Четыре дня в начале года тигра

1

Занимался прохладный день, воздух бодрил, и маниленьос[1] ворчали: кажется, возвращается рождественская погода. Ночи стояли чуть ли не белые, освещенные первой полной луной года Тигра. В то субботнее утро и наш дух был бодр как никогда.

«Бойкот» — слышалось всюду.

Кори Акино, объявив кампанию гражданского неповиновения, призвала к бойкоту товаров, выпускаемых на предприятиях близких к Маркосу людей, и пом числе — к огорчению мужчин — продукции корпорации «Сан Мигель». Многие филиппинцы стонали: Я готов сложить голову в борьбе за свободу — но как отказаться от пива «Сан Мигель»?» Когда Кори докладывали, что все больше и больше филиппинцев идут за ней, она вздыхала: «Но зато я не могу убедить их отказаться от пива!»

Тем не менее все говорили, что акции «Сан Мигель» падают, что достается и промаркосовской прессе. У каждого была про запас история о знакомом мальчишке-газетчике, который не мог продать более двух или трех экземпляров «Буллетин» на улице, где обычно покупали не менее дюжины. То были первые, пока еще слабые проявления народного гнева. Тигр готовился прыгнуть.

А в мире поклонников искусства огорчение вызвало предложение бойкотировать фильмы с Норой Аунор и Ронни По, поскольку эта парочка вела кампанию в пользу Маркоса и Толентино. Ведь именно Ронни поднял руки господ Маркоса и Толентино на митинге в Тондо, а Нора исполнила слащавую песенку о том, что другого героя на встречах ДНО[2]и не надо. Вот почему все митинги ЮНИДО[3] начинались с такого издевательского объявления: «Сначала неприятные новости: Нора Аунор и Фернандо По-младший в программе не участвуют. А теперь приятные: они нам и не нужны!» Эти слова всегда вызывали хохот и гром аплодисментов.

Самый серьезный бойкот затеял дипломатический корпус. Ходили слухи, что на церемонии введения в должность мистера Маркоса не будет представлено ни одно посольство; и уж совершенно точно, что ни одно из них не подумало поздравить его с победой на президентских выборах 7 февраля. Точнее, никто, за исключением русского посла, который, однако, взял на себя труд объяснить, как это все получилось. Он наносил визит вежливости мистеру Маркосу, и когда последний упомянул, что его только что провозгласили победителем на выборах президента, русский посол был вынужден принести поздравления. Но посол дал ясно понять, что и он не будет присутствовать на церемонии введения в должность из-за открытия парламентской сессии в Москве. Другие государства подкрепили бойкот отзывом своих представителей.

Многие злорадствовали и хихикали в ладошку: Ферди с Имельдой получили вселенский щелчок по носу — мир демонстративно отказывался принимать на веру утверждение о том, будто последние президентские выборы на Филиппинах были справедливыми и Маркос выиграл. Дипломаты предпочитали наносить визиты Кори.

Обозреватель «Буллетин» Бенедикто Давид писал:

Кажется, впервые в истории президентских выборов на Филиппинах на объявленных победителей не изливается поток поздравлений от правительств, поддерживающих дипломатические отношения с нашей страной. Похоже, вместо этого послы впервые сплотились вокруг «проигравшего кандидата». Все это показывает, что многие правительства не верят, что воля филиппинского народа была отражена в результатах выборов, объявленных Законодательным Собранием. Да и нашу страну разъедает неуверенность. К примеру, впервые люди не знают, кто у нас начальник штаба вооруженных сил. Отставка генерала Вера и ее принятие в сущности являются предвестником отставки самого Маркоса. При такой неразберихе трудно разобраться в чем бы то ни было — и это на руку некоторым людям из окружения президента. Они из неразберихи извлекают выгоду.

Мистер Маркос отправил генерала Фабиана Вера и отставку после выборов, а тут вдруг Вер заявляет, что он все еще занимает свой пост. Этот парадокс не мог не раздражать министра обороны Хуана Понсе Энриле, а также предполагаемого преемника Вера на посту начальника штаба генерал-лейтенанта Фиделя («Эдди») Рамоса. Никто не верил, что Рамос вот-вот заменит Вера, — по крайней мере, пока Вер продолжал продвигать своих людей на ключевые посты в армии, не ставя в известность ни Энриле, ни Рамоса. Вер не хотел, чтобы вооруженные силы оказались под контролем молодых офицеров, вовлеченных в движение протеста, называемое РАМ (Движение за реформу армии) и вдохновляемое, как предполагали, министром обороны Энриле.

Действия государства против возможных мятежников в это воскресенье, 22 февраля, достигли масштабов переворота. Правительство Маркоса было готово нанести удары вовне и внутри: вовне — по Кори Акино и ее главным сторонникам, внутри — по носимым реформистам, возглавлявшимся Энриле. Таким образом Маркос хотел предотвратить падение, уже возвещенное результатами выборов 7 февраля. Угрожая вновь ввести чрезвычайное положение в случае, если Кори призовет ко всеобщей забастовке, сильный человек» в Малаканьянге[4] не без издевки заметил: «Мы найдем, чем ответить на все их нападки». А пропагандистскую кампанию с целью обесценить его «победу» он заклеймил как «деяния сегодняшних империалистов и одиозных личностей, не желающих признать поражение».

Не пронял его и вырисовывавшийся дипломатический бойкот предстоящей инаугурации. Как всегда, намечалось великое действо на Лунете[5]. Если верить одному сообщению, прихвостням Маркоса были выделены двенадцать миллионов песо на наем грузовиков для подвоза людей, чтобы превратить парк в море сторонников Маркоса, причем вознаграждение устанавливалось от тридцати до пятидесяти песо на человека. Два модельера — Баллестра-Латинец и Питой Морено — создали роскошные платья, в которых Имельде предстояло появиться на сногсшибательном торжестве. А вокруг нее, конечно же, должны были блистать в золоте и бриллиантах, модных в этом году, избранные. Так какая нужда в зарубежных благожелателях?

Увы, мистер Маркос никак не предвидел убогого представления, которое ожидало его во вторник, 25 февраля, — эту дату выбрали, потому что сумма цифр тут равнялась семи, числу, для него счастливому. Но, как оказалось, не в год Тигра.

В воскресенье, всего за три дня до катастрофы, мистер Маркос по-прежнему полагал, что сумеет повернуть мировое мнение в свою пользу, для чего он послал в Соединенные Штаты Бласа Опле и Алехандро Мельчора, а в Европу — X. В. Круса и Хакобо Клаве, собираясь еще командировать Роберто Бенедикто в Японию и Артуро Толентино в страны АСЕАН, чтобы информировать соответствующие правительства о «реальном соотношении политических сил» на Филиппинах. Поскольку «соотношение», на которое претендовал Маркос, было объявлено католическими епископами Филиппин фальсифицированным, Маркос отправил двух эмиссаров убедить Ватикан, что выборы и подсчет голосов вовсе не были «омерзительными». Циники шептались, что, по всей видимости, он рассылает этих «особых» эмиссаров с заданием подыскать место ссылки поудобнее. Иначе с чего бы ему и Имельде обращать часть своих сокровищ искусства в наличные?

В «Инкуайере» на первой полосе сообщалось: «Президент и миссис Маркос с прошлого года пытаются продать картины стоимостью в несколько миллионов долларов и другие произведения искусства, чтобы получить наличные». Среди этих сокровищ был Моне, оцениваемый в два с половиной миллиона долларов.

Столь же упорным в то воскресенье был слух, что до понедельника 24 февраля министр обороны Энриле подаст в отставку и выедет с семьей за границу.

Около семи вечера в воскресенье мы узнали, что Энриле вышел из правительства, но за границу не уехал. Он и генерал Рамос укрепились в Кэмп Агинальдо на авеню ЭДСА[6], и мятеж первой луны года Тигра начался. Всю ночь радио и телевидение нтхлебывались разговорами о государственном перевороте — coup d’etat, так что одна маленькая девочка даже спросила отца: «Папа, о какой это Ку Дэйта они все говорят? Это дочь Ку Ледесмы, актрисы?»

2

В то субботнее утро Энриле отправился в «Атриум» в Макати выпить чашечку кофе и поболтать; он непринужденно беседовал с заместителем премьер-министра Хосе Роньо, когда до него дозвонился министр торговли Бобби Онгпин, взывавший о помощи. Мои охранники — их всех схватили!» — кричал в трубку Онгпин. Перед тем Энриле сам выделил Онгпину девятнадцать своих охранников; это были, можно сказать, люди министра обороны.

— Тогда я позвонил к себе в министерство, — рассказывает Энриле, — и мне доложили, что телохранители Онгпина оказались с оружием в запретной зоне, где стояла морская пехота, и потому их задержали.

На первый взгляд дело было простое; но, тщательно все перебрав в уме, Энриле сообразил, что его пытаются представить участником заговора, чтобы таким образом оправдать арест не только его самого, но и молодых офицеров, вовлеченных в РАМ. «Так вот оно что…» Он решил подождать в «Атриуме» дальнейшего развития событий. «Но ничего не произошло, и я отправился домой обедать». Дом его неподалеку, и он сидел за столом, когда со срочным докладом явились два офицера его охраны, полковник Грегорио «Гринго» Онасан и полковник Эдуардо «Рэд» Капунан. Генерал Вер сформировал отряды для ареста руководителей РАМ, а у Движения в Большой Маниле четыреста сторонников.

Как поступить в этой ситуации?

Они могли или рассеяться, или перегруппироваться.

«Если мы рассредоточимся, — сказал Энриле офицерам своей охраны, — нас переловят всех до одного. Если же перегруппироваться и оказать сопротивление, если рискнуть, то, скорее всего, произойдет стычка. Тогда мы все, вероятно, погибнем, но, возможно, кто-нибудь из нас и уцелеет; да и другая сторона понесет тяжелые потери».

Вторая альтернатива представлялась более достойной.

— Итак, я решил, что мы должны перегруппироваться, обзвонил всех и приказал собраться в Кэмп Агинальдо.

Кэмп Агинальдо в Кесон-Сити, на ЭДСА, местопребывание министра обороны, войдет в историю, как только он прибудет туда после полудня. Но прежде чем отправиться домой, министр связался с генералом Фиделем Рамосом.

«Эдди, — сказал он по телефону, — у меня туг проблема, и я хотел бы знать, поможешь ли ты».

Он описал Рамосу раскрытый заговор против РАМ.

— И я сказал ему, что у меня нет никаких оснований сомневаться в достоверности полученной информации.

Согласно информации, ранее на той же неделе Маркос и Вер со старшими генералами обсуждали во дворце план разгрома руководства оппозиции, особенно «так называемых пятидесяти советников» Кори Акино, в число которых входили Рене Сагисаг, Джо Консепсьон, Данте Сантос, Тинг Патерно, Хаиме Онгпин, Висенте Хайме и другие, а с ними заодно и таких политиков, как Рамон Митра, Акилино Пиментель и Нептали Гонсалес, и церковных деятелей вроде отца Хоакина Бернаса из Атенео[7]. Планировалось захватить их и убить, а вину свалить на коммунистов. Затем Маркос объявит осадное положение, Рамос и Энриле будут обвинены в предательстве и ликвидированы, а все офицеры, входящие в РАМ, схвачены.

Полученная информация заставила Энриле прекратить поддержку Маркоса и объявить о мятеже против него.

«Ты с нами? — спросил он генерала Рамоса. — Ты поведешь нас?»

Рамос без колебаний ответил:

«Я с вами до конца!»

«Если так, — прокричал в трубку Энриле, — встретимся в Кэмп Агинальдо — я направляюсь туда!»

Он забежал в комнату переодеться в полевую форму и взять из шкафа оружие.

Первым генералом, который присоединится к Энриле и Рамосу, будет генерал Рамон Фаролан, в то время глава таможенной службы, уже ставший для Пера персоной нон грата. Когда Вера временно освободили от обязанностей начальника генерального штаба в связи с убийством Бенигно Акино, в ведущих газетах Манилы появился манифест в его защиту, подписанный целым сонмом генералов. Рамон Фаролан с удивлением обнаружил там свою подпись, хотя манифест он не подписывал. Он созвал всех своих близких и объявил им о намерении публично заявить, что он не подписывался, поскольку это, скорее всего, обернется неприятностями и невзгодами: он может потерять пост, не исключена даже угроза их жизням. Но Сильвия, его жена, дочь Бон и сыновья Мигги и Панчо просили его поступить так, как он сам считает нужным, и заверили, что во всем будут с ним. И он пошел на этот смелый шаг, который действительно принес ему и его семье кучу неприятностей; но он знал, что уберег честь и достоинство.

В субботу, 22 февраля, он и его супруга как раз собирались на свадьбу Филиппа Пиччио, сына командующего военно-воздушными силами. (Интересно отметить, что через четыре дня Рамон Фаролан сам станет командующим ВВС.) И вдруг отчаянный телефонный звонок — звонит Молли, сестра госпожи Фаролан: Энриле и Рамос взбунтовались против Маркоса! Госпожа Фаролан сказала мужу, что, пожалуй, на свадьбу идти не придется — не лучше ли узнать, что происходит в Кэмп Агинальдо? Рамон Фаролан надел куртку попроще и сказал, что направляется в Агинальдо. Его жена и оба сына на весь вечер просто прилипли к радио «Веритас».

В 7.45 наконец-то позвонил генерал. Он сказал: «Дела обстоят так. Я здесь, в Агинальдо, и здесь, останусь. Соберите все необходимое и укройтесь где-нибудь в безопасном месте. Голову не терять». Миссис Фаролан держала с сыновьями совет. Бежать и укрыться? Но оба сына, как и она сама, придерживались мнения, что надо остаться дома и ждать звонков отца.

Сам Энриле, зная характер Рамона Фаролана, вовсе не удивился, что генерал первым присоединился к мятежу. Для Энриле, в отчаянной спешке покинувшего дом, потянулся долгий-предолгий день.

Вскоре после трех он уже был в министерстве, в Кэмп Агинальдо: созывал журналистов на пресс-конференцию, раздавал оружие — автоматы «узи» и «халиль» из Израиля, новенькие, ни разу не стрелявшие автоматические винтовки М-16. Потом приказал Гринго Онасану поставить вооруженную охрану не только вокруг Кэмп Агинальдо, но и вокруг Кэмп Краме, напротив через авеню, где размещался штаб-жандармерии и полицейских сил страны, — там все симпатизировали РАМ. Энриле начал с парой сотен людей, но к вечеру это число удвоилось.

Он позвонил американскому и японскому послам и попросил их уведомить свои правительства о том, что он пошел против Маркоса. Затем он позвонил жене и просил ее сообщить кардиналу Сину и издателю Эгги Апостолу о своем шаге. По международной линии связался еще с одним человеком, Рафаэлем Саласом, главой агентства по вопросам народонаселения ООН, — его подняли с постели в Нью-Йорке в половине четвертого ночи, чтобы он выслушал сообщение Энриле о разрыве с Маркосом. «Я звоню, чтобы попрощаться, — сказал Энриле. — Может быть, меня скоро убьют. Паэнг, ты позаботишься о моей семье?» Для Энриле Паэнг Салас был чем-то вроде отца, он был предан ему еще со времени их совместной учебы в Филиппинском государственном университете. Это Паэнг положил начало его карьере, представив молодого Энриле Маркосу.

После этого прочувствованного разговора по международной линии с Паэнгом Саласом (в Маниле было 4.30 дня) Энриле провел совещание с полковником Гринго Онасаном о том, как им обороняться, а затем с бригадным генералом Педро Бальбанеро — тот обещал хранить нейтралитет и не участвовать ни в каких военных действиях против Энриле. Министр обороны в некотором роде обрек себя на пассивное сопротивление: «Я сказал, что мы откроем огонь только в случае нападения, потому что мне хотелось сохранить шанс на переговоры со всеми, кто выступил бы против нас». Решив не открывать огня первым, Энриле начал обзванивать своих знакомых из оппозиции и, оповестив их о кризисе, вызванном его действиями, просил помощи в предотвращении крупномасштабного насилия, то есть гражданской войны.

Все это время он с нетерпением ожидал появления генерала Рамоса. Какая может быть пресс-конференция без Рамоса? Наконец генерал появился около шести и объяснил, что ему пришлось действовать чрезвычайно осмотрительно, так как он не знал, под наблюдением он или нет.

Когда они направлялись в актовый зал министерства обороны для встречи с прессой, огромная белая луна года Тигра поднималась в сгущавшихся сумерках. На Энриле была полевая куртка рейнджера, синие джинсы и кроссовки. Рамос красовался в серой куртке, во рту сигара. Отвечая на приветствие журналистов, Энриле мрачно заметил: «Вечер может оказаться вовсе не добрым!»

А потом они с Рамосом сообщили журналистскому люду, что оба порвали с режимом, потому что не признают Маркоса законно избранным президентом страны.

«Я не могу с чистой совестью поддерживать президента Маркоса, который отверг волю народа на выборах, — сказал Энриле. — Я не могу служить президенту, который не способен далее поддерживать достоинство кабинета».

И он заявил, что у него на родине, в Кагаян-Вэлли, Маркос приписал себе по меньшей мере триста пятьдесят тысяч голосов.

«Вооруженные силы, — подчеркнул генерал Рамос, — перестали быть вооруженными силами народа. Солдат сделали слугами всесильных политиканов».

Энриле сказал, что и он, и Рамос становятся на сторону Кори Акино: «Всем умом, всем сердцем я искренне верю, что она была законно избрана президентом республики. Я считаю ее президентом Филиппин».

Рамос призвал «справедливых, добросовестных, преданных народу» военнослужащих «присоединиться к нашему крестовому походу». Он сказал: «Я взываю ко всем вам о помощи, потому что воззвать к президенту мы уже не можем».

А вот еще слова Энриле: «Мы уверены, что честные люди в армии знают, как поступить в такой ситуации. Если они повернут против нас оружие — пусть будет так! Но мы предприняли этот отчаянный шаг, чтобы показать всему миру и филиппинскому народу, в каком неутешительном положении сегодня находится страна. Близится день неминуемой расплаты».

И еще они с Рамосом объявили, что из Агинальдо не уйдут, даже если им суждено здесь погибнуть! А когда какой-то журналист спросил, приглашают ли и прессу остаться на ночь, Энриле хмыкнул: «Если хотите… и если вам хочется на себе испытать минометный обстрел. Что ж, добро пожаловать. Провизии у нас нет, но…»

Ну, провизии-то будет как раз много. Примерно-через час после пресс-конференции кардинал Син выступил по радио «Веритас» от имени двух архибунтовщиков, укрывшихся в военных городках на ЭДСА.

«Идите в Кэмп Краме и Кэмп Агинальдо! — возвестил кардинал urbi et orbi — «граду и миру». — Окажите поддержку Энриле и Рамосу, защитите их. И принесите еды — им нечего есть».

И вышли множества.

В одно мгновение целые семьи устремились в Краме и Агинальдо, прихватив горшки вареного риса, сковородки с китайской лапшой, подносы с сэндвичами — и все это для двух архибунтовщиков и их солдат. Сначала дюжинами, потом сотнями, а потом и тысячами филиппинцы хлынули в ворота военных городков, предлагая свои дары: гроздья бананов, коробки с бисквитами, сумки с утиными яйцами, корзины с рисовыми пирожками и блинчиками, ящики с пиццей.

И придя, они остались.

Люди остались на всем протяжении авеню, разделявшей два городка. Разве кардинал Син не просил верующих поддержать Энриле и Рамоса, защитить их?

«Я буду счастлив, если вы продемонстрируете свое единство с ними и поддержите их, — сказал кардинал. — Они проявили достойный идеализм».

Так что эти кормильцы стояли бивуаком у стен военных городков, не спуская глаз с армейских подразделений, развернутых неподалеку.

«Только, — посмеивались бивуачники, — не они нас защищают, а мы их».

Все сходились на том, что армия не посмеет штурмовать Краме и Агинальдо, если на ЭДСА лагерем будут стоять мирные люди. Так началось это героическое бдение на авеню, длившееся четыре белых ночи в первое полнолуние года Тигра.

3

Кто с крайним изумлением слушал пресс-конференцию Энриле и Рамоса, так это жена Эдди Рамоса, Амелита, которую он зовет Минг. Когда Минг Рамос услышала, что ее муж отзывается о Маркосе как о «канатном плясуне или ком-то в этом роде», она не поверила собственным ушам. «Потому что никто не смел слова сказать против Маркоса — никогда!» Оба они близкие родственники: дед Маркоса и бабка Рамоса были братом и сестрой. И вдруг: пожалуйста, извольте радоваться, Эдди выступает по радио «Веритас» — «вражескому» радио — и говорит о Маркосе не совсем приятные вещи!

Минг Рамос поняла, что ее муж очень сердит и дело серьезное.

Забавно, что в тот же день он встречался с группой так называемых «крестоносцев Кори». Рамосы живут в Алабанге, и их поставили в известность, что «крестоносцы Кори» будут пикетировать их дом; генерал Рамос предложил вместо этого диалог в четыре часа дня, и «крестоносцы» приняли предложение.

В три часа того же дня он услышал от Бетти Го Нельмонте, что Джонни Понсе Энриле вот-вот арестуют. (Бетти была с Эгги Апостолом, когда ему звонила Кристина Понсе Энриле. Эгги тут же отправился к Кристине, а Бетти позвонила кардиналу Сину, а потом Рамосу.) Совершенно спокойно Рамос бросил: «Следующим, видимо, буду я». Она спросила, встретится ли он все же с «крестоносцами Кори», и он сказал: «Да».

Через полчаса позвонил Энриле. Минг услышала, как ее муж обещает поддержку. «Мне надо встретиться с людьми, которые хотят выставить пикеты у моего дома, с «крестоносцами Кори», — говорил генерал в трубку, — но сразу после этого я двинусь к тебе в Агинальдо».

В четыре прибыли «крестоносцы Кори», и их встреча с генералом шла столь успешно, что продолжалась до шести часов. Минг Рамос подавала гостям домашнее печенье и апельсиновый сок и с радостью отметила, что предполагаемые пикетчики покинули их дом в отличном настроении.

Потом генерал, как обычно, собрал сумку.

— Всякий раз, — говорит она, — уходя из дома, он кладет себе в сумку смену одежды, кроссовки и все такое, поскольку он бегает трусцой и вообще увлекается спортом.

Он сказал ей, что к ужину не будет.

— Конечно, — смеется она сейчас, — сколько именно вечеров не ждать его к ужину, он не говорил.

Она знала, что уже долгое время работа не приносила мужу удовлетворения. По старшинству он был впереди Вера, но Маркос объявил, что Вер главнее, чтобы назначить Вера начальником штаба. Потом, когда Маркос объявил, что принимает отставку Вера и назначит Рамоса начальником штаба, бедный Эдди все ждал и ждал, но письменного приказа от Маркоса так и не получил и понял, что никогда не получит. Маркос, Вер и три его подпевалы (Рамас, Пиччио и Очоко) ясно давали понять, что Эдди Рамос — лицо нежелательное. Как-то раз за обедом, когда Рамос встал, чтобы произнести речь, подпевалы вообще покинули зал.

Поскольку и другие офицеры, лизавшие сапоги Веру и трем его подпевалам, тоже вели себя оскорбительно по отношению к Рамосу, многие задавались вопросом, как он все это терпит. Одна генеральская жена восклицала: «Почему Рамос не уходит в отставку? Или он, в отличие от своей сестры Летисии, не мужчина?» (Посол Летисия Рамос Шахани ушла с дипломатической службы, объявив, что поддерживает Кори.)

Минг Рамос говорит:

— Мой муж честный, терпеливый, преданный солдат. Он понимал, что отставка сестры коснется лишь немногих людей, тогда как его отставка отразится на судьбе более ста тысяч солдат — хороших солдат, профессионалов. Он чувствовал, что должен оставаться на посту ради единства вооруженных сил.

Во время той потрясающей пресс-конференции в субботу она слышала, как генерала спросили, где его семья. И даже вздрогнула, когда он ответил: «Они все дома — моя девяностодвухлетняя теща, жена, дети, даже мой четырехмесячный внук. Но с ними мощь всего народа. Вокруг нашего дома сейчас около двухсот человек».

Минг негодует:

— Кто его просил сообщать об этом всем — и что моей маме девяносто два года, и что внуку четыре месяца?!

Собственно говоря, добавляет она, во время пресс-конференции «народная мощь» вокруг дома Рамов к Ллабанге исчислялась всего лишь дюжиной добровольцев. Но пока продолжалась осада на ЭДСА, толпа у дома тоже разбухала — подходили новые добровольцы, так что к концу осады вокруг дома стояли лагерем более тысячи человек, пришедших позаботиться, чтобы близких генерала Рамоса никто пальцем не тронул.

Минг очень выдержанная женщина. Она велела всем членам семьи собрать сумки и быть готовыми сняться в любое время.

— На мне самой были джинсы, безрукавка и кроссовки — хоть сейчас бежать! Но я не двинулась с места. Я, так сказать, была под домашним арестом.

Имеется в виду, что она просто не могла вот так встать и покинуть дом. Все, что ей, как и прочим членам семьи, оставалось — это сидеть как приклеенной у радиоприемника.

— И всякий раз, слушая, как говорит Эдди, я ощущала прилив энергии.

Она слышала, как он призывал своих друзей присоединиться к нему в Краме, как напоминал им о днях, когда они вместе бегали трусцой, гоняли мяч, играли в другие игры. И как же Минг хотелось тоже быть с ним!

Он очень атлетичен, хотя у него только одна почка. Другую он потерял по окончании Уэст-Пойнта[8]. И чем бы он ни занимался — испанским мячом, водными лыжами, — с ним всегда вся семья, включая меня. В университете я — специализировалась по физическому воспитанию. Водными лыжами овладеть трудно, но после примерно пятидесяти падений я научилась держаться стоя. А когда он начал прыгать с парашютом, мне тоже захотелось попробовать, но он не позволил. Я очень тогда расстраивалась. Но теперь он не возражает: говорит, что мы уже достаточно — стары и дети выросли.

Они вместе учились в — средней школе Исаак Пераль при Филиппинском университете; потом Эдди отправился в Уэст-Пойнт, потом — в университет штата Иллинойс, а она — в Бостон. К тому времени, когда в апреле 1953 года они объявили о помолвке, они знали друг друга уже тринадцать лет. Обвенчались шесть месяцев спустя. На ухаживание у него ушло столько времени потому, что — Минг морщится — «Эдди вечно корпел над книгами».

Конечно, признает Минг (прежде всего имея в виду четыре дня полнолуния в начале года Тигра), трудно быть женой военного — они вечно где-то болтаются. И еще одно признание: узнав о том, что Эдди с Энриле укрылись в военном городке, она не сразу сообразила послать им чего-нибудь поесть — по той простой причине, что ее Эдди вообще о еде не думает.

— Потому он всегда и в форме. Ест простую пищу, не любит жирного, зато поглощает множество бананов — в них много углекислого калия. Всякий раз съедает на десерт один большой банан или два маленьких. И еще он всегда ест только что-то одно: если это тушеное мясо — то только тушеное мясо, — если рыба с овощами — то только рыба. Иногда я разогреваю остатки и тоже подаю ему. Но Эдди всякий раз интересуется: откуда взялось «лишнее»? Он даже кофе пьет немного. Предпочитает простой чай или имбирный. Он очень воздержан, и у него сильная воля. Но я-то люблю поесть!

Кое-кто обратил внимание, что все четыре дня революции Эдди без конца жевал сигару, и люди спрашивали Минг, не есть ли это «нервная привычка» ее мужа.

— Нет. Раньше он курил трубку, но потом как-то заметил, что его дантисту пришлось потратить два часа, чтобы снять камни с зубов. Тогда он вообще забросил табак и не курил, пока наша дочь, Чула, не забеременела — а Эдди надеялся на внука, потому что у него пять дочерей. И он обратился к сигарам, чтобы способствовать рождению мальчика.

Сигара — символ мужского плодородия. Но Чула нее равно родила девочку. Однако Эдди Рамос за время ожидания уже пристрастился к сигарам, вот он и жевал их, пока сидел с Энриле в осаде на ЭДСА, а его бедные жена и дочери беспомощно следили за происходящим из Алабанга.

Один их сосед, сторонник Маркоса, невзирая на улюлюканье толпы вокруг дома Рамосов, пробрался к ней и предложил воспользоваться его вертолетом для эвакуации или телефоном, чтобы напрямую связаться с Малаканьянгом и Маркосом. «Мне нечего ему сказать», — пожала плечами Минг.

Она предпочла не двигаться с места и триумфально досидела до конца кризиса.

Но навсегда величайшим потрясением всей ее жизни останется в ее памяти тот вечер, когда она услышала, как муж назвал по радио своего двоюродного брата Ферди «канатным плясуном или кем-то в этом роде».

«Канатный плясун», если верить словарям, еле держится на канате.

В те ночи, когда полнолуние Тигра уже возвещало его крах, человек, которого на Филиппинах поклонники называли мастером политического маневра, сам не знал, держится ли он прочно или вот-вот слетит.

В те ночи, увы, он трагическим образом был совсем не на коне.

На коне был Рамос — он был в центре внимания, он шел вверх.

4

После пресс-конференции до Энриле дозвонилась Кори, которая на Себу вела кампанию гражданского неповиновения.

— Она спросила, что произошло. Я сказал ей, что мы сидим здесь и у нас все в порядке. Еще она спросила, что может сделать, и я сказал: «Молитесь за нас».

Потом на Энриле обрушились неожиданные посетители.

— Одним из тех, кто пришел и оставался с нами от начала до самого конца, был бывший начальник штаба генерал Ромео Эспино, которого сменил на этом посту генерал Вер. Прибыл также бригадный генерал Рамон Фаролан и заверил, что поддерживает наше дело. Кроме того, он заявил, что уходит с поста руководителя таможенной службы, отказывается от военного звания и присоединяется к нам. Следующим был генеральный почтмейстер Роило Голес, который, насколько я понимаю, всегда поддерживал реформистское движение. Он тоже публично заявил о своем уходе в отставку. Чуть позже пришел отставной бригадный генерал Мануэль Флорес, спрашивал, как у нас дела. Довольно неплохо, сказал я ему, но учитывая, какие мощные силы могут быть брошены против нас, нельзя исключить и угрозу полного разгрома.

Один из посетителей оказался эмиссаром Малаканьянга.

— Полковник Роландо Абадилья прибыл сообщить, что президент желает поговорить со мной во дворце. Я сказал полковнику Абадилье, что говорить уже поздно. Мы сожгли мосты и полностью определились. Если сдадимся, окажемся беззащитными.

Какое-то время спустя Абадилья опять появился и сказал, что все же Маркос хотел бы поговорить о Энриле. Энриле снова отказался.

— Уж я-то знал, насколько это опасно — Маркос способен заговорить кого угодно. Я как-никак был с ним рядом двадцать один год, и его игры мне известны.

Эмиссар, однако, настаивал. Если Энриле не желает встречи с Маркосом, будет ли он говорить с Бером? В конце концов Энриле согласился переговорить с Бером, и скоро его соединили с генералом.

«Сэр, мы удивлены таким поворотом событий», — сказал по телефону Вер. «Видите ли, — ответил Энриле, — мне стало известно, что вы пытаетесь нас арестовать». — «Это неправда, это ложь! Не было ни таких планов, ни таких приказов!» — «Тем не менее, — продолжал Энриле, — жребий брошен, скорлупа яйца разбита, осталось только разболтать содержимое. Но если вы желаете диалога с нами, прошу вас не предпринимать сегодня ночью никаких нападений. Подождем до утра, а там поговорим».

На том и кончился телефонный разговор двух людей, всей душой ненавидевших друг друга.

Шел уже десятый час вечера. Энриле приказал поставить посты на каждом этаже здания министерства и по всему периметру Кэмп Агинальдо, а бригаду военной полиции сосредоточить у ворот — для предотвращения просачивания или ночного нападения.

Зная, что в кампусе Университета жизни[9] устанавливают артиллерию для обстрела Кэмп Агинальдо, Энриле мог только надеяться, что Маркос и Вер дважды подумают, прежде чем откроют огонь по району, где отовсюду собрались самые разные люди: мужчины и женщины, молодые и старые, миряне и священнослужители. Даже профессора, монахини и обитатели роскошных кварталов Макати, как уличные мальчишки и девчонки, запанибрата общались на тротуарах с крестьянами и рыбачками. А что уж говорить об ордах иностранных корреспондентов — они буквально как псы гонялись за голубыми джинсами Энриле.

— Журналисты были с нами, спрашивали, можно ли им остаться. Я сказал, что мы будем рады, но у нас нет никаких удобств, а они говорят: «Наплевать на удобства, мы хотим быть поблизости». Люди потоком устремлялись в здание министерства обороны. Входя, они сообщали, что снаружи, на улицах, защитить нас собрались сотни и тысячи, миллионы людей. А радио «Веритас» все призывало верующих идти оградить военных мятежников. Странно: мы в министерстве обороны призваны защищать народ, а тут он защищал нас».

Была среди посетителей и сестра Энриле, кинозвезда Армида Сигион Рейна. Встретившись, брат и сестра молча посмотрели друг на друга, так же молча обнялись и заплакали. Чуть позже Армида привела свою приятельницу, суперзвезду Нору Аунор, — толпа снаружи освистала ее. «Сука!» — шипели те, кто видел ее; и еще: «У нас нет, как у Маркоса, семи миллионов, чтобы купить тебя!» И сравнивали ее с балимбингом — тропическим фруктом, по форме похожим на морскую звезду. Поэтому, представ перед Энриле, в пользу которого она вела кампанию, когда тот баллотировался в конгресс, она начала объяснять, что ни сентаво не взяла у Маркоса; но Энриле прервал ее, обняв так основательно, что оторвал от пола.

Поздним вечером, в одиннадцать часов, в эфире объявилась и другая сторона. Мистер Маркос наконец-то созвал свою пресс-конференцию, впрочем весьма немногочисленную, — была представлена только послушная ему пресса, поскольку большинство иностранных корреспондентов находились на ЭДСА, где развертывались главные события. Малаканьянг за ограждениями из колючей проволоки казался покинутым — машина истории прокатила дальше.

Тем не менее из одряхлевшего зала для избранных — Махарлика — была поведана миру еще одна страшная сказка: существовал заговор убить его и Имельду, Энриле с Рамосом участвовали в заговоре, а когда их предательство было раскрыто, они взбунтовались.

«Я призываю бывшего министра обороны и бывшего заместителя начальника штаба прекратить глупости и сдаться», — сказал Маркос.

Тут он выставил некоего капитана Рикардо Моралеса, который зачитал признание: «Я был участником заговора, имевшего целью штурмовать Малаканьянг и убить президента».

«Признание» прозвучало неубедительно — ведь люди только что слышали от Энриле, как в 1972-м было инсценировано покушение на жизнь Маркоса, чтобы дать ему предлог ввести чрезвычайное положение. Маркос — большой мастак по части подделок, ухмылялись они: липовые торжества, липовые медали, липовые литературные труды, липовое здоровье, так что ему по зубам подделать даже покушение на собственную жизнь.

Ночью дворец оглашал стук плотницких молотков. Нет, плотники сколачивали не гроб — это были подмостки. Маркосы решили провести инаугурацию 25 февраля — здесь, во дворце, а не на площади Лунета. Они утрут нос всем, кто хочет им утереть нос: не пригласят дипломатов и иностранных гостей — и всё. Один твердокаменный сторонник Маркоса потребовал гнать прочь «всех крыс, псов и змей».

Близилась полночь, но толпа на ЭДСА, вместо того чтобы редеть, сгущалась. Сотен тысяч там не было, тем более миллионов, но, по осторожным оценкам, в первую ночь там бодрствовали около ста тысяч человек. Одна из причин такой активности: стояла дивная ночь. Луна, почти полная, светила так ярко, что нашлись люди, утверждавшие, будто могли читать при ее свете; а воздух был столь чист и свеж, что уходить никому не хотелось. Впрочем, довольно скоро размеры толпы подтвердило зловоние, доносившееся из укромных местечек — там люди следовали зову природы, — особенно от западной стены городка, где растет густой кустарник. Когда ветер дул оттуда, толпа чуть-чуть отшатывалась.

Никто не бахвалился и не выставлял себя героем на этом бивуаке, которому грозил обстрел. Священники, монахини, благочестивые верующие находились там по приказу примаса, взрослые миряне были просто-напросто против Маркоса, для молодежи это была забава.

Только на следующий день, когда угроза смерти подступила вплотную, общее настроение стало мрачнее и торжественнее, серьезнее и напряженнее, хотя внешне все были по-прежнему беззаботны. Толпы людей, с улыбками, с крестами и цветами, с розами и четками устремлявшиеся на пушки и танки, понуждали себя к этому акту последнего причащения.

Шафранные ленты, которые мы повязывали себе, символизировали желтизну тигра, однако в ней были черные полосы.

Воодушевись, филиппинцы наконец-то сажали тигра в свой танк, но не тот, о котором кричала реклама бензина.

5

Безобразие началось воскресной битвой телепрограмм. В час ночи Маркос появился на экране телевизора, чтобы представить другого предполагаемого убийцу, майора Саулито Арумина, заявившего, что он входил в одну из сформированных пяти групп, которым была поставлена задача пересечь Пасиг, атаковать Малаканьянг и убить Маркосов. Руководителями заговора, утверждал Арумин, были Гринго Онасан, Рэд Капунан, Джейк Малахакан и Арсенио Сантос. Явно пойдя на попятную, Маркос на этот раз заявил, что нет свидетельств причастности Энриле и Рамоса к заговору, и просил их обоих «прислушаться к голосу разума и прекратить эту бессмыслицу». Он сказал, что вооруженные силы тесно сплочены вокруг него, но: «я бы предпочел не стрелять».

1.45: радио «Веритас» — заявление об отставке члена Верховного Суда Нестора Алампая зачитывается его дочерью Марией Белен; вся их семья рада, что ее отец, отдавший юриспруденции тридцать девять лет, наконец-то ушел из маркосовского Верховного Суда. «Мы давно ждали этого», — добавила Мария Белен.

2.15: в эфире Энриле — он отвечает на предъявленные Маркосом обвинения в неудавшемся мятеже. Энриле заявляет, что все это абсолютный вздор. Если Маркос действительно хочет вступить в переговоры, Энриле готов пойти навстречу, но не в Ма-лаканьянге: «Не исключено, что нам оттуда живыми не выйти!» Он, Рамос и их соратники не согласятся «меньше чем на отставку мистера Маркоса», поскольку мистер Маркос не имеет права на четвертый срок президентства — он захватил власть путем мошенничества на выборах 7 февраля. Энриле высмеивает уверения Маркоса, что тот-де способен в любой момент подавить мятеж: «Сегодня правительство располагает только поддержкой со стороны кучки военных. А мы делаем ставку на молодых офицеров, не утративших идеализм и любовь к родине». Энриле также признает, что беспокоится за своих близких: «Мне неизвестно, где они сейчас. Надеюсь, они уцелеют. К этому делу они не имеют никакого отношения. Уходя, я просил жену позаботиться о семье».

3.07: кардинал Син выходит в эфир с призывом к войскам Маркоса не применять оружие; пусть Вер откажется от насилия. Затем кардинал воззвал к верующим, моля их «не покидать Энриле, Рамоса и их семьи».

3.11. бизнесмен Хаиме Онгпин призывает «обеспокоенных граждан» собраться «в больших количествах» возле Кэмп Краме и Кэмп Агинальдо. «Толпы людей — барьер насилию», — заявляет Онгпин.

3.20: капитан военно-воздушных сил Джон Эндрюс по радио «Веритас» призывает своих товарищей но оружию перейти на сторону Энриле и Рамоса: Они пошли на большие жертвы ради филиппинского народа. Мы просим филиппинцев сплотиться вокруг них. В этот час кризиса нам нужен каждый человек. Пришло время встать, провести перекличку и отвергнуть тиранию!»

Передали и письмо генерального почтмейстера Голеса об отставке. «Это, — заявил Голес, — не акт дезертирства, а дело совести».

Приближался рассвет, и Энриле попросил журналистов и сочувствующих, толпившихся в его кабинете на третьем этаже здания министерства, спуститься вниз — возможна атака вертолетов.

По воспоминаниям Энриле, ему надарили столько крестиков и четок, что в конце концов их некуда было девать.

— С рассветом прибыл отец Нико из прихода Магальянес, а с ним отец Бернас и Джимми Онгпин. В актовом зале отслужили мессу. Читали главу из Исхода об освобождении израильтян от пленения. Мы все отстояли службу, все причастились. Потом отец Нико и ректор Бернас из Атенео попросили меня и генерала Фаролана преклонить колени. Они благословили нас и окропили святой водой.

В это время генерал Рамос в соответствии со стратегическим замыслом, разработанным им совместно с Энриле, находился в другом лагере на противоположной стороне авеню.

— Рамос оставил на меня Кэмп Агинальдо, а сам отправился организовать оборону в Кэмп Краме. Мы хотели держать под контролем оба городка Все воскресенье мы оставались каждый на своем месте, ожидая нападения. К тому времени вся ЭДСА между Кэмп Краме и Кэмп Агинальдо была уже забита людьми. К обоим городкам можно было подойти только по телам людей, только убивая гражданских.

Конечно, можно было артиллерийским огнем стереть в порошок оба городка, и не продвигаясь по ЭДСА, — Энриле до сих пор не может понять, почему они не использовали артиллерию.

— Это была их ошибка. Они колебались. Они не знали, что тут у нас происходит. Отсюда урок — на войне необходима решительность. Первые двенадцать часов решают победу; если не действовать сразу — успеха не будет.

Очевидно, Вер стоял за более решительные действия, а Маркос предпочитал тянуть время. Позднее Маркос скажет, что не хотел проливать кровь филиппинцев. Судя по всему, он уже знал, что может столкнуться с неповиновением, если отдаст приказ открыть огонь. Военные пачками переходили на сторону мятежников.

По другой версии, Рейган предупредил Маркоса, что США тут же прекратят помощь, если Маркос откроет огонь по мятежникам.

Как бы то ни было, все согласны, что «сильный человек» действовал нерешительно, когда надо было проявить твердость. Подстрекая его нанести удар посильнее, обозреватель «Таймз Джорнэл» Хосе Гевара так говорил о своем кумире: «Подождите, пока он снимет перчатки!»

Когда перчатки были сняты, оказалось, что силы в руках нет.

6

Насколько Энриле помнит, в то прохладное воскресное утро сон сморил его около трех.

— Мы не разувались, спали где придется.

Как-то раз, во время совещания с Рамосом, они оба заснули друг подле друга. Рамос вздрогнул, когда, пробудившись, увидел рядом с собой мужское лицо: это был Энриле, который откровенно храпел!

Энриле утверждает, что днем в воскресенье его охватило чувство нереальности происходящего — все было как во сне, «в дурном сне», и тут его пробудил от дремоты адъютант, сказавший: «Надо подготовиться к эвакуации».

Энриле спросил, нет ли сведений о готовящемся нападении. Адъютант ответил: «Нам лучше перебраться в Кэмп Краме и соединиться с силами генерала Рамоса».

Как раз в это время толпы на ЭДСА были взбудоражены сообщением, что по авеню к городкам идут танки.

Энриле и его люди вышли из Кэмп Агинальдо, словно в религиозной процессии, сопровождаемые молящимися монахинями и борцами за свободу, ко-горне несли изображения Девы. По выходе на авеню его окружила толпа.

— Мы видели море людей, кричавших так громко, что нам сразу же стало ясно — нельзя проиграть, имея такую поддержку народа. Вот так я примерно думал, идя через дорогу. Толпа была настолько плотная, что я едва протискивался.

В Кэмп Краме он присоединился к генералу Рамосу на террасе четвертого этажа — оттуда открывалась широкая панорама обоих городков, от улицы Ортигас до улицы Сантолан и района Кубао.

— О господи! Я был прямо-таки изумлен количеством людей. Они пели, хлопали в ладоши, смеялись, подбадривали нас!

То, что они увидели чуть подальше улицы Ортигас, было не столь вдохновляющим: колонна из семи танков и два батальона морской пехоты двигались из форта Бонифасио к городкам.

— А мы знали еще об одном танковом соединении, стоявшем в Кубао, на другой стороне авеню, — их пушки были наведены на Краме.

Энриле понял, что их хотят взять в клещи, которые сомкнутся у Ортигас и Кубао.

Но атака как-то выдохлась, даже не начавшись. Спасибо людям. Люди остановили танки и войска.

Эта драма привела в восхищение весь свободный мир: филиппинские борцы за свободу преградили путь военной машине своими телами, своими улыбками, своими молитвами, песнями, цветами, шутками, своей верой в Господа. Энриле тоже не остался без дела.

— Я сделал два телефонных звонка. Первый — американскому послу, в надежде, что он посоветует своему правительству предостеречь Малаканьянг, чтобы там придерживались более осторожного курса. А потом я позвонил генералу Веру. Если вы убьете пас, сказал я ему, вы с президентом войдете в историю как мясники, как убийцы своих же офицеров и солдат, мирных филиппинцев и иностранных корреспондентов.

Результатом этого был телефонный разговор с Маркосом. Тот предложил еще один выход. «Собственно говоря, — сказал он Энриле, — в мои намерения не входит наказывать ваших людей. Но они должны предстать перед трибуналом — надо показать общественности, что мы чтим закон. Однако могу вас заверить — они будут помилованы».

Тем не менее Энриле отказался проглотить эту наживку.

— Я сказал Маркосу, что не могу связать себя обязательствами, ибо не знаю, как решат мои люди. Мне нужно собрать их и обсудить дело с ними. На этом наш разговор был окончен.

Тем временем разворачивалась «битва» на ЭДСА. Роландо Доминго, метрдотель, ходил туда посмотреть, что к чему, и обнаружил, что выбраться оттуда невозможно. Утром в воскресенье он уже побывал в Краме, и его «первые впечатления о взбунтовавшихся солдатах» сводились к трем джипам, набитым людьми в полевой форме, которые показывали разведенные большой и указательный пальцы, то есть букву «С», что означало laban — «против».

— Ворота Кэмп Краме были украшены флагами и плакатами. Наверху, на цементной крыше кордегардии, вперемежку толпились гражданские и военные с желтыми лентами, привязанными к стрелковому оружию. Оно было не с правительственных складов. Я разглядел издалека израильские «узи», пехотную винтовку «халиль», бельгийский карабин. У каждого солдата на рукаве был пришит или приклеен филиппинский флажок, солнцем и звездами вниз.

Роландо Доминго шел через толпу, слушал ораторов с мегафонами, призывавших людей собираться или у главных ворот на ЭДСА, или у ворот со стороны 13-й авеню.

— Я узнал священника из Атенео: он купил пакет орехов и бросил его за ограду лагеря, крикнув солдатам при этом, чтобы они разделили их между собой. Человек с пакетом сдобных булочек тоже принялся их кидать. Кто-то скупил весь лоток разносчика сигарет и бросал пачки через ворота. Солдаты расплывались в улыбке до ушей и собирали сигареты. Потом были речи через громкоговорители, толпа аплодировала. Ворота отворились, над толпой поплыл национальный флаг. Толпа скандировала: «Ра-мос! Ра-мос!» Генерал вышел и зачитал список подразделений, перешедших на сторону мятежников.

В тот же день часам к трем, прихватив своего друга из Макати, Роландо Доминго вернулся на место событий в Краме.

— По пути мы встретили джип морских пехотинцев и прокричали им «ура», полагая, что они перехотят на сторону мятежников. Затем обогнали еще три джипа, потом четыре бронетранспортера с солдатами, а потом, к нашему ужасу, увидели три танка. Точнее сказать, не танки, а гусеничные боевые машины пехоты, каждая солдат на двадцать. Огромные, величиной с туристский автобус. На каждой по меньшей мере один 50-миллиметровый пулемет Браунинга. А как несутся! Я делал километров восемьдесят в час, когда обогнали последнюю. Они с ревом устремлялись на авеню, дробя покрытие.

Доминго припарковал машину сразу за подземным переходом у бульвара Шоу; он с приятелем вошел к месту, где солдаты высаживались из бронетранспортеров.

— Морские пехотинцы были в пятнистой форме — не в полевой, оливкового цвета, а в бледно-зеленой, которая сливается с цветом листвы в джунглях. Поясов с патронами на них не было, но у каждого — патронташ на десять обойм по тридцать патронов. Они выстроились у стены и стали проверять винтовки — между прочим, старенькие М-16. Некоторые даже без ремней — так, какие-то нейлоновые бечевки привязаны. Из грузовика высыпал взвод солдат — видом получше и, похоже, поопытнее. Это были рейнджеры, в маскировочной форме, да и огневая мощь у них куда сильнее. У одного на груди пулеметные ленты крест-накрест. Другой снимал с машины базуку, еще двое сгружали деревянные ящики — по-моему, с разрывными реактивными снарядами для гранатомета. «На чьей вы стороне?» — крикнули мы им. Они нахмурились. Мы показали пальцами «А» — «против». Они только оглядывались на своих офицеров.

Подойдя поближе к перекрестку ЭДСА и Ортигас, Доминго и его напарник увидели, почему бронированная колонна остановилась. Толпа на ЭДСА стала стеной перед танками и войсками.

— Пять автобусов по осевой блокировали шоссе, а люди разбирали покрытие, чтобы сделать дорогу вовсе непроходимой. И тут я с ужасом понял, что стою как раз на пути бронетранспортеров — их моторы работали на холостом ходу. Вдруг в толпе закричали: «Садитесь! Садитесь! Все садитесь — тогда солдаты увидят, как нас много!» Я сел. Меня била дрожь. Потом кто-то начал молиться вслух. Это была женщина в белом — она стояла на коленях перед самым танком. Другие стали повторять за ней. Мой напарник взял у нее четки. Корреспонденты снимали видеокамерами, как женщина в белом громко творила молитву, выделяя слова «ныне и до смертного часа». Впервые за много лет я ощутил присутствие. Там оно было, совершенно явно…

Наконец офицер приказал танкам свернуть вправо, на поросший травой пустырь возле перекрестка. Взрыв восторга. Потом монахини вышли вперед, смешались с солдатами, пытались разговорить их. «Почему вы не отвечаете?» — спрашивали они поджавших губы солдат. Один наконец-то смущенно сказал: «Нам приказано не вступать в разговоры».

Роландо Доминго и его приятель отправились в Кэмп Краме.

— К этому времени мешки с песком уже перегораживали авеню до самой бетонки, ведущей к Белым Равнинам. А вокруг люди — целые семьи, группы студентов… напряжение чувствовалось, но настроение праздничное. Над головами кружили вертолеты — так низко, что мы различали лица солдат, машущих нам руками. «Они на нашей стороне», — заулыбались все. Я видел один вертолет Сикорского с ракетами под фюзеляжем. Было уже темно, когда мы надумали вернуться домой. Пешком пошли к машине, но тут же убедились, что вывести ее невозможно. Решили провести ночь на ЭДСА, но как можно ближе к Краме — на случай нападения правительственных войск. Тогда хоть успеем сообразить, что делать. С едой проблем не было. Люди сами делились своими запасами. Кроме того, специальные бригады снабжения раздавали продовольствие из фургонов и легковых машин.

А потом — как будто не хватило великолепия полной луны — раздали фонарики… Их мягкий свет делал обстановку еще более праздничной.

7

Те, кто дерзнул пойти дальше, в то воскресенье были вознаграждены переживаниями, которые на всю жизнь останутся у них ярчайшими воспоминаниями.

Елена Роко, профессор университета Святого Фомы, рассказывает о незабываемой сцене, свидетельницей которой она оказалась в тот воскресный день. На пути к авеню от улицы Сантолан она услышала топот — словно мчалось огромное стадо — и тут же увидела сотни тысяч людей, бегущих по ЭДСА. На первый взгляд могло показаться, что людей охватила паника и толпа в ужасе спасается бегством. На самом же деле люди бежали не от опасности — скорее, они целеустремленно неслись навстречу ей! Вот почему это было так зрелищно, говорит Елена Роко. Завидев танки, двигавшиеся к авеню Ортигас с грозно поднятыми стволами пушек, борцы за свободу понеслись навстречу пушкам, чтобы остановить технику!

Тысячи людей вывела на улицу и попытка Маркоса заглушить голос свободы в стране — радио. Веритас». Радио «Веритас» подробно освещало ход. восстания, особенно события в мятежных военных городках. Утром в воскресенье, 23 февраля, правительственные войска взяли радиостанцию «Веритас» и уничтожили там оборудование на пятьдесят миллионов песо. Лишенные сообщений, за которыми все так напряженно следили, горожане решили отправиться на ЭДСА, чтобы своими глазами увидеть восстание.

Оказалось, однако, что радио «Веритас» умолкло только на время. Воспользовавшись запасным оборудованием, радиостанция сумела возобновить передачи. Фашисты хотели заглушить не только этот голос; была угроза нападения на оппозиционные газеты, а потому начиная с субботы персонал «Инкуайера», который стал самой популярной газетой в городе, сидел как на иголках, ожидая ударов прикладами в дверь. Позднее стало известно, что глава маркосовского ведомства информации, Грегорио Сенданья, разработал план подавления не только оппозиционной прессы, но даже подвывавших президенту газет, чтобы уж наверняка заставить всех редакторов следовать линии Маркоса.

Увы, в то воскресенье, 23 февраля, о Маркосе говорили уже по-иному: Tama па! Sobra па! Palitan па![10]Над ЭДСА плыла рапсодия в желтых тонах: почти на каждом было что-то желтое — рубашка, юбка или желтая лента на лбу. Уличные продавцы получили колоссальную прибыль, продавая желтые ленты за песо, а то и за два. Особым спросом пользовались желтые шляпы в форме кисти руки, изображавшей знак «Л». Со всех сторон звучала песня «Страна моя», ставшая гимном революции против фашизма; но забавно, что возродился и шлягер 50-х годов: например, политические куплеты «Мамбо, мамбо Магсайсай». И, конечно же, молодежь в любой момент готова была подхватить «Повяжи желтую ленту».

За возрождение «Мамбо Магсайсай» следует благодарить Джун Кейтли, нашу радиогероиню. Все четыре дня восстания она была в эфире в среднем по семнадцать часов в сутки! Уходила в семь утра, шла домой принять душ и соснуть пару часов, а к одиннадцати возвращалась на радио «Веритас» и оставалась в эфире весь день и всю ночь.

Поклонница современной музыки, она пришла в ужас от набора записей на «Веритас». Потом кто-то принес целый ворох пластинок, и среди них она обнаружила песни эпохи Магсайсая[11], написанные Манглапусом, в том числе «Я снова буду жить». Джун поняла, что эти песни выражают сегодняшние чувства, и начала прокручивать их. Отклик на «Мамбо Магсайсай» был потрясающим; восторженные люди звонили на станцию, чтобы сообщить: они без ума от новой мелодии, и она стала второй боевой песнью революции.

Леа Наварро, певица, еще бодрствовала в тот воскресный день после ночи бдений, когда услыхала по радио, что бронетранспортеры двигаются к мосту Гвадалупе. Она была с группой стражей революции.

— Мы были в четырех машинах, по двое в каждой. Поехали на ЭДСА, где увидели бэтээры. Они надвигались на нас как сама смерть — это все равно что встретить смерть на дороге. Грохот от гусениц стоял такой, что ничего не было слышно. Две машины мы послали к улице Ортигас, чтобы предупредить там людей на баррикадах, остальные двинулись за танками. Внутри словно сработал выключатель: мы все вдруг стали храбрыми.

Когда танки и войска остановились на Ортигас, Леа заставила себя заговорить с солдатами.

— Уинни Монсод, Тита Течи Веласкес и я взялись за руки и все трое первыми подошли к танкам. Сердце бешено колотилось, я едва справлялась со слезами. Я страшно боялась. На нас смотрели дула пулеметов. Я сказала одному солдату в танке: «Командир, почему бы тебе не спуститься к нам? Там, наверное, душно». Но он ответил: «Нет, мэм, у нас тут кондиционер».

Подошли еще люди, мы завязали разговор с солдатами. Кто-то догадался принести кассетный магнитофон и прокручивал обращение генерала Рамоса. Одна отчаянно храбрая дама взобралась на головной танк и уселась наверху. Солдаты умоляли ее слезть, а она только попросила у них прикурить. Потом она крикнула сверху, чтобы солдатам дали поесть. Мы убеждали солдат перейти на нашу сторону, выслушать Рамоса, хотели привязать желтые ленты к танкам, но они помалкивали.

Говорят, на авеню Ортигас вообще пытались руками отталкивать двигавшиеся танки — иностранцы на это даже восклицали в изумлении: «Эти сумасшедшие филиппинцы!»… Кто-то видел, как Вики Персе де Тагле «лоб в лоб» стояла против танка, упершись в него ладонями, а механик-водитель смотрел на нее, и слезы струились у него по лицу. Соня Роко возглавляла другую «противотанковую группу», но там танк заставил остановиться голос, обращенный к солдату, сидевшему в башне: «Сынок, а ведь здесь внизу твоя мать!»

Соня, жена мистера Рауля Роко, была одной из тех дам, которые организовали продовольственные бригады в самом начале восстания. Она с соседями установила у ворот № 4 в Кэмп Агинальдо стол и раздавала цыплят с рисом.

Когда танки все же двинулись дальше, люди легли на землю. Потом те, кто оказался позади, бросились вперед, чтобы защитить лежащих. Это было удивительное зрелище: никем не руководимая толпа действовала как один человек, и танки не могли двинуться, не раздавив людей. Когда они свернули с шоссе на боковую улочку, словно намереваясь пройти справа, сокрушив стены, толпа бросилась туда и заблокировала проход.

Кристина Аранета была в живой баррикаде, на «Ортигас, где люди стояли взявшись за руки — они дали клятву не разрывать эту kapit bisig[12], пока танки пе остановятся. А они все приближались и приближались, и вот Кристина Аранета уже ощущала на лице горячее дыхание бронированных машин. Громче и громче ревели моторы, и казалось, что это уже сами люди вопят от страха, — и все же живая цепочка рук не оборвалась. Никто не побежал, никто не потерял сознание; все стояли на месте, готовые лечь под колеса надвигавшейся военной техники.

И танки остановились.

Вот теперь можно было хотя бы женщинам падать в обморок. Но никто не упал, только из толпы вырвался вздох — почти рыдание — облегчения. Через какое-то время танки свернули в сторону и остановились у торговых рядов возле Ортигас.

Кристина Аранета вспоминает, как группа девушек двинулась с цветами к танкам. Священники и монахини, распевая «Матерь непорочная» — а подхватывали все, — дюйм за дюймом медленно приближались к солдатам — и вот они уже рядом, раздают им цветы и четки.

Среди тех, кто набрался храбрости подойти к солдатам и обратиться к ним, была Летти Гарсия Гонсалес, служащая Столичного банка. Она несла распятие, и толпа расступалась перед нею; и вот она уже стоит с распятием перед солдатами.

— Когда я оказалась лицом к лицу перед морскими пехотинцами, у меня язык прилип к нёбу, но я заставила себя говорить. «Мир тебе, брат мой», — обращалась я к каждому поочередно. На вид все молоденькие, двадцати еще нет, и я сказала им, что Господь любит их всех, и мы тоже всех их любим. Я все повторяла: «Мир, брат мой», потому что ничего лучшего не могла придумать. Один из морских пехотинцев — он выглядел очень смущенным — объяснил, что они только выполняют приказы. После этого мне стало как-то легче говорить с ними. Я сказала им, что у меня два маленьких мальчика и я пришла издалека, из Лас-Пиньяс, и один из сыновей лежит в постели больной, но я все равно считала, что должна прийти на ЭДСА по зову родины, разделить общую беду. Я сказала им, что муж за границей, работает в чужой земле, потому что в своей стране не мог найти подходящую работу. Боюсь, тут во мне что-то надломилось, и я зарыдала прямо перед морскими пехотинцами. Я умоляла их не причинять нам вреда — мы ведь рискуем жизнью, чтобы вернуть свободу, права, демократию. Я умоляла их перейти на нашу сторону.

Толпа вокруг Летти запела «Страна моя», подняв руки со знаком «L».

— Я подняла распятие еще выше, по щекам снова покатились слезы, но оказалось, что я все же могу петь громче. Часов в шесть танки снова пошли, и толпа снова сомкнулась вокруг них, но на этот раз морские пехотинцы были начеку и не дали людям подойти вплотную. Я вцепилась в руку морского пехотинца, стоявшего передо мной, умоляла его разрешить мне пройти. Он опустил руку, я тут же проскользнула вперед, к танкам, толпа двинулась за мной. Мы стояли перед приближающимися танками, слушали рев моторов и покрывались гусиной кожей. Я решила: будь что будет — и вручила свою судьбу Господу. Стоя перед танками, высоко подняв распятие, я кричала танкистам: «Брат, да пребудет с тобой мир! Брат, Бог любит тебя! Брат, мы любим тебя! Мир, брат!» Толпа колыхалась вокруг идущих танков, сумерки надвигались. Потом мы услышали, как офицеры приказывают танкам отойти на бульвар Шоу. Танки развернулись, мы с ликованием пошли за ними, и все кричали: «Мир, брат! Мы любим тебя, брат! Иисус любит тебя, брат!» — и так, пока последний танк не ушел с Ортигас.

В тот воскресный день, когда танки были остановлены на авеню, 23 февраля, стало ясно, что филиппинский народ победит.

Кардинал Син говорит о планах построить часовню на том месте и в честь нового явления Девы Марии наречь ее «Мадонна на ЭДСА». Несомненно, здесь должен быть мемориал в память того дня, когда люди стояли против танков и пехоты и из всех сердец исторгся крик: «Они не пройдут!», и в один миг из камней, из обломков, из всего, что попадало под руку, на перекрестке Ортигас были воздвигнуты заграждения. Останавливали автобусы, высаживали пассажиров и ставили автобусы поперек дороги. Люди оставляли свои машины и там, и вдоль авеню Ортигас, чтобы перекрыть проезд к Сантолан. Какой-то зевака сказал об отличной новой машине, поставленной посредине улицы: «Вот жалость! Машина, должно быть, стоит немалых денег». Владелец пожал плечами: «Есть вещи подороже».

В тот же день в половине четвертого генерал Тадиар выдвинул ультиматум: если люди не разойдутся через тридцать минут, танки пойдут через толпу и дальше, к Кэмп Агинальдо. Ультиматум никого не поверг в панику. Тридцать минут истекли, а люди все равно стояли в живых баррикадах.

Кое-кто из механиков-водителей сообщил, что они вели военные действия в джунглях Замбоанги и на Биколе, когда их неожиданно перебросили в Манилу, дав приказ захватить Кэмп Краме и Кэмп Агинальдо.

После отхода танков толпа на перекрестке с Ортигас поредела, но на протяжении всей ночи баррикады ни на миг не оставались без людей. Стражи революции сидели на траве вдоль авеню и, чтобы не уснуть, делились впечатлениями о восстании; от одной группы к другой переходили истории о том, что произошло за время кампании гражданского неповиновения. О том, как четыре дочери президентов — Нини Кесон, Вики Кирино, Рози Осменья и Линда Гарсия — обходили иностранные посольства и уговаривали дипломатов не признавать Маркоса законно избранным президентом. Как кардинала Сина якобы «уговорили» сделать заявление в поддержку мятежа Энриле и Рамоса — поначалу он всего-навсего собирался обратиться к верующим с призывом помочь мятежникам едой. Как многие были оскорблены двусмысленными действиями папского нунция и не без сарказма предлагали ему отслужить мессу на инаугурации Маркоса. Как Маркос добавил к списку своих подделок часы марки «Ролекс», которыми награждал «обеспокоенных» художников и писателей, — эти часы были изготовлены на Тайване. Как Франца Арсельяну и супругов Тиемпо из университета Дилиман уговаривали возглавить сборище «обеспокоенных» художников и писателей. Как Лино Брока и Бен Сервантес доказали, что они настоящие мужчины в шоу-бизнесе: оба оказались несгибаемыми борцами за дело оппозиции на протяжении всей кампании и оставались по сей час героями сопротивления — не то что иные мускулистые суперзвезды, которые на экране ведут массы на борьбу против эксплуататоров, а в жизни все же предпочитают эксплуататоров массам. Как Нора Аунор, освистанная во время первого посещения лагеря повстанцев, нашла в — себе мужество вернуться туда, чтобы доказать свою солидарность с революцией. Как генерал Рамос стал «Норой Аунор революции» — где бы он ни появлялся, вокруг собиралась толпа, люди хотели прикоснуться к нему, поцеловать его. И как его жена, Минг, жаловалась: всем и каждому он объявлял, что она с детьми находится дома. «Почему ты всем объявляешь, что мы дома? — упрекнула она его. — А если нас возьмут заложниками?» На что Эдди Рамос спокойно ответствовал: «Если кого-либо из вас похитят, я на уступки не пойду!»

Хотя морские пехотинцы отошли, всю ночь они напоминали о себе, то и дело стреляя в воздух. Такой варварский способ запугивания должен был бы сработать, особенно если учесть, что из-за усталости и недосыпания люди были крайне подвержены приступам страха. И все же эти страхи не заставили их прекратить бдение, хотя все знали: медали за это их отнюдь не ждут.

Роскошная луна освещала линию противостояния с народом, где стрельба велась только с той стороны. Ночь, хотя и не тихая, как на Рождество, все же была святой — святой, потому что народ готов был принести себя в жертву.

Мы, не допускавшие насилие ни под каким видом, держали экзамен на допуск к чему-то высшему.

8

Утро началось плохими вестями, потом хорошими, но затем и хорошие новости обернулись плохими.

Большую тревогу вызвала весть о применении слезоточивого газа, чтобы очистить ЭДСА от баррикад и людей. Большую радость вызвала весть о бегстве мистера Маркоса на Гуам.

Но прежде этой радостной вести до Энриле дошла другая великолепная новость: 15-е авиакрыло вертолетов перешло на его сторону.

— А потом командор Хардиниано, командующий боевыми кораблями, прислал сказать, что они поддерживают наши усилия. Неожиданно баланс сил сместился в нашу пользу. И в то же утро, между половиной восьмого и восьмью, радио объявило, что президент покинул дворец. Мы возликовали. Мы обнимали друг друга, плакали друг у друга на плече А потом отправились произносить речи, отправились поговорить с народом.

Пока Энриле и Рамос выступали перед восторженной толпой, плясавшей на авеню, над обоими городками кружили истребители.

— И вдруг нам говорят: по четвертой программе сообщают, что президент все еще во дворце. Мы про верили эти данные и установили, что Маркос действительно был в Малаканьянге. Тогда я поручил генералу Рамосу послать отряд для захвата четвертого канала ТВ, что и было превосходно исполнено полковником Сантьяго и его людьми. Одновременно группе боевых вертолетов было приказано пролететь над Малаканьянгом и обстрелять территорию дворца ракетами. Там было двенадцать вертолетов, но мы запретили им обстреливать сам дворец, потому что не хотели причинять вред президенту.

Этот безобидный налет выявит в Маркосе истеричного труса: он завопил, что его семья «содрогается от ужаса во дворце».

Да и не пора ли было?

Джоби Провидо, студент-выпускник университета де Ла Саль, дает такую жуткую картину апокалипсиса:

— В понедельник в пять утра мама, заливаясь слезами, принялась колотить ко мне в дверь. «Танки идут! — кричала она. — Они хотят применить слезоточивый газ против народа!» Я вскочил с постели, что-то натянул на себя. Радио «Веритас» передавало инструкции, что надо делать в случае применения слезоточивого газа; всех, кто живет поблизости от Краме, просили доставить влажные носовые платки Я схватил полотенце, платки, кое-какие полотняные вещи и сунул их в ведро с водой. Родители обходили соседей и просили их сделать то же самое.

Семейство Провидо живет в микрорайоне Хорсшу; местом сбора им были назначены боковые ворота Краме, на углу Сантолан и Третьей авеню. Джоби пришел туда еще затемно, но на улице уже толпился народ.

— Монахини, священники и семинаристы образовали переднюю линию — это чтобы смягчить сердца нападающих. Мы раздавали мокрые тряпки, а толпа читала молитвы. После каждой молитвы священник инструктировал, как вести себя во время нападения. II вдруг над нашими головами закружили три вертолета. Толпа застыла, никто не знал, чего ожидать. Потом сообщали, что там было семь вертолетов, но мы видели всего три — они шли треугольником.

На их глазах вертолеты перестроились и пошли и одну линию.

— Мы различали направленные вниз пулеметы. Толпа стала молиться громче, монахи все пели. И вот — о чудо! С первого вертолета махали белым флагом! С других — тоже! Солдаты свешивались, чтобы показать рукой «L» — «против». Люди в толпе словно сошли с ума! Они смеялись, плакали, обнимали друг друга. Еще одно чудо произошло на улице Либис (это в другом конце улицы Сантолан), где был применен слезоточивый газ. Когда солдаты бросили гранаты, ветер круто переменился и погнал газ на них! Некоторых пришлось срочно везти в больницу.

Тем временем вертолеты кружили над Краме.

— Потом они снизились и сели на плацу. Солдаты, выходя из своих железных птиц, отдавали честь и направлении штаба — должно быть, генералу Рамосу и флагу. А радио «Веритас» как раз в это время вещало, что большая часть военно-воздушных сил перешла на сторону мятежников. Передатчик станции «Веритас» был уничтожен огнем верных Маркосу поиск, но Джун Кейтли перешла на передатчик ДЗРБ (104,1 МГц). Я бы сказал, это действительно пыла революция улыбок — особенно когда разнеслась несть, что мистер Маркос покинул страну. Люди путались в пляс и оглушительно вопили!

Когда отворили боковые ворота Краме, толпа хлынула вовнутрь.

— Люди позировали перед танками и вертолетами — хотели сняться на память об этом историческом моменте. Потом перед зданием штаба появились Энриле и Рамос, чтобы произнести победные речи. Рамос прыгал от радости. Энриле представил толпе полковника Гринго Онасана — это он в последнюю минуту узнал о приказе Малаканьянга схватить Энриле, Рамоса и их людей.

Джоби Провидо вслед за Энриле и Рамосом пробирался через орущую толпу к главным воротам Краме.

— Они говорили с крыши автомобиля — белого форда; она потом провалилась под их тяжестью. Но радость сменилась унынием, когда в Краме объяви ли, что Маркос жив и все еще находится в Малаканьянге. Может быть, ложное известие о его бегстве было преднамеренным — чтобы деморализовать верные ему войска. Маркос появился на экранах телевизоров. Я увел родителей домой завтракать.

В тот же понедельник утром еще одна юная душа, Бэби Герл Фрики, проснулась от «очень радостного голоса» Джун Кейтли, объявившей «рассвет нового дня» — это было преждевременное сообщение о бегстве Маркоса на Гуам. Бэби Герл Фрики тут же бросилась к Краме и принялась исполнять прямо на улице дикий танец — пока не пришло разочаровывающее известие, что Маркос вновь объявился.

Сама Джун Кейтли объясняет, что прежде чем выйти в эфир с сообщением о бегстве президента, она получила не менее двенадцати телефонных звон ков о том, что Маркос бежал, приземлился на Гуаме и появился на экранах телевизоров в Сан-Франциско. Все это были неподтвержденные сведения, но один звонивший заявил, что представляет президентскую службу охраны: он-то и передал, что Маркос «толь ко что взлетел». Тут до Джун дозвонилась Кори Акино и сообщила, что и ей сказали, будто Маркос отбыл. За этим последовал звонок от генерала Рамоса с известием, что поступило «подтвержденное сообщение» об отлете семьи Маркоса.

Тут-то Джун и вышла в эфир объявить о «рассвете нового дня». Но когда выяснилось, что никуда Маркос не улетал, бедняге Джун этот рассвет показался самым мрачным в ее жизни.

Рассказывает ее подруга:

— У Джун оборвалось сердце, она не знала, что делать: подтверждать сообщение о том, что Маркос еще здесь, или нет. Все же пришлось ей выйти и эфир и извиниться. Подействовало это на нее угнетающе, она ведь очень серьезно относится к своем роли радиокомментатора. Из-за нее возникла вся эта эйфория, а теперь из-за нее же воцарилось отчаяние. Тьма опустилась на нее, да и на других на радио тоже. Почувствовав, что силы на исходе, она часов в десять упросила отпустить ее, чтобы отдохнуть хоть немного дома. И уже собиралась уходить — это было в половине одиннадцатого, — как раздался настойчивый телефонный звонок. Требовали ее: звонивший не назвался, но предупредил, чтобы она не появлялась дома: ее могут схватить. Тут же товарищи по работе взяли Джун в кольцо, и она так и шла вниз все восемь маршей лестницы (пользоваться лифтами было запрещено), окруженная сонмом «телохранителей». Домой она не поехала, а отправилась к своей золовке. Теперь Джун понимала, что ей надо во что бы то ни стало остаться в живых, поскольку она, сама того не ведая, сделалась символом единения людей.

Для менеджера Берта Тахонеры, который рекомендует себя «прирожденным трусом», тот понедельник начался в три часа утра на улице Сантолан в районе Белых Равнин, где он старался мужественно противостоять газовой атаке.

— В конце концов ведь там были даже шестидесятилетние женщины, подруги моей мамы по игре в маджонг. Они не отступили, даже когда был применен газ. Они плакали и вопили, но живая баррикада упрямо держалась. Тогда солдатам приказали двигаться вперед с примкнутыми штыками. Штыки должны были испугать людей. А солдат, пока они угрожающе помахивали штыками, еще погоняли: «Sugod! Sugod!»[13]. Но куда там вперед — тут стояла баррикада из живых людей, и колоть их штыками никто не хотел. Тогда прозвучал приказ еще раз применить против толпы гранаты со слезоточивым газом, по у солдат у самих не было противогазов, и когда — видимо, не без Божьей помощи — ветер понес газ назад, солдаты тоже заплакали.

В конце концов они плюнули на все и ушли.

В половине четвертого утра, на углу ЭДСА и Ортигас, где расположились ребята из Филиппинского государственного университета, появился военный грузовик, видимо с разведывательными целями.

— Там в живой баррикаде было не более ста человек. Говорили, что Маркос прикажет напасть на рассвете. И тогда толпа, состоявшая из монахинь, семинаристов, проходящих военные сборы студентов университета и других храбрецов, начала таскать камни с ближней стройки на ЭДСА. Камни были тяжелыми, но клич «Isang bato para kay Marcos!»[14] вдохновлял. На стройплощадке стоял и автопогрузчик, но у сторожей не было ключа от него, так его прикатили руками на перекресток Ортигас. Правая сторона авеню была заблокирована автобусами и машинами, левая — вот этим погрузчиком, несколькими машинами и принесенными камнями; все вместе образовывало внушительно выглядевшую баррикаду. Но народу было не больше сотни, а на нас шли два танка!

Лунный свет уже сливался с рассветом, а ребята из университета все гадали, как отразить неминуемое нападение с такими слабыми силами, к тому же без всякого оружия.

— Семинаристы стали с хоругвями, а все женщины выстроились впереди, перед самой баррикадой. Замысел состоял в том, что сперва они вступят в разговор с солдатами. А мужчины образовали kapit bisig — «сплетение рук». Когда все разобрались по местам, получилось всего три ряда! И еще надо было растянуться. Один ряд состоял целиком из студентов университета, у них был боевой клич: «Вперед, воины Христовы и один мусульманин!» Они предложили одному семинаристу читать молитву. Тот, явно трясясь от страха, только бормотал: «Потом! Потом!» Но когда люди держатся за руки, они чувствуют, как у них бьются сердца, и поэтому все знали, что настало время молиться — СЕЙЧАС!

Они слышали рев танков, они уже различали две боевые машины, шедшие на них с залитого лунным светом запада. Чудовища все накатывались и накатывались на них, и вот они уже рядом, перед живой стеной людей, так что чувствуется их дыхание.

Три знаменосца изо всех сил размахивали флагами.

Танки, урча моторами, казалось, раздумывали. Все невольно затаили дыхание.

Вот танки дошли до первого ряда живой баррикады и остановились. Потом подались назад, потом развернулись, потом ушли! Даже единственный мусульманин в толпе кричал со всеми: «Слава Господу!» Посрамленные машины смерти двинулись на запад, где садилась луна, а люди ликовали. Но радость их была кратковременной, сухо вспоминает Марк Пас, один из студентов университета:

— Только эта сотня храбрецов начала ликовать и благодарить Господа, как услышала, что Энриле но радио предупреждает: к Ортигас идут два бронетранспортера. Засевшие в Краме выставили наблюдателя на крыше здания В. В. Соливен на ЭДСА — он-то, видимо, и передал Энриле эти сведения. И еще кто-то, проезжавший в машине, тоже сказал людям на баррикаде, что видел по пути два бэтээра.

Живая стена изготовилась к еще одной вечности ожидания.

В группе «воинов Христовых и одного мусульманина» нашлась бутылка водки. Похоже было, что настало время извлечь ее и пустить по кругу. Ее осушили в считанные минуты. Монахини, став на колени перед баррикадой, начали молиться. Бронетранспортеры приближались. Опять надо размахивать флагами, сплетать руки, молиться.

Но бэтээры, дойдя до живой стены, остановились, словно в раздумье, затем подались назад, развернулись и ушли.

И снова взрыв ликования!

Потом люди на баррикаде увидели в занимавшемся свете дня: пять вертолетов в боевом порядке подлетели и приземлились в Кэмп Краме. Военные продолжают переходить на сторону Энриле и Рамоса!

Снова взрыв эйфории!

Рядом с баррикадой, наспех сооруженной из автобуса, погрузчика и камней, дважды обманувшие судьбу кадеты и монахини, студентки и философы ликовали, хлопали в ладоши и плясали под восходящим солнцем.

9

Утром в понедельник самая продажная телестанция из всех средств массовой информации, «Четвертый канал», до смешного легко перешла в руки Славной Революции.

Репортер из «Мидуик мэгэзин» так описывает этот закат и падение:

Где-то после восьми «Четвертый канал» вдруг прекращает передачи. Причина: солдаты «Новых вооруженных сил народа», как их теперь называет генерал Рамос, захватывают здание ТВ-4. Но через какой-нибудь час становится известно, что верные Маркосу войска развертываются вдоль Бохоль и Панай-авеню (это рядом с ТВ-4): следует перестрелка, и все, кто бежал сюда поглазеть, бросаются врассыпную.

Улица превращается в поле боя, уличное движение замирает, домовладельцы наглухо запирают двери и окна.

Часам к одиннадцати священникам, прибывшим на место событий, удается вступить в переговоры с офицерами верных Маркосу войск. Те заявляют, что хотят перейти на сторону реформистов, — толпа приветствует их криками восторга. Люди высыпают на авеню Панай, мчатся к войскам — у солдат на лицах явное выражение ужаса. Но люди всего лишь обнимают и целуют их.

Приветствие звучит так: Mabuhay ang mga bagong sundalo ng Pilipinas[15]. Потом солдаты вытаскивают из здания огромные портреты Маркоса и его жены, которые летят в толпу.

В тот же миг их вырывают из рам, люди отталкивают друг друга — каждому хочется растоптать портреты. Кто-то пытается их разорвать, но голыми руками холст не возьмешь. Третьи кричат: «Сжечь их! Сжечь их!» Однако портреты и не горят. Какой-то мужчина в страхе кричит: «Не горят! Даже дьявол их не берет!» Он поливает портрет Имельды Маркос бензином, приговаривая: «Ну, если и это не поможет…» Толпу не удержишь. Кто-то плюет на изображение Имельды, другие глумливо замечают, что пламя первым делом выжигает дыру в нижней части портрета. «Ага! Вот так-то! — слышатся крики. — Те-перь-то ей всадили!» Но и это еще не конец.

Человек двадцать оставшихся верными Маркосу солдат укрылись в доме на авеню Панай и у задних ворот комплекса телестанции.

Узнав об этом, люди бросаются туда, что приводит в смятение лоялистов: они отказываются сдаться, отвечая парламентерам, что боятся суда линча. Священнослужителям приходит в голову мысль выставить для переговоров женщин. Отбирают почти пятьдесят женщин и поручают им вести переговоры с солдатами. Некоторые женщины идут на территорию комплекса охотно, другие явно напуганы. Солдатам раздают бутерброды и обещания, что их никто не тронет. Люди берутся за руки, чтобы образовать для них проход.

К часу дня битва окончена: территория освобождена женщинами, потрясенными молодостью солдатиков, сущих детей — большую их часть привезли из Плоило и других южных районов, и все они понятия не имеют, что происходит в Маниле, а потому вызывают жалость, когда испуганно спрашивают: «А что с нами будет?»

Служащие радио «Веритас», распевая гимны в честь Непорочной Девы, организуют марш к зданию «Четвертого канала». На одной из машин поднято что-то вроде ватиканского флага, тоже, между прочим, желтого цвета. За статуей Богоматери Фатим-ской выстраивается толпа, и все принимает вид религиозной процессии.

Ликование прерывается известием, что шесть грузовиков с морскими пехотинцами идут отбивать телестанцию.

Передают призыв о помощи, и к трем часам дня там собираются сотни людей. Видимо, солдаты, охраняющие ворота, получили еды куда больше, чем могут съесть, и потому они начинают швырять в голодную толпу сэндвичи, бисквиты, сигареты. Похоже, что свобода означает прежде всего свободу от голода — потребность в еде все же главная.

Как бы то ни было, телестанция остается свободной, и Маркосам приходится наяву пережить ужасный кошмар — на них лает их самый верный пес!

Часов в десять утра в тот же понедельник вертолеты, которые должны были спасти семью президента от разъяренной толпы, приземляются в парке Малаканьянга, у комплекса Пангарап («Мечта») на противоположном берегу реки. Там пять пилотов и четыре солдата.

Рассказывает очевидец:

— Вскоре после того, как вертолеты сели, истребитель Ф-76, который был замечен над Малаканьян том еще раньше, выпустил шесть ракет. Одна попала в сад доньи Хосефы Эдралин Маркос, метрах в тридцати-пятидесяти от вертолетов. Осколки задели вертолеты, но особенно не повредили их. Из-за этого обстрела люди в Малаканьянге стали нервничать. Особенно был потрясен генерал Вер.

За овальным столом в одном из залов дворца (известном как «военная комната») Вер, сидевший перед тридцатью телефонами и несколькими генералами, выражал горячее желание атаковать Кэмп Краме.

— Силы у Малаканьянга были огромные. Там находилось больше дюжины гусеничных бронетранспортеров новой модели, куда мощнее тех, что видели на улицах, танки «скорпион», орудия на огневых позициях (то есть на крышах зданий) и по меньшей мере два батальона пехоты.

Мало того, в осажденном дворце было полно припасов, и его защитники пировали, поедая жареных поросят и цыплят.

— Но экипажи вертолетов тем не менее уже стали беспокоиться. Они полагали, что их задача — только вывезти президента с семьей в Илокандию[16]или на Кларк-филд[17], однако приказа все не было. Тогда они решили посоветоваться с командиром, родственником миссис Маркос, и тот сказал им, что они — на выбор — могут остаться в Малаканьянге, могут вернуться на базу в Вильямор, а могут отправиться в Краме. Командир заверил, что их имена уже переданы в Краме, так что там им не причинят вреда. Поскольку пилоты считали себя профессиональными военными — не реформистами и не лоялистами, а просто солдатами, которым приказано эвакуировать президента, кто бы этим президентом ни был, они решили остаться.

Малаканьянг чувствовал себя в осаде, но и Кэмп Краме тоже. И в самом деле, городок, как говорит Энриле, был окружен боевыми частями.

— Танковая рота стояла в Кубао, еще одна — на пересечении Ортигас и ЭДСА. Мне сообщили, что в Кэмп Агинальдо нам угрожают два батальона морской пехоты. Там же заняли огневые позиции минометы, готовые к бою. На бульваре Хорсшу были развернуты части командос, и еще — минометная батарея на улице Аннаполис в Грннхилз. Вот таково было положение утром в понедельник. Мы ждали нападения. По всему периметру городка у нас было меньше четырехсот человек. Ничего себе революция! Нет, американцы во всем этом не участвовали. У нас на командном пункте иностранцев не было. Только филиппинцы.

Но боевые части продолжали переходить под знамена повстанцев.

— Мы страшно обрадовались в то утро, услыхав, что батальон закаленных в боях солдат с Центрального Минданао захватил самолет компании «Филиппин Эйрлайнз» и прилетел в Манилу нам на выручку. Но когда они приземлились в аэропорту, их окружили танками, разоружили и отправили в форт Бонифасио, где и держали под арестом. На гауптвахте. Командовал ими полковник Бибит, который, как только их освободили, тут же вернул им оружие. Дело было так. Раздобыв два танка, полковник отправился к дому генерала Лютера Кустодио, командующего войсками авиационной охраны, навел на дом пушки и заорал: «Верните мое оружие!» Вот что я имею в виду, когда говорю, что были дружественные нам войска и за пределами городка. Может быть, противник не напал только потому, что полагал, будто у нас несколько батальонов в городке да еще несколько с нами заодно за его пределами!

В полдень три боевых вертолета мятежников совершили дерзкий налет на военно-воздушную базу Вильямор и уничтожили на земле пять вертолетов промаркосовских сил. ПАЛ, национальная авиакомпания, объявила, что она за революцию и за Кори; то же сделала и Французская республика — первая страна, признавшая ее избранным президентом. «Мы должны оказать поддержку демократии и заявляем, что мы на стороне госпожи Акино», — объявил французский премьер-министр Лоран Фабие. Кокой Ромуальдес, брат госпожи Маркос, вылетел с семьей на Гуам, как только узнал, что филиппинские консулы в Гонолулу, Сан-Франциско и Хьюстоне объявили о своей поддержке Кори и потребовали от Маркоса уйти в отставку. Должно быть, особенно горько было «сильному человеку» слушать слова собственного «официального представителя» Адриана Кристобаля, который в этот черный-черный понедельник советовал своему шефу «склониться» перед национальным и мировым общественным мнением — и убраться ко всем чертям.

— Et tu, Brute?[18] Так пади же, Цезарь!

А в Вашингтоне, округ Колумбия, Большой Белый Отец точил томагавк, чтобы нанести самый безжалостный удар.

10

Коринта Барранко провела почти весь понедельник на улице Мендиола — еще до того, как она обратилась в поле битвы. Коринта преподает английский язык, и часов в девять утра с нею была ее сестра Махела.

— Мы слышали ложное сообщение о бегстве Маркоса. Я не верила, что он убрался. Не так-то легко от него избавиться, подумала я. Когда мы пришли к мосту Мендиола, солдаты за ограждением, казалось, не знали, что делать, и запросто пропускали людей через мост. Мы с сестрой воспользовались этими послаблениями и добрались до университета Сентро Эсколар — там у меня были кое-какие дела.

Но оказалось, что Сентро Эсколар закрыт.

— Мы постояли там, поговорили со знакомыми. Потом я увидела, как из Малаканьянга вышли человек пятнадцать-двадцать солдат и направились к заграждению на мосту Мендиола. Двигались они как-то уверенно и решительно, словно выполняли приказ. Маркос только что появился на экранах телевизоров — доказывал, что никуда он не улетел. Наверное, солдаты получили более строгие приказы, а может быть, появление Маркоса приободрило их. Как бы то ни было, мне стало не по себе: надо было убираться с этой стороны моста. Махела, моя сестра, была того же мнения. Но когда мы вернулись к мосту, проход через него был закрыт. Люди на той стороне уже начали разбирать переносные заграждения из колючей проволоки.

Коринта и Махела направились к переулку между Сентро Эсколар и школой Мапа — он выходит на Калье Сал Рафаэль.

— На этом коротком пятнадцатиметровом отрезке нас два раза останавливали солдаты. Спрашивали, куда мы идем. Они держались вежливо, ну и я тоже. Однако у них были винтовки, и, хотя я не боялась, я чувствовала, как здесь все напряжено. Минут через пять после того, как мы выбрались оттуда, началась стрельба — разгоняли толпу, двигавшуюся по улице Легарда к мосту Мендиола.

Волнующим был тот день, понедельник, и для юного Джоби Провидо, радикально настроенного студента из Ла Саль, отвечавшего за микрорайон Хорсшу, потому что и его папа, и мама стояли всецело на стороне оппозиции.

— В нашем доме разместилось что-то вроде штаба или, если хотите, гарнизона — там наши соседи и сослуживцы отца собирались, чтобы обдумывать дальнейшие действия и составлять графики дежурств на баррикадах. А дом, возвышающийся рядом, принадлежит — кому бы вы думали? — коммодору Альфредо Ромуальдосу, брату Имельды. Они с кучей багажа эвакуировались в Гонконг еще до выборов 7 февраля. Но охрана и морские пехотинцы все еще кишели на их участке, хотя нас это совершенно не тревожило.

Тут Джоби Провидо проводит параллель между двумя кризисами в нашей истории.

— Родители и деды моего отца были в подполье во время японской оккупации. Так что дом моего прадеда и прабабки — он был у партизан капитаном, а она «капитаншей» — служил штабом для сил сопротивления в нашем районе, хотя японский гарнизон стоял совсем рядом. Это ведь зеркальное отражение того, что происходит сейчас. Именно здесь мы открывали дверь перед ненасильственной революцией, хотя враг был за углом.

Людское море на ЭДСА и в боковых улочках между Сантолан и Ортигас бурлило слухами о еще одной танковой атаке. Джоби обратил внимание, что родители для успокоения нервов играли в карты или маджонг, не выключая радио, настроенного на новости.

— И вот свершилось. Газетный репортер пронесся через толпу, (вопя: «Танки! Танки! Танки идут!» Если он думал, что толпа в страхе разбежится, ему пришлось разочароваться: мгновенно взявшись за ру ки, мы образовали два ряда и двинулись навстречу танкам. Мы слышали тяжелый лязг гусениц. Грохот и рев наполнили воздух. Монахини и монахи вышли навстречу металлическим чудовищам. Став на коле ни, они пели гимны и молились, простирая руки У всех перехватило дыхание. Никто не знал, чего ждать. Потом откуда ни возьмись какой-то человек бросился вперед. Думали, сумасшедший. А он, добежав до головного танка, вложил розу в ствол пушки!

Это мгновенно разрядило обстановку: все заулыбались, послышался смех.

— Табачные торговцы подошли к танкам, предлагали солдатам сигареты: «Boss, yosi типа tayo!»[19] Вокруг толпились люди, протягивали сэндвичи, сласти, бумажные стаканчики с соком. Вокруг танков ходили священнослужители — они их благословляли Но прошло не меньше двух часов, прежде чем откинулся люк одного из танков и вылезли солдаты — у них слезы текли по щекам. Скоро они уже с аппетитом жевали все, чем их угощали. Они, может, и не совсем еще перешли на нашу сторону, но уже понимали, что мы — их братья… братья-филиппинцы!

Группе Джоби поручили охранять район у Третьей авеню.

— Отцу удалось одолжить у себя в конторе четыре тяжелых грузовика (в них перевозили цемент), и мы перекрыли ими Третью авеню и другие важные подступы к Краме. Спустилась ночь, нас собрали студенты-юристы из Государственного университета дли инструктажа — объясняли, как нести охрану. Мы от работали срочное построение в шеренгу, а еще нас предупредили, что, скорее всего, солдаты применят дымовые шашки, слезоточивый газ и стрельбу в воздух, чтобы рассеять нас, ну и, конечно, не остановятся перед физическим воздействием. Но победа были — близка, и мы твердо решили вкусить ее плоды!

В ту ночь все были охвачены духом взаимопомощи. Какая-то почтенная дама из Гринхилз заметила, например, что на перекрестке Сантолан с Хорсшу темно, и тут же принесла несколько электрических лампочек. А один местный житель позволил протянуть провода от его дома, отказавшись от платы за пользование электроэнергией.

Лоялисты Маркоса в понедельник тоже праздновали «победу». Потеряв «Четвертый канал», они оставались без своей программы, пока не были посланы войска захватить телестудию седьмого канала. После захвата она стала «правительственной станцией», соперником «Четвертого канала» — некогда рупора маркосовской пропаганды, а теперь «канала свободы». Самым унизительным для мистера Маркоса моментом оказалось утро понедельника, когда без четверти девять в середине телепередачи (он представлял зрителям очередных сознавшихся «убийц») она прервалась на полуслове — исчезли и звук и изображение, поскольку «Четвертый канал» перешел в руки солдат генерала Рамоса. Но месть за это унижение «сильного человека» последовала незамедлительно.

Во всяком случае, теперь и его люди могли объявить: «Они не пройдут!» — имея в виду, конечно, подступы к Малаканьянгу, которые и так были закрыты в течение четырнадцати лет, с того черного дня в сентябре, когда он окопался во дворце как единовластный, но ненавидимый всеми диктатор.

Вот что сообщал репортер «Мидуик» о положении возле дворца в тот грозный понедельник гнева народного:

В то время как Кесон-Сити, похоже, стал освобожденным районом, Манила все еще находится под контролем лоялистов Маркоса. Но и там власть народа дает о себе знать — колючую проволоку с заграждений на Мендиоле срывают на глазах у безучастно взирающих на это безоружных полицейских. Из проволоки делают терновые венцы — скоро Великий пост — и импровизированное оружие против врага.

Мост Нагтахан, заблокированный танком со стороны Санта-Меса, перекрыт морскими пехотинцами и президентской охраной — их автоматы направлены на орущую толпу в желтых лентах, собравшуюся на переходе.

Наконец группами в двадцать человек разрешают пройти по мосту Нагтахан. Еще один танк стоит внизу, под мостом, возле казарм Малаканьянга, там же окопались солдаты с «базуками», минометами и гранатометами, готовые отбить любое нападение co стороны реки. На другом конце моста два танка перекрывают Кирино-авеню, а подальше солдаты первой танковой роты сдерживают толпу. Все спешно покидают улицу Отиса — пронесся слух, что будет обстрел.

Внизу у реки — дворец, но никто на мосту даже не останавливается, чтобы взглянуть на него. Ирония в том, что Малаканьянгу (буквально «там власть») угрожали два слова — лозунг, который уже был у всех на устах: «Власть народу!».

11

Сумерки — настоящий Gotterdammerung[20] — уже сгущались, когда пришел приговор из Вашингтона: Рейган требовал (хотя и очень сдержанно) ухода Маркоса. Ослепительный апофеоз полнолуния.

Наша судьба решалась одновременно на улицах Большой Манилы и за столами совещаний в Вашингтоне.

Там еще было воскресное утро (в Маниле — понедельник, и толпы людей на улице Сантолан стояли против танков), когда Рейган встретился с Филиппом Хабибом, специальным посланником, только что вернувшимся из Манилы. Присутствовали министр обороны США, заместитель директора ЦРУ и заместитель государственного секретаря Майкл Армакост После обсуждения доклада Хабиба согласились по четырем пунктам: 1) Маркосу конец; 2) что бы он ни предпринял, это только ухудшит положение; 3) США должны предотвратить применение силы; 4) со свергнутым Маркосом следует обойтись лучше, чем с шахом Ирана. Последний пункт был принят по настоянию Рейгана.

На другом совещании, в Совете национальной безопасности, Хабиб снова сделал доклад о поездке на Филиппины и суммировал свои выводы без околичностей: «Эра Маркоса кончилась. Он получил по заслугам». Теперь Вашингтон был озабочен одним: как удержать Маркоса от применения военной силы.

В воскресенье вечером Майкл Армакост встретился с Бласом Опле и передал через него послание Маркосу: если Маркос не уйдет, гражданской войны на Филиппинах не избежать. Лишь утром в понедельник (по вашингтонскому времени) Опле дозвонился до своего хозяина. Маркос пришел в ярость: они со всей семьей содрогаются от ужаса во дворце, а ему отказывают в праве на оборону? «Имельда здесь, рядом со мной, она не хочет сдаваться». «Сильный человек» решил ехать на телевидение и предъявить своим противникам ультиматум.

Вряд ли стоит упрекать Маркоса за то, что он потерял голову, прочитав полный текст приговора Рейгана.

«Все попытки силой продлить жизнь нынешнему режиму, — утверждал Рейган, — тщетны. Кризис может быть разрешен только мирным переходом власти к новому правительству».

Прочитав послание Рейгана, мистер Маркос в десять минут девятого появился на экранах телевизоров со страшными угрозами. Он сам, лично, — гремел теряющий власть диктатор (и даже голос у него временами срывался на визг), — поведет свои армии и сотрет в порошок Энриле, Рамоса и их сторонников, если они будут продолжать бунт. «Кровь будущих жертв — на вашей совести!» Никакой он не больной человек, объявил Маркос, он старый боевой конь, которого только бодрит запах пороха. В конце концов, что у бунтовщиков? Крохотный пятачок Кэмп Агинальдо. «Теперь все ясно: нам надо принять меры к самообороне, что и будет сделано в течение ближайших дней. Я сражаюсь за собственную жизнь». Видимо, не без умысла он подхватил основной лозунг оппозиции (Тата па! — «Хватит!»), сказав об открытом неповиновении Энриле — Рамоса: «Вот уж действительно хватит!» Однако он по-прежнему готов вести с ними переговоры, «несмотря на раны, нанесенные мне». А когда Вер, ощетинившись, потребовал разрешения штурмовать Кэмп Краме, Маркос ответил: «Приказываю не атаковать!» И еще он оболгал Энриле, заявив, что тот хочет украсть власть сразу и у правительства, и у оппозиции.

Что до кардинала Хаиме Сина, которому было предложено воздержаться от «незаконных действий», то мистер Маркос сделал такое зловещее предостережение: «Им я займусь позже».

В телеинтервью принимала участие Имельда и их дети со своими супругами и отпрысками, но зато не хватало целой шеренги военных мундиров, которые неизменно маячили на заднем плане во время предыдущих телепередач с участием Маркоса. Иными словами, как раз когда Маркос отказывался следовать указке Вашингтона и грозил применением военной силы, армия, на которую он рассчитывал опереться, демонстрировала безразличие, хоть он и «сражался за собственную жизнь».

Столь же ярким свидетельством краха явилось всеобщее безразличие к объявлению комендантского часа «с шести до шести» — этим воспользовались исключительно как еще одним поводом продемонстрировать «гражданское неповиновение». Толпы людей бродили по всему центру Манилы, а в увеселительных заведениях «туристского пояса» гуляющей публики было не меньше, чем обеспокоенных граждан на улицах Сантолан и Ортигас, не говоря уже о столь же воинственно настроенных районах Сан Рафаэль и Мендиола, Легарда и Санта Ана.

Роландо А. Доминго, менеджер, дорисовывает картину понедельника, когда первая луна года Тигра достигла полноты:

— Утром без четверти восемь атмосфера царила праздничная. Люди фланировали по ЭДСА от Краме до Ортигас и обратно. В 10.00 состоялось что-то вроде парада. Когда на ЭДСА вдоль тротуаров стали парковаться машины, служащие из деловых контор начали собираться в группы. Три грузовика электрокомпании «Мералько» возглавили колонну машин коммунальной службы. Тут я услышал, как рабочий компании «Мералько» в фирменном комбинезоне сказал: «То, что идет за нами, еще похлеще будет». А за ними шла колонна машин Филиппинской телефонной компании: двадцать желтых фургонов обгоняли колонну «Мералько», и люди орали лозунги в поддержку Кори, рукой показывая «А».

Однако Роландо Доминго больше интересовало происходившее в мятежных военных городках.

— Вертолеты все время курсировали над обоими городками, и их приветствовали взрывами энтузиазма. В самом Краме было уже четыре вертолета. Я вскарабкался на стену и увидел их на плацу. Люди перелезали через стену и бежали к воздушным машинам — я сделал то же самое. Подбежал к огромным железным птицам и с замиранием сердца стал трогать их рукой. Я чувствовал себя как мальчишка, да и — все мы вели себя по-ребячески; я даже слышал, как один парень весело спрашивал: «Эй, а оружие они тут раздают?» Потом, часа в четыре дня, через мегафон объявили, что в городок проникают шпионы, и публику попросили очистить территорию. Мы повиновались.

Наблюдатель в Малаканьянге отметил, что атмосфера стала менее напряженной с приближением ночи. К одиннадцати часам, утверждал Ирвин Вер (сын генерала), президент нашел верное решение. Если на ЭДСА власть перешла в руки народа, то и в Малаканьянге можно установить то же самое. Президент призвал своих собраться с оружием в Малаканьянге и показать противнику, что и Маркос пользуется поддержкой народа. Увы, по сравнению с многолюдными толпами на ЭДСА ему удалось собрать ничтожно мало. Хотя по меньшей мере на одного человека — адъютанта Имельды — сборище лоялистов произвело впечатление достаточно сильное для того, чтобы он предпочел остаться во дворце, потому тут было «самое безопасное место». К ночи сам мистер Маркос, скорее всего, так уже не думал.

Всходила яркая луна — ей предстояло достичь полноты перед полуночью. Суеверному мистеру Маркосу следовало опасаться полной луны больше обычного. А вот Кори, смеясь, могла утверждать, что ей она предвещала удачу.

12

Во вторник многие не спали уже в самые ранние часы. Для Маркоса день «икс» (день Страшного суда) начался с полуночного фейерверка, потому что настойчивые слухи о его падении и бегстве побудили многих отпраздновать это событие ракетами и шутихами.

Юный Джоби Провидо все еще не покинул свой пост на улице Сантолан, хотя его так и не сменяли с восьми вечера.

— Часы от полуночи до рассвета были решающими: самое время для лоялистов напасть на нас. Чтобы поберечь силы, мы отдыхали с восьми до двенадцати. Кто дремал, кто играл в карты, но все мы были начеку. В полночь студенты университета затеяли хоровое пение — чтобы не уснуть. В три часа мы. все помолились перед статуэткой Пресвятой Девы — ее принесла моя мама.

Никаких признаков нападения, но где-то поблизости происходит непонятное движение.

— Мы с тревогой узнаём, что «люди в штатском» развертываются в микрорайоне Хорсшу и у дома Джолли Бенитес. Радиостанция подтверждает это сообщение. До Хорсшу от нас метров сто, однако дом мистера Бенитес совсем рядом. Может, эти «люди в штатском» — громилы, доставленные из Тарлака мистером Кохуанко?

Если даже то и были громилы, ничего опасного они не предпринимали — возможно потому, что увидели, как много народу начеку вокруг Краме; тем не менее Джоби Провидо и его друзья были настороже.

— Потом мы увидели поодаль огни фар. Что за машина, разобрать не могли, но, судя по шуму мотора, это был грузовик. Он приблизился, и мы уже различали на фоне темно-синего неба трехосный тягач с людьми в кузове. «Kapit bisig!» — раздалась команда. «Сплетай руки!» Мы бегом на боевые позиции. Все-таки подошли войска противника? Мы ждали нападения, и тут выяснилось, что тревога ложная — в грузовике были наши, объезжали позиции.

Оставшаяся часть ночи тоже была щедра на встряски, но столкновений не было. Тем не менее их группа дрожала всю ночь.

— Спустя часа три, после еще двух ложных тревог, наконец-то начало рассветать. Мы уже все намеревались разойтись по домам, к мягким постелям, однако радио обратилось с призывом остаться до прибытия замены. Все еще циркулировали сообщения о неминуемом нападении, так что мы остались на местах, чтобы завершить начатое.

Бессонную ночь провел и человек, которого история отправляла на свалку. Все еще не веря, что друг Рейган оставил его, шестидесятивосьмилетний Фердинанд Эдралин Маркос ходил взад-вперед и размышлял. Наконец он позвонил в Вашингтон. Звонил сенатору Лэксалту, близкому другу Рейганов.

В Маниле был вторник, три часа ночи, в Вашингтоне — понедельник, два часа дня.

Маркос просил Лэксалта узнать у Рейгана, что именно тот имел в виду под «мирным переходом власти к новому правительству» Филиппин. Означает ли это, что он, Маркос, может остаться президентом до, скажем, 1987 года, если согласится «разделить власть» с оппозицией? Лэксалт согласился отправиться к Рейгану и получить ответ.

У Лэксалта создалось впечатление, что хотя Маркос беспокоился за личную безопасность и безопасность своей семьи, он все еще был намерен оставаться президентом. «Он был как бы в подвешенном состоянии и искал защиты. Это был отчаявшийся человек, цеплявшийся за соломинки». Лэксалт отправился в Белый дом, где встретился с президентом Рейганом и государственным секретарем Джорджем Шульцем.

В четверть пятого по вашингтонскому времени Лэксалт позвонил Маркосу, который сразу же спросил, требует ли Рейган его ухода. Видимо. Маркое мучительно раздумывал над этим.

«Президент Рейган, — ответил Лэксалт, — не вправе предъявлять такие требования».

Помолчав, Маркос спросил: «Сенатор, а вы что думаете? Надо ли мне уходить?»

Ответ Лэксалта был недвусмысленным: «Господин президент, меня дипломатический протокол не связывает. Я говорю только от своего имени. По-моему, вы должны уйти, и уйти совсем. Время пришло».

Тут, казалось, связь прервалась. Лэксалта обеспокоило долгое молчание. «Господин президент, вы у телефона?» — воскликнул он.

«Да, я здесь, — ответил Маркос севшим голосом. — Я очень, очень разочарован».

Примерно в это же время Имельда разговаривала с Нэнси Рейган. Чуть раньше она уже звонила первой леди Америки, чтобы узнать, о чем было послание Рейгана. Нэнси обещала спросить у мужа. Когда Нэнси перезвонила, ее слова были столь же неутешительны, как и ответ Лэксалта. Если Маркос не прибегнет к силе и согласится на мирную передачу власти, он получит приглашение жить в Соединенных Штатах.

Маркос и Имельда получили ответы из Вашингтона к пяти часам во вторник. Так что с рассвета они оба знали: игра кончена и скоро придется бежать. Но они все же предпочли устроить фарс с инаугурацией, снова жестоко обманув своих приспешников, а затем сокрушив их иллюзии. Впоследствии одна верная им газета в редакционной статье вопрошала, почему Маркосы предпочли бежать «аки тати в нощи» — ведь, объяви они все честно и открыто, можно было бы уйти с большим достоинством. Ответ, не исключено, состоит в том, что поступать честно они вообще уже не могли. И действительно, в то же утро мистер Маркос предпримет последнюю попытку совратить своих противников. К счастью, эта попытка выступить в роли Искусителя провалилась.

Первой победой оппозиции во вторник было отвоевание Кэмп Агинальдо без единого выстрела. Гарнизон городка попросту вышел оттуда в походном порядке и исчез. Энриле вернулся к себе в кабинет в министерстве обороны.

Живые баррикады на ЭДСА стали еще теснее, но атмосфера царила мирная, даже праздничная' — не то что вокруг Малаканьянга, где на улицах время от времени завязывались схватки. Когда Коринта Барранко вернулась на место событий, там как раз наступило затишье, но огонь и дым делали улицы Сампалока похожими на поле битвы; переходя улицу, преподавательница университета Святого Фомы почувствовала, что сражение может вспыхнуть в любую минуту.

— Во вторник в девять утра я снова оказалась возле Малаканьянга, на этот раз в компании друзей и соседей. Мы должны были держать охрану возле телестанции «Четвертого канала», но нас неудержимо влекло к «университетскому поясу». Сампалок превратился в настоящую зону боевых действий. Везде дымили горящие шины. Поперек дороги сооружали преграды из камней, кирпича, толстых веток, чтобы не дать танкам и бронетранспортерам пройти из дворца к освобожденным районам. Движение на улицах было слабое, но всюду стояли люди, суровые и решительно настроенные. И даже машины проезжали возле возведенных преград с одной целью: продемонстрировать мощь народа.

На Морайте-стрит весь персонал больницы при Дальневосточном университете в полном составе дежурил на улице, готовый оказывать медицинскую помощь.

— Лица у всех были гневные и напряженные. Эту ярость ощущал всякий, попадавший в «университетский пояс». Там царило тревожное ожидание. А люди все прибывали — кто пешком, кто на машинах. Их не пугала опасность — ни реальная, ни воображаемая. Я встретила кое-кого из моих студентов на баррикадах (сделанных по большей части из рекламных щитов) на углу улицы Морайта и авеню Ректо. Они сказали, что ситуация взрывоопасная. Да я и сама чувствовала, что весь Сампалок, все эти людские толпы готовы с голыми руками штурмовать Малаканьянг, если из дворца попытаются их отбросить. Patay kung patay[21], как у нас говорят. Танки, солдаты, вся военная сила Вера не могли бы остановить их. Не знаю, чего уж там было больше — отчаяния или героизма. Но ясно было одно: долго их не удержишь. Это сквозило во всем.

Мятежный дух обуял и военно-воздушные силы. Пилоты реактивных истребителей на аэродроме Баса объявили, что если им прикажут выступить против Краме, они не взлетят, а если их все же заставят подняться в воздух, они перелетят к американцам на Кларк-филд!

Около восьми утра во вторник до Энриле дошли тревожные вести.

— Мы получили сообщение, что колонна из пятнадцати танков движется на Манилу с севера. Выслали группу боевых вертолетов для проверки, дав приказ подбить головной танк, чтобы можно было захватить остальные. Но тревога оказалась ложной. И как раз когда мы обсуждали случившееся, зазвонил телефон.

На проводе был мистер Маркос, он хотел поговорить с Энриле.

— Президент спросил меня, как бы нам уладить эту проблему. И я ответил: «Абсолютно не представляю». А он говорит: «Почему бы нам не создать временное правительство? Мне ведь надо только уйти, не теряя лица. Я отменю результаты выборов, создадим временное правительство, и я останусь всего лишь почетным президентом до восемьдесят седьмого года». И тогда я ему сказал: «Господин президент, насчет этого я не знаю, но за властью мы не гонимся». Что было истинной правдой. Мы вовсе не собирались создавать военную хунту или военное правительство.

Замысел Маркоса совершенно очевиден. Он просил Энриле оттеснить Кори и захватить власть. Но Энриле видел, куда клонит Искуситель.

— Президент, мой бывший босс, просил меня создать временное правительство, чтобы «спасти» страну. Он сказал, что хочет передать власть человеку, способному «защитить» верных ему людей.

Имелся в виду кто-нибудь вроде Энриле, если бы он пожелал содействовать видам мистера Маркоса. Но Энриле уже поднаторел в разгадывании президентских замыслов.

— Я отклонил его предложение, потому что создание военной хунты обернулось бы подлинной трагедией.

Кроме того, добавляет он, было уже поздно: и сам он, и Рамос обязались поддерживать миссис Акино.

Он сказал Маркосу: «Мы уже обязались поддерживать миссис Акино. Мы дали слово. Надеюсь, вы поймете мое положение. Полагаю, что выражу мнение всех, кто пошел за мной, если скажу, что в наши намерения не входит причинять вред вам и вашей семье. Это последнее, что могло бы прийти нам в голову. Собственно, именно об этом меня спрашивают американцы последние двадцать четыре часа, и я им отвечаю: «Он был нашим лидером двадцать лет, а это не в наших обычаях — мстить лидерам. Так что если мистер Маркос хочет уехать и мирно жить где-либо в другом месте, что же, мы позаботимся, чтобы он не пострадал». Думаю, что говорю и от имени бывших ваших людей, мистер Маркос, людей, которые служили вам долгие годы».

На дальнейшие увещевания своего бывшего шефа Энриле, у которого не было времени, ответил категорически:

«Я, господин Маркос, как человек, столько лет связанный с вами, и рад бы был пойти навстречу, мне очень больно отказывать вам. Но не я один принимаю такие решения. Мне надо посоветоваться со своими людьми. А люди здесь настроены решительно — по целому ряду причин. В течение тех дней, что мы провели в этом здании, нам грозили многими карами. Сейчас, думаю, перед нами очень трудная дилемма, поскольку мы чувствуем, президент больше не желает иметь дело с нами — так что пришлось нам примкнуть к другим людям. И такой тонкий вопрос не может быть решен наспех».

Энриле предупредил, что огромные толпы людей, собравшиеся на ЭДСА, настроены революционно: даже с его сторонниками могут «расправиться», если законного победителя на досрочных выборах не провозгласят президентом Филиппин.

«Наша единственная цель, — подчеркнул Энриле, — проследить за тем, чтобы уважалась воля народа, кто бы ни вышел победителем — вы, мистер Маркос, или миссис Акино; хотя многие считают, что на мандат имеет право миссис Акино».

Но почему бы, продолжал настаивать мистер Маркос, не обсудить с миссис Акино его предложение? И он, и Энриле отлично понимали, что обсуждение этого дьявольского предложения может привести к расхождению между Кори и Энриле, а в этом-то и заключалась главная цель Маркоса.

Скажем еще раз: большое счастье, что Энриле отказался поддаться лести Искусителя и бедный мистер Маркос убрался ни с чем, посрамленный, как сам дьявол после искушения в пустыне. Одна из причин этого в том, что Энриле очень торопился в то утро: ему надо было присутствовать на введении Кори Акино в должность президента.

13

Домохозяйка, которую Маркос называл не иначе как «эта женщина», прибыла на собственную инаугурацию опять без украшений, косметики и побрякушек, за что Имельда Маркос всегда потешалась над нею. Она была в строгом желтом платье, в очках в желтой оправе, но сияла тем блеском, который исходит не от драгоценностей.

За плечами у Кори был изматывающий уик-энд. Они с Доем Лаурелем вели в Себу кампанию гражданского неповиновения, когда в воскресенье вечером до них дошло известие, что Энриле и Рамос порвали с Маркосом. В некоторых кругах утверждают, что Кори намеренно удалили из Манилы на конец недели (в субботу она должна была быть на Себу, в воскресенье — на Минданао), потому что решено было преподнести мистеру Маркосу пренеприятный сюрприз, но доказательства заговора с целью осуществить государственный переворот еще надо предъявить.

Как бы то ни было, кто-то из ее окружения узнал о событиях в Маниле еще до митинга в Себу, но счел за лучшее ничего не говорить ей до окончания митинга. В ее свиту входила Беа Собель, жена Хаиме Собеля, сопровождавшая Кори в поездках по провинциям и оказавшаяся незаменимой, когда надо было вызвать положительную реакцию толпы. Беа Собель любит потолкаться в толпе, почувствовать чем она дышит, а заодно и присматривает за безопасностью Кори. (Как-то раз, в Пампанге, она долго преследовала какого-то человека с черным ящичком, пока не увидела, что тот остановился передохнуть, зажав ящичек между ног; тогда она прекратила преследование, ибо столь легкий предмет не мог представлять опасность!) В Себу Беа Собель с удовольствием отметила, как люди всячески стремились надеть что-нибудь желтое — особенно группка дам преклонного возраста, чьи очень-очень выцветшие желтые платья свидетельствовали, сколь долго им пришлось покоиться в сундуках, прежде чем их извлекли оттуда в честь Кори. Беа Собель сама была в желтой безрукавке, на голове — желтый козырек от солнца с надписью «Кори — Дой». Вечером, часов в семь, она принимала душ, когда ей сообщили, что Энриле и Рамос окопались в Краме и Агинальдо. Через две минуты она уже была одета и бросилась к Кори.

У Кори в тот час сидели Акилино Пименталь, Мончинг Митра и ее брат, Пепинг Кохуанко. Она, как обычно, была спокойна и сосредоточена.

— Новости ее несколько встревожили, — вспоминает Митра, — но она еще не сознавала вероятных последствий. А означало это, что будут репрессии, и что она, может, следующая на очереди.

Митра слышал, что и он сам, и Пепинг Кохуанко тоже внесены в черные списки.

— Кори и ее команда должны были обедать в доме одного из лидеров оппозиции в Себу, но о роскошном обеде просто забыли за отчаянными попытками дозвониться до Манилы и получить дополнительную информацию. Циркулировали зловещие слухи: к примеру, что Кристина Понсе Энриле выла как зверь, когда ее мужа волокли люди Маркоса.

— Все ждали чего-то недоброго, — вспоминает помощница Кори. — Мы никак не могли связаться с Манилой и думали, что линия перерезана.

Но вот наконец Кори разговаривает с Энриле, сидящим в Кэмп Краме. Разговор был коротким — оба знали, что их телефонные разговоры прослушиваются. Он предупредил, что ее жизнь в опасности: «Они, видимо, придут за вами. Примите необходимые меры предосторожности». Она ответила: «И вы поберегите себя; а мы будем тут молиться за вас».

Позднее американский консул в Себу, Блен Портер, заглянул осведомиться, как идут дела у Кори. «Я спросил, может ли он дать дельный совет», — говорит Митра. Консул Портер ответил, что запросит Манилу.

Консул отправил Стефану Босворту, американскому послу, шифрованное послание, запрашивая инструкции. Ответ Босворта: военный корабль США, стоявший на рейде в бухте Себу, готов взять на борт Кори и доставить ее в Манилу, если она попросит об этом. Ответ был тут же передан Кори и ее советникам.

Она однако решила укрыться на ночь в монастыре кармелиток. Ее заверили, что там она будет в полной безопасности, поскольку монахини скорее умрут, чем допустят до нее кого бы то ни было. Но до монастыря она добралась только к полуночи. Она не хотела ехать без Крис, ее дочери, а та отправилась за покупками в центр города. Пронесся слух, что военные блокируют все улицы, чтобы схватить Акино и ее свиту, но, несмотря на это, она отказывалась двинуться с места, пока не разыщут дочь. А на это ушло сорок тревожных минут. И только часов в одиннадцать Пепинг Кохуанко отвез мать вместе с дочерью к кармелиткам. Остальные отправились в здание американской миссии, где консул Портер предоставил в их распоряжение канал связи с Манилой.

На следующее утро, в воскресенье, Пименталь и Сонни Осменья пытались пробиться к Кори в монастырь, но их не пускали. «Пресса просто визжала, требуя заявления, — говорит Митра, — так что нам пришлось вновь повторить заявление Кори, призы-павшее Маркоса уйти во избежание кровопролития».

Но пресса требовала встречи с Кори.

Была предпринята еще одна попытка связаться с Кори у кармелиток. На этот раз ворота монастыря отворились, ее советников впустили, и она села с ними завтракать. «Она вела себя непринужденно, — говорит Митра, — хотя мы и знали, что уже, может быть, подписан ордер на ее арест».

Прибыли дружественно настроенные военные, чтобы обеспечить ее безопасность, и она вернулась в отель «Магеллан». Решено было немедленно возвратиться в Манилу, но не на военном корабле США, предложенном американским послом. Прибытие избранного президента в Манилу на военном корабле янки выглядело бы не очень красиво. «Кроме того, — добавляет Митра, — мы не хотели создавать впечатление, будто не в состоянии постоять за себя».

Однако мест на коммерческий рейс добыть не удалось, и в результате, чтобы доставить ее домой, затребовали личный самолет Кори.

— Идея была не из лучших, — говорит помощница. — Правительство знало этот самолет, так что она оказалась бы легкой добычей.

Сразу после обеда Кори направилась в аэропорт, где ее провожала вся свита, в том числе и Беа Собель, которая только скрещивала пальцы, чтобы принести удачу подруге.

— Кори снова была великолепна. Она всегда находит нужную тональность, всегда собрана, всегда говорит то, что надо.

Беа Собель сама толком не знала, как доберется до дому, пока ее муж Хаиме не прислал за ней самолет. Так через каких-то двадцать минут после проводов Кори Беа тоже улетела в Манилу, прихватив с собой Пепинга Кохуанко и Мончинга Митру. Оба полета проходили в напряжении, но все кончилось благополучно. Перехватчики с небес не свалились, никто не препятствовал посадке в Маниле, в ангарах солдат не было!

Беа Собель так комментирует события того бурного уик-энда:

— Человек всегда раскрывается в критический момент. Кори в такие минуты ведет себя великолепно. Это очень важно, особенно для президента.

Ну и конечно, вернувшись в Манилу, Беа Собель вместе с мужем и сыном Фернандо немедленно отправились на ЭДСА — крепить народную мощь перед Кэмп Краме.

С прилетом в Манилу перед Кори Акино встал вопрос, отправиться ли тут же к Энриле и Рамосу в осажденные военные городки. Однако уже по пути из аэропорта одного вида войск и танков, с ревом несущихся туда, оказалось достаточно, чтобы ее советники решили не делать этого. Собственно, они даже высказались против того, чтобы она отправилась к себе домой на Таймз-стрит. Вместо этого она поехала к старшей сестре Хосефине — та жила в хорошо охранявшемся районе Вак-Вак в Мандалуйонге, поблизости от столь же хорошо защищенного района Гринхилз в Сан-Хуане, места сборища националистов, называемого Филиппинский клуб.

И именно из Вак-Вака Кори проехала несколько кварталов в Гринхилз, где в Филиппинском клубе во вторник 25 февраля, примерно в 10.46 утра, была провозглашена президентом Филиппин.

Первоначально инаугурация намечалась на восемь, но была отложена на два часа: к народу обратились с призывом окружить место проведения церемонии на случай, если мистер Маркос вздумает сорвать ее. К десяти часам толпа вокруг Филиппинского клуба в торговом районе Гринхилз стояла так плотно, что и сам мистер Маркос не сумел бы проскользнуть — живым, во всяком случае. К счастью, как раз в это время он клевал носом после долгой бессонной ночи.

Менеджер Роландо Доминго рассказывает:

— Из Краме я отправился в Филиппинский клуб, где должна была состояться инаугурация. Солдаты — сторонники реформ — помогали регулировать движение, направляя машины от Филиппинского клуба к стоянкам. Часам к девяти люди стояли по всему периметру территории. Приятели непринужденно болтали, фотокамеры щелкали, толпа приветствовала криками знаменитостей, идущих по подъездной дороге к клубу. Потом с жизнерадостным маршем прошел духовой оркестр. Все взрывом восторга приветствовали любимые мелодии — «Страна моя», «Повяжи желтую ленту». Оркестр даже сыграл дикси, чтобы привлечь внимание американской группы, снимавшей на видеопленку. Солдаты-реформисты прибывали в грузовиках и на вертолетах. Их тут же окружали толпы люден, восхищенно разглядывавших оружие. Каком то солдатик высоко поднял свой «узи» — показать, что к стволу привязана желтая ленточка.

К десяти часам все места для парковки возле универсама были забиты до отказа. Роландо А. Доминго решил пешком двинуться назад, к Краме, где увидел охранявших ворота солдат, только что прибывших из Батангаса. Он слушал церемонию инаугурации по радио.

Филиппинский клуб, в котором Кори принесла присягу, был создан как революционный клуб в начале века и, несмотря на то что в него были вхожи представители высшего общества, сохранил свой националистический дух, проявившийся и в антильском стиле массивного каменного здания, и в мебели, отвечавшей вкусам наших колониальных господ. Над плавательным бассейном — большая веранда, похожая на асотею прежних времен. Во время церемонии территория здания была окружена толпами, пришедшими защитить свою Кори.

Амандо Доронила, обозреватель «Манила таймз», комментирует:

Представителей народа — а именно ему и его творческому духу революция обязана успехом — в здании клуба не было. Они стояли снаружи, силой мышц и числом защищая революцию.

От внимания мистера Доронила ускользнуло, что, хотя люди внутри здания клуба представляли «чопорный средний и высший класс», толпа снаружи тоже была не особенно пролетарской: там тоже было немало из чопорного среднего и высшего класса, и все они стояли терпеливо — о да, смиренно! — на солнцепеке и ждали. А их лимузины перегораживали дорогу на улице Ортигас.

То было время, когда слово «народ» означало филиппинское общество, а не какой-то отдельный класс — будь то высший или низший, которому «революция обязана успехом».

В самом большом зале клуба, в Зале сампагиты[22], где проходила церемония инаугурации, народу было столько, что Беа Собель, чтобы хоть что-нибудь увидеть, пришлось скинуть туфли и влезть на кресло.

Энриле и Рамос прибыли на вертолете. Когда они входили в клуб, какой-то американский корреспондент бросил: «Вчера иные предатели, сегодня иные герои!» Энриле был в розовой рубашке в белую полоску. Рамос — в мундире с трехцветным флажком на левом плече. Когда Кори в ответ на их приветствие отдала им честь, все, наблюдавшие за ней, пробормотали умильно: «Господи, ее еще надо научить отдавать честь!»

Возникли препирательства: как к ней обращаться? Мадам президент? Но это неприятно напоминало блистательную Имельду, которой говорили «мадам». Сама Кори пожелала, чтобы к ней обращались «миссис президент». Конечно, если бы феминистка Эгги Апостол настояла на своем, то к первой женщине — президенту Филиппин обращались бы Ms., произнося это как «миз»: не «миссис» и не «мисс».

После молитвы, вознесенной епископом Теодоро Бакани, Верховный судья Висенте Абад Сантос привел к присяге вице-президента Сальвадора Лауреля. Дой был в белой филиппинской рубашке и принес присягу на Библии, которую держала его жена Селия — тоже в белом.

В краткой речи Дой сказал:

— Я призываю наш народ к единению и поддержке новой администрации, которую он сам создает в этот славный час, неустанно демонстрируя величайшую смелость, боевой дух и решимость избавиться от прогнившего режима. В качестве вице-президента я, в свою очередь, обязуюсь работать вместе с президентом, как никогда не работал раньше.

В 10.46 наша Кори перед судьей Клаудио Тиханки принесла присягу на красной Библии, которую держала мать Ниноя[23], донья Аурора Акино. Потом, обращаясь к филиппинскому народу как к «возлюбленным братьям и сестрам», она сказала:

— Показательно и символично, что права и свободы, отнятые в полночь четырнадцать лет назад, эти потерянные права и свободы возвращаются народу при ярком свете дня… Для появления столь прочного единения, для появления феномена народной власти понадобилась трагическая смерть Ниноя. Мы стали изгнанниками в нашей собственной стране — мы, филиппинцы, которые чувствуют себя как дома только в условиях свободы, — когда Маркос уничтожил республику четырнадцать лет назад. Народовластие вновь вернуло нас домой. И теперь я хотела бы обратиться ко всем вам с призывом работать для национального примирения, ради которого Ниной вернулся домой. Молитесь! Молите Господа о помощи, так нужной нам в эти трудные дни.

После этого президент объявила, что она не выдвинет обвинений против Маркоса: «Победив, я могу быть великодушной» — и что она с семьей не переедет в Малаканьянг, «поскольку не подобает в эти трудные дни жить в роскоши».

14

Полдень — час государственных похорон, час, когда в вестернах действие достигает кульминации, — был выбран мистером Маркосом для своей инаугурации, происходившей за закрытыми дверями в зале церемоний, а не снаружи, не на территории дворца. По оценкам, публика составила две-три тысячи человек — совсем уже не те многочисленные толпы наемных крикунов дней минувших. И премьер-министр Маркоса, мистер Сесар Вирата, и вице-президент Маркоса, мистер Артуро Толентино, решили не затруднять себя слушанием прощальной речи. Отсутствовали и другие видные фашисты режима: Кокой, Тантоко, Эдуардо Кохуанко, множество генералов и адмиралов, связка министров, а также избранные из общества нуворишей и из шоу-бизнеса. Только у Джозефа Эстрады хватило духу появиться на этом обреченном на провал спектакле Маркосов.

Мистер Маркос принес присягу как глава исполнительной власти члену Верховного суда Рамону Акино в присутствии всего своего семейства. Он был в парадной тагальской рубашке. Его супруга Имельда и дочь Айми были в одинаковых белых платьях, а другая дочь, Ирена, в белом костюме. (Во время предвыборной кампании женщины семейства Маркосов питали пристрастие к красному цвету.) Сын, Бонгбонг, был в военной форме. Зятья Маркосов держались на заднем плане.

Как только некогда грозный правитель поднял правую руку для принесения торжественной присяги, прямая передача из дворца была прервана. «О Иисус! О пет! Это уж слишком!» — стонал помощник президента Хуан Тувера. Телестанция девятого канала, ведшая передачу, была захвачена мятежниками. Удачный выстрел, произведенный по приказу полковника Онесто Ислеты, вывел из строя сразу вторую, девятую и тринадцатую программы.

Принеся присягу, мистер Маркос обратился к толпе с краткой речью. Неулыбающийся, с опущенными плечами, он выглядел старым и немощным. То и дело у пего сдавал голос. Жестоко, конечно, но стоит напомнить, как во время кампании он твердил, что (гране нужен настоящий мужчина, а не слабая невежественная женщина вроде Кори. В тот полдень мистер Маркос совсем не выглядел настоящим мужчиной: его дряхлость резко контрастировала со словесной бравадой.

«Мы выдержим это испытание, — сказал он, — мы одолеем. И мы двинемся вперед, к такому будущему, и котором наш народ обретет свободу и достаток».

Соединенные Штаты довели до его сведения, что единственный способ решения проблемы — уход в отставку. «Я уважаю политику Соединенных Штатов, но моя отставка невозможна!»

Он обращался к народу, допущенному на территорию дворца, с балкона, а рядом группа солдат на уступе здания держала толпу под прицелом. Потом они с Имельдой спели дуэтом, и на глазах Имельды выступили слезы, когда толпа скандировала: «Маркос! Маркос! Marcos kami!»[24] Юную Герберту Баутисту, восходящую кинозвезду и марионеточного руководителя Кабатаанг Барангай (молодежный корпус Айми), видели плачущей в окружении фашистских безрукавок. А чуть поодаль стояли девять танков и бронетранспортеров с приглушенно работавшими моторами и сотни солдат с винтовками М-16 в руках.

Для избранных в зале церемоний был устроен обед, заказанный у Виа Маре: рыбное филе, говядина, китайская лапша (лапша — знак долголетнего пребывания в должности). Маркосы восседали на скамьях, затянутых красным бархатом. Было слышно, как Имельда сказала, глядя на своих внуков, носившихся среди гостей: «Бедные дети, они даже не знают, что их могут убить в любой момент».

Кстати, за четыре дня кризиса Малаканьянг заказал у лучших поставщиков в общей сложности десять тысяч пакетов с провизией. Говорят, этот заказ, предназначавшийся для защитников дворца, так и остался неоплаченным из-за бегства Маркосов, а счет достигал миллионов песо.

Около четырех в день инаугурации мистер Маркос позвонил Энриле, чему тот очень удивился.

«Не будете ли вы столь любезны, — попросил Маркос, — приказать своим людям прекратить обстреливать дворец?»

Энриле отвечал: «Мистер Маркос, мои люди не ведут огонь по дворцу. Может быть, провокаторы?»

Тогда Маркос спросил, не могут ли Энриле и Рамос послать своих солдат остановить провокаторов. Энриле понял: это признание неспособности контролировать положение в окрестностях дворца.

Когда Энриле пообещал сделать все возможное, Маркос обратился с новой просьбой:

«Не будете ли вы столь любезны связаться с послом Босвортом и спросить его, не может ли он поручить генералу Тедди Аллену и его людям выделить нам охрану?»

Это, понял Энриле, еще одно признание. Если Маркос просит дать ему охрану, значит, он готовится покинуть Малаканьянг, хотя примерно в это же время он клялся, что никогда и ни за что не уйдет в отставку, никогда и ни за что не покинет дворец.

Энриле и на этот раз пообещал сделать все возможное.

Не исключено, что, прежде чем положить трубку, Маркос снова спросил, нет ли все же еще какого-то способа договориться с Энриле. Энриле отказывается об этом говорить, признавая только одно: «Последние слова Маркоса навеки останутся у меня в памяти».

Поскольку Энриле ответил: «Мистер Маркос, у вас нет выбора», можно представить, что это были за последние слова.

Непонятно, почему Маркос бежал только в восемь часов вечера, если уже в четыре дня он был готов удрать. Одно из объяснений: Имельда отказывалась двинуться с места, пока ее заместитель, Джолли Бенитес, не будет доставлен из Пангасинана. Другое: генералу Тедди Аллену и его людям нужно было время, чтобы обеспечить охрану и переброску но воздуху Маркосов и их огромной свиты. Конечно же, американские дипломатические учреждения ранят полное молчание по этому поводу. Они не говорят даже, как бежал Маркос — в туфлях или шлепанцах.

Сейчас все чаще утверждают, будто мистер Маркос даже не знал, что спасается бегством (якобы полагая, что его просто перевозят в Илокандию); но, чтобы опровергнуть это утверждение, достаточно заявления самого мистера Маркоса о том, что он не хотел «проливать филиппинскую кровь». А кровь наверняка пролилась бы, если бы его перебросили в Илокандию. И тем не менее нам снова и снова твердят, что мистер Маркос никак не хотел покидать родные берега и что его против воли перевезли туда, где он быть никак не желал. Протесты мистера Маркоса слишком вымученны.

Да, он вне всякого сомнения хотел потянуть время, не уступая Кори и Дою, Энриле, Рамосу и Рейгану, а также мировому сообществу, но в конце концов ему пришлось признать здравый смысл, заключавшийся в словах, которые Энриле хотел довести до его сознания: «Мистер Маркос, у вас нет выбора».

15

В семь часов вечера посол США Босворт дозвонился до Кори — она все еще находилась в доме своей сестры в Вак-Ваке. Он сообщил, что Маркос определенно покидает страну — с помощью американцев. Босворт сказал, что отлет назначен на вечер, но просил Кори пока никому не сообщать эту новость.

— Она уведомила об этом своих людей, — вспоминает Мончинг Митра. — Нас обуял восторг, мы обнимались. Сама Кори была поспокойнее, но тоже улыбалась во весь рот.

Таким образом, президент и ее люди знали об отлете Маркоса еще тогда, когда тиран находился во дворце. А Малаканьянг был в осаде.

Репортер «Мидуик» описывает:

Три ряда колючей проволоки отделяют войска Маркоса от тысяч людей, настроенных чрезвычайно решительно. Здесь очень мало монахинь, цвет флагов и лозунгов преимущественно красный. Мы помогаем группе студентов сооружать баррикаду на углу авеню Ректо и улицы Морайта. Узнав, что на мосту Нагтахан назревает столкновение, решаем отправиться туда на машине.

Раньше, еще днем, на мосту Нагтахан уже была стычка — толпа забрасывала морских пехотинцев камнями и бутылками.

Тысячи людей запрудили ротонду в Санта-Меса и выплескиваются на улицу Лауреля, которая ведет к Малаканьянгу. Сотни людей забили наземный переход, другие глазеют из окон. Танк и бронетранспортер перекрывают подход к мосту Нагтахан, толпа стоит метрах в пятнадцати от солдат, а между ними ряд колючей проволоки. Три человека с едой и водой приближаются к солдатам, те встречают их аплодисментами. Полагая, что солдаты уже на их стороне, они подходят ближе к заграждению, но откатываются назад, когда из толпы их призывают держаться подальше от колючей проволоки. Через несколько минут мы видим восемь грузовиков с морской пехотой — они движутся от Малаканьянга по улице Лауреля к мосту Нагтахан.

Режиссер Лино Брока был свидетелем последнего уличного боя у Малаканьянга:

— У Малаканьянга мы то наступали, то отступали. Лоялисты Маркоса, оказавшиеся на территории дворца, швыряли камни — они не знали, что президент уже бросил их. Стыдно говорить об этом, но филиппинцы не могут без позерства. Сколь бы ожесточенным ни было сражение, сколь бы паническим ни было бегство — как только включались огни съемки, все замирали, передние опускались на колени, чтобы не загораживать задних, все принимались улыбаться в объективы, показывая знак «L». «Снимают!» А потом — снова град камней, проломленные головы, кровь, бунт в разгаре! Филиппинец храбр — с оружием и без него.

В 9.05 спасающихся бегством Маркосов и их приближенных доставили по воздуху на авиабазу Кларкфилд на предоставленных американским посольством четырех вертолетах. По некоторым сведениям, беглецы переправились на лодках через Пасиг и сели в вертолеты в парке Малаканьянга. На мистере Маркосе была шляпа и рубашка с длинными рукавами. Поначалу он запросил тридцать мест, окончательный список составил восемьдесят девять человек. В Кларке сотни жителей Анхелес-Сити встретили его криками «Ко-ри! Ко-ри!», а колонна из пятидесяти машин устроила двадцатиминутный «шумовой вал» вдоль ограды базы.

Весть о том, что тиран наконец-то бежал, распространилась по Маниле с быстротой молнии. Она прокатилась по столице, как раскаты грома.

Коринта Барранко была в машине на пути к телестанции «Четвертого канала», когда услыхала об этом по радио.

— Мы не могли поверить. Новость казалась слишком прекрасной, чтобы быть правдой, а нам хотелось знать наверняка] У телестанции было полно народу. Потом появились добровольные глашатаи и режиссеры, подтвердившие благую весть, — они дирижировали пением, возглавили молитву и вообще все торжество. Конечно, нам тут же захотелось в Малаканьянг. Но проехать туда было нелегко — улицы забиты ликующими толпами. Как будто все новогодние празднества двадцати лет диктатуры объединились в этом истеричном излиянии восторга по случаю освобождения народа. Невозможно описать безудержное ликование людей, которые носились на автомашинах всех мастей, вопя и размахивая флагами, приветствуя друг друга знаком «L» — «против». Везде национальные филиппинские флаги. Маркосово Движение за новое общество присвоило этот флаг как символ, теперь же народ возвращал то, что принадлежало ему по праву. Какие-то люди раздавали еду и напитки — их припасли заранее, готовясь к длительной осаде. Несмотря на безудержное ликование, буйства не было. В тот вечер на улицах Манилы было абсолютно безопасно!

Юный Джоби Провидо заготавливал сэндвичи для еще одной ночи бдений у Краме, когда услышал новость по радио.

— Казалось, весь мир взорвался криком. Мы бросились бегом к Краме. Толпы людей просто сошли с ума от радости. Они прыгали, танцевали, кричали, обнимались, целовались и все выкрикивали имя Кори. На Мендиоле лоялисты во дворце и толпы перед оградой бросали друг в друга камни. Потом толпа прорвалась через колючую проволоку, и началась рукопашная. Пролилась кровь. Толпа избивала лоялиста, пока кто-то не воскликнул: «Прекратите! Он тоже филиппинец!» И та же толпа отнесла свою жертву к машине скорой помощи. Это была ночь славы. Ниной Акино указал нам путь, кардинал Син сплотил нас, а Кори привела к победе. Это была первая революция, победившая молитвами, цветами, любовью. Ответом на «улыбающееся чрезвычайное положение» Маркоса было массовое действо, которое кардинал Син называл «революцией улыбок».

Репортер «Мидуик» нашел улицу Эспанья забитой ликующей толпой, все показывали знак «А», а водители машин непрерывно сигналили.

Бенгальские огни и ракеты освещали ночь, дорога была усыпана конфетти. В районе улицы Тимог горели шины — проехать там было невозможно. Сотни тысяч людей, высыпав на улицы, приветствовали с тротуаров проезжавшие машины. На авеню Бохоль, напротив здания телестанции «Четвертого канала», измученные стражи революции спали на картонных коробках, не обращая внимания на ликование. На улице Томас Морато — обычная деловая активность, пьют пиво, кричат: «День независимости!» и «Счастливого Нового года!» У молодежи появляются кассетники, они врубают рок-музыку и принимаются танцевать на улицах.

Слух о том, что лоялисты и войска, запертые в. Малаканьянге, грабят дворец, заставляет всех броситься туда.

Роландо Доминго с трудом пробирается на территорию дворца — многочисленные толпы стремятся туда же.

— Мое первое впечатление — спектакль. Две девицы пляшут на крыше автомобиля. Внутри все будто отделано перламутром. В комнатах — разорение. Давка, толкотня — и грабеж! Наконец я просто решил не ходить дальше; я остановился и начал вбирать в себя все, на что падал взгляд. Какие-то два человека тащат дорогую раму — сам портрет выдран. Человек в сандалиях высоко над головой держит коробку с овощами. Какая-то группа торопливо увязывает в узел не то одежду, не то занавеси. Мужчина сует под пиджак обоймы с патронами от М-16. Солдаты там были, но они даже не пытались остановить. грабителей. Просто слонялись с изумленным видом. Я ушел рано. Из моих бдений вот это, в Малаканьянге, было самым коротким — и самым ужасным.

Коринта Барранко говорит, что она попала во дворец «с, так сказать, второй волной нападающих».

— Ворота были отворены, но люди лезли и через ограду — так им не терпелось попасть вовнутрь. На деревьях вдоль ограды обламывались сучья — их забирали как сувениры. Каждому хотелось обзавестись хоть каким-нибудь сувениром на память о посещении Малаканьянга. К счастью, к этому времени во дворце уже поставили охрану из людей генерала Рамоса, и грабеж прекратился. За окном я увидела знаменитые люстры — все зажжены, словно прежние хозяева все еще на месте. На балконе, с которого Маркос в полдень обращался к подкупленной толпе, красовался плакат с изображением Кори и Доя. Кругом сновали люди, топча подстриженные газоны. Я подумала: увидь это Имельда, она бы лишилась чувств! Группа мальчишек влезла на два танка — сфотографироваться. Там все фотографировали. На щите для киноафиши, водруженном над воротами, теперь красовалась надпись: «Marcos, isusumpa то ang araw nang isilang ka!»[25] Снаружи, на улице Мендиола, перед колледжем Сан-Беда толпа возносила благодарственную молитву Деве Марии.

Только около двух часов ночи Кори, уже президент, пожелала спокойной ночи последнему из бесконечного потока посетителей в доме сестры в Вак-Ваке. Среди них были Энриле и Рамос, которые пришли часов в девять выразить свое почтение. Когда был выпровожен последний из поздравляющих, Кори заметила, что только теперь начинается ее первый день как бесспорного президента Филиппин. Потом она отправилась спать под родную крышу на Таймз-Сёркл.

16

Наверняка совсем не спал в ту ночь на авиабазе Кларк беглец, мистер Фердинанд Маркос, которого в пять утра должны были отправить вместе с его приближенными на Гуам. Ему было о чем поразмышлять, к примеру о том, что осталось в Малаканьянге. Он приказал заминировать территорию дворца на — случай, если туда ворвутся толпы («Я не хотел проливать филиппинскую кровь»), но минами и для него, и для семьи оказалось множество вещей, забытых в суматохе бегства. Скажем, вся эта икра и бифштексы в семейных холодильниках — они предельно дискредитировали человека, чьи псы лаяли на «командос от бифштексов», окопавшихся в Соединенных Штатах (так называли эмигрантов). Каким скандалом обернулось известие, что и мистер Маркос, и его родня сами жили на бифштексах, импортированных из Штатов, да на икре, импортированной у «этих коммунистов», которые, как утверждала миссис Маркос, приводили ее в ужас, хотя раньше она очень любила у них погостить.

Маркосы бежали из дворца столь поспешно, что оставили стенные шкафы открытыми, а ящики комодов выдвинутыми, и часть их содержимого была разбросана по полу. Однако мистеру Маркосу хватило осмотрительности запереть свои апартаменты — а это мера, которая не только уберегла их от грабежа, последовавшего той же ночью, но и сохранила нетронутыми для истории свидетельства того, как он провел последние часы в обители Малаканьянга. И вряд ли они говорят о величии духа.

Судя по всему, под конец все Маркосы сгрудились в комнате мистера Маркоса — дети и их семьи спали на полу на матрасах. Один из дворцовых лакеев сказал, что в последний день в Малаканьянге Маркосы почти не выходили из спальни хозяина, только Ирена обедала в столовой: «Когда я подошел, она сказала, привет». Выглядела она печальной и измотанной». И добавил, что в большом зале, где давались банкеты и где всегда было полно гостей, теперь было пусто. Только плакали несколько слуг.

Многие слуги говорили, что, по их мнению, мистер Маркос хотел держаться во дворце до последнего, но вынужден был покинуть его под давлением семьи. «Я проработал здесь шестнадцать лет, — сказал один лакей, — но впервые видел президента беспомощным. Напряжение было ужасное. Над дворцом опустилась туча отчаяния, снаружи неслись крики разъяренной толпы». Лоялисты у ворот осыпали толпу на улице камнями, бутылками — всем, что попадет под руку.

В девять часов вечера Маркосы спустились по лестнице. Адъютанты несли вещи. Мистер Маркос, прежде чем выйти с женой и детьми в ночь, кивнул слугам, собравшимся в холле. Только они одни и провожали семью, при отъездах и прибытиях которой обычно присутствовали ликующие придворные.

Чуть позже удалилась дворцовая охрана, и лоялистов у ворот смяла многотысячная толпа, которая с воплями ворвалась за ограду и пошла на штурм дворца. Часы показывали 11.30.

Одним из первых обошел дворец после изгнания Маркосов корреспондент газеты «Малайя» Бутч Фернандес, которого служитель провел в тайную «минибольницу» Малаканьянга. Бутч Фернандес с удивлением узнал, что этот лазарет именовался лупус-рум — «волчья комната».

Сложнейшие приспособления и всевозможнейшее медицинское оборудование заполняли эту мини-клинику. Справа в комнате стоял шкаф с разнообразными медикаментами и витаминами. В центре — огромный очиститель воздуха и какая-то непонятная большая штука, похожая на сканирующее устройство; в углу — установка для диализа. Еще одно приспособление с велосипедным рулем — от него тянулась цепь к застеленной койке.

Позднее в подвальном помещении дворца обнаружили еще две больничных палаты; одна из них, очевидно, операционная.

В зале для церемоний Бутч Фернандес увидел усыпавшие пол квитанции казино «Манила Бэй» — «дойной коровы» мистера Маркоса.

За подиумом стояла бутылка с жидкостью цвета мочи, которая, по словам другого «гостя дворца», скорее всего, принадлежала смещенному диктатору; он, говорят, давно страдал почками. Клочок бумаги с обожженными краями оказался письмом художника-портретиста Ральфа Вольфа Коуэна, адресованным мистеру и миссис Маркосам, с требованием о вознаграждении за картину в размере четырнадцати тысяч пятисот долларов. Вспомним, что журнал «Уи, Форум» однажды поместил репродукцию портрета мистера Маркоса работы Коуэна — картины, принесшей художнику несколько тысяч долларов, как раз когда страна отчаянно нуждалась в иностранной валюте.

В ту же ночь по дворцу бродил иностранный корреспондент Марк Файнеман, потрясенный расточительством Маркосов.

Зеркальная туалетная комната бывшей первой леди, Имельды Маркос, все еще была набита сотнями дорогих шелковых платьев и огромными плетеными корзинами, полными душистого мыла со всего мира. Десятки бутылей емкостью до галлона с дорогими французскими духами наполняли комнату ароматом и через два часа после того, как их владелица вместе с мужем и семьей бежала от народа, который двадцать лет терпел их правление. Бегство было настолько поспешным, что они оставили множество семейных реликвий, включая шестифутовый портрет полуобнаженного Маркоса. На серебряной посуде — недоеденные остатки, в комнатах — полдюжины телевизоров с широким экраном, дорогие стереосистемы, двойной холодильник, набитый бифштексами из Америки; встроенный шкаф высотой в три метра, набитый ночными рубашками бывшей первой леди. У кровати миссис Маркос шириной в двенадцать футов — недоеденный банан.

Она захватила свои самые лучшие драгоценности, но бросила что похуже. Под ее ложем нашли связку — несколько тысяч! — золотых ожерелий и счет на два миллиона долларов от ювелиров Ван Клифа и Арпельса. Журналист Марк Файнеман отметил, что-в личных апартаментах Маркоса полы везде были покрыты роскошными коврами — афганскими, китайскими, персидскими и индийскими.

В спальне Маркоса стояли два широкоэкранных телевизора, хитроумные приспособления для физических упражнений и даже пятифутовый игрушечный автомобиль с дистанционным управлением. В личной ванной комнате миссис Маркос — заглубленная ванна в 15 квадратных футов, зеркальные потолки, галлонные бутылки с изготовленными на заказ духами под названием «Первая леди», а также не менее пяти итальянских купальных халатов.

Подсчеты покажут, что Имельда оставила три тысячи трусиков, три тысячи пар обуви, сотни черных; лифчиков и пять шуб, включая норковые.

Марк Файнеман отметил также, что рядом с огромной кроватью мистера Маркоса стояла специально оборудованная больничная койка, соединенная с кислородным аппаратом.

Маркос был явно помешан на своем здоровье. К подвальном этаже он оборудовал самую совершенную на Филиппинах реанимационную палату.

На столике возле кровати — три книги, которые он читал; одна из них, как ни странно, по разведению коз. А на оставшейся разобранной постели, между подушками, самый грустный из всех брошенных сувениров — военная каска времен второй мировой войны.

Однако не все представители средств массовой информации, в ту полночь бродившие по дворцу, видели самое выразительное свидетельство обуявшего мистера Маркоса страха в его hora de verdad[26]. В ванной комнате были найдены черные военные ботинки, брюки и множество одноразовых полотенец. 11 ботинки, и брюки, и полотенца были вымазаны декрементами. Испугавшись или запаниковав, Маркос замарал штаны. А то, что он не в состоянии контролировать свой мочевой пузырь, выяснилось еще но время выборной кампании — он путешествовал с урильником. Теперь, похоже, он потерял — или начал терять — контроль над кишечником, что объясняет, почему у Маркосов оказалось так много коробок с одноразовыми полотенцами.

Как бы то ни было, представляется символичным, что под конец Маркос еще и обгадил дворец.

17

Все остальные месяцы 1986 года представляются затянувшимся «наутро», ужасным похмельем после колоссальнейшей в нашей жизни попойки.

Впервые не столько история творила нас, сколько мы сами творили историю. И опять-таки впервые это сотворение истории было исключительно бескровным. Подсчеты на следующее утро показали, что было всего пятнадцать убитых и шестнадцать раненых — не столь уж внушительный список для четырехдневного неподготовленного мятежа. Разумеется, даже единственная насильственно пролитая капля крови есть невыносимая трагедия, но, с другой стороны, должны же мы понимать, что орошается древо свободы. А наше древо зазеленело во время весеннего полнолуния, всегда связываемого с насилием. «В пору мужания года пришел Христос-тигр». Но в нашу луну Тигра наш Христос-тигр вполне может быть назван невинным агнцем.

«Тайм Мэгэзин» с оправданным удивлением констатировал:

Старайтесь же не забыть, чему вы стали свидетелями. Сейчас вы говорите, что забыть это невозможно: филиппинцы, до зубов вооруженные четками и цветами, стояли перед танками, и танки останавливались, солдаты, выступившие против народа, обнимали людей и принимали цветы. Что это — революция? Но где же тогда головы на пиках? Где факелы, которыми поджигали усадьбы богатых? Богатые были на улицах вместе с бедными, поднялась вся страна — и поднялась с цветами… Заглядывая в будущее, мир хочет знать, сумеет ли страна покончить с насилием и коррупцией, которые мы видели задолго до Маркоса. В какой-то ошеломляющий момент на первый план вышел захватывающий дух порыв. На наших глазах мысль превратилась в волю, воля — в действие, вызванное не чем иным, как осознанием права, народа самому распоряжаться своей судьбой… Вообще-то странно, что демократия — этот комический персонаж экрана и сцены — хоть раз одержала победу. Филиппинцы удивили мир.

«Браво!» — воскликнул мир и с ним «Тайм Мэгэзин», но оба упустили главное.

Мыслящего филиппинца в годы правления Маркоса приводило в отчаяние не то, что тиран сокрушил наши права и свободы, а то, что он показал всем грядущим фашистам, как можно подавлять нас снова и снова — для этого попросту надо быть столь же тщеславным и аморальным, столь же наглым, изощренным и прижимистым, как и он. «Будет ли жизнь после Маркоса?» — в шутку вопрошали мы в годы диктатуры. Однако ответ был далеко не шуточным: «Нет, потому что отныне мы обречены быть банановой республикой, которой будет править один «сильный человек» за другим, а мы будем покорно сносить всякое насилие, как мы смирялись с насилием, учиненным Маркосом и его чрезвычайным положением».

Бесконечный круг: тирания за тиранией, а за ней следующая — такая вот мертвая жизнь была у нас во времена Маркоса и ждала после него. До него — да, была долгая история «насилия и коррупции», но тогда история для нас все же представлялась каким-то усилием, попыткой — пусть робкой — перейти к демократическому образу жизни. С Маркосом эти упражнения в демократии прекратились, а после него, конечно же, будут оставлены даже притязания на демократию — любой негодяй и оппортунист сможет воспользоваться созданной им системой. У нас нет будущего, нет завтра — только вечная, всегда сегодняшняя банальность зла.

Примерно так мы думали в те дни, когда нас охватывало отчаяние за филиппинца, поскольку он, казалось, навеки отстранился от борьбы и смирился с насилием, чинимым Маркосом и компанией.

Но вот пришел «час истины» — на баррикадах под тигровой луной, когда, по словам «Тайм Мэгэзин», мы «нашли, чем удивить мир». Каждый защитник пашей чести вправе настаивать, что он вовсе не намеревался удивить мир, а делал обыкновенное дело. То, что мы делали, было обычным, естественным, обыденным, обыкновенным, нормальным. Короче говоря, мы действовали так, как должны были бы действовать тогда, в 1972 году, в первый же день, когда мистер Маркос поставил свой сапог нам на шею.

Однако тогда мы не возмутились этим сапогом на шее — вот это-то и было удивительным. Мы терпели этот сапог на шее долгих четырнадцать лет — ног это-то и было удивительным. В том же, что в ночи первого полнолуния года Тигра, 1986 года, мы сбросили сапог с шеи — в том нет ничего удивительного. Мы вернулись к повседневности, обыкновению, традиции. Мы вернулись к норме. Потому что мы решили вновь обрести будущее, вновь обрести завтра, мы решили не смиряться с цепенящей перспективой получать одного Маркоса за другим.

Это революционное решение — оно вполне в духе нашей истории, где восстания, особенно в колониальные времена, бывали по одному в год. И именно это я и имею в виду, когда говорю, что полнолуние 1986 года никаким «удивительным» не было — но было обычным, естественным, обыденным, обыкновенным, нормальным.

Филиппинец вернулся к своему обычному состоянию.

Поэтому избавьте нас от ваших возгласов «браво».

Что же до наших игр с демократией, то вот единственный возможный ответ: мы вновь действуем свободно, а неопределенность — один из признаков свободной воли. Никакой неопределенности не было, когда у нас не было будущего, теперь же мы вновь обрели веру, надежду — и тайну.

Как сказал Честертон:

Однако можно предположить, что отныне и впредь мы будем больше вовлечены в дела общественные, мы будем строже следить за тем, что происходит в правительстве.

Приняв участие в мятеже первого полнолуния года Тигра, Роландо Доминго, менеджер, обнаружил, что у него пропало прежнее циничное безразличие к политике.

— В эти дни, к славе которых я был причастен, я думал о том, что люди вроде меня, с пренебрежением относящиеся к политике, в сущности, развращают самих политиков. Дурные политики могут сосредоточивать в своих руках власть и богатство только тогда, когда граждане не следят за ними пристально. Теперь, когда мы отвоевали свободу, потерянную из-за нашего же небрежения, я решил быть более бдительным. Я буду внимательно следить за людьми в правительстве — орлиным взором.

И несомненно, на следующее утро после победы народа Ролли Доминго был не одинок в своей решимости. Когда пляски на улицах кончились, мы тут же снова стали серьезными, хотя немало людей хихикало, читая колонку мистера Теодоро Валенсии «Чашка кофе» в «Дейли Экспресс». Она, скорее всего, была написана за день до бегства, когда мистер Маркос еще стоял у кормила власти.

Мистер Валенсия вещал:

Нсякий, кто знает мистера Маркоса, скажет, что его можно убить, однако нельзя заставить покинуть страну. Это против его натуры. Это еще неправдоподобнее, чем слухи о его смерти. Конечно, он может умереть, но бегство? — это совсем другое дело. Подать в отставку? А это куда неправдоподобнее, чем даже слухи о смерти.

Когда появились эти строки, мистер Маркос удирал через океан, оставив мистеру Валенсии чашку отвратного кофе, от которого и собака откажется. Хоти, может быть, есть истина в словах, что он не бежал сам, — ему просто дали пинка.

Экс-тиран и его августейшая супруга прихватили с собой двадцать два места багажа, когда они покинули страну в 5.12 утра в среду, 26 февраля. Его, так сказать, «карманы» были набиты новенькими купюрами на миллион песо; она прихватила с собой драгоценности, тянущие на состояние. Приземлившись на Гуаме, они и их свита толпой ворвались и магазин военно-воздушных сил и приобрели товаров на сумму более чем двенадцать тысяч долларов. «Запишите на счет», — распорядился мистер Маркос. А потом — перелет на Гавайи и убийственная скука ссылки.

Любопытный штрих: сообщали, что мать мистера Маркоса отбыла вместе с ним, и прошел месяц, прежде чем донью Хосефу обнаружили в Кардиологическом центре Филиппин в Кесон-Сити — она там пребывала на лечении, как выяснилось, последние восемь лет, и счета составили свыше миллиона песо к моменту, когда ее сын бежал из страны, не уплатив по ним. Президент Кори Акино объявила, что ее администрация оплатит эти счета.

Когда Маркос исчез, кое-кто вздохнул с особым облегчением. К примеру, Рамон Митра не брил борону с 1972 года: когда офицеры Маркоса посадили по в тюрьму, он поклялся не прикасаться к бороде, пока правит Маркос. И как только разнеслась весть, что тирана вышвырнули, Мончинг Митра — только что назначенный министром сельского хозяйства — помчался к парикмахеру и велел снять свою седую бороду. Из зарослей появился куда более молодой и гладкий Мончинг — такой же обольстительный без бороды, как и с нею.

В трех монастырях вздох облегчения раздался за завтраком. Когда кардинал Син узнал, что Энриле и Рамос подняли мятеж, он обратился с призывом в три женских монастыря — бедных кларисс, кармелиток и розовых монахинь: не вкушать скоромной пищи и молить небеса не допустить перерастания мятежа в кровавую гражданскую войну. «Если же это случится, — передал кардинал монахиням, — вам, может быть, придется поститься до конца дней!» Небеса вняли, восстание было мирным — мятеж улыбок. Когда пришла весть, что Маркосы отбыли, кардинал Син послал сказать розовым монахиням, кармелиткам и клариссам, что пост можно прервать. И подали им мороженое и пирожные — для разговения.

Пожалуй, с наибольшим облегчением вздохнула Кристина Понсе Энриле, супруга министра обороны. На протяжении всего кризиса она не спала и вместе с детьми и внуками постоянно меняла убежища.

«Кошмар кончился, — сказала она, услышав, что Маркоса наконец-то выставили. — Ребенком я пережила агонию войны, но не чаяла пережить вместе с детьми этот ужас. Испытание позади, но ощущения победы пока нет, поскольку как нация мы поднимаемся из руин и перед нами множество проблем».

Одно несомненно — теперь она может выспаться.

Самый счастливый вид являли собой деловитые монахини (последний раз мы их видели коленопреклоненными перед танками), возившиеся с граблями и метлами на ЭДСА. Четырехдневный бивуак превратил авеню от Кубао до Гринхилз в район бедствия. Везде кучи мусора, вытоптанные газоны и лужайки, удушающий запах нечистот. Неудивительно, что городские дворники были в запарке. Кроме того, на них угнетающе действовали язвительные крики. «Эй, слуги Имельды, проваливайте! — кричали бессердечные люди. — Ваша сеньора бросила вас!» И в самом деле, Имельда, будучи губернатором Большой Манилы, вела себя так, будто работники коммунальных служб были ее крепостными, выстраивая их вдоль улиц всякий раз, когда выезжала за границу или возвращалась оттуда.

А теперь, на следующее утро, обескураженные дворники безмолвно взирали на разорение ЭДСА, требовавшее колоссальной уборки. С чего начать? Задача казалась неосуществимой, все равно что отскрести поле боя! Но тут прибыли отряды монахинь и заверили, что, работая вместе, они с уборщиками приведут улицу в порядок за самое короткое время и она снова будет ласкать взор и благоухать. Потом монахини закатали рукава и принялись орудовать метлами и граблями, а увидев это, и городские служители воспряли духом и принялись за работу, трудясь усердно, как гномы, рядом со своими святыми помощницами. Революция все еще была за работой.

В восторженном хоре этого утра диссонансом прозвучал голос мистера Артуро Толентино, насмешливо заметившего, что нескольких тысяч людей на баррикадах ЭДСА недостаточно, чтобы объявить происшедшее национальной революцией, поскольку они составляли ничтожную часть населения Манилы.

Мистер Толентино, который не нашел в себе смелости даже присутствовать рядом с Маркосом на собственной «инаугурации» как вице-президента (тем самым зачислив себя в разряд «крыс, собак и змей», подвергнутых анафеме маркосистов), являет собой тип педанта, у которого специальные знания (в его случае — знание закона) так и не переросли в мудрость.

Еще в 1896 году ученые пандиты вроде него издевательски утверждали, что восстание нескольких сот человек, поднявшихся с оружием в руках вместе с Бонифасио в Балинтаваке[27], не могло считаться национальной революцией, потому что они составляли лишь незначительную часть населения Манилы. Как-де можцо сказать, что они представляют страну?

В книге о нашем национальном герое Леон Мария Герреро со скорбью отмечал, что даже такой патриот, как Рисаль[28], отказался признать народ, когда он предстал перед ним в виде вооруженной толпы.

К счастью, на ЭДСА во время первого полнолуния года Тигра весь народ сразу же был признан как полноценный участник действий теми, кто стоял на страже эти четыре дня революции.

Для них признание пришло как переживание, описанное Илером Бэлоком в знаменитых трех: строках:

Можно только пожалеть тех, кто не понял происходившее на ЭДСА, потому что они не поняли саму историю. «Благословенно было ощутить себя живым в то утро, — пел другой поэт другого апокалипсиса, — и божественно было быть молодым!» Но на ЭДСА небеса низошли на всех, ибо даже старые вновь почувствовали себя молодыми, снова стали крепкими в самый христианский момент нашей истории: в четыре славных дня революции, в первое полнолуние года Тигра.