Не приметила ли она в пещере какого-либо хода, ведущего ещё глубже?

О: Своими глазами не видела, но рассудила, что такой ход имелся. Или же они оборотились какими-то зверушками, а я оставил их без внимания по причине их обыкновенности. Вот как те вороны, о которых я рассказывал.

В: И чтобы я этому поверил! Сказки для старых баб.

О: Справедливо рассуждать изволите, сэр. Тогда остаётся одно: что в пещере впрямь имелись укромные ходы. И может статься, что по ним можно пройти гору насквозь и выбраться с другой стороны.

В: Располагал ли вид местности к таким предположениям?

О: Уж и не знаю, сэр. Я, изволите видеть, с другой стороны утёс не осматривал.

В: А этот дым, который вы наблюдали, — разве он выходил не через отверстие наверху?

О: Что верно, то верно, сэр. Но чтобы из такого отверстия вылезло пять человек, а я не заметил — куда как сомнительно.

В: Вы ещё поминали гул — не дознались вы, от чего он происходил?

О: Дознался, сэр. Ребекка сказывала, его производило большое колесо прялки, за которой сидела одна карга. И колесо это от малейшего её касания вертелось так быстро, что нельзя было глазу уследить.

В: Ой ли! В подземной норе, за две-три сотни шагов от вас — и такой гул? Что-то не больно верится.

О: Ваша правда, сэр.

В: Точно ли она имела в предмете уверить вас, что Сатана ей овладел? Было ли заметно, что езда верхом причиняет ей боль?

О: Нет, сэр.

В: Не выказывала она ужаса или омерзения при мысли, что носит во чреве его семя? Я разумею, не при том разговоре, но впоследствии. Заговаривала ли она ещё об этом обстоятельстве?

О: Нет, сэр. Только ежеминутно благодарила небеса за избавление и повторяла, что вновь обрела Христа. Свет, как она выражалась.

В: Не сказывала она, отчего Дик бежал прочь как бы в великом страхе?

О: Нет, сэр. Она лишь предположила, что, пока она лежала одурманенная, приключилось такое, что бедняга совсем с ума спрыгнул.

В: А что за червя она поминала, когда вы её нагнали?

О: Червь со шпалеры в дьяволовой галерее, сэр. Шпалера изображала лежащую без погребения мёртвую красавицу юных лет, которую гложет сонмище червей. Один же из них был огромности необычайной, что и природа таких не знает. Он-то и не выходил у Ребекки из памяти.

В: Если всё было так, как она рассказывала, то не странно ли, что её так просто отпустили, не боясь, что она разгласит о случившемся? Что Сатана способен самолично явиться за своим достоянием — ну, в это мы входить не будем, но что, явившись, он своё достояние не прибрал — этого я постичь не могу. Отчего не бросили её бездыханной, отчего не испарилась она вместе с прочими?

О: Мы с ней, сэр, и об этом толковали. Она была того мнения, что её спасла молитва: лёжа в пещере, она молила Господа отпустить ей прегрешения и от всего сердца обещала, если Он вызволит её из этой лютой беды, никогда больше не грешить. Тогда она не получила никакого знамения, что её молитва услышана, однако почла за такое знамение то, что увидела во сне. А как проснулась и обнаружила, что избавлена от всех своих гонителей, так уверилась в том ещё крепче. А там явились и новые следы Божественного присутствия, «света», как она его называла: и что меня повстречала — своего, как она выразилась, «доброго самаритянина», — и что мы благополучно выбрались из опасного места, и что она смогла возблагодарить Господа и торжественно повторить свой обет. Повторить так, как я вам докладывал: по образу своей веры, с телесным трясением и слёзными стенаниями.

В: Поразмыслите-ка вот о чём, Джонс. Вот она против всякого своего чаяния и хотения натыкается на вас. Следовать с вами к родителю Его Милости ей не с руки. Девица неглупа, мужскую братию успела узнать до тонкости, вас со всеми вашими слабостями тем паче; она представляет, какого рода история скорее всего придётся вам по нутру. И она потчует вас своей стряпнёй, приправленной суевериями и притворным обращением, разыгрывает раскаявшуюся блудницу, которая прибегает к вашей защите. Мало того — предупреждает, что к делу прикосновенны столь мерзостные и ужасные силы, что, случись вам предать происшествие огласке, вы прослывёте богопротивным лжецом. Что вы об этом думаете?

О: Правду сказать, сэр, были у меня такие мысли. И всё же, прошу покорно не прогневаться, но покуда я не убедился, что она обманывает, я ей верю. Вон в народе говорят: «Рыбак рыбака видит издалека». А как сам я, прости Господи, натуральный лжец, то всякого лжеца узнаю с первого взгляда. Так вот, в её раскаянии я никакого притворства не заметил.

В: Очень может быть. Как и в её россказнях о приключении в пещере — при всей их вздорности. Ничего: сыщут девицу — я до истины доберусь. А теперь расскажите о дальнейшем ходе событий. Вы отправились прямиком в Бидефорд?

О: Нет, сэр. В первой деревне, какая встретилась нам на пути, всё уже спало, только собаки разлаялись да какой-то малый на нас накричал. Ну, мы и пустились прочь, а то привяжутся приставы или дозорные — беда. В Бидефорд ночью въехать тоже не отважились: городские ночные сторожа ещё хуже. Решили заночевать на дороге, а как рассветёт, явиться в город уже без опаски.

В: Расположились под открытым небом?

О: Да, сэр. На берегу реки.

В: Вы больше не склоняли её ехать к Его Сиятельству?

О: Склонял, сэр. Но когда я кончил речь, она отвечала: «Ты же видишь, что это невозможно». — «Отчего, — говорю, — невозможно? Я не я, если нам не перепадёт изрядное награждение». И тут, сэр, она наговорила такого, что я только рот разинул. Что она, мол, знает моё сердце, что оно настроено совсем на иной лад. Что если для меня в жизни нету ничего милее золота — а ей известно, что это не так, — то у неё в юбке зашито не меньше двадцати гиней, так что пусть лучше я её убью на этом самом месте — и деньги мои. Я, сэр, возразил, что она неверно меня поняла: я хлопочу единственно о том, чтобы исполнить долг перед батюшкой Его Милости. А она: «Нет, о золоте». — «Вот, — говорю, — ты уж меня и лжецом в глаза называешь. Отблагодарила за помощь, нечего сказать». А она мне: «Ты, Фартинг, без сомнения, беден, и бороться с таким соблазном тебе не под силу. И всё же ты чувствуешь, что хочешь поступить дурно. Сколько бы ты ни спорил, но свет озарил и тебя, и свет этот сулит тебе спасение». — «Тебе бы сперва озаботиться собственным спасением, — говорю. — Как у людей-то водится». Она на это: «Прежде и я держалась этого правила. Поверь мне: это гибельный путь». Тут мы оба примолкли. Я не мог довольно надивиться, до чего же она уверена, что всё обо мне понимает. И говорит-то как: словно бы голосом моей совести. Размышляю я этак, а она и спрашивает: «Ну что, хочешь ли меня убить и забрать золото? Нет ничего проще. Опять же, и тело в таком безлюдном месте спрятать легко». А лежали мы, сэр, на берегу, и вокруг на целую милю ни одного жилья. Я и отвечаю: «Эх, Ребекка, тебе ли не знать, что у меня рука не поднимется? А только не есть ли это наш христианский долг — уведомить отца, что сталось с его сыном?» — «Что есть истинно христианский поступок: известить отца, что его сын отправился в геенну огненную или умолчать? И вот тебе моё слово: известие это тебе придётся доставить в одиночку, потому что я с тобой не поеду. И тебе не советую, а то как бы вместо награды не нажить беды. И что толку? Тут уж всё равно ничем не поможешь. Его Милость осуждён, а они, чего доброго, вообразят, что дело не обошлось без твоего участия». И она прибавила, что если я в самом деле не имею к тому других причин кроме безденежья, то она охотно уступит мне половину своих сбережений. Тогда, сэр, мы опять заспорили, и я сказал, что подумаю. «Только вот что неладно, — говорю. — Положим, не поехал я к Его Сиятельству, а меня в один прекрасный день хвать — и к допросу. Ну, открою я всю правду — а доказательства? Какая цена моим словам, если их некому подтвердить? Ох, и солоно мне придётся! Тогда вся надежда только на тебя». Она на это напомнила мне имя своего отца и вновь указала, где он жительствует, и дала слово, что, случись такая нужда, она мой рассказ подтвердит. Тут мы опять умолкли и постарались уснуть. Вы, ваша честь, поди недовольны, что я не поставил на своём. Но уж больно я тогда умаялся. День-то какой выдался: одни неожиданности. Уж я не знал, не во сне ли мне всё это привиделось.

В: Что было утром?

О: Утром мы без приключений добрались до Бидефорда, отыскали на окраине порта гостиницу помалолюднее, там и поселились. Первым делом спросили завтракать — а то вон сколько времени во рту маковой росинки не было. Подали нам кусок пирога. Пирог, правду сказать, оказался чёрствый, да только мне с голоду показалось, что я в жизни ничего вкуснее не едал. Там же в трактире нам сообщили, что на другое утро с приливом из порта уходит судно в Бристоль. После завтрака мы пошли в порт и сами удостоверились. Я было хотел сговориться с капитаном, чтобы он взял нас обоих, но Ребекка заупрямилась. И снова пошли у нас споры да раздоры: я твержу, что никуда её от себя не пущу, а она объявляет, что нам надо расстаться. Мы ещё кое о чём поспорили, но, чтобы вас не утомлять, в побочности входить не буду. Одним словом, пришлось мне уступить. И вот как мы с ней порешили: я отправляюсь в Суонси, а она в Бристоль; о том, что знаем, станем помалкивать, но коль скоро одному из нас понадобится заступничество, то другой не замедлит прийти на выручку. Я справился в порту и узнал, что через два дня смогу отплыть в Суонси, как я уже сказывал, на судне мистера Перри. Срядились мы с обоими капитанами — и обратно в гостиницу.

В: Не спрашивали вас, за какой нуждой вы сюда пожаловали?

О: Спрашивали, сэр. Пришлось соврать, что мы, мол, слуги, оставшиеся без места. Прежде, мол, состояли в услужении у одной вдовы из Плимута, а как хозяйка померла, то мы теперь возвращаемся домой. А коня я оставил в гостинице и за содержание заплатил на месяц вперёд, пока не заберут — чтобы не подумали, будто мы его увели. И не упустил послать в Барнстапл, в «Корону», записку с указанием, где его искать. В точности как я отписал мистеру Лейси. Можете проверить, ваша честь. А записку мальчонка доставил, я ему ещё два пенса дал за труды.

В: Как название гостиницы?

О: «Барбадос», сэр.

В: А деньги, которые она тебе обещала?

О: Отдала честь по чести, сэр. После обеда увела меня в маленький покойчик и отсчитала десять гиней. Правда, предупредила, что добра от этих денег не будет: блудом нажиты. А я всё равно взял, в кармане-то ни гроша.

В: Взяли и за какой-нибудь месяц всё спустили?

О: На себя-то я самую малость издержал, сэр. А большую часть отдал брату: очень он нуждался. Можете справиться.

В: Вы видели, как она всходила на корабль?

О: А как же, сэр. На другое же утро. И как поднялась на корабль, и как его завозом[114] потянули прочь из порта, и как он вышел в море.

В: Как называлось судно?

О: «Элизабет-Энн», сэр. Бриг. А капитана звать не то Темпльмен, не то Темпльтон — точно не запомнил.

В: Верно ли вы знаете, что до отплытия девица на берег не сходила?

О: Верно, сэр. Когда судно отчалило, я глядел с набережной, а она стояла у поручней и махала мне рукой.

В: Не сказала ли она на прощанье чего-либо достопамятного?

О: Просила ей верить, сэр. А если нам не судьба больше встретиться, то постараться зажить праведной жизнью.

В: Не случилось ли вам повстречать в Бидефорде Его Милость?

О: Нет, сэр. А уж высматривал так, что будьте покойны. И Дика тоже.

В: Сами вы отплыли в Суонси на другой день?

О: Точно так, сэр. По полной воде, а потом с отливом.

В: Невзирая на страх перед морем и каперщиками?

О: Что ж, сэр, это ведь правда, про страх-то. Я солёную воду на дух не переношу. Но что было делать? Оставаться и дальше в тех краях — по мне так лучше сидеть, скрючившись в три погибели в тесном карцере.

В: Вот куда бы я тебя определил со всем моим удовольствием! И должен тебе заметить, первое твоё намерение — известить родных Его Милости — было не в пример удачнее. А ну-ка расскажи, как потаскуха исхитрилась тебя отговорить.

О: Вы небось думаете, сэр, она меня обвела вокруг пальца. Как знать, может, дальше выйдет, что вы правы. Только ведь я, изволите видеть, уже докладывал: девица после этой оказии сделалась совсем на себя не похожа, точно подменили. Я за одну минуту увидел от неё столько дружества, сколько прежде за целый день не видывал.

В: В чём же это дружество состояло?

О: Мы с ней по пути в Бидефорд много беседовали. И не только о нашем нынешнем положении.

В: О чём ещё?

О: Ну, про её прошлые окаянства, и как она обрела свет, и что с блудным ремеслом покончено навсегда. И как Иисус Христос пришёл в этот мир, чтобы вывести таких, как мы с ней, из тьмы. Про моё житьё-бытьё много расспрашивала: что я есть за человек, чем занимался раньше — как будто мы с ней сию лишь минуту свели знакомство. Так я ей кое-что про себя рассказал.

В: Открыли вы своё подлинное имя?

О: Да, сэр. Про мать рассказывал, про своё семейство, и что я всё-таки их не забыл. Она-то и укрепила меня в мысли их навестить, как я вам и сказывал.

В: И тем самым нашла средство от вас отвязаться?

О: Мне казалось, сэр, она ко мне со всей душой.

В: Вы сказывали, она дурно отзывалась о людях господского звания.

О: Было дело, ваша честь. И про то, сколько на свете несправедливости, и чего ей довелось повидать у мамаши Клейборн.

В: Что же именно?

О: Я, сэр, признался ей в некоторых, прошу прощения, прошлых грешках, и она отвечала, что джентльмены, которые хаживали к ним в бордель, ничуть не лучше нас, а, напротив того, хуже, потому что мы принуждены встать на путь порока единственно для снискания хлеба насущного, они же выбирают этот путь по своей воле, имея все средства соблюдать себя в чистоте. Богатство растлевает души, оно сходственно с глазной повязкой, из-за которой совесть человека пребывает в слепоте, и, покуда не упадёт эта повязка с глаз, дотоле этот мир будет нести на себе проклятье.

В: Коротко говоря, в её речах звучала крамола?

О: Она, ваша честь, сказывала, что, покуда вельможи, поработившие себя греху, избавлены от наказания, нет у этого света и малой надежды на спасение. И что нам, людям простого звания, надлежит больше думать о душе и не потворствовать господским окаянствам.

В: И вы не рассмеялись, слыша подобные рацеи из её уст?

О: Нет, сэр. Потому что её слова отзывались не празднословием, а совершенной искренностью. А когда я возразил, что негоже нам судить тех, кто выше нас, она принялась ласково меня разуверять и для этого делала мне различные вопросы. А потом сказала, что мне стоило бы поглубже вникнуть в эти предметы и что место мира сего заступит другой мир, в который люди войдут без различия званий. Потому что в Царствии Небесном люди ни в чём один другого не превосходят, кроме как в святости. И все эти её речи, сэр, разбудили во мне лучшие чувства. Знаю, знаю, вы считаете, что такие чувства валлийцам вовсе не сродны, что все мы отпетые негодяи. Так ведь мы, изволите видеть, из нужды не вылезаем, и что в нас есть дурного — всё это от самой горемычной жизни. А по природе мы народ, право, не скверный: и дружить умеем, и в вере тверды.

В: Знаю я цену вашей дружбе и вашей вере, Джонс. Ваша дружба — ничто как измена, вера ваша — ничто как ересь. Вы чума перед лицом всех добрых народов. Зловонный гнойник на заднице Королевства, суди вас Бог.

О: Не всегда, сэр. А разве что по неразумию.

В: Так, стало быть, всегда. Что она ещё говорила про Его Милость?

О: Что она его прощает. Но Бог не простит.

В: Бесстыжей ли шлюхе прощать тех, кто над нею поставлен, и объявлять волю Господню?

О: Как можно, сэр. Только у меня от тогдашних приключений все мысли спутались. Веду я её коня, а силы на исходе, ноги стёрты, глаза слипаются. Мне и почудилось, будто в её словах есть какой-никакой резон.

В: Не ты, бездельник, её вёл — она тебя водила: за нос. Она ехала верхом?

О: Да, сэр. Лишь иногда, чтобы дать мне роздых, уступала мне седло и шла пешком.

В: Так утомились, что представлять учтивого кавалера стало невмоготу? Что язык проглотил?

О: Тут, ваша честь, одно обстоятельство… Правда, оно до дела не относится, но от вас, видно, лучше не скрывать. В тот наш ночлег перед Бидефордом, когда мы с ней лежали на берегу, она озябла и, чтобы согреться, прижалась ко мне спиной. «Я, — говорит, — верю, что ты моё положение во зло не употребишь». Что ж, я её веры не обманул. И покуда мы так лежали, я рассказал, что когда-то у меня была жена. Это, сэр, сущая правда. Супружество наше было несчастливо по причине моего пристрастия к пьянству. Бедняжка померла от кровавого поноса. Я и говорю Ребекке: «Что я за человек — ты сама видишь: по заслугам и честь. Ты без сомнения зналась с такими господами, что я перед ними выхожу полным ничтожеством. Но если ты меня не отвергнешь, что бы нам с тобой не пожениться и не зажить по праведности, как ты и собиралась?»

В: Скажите на милость! Дня не прошло, как она принадлежала Сатане — и ты её такую в жёны?

О: Да ведь с той поры она уже стала принадлежать Христу. Так она говорила.

В: И ты поверил этой кощунской выдумке?

О: Нет, сэр. Я поверил, что она искренне раскаялась.

В: И теперь уж точно не откажется потешить твою похоть?

О: Чего греха таить, смотрел я иной раз на Дика и завидовал: вот бы и мне этой кралей попользоваться. Небось и я мужским естеством не обделён. А нынешнее её благочестие понравилось мне не меньше, чем её телесная стать. Как знать, думаю, сделается моей женой — может, и меня выведет на путь истинный.

В: Однако эта новоявленная святоша тобой пренебрегла?

О: Теперь, сэр, она о замужестве и вовсе не помышляла. Поблагодарила меня за доброту, за то, что не погнушался выбрать в жёны женщину столь растленную и порочную, но была принуждена ответить мне отказом, потому что там, в пещере, в самую страшную минуту дала обет своей волей больше ни с одним мужчиной плотским образом не соединяться.

В: И ты таким ответом удовольствовался?

О: На другой день, перед её отбытием — или нет, сэр, в тот самый день я воротился к этому разговору. Тогда она отвечала, что я добрая душа, и если она когда-нибудь переменится в мыслях, то хорошенько обдумает моё предложение. Теперь же она оставлять свои помыслы не расположена, а напротив, ещё крепче в них утвердилась. Притом же сперва ей всё равно следует повидать родителей.

В: Вот бы тебе тогда же и сорвать с неё личину благочестия.

О: Как быть, сэр, случай упущен.

В: Ничего, мне он ещё представится. Я-то не растаю от кротких взоров и кудрявых рацей. Ох уж это квакерское кривляние! Нет, меня ей, видит Бог, не обморочить.

О: Подлинно, что так, сэр. Желаю вам в этом всяческой удачи.

В: Не нуждаюсь я в пожеланиях от людишек твоего пошиба.

О: Виноват, сэр.

В: Попомни мои слова, Джонс: если в своих показаниях ты хоть сколько-нибудь налгал, не уйти тебе от петли.

О: Знаю, сэр, ох, знаю. Надо было мне с самого начала во всём открыться.

В: М-да, Джонс, до законченного мошенника тебе далеко: у такого безмозглого пустомели на это сноровки не станет. Если и натворишь бед, то хоть не таких страшных. Вот и всё, что есть в тебе доброго — а это почитай что ничего. Теперь убирайся и жди моих новых распоряжений. Пока что отпускаю. Жильё тебе приготовлено и оплачено. Приказываю тебе оставаться там до скончания дела. Ясно ли?

О: Ясно, сэр. Покорно вас благодарю, ваша честь. Благослови вас Господь, ваша честь.