Светлана не удивилась, когда Панкратова нырнула под навес. За ней туда поспешили некоторые ребята. Дождь пошёл сильнее. Подул свежий ветер. Светлана прибавила шагу. До остановки добралась как раз вовремя. Дождь уже лил.
Павильон остановки имел только две стенки - железные листы, сваренные углом, - нещадно продувался ветром. Находиться там было холодно. Зато сухо. Светлана пристроилась на рюкзаке рядом с Люськой и блаженно вытянула ноги. Пятки начинали подозрительно гореть.
- Если нам придётся идти ещё столько же, я сотру себе ноги.
- М-м-м, - промычала Люська и прищурилась, глядя на струйки воды, бежавшие с кромки навеса. - Я отсюда вообще никуда не пойду, пока дождь не закончится.
Говорить не хотелось обеим. Они и молчали, слушая гомон вновь прибывающих под крышу учеников. Даже те из мальчиков, кто успел далеко ушагать в погоне за Дубовым, возвращались назад. Никто не желал мокнуть.
Светлана присиделась на рюкзаке, размышляя, как ночёвку устраивать, если дождь не закончится. Костёр не разведёшь. Сушиться негде. И тут увидела Павла Николаевича. Мокрого и злого.
- Что это вы все тут попрятались? Походники называется. Мелкого дождичка испугались.
Дождичек был вовсе не мелким. Однако возразить никто не посмел. Не говоря о Панкратовой, один Дубов мог считаться опытным походником. Остальные имели законный статус новичков. И если Павел Николаевич преисполнился возмущения, значит, повод для возмущения реально существовал.
- Ну-ка, быстро все на маршрут!
Ребятня нехотя, но послушно потянулась под негостеприимное дождливое небо.
- Павел Николаевич, - миролюбиво заметила Люська. - Может, не стоит под дождём по шоссе идти? До леса неблизко. Промокнут все насквозь. Где их сушить? Заболеют на нашу голову.
- Людмила Семёновна, - Дубов вдруг стал привычно вежлив, снизошёл до объяснения. - Дождь может и не закончиться. Надо дойти до места, разбить стоянку, развести несколько костров, чтобы согреться, обсушиться, приготовить еду.
- Не лучше ли тогда вернуться в Москву?
- Не лучше. Если не доведём дело до конца, ребята нам верить перестанут.
- Господи! - недовольно вздохнула Люська. - Можно подумать, они сейчас нам верят. Да ни боже мой!
Дубов не стал её дальше уговаривать. Строго взглянул на Светлану.
- Светлана Аркадьевна, вставайте! Вы подаёте детям дурной пример!
Светлана без всякого желания поднялась. Сцепив зубы, кое-как взгромоздила на спину рюкзак и шагнула под дождь. Люська проводила её насмешливо-сожалеющими глазами. Павел Николаевич тихо сказал ей на ухо:
- Вот теперь умница. Всегда меня слушайтесь.
Панкратова презрительно хмыкнула. Она и не думала покидать убежище. Правильно сделала, кстати. Просидела под навесом полчаса, пока дождь не кончился. Затем быстро догнала едва волочившую ноги группу. Она единственная оказалась сухой, остальные промокли насквозь. Дрон впоследствии сердито просвещал Светлану, какой идиот достался им в руководители группы. Ни один опытный командир не погонит своих людей под дождь, если в том нет срочной оперативной нужды. Задача хорошего командира состоит не только в выполнении поставленной задачи, но в сохранении своего подразделения целым и по возможности невредимым. И Светлана верила Дрону, как верила сначала Павлу Николаевичу. Но это после. А тогда она тащилась позади всех, ощущая, как всё сильнее промокает одежда, неприятно липнет к телу, за воротник стекают струйки воды, щекоча кожу. Рюкзак казался вдвое тяжелее, чем прежде. Содержимое его, по всему, изрядно промокло. Надо было вещи в целлофановые пакеты сложить. Дрон советовал, да она забыла. В следующий раз такой глупости не совершит. Тщательно приведённые по утру в порядок волосы свисали на лоб слипшимися мокрыми сосульками, мешали смотреть вперёд. Светлана замучилась убирать их с лица, потому смотрела под ноги. Новые кроссовки, влажные и ставшие неудобными, сильно натирали ноги. Нельзя было кроссовки на рынке покупать. Только в специализированном магазине. Говорил же ей Дрон. Не послушалась, денег пожалела, теперь мучайся.
Дождь закончился, когда они шли опушкой леса. Между раздуваемых ветром туч сразу проглянуло яркое летнее солнце. Светлана кинула взгляд на ручные часики. Полдень. Так рано? Ей казалось, они шли целую вечность и скоро должен наступить вечер. Выясняется, до вечера ой как далеко. Есть шанс обсохнуть за несколько часов, при условии, что солнышко не спрячется.
Павел Николаевич выбрал отличное место для стоянки. На большой поляне, словно специально созданной господом богом среди сосен. Совсем рядом с рекой. От воды поляну отделял невысокий обрыв уступами, поросший редкими молодыми берёзками и чахлым кустарником. И тенёк есть, и солнечное место близко.
Переодеться в сухое, у кого оно нашлось, Дубов разрешил. Поваляться на травке, передохнуть не позволил. И не потому, что трава подсохнуть не успела. Погнал палатки ставить, хворост и дрова для костра собирать, сушить, воду носить. Вдруг снова дождь случится? Всем дела и заботы выискал. Ни с того, ни с сего подобрел к Светлане. Она, выполнив свой урок, сидела на сухой кочке и пыталась снять чуть не намертво прилипшие к пяткам кроссовки. Люська с аптечкой наготове примостилась рядом, скрестив ноги по-турецки. Он подошёл, помог осторожно снять кроссовки и носки. Вместе с Панкратовой начал обрабатывать Светлане пятки перекисью водорода, какой-то неизвестной женщинам жёлтой фармацевтической дрянью. Светлана умудрилась в кратчайший срок натереть себе кровавые мозоли, лопнувшие и слегка уже подсохшие. Боль была изрядной.
- Вы плачете, - тихо пробормотал Павел Николаевич, ловко накладывая на мозоли бактерицидный пластырь.
- Но не плачусь, не жалуюсь, - так же тихо огрызнулась Светлана. Вспомнила его утреннее предупреждение на школьном дворе.
- Не сердитесь, - он заискивающе улыбнулся. - Виноват. Больше не буду. Я вас за свою считаю. А к своим, увы, я всегда строг.
- Да я не сержусь, - смутилась Светлана. - Просто больно очень.
Люська молча переводила любопытные глаза с Дубова на приятельницу и обратно. Не ухмылялась.
- Вы пока обувь не надевайте, - Павел Николаевич поднялся. - Походите босиком. Пусть ранки заживут немного.
- Трава мокрая, - встряла наконец Люська.
- Это ничего. Земля тёплая. Сейчас босиком походить полезно. И приятно.
Дубов отошёл, на ходу снимая с себя наполовину просохшую уже штормовку, а следом за ней и футболку. Пошёл пристраивать одежду на куст, под солнечные лучи. Не супермен, конечно. Но и стыдиться такого торса, как у Дубова, не приходилось. Женщины провожали его взглядами. Люська тихонько, по-мужски, присвистнула.
- Вполне приличный экземпляр. Ну, Аркадьевна, держись. Что-то сегодня будет точно. Я там, на обрывчике, место хорошее видела. Потом покажу. Ты, если чего, туда его ночью веди.
- С ума сошла?! - возмутилась Светлана. Постаралась скорей забыть бестактный намёк, выбросить из головы. И свои грешные мысли отогнать.
КНИГА ВТОРАЯ. По дороге к вершине.
Ступень 3. “Повесть о Павле”.
Темнота была летняя, прозрачная. И лунная. Они сидели на обрывчике. На том месте, о котором днём говорила Люська.
Июньские ночи светлые. Окрест видно многое. Да и луна, похожая на истончённую слюдяную дольку, заливала рассеянным бледным светом деревья, кусты, реку. Где-то недалеко, в стороне и внизу, темнел подвесной мост. Длинный, гибкий, похожий на провисшую чёрную ленту. Павел Николаевич планировал вечером завтрашнего дня провести по нему группу на другой берег и добраться до ближайшей железнодорожной станции через лес.
Мост немного беспокоил Светлану. Но лишь немного. Москва-река в этом месте была неглубока, не очень широка. Светлана не могла похвастать глазомером. Для себя навскидку определила расстояние от одного берега до другого метров в пятьдесят - шестьдесят. Видимо, местные власти считали накладным строить здесь переправу посолидней. Светлана с некоторой неприязнью представляла себе, что завтра нужно будет по этому мосту переходить на другой берег. Река здесь хоть и мелкая, но зато какое течение! Настоящая быстрина. И всё дно в камнях. А над камнями длинные, склизкие на вид нити водорослей. Бр-р-р! Её передёрнуло.
- Замёрзли? - участливо спросил Павел Николаевич. Он снял с себя штормовку и накинул Светлане на плечи. И словно забыл убрать одну руку с её плеча.
Светлана замерла. Дышать боялась. Это был первый такой случай. Первый серьёзный шаг в её сторону. Ведь сейчас поцелует? Или нет? По современным меркам все сроки давно прошли. Конечно, Павел Николаевич человек немного старомодный и церемонный. Так ведь ухаживает же? Откровенно, хоть и сдержанно, аккуратно ухаживает последние полгода. Старомодно и церемонно. А больше ничего.
Наверное, Дубов и сам решил, что все сроки давно прошли. Он низко склонился к её лицу.
Светлана, в тайне даже от себя, мечтала об этом поцелуе. Павел Николаевич представлялся закованным в серебряные латы и восседающим на белом коне. Рыцарем представлялся. О рыцаре она мечтала в шестнадцать лет, рыцаря искала в двадцать два года, рыцаря ждала в своей заколдованной башне после горького опыта неудачного замужества. И он таки пришёл. Появился - спасти, охранять, лелеять. Не в полной чистоте души сохранила себя для него. Но многое, многое сохранила. Хотелось теперь Светлане этот вымечтанный поцелуй считать первым настоящим своим поцелуем. Таким, когда любовь наполняет его истинным глубинным смыслом единения душ и сердец, а не только стремлением к физической близости.
Длился и длился этот “первый настоящий” поцелуй. Увы, не было в нём и намёка на единение, а была лишь мощная прелюдия к древнему таинству соития. И они уже лежали на траве. И они уже плавились подобно горячему воску. И вдруг…
- Нет, - хрипло проговорил Дубов. - Нет, не могу…
Он вскочил. Даже в темноте было видно, как он непривычно помят, всклокочен и дик.
- Что случилось, Паша? - с трудом выдавила из себя Светлана. Она лихорадочно соображала, искала причину. Но усела заметить, что его будто током дёрнуло.
Искать причину надо было в себе, разумеется. Слишком неопытна? Слишком опытна? Не понравилась? Очень понравилась, и он испугался потерять над собой контроль? Физическая несовместимость? В судорожных, суматошных размышлениях правильного ответа найти ещё никому не удавалось. Светлана сообразила лишь, что впервые назвала его по имени и на “ты”. Тогда его как раз дёрнуло. И Светлана испугалась. Он смотрел на неё чуть ли не бешено. В темноте его глаза недобро блестели.
- Что случилось, Павел Николаевич? - повторила она свой вопрос, не сумев скрыть разочарования в голосе.
Он не ответил. Молча повернулся и шагнул вниз, в темноту, туда, где плескалась, журчала быстро бегущая вода реки.
Светлана ахнула. Разобьётся ведь. Не то чтобы крутизна большая. Однако, ночь. Она села, прислушиваясь. Слышны были его шаги, шорох осыпающегося песка и мелких камушков да непередаваемый словами звук мнущейся под ногами сочной молодой травы, обильно напитавшейся влагой от прошедшего днём дождя. Нет, были, конечно, и другие звуки. Сейчас Светлана вновь улавливала треск цикадок, движение лёгкого ветерка в кронах сосен, в листве берёзок. Из санатория, ныне называемого пансионатом, что расположился на километр ниже по течению реки, доносилась слабая музыка. Господи, это в третьем часу ночи! С ума сойти. Но прислушивалась Светлана только к шагам Павла Николаевича. Как бы не упал, не сломал себе что-нибудь.
Неверный лунный свет менял перспективу, очертания обрыва, кустов и редкого березнячка. Обливал призрачным молоком листья, большие камни, отдельные песчаные бугорки, поросшие травой, но не проникал во впадины, углубления, где сгущались ночные тени.
Шаги затихли. Вроде, не упал. Теперь, несмотря на очень тёплую ночь, Светлану прохватил озноб. Тело, совсем недавно разгорячённое надвигающейся страстью, остывало, начинало ощущать ночную свежесть. За что? Что такое она сотворила? Что получилось не так? Может быть, старомодность Павла Николаевича не выдержала её доступности? Не такая уж и доступная Светлана на самом деле. Только для него. За семь почти лет впервые повела себя раскованно. Внезапно отчётливо вспомнились слова Панкратовой. Люська одна была против Дубова. Она хмурилась и бубнила:
- Старый он для тебя. У вас разница в тринадцать лет. И ханжа.
- Как ханжа? - недоумевала Светлана.
- Так. Ханжа и лицемер, - с пол-оборота заводилась Люська. - Он совсем не такой, каким хочет казаться.
Тогда Светлана отмахивалась от Люськиных слов. Ничего-то Панкратова не понимает в мужчинах. Сама никак не может устроить личную жизнь. Сколько любовей на памяти Светланы поменять успела! Ну, даже если и понимает, то её понимание не относится к Павлу Николаевичу. Он совершенно особенный. Ни на кого непохожий. Люськиным кавалерам чего всегда нужно было? В постель Люську затащить, пожить за её счёт. Жениться, нормальную семью создавать от них не дождёшься. Зачем, когда и так хорошо, необременительно? Никаких тебе обязательств, никакой ответственности.
Многие другие так же себя вели. Светлана никому не рассказывала: ни Дрону, ни родителям, ни Люське. Несколько раз она делала попытки найти себе подходящего человека. Один стыд при воспоминаниях. Очень хорошо помнились не имена и лица, а нетерпеливость тех, кто пытался за ней ухаживать. Был среди кавалеров и такой, который сначала лучиком света её называл, цветы дарил и стихи читать пытался. Когда же отказалась она на третью неделю знакомства с ним в постель прыгнуть, разозлился. Орал безобразно, что сначала надо пожить вместе несколько лет для пробы, а уж потом, если склеится, в ЗАГС идти. И вообще, кому сейчас эта регистрация грёбанная нужна? Порядочная она, видите ли, женщина. Как-то ведь догадался, поганец, что она себя порядочной считала и для будущего мужа блюла. Догадался и кричал, оскорблял. Старался боли причинить пожирней и погуще. Мол, нормальному мужику нужна опытная, всё умеющая в постели баба, которую ничему учить не придётся, и принуждать к разным тонкостям в сексе нет необходимости, сама всё сделает с удовольствием. Только мнящие себя порядочными, чистоплюйки разные до гробовой доски без мужа обретаются. Дуры всякие. Ничего ему тогда Светлана не ответила. Подняла бровки, посмотрела жалостливо - это ты мужик нормальный, бедняга? - и ушла. Не встречалась с ним больше. К телефону не подходила, если он звонил. Да он не сильно-то и старался. Вероятно, нашёл кого посговорчивей.
Светлана долго переживала тот случай. Обдумывала слова непорядочного своего кавалера. В чём-то он был прав несомненно. Как любили выражаться некоторые политики и журналисты, реалии сегодняшнего дня нельзя сбрасывать со счетов. Конечно, он прав. Но только в чём-то. Нельзя же, как свинья, кататься с боку на бок в грязи и считать это нормой. Вот если один, другой партнёр не подойдёт, третий? Десятый, пятнадцатый, двадцать первый тоже? Что, как некоторые, обзывать это сексом для поддержания здоровья, активными поисками любви? А на самом деле, обычная грязь. Кстати, свинья так же… в грязи валяется в целях гигиены, поры кожи таким манером чистит. Человеческая же душа - не свиная кожа. Грязь налипает быстро, очищается… Бывает, что и никогда. Беречь себя для гипотетического мужа, скорее всего, не надо. Не известно, между прочим, будет ли у неё когда-нибудь ещё один супруг. А любви дождаться надо. Настоящая любовь того стоит. И ребёнка себе родить по любви. По любви дети самыми красивыми получаются. Нет, нет, дождаться непременно. Не считать же любовью то подростковое сумасшествие, когда она страдала по мальчику из параллельного класса? Целый год смотрела на него одного, он не смотрел на неё вовсе. После окончания школы она благополучно забыла про источник своего помешательства. Сейчас имя с фамилией того мальчика не всегда сразу вспомнить могла. И нельзя любовью считать бестолковый, нудный роман на первом курсе института. Об этом романе вспоминать стыдно. Стыдно за предмет воздыханий. Стыдно за себя. За то, что выбрала недостойный предмет. Ну, чувства к Овсянникову - да, это умопомрачение вполне можно было принять за любовь. Но и там ею не пахло, как выяснилось впоследствии. Неуловимая какая субстанция - эта самая любовь. Или Светлана любить не умела? От природы? Или не везло ей по жизни. Она ждала настоящего чувства, когда на всё пойдёшь ради единственного, всё отдашь - не пожалеешь. Она ждала настоящего человека. Рыцаря. И он появился наконец. Когда надежды почти не осталось. Ни на кого непохожий. А теперь так глупо она его потеряла?
Люська однажды сказала, что за своё нужно бороться. До последнего. До чего последнего? Вздоха? Этой формулы Светлана не понимала. Бороться не умела, не любила. Даже не пробовала никогда.
- Припрёт, так научишься, - вздыхала Люська.
Вот сейчас, кажется, припёрло. Светлана вознамерилась встать и идти вниз, туда, куда побежал Павел Николаевич. И тут услыхала сильный всплеск, а за ним размеренные шлепки по воде.
Она всё-таки встала, машинально отряхиваясь и приводя в порядок одежду. Сама при том из всех сил всматривалась вниз, на поверхность реки, где по сильной от течения и ветерка водной ряби призрачным мостом пролегла наискосок сверкающая лунная дорожка. Увидела почти сразу. Павел Николаевич, больше похожий на сгусток мрака, плыл по течению. Плыл крупными сажёнками, при замахе сильно отводя назад руку. Теперь уже не боясь показаться навязчивой, Светлана начала осторожно спускаться. К тому месту, где он вошёл в воду. Или нырнул?
Трава скользила под ногами, но боязни упасть, получить ушиб не было. Наверное, впервые в жизни. Сырой тёплый воздух заполнял грудь и вырывался обратно сухим, горячим. Сырость, влажность шли от реки. Запахи тоже были влажными - земли, травы, прогретых днём на солнце камней. Ещё запахи воды, тины. Не болотные, нет. Так пахли зелёные лягушки, которых деревенские мальчишки пытались сунуть ей за шиворот. Давно, в далёком детстве. В той деревне, где для маленькой Светланы и бабушки снимали на лето дачу. Светлана перехватывала лягушек сразу. Ни капельки их не боялась. Чуть-чуть рассмотрев, опускала на землю. А местные мальчишки лечили лягушками синяки и ушибы. Ловили, прикладывали к больному месту и отпускали, когда те нагревались. Да, точно, это запах из детства.
Светлана стояла на берегу. Рядом тёмной горкой лежали вещи Павла Николаевича. Она не сразу поняла, что лежат его вещи. Но поверх “горки” смутно белела небрежно сложенная футболка. Светлана немного подумала и присела рядом. Он должен сюда вернуться. Хотя бы за вещами, за кроссовками. Сейчас поплавает, остынет и вернётся. Тогда она непременно заставит его рассказать ей, что случилось. В жизни всё можно исправить. Кроме смерти. Светлане тут же вспомнился томящийся в больнице, идущий на поправку Дрон. Лёгкая улыбка сама нежно тронула губы. Всё можно исправить, кроме смерти. Так иногда говорили или писали многие мудрые люди. Так всегда утверждали мама с папой. И сама Светлана почувствовала, когда Гарик Геворкянович пообещал ей, что Дрон не умрёт.
Павла Николаевича не было долго. Она напряжённо вглядывалась в отливающую ртутью при бледном лунном свете поверхность реки. Иногда возле больших камней возникали бурунчики воды, и тогда ей казалось… Нет, это просто большие камни, высунувшие гладкие макушки на поверхность. Почему он не плывёт назад? Конечно, плыть против сильного течения тяжело. Да и глупо, в самом деле. Но в таком состоянии, как у него, может оказаться полезным. Ярость, боль - или что там в его душе? - утихнут от борьбы с природой. Или стихией? Впрочем, без разницы. И она всматривалась снова, ожидая, что вот, вот сейчас покажется тёмное пятно, движущееся против течения.
Павел Николаевич вернулся по берегу. Она не ожидала. Когда Дубов внезапно вырос рядом, испугалась слегка. Босой, в одних плавках. Задумалась, испереживалась и пропустила его появление. Увидев, засмотрелась на его тёмную фигуру. Сейчас возрастные изменения не отвлекали, невидимые глазу по ночной поре. Надо же, сорок два года, а как юноша: широкие плечи, узкие бёдра, живот подтянут. Нет рельефной мускулатуры. И бог с ней. Он не спортсмен. Но и особого жира незаметно, дряблости. Люська бы сказала, что мужик в самом соку. Или в расцвете? Всё равно странно. Светлана никогда не слыхала от Павла Николаевича об утренних пробежках, катании на лыжах, гантелях, велосипеде, игре в теннис, в футбол. Простой пропаганды утренней зарядки и то не слышала. Он всегда вёл себя так, словно большую часть жизни проводил за письменным столом, потихоньку от всех занимаясь настоящей наукой. Литературоведением, например. Такая физическая аккуратность у мужчины в возрасте за сорок? Удивительно. У многих молодых-то парней в наши дни животы свешиваются над ремнём брюк. Холёные такие животы, сверх меры кормленные.
- Что вы здесь делаете? - тихо и спокойно, но с явственно звучащей неприязнью спросил Павел Николаевич.
- Вашу одежду караулю, - не растерялась Светлана.
- Вам спать давно пора. Идите наверх, к палаткам, - процедил он сквозь зубы.
Скажи он это спокойно, вежливо, любезно, как было в его обычае, Светлана подчинилась бы. Опустив голову, полезла бы, куда посоветовали. Но это процеживание слов сквозь зубы, производимое с очевидным трудом, с неприязнью, заставило её возмутиться. Чем же она провинилась? Пусть объяснит! Мысленно посчитала до пяти, перевела дух, так же спокойно, тихо, но твёрдо и значительно потребовала:
- Нет. Мы с вами поговорим. Здесь и сейчас. Вы не вправе так поступать с живым человеком. Оденьтесь, пожалуйста, не то замёрзнете. А потом растолкуйте мне, глупой женщине, что произошло, почему вы некрасиво со мной поступили? Учитывая наши взаимоотношения всего какой-то час назад, я имею право знать.
Он молчал, только посапывал еле слышно. Потом, решившись, сказал:
- Да, вы имеете право знать. Подождите, сейчас оденусь.
Светлана стояла рядом и терпеливо ждала, когда процесс одевания завершится. Дубов не торопился. Оттягивал неприятный момент прояснения своих поступков. Она тоже не торопилась. Ему сейчас некуда было сбегать. Глядя, как он шнурует кроссовки, предложила почти по-доброму:
- Пойдёмте наверх, в лагерь. Угли, наверное, ещё тёплые. Костёр разгорится быстро. Вы обсушитесь, согреетесь. И потом… У костра приятней разговаривать.
- Нет, - покачал головой Павел Николаевич. - Останемся здесь. Если костёр разжечь, то драгоценные ученички поползут на него, как тараканы на свежий мусор. Поговорить точно не дадут. И чёрт знает что о нас с вами себе напридумывают. Вам ведь сплетен не надо, вам ведь поговорить хочется?
Светлану покоробило. Выражения “драгоценные ученички”, “тараканы на мусор” резанули слух. Интонации были нехорошими. И сарказм по отношению к ней, к её такому естественному желанию объясниться. Не ждала ничего подобного от своего рыцаря. Новое, незамеченное раньше приоткрылось в нём. И это новое категорически ей не нравилось. Но смолчала. Мало ли какие недоразумения бывают? Она сама могла неправильно его понять, неправильно услышать, неправильно интерпретировать его слова, его интонации. Если любишь человека, на многое закрываешь глаза, от многого отворачиваешься. А ей казалось, что она любит Павла Николаевича.
Дубов нашёл удобное место, сел сам и сделал приглашающий жест ей. Они сидели, молчали. И он всё не начинал, не начинал говорить. Толчок нужен? Хорошо. Она подтолкнула его:
- Ну же, Павел Николаевич. Вы обещали объяснить мне…
Он перебил:
- Это, пожалуй, трудно объяснить. Чтобы вам стало действительно понятно, мне надо начинать от царя Гороха и многое рассказать о себе, о своей жизни. Я не уверен, что хочу о ней рассказывать.
- Время у нас с вами есть, - возразила Светлана. Сразу пожалела о своей настойчивости, пожалела его:
- Впрочем, не хотите - не надо. Но иногда нужно с кем-нибудь поделиться. Легче становится, по себе знаю.
- Возможно, вы и правы, - хмыкнул Дубов. - Только это будет очень длинный рассказ. Целая повесть. Не пожалейте потом, что принудили меня к исповеди. Сами напрашиваетесь.
- Валяйте, - лихо, как ей самой показалось, согласилась она. - Чего уж там.
Павел Николаевич повернул голову и внимательно посмотрел на неё, пытаясь в темноте разглядеть, понять, настоящая это лихость или напускная? Напрасно старался. Иногда и при ярком солнечном свете невозможно понять, правдив человек или притворяется.
*
Дубов таки начал свой рассказ. Это и впрямь была целая повесть. Светлана потом её для себя называла “Повесть о Павле”, постоянно размышляя об услышанном от Дубова в памятную ночь.
- Видите ли, Светлана Аркадьевна, - начал Павел Николаевич, - в молодости я был очень увлекающимся человеком. В каждое новое увлечение бросался, очертя голову. Как в омут. Заканчивались мои увлечения или ничем, или сердечной болью.
Светлана горько усмехнулась. Эка, удивил. Да это почти про каждого можно сказать. Уж про неё саму точно. И как легко с данной позиции объяснить его недавнее поведение. Мол, испугался, что очередное увлечение всего лишь очередной пшик. Она больше не ждала ничего хорошего от его рассказа. Она уже не хотела этого рассказа. После столь многообещающего вступления не стоит и продолжать.
Светлана схватилась за воротник дубовской штормовки, остававшейся пока на её плечах, как бы собираясь приподнять своё тело в воздух по методу барона Мюнхгаузена. Она действительно приготовилась встать. Встать и уйти подальше от Павла Николаевича, от унизительности возникшего положения. Наверное, Дубов почувствовал, потому что торопливо прибавил:
- Есть у меня друг… и ещё один друг…
Стало ясно: он изложит таки свою повесть. Раз решился, то пойдёт до конца. Вопрос, в каком виде изложит?
- Не надо, Павел Николаевич, - мягко остановила его Светлана. Она твёрдо решила, что вот сию минуту, буде, он начнёт изворачиваться, она встанет и уйдёт. Постарается навсегда забыть о Дубове. Повторила:
- Не надо. Рассказывайте правду. Или вовсе ничего не рассказывайте.
Павел Николаевич смутился. Почти тотчас согласно кивнул:
- Хорошо. Было это так. В школе имел я друга. Костю Вишневецкого.
- Вишневецкий? - Светлана не смогла скрыть удивления. Так случилось, что она в отрочества читала труды академика Грекова. Не то чтобы увлекалась историей всерьёз, просто у родителей на книжных полках нашлось несколько томиков с работами сего академика. Ей же в тот период читать было нечего. Она взяла одну книгу на пробу. К собственному удивлению одолела “Киевскую Русь” почти моментально. Схватилась за вторую книжицу. Читала, а потом перечитывала научные труды, как иные читают детективы и фантастику, взахлёб. Многое из этих книг хорошо помнилось до сих пор. Именно у Грекова попадалось ей на глаза упоминание о древнем, очень знатном и богатом русско-польском роде Вишневецких. Фамилия редкая. В реальной жизни знаменитые фамилии Светлане ни разу не встречались. Павел Николаевич правильно истолковал её удивление.
- Да, да, княжеская фамилия. Полагаю, это какая-то младшая ветвь, по-новой обрусевшая. Давно, до революции. Между прочим, в юности этот вопрос нисколько не волновал ни его друзей, ни его самого. Хотя что-то там скрывалось, несомненно. На прозвище “князь” он очень обижался. Чаще его звали вишнёвой косточкой. Да и дворянского в Косте было мало. Если вообще было. А так… Обыкновенный везунчик. Патологически везло. Абсолютно во всём. До поры, до времени. Знаете, англичане про таких говорят “родился с серебряной ложкой во рту”?
В голосе Павла Николаевича Светлане почудились отголоски давней зависти. И сей факт немного её задел. Даже на солнце есть пятна, но на её “рыцаре” их быть не должно. Она тихонько проговорила:
- Конечно, знаю. Есть и русская поговорка - “в рубашке родился”.
Павел Николаевич издал неопределённый звук. И Светлана опять остро прореагировала. Спросила, не сумев замаскировать разочарование:
- Зачем же вы с ним дружили? И какая же это дружба?
Павел Николаевич промедлил с ответом. Совсем немного.
- Вы, Светлана Аркадьевна, фильмов насмотрелись. И романов начитались. Школьная дружба редко бывает дружбой в истинном смысле, на всю жизнь. Один случай на тысячу, а то и на десять тысяч. При этом никто не знает, по каким критериям он в детстве выбирал себе друзей. Вы приглядитесь к своим ученикам повнимательней. Иногда такие варианты попадаются - в ступор впадаешь. Что касается нашей с Костей дружбы… С высоты лет и опыта могу заметить: нам было интересно друг с другом. Мы ведь были очень разными. Я - серьёзен, спокоен, иногда вообще тих. Много читал. Любил пересказывать прочитанное. Хорошо учился. На радость родителям и школе. Блистал манерами. Не без определённого снобизма, естественно. Если проще, то любил чопорность. Костя - авантюрист, двоечник. Нет, скорее, троечник. Учился кое-как. А мог учиться лучше меня. Ему легко давалось. Он, правда, предпочитал вместо уроков болтаться по городу. Так, без определённой цели. Путешествовал. Хулиганом его бы никто не назвал. Оболтус. Но мил. Высок, пластичен, почти кудряв. Синеглазый, всегда весёлый. Как он умел врать!
- Врать? - переспросила Светлана. Её в очередной раз царапнули подбор слов, интонации Дубова.
- Нет, - вскинулся Павел Николаевич. - Вы неправильно поняли. Это я так, фигурально выразился. Не было вранья злостного, намеренного, то есть вранья в чистом виде. Это было… как рассказы рыбаков, охотников. Художественный вымысел на основе реальных фактов. Байки, одним словом. Он сочинял их экспромтом. Причём в большом количестве. Тогда мне казалось, что из него непременно должен получиться писатель. Иначе зачем человеку дана такая буйная фантазия? Сколько же он всего сочинял и выдавал за правду! Есть ёмкое и хлёсткое определение для таких людей - трепач. Трепачей, как правило, не любят. Но у Кости всё выходило привлекательно. Там такое чувство юмора… Было когда-то. Его все любили, всё ему прощали. Ему всегда радовались. А он слишком легко, слишком безответственно ко всему относился. Необязательный до чёрта. Иногда я ему говорил, что он сродни стрекозе из басни Крылова…
- По-моему, вы идеально дополняли друг друга, - задумчиво высказалась Светлана. - Неудивительно, что подружились.
Ей было о чём задуматься. Только сейчас пришло в голову: а ведь Дрон с Лёхой Скворцовым тоже идеально дополняют один другого. Она рядом с ними - третий лишний. Лишней быть не хотелось. Ни в жизни Дрона с Лёхой, ни в жизни Дубова.
- У нас квартиры находились в соседних подъездах, - по-своему понял молчание Светланы Павел Николаевич. - В детстве дружба зачастую зависит от этого обстоятельства. Вместе в школу, вместе из школы. Мы ещё и пели оба. Я ходил в школьный хор. Костя пел под гитару. Со временем он тоже пришёл в хор. За компанию со мной. В старших классах мы были почти неразлучны.
Павел Николаевич надолго замолк. Светлана больше не торопила его. Понимала, что выслушала только вступление, сама повесть впереди. Она пыталась представить Павла Николаевича школьником. Не получалось. Каким он тогда был? Маленьким занудой? Вишневецкого тоже представить себе не могла. Образ, нарисованный Павлом Николаевичем, не имел чётких контуров, расплывался. Всякие глупости лезли в голову. Например, Дрон на месте Вишневецкого. Какая всё-таки странная фамилия - Виш-не-вец-кий. Длинная, выговаривать неудобно. Если сократить немного, на одну букву, другую букву заменить, получится более красиво. Какого цвета волосы были у этого Кости? Можно самой придумать, чтобы получилась отчётливая картинка. Светлана любила отчётливые картинки. Но сейчас не придумывалось, не получалось. Плеск воды невдалеке, трещание цикадок отвлекали внимание, мешали сосредоточиться. Неожиданно Дубов прервал молчание.
- Она появилась в десятом классе. Тогда это был выпускной класс. Сейчас одиннадцатый выпускной, а тогда был десятый.
Светлана затихла. Ну, вот. Сейчас и начнётся главное.
- Даже не первого сентября пришла, а лишь четвёртого. И сначала мы не обращали на неё никакого внимания. Тогда девочки ходили в школу в специальной форме. Довольно безобразной, на мой вкус. Коричневое платье и поверх него чёрный фартук. Правда, воротнички и манжеты - белые. Они слегка освежали. Но не более. Представляете? В рекреации на перемене - коричнево-чёрная толпа. Из-за этого даже лица у девчонок казались какими-то серыми. Невыразительными, что ли? В коричневой толпе замечалось лишь откровенно красивое лицо. Яркое, броское. В новенькой же не было ничего выдающегося. На самый первый взгляд - так вообще пугало.
- Пугало? - удивилась Светлана. - Почему пугало?
- Вы знаете, каким был тогда идеал девичьей красоты у обычного советского школьника? Тоненькая длинноногая девочка с хорошо развитой грудью. Ну, не фыркайте, не фыркайте. Мы же взрослые люди. Так вот. Глаза - желательно голубые. Волосы - чуть-чуть ниже плеч, гладкие и блестящие. Настоящий блонд. Лучше пепельного оттенка. А к нам пришла натуральная бомба.
- Так прям и бомба? - усомнилась Светлана. - Наверное, секс-бомба.
- Да, нет, конечно, - смутился Павел Николаевич. - Это я передёрнул, вы правы. Но не сильно передёрнул, не сильно. Это сейчас многие девицы что твоя Эйфелева башня. Норма. А раньше девчонки были мелковаты. Метр шестьдесят-шестьдесят пять. И худенькие, астеничные. Новенькая в росте перемахнула за метр семьдесят. По нашим понятиям - дылда. Ко всему прочему, здорова. Не толстая, не полная, не пухленькая, а крупная. Таким обычно давали прозвище “тётя лошадь”. Даже мешковатая школьная форма не сильно скрадывала её формы. О! Я каламбурю? Это случайно. Да-а-а… На голове у неё - грива. Тёмные, крупно вьющиеся локоны. Совершенно непослушные. Забудешь причёсывать их каждые полчаса, а она постоянно забывала, лохмы начинают торчать в разные стороны, словно кручёная пакля. Разве не пугало? Натуральное.
Светлана пожала плечами. У Люськи, вон тоже, волосы тёмные, вьющиеся, не слишком послушные. И у Дрона. Так это шарма им добавляет, пикантности. Новенькая из воспоминаний Дубова, скорее всего, была девочка как девочка. Многие в юности похожи на гадких утят, а после выравниваются. Если попытаться представить её себе? Очень даже ничего получается.
- У нас в школе была странная блажь. Хор. Я вам уже говорил про него? Значит, повторяюсь. Почему блажь? Ну, в те времена в моде были вокально-инструментальные ансамбли, рок-группы, на худой конец, театры. А хор, капелла, как сейчас выражаются молодые, - полный отстой. Между прочим, блажь нашу никак нельзя назвать формальной. Хором гордились все. Попасть туда было трудно. Оля каким-то образом попала. Уже в октябре.
- Её звали Олей?
Наконец-то безымянная девушка из абстрактного рисунка превращается в реально существующего человека.
- Да, - с отсутствующим видом повторил Павел Николаевич. - Её звали Олей. Первое время она вела себя тише воды, ниже травы. Наверное, привыкала, присматривалась. Но она очень любила музыку. Немного играла на пианино, пела. И каким-то непонятным образом сумела пролезть в хор. Голосок у неё… так, средний. Но приятный. Поступление в хор сразу резко повысило её статус. Она и сама на деле оказалась неробкого десятка. Бойкая, на язык острая. В два счёта освоилась в хоре, потом в школе. Сдружилась со школьной элитой. Тогда говорили “актив”. Всё незаметненько так. Её уже к ноябрьским праздникам звали в самые интересные компании. Вокруг неё вечно бурлил водоворот из людей, событий, дел. Первым в этот водоворот втянулся Вишневецкий и потянул за собой меня. Довольно быстро нас завязало в один крепкий узел. Ольга в роли локомотива, мы с Костей вроде прицепных вагонов. К новогоднему огоньку нас за глаза называли святой троицей.
- Любовный треугольник? - уточнила Светлана. Она слушала с некоторым интересом. Словно книгу читала. Однако, банальностей не хотелось. У её рыцаря в жизни, в любви не должно быть банальностей. Должно быть… Как? Необычно. Не так, как у других. Значительно. А так же возвышенно и красиво.
- Любовный треугольник? - отозвался Дубов. - О, нет. По крайней мере, тогда. Хорошая юношеская дружба. Вообще-то, это к делу не относится. Мне просто приятно вспоминать те дни, поговорить о них. Терпите. Вы сами напросились.
- Сама напросилась. Терплю, - последовал ответ. Это к делу не относилось, но Светлана и сама имела честь хорошо дружить с Дроном и Лёхой. Назвать их отношения юношескими уже нельзя, вот дружескими - несомненно. И ей не требовалось доказательств возможности хорошей юношеской дружбы.
- Надо сказать, что Оля, и я в принципе замечал это, лучше всех относилась к Косте. Ничего странного в том я не находил. К нему все и всегда хорошо относились. Милый шалопай. В некотором роде талантливый. Кстати, Костя тоже относился к Оле лучше, чем к другим. С ней одной он иногда мог достаточно серьёзно обсуждать какую-либо тему. Без привычного трёпа и дебильных шуток. Но и только. Хорошие друзья, как я уже говорил. Может, чего-то не разглядел? Но как раз в тот период всякие мелкие истории оставляли меня безразличным.
- Почему?
- О! Я тогда смертельно увлёкся первой красавицей школы Таней Столяровой. Вы знаете, что в моё время почти в каждой школе имелась своя первая красавица? Да, да, блондинка с голубыми глазами и так далее. Вариации, конечно, случались. У нас первой леди была Таня Столярова. Училась в параллельном классе. Ходила в музыкальную школу, зубрила английский язык, играла в теннис. Собиралась замуж за дипломата. И за отсутствием подходящего дипломата морочила голову мне. По школьным меркам я считался сносным кавалером, где-то и завидным. Таня предоставила мне почётное право носить за ней портфель и теннисные ракетки, встречать по вечерам с курсов английского, провожать на танцы, то есть быть при ней телохранителем и верной тенью. Я чуть хор из-за неё не бросил. Но укрепился и бросил не хор, а Таню.
- А что случилось?
- Вам это не интересно. Интересно? Хм. Я случайно услышал, как она отзывалась обо мне, когда не подозревала о моём присутствии. История произошла давно. Что уж теперь вспоминать? Главное, к маю сердце моё было свободно, взор - чист и светел. Впереди окончание школы и море счастья. Двадцать шестое мая. Последний звонок, последнее выступление в хоре. И мой день рождения. Как мы пели! Как мы тогда пели! А после праздника не поехали гулять. Вместо традиционного гуляния всей ордой отправились ко мне домой - отмечать день рождения. Впервые на глазах родителей мы пили. Полусладкое шампанское, кажется. Опыт подъездного потребления портвейнов, плодово-ягодных, сухих вин и даже водочки у нас у всех тогда уже был. Надо признать, опыт весьма куцый, кто бы что сейчас ни утверждал. Пили достаточно редко, тайно, понемногу и с глупой юношеской бравадой, то есть совершенно по-детски. На мой день рождения мы пили всего лишь шампанское, зато на равных со взрослыми. Совсем другие ощущения. Хотя… Всё равно по-детски. Я тогда заметил, что Оля с Костей тайком поглядывают друг на друга. Сначала исподтишка Оля на Костю. Потом он, дождавшись, когда её отвлекут ребята, косил в её сторону. Но я был пьян от шампанского, от весны, праздника, от предвкушения маячившей впереди свободы. Не придал никакого значения их партизанским маневрам. Про себя посмеялся над глупым подглядыванием: младенцы, ей-богу. Детский сад на даче, ясли на прогулке. А на следующий день мы большой компанией поехали в Царицыно, купаться. Встречались у школы. Оля явилась последней. Причёсанная. Чуть не впервые. В весёлом таком сарафанчике. И я вдруг заметил, что она красивая. Красивая и всё тут. Какая-то неизвестная, незнакомая.
- Послушайте, Павел Николаевич, я не совсем поняла. Так она пугало или красивая? Какая она была на самом деле?
- Какая она была? - в очередной раз задумался Павел Николаевич. - А бог её знает. Разная. То ходит прямая, как палка, то сутулится. То бурлит от избытка энергии, натуральный гейзер, а то тихонечко сидит себе на корточках где-нибудь в уголке. Иногда трещала по-сорочьи без остановки. А бывали случаи, замыкалась в себе, ни с кем не хотела разговаривать. Глаза становились печальными-печальными, как у христианской мадонны. Чаще же всего энергичная, шумная, весёлая, уверенная в себе. У неё, как ни странно, было больное сердце. Врождённый дефект. Кроме нас с Костькой, никто про её болезнь не знал. Представляете? Да и мы узнали случайно. Её мама однажды пожаловалась, когда мы у Ольги дома писали втроём сценарий ко дню победы. Родители носились с ней, как с писаной торбой. Всё позволяли. Она этим пользовалась. Но в меру. Душа у ней была честная, прямая. Из-за честности Оля часто казалась слишком резкой.
- Павел Николаевич, - осторожно перебила Светлана. - Почему вы всё время говорите о ней в прошедшем времени? Была. Казалась. Она что, умерла?
- Нет. Просто изменилась. Ну, я отвлёкся. Поехали мы тогда в Царицыно. Я почему-то страшно радовался, что с нами не было Кости. Мы звонили ему несколько раз, но он как сквозь землю провалился. А накануне обещал поехать. Вобщем, ждали, ждали, и уехали без него. Поездка получилась не такой весёлой, как представлялось. Трёпа Костиного нет, гитары нет. Лишь магнитофон. Ребята огорчались. Я один радовался. Сейчас понимаю, мне не хотелось, чтобы нас с ним сравнивали. И, кстати, мы чудесно отдохнули. Купались, стреляли в тире, ели шашлыки, лазали по развалинам замка, фотографировались. В юности для смеха, для счастья немного нужно. На обратном пути, желая покрасоваться, я взял на себя роль проводника. Повёл ребят к станции в обход. Через дальние уголки парка, ручейки, заброшенные деревни, стройку. Девчонки быстро устали, начали пищать. Только Оля страдала молча. Взгляд у неё становился жалобней и жалобней. Чем больше я всматривался в её глаза, тем больше терял себя. Домой вернулся, как ёжик в тумане. Замороченный в усмерть. Потом не мог вспомнить, как сдавал экзамены. Окружающий мир в дыму. Ясно видел одну лишь Олю. Тем не менее, сдал экзамены хорошо, на пятёрки. А потом… Потом был выпускной бал. И она. Новое платье, новый взгляд, новые манеры. И новая причёска. Представляете, обычно она волосы расчесать забывала. А тут специально в парикмахерскую ходила. Причёску делать. Что-то ей состригли, что-то уложили, подкололи. Получилось сногсшибательно. Это все заметили. Вокруг Оли неожиданно началось скопление лучших мужских сил. Я пытался пробиться к ней до торжественной части. Не удалось. После пытался. Опять не удалось, куда там. Она всем сразу оказалась нужна. Я, конечно, надулся. Ушёл на улицу курить. Тогда только начинал покуривать. Слонялся возле школьного крыльца, пока из окон актового зала не донеслась музыка. Необыкновенные ощущения испытывал. Уловил музыку, побежал наверх и в полуосвещённом зале попытался отыскать её. Сделал по залу один круг, второй. Никто не танцевал. Стеснялись, толклись возле стен. Вдруг она за чьей-то спиной отсиживается? И тут увидел её. В дверях актового зала, с Костькой. Она ему что-то говорит, сама при том улыбается неестественно, напряжённо, глазами по сторонам зыркает: не привлекла ли к себе нежелательного внимания. Костя дёргался, норовил отойти, она удерживала его за рукав рубашки. Очень эта сцена мне не понравилась. Я вдруг испытал приступ ревности. Жгучее эдакое чувство. Со мной это впервые было. Отвернулся, чтобы не видеть их. Никому не нравится испытывать боль, Светлана Аркадьевна. Я тогда нашёл глазами Таню Столярову. Решил, приглашу Таньку на танец. Как говаривал князь Андрей Болконский - “На бале надобно танцовать”. Танька улыбнулась мне одобряюще. И я двинулся к ней. Но двух шагов в её сторону не успел сделать. Услышал знакомый голос: “Павлик, можно тебя на танец?”. Я совершенно растерялся, не поверите. В наше время было не принято, чтобы девушка брала инициативу на себя. Кроме особых случаев. Но они оговаривались заранее.
- Например, белый танец?
- Ну, да. Типа того. Только первый танец никогда не объявляли белым. К тому же Оля никогда не танцевала. Я понятия не имел, умеет ли она танцевать. Обычно на школьных вечерах или в гостях мы втроём сидели в удобном местечке и болтали. Оказалось, умеет. И неплохо. Как только я согласился, обнял её за талию, почувствовал её руку на своём плече, ноги мои приросли к полу. Слишком сильно откликнулось тело. Тут ещё резковатый запах её духов. У меня началось головокружение. Я не двигался с места. Боялся, что… ну, это не важно. Вишневецкий смотрел на нас удивлённо, недоверчиво.
Я слышал музыку как сквозь вату. Вальс. Испугался, что Оля не умеет танцевать вальс и мы опозоримся. Уже тогда мало кто им владел. Но она сама с силой развернула меня. И я, онемев от её близости, вылетел на середину зала. Никто пока не начинал. Мы были первыми. Иногда в фильмах используют такой приём - показывают “карусель” из окружающей героя обстановки: дома, деревья, люди. Они вертятся быстрее, быстрее. Вот так же у меня. Первые такты вальса перед глазами вертелась сплошная карусель. Оля что-то спросила у меня. Я не понял, что. Невнятно проблеял, изображая ответ. И как-то сразу успокоился. Прошло головокружение, ноги задвигались правильно. Окружающее стало чётким, ясным. Так бывает, когда фотографируя, наводишь резкость. Причёска у Оли начала рассыпаться. И это мне нравилось больше. У неё лицо стало милей. Словно подул ветерок и сдул официальность. Наверное, я очень глупо выглядел. Оля коротко рассмеялась. Я стиснул зубы и крепче обнял её. Вы не мужчина, вы не поймёте, как моё тело загудело в тот миг, как начал мешать актовый зал, люди в нём. Она тоже не поняла. Засмеялась громче, продолжительней. Хорошо ей смеяться. Я видел, что немногие мужчины, пришедшие на наш выпускной, откровенно на неё пялились. Бараны похотливые. Чего они все на неё пялились? Не эталон красоты. Фигура, правда, как корпус у гитары. Но в моде были фигуры Твигги. Не знаете? Ну, разумеется. Эту Твигги мир забыл давно. А Оля… Мне так хотелось, чтобы никто не мог смотреть на неё жадными глазами. Моё! Скотское, конечно, чувство. Но ели оно есть, то куда от него денешься? Я совсем стиснул Олю. Она опять рассмеялась. На этот раз насмешливо. У меня возникла твёрдая уверенность, что сейчас она вырвется и убежит, выставив идиотом перед всеми. Её смех встряхнул присутствующих. Очень быстро танцевальное пространство заполнилось - не протолкнуться. Оля передумала вырываться, распихивать людей. Дотанцевала вальс. А едва музыка закончилась, как: “Прости, Павлик”. И упорхнула. Следом за ней потянулось сразу несколько мужских особей. Тогда я стремительно осознал, что она будет нравиться многим. Промедлю секунду, потом не подберусь. Во мне заговорила… Ревность? Нет, пожалуй. Не знаю, что во мне заговорило. Я, как лось сквозь кусты, ломился через толпу за нею. И успел вовремя. На следующий танец её приглашал наш одноклассник Толька Шаламов. Я отодвинул Тольку в сторону и почти прорычал ему:
- Извини, старик! Леди абонирована мной на все танцы этой ночи.
Оля смотрела в сторону. Видела там явно что-то неприятное для себя, поскольку мрачнела на глазах. Услышала мои слова, посмотрела на меня хмуро и возмутилась:
- Я не почтовый ящик, Павлик, чтобы меня абонировали!
Улыбнулась Тольке. Мило, очень светло улыбнулась. И… пошла танцевать со мной. Не поверите, за всю ночь я не подпустил к ней ни одного лица мужского пола. Мы были вместе. Сумасшедшее, пьянящее ощущение. Конечно же я пошёл её провожать. Конечно же сделал попытку поцеловать, притиснув к стене в подъезде. И конечно же получил звонкую оплеуху.
- Не смей больше никогда! - закричала она. Не попрощалась, прыгая через две ступеньки, побежала домой. Первый поцелуй, первая пощёчина. От счастья и горя я не мог спать. Не мог куска хлеба проглотить, глотка воды сделать. Словно чумной бродил возле школы в тот день, когда девчонки убирали зал и классы после выпускного. Ждал Олю. Я ей не звонил, не предупреждал, что встречу. Решил: внезапность будет лучше всего. Прямо по Суворову. Быстрота и натиск. Не станет же она отчитывать меня при девчонках? Я ходил и ходил, поглядывая на часы. Школа казалась вымершей. Интересно, сколько времени необходимо на уборку? Никто не входил в школу, никто оттуда не выходил. Поэтому, когда чья-то тень мелькнула за дверным стеклом, я птицей взлетел по ступенькам крыльца, надеясь встретиться с Олей. А это был всего лишь Вишневецкий. Великое, величайшее разочарование. И мне не удалось его скрыть. Ко всему, лёгкое подозрение закралось в душу.
- Привет! Ты что тут делаешь? - нелюбезно спросил я.
- За характеристикой приходил, - немного оторопел Костя.
- А ты разве сразу после выпускного не получил?
- Не-а… Я в два часа ночи домой ушёл. Надоело, - он сказал это со скрытым вызовом.
- А-а-а, - мне уже не был интересен разговор, как неинтересен стал и Костя.
- А ты что тут делаешь? - в свою очередь заинтересовался он. Ехидненько так. Глядел на меня внимательно, с прищуром.
- Жду, - я вернул ему внимание с прищуром.
- Если не секрет, кого?
- Не секрет. Ольгу, - нет, удержу мне не было. И не было предела моему самодовольству. Взять и щёлкнуть Костьку по носу, чтоб не задавался.
- Ольгу? Ты? - он присвистнул. Оглядел меня с головы до ног. Ухмыльнулся. Хотел сострить. Я знал Костьку много лет. Такое выражение лица у него всегда было, когда он собирался сказать нечто особо едкое. Мне повезло. Буквально в эту минуту из дверей школы летним сквознячком вынесло Ольгу. Заметив нас, она остановилась, внимательно осмотрела обоих. На несколько мгновений установилась общая неловкость. Напряжение повисло в воздухе. Потом исчезло. Но ведь оно было. Его все трое почувствовали. Я успел понять, что “святой троицы” теперь нет и никогда не будет. Не знаю, что там себе думал Костя, но у него скривилось лицо. Первой встрепенулась Оля. Попыталась притвориться, будто ничего не произошло.
- Привет, мальчики, - кивнула нам. Медленно подошла.
- Здравствуй, Павлик, - это мне сказала, а Косте:
- Ты чего позавчера с выпускного удрал?
- А надоело! - Костя выдал ей это с большим вызовом, чем мне, и как-то по-особому, со значением посмотрел на Олю. Мне показалось, за его словом и взглядом присутствовал определённый подтекст, предназначенный Оле, и понятный лишь им двоим. Оля подтекст уловила, но среагировала неожиданно мирно:
- Вот чудак. Это же раз в жизни бывает. Ну, бог с тобой, золотая рыбка. Павлик, держи!
Она протянула мне свою сумку. Напоследок посмотрела на Костю. С откровенным таким, знаете ли, сожалением. Скомандовала мне:
- Пошли. Привет, Косточка.
Я сделал Вишневецкому ручкой, ухватил Олин локоть. Краем глаза успел засечь, как Костька презрительно сплюнул и пошёл в другую сторону. Странно. Нам было по дороге. Видно, не захотел. И ушёл от нас на несколько лет.
Мы с Вишневецким после школы почти сразу расстались. Он поступил в университет на геологический. Сумел, однако, со своим троечным аттестатом. Не без блата, скорее всего. Я прошёл в пединститут имени Ленина на филфак. Судя по вашему покашливанию, и вы его заканчивали? Дело. Так вот, первое время мы с Костей пытались встречаться, имитируя прежние отношения. Но знаете, разошлись интересы. Да-а-а. Оля поступила в библиотечный институт. Я мог потерять её ещё тогда, как Костю. Ирония судьбы, моё увлечение ею оказалось на удивление стойким. Кроме того, молодость обычно упряма. Я ходил за Олей по пятам. Иногда надоедал ей до того, что она меня прогоняла. Без разницы. Выжидал время и возвращался. Постепенно отвадил всех её поклонников. Дважды делал предложение. Дважды она отказывала. Говорила, нам надо учиться, вставать на ноги, прежде чем создавать семью. Сейчас мне ясно - отговорки одни. Не любила она меня, но и обижать не хотела. Тогда я её слова принимал всерьёз. Мучился. В какой-то момент перестал давить на неё. Повёл атаку на её родителей. На новой дороге сложностей не оказалось. Они и сами мечтали видеть в зятьях положительного парня. Такого, который при её больном сердце, обеспечит ей покой и слегка придержит на поворотах. Через некоторое время мы уже обрабатывали Олю с двух сторон. Взяли в клещи. И что вы думаете? Она не выдержала, сломалась. Когда я сделал предложение в третий раз, согласилась. Без особого энтузиазма, правда. Но ведь согласилась же.
Мы поженились летом, после третьего курса. Вы не представляете себе, как я был счастлив. Да, да, добился! Моя! Мечтал о пышной свадьбе. Прикидывал, всех ли приятелей звать или ограничиться десятком. Мечты с действительностью не совпали. Настоящей свадьбы не было. Что? Оля не хотела. При слове “свадьба” её передёргивало. Сколько лет прошло с тех пор, а я так и не смог понять, почему? Свадьба - это же праздник. Она любила праздники. Нет? Не праздник? Ах, смотря в каком случае? Н-да. Об этом я не подумал. Ну, вот, настоящей свадьбы и не было. Её родители не возражали. Они со всеми причудами дочери соглашались. А мне с моими предками бороться пришлось. Отчаянно, доложу вам. Особенно выходки невесты возмущали мою мать. Как это без фаты, без подвенечного платья? Она что, гулящая? Или у неё где-нибудь незаконнорожденное чадо припрятано? Как это без застолья? Да только у нас родни до сорока человек. Что же, всю оставшуюся жизнь краснеть перед ними за нашу свадьбу? Оля держалась непробиваемо, и они в результате уступили. Но была ли то победа? Отказались нам помогать напрочь. Даже с перспективой на будущее. Хотите всё сами? Вот сами и давайте. Честно говоря, я испугался. Но Оле идея понравилась. Начинать самим, с нуля. Не совсем с нуля, конечно. Нужно было снять квартиру или комнату. В те времена не так-то просто. А куда денешься? Оля хотела жить отдельно. Деньги на жильё она первые два года брала у своих. Что же касается традиционных вёдер с водкой и тазиков с “оливье”, то и тут всё уладилось. Решили не тратить кошмарные деньги, а посидеть со свидетелями в недорогом молодёжном кафе. Я задумал сделать Оле небольшой сюрприз.
Как-то перед свадьбой мы покупали Оле туфли. Тогда подавшим заявление в ЗАГС выдавали книжечки молодожёнов с отрывными талонами. Для приобретения к свадьбе одежды, обуви, колец, продуктовых деликатесов. То есть дефицит с неплохой скидкой. Совсем не использовать эту книжечку было неумно. Так что по магазинам и салонам для новобрачных мы побегали. Купили самую малость. Выбор оставлял желать лучшего. Но с туфлями нам повезло. Дорогие, правда, оказались. Шестьдесят два рубля, как сейчас помню. Зато импортные. Австрийские, от Краузе. На Олиной ноге смотрелись шикарно. Мы отстояли за ними двухчасовую очередь. Пока стояли, успели поболтать обо всём на свете. Я в воспоминания ударился. Завёл разговор о выпускном, на котором и определился со своим чувством. Оля слушала, слушала мои соловьиные трели, потом вставила ненароком:
- Тебе не кажется, Павлик, что мы давно не видели Вишнёвую Косточку? А ведь были “святой троицей”. Интересно, как он теперь?
Я и ответить не успел, так быстро и красиво она перевела разговор на другую тему. Так мой сюрприз заключался в том, что свидетелем я позвал Вишневецкого. Здорово будет опять собраться втроём.
Я несколько раз заходил к Косте домой. Никак не мог застать. Наконец налетел на него в подъезде. Он убегал по делам, невероятно спешил. На ходу выслушал меня. Не поинтересовался, на ком женюсь, что за невеста, равнодушно бросил:
- Красивая хоть?
Его равнодушие меня задело. Подумаешь, занятый какой!
- Сам увидишь, - фыркнул я, тут же решив, что если ему не интересно, то нечего и рассказывать. Сделаю ему такой же сюрприз, как и Оле. Всё-таки раньше мы были не разлей вода. Короче, промолчал. Договорился лишь о дне и времени встречи у ЗАГСа. Костя побежал по своим неотложным делам, а я смотрел ему вслед и продолжал чувствовать себя уязвлённым. Разве так поступают со старыми друзьями? Он мог для приличия вид сделать, что рад за меня. Мог. Но не стал.
Подошёл день свадьбы. Я вёл себя словно тихопомешанный. Мне казалось, что я непременно забуду кольца. Боялся, Костя не придёт. Он мог. Подобные штучки за ним водились. Подозревал, что Оля опоздает, как она это обычно делала, встречаясь со мной, и нас откажутся регистрировать. Мерещились всякие ужасы. Какое-то недоброе предчувствие щемило грудь. Моя Оля сбежала из-под венца? Нет, что вы. Не сбежала. Она человек честный, порядочный и крайне щепетильный. Уж если дала слово, то держит его твёрдо. В отличие от других. Она, представьте, даже не опоздала. Явилась на четверть часа раньше. Я только ждал увидеть свидетельницей Ритку, а Оля позвала Ленку. Ритка была очень серьёзной особой, и мне она нравилась значительно больше недалёкой, вздорной Ленки, известной вертихвостки. Маргарита, это выяснилось позже, наотрез отказалась быть свидетельницей. Мне бы тогда задуматься. Предупреждающий звонок. И очень существенный. Марго, как понимаю, не хотела в фарсе участвовать. Да только в день свадьбы думать я вообще не мог. Сплошное нервное возбуждение и голова погремушкой.
В соответствии с ожиданиями не было ни фаты, ни белого платья. Оделась Оля очень красиво, но на невесту походила мало. Хоть бы цветочки к волосам приколола, что ли. Так, нет же. А что Вишневецкий? Да ничего. Явился раньше Оли и побежал в ЗАГС договариваться с фотографом, разные другие моменты организовать. Он её и не видел.
Я тогда Оле белые розы подарил. Огромный букет. Самые лучшие белые розы, какие можно было отыскать в Москве. Всю ночь держал их в ванне с холодной водой. А? Боялся, завянут. Оля букет не взяла. Они с Ленкой сразу повернулись ко мне спиной и что-то там стали поправлять в одежде, поддёргивать, подкручивать. Вот в этот момент и выскочил из дверей Костя. Закричал мне весело:
- Ну, всё, пора. Где невеста-то?
Посмотрел на Ленку.
- Эта? Знакомь.
Эта? Ага! Щаз-з-з! Таких отродясь не держали. Я развернул Олю, взял за руку и подвёл к нему, тайно предвкушая результат.
- Знакомься. Моя будущая жена, Оля.
Костька растерялся. Видели бы вы его физиономию. Стоял, хлопал глазами. Смотрел то на неё, то на меня и ничего не мог понять. Секунд пятнадцать, не меньше. Потом глаза у него подозрительно заблестели. Он встряхнулся, картинно поцеловал ручку сперва Оле, затем Ленке. И эдак галантерейно промурлыкал:
- Вишневецкий. Константин. Ежели изволите припомнить, ранее уже был вам представлен.
Я смотрел на Олю и не мог понять, какое конкретно чувство плещется в её глазах. Растерянность, беспомощность, огорчение? Шут гороховый этот Костька. Вечно лезет со своими шуточками к месту и не к месту. Я уже обдумывал, что бы такое резкое ему сказать. Но Оля и без моей помощи справилась. Улыбнулась вызывающе.
- Помню, помню. Имела когда-то особую честь пользоваться вашим расположением.
Щёлкнула по носу. Туше. Костя был повержен. Шаркнул ножкой и потупил очи. Оля полюбовалась его смущением, повернулась ко мне и коротко, второй раз решая мою участь, скомандовала:
- Пошли, Павлик.
Ну, мы и пошли расписываться. Знаете, судьба в этот день постоянно посылала мне различные знаки. Даже в самом ЗАГСе. Разбилась бутылка шампанского, которую мы принесли с собой. Оле с Ленкой пришлось убирать следы бутылкокрушения, мне - выслушивать отповедь работников сего богоугодного заведения, а Косте - бежать за новой бутылкой. Из-за досадного происшествия нашу очередь передвинули на три пары. Пришлось долго сидеть в ожидании. Затем, когда мы расписались, обручальное кольцо никак не хотело налезать на мой палец. Оля вся покраснела от натуги, пытаясь протолкнуть его через сустав. Удивительно. Ведь при покупке оно и надевалось и снималось легко, свободно. Покупали с запасом. То ли у меня на нервной почве пальцы отекли, то ли ещё что… Костя, Ленка и та корпусная тётка с красной лентой через плечо, которая нас регистрировала, дружным хором шептали:
- Покрути, покрути.
Или Оля не слышала, или смысл их слов не доходил до её сознания. Она продолжала самозабвенно пыхтеть над моим пальцем. Тогда и я тихо, сквозь зубы прошипел:
- Покрути.
Она вскинула на меня непонимающие глаза.
- Кольцо покрути, - пояснил я так же тихо, начиная раздражаться. Она сообразила наконец, что требуется. Еле заметно кивнула. Сделала, как надо. Кольцо заняло положенное ему место. И все вздохнули с облегчением. Только теперь я думаю, это были мне знаки. Какие? Знаки судьбы. Судьба подсказывала, что не надо жениться, что это ошибка. Но кто же сразу понимает туманные подсказки? Тем более, дальше всё пошло как по маслу. Думаете, одни женщины придают значение мистическим вещам? Вовсе нет. Разумеется, мужчины отмахиваются. Реноме надо соблюдать. На самом деле, многие мужчины не менее впечатлительны, чем женщины. И не менее суеверны. Что дальше? Дальше - больше.
Вечер в кафе был чудесным. Раньше недалеко от метро “Маяковская” находилось вполне стильное, недорогое кафе со своими музыкантами. Оно так и называлось “Молодёжное”. Очень приличное заведение. Особенно для студентов с их грошами. Там мы и сидели. Чудесно и чуть-чуть странно. Я много пил, пытаясь снять напряжение. Грезил наяву. Никак не верилось, что прекрасная женщина, привлекающая столько мужских взглядов, моя жена. Вишневецкий? Тоже много пил. Острил, изящно ухаживал за Ленкой, которая в своей простоте его изящество оценить, конечно, не могла. Время от времени танцевал с Олей. Он в тот вечерь вообще не отводил от неё глаз. И они у него блестели. То масляно так, то вовсе непонятно, странно, будто он заплакать собрался. Да вы что? Чтобы Костька плакал? Я это один раз в жизни видел. И то через десять лет. Нет, у него глаза блестели совсем по другой причине. Удивительно, как всё это помнится. Словно вчера происходило. Помню ещё, он нас провожал. Ленка уехала раньше, сильно огорчённая. Она на Костьку глаз положила. Планы, видимо, строила. А он ей поймал такси, заплатил шофёру и вернулся к нам. Он явно был лишним и не хотел этого понимать. Любой намёк демонстративно пропускал мимо ушей. Отправился нас провожать. Мы вместе добрались до дома, в котором мне повезло снять комнату в коммуналке. Ему пора было уходить. Но он всё тянул. Вдруг обнял меня за плечи, отвёл немного в сторону и сказал:
- Ну, ты и хитрец. Какую женщину отхватил! Смотри теперь в оба. А то уведёт её какой-нибудь хмырь… вроде меня.
И громко рассмеялся. Поцеловал Оле руку. Нежно и бережно. Опять громко рассмеялся, прощаясь. Я сделала десяток шагов из приличия, провожая его, хотя мне не терпелось вернуться к Оле. И тут он выдал негромко:
- Первая ночь… Чёрт! Почему первая? И почему ты? Не знаешь, а?
Сказал с нехорошей, пошлой интонацией. Смотрел с недоброй усмешкой. Точно ушат холодной воды мне на голову вылил.
- Ты пьян. Пойди, проспись, - посоветовал я, стараясь говорить мирно. Он снова засмеялся. Не слишком натурально, надо сказать. Ушёл в конце концов, горланя незнакомую мне песню про романтиков. Я стоял, смотрел ему вслед и пытался понять, зачем он унизил меня. На душе было мерзопакостно. Дружба наша с Костей закончилась. Мы не ругались, не ссорились. А будто подрались. Разрыв ощущался мной слишком отчётливо. Утешало одно соображение. Я был не причём. Не по моей вине, не по моей инициативе. Знаете, есть люди, которые не умеют прощать? Я из их числа. Оля тоже смотрела вслед Вишневецкому. Стояла, прислоняясь спиной к двери парадного, смотрела на уходящего Костю и горько усмехалась. Может, она и слышала наш разговор. Скорее всего, слышала.
Мы не видели потом Вишневецкого три года. Кое-какие слухи о нём иногда доходили до нас через общих знакомых, бывших одноклассников. Но слухам верить? Вот это, простите, действительно только женщины могут.
Ольга оказалась хорошей женой: умной, понятливой, вообще интересным человеком. Быстро научилась хорошо готовить. Всегда старалась придумать что-нибудь повкуснее из самых дешёвых продуктов. Мы первые годы были очень бедны. Сначала две стипендии. Потом две мизерных зарплаты. Она научилась шить и пыталась мелким ремонтом, шитьём прирабатывать. Свободного времени и у меня, и у неё почти не было. Но она умудрялась много читать, бегать по выставкам, театрам, в филармонию. И меня пыталась гонять. Всё у неё получалось складно и ловко. Не сразу, конечно. Случались и пригоревшие кастрюли, и прокисшие щи, и окрасившееся при стирке бельё. Но она очень быстро училась. Может, на работе в книгах полезных советов рылась. Я, честно говоря, не знаю, как она преодолевала трудности. Никогда не интересовался. Главное, дома чисто, ужин вкусный, в шкафу ни одной грязной рубашки. Всё прекрасно, всё замечательно. Одно меня огорчало. Любой наш конфликт она переносила невозмутимо и равнодушно, хотя по натуре резкая, вспыльчивая. Она была слишком ровна, вот что. При этом прекрасно умела дать понять, что я веду себя по-свински.
Я сейчас часто вспоминаю первую ночь нашей совместной жизни. Ну, ту, после вечера в кафе. Да не кряхтите вы так, ничего… хм… интимного. Я был пьян до неприличия. Постоянно к ней лез. Ей даже пришлось ударить меня по рукам. В самом деле, с пьяным общаться какое удовольствие? Целоваться, допустим. И прочее тоже. Она заставила меня умыться, раздеться и лечь на старенький диванчик. Укрыла пледом. Сказала:
- Ты так напился, что мне смотреть на тебя не хочется. Спи, завтра всё будет по-другому.
Может, не совсем это сказала. Но смысл приблизительно таков. Помню, пытался трепыхнуться раза два. Она только отстранялась устало. Мне было стыдно, неловко. Подумает ещё, что я озабочен сверх всякой меры. Постарался закрыть глаза и быстрей уснуть. Получилось не сразу. Меня штормило. Что, знакомое выражение? А состояние? Ну, не хотите, не отвечайте. Главное, понимаете. Последнее, что запомнилось в ту ночь: Оля сняла свои австрийские туфли, поставила стул возле окна, села на него. На стул, то есть. Да, она сначала открыла окно настежь, а уж потом села. Свежий воздух - это здорово. Ночной ветерок добрался до меня. У меня лоб горит, а тут вдруг прохлада. В общем, я заснул. Проснулся довольно поздно. Долго лежал, не открывая глаз. Привыкал к новому для себя положению мужа. Одновременно испытывал и счастье, и ущемлённость. Вы, наверное, понимаете, почему. Когда открыл глаза, вижу, Оля сидит на том же самом месте, в той же самой позе. Всю ночь так, что ли, просидела? Нет, на подоконнике две бутылки пива стоят. Где-то ведь умудрилась достать. С бутылочным пивом тогда дела обстояли непросто. Это она мне похмелье собиралась лечить. Не знаю, что вы подумали сейчас, уж больно подозрительно хихикаете. Любой нормальный мужчина на моём месте порадовался бы, что у него сообразительная жена. Да прекратите вы уже хихикать. Вы подумайте! Вот не представлял, что с кем-то абсолютно аналогичный случай был. А он, этот ваш друг, он что, любитель выпить? Странная закономерность, однако. Чего в жизни только не встретишь. Во всяком случае, убеждать вас мне не придётся. И вашему другу, и мне умные жёны достались, понимающие. В последнее время я стал задавать себе вопрос, почему она не спала в ту ночь? О чём думала, сидя у окна, подперев щёку рукой? Теперь-то точно ответ не найти. Потом мы с Олей не раз вспоминали эпизод с пивом и всегда смеялись. Я, кажется, упоминал, что Оля по отношению ко мне вела себя слишком спокойно и ровно. Ничего, если я повторяюсь? Угу. А между тем, постоянно бурлила из-за событий, происходящих на стороне. Со мной не допускала никаких нежностей. Я, прямо скажу, не большой любитель всяких нежностей, но от Оли я их ждал. Жаждал всеми фибрами души. Со временем понял, что она на них неспособна. Ни на нежности, ни на ласку. И успокоился. Мне даже стали нравиться наши сдержанные отношения. Своеобразный англизированный вариант. Кончилось обычным итогом. Мы притёрлись друг к другу, привыкли к такой нашей жизни. Я по своему складу человек кабинетный, и редко Оле удавалось расшевелить меня. Чуть позже она и пытаться перестала. Единственно, раз в месяц мы обязательно выбирались куда-нибудь вместе. Чаще всего в гости к моим родителям. Оля шутила, дескать, таким способом она “вывозит в свет мужа”. Детей у нас не было. По моей вине. Я очень уставал на работе. Часов мне дали много. Классное руководство, кабинет, факультатив, кружок. Надо было как-то зарабатывать. Знаете, насмотришься на детей в школе, наслушаешься грохота, писка, визга, и начинает тянуть к тишине, к покою. К уединению, в общем. Если же своих детей заводить, то и дома не отдохнёшь. И дома будут писк, визг, вопли. Пелёнки, подгузники. Ночью не выспаться. Нет уж, благодарю покорно. Короче, не хотел я детей. И одного ребёнка не хотел. Категорически. Оле говорил, что ей с её больным сердцем беременеть опасно. Мол, боюсь за её здоровье. Много чего говорил. На все мои доводы Оля не отвечала, лишь хмурилась. С каждым разом больше и больше. В остальном жизнь наша шла гладко. Мы считались образцовой супружеской парой. Мои родители всегда боялись, что Оля с её решительным характером затолкнёт меня под каблук. Ничего подобного. В доме всё делалось по моему желанию и хотению. Это примирило моих предков со снохой. Да и я в конце концов так уверился в своей жене, что стал частенько на неё покрикивать. Да, да, и покрикивал, и капризничал. Она терпела молча. Чем больше она мне прощала, тем дальше меня заносило. Теперь-то понятно, вымещал на ней три года своего бесплодного ухаживания. Самоутверждался за её счёт. Но тогда… Совесть моя голоса не подавала, молчала себе в тряпочку. И я полностью убедил себя, что так и должно быть. Так и было бы. Но на нашем горизонте вдруг появился Вишневецкий.
Мы к тому времени обзавелись крохотной квартиркой на Чистых прудах. За выездом, разумеется. Олины родители постарались, пробили. С перспективой впоследствии получить квартиру в новостройках. Вам не понять, сколько радости доставили комната с кухней, коридорчиком и совмещённым санузлом. Своя! Ни родителей, ни соседей. Ни к кому не надо подстраиваться. Ремонт делали сами. Мечтали, планировали. Прямо под окнами, вернее, почти под окнами, Чистопрудный бульвар. Я полюбил, возвращаясь с работы, полчаса проводить на бульваре. Гулял. Стоял возле пруда и наблюдал за лебедями. Тогда там оставалось ещё целых два лебедя. Представляете? В хорошую погоду пенсионеры прямо на скамейках играли в шахматы. Тихо, спокойно. Однажды, идя с работы и совершая привычный моцион, я случайно наткнулся на Вишнёвую Косточку. Сказать, что он был сильно подшофе, не сказать ничего. Он сидел на скамейке. Нет, не сидел, а полулежал. Весь какой-то расхристанный. Смотрел прямо перед собой мутными, ничего не видящими глазами. Никого вокруг себя не замечал. Таким Костю мне видеть не доводилось никогда. Естественно, я подошёл. Пришлось приложить кое-какие усилия, прежде чем он смог сосредоточиться, сфокусировать взгляд на моём лице и начал узнавать.
- А-а-а… Это ты… - промычал он.
Меня пошатнуло. От него шло столь мощное амбре, бог мой. Что вы думаете? Я потащил его к нам домой. До сих пор не понимаю, зачем мне это понадобилось. Благородство? Господь с вами. Никакого благородства. Наверное, заноза, оставленная им в моей душе при последней встрече, дала себя знать. Захотелось похвастаться перед Костькой своей жизнью. Я был настолько поглощён глупым своим желанием, что ни о чём не спросил его. Ни - почему он так пьян, ни - как он оказался на Чистых прудах. Зато Оля спросила первым делом. Она открыла дверь на мой звонок. Увидев нас, охнула и засуетилась. Чай тут же приготовила наикрепчайший, картошку поставила на плиту. За чаем выяснилось, почему полевой сезон пока не закончился, а Костька уже пьянствовал в Москве. У него умер молодой ещё отец. Скоропостижно. Инсульт. Мать Костя потерял значительно раньше. Ему было лет десять, когда она попала в автомобильную аварию. Помнил он её плохо. А вот отца любил. Старшая сестра телеграммой вызвала на похороны. Похоронили. Затем сестра объявила Косте, чтобы он на квартиру не рассчитывал. Ей с мужем там в самый притык. Теперь и о детях можно подумать. Пусть братец себе в другом месте жилплощадь присматривает. Умные люди находят невесту с квартирой. Выписать его из квартиры она, само собой, не могла. Но сделала всё, чтобы не пускать его туда. Оля слушала и качала головой. Квартира, конечно, обыкновенная, в “хрущёбе”. Так ведь двухкомнатная. Можно было брату маленькую комнату уступить. Тем более, что его профессия ему по полгода “в поле” гарантировала.
Мы с Олей повели себя решительно. Точнее, Оля повела себя решительно. Я её охотно поддержал. И всё время, что начальство предоставило Вишневецкому при сложившихся скорбных обстоятельствах, он провёл у нас.
Мы старались, как могли. Он страшно переживал. И смерть отца, и предательство сестры. Но дня через два я устал соболезновать и отбирать у Костьки коньяк. Отчего-то он пил только коньяк. Я вернулся к своим обычным занятиям, рассудив, что Косте, конечно, виднее, пить или не пить. В отличие от меня, Оля не сдалась. Вдруг показала свой командирский характер во всей его прелести. Я уж, по правде говоря, и забыл, что характерец у неё ещё тот. Результаты действий моей жены сказались очень быстро. Уже через день они, то есть Оля с Костей, коротали вечер на кухне за чашкой чая и тихой беседой о бренности жизни человеческой. А хороший марочный коньяк под наше кряхтение Оля торжественно вылила в унитаз.
Я немного удивлялся её поведению, но особого значения не придавал. Тем более, что Костя прожил у нас больше недели и бешено утомил меня своим присутствием. Что тут непонятного? Стеснял он меня, стеснял. Понимаете? Ни прикрикнуть на жену днём, ни под бочок к ней подвалиться ночью. Олю, надо заметить, он нисколько не стеснял. Спал он на кухне, на полу. Всё же, согласитесь, в однокомнатной квартирке иметь постояльца не слишком удобно. Я был рад, когда он наконец уехал. Попрощались мы теплее некуда. Однако, я вздохнул с облегчением.
К моему удивлению, после его отъезда стало тихо, серо и скучно. Оля как-то притихла совсем. Я бы сказал: затаилась. Однажды я спросил у неё, что с ней происходит. Она грустно ответила:
- Тюлень ты у меня, Павлик. Не умеешь женщину любить так, чтобы она обо всём на свете забыла.
Я добродушно усмехнулся тогда:
- Что, посмотрела на Вишневецкого, и африканских страстей захотелось? Ты на африканские страсти заведомо не способна.
Она не обиделась. Отозвалась спокойно, чуточку равнодушно:
- Ты так ничего и не понял.
- Чего не понял? - начал я заводиться.
Но, как и всегда, она не дала разгореться ссоре. Демонстративно занялась приготовлением ужина, бормоча что-то себе под нос. Я не стал допытываться, что она имела в виду, сел готовиться к урокам.
Потом? Потом, Светлана Аркадьевна, стали приходить письма. От Кости. Я поначалу прочитывал их, иногда отвечал. Но это, как и многое другое, быстро мне наскучило. Оля читала его письма, отвечала на них вместо меня. Видимо, со временем Костька писать стал для неё, хотя письма по-прежнему шли на моё имя. Надо признать, переписка велась ими довольно интенсивно. Я не возражал. Лишь бы меня не трогали, оставили в покое. Ревновал ли я тогда? Упаси бог. Я даже не удивился, когда Оля неожиданно затеяла весьма странный разговор.
- От Кости письмо пришло.
- Да? И что пишет?
- Много интересного.
- А всё же?
- У него отпуск скоро.
- Уже год прошёл?
- Да, пожалуй, около двух.
- Ну и дальше? - я развернул газету.
- Он на отпуск в Москву приезжает.
- Очень хорошо, - мне почти удалось сосредоточиться на передовице. - Мы давно не виделись. А в последний раз - при слишком скорбных обстоятельствах.
Оля подождала, внимательно меня рассматривая. Затем повела атаку.
- Тебе не кажется, что жить весь отпуск в гостинице и накладно, и тоскливо? Маринка-то домой его не пустит. Присмотреть некому.
- Ты хочешь, чтобы время отпуска он прожил у нас? - газету пришлось отложить. Теперь я внимательно смотрел на Олю.
- Это ведь не сложно. Или тебе в тягость?
- Когда он приезжает?
- Через неделю-две.
- Ты действительно этого хочешь?
- А ты нет?
Сознаваться в не самых лучших движениях души я никогда не любил. Цените мою откровенность, Светлана Аркадьевна. Я вынужден был уступить.
- Телеграфируй.
Разговор на этом закончился. Но с того времени гостевание вошло в традицию. Причём очень скоро уже дважды в год, а не раз - по осени, - Вишневецкий, приезжая в Москву, останавливался у нас. Старый друг. Что мне было делать? Терпел. Не мог же я уронить себя в глазах Оли, в глазах знакомых, отказав Косте от дома? Маринка действительно не пускала его в квартиру. А он туда не особенно рвался. Не хотел ущемлять племянников, которых Маринка сочинила, двух сразу. Но, поскольку он был прописан в нормальной московской квартире, другого жилья ему не полагалось. Сестра его не хотела, чтоб он выписывался. Надеялась, ей с мужем и детьми дадут трёхкомнатную, а эту она тогда великодушно брату оставит. Где и как по окончании полевых сезонов жил Костя, меня нисколько не интересовало. Я у него не спрашивал. Знал, что где-то за Урал-камнем, и всё. Некоторые письма Оля отправляла в Иркутск, кажется. Не уверен. Между тем, зла на Маринку Костя не таил. Если привозил подарки, а он их привозил всегда, то и ей в равной степени перепадало. Куницу на воротник Оле, куницу - Маринке. Банку икры Оле, банку - Маринке. Кедровые орешки, рыба дефицитная, торбаза. Много чего, простому человеку по тем временам недоступного, подкидывал и ей, и нам. Зато он и вёл себя у нас, как в родном доме. Приезжал всегда бодрый, загорелый, жизнерадостный. И болтливый. Отчётливо несло тайгой или тундрой, ветрами, дорогами - всеми признаками романтики. Во всяком случае, так казалось мне. Оля всегда считала, что прежде всего от Кости разит потом, тяжёлым трудом и настоящей увлечённостью своим делом. Она и встречала его, как великого труженика. Впрочем, ей всегда мерещилось то, чего другие не замечали. Тяжести моей работы она видеть не хотела. И важности моей работы для общества. Обидно было.
С приездом Кости в нашем доме появлялось огромное количество разных интересных людей: артистов, с которыми он знакомился во время их гастролей за Урал-камнем, учёных-полярников, лётчиков, врачей, моряков, золотодобытчиков, нефтяников и, бог ещё знает, кого. Однажды он притащил двух оленеводов. Из тех, кто каждую фразу оканчивает словом “однако”. Сначала мне было ужасно интересно. Первые годы я просто не в меру объедался, если так можно выразиться, общением со всеми интересными людьми, которых он тянул к нам в дом. Потом привык, начал уставать от ежевечерних сборищ. Мечтал о скорейшем отъезде Вишни. Ольга уверяла меня, что всё это замечательно. И люди всё - прекрасные. Такие же увлечённые, как наш Костя. При слове “наш” у меня начинало подозрительно ломить в правом виске. Но изменить что-либо было не в моих силах. На кухне по вечерам проводились коллективные обсуждения непонятных мне проблем, распивались чаи с лимонником, редкостная гадость на мой вкус, пели хором под несколько гитар сразу незнакомые мне песни. Потихоньку я начинал ненавидеть так любимое мной раньше хоровое пение. Люди знакомились у нас. Некоторые влюблялись и женились. Петровы, например. Ах, да, вы их не знаете. Многие становились хорошими знакомыми или друзьями Оли. С каждым новым приездом Кости собиралось всё больше людей. Кроме традиционных дискуссий и авторской песни начались вечера фантастических рассказов, различные игры. Особой популярностью пользовались детские настольные. Только что костра на кухне не разжигали и палаток не ставили. Взрослые люди, а вели себя, как подростки, ей-богу. Теперь мне удивительно, как в нашу маленькую кухоньку помещалось столько людей. И всем при этом было хорошо и удобно. Не знаю…
С Олей в эти дни случалась разительная перемена. Она переставала суетиться и, вместе с тем, как-то оживала. Казалась умней, красивей, женственней. В мою жену каждый второй влюблялся наповал. Иногда периоды влюблённости случались и у меня. Тогда я бросал дела, отправлялся на кухню, где валял дурака вместе со всеми. С отъездом Кости за две-три недели старые и новые знакомые постепенно исчезали из нашего дома до следующего его набега. Правда, все они периодически писали и звонили нам, движимые непонятной симпатией к Оле и уж вовсе необъяснимой любовью к Косте. Это меня сильно озадачивало. Понятно, что Костька нравится женщинам. Всегда нравился. Обаятелен, весел, красив - не отнимешь. Но почему взрослые, суровые мужики относились к нему с трепетной нежностью? Подумаешь, достал кому-то редкое лекарство. У нас здесь через неделю о таком “подвиге” забудут. Не все же оставшиеся дни помнить? Ну, ещё кому-то помог. И что? Это и сейчас выше моего понимания. Ведь чепуха получалась. Я помнил Костю трепачом, бездельником, человеком не всегда обязательным, осторожным до трусоватости. Он таким ещё в школе был. И ведь это в нём реально было, было. Чему тут поклоняться? Не прав? Вы думаете, изменился? Я пытался рассуждать, как вы сейчас. И сам себя одёргивал. Нет, невозможно, чтобы всего за несколько лет человек кардинально поменялся. Это не в фильме, не в дешёвом романе. Но постепенно мои чувства стали меняться, как, вероятно, действительно менялся сам Костя. Незаметно, неуловимо для глаза. Или оно всегда было в нём, а только теперь проявлялось? Оля угадала Костю, а я не смог? Среди знакомых возникали и циркулировали легенды. Ну, вот о лекарстве. Ещё о неделе в тайге без пищи, о путешествии по осенней реке верхом на бревне и другие. Прямо барон Мюнхгаузен какой-то, не Вишня. Меня чужие россказни раздражали. Подумаешь, тащил на плечах пять километров метеоролога с раздробленной ногой. Подумаешь, в пургу. Подумаешь, с какой-то пожилой тёткой сутки держал оборону на заимке, отстреливаясь от бежавших из зоны зеков. Любой на его месте поступил бы аналогично. Никакого особого героизма, вынужденные действия. Да и где он столько приключений насобирал? Специально разыскивал, не иначе. На свою задницу. Извините, Светлана Аркадьевна, случайно вырвалось. И вообще, ему просто везло, раз благополучно выпутывался. Ему всегда патологически везло. Но, скорее всего, это был обычный фирменный трёп УВишневецкого, который всегда меня бесил. Бесило и то, что он сам, на вопросы о его приключениях, отделывался новыми фантастическими байками. Шут, паяц. Сильнее всего приводило в бешенство другое. Оля знала все байки о его похождениях. Или почти все. Верила им. Относилась к Вишне с пиететом. Я стал всматриваться в приятеля внимательней. Что увидел? То, чего, признаться, не ожидал. Не ждал, так как не хотел раньше видеть. Да, он, наверное, и впрямь спасался от медведя в реке, цепляясь за бревно. Он, наверное, и впрямь кружил по тайге, выбираясь к людям и неделю питаясь подножным кормом. И был, наверное, лесной пожар, раздробленная нога метеоролога, гиблое болото. За хвастливой мальчишеской улыбкой стояла очень нелёгкая жизнь. У Кости были глаза много повидавшего, ломанного и битого жизнью человека. Теперь его идиотские шуточки воспринимались мной, как попытка защититься от чужого праздного взгляда, от назойливого любопытства и оскорбительного поверхностного участия. Я всё пристальней всматривался в него. И у меня появлялось чувство, что он - настоящий мужик, а я только карикатура на мужской пол. Хотя до сих пор не знаю, не могу сформулировать, в чём это выражалось. Пока Костя гостил у нас, я мучился подобными размышлениями постоянно. Из-за него дважды в год перечитывал Джека Лондона. Для чего, для чего? Силился понять, чего же не хватает мне? Того, чего у Кости в достатке. Оля посмеивалась надо мной втихомолку. Не удивительно. Как только Вишня съезжал от нас, я напрочь забывал о своих терзаниях. Томики Джека Лондона отправлялись на самую дальнюю полку. В 91-м Костя приезжал к нам последний раз. Лучше бы не приезжал. Из-за него жизнь моя, такая устроенная, размеренная, гладкая, дала трещину. А может, трещина уже присутствовала, только я её не замечал, не видел.
Мы не хуже других выживали в конце 80-х, когда в Москве стало голодно. Обычно трудности закаляют, сплачивают. Во всяком случае, мне так казалось. Надо было просто стиснуть зубы и выжить. Ведь как-то выживали другие. Как, например, выживал Вишневецкий в своей геологоразведке? Всё кругом разваливалось. Многие рванули в эмиграцию. На периферии, говорят, зарплату иногда вообще по нескольку месяцев не платили, и есть нечего было совсем. В Москве-то ещё по-божески. Очереди, талоны, книжки москвичей. Совсем уж зубы на полку не клали. Ольга тогда сидела у телевизора и запоем читала прессу. Пыталась обсуждать со мной происходящее. Наши взгляды настолько не совпадали, что ничем хорошим обсуждения заканчиваться не могли. Ссорились? Нет, конечно. Оля всегда вовремя прекращала разговор. Но впечатление от наших дискуссий оставалось, как от настоящих больших ссор. Я считал, что Оля глупа. Женщина, за редчайшим исключением, не способна разбираться в политике. Её удел - кухня и посильная работа в каком-нибудь госучреждении. Чего это вы шипите, как разъярённая кошка? Я думал подобным образом десять лет назад Нет, больше. Мне бы тогда заметить, что жена становится чересчур самостоятельной. Нет же. Предпочитал думать: прикрикну, как всегда, и послушается. Хочется ей, дурочке, помитинговать, ну, пусть помитингует. Дома, на кухне. Вообще, вся эта заваруха - не наше дело. В верхах за власть дерутся, а у народа чубы трещат. Но в августе 91-го Оля побежала к Белому дому. Впервые за всю нашу совместную жизнь мы поругались, и она повысила на меня голос.
- Чёрт с тобой! - крикнул тогда я ей. - Иди, иди к своему Белому дому! И сдохни там! Тебе, как курёнку, голову свернут! Вас там всех перестреляют! Правдолюбка хренова!
Ольга замолчала. Взглянула на меня растерянно.
- Как ты груб, Павлик.
Да, я был зверски груб. А чему вы удивляетесь, Светлана Аркадьевна? Любой бы на моём месте… И Оля для меня тогда стала Ольгой.
Сначала я думал, пусть сходит, проветрится. Намнут ей в толпе бока, и вернётся, как миленькая. Но её не было. К вечеру у меня поднялось беспокойство. Сами посудите, холодно, периодически дождь идёт. События в Москве чудовищные, слухи чудовищные, а жена болтается неизвестно где. Начал обзванивать знакомых, собирать информацию. По телевизору одно сплошное “Лебединое озеро”, по радио вообще ничего. Как-то люди узнают новости? То, что сообщали знакомые, повергало в ужас. Войска подняты по тревоге, в городе танки, БТР-ы. А её всё не было. Ночь прошла тревожно. К утру я находился в состоянии паники. Сам поехал к Белому дому искать Ольгу. Толкался там несколько часов, её не нашёл. Уйма народа. Вокруг говорили кошмарные вещи. Возникла необходимость обдумать происходящее. Понадеявшись, что Ольга уже вернулась, я поехал домой. И опять ночь провёл без сна. На третий день у меня началось душевное оцепенение. Сидел за письменным столом, вяло соображал, в какое отделение милиции обратиться за помощью, когда весь этот бардак закончится. Неуклюже врал по телефону тестю, знакомым, своим родителям. Ольга вернулась домой лишь к вечеру 22-го. Мокрая, грязная, усталая, в чужом плаще и старушечьих резиновых ботах.
- Потом, Павлик, всё потом. Сначала в душ, затем спать, - устало бормотала она.
Я так радовался, что она нашлась! Живая, невредимая. Однако, радость первых минут прошла быстро. Постепенно накатились возмущение и злость. Я тут переживаю, понимаешь ли, с ума схожу, ночей не сплю, чуть не поседел весь, пока она где-то шлялась. За завтраком я ей выложил то, что думал. Сказал? Нет, я орал на неё. О свободе она подумала, а о близком человеке, обо мне то есть? Обозвал Павликом Морозовым. Она пыталась защищаться, тем самым заводя меня ещё сильнее. Только пресловутые Павлики Морозовы предают своих близких. Почему именно с ним сравнивал? Да он как-то у всех на слуху тогда был. И вообще, пионер - всем пример. В данном случае отрицательный. Когда я выдохся, Ольга сидела тихо. Дослушав, вздохнула:
- Извини, Павлик. Я виновата. Действительно не подумала о тебе, о родителях. Извини.
И она опять стала послушной женой. Послушной - мягко сказано. Покорной. Я успокоился. А напрасно. Что произошло? Да, собственно, то, что не могло не случиться. Сейчас я уже не удивляюсь. Я поражаюсь лишь тому, что это не произошло значительно раньше.
Вишневецкий приехал к нам поздней осенью. Даже я беспокоиться начал. Не случилось ли чего? Полевой сезон давно закончился, а Костьки всё нет. Боялся поверить нечаянной радости. Друзья его нам весь телефон оборвали. Правда, в стране чуть не революция. Кто знает, чем занят Костя? Но всё-таки странно. Наконец Вишневецкий объявился. На несколько дней, по делам, как он пояснил. У меня вырвался облегчённый вздох, Ольга обиженно надулась.
Все дела по работе были улажены за два дня, но у Кости оставалось какое-то личное дело. Он повёл себя странно. Никаких телефонных звонков друзьям, никаких вечерних сборищ, никаких выходов за порог квартиры, разве по магазинам вместо Оли. Да в магазинах-то ничего не было. День его проходил следующим образом: он мерил своими журавлиными ногами наше жилище и, сосредоточенно насвистывая арию тореадора, ерошил волосы. Иногда он задумчиво рассматривал нас с Олей, словно решал в уме сложную задачу. Сие забавное зрелище я имел удовольствие наблюдать во второй половине дня, после возвращения с работы. И забавлялся, и озадачивался одновременно. Всё же терпение моё лопнуло, любопытство взяло верх и, стараясь не выдать чрезмерного интереса, я, как бы между прочим, спросил, что это за личное дело, приступить к которому у отчаянного Вишневецкого не хватает смелости.
- А-а-а… - ехидно протянул я, намереваясь пошутить. - догадываюсь. Ты хочешь жениться. Давно пора.
Брякнул наобум, попал в яблочко. Он здорово смутился, откликнулся:
- Это так заметно?
- В общем, нет, - снизошёл я. - Но кто же так женится? Ты ведь не делаешь ни шагу из дома. Вот когда я женился, то уж побегал. Ой, как побегал. Правда, Оля?
Не дождавшись от неё ответа, повернулся посмотреть, слышала ли меня жена. Она стояла в дверях комнаты с кухонным полотенцем и чашкой в руках. Поза напряжённая, неестественная. И такое жалкое, растерянное лицо! Смутные подозрения зашевелились в моей душе. Чего это она переполошилась? К Вишневецкому неровно дышит? Ощущение было мерзким, и я постарался прогнать его.
- А как зовут твою будущую жену?
- Лёка, - сообщил он. - Но я пока не знаю, согласится ли она выйти за меня замуж.
И пристально взглянул сначала на меня, затем на Олю. Оля опустила голову, ссутулилась и, повернувшись, медленно ушла в кухню. Тревога начала бить меня сильнее. Я не понимал, в чём дело, только чувствовал, всё уже не так просто, как пять минут назад. Попытался заглушить тревогу. Весело вопросил:
- Послушай, что ещё за Лёка? Где ты с ней познакомился? Ты ничего не говорил. Среди наших общих знакомых никакой Лёки нет.
От двери послышался глубокий вздох. Я обернулся. Это Оля пришла с кухни и встала на прежнее место. Костька улыбнулся:
- Ты ошибаешься, друг мой, Паша…
Оля перебила его:
- Костя! Не надо больше ничего говорить!
- Ошибаюсь? - я обратился к жене. - Складывается впечатление, что ты знаешь, кто она.
- Знаю. Но… лучше бы не знала.
- Да что же вы мне голову морочите? Тебе что, Оля, трудно сказать, кто это?
- Трудно, Павлик. И не считаю нужным.
- Всё какие-то тайны, секреты, - я переводил взгляд с жены на Костю и обратно. Видел, они оба понимают происходящее. Но я-то не понимал, не понимал! Оля внимательно глянула мне в глаза, честно предупредила:
- Пусть секреты останутся секретами, Павлик. Так будет лучше для всех.
- Нет, я хочу знать, - от раздражения у меня заломило правый висок, задёргалось веко. - Подумаешь, развели вокруг тайны Мадридского двора. Мне это не нравится, господа хорошие.
Костя, за минуту до того присевший на диван, вскочил. Переместился так, чтобы оказаться напротив меня.
- Ладно, хватит тайн, раз тебе это так не нравится.
- Костя! Не надо! - вскрикнула Оля. Она начала очень быстро краснеть. Причём, знаете, ненатурально, какими-то неровными пятнами.
- Надо! Надо! Сколько лет это будет продолжаться? Ты считаешь, я каменный, да?! - рассердился Костька. - В конце концов, давно пора высказаться. От разговора никуда не уйдёшь. Постой, не спасайся бегством, Оля, не поможет. Посуда подождёт, никуда не денется. Так вот, Паша, - это твоя жена.
- Я знаю, что это моя жена. Подожди… Ты хочешь сказать, что Оля и есть Лёка? - кинул взгляд на жену. Красные пятна на её лице стали сменяться бледностью. - Ты? Ты - Лёка? Вы оба с ума сошли?
- Нет, - Костя с интересом меня рассматривал. Словно необычное насекомое на предметном стекле под окуляром микроскопа. Я в раздражении отвернулся.
- Почему ты Лёка? Я понимаю, это производное от твоего имени. Только тебя так никто никогда не называл.
- Опомнись, Павлик, - Оля в недоумении вскинула брови. - Меня весь наш класс так называл. С лёгкой руки Кости.
Костя шагнул вперёд.
- Я её до сих пор так зову.
- Ни разу не слышал.
- А как ты мог слышать? - он весьма саркастически усмехнулся. - Ты ведь не обращал никакого внимания ни на Лёку, ни на меня. Весь в себе.
- Чего ради мне нужно было обращать на вас внимание? Я всегда был абсолютно уверен в ней. В тебе, кстати, тоже. А вы… вы оказались…
- Мы ничем не оказались, - оскорблено перебила Оля. И я воспринял её поступок, как очередной бунт на корабле. Вы уже по опыту знаете, Светлана Аркадьевна, мне трудно переносить женскую независимость. Оля никогда раньше не позволяла себе перебивать меня, всегда выслушивала до конца. Даже если я делал мхатовскую паузу, Оля дожидалась её окончания, не проронив ни слова. Вот так перебила она меня впервые за десять лет совместной жизни. Или за одиннадцать? Точно, одиннадцать. Это всё Вишня, его дурное влияние. Ну, погоди, друг любезный! Ты у меня поплатишься!
Оля всегда читала меня, как открытую книгу. Сразу поняла мои чувства. Заметила миролюбиво:
- Поверь, Павлик, Костя начал говорить о… в первый раз.
Я ничего не понимал. Сам себе представлялся идиотом. Все всё давно знают и понимают. А я вот - нет. Обманутый муж, прямо по пословице. Это злило необыкновенно, выводило из равновесия.
- Чего-то я не пойму. Ситуация - дурнее не придумаешь. Приезжает мой лучший друг и просит у меня руки моей жены. Нет, господа хорошие, я просто схожу с ума.
- Не паясничай, Павлик, - нахмурилась Оля. Она бледнела всё больше.
- А! У меня, значит, с головой в порядке? Ну, слава богу, успокоила. Костя, а ты часом не болен?
- Вполне здоров, - хмыкнул Костька. - Между прочим, руку твоей жены прошу у неё, не у тебя.
- Но она моя жена!
- А я хочу, чтобы она стала моей женой!
- Не можем же мы поделить её между собой?!
- Она не предмет. На две части не поделишь. Лёка сама должна решить: или остаётся с тобою, или уезжает ко мне.
- Куда к тебе?! Ты сам живёшь между небом и землёй. Кстати, в каком городе у тебя есть квартира? Или вы будете ночевать на вокзалах? В лучшем случае, у друзей. Или снимать квартиру. Нет, комнату в коммуналке. С любимой женщиной так не поступают!
Оля смотрела на меня с немым укором. Несомненно, вспомнила два года в съёмной комнате коммунальной квартиры, за которую, между прочим, платили её предки. Но мы были тогда молоды, верили, что с милым и в шалаше рай. То время безвозвратно ушло. И как по-другому я мог унизить соперника?
- С любимой женщиной так не поступают. Ведь ты её любишь?
- Очень.
- А она тебя? - я снова оглянулся на жену. Бледная, как белёное полотно. Никогда не подозревал, что можно бледнеть до такой степени. В гроб румяней кладут.
- Вот именно это я и хочу узнать.
- Не пойму я тебя, Костя. Значит, ты её любишь. И давно, осмелюсь спросить? В самом деле, не вчера же ты влюбился.
- Давно.
- Почему же я ничего не знал, не догадывался? Оля тоже? Ты ас маскировки?
- Тебе по статусу знать не положено. А Лёка знала.
- Нет, Костя, нет, - затрясла головой Оля. - Я не знала, честное слово.
- Догадывалась, - поправился он.
- Догадывалась? - ехидно потребовал я у жены подтверждения его словам. Она закусила губу и молча кивнула. Её честность иногда по-настоящему пугала меня. В нашей жизни надо хоть капельку гибкости иметь. Где-то соврать, притвориться, уйти от прямого ответа, перевести стрелки. Я не мог видеть её честные глаза. Снова обратился к Косте. Злость буквально душила меня.
- Значит, любишь ты её давно. Не со школьной скамьи случаем? Что же ты тогда на ней не женился?
- Дураком был, - прозвучал ответ. - Сначала дураком был, а потом поздно стало.
- Почему поздно? - я казался себе хозяином положения. Пусть, пусть жёнушка посмотрит, кто её действительно любил и кем на самом деле является Костька. Пусть полюбуется, с кем в мыслях мне изменяла.
- Мы, если помнишь, поженились после третьего курса. Просто она не любила тебя тогда. Иначе зачем ей приспичило идти за меня замуж?
Приспичило тогда не ей, а мне. И она это помнила хорошо. Начала было говорить:
- Но, Павлик, ведь…
- Помолчи! - рявкнул я, испугавшись, вдруг она напомнит мне правду. - Мне теперь трудно поверить, что ты не была его любовницей! Возможностей сколько угодно. Мне теперь трудно поверить, что не побежишь за ним, как мартовская кошка!
Это было жестоко. Я и сам не верил своим словам. Но они оба причинили мне боль. Расплатиться с Костькой той же монетой возможность пока не представилась. Зато я мог сделать больно ей, через неё достав Вишневецкого. Пусть страдают, как и я. Пусть страдают сильнее. За всё надо платить.
- Павлик, - слабо охнула Оля. - Как ты можешь?
Костя моментально взвился.
- Заткнись, ты! Друг любезный, муж обманутый. Если ты хоть раз ещё посмеешь обидеть Лёку… ты… я… не буду отвечать за себя и свои действия!
Ах, он, оказывается, до сих пор отвечал. Интересно как.
- И что ты можешь мне сделать? - я засмеялся. - Морду набить? Ну, давай. Вот он я. Хуже не будет, ибо ты сделал всё возможное. Даже больше. Испортил мне жизнь. Отнял женщину, которую я люблю.
- Ты любишь? - Костя плюхнулся на диван и захохотал.
Я посмотрел на него, и у меня родилась мысль, что Костька элементарно свихнулся. На почве любви. Только больной на всю голову сойдёт с ума из-за любви к женщине. Для нормального мужика дружба должна быть важнее любви. Мужская дружба - это святое. Вам, женщинам, никогда не понять. То, что я сам в глубине души много лет подряд не считал Вишню другом, значения не имело, поскольку никогда ему этого не показывал. А Оля? Неужели она не замечает свихнутость своего Костеньки? На секунду мне снова бросилась в глаза её ненормальная бледность. Белее листа финской бумаги. Вспомнил о её не совсем здоровом сердце. Тут же и забыл, с первыми словами Оли:
- Грязь какая, мальчики! Как вам не стыдно? Костя, прекрати, хватит!
- Нет, ты слышишь, Лёка? Он тебя любит! - Костя отдышался и зло, нервно спросил:
- Почему ты не захотел иметь детей от любимой тобой женщины?
- Откуда ты знаешь? - я свирепо рявкнул на жену. - Жаловалась, да?!
Оля не ответила. Она вцепилась в дверной косяк обеими руками. Жадно дышала, широко открывая рот. Точь в точь рыба, выброшенная на берег. Глаза - и те рыбьи, бессмысленные. Я не поверил увиденному. Обычный семейный шантаж. Что ещё? Правда, Оля никогда не опускалась до дешёвых трюков. Но всё когда-нибудь происходит впервые. Костя не видел Олю с её приступом. Он сверлил глазами меня. Ответил вместо неё:
- Ты несправедлив. Она никогда на тебя не жаловалась. Никогда и ни по какому поводу. Не в её натуре. Я сам видел, как вы живёте, как она несчастлива с тобой. А на счёт детей… Так я спросил её однажды. И она ответила, что ты беспокоишься о её сердце, что тебе дома необходима тишина и пока можно подождать с детьми. Куда дальше ждать?! Ей за тридцать. Через пару лет врачи вообще рожать запретят. Зная тебя, Паша, я сразу просёк - это не она, это ты не хочешь детей. Я даже радовался этому факту. Дети привязывают женщину к мужу крепче стального троса.
- Сколько интересного можно невзначай узнать о себе, - прокомментировал я и повернулся к Оле.
- Значит, ты несчастлива со мной?
Но ответа не ждал, страшно стало. Лицо Оли начало отливать в синеву. И губы синели на глазах. Ей явно не хватало воздуха. Время словно замедлило свой бег. Я видел, как она, точно при специальной киносъёмке, рапид, кажется, оторвала руки от косяка, нелепо взмахнула ими и начала падать. Надо было бежать, помочь. Можно было успеть. Но я не смог пошевелить ни руками, ни ногами. Конечности налились свинцовой тяжестью. То же самое, наверное, испытывала жена Лота, когда превращалась в соляной столб. Время всё тянулось, Оля всё падала. Пока не раздался треск сломанного стула. Это Костя, не глядя, отшвырнул его, прыгая к Оле. Дальше я наблюдал происходящее в нормальном режиме.
Костя успел вовремя. Подхватил её у самого пола, она не ударилась. Он на руках потащил её к дивану, ногой расшвыривал целые стулья, стоявшие у него на дороге. При этом так зыркнул на меня, что я покрылся холодным потом. Близко к жене не подпустил. Уложил Олю на диван. Начал трясущимися пальцами расстёгивать ей у горла домашний халатик. Лицо спокойное, сосредоточенное. Да я не обманывался. Две пуговицы он вырвал из халата “с мясом”. Хороший, между прочим, халатик, Оле очень шёл.
- Открой форточку, - командовал Костя. - Двигай в ванную, неси мокрое полотенце. Намочи в холодной воде и отожми посильней.
Когда я принёс полотенце, Костька делал Оле искусственное дыхание. Видели когда-нибудь? Иной раз в фильмах показывают. Не рот в рот, а когда ритмично давят на грудную клетку. Вообще-то, я не знаю, как это правильно называется. Кажется, непрямой массаж сердца. Откуда Вишня это знал и умел, непонятно. То ли он делал, что нужно? Правильно ли делал? Мне и в голову не пришло. Он хоть массаж делал, а я - ничего. Выполнял его команды. Он вновь погнал меня из комнаты.
- Срочно звони в “скорую”. Неси корвалол. Или валокордин, нитроглицерин. Что там у вас есть?! Должно же у Лёки что-то быть! Посмотри в холодильнике, в дверце. Кипячёной воды неси. Ещё кусочек сахара.
Звонок в “скорую” я сделал. Несколько раз набирал номер. Занято и занято. Пошёл искать лекарства. На кухне закурил. Возвращаться в комнату боялся. Слишком страшно. Успокаиваясь, сделал несколько затяжек, позаимствовав сигарету из Костиной пачки, лежавшей на столе.
- Где ты пропал? - крикнул из комнаты Костя. Но я не торопился. Сделал ещё пару затяжек. Пусть он считает, что я лекарства ищу. Потом затушил сигарету. Нашёл в холодильнике нитроглицерин. Действительно, в дверце. Налил в чашку тёплой воды из чайника. Прихватил два куска сахара. Понёс добычу в комнату.
Оля лежала с закрытыми глазами. Нос заострился. На лбу блестели капельки пота. Однако, синюшная бледность сошла. Кожа слегка порозовела. Костя сидел рядом с ней, на полу, и плакал. Прижимал её руку к своему лицу и плакал. Ну, не то чтобы плакал, а так… слышали выражение “скупая мужская слеза”? Ну, вот. У Кости их было целых четыре. Поровну на каждой щеке. Бегут две слезы одна за другой, а человек при этом ни звука не производит. И слёз не вытирает. Потому, что не стесняется их.
Плачущий Вишневецкий - картина невероятная, уже выше моих сил. И это человек, о мужестве которого знакомые сочиняли саги? Несколько минут я ошеломлённо наблюдал уникальное явление. Потом Оля шевельнулась, и я не без злорадства посоветовал:
- Сходи, умойся, истерик.
Он отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, наклонился к Оле. Она открыла глаза, некоторое время удивлённо нас рассматривала. Затем недоумение в её глазах пропало. Видимо, вспомнила происшедшее. Тихо шевельнула губами раз, другой. С усилием произнесла:
- Уезжай, Костенька. Уезжай, милый.
Ха! Он ещё и Костенька, ещё и милый! На меня она и глаз не скосила при этом.
- Но ты же его не любишь!
В интонации Костьки мне послышался нажим. Я стиснул зубы и с трудом удержался, чтобы не врезать ему ногой в ухо. Он продолжал сидеть на полу, боком ко мне. Очень удобно дать ногой в ухо. Я сдержался, с чем до сих пор себя поздравляю. Что вы на меня так смотрите, Светлана Аркадьевна? Даже самый интеллигентный мужчина при определённых обстоятельствах может озвереть. А я - не самый интеллигентный. Да-а-а…
- Ведь не любишь! - повторил Вишневецкий.
- Люблю, - уже более внятно выговорила Оля. Таким тоном! Вы бы слышали. Яснее ясного, кого она на самом деле любила. Отвернула лицо к спинке дивана и тихо всхлипнула. Настолько жалобно - я мигом пришёл в себя. Любовь - это хорошо, это прекрасно. Но не за счёт меня, не за счёт моей семьи. Никому не позволю её разрушать. В том числе лучшему другу. Хотя, какой он мне друг?
- Ты вот что, Костя! Орать здесь перестань. Видишь же: она больна, ей вредно нервничать, она не хочет тебя видеть.
- Неправда! - Костя вскочил, заметался по комнате, как слепой, тыкаясь в разные углы. - Лёка, ты лжёшь! Зачем ты лжёшь, Лёка?!
Я не удержался. Мне мало было уже полученной сатисфакции. Хотелось большего, окончательной победы, полного разгрома врага. Заметил ему самодовольно:
- Ты ошибся. Она любит меня. И зря ты затеял эту историю, после которой никогда не сможешь бывать в нашем доме и видеть мою жену.
Костя не откликнулся. Бросился к телефону. Хотел срочно заказать номер в гостинице. Мне не улыбалось именно сейчас оставаться с Олей один на один. Тогда придётся объясняться с ней начистоту. Я уже догадался о правде и не собирался её выслушивать. Мало ли что жена могла выдать мне по-честному? При Косте не станет, факт. Кроме того, “скорая” традиционно задерживалась, и если Оле опять плохо станет, то я не смогу оказать нужную помощь. Неотложку всегда приходится ждать долго. Самому? Не знаю, как, не решусь, растеряюсь в нужный момент. Оттого попытался изобразить сомнительное благородство.
- Не звони сейчас никуда, не дури. Всё же мы, как и раньше, друзья. И потом, уже довольно поздно. Ни билет на самолёт заказать, ни номер в гостинице.
- Чепуха. Переночевать смогу у Петровых. А билет мне вообще не нужен. Договорюсь со знакомыми лётчиками.
- Не дури, - повторил я. - Оля будет переживать, а ей это сейчас вредно.
- Чёрт с тобой, - махнул рукой Костя. Стал названивать знакомым лётчикам.
Через несколько часов все вопросы были решены, проблемы улажены. Оля спала в комнате на диване, изредка всхлипывая во сне. Мы с Вишней перед сном курили на кухне. Выпивали по маленькой для разрядки напряжённости. И с горя, как говорится. У обоих имелась одна и та же причина. Только после первой рюмки я по-настоящему почувствовал, насколько издёргался и устал за прошедший вечер. Да, я оказался победителем в неравной схватке, но таковым себя не ощущал. Горек вкус иной победы. Тем не менее, мог проявить снисходительность к Вишне, которой тоже, кстати, не находил в себе. Я сыграл. Сыграл усталость, печаль, доброжелательность. Получилось хорошо. Костя ничего не заметил, не понял.
У нас с ним состоялся тот разговор, который между мужчинами допускается лишь за рюмкой, в определённом градусе подпития. Мы не были сильно пьяны. Однако, и трезвыми не были. К началу разговора хлопнули полбутылки за Олино здоровье. Без закуски.
- Может быть, ты теперь мне связно объяснишь, как, что и почему?
- Да что объяснять? - Костя потянул из пачки сигарету.
- Всё. Всё объясни. С начала и по порядку.
- Объясни, - передразнил он и задумался. - Да разве можно объяснить? Нравилась мне твоя жена. С самого начала нравилась. Она тогда тебе женой не была, если помнишь. В десятом классе. Но почему-то казалось, что не это главное. Целая жизнь впереди с кучей удовольствий. Любовь подождёт. Не к спеху. Наверное, так казалось, потому что я Лёке нравился больше, чем она мне.
- Врёшь!
- Зачем мне сейчас врать?
- Для самоуспокоения.
- Разве что… - Костя улыбнулся снисходительно. Сразу стало ясно - он не врёт. Кажется, именно за правду я его возненавидел.
- Она бегала за мной. По-своему, разумеется. Полшколы об этом знало. Один ты не замечал, поскольку вечно был чем-то или кем-то увлечён. В десятом классе, если не ошибаюсь, это была Танечка Столярова?
- Ты ещё детский сад вспомни. Ну, так что же Оля?
- Она назло мне выбрала тебя. Помнишь выпускной вечер? Нет? Ты вспомни. Тогда и выбрала. Почему-то непременно тебя. Я действительно разозлился. Не хотел знать вас обоих. Меня тошнило от той игры, которую вела Лёка. Вернее, я тогда думал, что это игра. Как малыши в песочнице, право слово. Злость, кстати, быстро прошла. Не до вас стало. Много разных новых впечатлений навалилось: универ, группа, первые выезды в поле, девчонки. Ага, и девчонки тоже. Куда без них? В нашей общаге царила свобода взглядов на отношения полов. Нужно было и через это пройти. Я в общаге почти каждый вечер просвещался. Меня тогда к юбкам очень тянуло. Иногда я Лёку вспоминал. Как-то по-хорошему вспоминал, тепло, душевно. Увы, она не казалась той девушкой, какая мне нужна. Не та, не единственная. И я не искал с ней встреч. А если учесть её чувства ко мне, встреч я не только не искал, наоборот избегал всячески. Мы и с тобой ведь почти не виделись. Я и подумать не мог, что ты наконец увлёкся по настоящему. И, по закону подлости, увлёкся ею. Время бежало, бежало. Я всё куда-то бежал вместе с ним. Вдруг - ваша свадьба. Я словно споткнулся на бегу. Поражён был до глубины души. Значит, она не играла. Значит, я её неправильно понял. А как похорошела. И замуж выходит. Поражался не столько её выбору, сколько вообще замужеству. Да ещё раньше, чем я женился. Сильно зацепило. До того момента для меня само собой разумелось, что она навсегда останется в девках, и до гроба будет любить одного меня. Вдруг такой абзац. Я был влюблён в неё - это ясно. Просто раньше себе отчёта не давал. Бегал, гулял и подсознательно был уверен: меня при любой ситуации ждут, при любых обстоятельствах и на любых условиях примут, если приду. Не ждали, однако. Весь вечер на вашей свадьбе я ругал себя последним дураком. Прошляпить такую девушку! Мои подружки ей в подмётки не годились. Я ненавидел себя, тебя, её. Особенно себя и тебя. Когда провожал вас, еле сдерживался. Честное слово, в ту ночь я вполне был готов убить тебя.
- И ты мне так спокойно об этом говоришь?
- Ты же просил объяснить. Я объясняю. Мне, между прочим, приходилось постоянно отгонять разные хмельные мысли. Тебе приходилось? То-то. Нелёгкое занятие, доложу я тебе, брат. Почему именно я оказался третьим лишним? Почему её мужем стал ты? Почему я элементарно не переспал с ней в то время, когда она была влюблена в меня? Картины одна другой безобразней бесконечно прокручивались в голове. Нет, не болезнь, Паша. Совсем другое. Тебе не понять. Ты одиннадцать лет был счастлив, а я - нет. Поэтому всё помню. До слова, до жеста. У меня внезапно пропала уверенность в себе. И, провожая вас, я не решился что-нибудь предпринять.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги