Четвертый за всех

III

По дороге домой Крыга думал о прелести черных ночей юга, блаженстве темноты, когда, забывая свет, мирно отдыхает натруженное за день тело, а глаза спокойно, не вглядываясь, остаются открытыми.

Белый, без улыбки и блеска свет томил город глухим раздражением ночи, лишенной своего естественного лица — мрака. Извозчик сидел понурясь. Он спал, а просыпаясь, — зло дергал вожжами и бормотал что-то непонятное.

Наконец, он остановился, а Крыга, слезая у железных ворот дома, где жил, испытал ту небольшую радость суетливого горожанина, когда после коварных, но деловых, пустых, но нужных свиданий, посещений и встреч возвращается он домой, к постели и книге.

Щелкнув французским ключом, Крыга вошел в переднюю, а потом в комнату. Представляя, как Иванов и Кильдин обходят глухие набережные, мосты, заплатанные вывесками переулки, где кошки с деловым видом обнюхивают тумбу, а женщины в нижних юбках, сжимая под накинутой шалью пустые бутылки, перебегают дорогу, Крыга невесело усмехнулся. Приятели думают о нем то же самое, а он — изменник, но результат — ясно — один. Те двое тоже придут домой, — дальше идти некуда.

В комнате было светло, как на рассвете. Крыга подошел к настежь открытому окну, куря папироску. Тихий лежал внизу двор, а впереди, чередуясь с зеленью берез и лип, тянулись хребты крыш. Золоченые купола церквей казались в отдалении туманным рисунком. Где-то стучала машина электрической станции.

«Хорош Петербург, — подумал Крыга, — люблю я этот чудесный город, сам не знаю за что. Может быть, потому — что он, как истинное сокровище, не знает и не ценит себя сам; это русский Париж, русская в нем душа, и весь он похож на то, как будто остановился живой человек с высоко поднятой головой, забродило в ней столько, что и сил нет сделать все сразу, дышит тяжело грудь; грустно и хорошо».

В этот момент с Невы, ухая в отдаленных улицах резкими вздохами, вылетел к окну крыши гибкий, поражающий даже привычное ухо странностью звука, пронзительный вопль сирены. Прошла минута, в течение которой Крыга старался согласовать бессознательно тихое свое настроение с тревожным криком реки, и вдруг за стеной слева, — так неожиданно, что журналист, не успев опомниться, вздрогнул и затрясся всем телом, — раздался долгий оглушительный вопль, точное подражание стальной глотке.

Вопль стих, возвратилась разбитая на мгновение вдребезги испуганная тишина, а Крыга еще стоял, как человек, смытый за борт, захлебывался испугом и вздрагивал. Сильное биение сердца удерживало его на месте; взяв себя в руки, Крыга выбежал на цыпочках в коридор и, потянув соседнюю дверь, взглянул в щель. За спиной стула на столе лежал голый локоть. Тотчас же рука пошевелилась, стул отодвинулся; молодой, в одном нижнем белье, человек подкрался босиком к двери, остановился в двух шагах от нее и принялся, наклонив слегка голову, нервно теребить маленькие усы.

Крыга и он стояли друг против друга, лишь случайно не встречаясь глазами. Лицо неизвестного — так как, по-видимому, это был новый жилец, которого Крыга еще не видел, — лицо это выражало крайний предел загнанности и угнетения. Сильно блестели глаза; рот с опущенными углами сжимался и разжимался, словно в него попал волос, и человек движениями губ стремился удалить раздражающее постороннее тело.

— Да он повесится, — сказал Крыга, — надо войти туда. — И вызывающе постучал.

Неизвестный, выпрямившись, отбежал к столу, сел и, сунув руки между колен, уставился на дверь таким полным страха и тоски взглядом, как если бы сейчас должен был вкатиться локомотив. Не дожидаясь ответа, Крыга отворил дверь и вошел.

К его удивлению, сосед поднялся с изменившимся выражением лица, немного сконфуженного, но улыбающегося той улыбкой, когда человек знает, что ему скажут. Крыга, притворив дверь, сказал:

— Вы, пожалуйста, извините, но я подумал, что с вами случилось бог знает что… Я прямо не в состоянии был сидеть в комнате. Что такое? Меня зовут Крыга.

— Пафнутьев, — сказал молодой человек, — у меня бессонница, я в дезабилье, прошу извинить.

— Мне показалось… — взволнованно начал Крыга, пристально, с немного жутким чувством смотря на Пафнутьева, — что это самое… вы… расстроены, вероятно?

Пафнутьев покорно и виновато улыбнулся, отводя взгляд. Сидел он, согнувшись, в такой позе, как если бы был разбит параличом, но не желал показывать этого.

— Вот не знаю. Не передашь. В этой сирене какое-то заразительное отчаяние.

Наступило молчание. Маленький растрепанный человек сидел перед Крыгой и улыбался.

— Вы откуда?

— Из Рязани, — сказал Пафнутьев, — я здесь три месяца.

— Учитесь?

— Да. Студент.

— А знакомые у вас есть?

— Нет.

— Как нет? — удивился Крыга. — Чтоб в Петербурге не завелись знакомые?

— Да нет же! — упрямо и сердито повторил Пафнутьев. — Нет никого. Я людей боюсь, — с неловкой искренностью прибавил он, — так вот сжимаешься, сжимаешься, да нет-нет, кто-нибудь и уязвит, и тогда одно отвращение.

— А родственники есть?

— Нет.

— Совсем нет?

— Совсем нет, — весело улыбаясь, подтвердил Пафнутьев.

— Вам надо лечиться, — серьезно сказал Крыга, — что же это, ведь пропадете так?

— Пропаду, — вдруг зло и глухо бросил Пафнутьев; вскочив, он быстро забегал по комнате, шлепая босыми ногами. — Да, нервы расстроены, денег нет! И черт их дери, пропаду, так пропаду… А зачем жить? Скучно, холодно… Холодно, — остановившись и подергивая, как от озноба, плечами, повторил он. — Да вы идите, вам спать нужно, я уж не закричу.

— Ах, милый, — сказал Крыга, — слушайте, я вам валерьянки дам. Хотите? Уснуть-то ведь нужно.

— Не надо мне валерьянки, — сказал Пафнутьев, забегал, суетясь руками по незастегнутому вороту рубашки, остановился и, посмотрев рассеянно на Крыгу, прибавил: — Валерьянки?.. А дайте, отлично.

Крыга, торопясь, вышел, плотно закрыв дверь. В полутьме коридора разбуженные криком и разговором жильцы высунулись из дверей, притаив дыхание; видны были только заспанные, обеспокоенные лица и руки, придерживающие дверь.

— Что там? — шепотом спросила курсистка с усиками.

— Да маленькое приключение, — сказал Крыга, — так, городская мелочь, шелуха жизни; человек пропадает — только и всего.

Курсистка сделала озабоченное, недоумевающее лицо.

— Что с ним, припадок?

— Нет, насморк. Я ему валерьянки дам.

Когда Крыга вошел снова, Пафнутьев, кутаясь в одеяло, сказал:

— Черт его знает, еще погонят отсюда.

— Зачем? — сказал Крыга. — Скажите, что во сне кошмар был. Полсотни накапайте. Уснете.

— Усну. Спасибо.

Крыга сунул ему графин и ушел спать. За стеной было тихо. — «Нет, теперь не уснешь, — собираясь раздеваться, сказал Крыга, — гвоздем засел в голове крик, весь дом насторожился после него. Так вот что…»

Он взял шляпу, вышел на улицу и, чувствуя с некоторым удовольствием, что есть законный предлог по случаю бессонницы выпить, исчез в ресторане.