Четыре года

ЗЯТЬ СЕКРЕТАРЯ ОБКОМА

Это – история с продолжением. И у продолжения должно быть продолжение и даже окончание, но я его не знаю.

Девочка четырнадцати лет поступила в нашу клинику для оперативного удлинения бедра. Смазливая круглолицая девчонка с большими синими глазами, слегка вздернутым носом и пухлыми губами небольшого рта. Длинная больничная рубаха не скрывала оформляющейся или даже уже оформившейся девушки, хотя лицо все еще принадлежало ребенку. В трехлетнем возрасте Галя перенесла туберкулез тазобедренного сустава. Следствием этого процесса было укорочение ноги на четырнадцать сантиметров и неподвижность в тазобедренном суставе. Красивая девочка была хромоножкой.

Кончался 1952 год. Я заведовал карантинным отделением на тридцать пять коек, частью большой детской клиники ортопедического института. Мой босс, профессор-ортопед с мировым именем, маленькая седовласая еврейка, поступила, по-видимому, опрометчиво, назначив меня, молодого врача, заведовать карантинным отделением. Как тут было не обвинить профессора в том, что евреи протаскивают своих людей. В общем, заговор жидо-массонов. Только через месяц нам предстояло узнать о врачах-отравителях. Но уже сейчас атмосфера была перенасыщена спрессованной враждебностью. Чувствовалось, как тебя отторгают, хотя не сомневаются в твоей полезности. Я задыхался наяву, как в ночном кошмаре, когда кто-то или что-то сжимает горло.

Описание истории болезни поступившего в клинику ребенка было делом ответственным. Босс придиралась к каждой букве. Она требовала, чтобы история болезни была написана не менее медицински грамотно, чем руководство по ортопедии. Более того, она придиралась даже к каллиграфии. Но ответственность становилась просто непереносимой, потому что за твоей спиной и даже за спиной босса ежесекундно ощущалось невидимое присутствие прокурора. Ты превращался в жидкость, сжимаемую многотонным поршнем в цилиндре, из которого нет выхода.

Галя не разрешала осмотреть себя. Бывает. Девочки иногда стесняются молодого врача. Я обратился к коллеге, ординатору-женщине, и попросил ее заняться новой пациенткой. Но женщина-врач тоже не могла уговорить Галю обнажиться. И это бывает. В таком возрасте, когда периоды странного состояния еще нечто непривычное, девочки особенно стеснительны. Подождем.

Прошло три дня. История болезни все еще оставалась не описанной. Коллега постоянно натыкалась на грубость и негативизм новой пациентки.

Я как раз собирался поговорить с Галей и объяснить ей, что это уже чрезвычайное происшествие, когда ко мне подошла дежурная сестра и молча вручила свернутый вчетверо лист бумаги.

– Что это?

– Вот видите, как вы неправы, когда ругаете нас за то, что мы читаем переписку детей.

– Каждый ребенок – это личность, а перлюстрация писем дело, по меньшей мере, неприличное, – высокопарно изрек я, в глубине души удовлетворенный своим благородством.

– А вы все-таки прочитайте.

В словах сестры послышалось что-то, заставившее меня взять записку. Но я все еще колебался, прочитать ли ее.

– Там, внизу, Гале принес передачу молодой человек, Герой Советского Союза. Галя говорит, что это ее двоюродный брат.

– Ну и что?

– А вы прочитайте. Тогда поймете, почему она не дает описать себя.

Это меняло положение. Я развернул записку и прочитал: "Ванечка! Я не знаю, что делать. Кажется, ты был неосторожен, и я беременна. Один выход -покончить жизнь самоубийством".

Этого нам не хватало!

Профессор молча прочла записку. Лицо ее оставалось бесстрастным, как у профессионального игрока в покер. Только красные пятна на лбу и на щеках выдавали ее состояние. По пути в карантинное отделение она приказала мне вызвать гинеколога.

В палате профессор подошла к Галиной кровати, извлекла из кармана халата сантиметровую ленту и угломер, села на табуретку и, посмотрев на меня, сказала:

– Записывайте.

Галя судорожно вцепилась в одеяло.

– Послушай, девочка, – начала профессор, подавляя эмоции, – сотни детей месяцами ожидают очереди на операцию, нередко упуская благоприятные для лечения сроки. По протекции ты попала сюда без очереди. Ты занимаешь койку несчастного ребенка, у которого нет влиятельного отца. Четыре дня ты лежишь не обследованная в то время, когда ребенок без протекции ожидает, когда подойдет его очередь.

– А мне наплевать на ребенка без протекции и вообще на всех.

Желваки напряглись под морщинистой тонкой кожей на лице профессора.:

– Выписать!

Профессор встала и быстро направилась к выходу.

– Ну, хорошо. Можете осматривать.- Галя выпустила из рук одеяло.

Я посмотрел на босса.. Она утвердительно кивнула и вышла из палаты.

За всю свою долгую врачебную практику я ни разу не встречал подобного бесстыдного и вызывающего поведения пациентки. Я осматривал бывалых женщин, даже профессиональных проституток, но ни одна из них не демонстрировала такой провокативности, как эта четырнадцатилетняя девчонка. В ту пору молодой врач, я чувствовал себя не просто неловко. Максимальным усилием воли я должен был скрыть свое потрясение и записать историю болезни, не показав, как мне противно это существо.

Галю явно расстроила моя бесстрастность.

– Ну, подождите. Я еще дам вам прикурить!

Она сдержала свое обещание. Консультация гинеколога не понадобилась. У Гали началась менструация. К концу карантинного срока профессор прооперировала ее. Из операционной Галю отвезли уже не в карантин, а в отделение. Слава Богу, я избавился от нее.

Пластическая операция удлинения бедра не ограничивалась работой хирургов в операционной. До сращения костных сегментов пациент лежал на скелетном вытяжении, что, конечно, не было удовольствием. Но сотни детей старшего возраста сознательно переносили послеоперационное состояние, понимая, что они на пути к избавлению от инвалидности или на пути к уменьшению хромоты.

Галя "давала нам прикурить". Время от времени она исторгала душераздирающий вопль, не похожий ни на что существующее в природе. От этого вопля у мальчика в четвертой палате начинался эпилептический приступ; двенадцать малышей в седьмой послеоперационной палате горько рыдали, и сестра, у которой кроме этой палаты были еще две, безуспешно старалась успокоить малышей, чтобы успеть выполнить назначения; врачи в ординаторской вздрагивали и прекращали работу.

На ординатора своей палаты Галя не реагировала. Только босс и, как ни странно, я могли на время прекратить издевательства этой дряни. В самый неожиданный момент меня могли вызвать в клинику из карантинного отделения и даже из моего жилища, находившегося в здании института.

Утром 13 января 1953 года по радио сообщили о деле врачей отравителей. Профессора еще не причислили к компании убийц в белых халатах, и, тем не менее, выглядела она ужасно. Не знаю, как выглядел я, погруженный в атмосферу подозрительности и почти нескрываемой ненависти. Именно в это время произошло…

Однажды, когда очередной Галин вопль потряс клинику, я сидел в кабинете профессора, отделенном от ординаторской только портьерой. Профессор прервала экзамен и, сопровождаемая мною, направилась к выходу. В коридоре у входа в Галину палату стоял парень с четырьмя рядами ленточек орденов и медалей и Золотой звездой Героя на отлично сшитом темно-синем пиджаке.

Карантинное отделение и клинику разделяла лестничная площадка, чтобы предупредить распространение детских инфекционных заболеваний. Врачи из других отделений приходили в детскую клинику крайне редко, да и то снимали свой халат и надевали халат, который вручали им у входа. А тут пришедший с улицы человек посмел войти вообще без халата.

Я ждал, что босс сейчас взорвется, как и обычно, когда она натыкалась на любое нарушение, угрожающее здоровью наших пациентов. Но она не успела произнести ни слова.

– Кто вам разрешил издеваться над больными? Вы что, тоже из компании убийц в белых халатах? Что, Галя тоже стала жертвой еврейского заговора?

Профессор молчала. Только красные пятна выступили на внезапно побелевшем лице.

– Немедленно оставьте клинику. – Не знаю, как мне удалось произнести эту фразу спокойно.

– А ты чего гавкаешь, еврейчик? К тебе кто обращается?

Он был выше меня. Правая рука, схватившая ворот его пиджака, находилась на уровне моего лица. Левой рукой я сграбастал его брюки, плотно охватывавшие зад. Так я прошел до самого выхода, не ощущая ни его веса, ни сопротивления. Шесть ступенек промежуточного марша я преодолел, вися на нем. На площадке я остановился и изо всей силы ударил его ногой ниже спины. Он упал с лестницы, не без усилий поднялся и, глядя вверх, пригрозил:

– Ну, ты еще у меня поплачешь, жидовская морда!

Я ринулся вниз, но он, естественно, оказался быстрее меня и как был без пальто и без шапки выскочил из вестибюля.

Босс укоризненно посмотрела на меня и покачала головой.

Я вошел в палату. Галя лежала напуганная, тихая. По-видимому, кто-то из ходячих детей рассказал ей, что произошло в коридоре. Я почему-то заговорил шепотом:

– Напиши своему так называемому двоюродному брату, что, если он еще раз появится в клинике, я его убью. Понимаешь? Убью. Меня не страшат последствия. Убью. И еще. Если до конца пребывания здесь ты посмеешь завопить, я пойду на более страшное преступление, чем убийство подонка. Я немедленно сниму вытяжение. А ты понимаешь, чем это тебе грозит.

Она с ужасом смотрела на меня. Конечно, я не был способен повредить больному. Но мой шепот звучал так угрожающе, что она поверила. В клинике наступил покой.

Не понимаю, почему этим инцидентом не воспользовался директор института, ненавидевший меня еще больше, чем моего босса. Может быть, он решил, что и его я могу убить? Не воспользовался.

"Двоюродного брата" в институте я больше не встречал. А после того, как Галю выписали, вообще постарался вытравить из памяти и эту историю и все, что ей предшествовало.

Прошло три года. Старшей сестрой детской костнотуберкулезной больницы, в которой я работал ортопедом, была миловидная юная женщина. Отношение Лили к больным детям было не службой, а служением. Такими я представлял себе сестер милосердия, аристократок времен осады Севастополя или Порт-Артура. Как-то я сказал ей об этом. Лиля грустно улыбнулась:

– Странно, что жизнь не стерла с меня до основания признаков осколка империи. – Она добавила, видя, что до меня не дошел смысл метафоры: – Мама – графиня из рода Нарышкиных. Отец был просто советским интеллигентом. Советским по определению, а интеллигентом сделала его мама. Увы, я не унаследовала даже его менее чувствительной кожи. – Глаза ее стали еще более грустными, чем обычно.

Не скрою, я был польщен такой неосторожной откровенностью, весьма опасной в ту пору. Но, конечно, следовало сменить тему. Вернулись мы к ней спустя несколько месяцев, когда в беседе о поэзии выяснилось, что Лиля знает и любит запрещенного Гумилева. И об этом она не побоялась рассказать мне.

Я не знал, замужем ли Лиля, есть ли у нее семья. Все свое время она посвящала больным детям и больничным делам. Спросить ее о семье мне, не знаю почему, казалось не тактичным, хотя с любой другой сотрудницей больницы я мог запросто заговорить об этом.

Наступило лето. Однажды из окна ординаторской я увидел во дворе мальчика лет семи-восьми, которого раньше никогда не встречал, но который, тем не менее, показался мне очень знакомым. Я смотрел на него, пытаясь понять, откуда этот эффект уже виденного.

Из административного корпуса вышла Лиля с бутербродом в руке. Она поправила на ребенке аккуратную, но изрядно поношенную курточку, усадила его на скамейку и дала ему бутерброд. Я вышел во двор и присоединился к ним.

Мальчика звали Андрей. Он жил у бабушки в российской глубинке. Интеллигентный, воспитанный, любознательный, но не назойливый. Он сразу отозвался на мужскую ласку. Чувствовалось, что он ее лишен. На лето Лиле удалось устроить его в лагерь рядом с больницей. Это будут два счастливых месяца общения с сыном. Она живет в сестринском общежитии. Три года в очереди на комнату в коммунальной квартире. Обещают. А пока Андрюшка должен жить у бабушки, хотя графиня тоже ютится в развалюхе. Но все-таки не в общежитии.

Андрюша съел бутерброд и ушел на спортивную площадку, пустовавшую в эту пору дня. С увлечением он набрасывал резиновые кольца на колышки, не слыша Лилиного рассказа.

– В восемнадцатилетнем возрасте я окончила медицинское училище и поступила на работу в военный госпиталь. Мне очень хотелось стать врачом. Но пенсия за погибшего на войне отца и скудный заработок мамы оказались слабой материальной базой. Три года тому назад закончилась война. А среди раненых на маневрах и учениях, среди больных все еще лежал пациент со времен войны. Шутка ли, три года! Не раненый. Военный летчик с переломом трех поясничных позвонков и параличом нижних конечностей. В последние дни войны он был вынужден посадить подбитый штурмовик на шоссе, врезался в телеграфный столб – и вот результат.

Вы как-то похвалили меня, сказали, что я отлично массирую конечности детей. Вы не единственный. Говорили, что я рождена быть массажисткой. Невропатологи считали, что у летчика только тяжелейшая контузия, что спинной мозг анатомически не поврежден. Говорили, что сейчас состояние летчика значительно лучше, чем даже год назад. Каждую свободную минуту я посвящала этому несчастному человеку. Я массировала его ноги, занималась с ним лечебной физкультурой. Вскоре появились первые результаты – активные движения в тазобедренных суставах. В течение года почти полностью восстановилась функция ног. Он уже ходил с помощью костылей.

Понимаете, год общения с одиноким человеком, мне шел только девятнадцатый год, романтика, он окружен славой, Герой Советского Союза.

Андрюша пять раз подряд не набросил кольца на колышек. Брови его сердито сблизились, и я тут же понял, откуда мне знакомо его лицо.

– Короче, мы полюбили друг друга.

– Нет ничего удивительного в том, что Иван полюбил вас. Но вы?

Лиля, все время говорившая как бы в пространство, вдруг повернулась ко мне полная удивления.

– Откуда вы знаете?

– Продолжайте. Я потом объясню.

Лиля явно колебалась, но после непродолжительной паузы снова заговорила, уже не в пространство, а вопросительно глядя на меня.

– Не знаю, что вам известно. Только должна вам сказать, что это была удивительная любовь. Я вообще еще была девочкой без малейшего опыта. А он… вы простите меня… он еще не был мужчиной. Казалось бы, паралич тазового пояса должен был пройти раньше паралича ног. С мышцами так и произошло, но… в общем, вы меня понимаете… Мышцы его ног явились результатом моего умения. И даже неумелая я… ну, в общем… я сделала его мужчиной.

Я забеременела. У меня не могло быть никаких сомнений. Ведь мы так любили друг друга! Будущее казалось прекрасным. Он выписался из госпиталя. Мы приехали в его город. Нам дали роскошную квартиру. Нашим соседом по площадке был секретарь обкома партии. Родился Андрюша. И вдруг Иван стал совершенно другим человеком.

У секретаря обкома дочка, еще совсем ребенок, болевшая туберкулезом тазобедренного сустава. Я не понимаю, как он мог… Я взяла Андрюшу и уехала к маме. Наше материальное положение было ужасным.

– Но ведь вы получали алименты на Андрюшу.

– Нет. Мы не были расписаны. А он не присылал. Даже не интересовался своим ребенком. Впрочем, я бы у него не взяла. Не знаю, что произошло с человеком.

Лиля замолчала. Андрюша оставил кольцеброс и сел на колени матери, охватив руками ее шею. Мы прекратили разговор. Только на следующий день Лиля услышала о моем общении с Галей и "двоюродным братом" Иваном. Вот, собственно говоря, и все.

Начиная рассказ, я предупредил, что у этой истории есть продолжение.

Моей жене понадобилось демисезонное пальто. Его можно было бы купить в магазине женской одежды. Но готовые пальто покупали очень редко, и продукция "лучших в мире" фабрик годами пылилась на плечиках в магазинах, или валялась на складах, потому что годилась только для огородных пугал. Можно было, правда, купить ткань и частным образом пошить пальто. Но достать желаемый или просто приличный отрез было случаем, вероятность которого не превышала вероятности крупного выигрыша облигации внутреннего займа. Не следовало, конечно, пренебречь такой вероятностью, и мы с женой отправились в самый большой и самый фешенебельный магазин тканей на центральной улице города.

Я впервые был в этом двухэтажном магазине. Стойки из полированного дерева. Красивый паркет. Мраморные колонны и лестницы. Огромные зеркала. Красавицы продавщицы – все как одна. Горы всевозможных тканей. Кроме хороших. А молодой красивой женщине хотелось купить хорошую ткань и пошить хорошее пальто. Ни с чем мы направились к выходу.

Да, забыл сказать. Поднимаясь на второй этаж, когда мы были на промежуточной мраморной площадке, огражденной массивной балюстрадой, в раскрытой двери кабинета директора магазина я увидел Ивана, сидевшего за большим письменным столом. Мне показалось, что он тоже заметил меня. Я сказал об этом жене, направляясь к выходу. Она знала историю с "двоюродным братом" и была знакома с Лилей.

– Зайди к Ивану и попроси у него отрез, – сказала жена. Я посмотрел на нее с недоумением.

– Ты забыла, что я сбросил его с лестницы? Кстати, сейчас я об этом сожалею. Я не имел представления о том, что у него была тяжелая травма позвоночника.

– Именно поэтому зайди к нему и попроси отрез.

Странная логика у женщин. Что-то вроде этого я сказал, пытаясь упрочить свою оборонительную позицию. В ответ я услышал, что не только врач, но даже профессиональный психолог-мужчина в подметки не годится рядовой женщине, печенкой ощущающей то, что называется психологией.

Обсуждая эту теоретическую проблему, мы незаметно преодолели лестничный марш и оказались перед открытой дверью кабинета директора магазина. В проеме, сияя доброжелательной улыбкой, стоял Иван. Строгий темносерый костюм. Золотая звезда Героя на лацкане пиджака.

– Разыскиваете что-нибудь, доктор? – Чуть ли не подобострастно спросил он.

Стараясь не заикаться, я объяснил, что мы хотели бы купить отрез на демисезонное пальто. Хозяин широким жестом руки пригласил нас в кабинет и закрыл за нами дверь.

– Садитесь, пожалуйста. – Он указал на два удобных кресла, а сам уселся в капитальное сооружение наподобие трона по другую сторону стола. У меня появилась примерно пятиминутная передышка, пока Иван обсуждал с женой проблемы пальто. Он открыл массивный сейф и извлек из него отрез светло-кофейного сукна. Я мог бы догадаться, что это нечто исключительное, даже не заметив, как у жены заблестели глаза.

– Такой вам подойдет? – Спросил Иван.

Жена утвердительно кивнула. Вероятно, у нее не было слов.

– К сожалению, этот я не могу вам дать. Он приготовлен для жены первого секретаря Ленинского райкома. Но зайдите, – он закрыл сейф с драгоценной тканью, – скажем, через неделю, и вы получите точно такой же отрез.

Жена искренне поблагодарила его. Я тоже пробормотал что-то наподобие благодарности. Он встал, чтобы проводить нас до двери. Я почувствовал, что могу испортить всю обедню. Но подлый характер вырывался из меня, как река из берегов во время наводнения.

– Простите за тот инцидент. Я не знал, что у вас была тяжелая травма позвоночника. Надо было просто ограничиться тем, чтобы навесить вам пару фонарей под глазами.

Он рассмеялся.

– Вы можете! Мне о вас рассказали. Кстати, откуда вы знаете, что у меня сломан позвоночник?

– Я работаю с Лилей.

Наступило молчание. В глазах жены зажглись предупредительные сигналы и приказ немедленно оставить кабинет. Но меня уже занесло.

– А сын у вас замечательный.

– Это не мой сын, – угрюмо пробурчал Иван.

– Господи, какое же вы дерьмо! Да простит меня дерьмо за это сравнение. Ведь вы похожи, как две капли воды. С Лилей мы заговорили о вас только потому, что я узнал вас в Андрюше.

Мы вышли из кабинета. Всю дорогу до дома жена справедливо распекала меня.

– Если сейчас кто-нибудь подойдет к тебе, ткнет в твою палочку и скажет "А ведь ты хромаешь", ты что, перестанешь хромать? У человека должно быть чувство меры даже тогда, когда он воюет со злом.

Что я мог сказать?

Через неделю жена получила желанный отрез. Иван передал мне привет. А спустя несколько дней он внезапно появился в больнице с игрушечным грузовиком, в кузов которого можно было усадить Андрюшу. Его приход для Лили был значительно большей неожиданностью, чем для меня. Я ей не рассказал о встрече с Иваном. Лиля встретила его спокойно, сдержанно, даже можно сказать – равнодушно.

Трудно описать радость Андрюши. В знак благодарности он деликатно уделил грузовику несколько минут. Все остальное время не отходил от Ивана. Надо было видеть, как он смотрел на Золотую звезду! С какой гордостью он сидел на коленях своего отца! И не просто отца – Героя!

Перед уходом Иван зашел ко мне в ординаторскую, из окон которой я наблюдал за сценой на садовой скамейке.

– Доктор, найдется у вас что-нибудь выпить?

– Подождите. – Я заскочил к Лиле в "каптерку" и попросил у нее двести граммов спирта. Лиля отливала спирт в пузырек и возмущалась тем, что я ограбил ее, забрав недельную норму. Я привык к выражениям подобного недовольства и спокойно попросил ее принести два соленых огурца.

– Ну, знаете, этому просто нет названия! – Возмутилась Лиля и отправилась в кухню.

Я разлил спирт в два стакана.

– Развести? – Спросил я, показав на его стакан.

– Не надо.

Мы чокнулись, выпили, закусили соленым огурцом. Помолчали. Иван отвернулся и сказал:

– Подлая жизнь!

Я не отреагировал. Я вспомнил, как он кричал "Жидовская морда!". Напомнить ему? Зачем? Даже командуя десятью танками, а фактически двенадцатью, я не сумел победить фашизм. Что же я могу сделать сейчас, безоружный? Он посмотрел на меня. Я молчал, откинувшись на спинку стула.

– Подлая жизнь, – повторил он. Андрюшка действительно мой сын. Понимаете?

– Есть вещи очевидные. Даже понимать не надо.

– Андрюша мой сын. А эта сука вообще не беременеет.

Ни разу, ни у него в кабинете, ни сейчас не упоминалось Галино имя.

– Терпеть ее не могу! Зато вы заметили, каких девочек я подобрал себе в магазин?

Я не ответил.

– Подлая жизнь. Надо же было мне получить квартиру в этом доме. На одной площадке с секретарем обкома! Сучка повадилась к нам заходить. Лиля всегда привлекала к себе убогих и увечных. – Он посмотрел в пустой стакан и продолжал: – Но приходить она стала все чаще, когда Лиля была на работе. Мордашка у нее смазливая. Да и тело, дай Бог. Вы же видели. Даже нога ее не портила. И приставала, и приставала. Ну, я же не железный. Не выдержал. И пошло. А после операции потребовала – женись. Я ее увещевал. Я ее уговаривал. Но вы же знаете, какая это стерва. Рассказала отцу. А тот пришел ко мне и спросил, что я предпочитаю, суд и восемь лет тюрьмы за растление малолетней, или жениться? Я ему сказал, что ее растлили еще тогда, когда она была в пеленках. До меня там уже побывали. А он мне говорит: "У тебя есть доказательства? И как ты считаешь, судья послушает тебя, или меня?" Я еще брыкался. Сказал, что у меня есть семья. А он мне подбросил, что, мол, мы с Лилей не расписаны. Все зна л, гад. Устроил нам тут в столице квартиру не хуже той, что была в областном центре. И с работой дорогой тесть помог. Знаешь, доктор, – он вдруг перешел на ты, – я уже все свои бывшие и будущие грехи отработал. Я уже в ад не попаду. У меня ад дома.

Я его почему-то не пожалел.

– Кто же вам мешает развестись?

– Кто мешает? Сучке же еще нет восемнадцати лет. Я же все еще растлитель малолетней. Да и потом… – Он безнадежно махнул рукой.

– На войне, вероятно, вы не были трусом. Не напрасно же вам дали Героя?

– На войне! Да лучше одному напороться на девятку "мессершмидтов", чем иметь дело даже с инструктором обкома. А тут секретарь. Пропащий я человек. Нет еще чего-нибудь выпить?

Я помотал головой.

– Если бы я мог вернуться к Лиле! Я бы даже не прикоснулся ни к одной из моих девочек. Эх, дурень я, дурень! Лиля! Такой человек!

– Трудно ей живется.

– Доктор, вот мое слово. Я ей помогу.

– Лиля гордая. Она не примет вашей помощи.

– Она не примет. Но Андрюшке я имею право помочь?

Иван взял в руку пустой стакан, повертел его и вдруг заплакал навзрыд. Нет, он не был пьян.

Вскоре я перешел на работу в другую больницу. Не знаю, какое продолжение было у этой истории. И было ли вообще продолжение? Выдумывать ради беллетристики мне не хочется. Ведь до этого места я рассказал точно так, как было. Только два женских имени отличаются от настоящих.

1989 г.