Числа Харона

І

Обычному прохожему, который следовал по широкому тротуару величественной улицы Леона Сапеги, понадобилось бы по крайней мере четверть часа, чтобы добраться из комендатуры на Лонцкого на улицу Задвужанскую. Попельский преодолел этот путь за восемь минут. К счастью для светочувствительного эпилептика, который вчера где-то потерял свои темные очки, солнца сейчас не было; однако даже если бы оно опасно сияло, он все равно этим бы не проникался, потому что сейчас его ничто не интересовало.

Одет был в брюки, на которых отразились следы подошв и пятна от гнилых помидоров с помойки, и в старый френч Зарембы, который милосердно прикрывал измятую сорочку и пиджак с надорванным рукавом. Но состояние одежды тоже его больше не интересовало. Так же, как перебитый нос и боль в спине, которая пульсировала вдоль позвоночника, несмотря на укол морфия. Его разум не занимался ничем, что не было связано с Ренатой Шперлинг, которая вчера в кафе Гутмана наняла извозчика на улицу Задвужанскую.

— Слушай-ка, Эдзё, — отдыхивался Заремба, едва поспевая за товарищем, — я понимаю, что эта сделка с Коцовским для тебя не слишком хороша, потому что зарплату ты получишь только после окончания дела. Я знаю, но могу одолжить тебе немного денег… Лучше всего будет, если ты пойдешь к сыну Любы Байдиковой, потому что он не доверяет полиции и наймет тебя как частного детектива. Он очень богат и хорошо тебе заплатит! Да подожди, к ясной холере! Ну что за сумасшедший!

Последние слова Заремба произнес уже с заметным раздражением, останавливаясь на полпути возле парикмахерской Костиновича. Там перевел дыхание, закурил сигарету и отправился за Попельским, что уже затерялся где-то между студентами политехники, которые шли к своей Alma Mater.

Попельский как раз повернул на Задвужанскую. Он уже миновал один переулок и, не дойдя до Грюнвальдской, увидел большую толпу. Люди толпились в простенке между домами под номерами 17 и 19, что вел на двор, где стояли мусорки. Но зайти туда было невозможно, потому что у них неподвижно стояли трое полицейских. Со стороны Грюнвальдской вход перекрывала массивная стена с железными воротцами, возле которых стоял лишь один страж закона. Попельский попытался забежать во двор прямо с Задвужанской. Его остановил полицейский в мундире с арабской шестеркой на воротнике, окаймленном двумя серебряными галунами.

— Куда?! — рявкнул он. — Сюда нельзя! Вон отсюда!

— Я пришел опознать тело, — Попельский оперся ладонями на колени и выдал из себя свист отравленных никотином легких.

— Вон, говорю, отсюда! — полицейский терял терпение.

— Постерунковый Генрик Ковальский из шестого комиссариата! — прохрипел наконец Попельский. — Мы давно знаем друг друга! Посмотрите на меня и на мою лысину!

Постерунковый Ковальский разинул рот от удивления. Потом молча указал Попельскому на ворота, откуда как раз выходил доктор Пидгирный.

— За помойкой во дворе, — сказал судебный медик с безграничным удивлением в глазах.

Попельский кивнул ему и побежал на двор. За помойкой стоял фургон кафедры судебной медицины. Попельский оттолкнул двух крепких санитаров и упал на колени у ног жертвы, вдавленных в щель между помойкой и стеной дома номер 19. Стянул простыню. Увидел узкую ступню с накрашенными ногтями, бедро, обтянутое чулком, и упругую грудь молодой женщины. Оперся о стену и закрыл глаза. Но это не помогло. Перед глазами продолжали маячить веревка, которая обвивала ступни, шею и руки, прикушенный язык, синяя полоса, заметная из-под грубого мохнатого каната, многочисленные веснушки, которые покрывали все тело, и рыжие кудри, которые рассыпались, выстилая землю возле мусорки.

II

Прежде чем Попельский приступил к своим обязанностям полицейского эксперта, минули несколько дней, нужных ему, чтобы произвести изменения в предыдущей жизни.

Прежде всего должен навести хотя бы относительный порядок с собственным здоровьем, прежде всего залечить раны на спине так, чтобы жить без морфия и двигаться без особой боли. Доктор Бурачинский, который ежедневно делал ему перевязки, удивлялся и радовался, потому что заживление происходило очень быстро. Через тринадцать дней после зверского избиения доктор заменил бинты, которые до сих пор опоясывали все туловище больного, на полотняные квадраты, которые менялись через день и приклеивались пластырем к плечам и ягодицам. И хотя сломанный нос, откуда врач уже вытащил тампоны, резко болел, если к нему случайно прикоснуться, Попельский чувствовал, что выздоравливает.

Чтобы позитивные изменения происходили быстрее, Эдварду не хватало крупной суммы денег, чтобы залатать домашний бюджет, уменьшенный лечением, пьянками, поездкой в Стратин и, прежде всего, отказом от частных уроков. Надежды на улучшение финансов Попельский связывал с совету Зарембы предложить свои услуги детектива сыну Любы Байдиковой. В конце концов, это было единственное возможное сейчас занятие, потому что следствие по делу убитой рыжеволосой женщины остановилось из-за двух причин: во-первых, в течение последних дней никто не обратился с заявлением об исчезновении; во-вторых, и профессор Курилович, и раввин Шацкер медлили с переводом полученного Коцовским еврейского текста, по-разному это объясняя.

Итак, Попельскому не оставалось ничего другого, как податься улицей Собинского, где на углу стояла вилла с стиле модерн инженера-нефтяника Николая Байдика.

Частный детектив in spe[45] договорился по телефону о визите и появился там в первое воскресенье мая, ровно в десять утра.

Инженер Байдик провел последние пятнадцать лет на месторождениях нефти в Техасе, и в течение этого времени ему пришлось иметь дела с разными причудливыми людьми: искателями сокровищ и золота, наемными убийцами, индейскими вождями и неграми, которые играли на различных музыкальных инструментах, поэтому лицо Попельского со сломанным носом, покрытое желтоватыми и темными синяками, затененное полями большой шляпы и украшенное черными очками, не произвело на него никакого впечатления. Инженер, который много времени проработал на строительстве нефтепроводов, одевался небрежно, и понятие элегантности явно было ему чуждо, поэтому он даже не заметил, что костюм его гостя выглядит, словно тот только что вышел от портного.

Сидя у него в кабинете, Попельский вспоминал информацию из медицинского рапорта о вскрытии тела Любы Байдиковой и пришел к выводу, что небрежная одежда и заброшенный дом, по-видимому, являются характерной родовой чертой, несмотря на то что мать и сына разделяла финансовая пропасть. Новенький «Ситроен», стоявший возле дома, покрывал птичий помет. Вилла, живописно расположенная между старыми деревьями и цветущими кустами, внутри была душной и грязной. Здесь явно не было прислуги, потому что везде высились груды старой обуви, одежды и посуды. Попельский справедливо предположил, что этот дом, где в одиночестве жил вдовец, оживает лишь ночью, когда слышен писк крыс, а вместо ковров полы выстилают стаи тараканов. На пане был запятнанный халат, брюки с потрепанными штанинами, откуда торчали нитки, и ботинки, которые давно отчаянно требовали гуталина. На письменном столе громоздились чертежи и математические вычисления.

Из-за перелома носа Попельскому приходилось дышать ртом, и это показалось ему не самым худшим выходом, потому что таким образом он не чувствовал вони давно непроветриваемого помещения. Он как раз закончил рекламировать собственную, только что зарегистрированную детективную канцелярию, уверяя Байдика, что у него остались друзья в полиции, которые могут помочь в получении различной информации, а потом положил перед хозяином свежеотпечатанную визитку с надписью «Э. Попельский, частные расследования». Инженер задумчиво перебирал в пальцах толстую веревку, которая лежала на краю стола. Молча смотрел на своего посетителя, продолжая завязывать сложные морские узлы.

— Итак, вы ознакомились с рапортами и хорошо ориентируетесь в деле… Буду с вами откровенным, пан Попельский, — буркнул наконец инженер, и его собеседник невольно отпрянул, потому что указательный палец Байдика оказался у заросшей волосами ноздри. — Вы не вызываете доверия своим видом. Досталось недавно по башке, эге ж?

— Такое в моей работе иногда случается, — сказал новоиспеченный детектив, не моргнув глазом. — Вам интересно, как выглядят башки моих нападающих?

— Я вас найму, — едва улыбнулся Байдик. — А знаете, почему? Вовсе не потому, что верю, будто вы способны нокаутировать, как настоящий боксер.

— Что же, я охотно узнаю, — Попельский заметил, как инженер одной ногой стаскивает ботинок с другой, а потом шевелит большим пальцем, что выглядывает сквозь дырку в носке.

— Потому что в Америке я кое-чему научился… Тот, кто работает самостоятельно, может быть в сто раз лучше, чем фирма, где он до сих пор работал, потому что его задача — создать конкуренцию… То есть вы как частный детектив можете быть лучше, чем полиция, — Байдик подвинул по столешнице пять банкнот по сто злотых, а потом постучал по ним пальцем.

— Да, — Попельский брезгливо спрятал сверток в карман, вспомнив, где только что был этот палец, — но сперва мне нужно кое-что узнать. Должен вас расспросить о личных делах. Потому что все это может быть важным для следствия.

— Это я хотел вам кое-что рассказать, — Байдик закурил сигару. — Но не спешите… Сначала спрашивайте! Но только о том, чего вы не узнали из материалов дела, потому что у меня нет времени. Сейчас по радио будет концерт на заказ, а я люблю хорошие песни…

— Как часто вы виделись с матерью?

— Четыре раза в год. Каждые три месяца я платил ей тысячу злотых, чтобы ей не приходилось заниматься этой своей хиромантией, но она все равно продолжала это делать.

— Она приходила к вам за деньгами?

— Боже упаси, еще не хватало, чтобы она мне дом завоняла! Я сам ездил к ней на Церковную и лично вручал ей деньги. Кроме того, она почти не выходила из дома. Потому что была слишком толстая и больная.

Попельский оглядывался по кабинету и еле удержался, чтобы не прокомментировать слова о грязь матери. Инженер Байдик, казалось, потерял терпение, потому снял под столом второй ботинок и начал нервно топать ногами по полу, поднимая легкие облачка пыли.

— Пан, — задиристо отозвался он, — я еще пожалею, что вас нанял. Вы спрашиваете то же самое, что и фараоны. Может, поинтересуетесь, где она прятала деньги и были ли у нее враги! Слушайте, об этом уже спрашивали, а у меня нет времени на такие разговоры! Не заставляйте меня пожалеть о потраченных деньгах, пан!

Это уже было слишком. Попельский поднялся, оперся кулаками на стол и взглянул Байдику прямо в глаза. Увидел налитые кровью белки, плохо выбритые щеки и пучки седых волос, торчащие из ушных раковин. Это было поистине неслыханное нахальство.

— Ты, толстяк, надень туфли, — прошипел он, — потому что твои ноги воняют! Ну что, оригинально? Другие полицейские тоже такое говорили?

Вытащил деньги и бросил их на стол. Потом отвернулся и пошел к выходу. Нажал на защелку.

— Мои ноги могут вонять, — услышал он и отдернул руку от липкой защелки. — Зато деньги не воняют. Хочешь заработать больше? Тогда послушай, что я не рассказал полиции! Нет? Убирайся прочь!

Детектив мысленно увидел улыбающееся лицо Леокадии, которой он вручает букет роз и деньги на уплату долгов и на прожитье. Представил Риту, которая с аппетитом уплетает марципаны у Залевского, а потом Вильгельма Зарембу, что удивленно принимает от него свою ссуду, сто злотых, которые он, Попельский, потратил на новую одежду. Потом для разнообразия представил, как он в очередной раз пересчитывает мелочь в кафе, прежде чем заказать чай, смиренно извиняется перед учениками за временный перерыв в занятиях и продолжает вдалбливать в их тупые головы математику и латынь.

— Карты здесь раздаю я, — Байдик оперся локтями на письменный стол, а его тяжелый взгляд уперся в лицо Попельского невыносимым бременем. — Я вас нанял, я здесь шеф, я руковожу всем этим делом. Я начальник частного следственного отдела. Вы делаете все, что я вам прикажу, потом выбрасываете это из своей башки, а деньги, которые вы презираете, возвращаются к вам в десятикратном размере. Пять тысяч, Попельский! Столько, сколько стоит новенький «Ситроен», столько, сколько получает в месяц генерал Рыдз-Смиглий. Хочешь стать хоть на месяц генералом, Попельский?

— У нас с ним похожие прически и одинаковые имена, — ответил детектив, не сдвинувшись с места.

— Моя мать согласилась бы вскарабкаться на это чертов чердак ради одного-единственного человека, — Байдик тщательно потушил сигару в пепельнице, высыпая на стол несколько окурков и кучку пепла. — Ради него старуха залезла бы под землю и переплыла реку Полтву. Это какой-то убогий математик. Она говорила про него «мой бедолага». Когда-то моя мать пришла к нему, чтобы заказать ему формулу, которая бы облегчила ей поиски параметров для гороскопа, а он вместо вознаграждения вытаскивал у нее информацию про ее клиентов. Мать рассказывала ему о них абсолютно все. На основании гороскопов, которые она ему поставляла, этот мужчина математически описывал их жизнь. Мне о нем известно лишь то, что живет он на Задвужанской.

Попельский оцепенел, а потом дрожащими руками закурил сигарету. Задвужанская. Улица преступлений, улица измены. Улица убитой рыжеволосой и улица вероломной Ренаты. Улица любовника, что любит таких чудовищ, как Люба Байдикова. Эдвард машинально выдохнул дым сквозь ноздри сломанного носа и тихо ахнул от боли.

— Почему ваша мать ради него была готова на все? — спросил детектив.

— Почему Потому что он был ее дупцинґером[46], понятно?

— Кем? — Попельский не верил собственным ушам.

— Любасом, — засопел Байдик. — Тем, кто регулярно скользил по ее говнам. Мне это известно не от нее, а от ее соседей. Старуха мне бы точно этого не сказала или что-то бы придумала. Врала, как по нотам…

— И поэтому вы не рассказали об этом полиции? — Попельский вздрогнул, услышав эти ужасные слова. — Потому что вам стыдно? И из-за этого вы наняли частного детектива, чье молчание можно купить? Я правильно вас понял?

— Нет, — Байдик встал из-за стола. — Не поэтому. Полиция пошла бы по моим указаниям, схватила этого мужчину и посадила его в «Бригидки». Вот что было бы. А ты приведешь его мне. Темной ночью привезешь в мой сад. Я с ним поговорю, а потом отдам его тебе. Живого, но немного измученного. Не бойся, я его не убью. Просто поговорю. Спрошу, что такого плохого сделала ему моя старуха, что он ее укокошил. Вот почему я ничего не рассказал полиции. Что ты на это скажешь?

Попельский подошел к столу. Среди листов, исписанных математическими расчетами, лежали пятьсот злотых. Детектив протянул к ним руку.

— С каких это пор, пан инженер, обращаются на «ты» к генералу войска Польского?

III

Попельский вышел из виллы Байдика и какое-то мгновение оглядывался по улице. Он давно не бывал в этих окрестностях, и прошло немного времени, прежде чем Эдвард вспомнил о существовании прохода между заборами усадеб. Несколько минут он быстро шел напрямик, а потом добрался до женской школы на углу Яблоновских и Валашской, откуда до трамвайной остановки было два шага. Сразу углядел трамвай номер 11, который отъезжал от Стрыйского парка и, опрометчиво забыв про болезненный нос, наддал ходу. Вскочил в вагон, тяжело отдуваясь.

Но он не проникался ни носом, ни тем, что пот прилепил его повязку к спине. Не обращал внимания на выкрики детей в форме ближайшего воспитательного заведения, которые заполнили вагон, ибо в сопровождении двух учителей ехали, видимо, на вокзал, а оттуда на воскресную маевку. Попельский думал только о математике, который жил на Задвужанской. Эта улица была одной из самых длинных в городе и насчитывала примерно по сто номеров с каждой стороны. Предположение, что он живет неподалеку от места, где нашли тело рыжеволосой, было мало вероятным, поскольку убийца продемонстрировал незаурядную смекалку, сопровождая свой поступок еврейской надписью. Кроме того, возникали и другие препятствия. Человек, которого искалеченная называла «бедолагой», мог быть чьим-то жильцом, а тот, кто сдавал ему квартиру, не зарегистрировал его, чтобы не платить налога. К тому же, в регистрационных книгах указывают исполняемую профессию, а не образование, а любовник Любы Байдиковой отнюдь не должен был работать математиком. Он мог быть коммивояжером, который ради развлечения время от времени освежает в памяти тригонометрические уравнения. В конце концов, его можно было бы разыскать с помощью ищеек Зарембы, но тогда пришлось бы рассказать другу про новый след в деле. А этого Попельский хотел избежать, поскольку распространение полученной информации означало, что полиция перехватит расследование, а Эдвард сам лишит себя «генеральского» вознаграждения. А просить Зарембу никому об этом не рассказывать было опасно для самого Вильгельма и могло означать конец его полицейской карьеры в случае, если бы кто-то из информаторов оказался непорядочным и донес Коцовскому. Кроме этого, Попельский чувствовал, что, платя огромную сумму за розыск материного любовника, Байдик имеет относительно того какие-то подлые намерения, возможно, он захочет отомстить математику, убить и закопать в саду? Тогда задание Попельского стало бы опасным для него самого, ибо означало бы соучастие в убийстве. Все это выглядело плохо. Ему позарез нужен был помощник!

Он тяжело вздохнул и решил обдумать патовую ситуацию завтра. А сейчас хотелось насладиться хорошим заработком.

Попельский вышел возле электростанции и направился домой. По дороге с ностальгией взглянул на окна своего бывшего кабинета в доме Воеводской комендатуры на углу Леона Сапеги, а потом быстро сбежал вдоль парка, окружавшего цитадель, в сторону почты. В цветочном магазине «Флора» купил букет красных роз для Леокадии, в кондитерской на Сикстуской — шоколад с орехами для Риты и леденцы для служанки Ганны.

Через пять минут он уже одаривал своих дам. Сдержанная Леокадия приняла цветы и конверт с деньгами с ласковой улыбкой и олимпийским спокойствием, зато Рита, увидев шоколад, подпрыгивала и орала, как маленькая дикарка. Попельский сменил пиджак на домашнюю вишневую куртку, удобно уселся в затемненной гостиной возле больших часов, закурил сигарету и смотрел, как кузина ставит цветы в хрустальную вазу, которую еще несколько минут назад собиралась отнести в ломбард. Подбежала дочь и подставила вымазанные шоколадом губки. «Suum cuique, — подумал он, — каждому даю свое, то, что ему действительно принадлежит: Леокадии — уважение и привязанность, Рите — отцовскую любовь».

Он был уставший, сонный и удовлетворенный. Закрыл глаза. С балкона, из-за плотной портьеры, долетало легкое дуновение. Слышалось шуршание карт — это Леокадия раскладывала пасьянс, шуршание карандаша на листе бристоля — это Рита рисовала дома, дворцы, горы и реки. Все сидели в одной комнате. Всем было хорошо. Все получили то, чего желали.

Из состояния полудремы его вырвал телефонный звонок. Попельский вопросительно взглянул на служанку Ганну, которая стояла в дверях гостиной с трубкой в руке.

— Так я пойду до Гершоса за телятиной на шницели, — отозвалась Ганна, положила трубку на столик и вышла из квартиры.

Попельский подбежал к телефону, чуть раздраженный на служанку, которая не сказала ему, кто звонит, а ко всему еще и подвергает его насмешке, рассказывая при посторонних про домашние дела.

— Ага, вот ты где, Эдзё, — послышался веселый голос Зарембы. — Разве же хорошо в воскресенье ходить к жидовскому потрошителю? Разве не знаешь прибаутки «свой к своему»?

— Дай покой, Вилек, — Попельский усмехнулся. — «Свой к своему» будет сегодня вечером. Я хочу вернуть тебе одолженную сотню. Может, сегодня в «Лувре»? Я давно там не был.

— А-а-а, видишь, — голос Зарембы поважнел. — Я именно об этом деле… То есть не из-за сотни, а насчет встречи. Потому что я звоню по поручению Коцовского. Получили перевод новой еврейской надписи. Она какая-то странная, и там прямо говорится об убийстве…

— В девять в «Лувре»?

— Конечно!

Попельский вернулся в комнату и снова сел в кресло. И вдруг почувствовал, что за время его отсутствия настроение в гостиной изменился. Правда, Леокадия продолжала раскладывать пасьянс, но делала это как-то демонстративно, а Рита отчаянно раскрашивала бумагу. «Неужели поссорились?» — подумал он немного раздраженно.

— И как же ты помчался к телефону! — отозвалась по-немецки Леокадия. — Тут разочарование, горькое разочарование, не так ли, Эдвард?

— Не понимаю, о чем ты.

— Ну ведь это же была не она, — кузина даже не взглянула на него. — Это пан Заремба, а не твоя сладкая жидовочка…

Рита когда-то уже слышала из тетиных уст это немецкое слово, поэтому знала, о ком идет речь. Сжала губки и пристально взглянула на отца. Обе женщины его жизни ненавидели ту, которая даже не успела в ней появиться. Возможно, она и хотела присмотреться к ней, как знать, или не искала там места для себя! А он набросился на нее, как на дешевую шлёндру! Нагло засовывал лапы под ее платье! Коснувшись голого тела над чулком, дрожал, распаленный желанием! Стремился отплатить ей за то, что видела его унижение Бекерским! Овладеть ею силой, изнасиловать, выдирать волосы, когда она будет стоять на коленях перед ним! Вот о чем он мечтал. А взамен — жгучая пощечина и жгучий стыд. Получил, что ему принадлежало, справедливый урок пренебрежения, но она не дождалась никаких извинений, ни словца. «Suum cuique», — думал старый, побитый сатир.

Не продолжая дискуссии с Леокадией, Попельский раздавил окурок и вышел в прихожую. Старательно закрыл дверь в гостиную и сел у аппарата. Взял телефонный справочник, отыскал в нем то, что было нужно, и набрал номер. Был напряженный, хотя знал, что все равно не услышит в трубке Ренатиного голоса.

— Стратин, имение графа Юзефа Бекерского, — раздалось оттуда.

— Добрый день, — произнес он чуть дрожащим голосом. — Это камердинер, пан Станислав Вьонцек?

— Да, это я.

— Говорит Эдвард Попельский. Это вы меня увезли…

— Чем могу помочь?

— Я хотел бы поговорить с панной Шперлинг.

— Она здесь уже не работает.

В трубке наступила тишина. Попельский услышал лязг, затем какой-то шорох, разговор, даже музыку. Но сигнала прекращения связи не было. Ждал. Чувствовал, как у него все чешется, словно невидимые насекомые облепили тело и залезают во все отверстия в голове. Он хорошо знал это ощущение. Лютое, обжигающее нетерпение.

— Панна Шперлинг сейчас во Львове, — в трубке послышался треск и приглушенный голос Вьонцека. — Она живет у панны Марианны Столецкой, адрес…

— Задвужанская, какой номер? — нетерпеливо перебил Попельский.

— Никакая не Задвужанская, улица Линде, 3, — старый камердинер попрощался, добавив: — Желаю скорейшего выздоровления.

Попельский положил трубку. Вены пульсировали у него на шее. Она живет в другом месте, на Линде, а тогда поехала в другое место! На Задвужанскую! К любасу, к любовнику, чтобы под него лечь, как сука! Оперся на спинку стула. Не чувствовал боли в спине, его жег взгляд Леокадии, не видел Ганны, которая, весело напевая, вернулась с телятиной на шницели, перед глазами маячила стройная фигура кузины.

«Ах, какое разочарование, — говорили черные глаза Леокадии. — Какое горькое разочарование!»

Прижался спиной к стулу. Теперь боль сделалась ощутимой, Попельский чуть в обморок не упал. «Меит mihi, так мне и надо, — подумал. — Каждому по заслугам».

IV

Ресторан «Лувр» находился на углу Костюшко и 3 Мая, в прекрасном каменном доме Рогатина. Отсюда было близко и до дома Попельского, и к улице Хорунщизни, где жил Вильгельм Заремба. Именно из-за расположения друзья охотнее всего встречались здесь, это повелось с тех пор, когда Попельскому еще не приходилось так экономить. Теперь давние времена возвращались.

Сидели за боковым столиком, который Попельский заказал заранее по телефону, и ели горячие фаршированные яйца, покрытые хрустящей корочкой. Запивали чистой водкой «Смирнофф».

Вокруг царил полумрак, поэтому Попельский смог снять очки. Им надо было много рассказать друг другу. Заремба хотел рассказать о предыдущий ход следствия, а Попельский собирался попросить друга о деликатной и сложной услуге, о которой он так много думал сегодня, во время послеобеденной прогулки с Ритой на Высоком Замке.

— Знаешь что, Эдзё? — Заремба налил себе в стакан газированной воды. — Я начну, потому что у тебя, как ты сам говорил, ко меня долгий разговор.

— Так будет лучше, — Попельский отведал фарш, в котором чувствовался вкус петрушки, укропа, грибов и жира, на котором подрумянивали яйца.

— Вчера вечером Виктор Желязный заявил нам о пропаже одной из своих дзюнь[47] — Заремба насадил на вилку последнее яйцо. — И узнал мертвую. Лия Кох, двадцать три года, иудейка, всегда подлавливала фраеров на Сапеги…

— Люксусова дзюня. Ее нашли почти на рабочем месте…

— Действительно, недалеко. Вот результаты вскрытия, — Заремба вытащил из папки рапорт. — Опережу твой вопрос. Она не имела венерических заболеваний. Итак, преступник не является принципиальным убийцей сифилитичек…

— Назовем его Гебраистом, — Попельский разлив остатки водки из маленького графинчика и поднял его кверху так, чтобы это заметил официант, — ибо только еврейский язык связывает эти убийства, кроме пола жертв. Что еще известно про Лию Кох?

— Родилась на Весовой в бедной многодетной семье мелкого торговца. Через пятнадцать лет впервые появилась в нашей хронике, — Заремба выбивал на картонной папочке какой-то ритм. — 2 марта 1922 года ее арестовали на конспиративной коммунистической квартире, где она занималась подрывной деятельностью…

— Какой? — озадачился Попельский. — Потаскуха Желязного была коммунисткой?

— Подрывной, подрывной, ты верно расслышал, — Заремба засмеялся. — Она там за ширмой принимала товарищей. Представь себе, один печатает листовки, а второй трахает. Во время допроса сказала, цитирую: «Таким образом я сделала приятное пяти большевикам».

— Слишком изысканная фраза, как для несовершеннолетней хвойды.

— Тогда она получила санитарную книжку, о роде занятий осведомили родителей и Израильский воспитательный дом, где она коротко жила. О ней там были не лучшего мнения: была наглая, непокорная и оскорбляла других воспитанниц. У нас про Лию Кох ничего не слышно было четыре года. Потом она снова вынырнула в связи с жалобой. Некая Стефания Корчинская, которая жила возле Подзамче, пожаловалась на соседа, столяра Антония Фрилиха. Мол, из его окна по ночам доносились любовные стоны, которые мешали жителям спать. Полицейский с Бальоновой пошел туда и застал в квартире Фрилиха девятнадцатилетнюю Лию Кох. Он ее строго предупредил, а Фрилиху пришлось оплатить штраф, так все эти стоны прекратились.

— Любовные стоны? — задумчиво повторил Попельский.

Возле столика появился официант с новым двухсотграммовым графинчиком водки и раковым супом и пирожками из заварного теста. Расставил тарелки перед мужчинами и подал им накрахмаленные салфетки. Пока они их повязывали на шеи, налил из супницы половником розовый бульон, а потом, зачерпнув сметаны, забелил его.

— Сперва поедим, — предложил Попельский, — еще залью бульоном экспертизу.

— Приятного аппетита! — пожелал официант, оставляя их одних.

Попельский откусил горячий пирожок, и рот наполнился мягким телячьим мозгом. Ложка бульона придала этому сочетанию солоноватый привкус. Закрыл глаза. В течение двух последних лет он не ел ничего похожего.

Заремба налил по рюмке.

— Твое здоровье, Эдзё! Выздоравливай побыстрее!

— Спасибо, брат!

Выпив рюмку, Эдвард проглотил последний пирожок, а Заремба выпил немного газированной воды.

— Ну, ты читай эту экспертизу, а мне нужно к пану Эдзё, — Вильгельм поднялся и направился к бару.

Этому одному-единственному человеку Попельский прощал оборот, который в Львове означал «пойти в туалет». Вытащил экспертизы профессора Куриловича и раввина Шацкера. Оба одинаково перевели еврейскую надпись, полученную полицией после убийства Лии Кох.

Перевод был таким:

Оба эксперта обратили внимание на последнее слово в этой надписи: לויתן, лвйфн, а после добавления гласных левиафан, «змей», которое было позже искаженно и в христианской и иудейской традиции начало означать какое-то чудище, откуда недалеко до значения «сатана». Поэтому в обеих еврейских надписях, полученных после первого и второго убийства — сделали вывод ученые — присутствуют какие-то названия дьявола. На этом комментарий раввина Шацкера заканчивался, зато профессор Ежи Курилович добавил, что для написания второго сообщения нужны лучшие знания еврейского, чем в первом случае, где текст составлял обычный набор слов из словаря.

Вернулся Заремба. К их столику уже легким шагом приближался официант с подносом. Перед Попельским появилась тарелка с языками в сером соусе и пюре из зеленого горошка и картофеля, а перед Вильгельмом — клопс с гречневой кашей в венчике из свеклы. Официант налил гостям по рюмке и вопросительно посмотрел на второй опустевший графинчик. Оба утвердительно кивнули. Кельнер пошел к бару, а друзья чокнулись и выпили.

Охлажденная водка мягко поплыла по пищеводу Попельского, а ее жгучий вкус мгновенно растворился среди ароматов маринованного языка. Слегка запахло пряностями и лимоном. Два года подряд Эдвард не ел такого ужина. Сегодня хотел им насладиться, потому что плохие времена могли вернуться. Ныне после обеда во время прогулки с Ритой, стоя на холме Люблинской унии и глядя на любимый город, он принял важное и непростое решение, которое должно помочь ему раз и навсегда покончить с финансовыми проблемами.

— Послушай, Вилек, — начал Попельский, — у меня к тебе серьезное дело.

— Наверное, хочешь спросить про сатанистские секты, — Заремба зыркнул из-за тарелки. — Во Львове таких нет…

— Нет, я про другое…

— Про комментарии этих ученых мужей?

— Нет, ими я займусь ночью, — Попельский насадил на вилку последний кусок языка и выложил на нем пирамидку из горохово-картофельного пюре. — Посижу немного над этим, потому что у меня возникла одна мысль… Но я не об этом…

— Ну, тогда скажи, брат, что это за важное дело.

— Сейчас расскажу, но не перебивай меня, потому что я здесь с тобой с ума сойду, — Эдвард улыбнулся, но вдруг поважнел и налил водки в рюмки. — Я прошу тебя пересказать кое-что Грабовскому. Не извещая об этом Коцовского. Если откажешься, я не обижусь.

— А ты осознаешь, чего от меня требуешь? — Заремба проглотил последний кусок и закурил сигарету. — Чтобы я говорил с воеводским комендантом минуя своего непосредственного начальника!

— Буду с тобой откровенным, — Попельский чокнулся своей рюмкой об Зарембину и проглотил водку, резко запрокинув голову назад. — Как частный детектив я получил от инженера Байдика, сына убитой гадалки, очень выгодный заказ. Хорошие деньги и, к тому же, важный след, который инженер скрыл от полиции, боясь опозорить память матери. Байдик рассказал мне об этом при условии, что я передам убийцу ему. Но я так не поступлю. Нарушу обещание и отдам преступника полиции. Откажусь от огромного вознаграждения. Но я сделаю это лишь тогда, если Грабовский снова возьмет меня на работу. Я хочу, чтобы ты сказал ему такое: «Пан комендант, частный детектив Попельский имеет след, по которому непременно отыщет Гебраиста. Он может сделать это сам, а может сотрудничать с полицией. В первом случае приведет закованного в наручники Гебраиста в редакцию «Нового века» и заявит, что сам поймал серийного убийцу. Во втором он тихонько передаст преступника полиции, а Вы восстановите Попельского на работе». Вот и все, о чем тебя прошу. Ты можешь отказаться, а я не рассержусь. Но пока не получу согласия старика, буду вынужден действовать сам, и мое расследование будет очень медленным…

— И будут новые жертвы. Ты понимаешь, какую берешь на себя ответственность?

— Да.

— А знаешь, какую ответственность возлагаешь на меня?! — рявкнул разъяренный Заремба.

— Я действительно не упрекну тебя, Вилек, — Попельский вылил в рюмки остатки водки из третьего графинчика, — если ты обо всем расскажешь Коцовскому и переложишь это бремя на него. Но эта тварь меня ненавидит и ничего старику не скажет. А Гебраист продолжит убивать и отправлять новые безумные записки.

— Завтра у старика именины, — Заремба успокоился. — В холле комендатуры будет угощение. Рюмка водки, кусок холодца, пирожные и чай на десерт, как всегда. Тогда с ним можно поговорить, а он выслушает просьбу.

— Почему завтра? Ведь именины Чеслава в июне!

— Он чтит только свое второе имя. А именины Паулина приходятся на сегодня, поэтому официальное угощение будет завтра.

— Действительно, это же именины моего отца, — Попельский поднял рюмку. — Спасибо тебе, Вилюсь! Ну, выпьем и закажем последний графинчик, потому что официант еще подумает, что мы какие-то фруні[48], а не крутые парни из Станиславова!

Через полчаса оба вышли из ресторана. В их желудках хлюпало по четыре сотки водки. Однако это количество больше повлияло на Зарембу, чем на Попельского, поэтому Эдвард заявил, что проводит коллегу домой, но непременно через улицу Линде.

Добравшись туда, Попельский остановился у дома номер 3. Окна современного дома с небольшими балконами были приоткрыты. Не надо было ни к чему прислушаться. Из распахнутого окна на втором этаже доносились женские вопли и стоны.

— Ого, так там кто-то фест шпіцует! — засмеялся Заремба.

Однако его другу было отнюдь не смешно.

V

Той ночью Попельский не анализировал еврейских надписей, несмотря на обещание Зарембе. Вернувшись домой, Эдвард уснул крепким пьяным сном, перечеркнув все свои планы на расследование и нарушив обусловленный эпилепсией ежедневный ритм, когда он засыпал на рассвете, а работал днем и ночью.

Проснувшись в шесть утра, он сразу с нежностью подумал про кузину и служанку. Причиной такого прилива благодарности был хрустальный кувшин, наполненный газированной водой, в которой плавали кружочки лимона и листья мяты. Наверняка его поставила Ганна по просьбе заботливой Леокадии.

Приник ртом к кувшину и выпил почти половину. Потер пальцами лоб. Похмелье напоминало о себе разве что легким давлением в черепе, привкусом никотина во рту и ощущением недосыпа в глазах.

Встал, на пижаму надел домашнюю куртку и направился в ванную, поздоровавшись по дороге с Ганной, которая вернулась с базара и, напевая псалмы, готовила на кухне завтрак. Осторожно побрившись и почистив зубы, он легонько похлопал себя по щекам увлажненными одеколоном ладонями, намазал потом лицо кремом и вернулся в свою комнату, где служанка приклеила ему пластырем к спине новую повязку. Надел свежевыстиранную белую сорочку и новый, светло-серый костюм в узенькую полоску. Однотонный галстук цвета красного вина хорошо подходил к остальному гардеробу.

Зашел в Ритину комнату и посмотрел на спящую дочь. Девочка лежала в ореоле черных кудрей, зарумянившись от сна и обнимая куклу в гуцульской одежде. Его переполнила такая нежность, что он не удержался и поцеловал дочь в затылок возле ушка. Почувствовал тепло сонного тела и запах крахмала, что исходит от чистой постели. Рита открыла глаза и улыбнулась папе.

— Просыпайся, сплюшка, — прошептал тот. — Папа отведет тебя сейчас в школу.

И вышел из комнаты дочки, пропуская туда служанку, которая повторяла свою вечную поговорку: «А я лентяюшку за ушко, вставай, лентяюшка-смердюшка».

Сел в гостиной со «Словом польским» и высоким стаканом лимонно-мятной газированной воды. Сигареты не закурил, чтобы не раздражать Леокадии, которая очень гневалась на него за курение натощак.

Он уже успел прочитать статью об аресте Махатмы Ганди и, — и это его очень заинтересовало — о первом бейсбольном матче, который сыграли в Америке ночью при искусственном освещении, когда Рита, одетая в синее форменное платьице с матросским воротничком, села в столовой и позвала к столу. Позавтракали вдвоем, потому что Леокадия еще спала.

На столе появилась тарелка с любимой Ритиной кашей по-краковски, то есть запеканкой с изюмом и миндалем в малиновом сиропе. Посреди стола Ганна поставила корзинку с булками и прикрытую тарелку с сардельками. Отец и дочь съели все это с огромным аппетитом, а очередность блюд была в семье обычной: сначала сладкое, потом питательное.

Через несколько минут они поднимались по улице Крашевского вдоль Иезуитского сада. Рита крепко держалась за отцовскую руку и, как всегда, расспрашивала его о значении странного символа на кольце. Попельский нес ее ранец и шутил, приговаривая, что этот магический знак — предостережение для непослушных девочек. В то утро он был такой счастливый, что ему даже в голову не пришло, что он ужасно рискует, вот уже второй день подряд обрекая себя на действие солнечных лучей. Носить темные очки, как утверждали медики, надо было время от времени, а не постоянно. Он об этом даже не подумал, так же, как и о следствии, о тайной миссии Зарембы, даже о Ренате Шперлинг.

Но все эти проблемы вернулись, как только он провел дочь к женской школе св. Марии Магдалины. Поцеловав ребенка, отец отдал ей рюкзак и котомку с пряничками-юрашками, которые утром купила для нее Ганна.

Возвращаясь, он переходил улицу Сапеги в неположенном месте, и его чуть не сбил лимузин, на заднем сиденье которого расселся воеводский комендант, инспектор Чеслав-Паулин Грабовский. В одной руке держал сигарету, а в другой — большой букет красных гвоздик. Проводил Попельского строгим взглядом и даже что-то заметил шоферу.

Чтобы избежать неприятностей, Попельский быстренько перебежал на другую сторону, останавливаясь возле костела Марии Магдалины. Авария, которую он только что едва не вызвал, затмила хорошее настроение. Но этот случай активизировал его деятельность. Лимузин начальника напомнил ему о следствии и о том, что он запустил анализ еврейских надписей. Цветы в руке инспектора подсказали, что есть вещи поважнее, чем следствие.

Извиниться перед Ренатой! «Даром, что ночью на улице Линде ее порол какой-то молодой жиголо, — горько подумал он, — я все равно должен извиниться за свое недостойное поведение у Гутмана».

У пани Боднар в начале улицы Сапеги Попельский купил букет красных роз и помчался с ним вниз по улице Коперника, быстро, но аккуратно, следя, чтобы не попасть светло-коричневым ботинком в какую-то выбоинку на тротуаре. Через минуту он уже стоял под домом, откуда вчера доносились любовные стоны.

— А панна Марианна Столецкая в какой квартире живет? — спросил у сторожа.

Тот перестал подметать тротуар и недоверчиво взглянул на покрытого царапинами и синяками незнакомца.

— Долго не поживет, если будет так таскаться, — отозвался он наконец. — Но сейчас она живет в третьей.

Попельскому словно ошпарило. Слова сторожа о нескромном поведении жилицы из третьей квартиры натолкнули его на мысль, что вопли и крики, которые он слышал прошлой ночью, могла выдавать не Рената Шперлинг, а ее подруга, та панна Столецкая! Так, он несправедливо обвинял свою бывшую ученицу! Усмехнулся, и, вознаградив двадцатью грошами мрачного сторожа, чем сразу снискал его благосклонность и улучшил настроение старика, бегом поднялся по лестнице, весело насвистывая.

Но переменчивость настроения этим утром его не оставляла. Между этажами почувствовал, что ему не хватило воздуха. Легкие замерли, будто скованные льдом. «Если ее подруга тут вчера занималась развратом, — думал он, — то где же была в это время Рената? У какого-то любаса! А может, здесь вместе с этой Столецкой занимались ménage à trois!»[49]

Тяжело дыша, он остановился под дверью квартиры номер 3. Постучал в зеленое стекло, обрамленное с трех сторон металлическими отдельными колосками.

— Ты что, к черту, влюбился? — произнес он в себя, отдуваясь. — Что плохого в ménage à trois? Разве то, что тебя там вчера не было!

Последний вопрос и недвусмысленный ответ услышала Рената Шперлинг, которая стояла в дверях дома, явно озадачена и обеспокоена.

— Доброго дня, панна Рената, — отозвался он, протягивая ей букет роз. — Простите мое поведение у Гутмана. Я был пьян, имел лихорадку, кроме того… меня ничто не оправдывает… Разве только то сумасшествие, которое меня охватило…

Рената стояла перед ним, опустив руки вдоль узких бедер. На ней было светлое платье, украшенное спереди черными ромбами. Шею и талию девушки украшали большие серые банты. Она не отозвалась и не взглянула на своего гостя. Но и не захлопнула перед носом дверь, явно давая ему какую-то надежду.

— Пожалуйста, примите эти цветы, и тогда я спокойно уйду, — Попельский пытался использовать свой шанс и сразу выбрал смиренный тон. — Печальный — да, в отчаянии — да, но спокойный. Меня охватит мертвый, безнадежный покой. И это лучше, чем то безумие, которое окутывает меня, когда я вас вижу…

— Все хорошо, панна? — поинтересовался сторож, который стоял между этажами, прислушиваясь к каждому слову.

— Да, пан Дудек, все в порядке, — из-за Ренатиного плеча выглянула высокая стройная блондинка. — Да заходите же! — нетерпеливо бросила она Попельскому. — Потому что двери открыты, и мухи летят.

Эдвард не знал, кого благодарить: любопытного сторожа или достаточно бесцеремонную девицу, которая, как он догадывался, и была Марианной Столецкой. Не успел, однако, поблагодарить девушку, потому что та, цокая пантофлями, вышла на балкон.

— Прошу в нашу комнату, — произнесла Рената.

Попельский оказался в маленькой комнатке, окна которой выходили на улицу, где вчера он слышал звуки эротического экстаза. В помещении стояли две железные кровати, две ширмы и миска на латунной резной подставке. За ширмами на стене были вешалки с платьями, блузками и юбками. «Не хватает разве что бюстгальтеров и чулок, так было бы, как в борделе, — подумал Попельский. — За этими ширмами они, видимо, моются. А потом сдвигают вместе кровати и занимаются ménage à trois».

Оперся спиной на стену. Резкая боль, которую он сам себе причинил, помогла отбросить эту никчемную, но в то же время возбуждающую мысль. Оба стояли, поскольку единственным местом, где они могли бы сесть, была кровать. Попельский аж вспыхнул от самой мысли о такой фамильярности.

— Так вы примете цветы от меня?

— Да, — Рената взяла букет и положила его на столике между кроватями. — Я не злопамятна. Но пожалуйста, не приходите сюда больше! Хозяйка квартиры, пани Зиморович, не позволяет нам принимать мужчин…

«Итак, вчера хозяйки не было, — подумал он. — А может, была? Тогда… Неужели вчера они между собой?! Ménage à deux?»[50]

— Мне надо с вами увидеться, — произнес он хриплым голосом. — Это очень, очень важно…

— А вы дерзкий! — панна Шперлинг соблазнительно улыбнулась. — Сначала просите об одной услуге, прощении, и сразу же о другой…

— Не лишайте меня надежды! — попросил он своим мягким, ласковым басом.

— Надежды на что? — посерьезнела Рената. — Не слишком ли много вы себе позволяете, любезный пан?

— На то, чтобы стать лучшим, — к этому вопросу Попельский был готов. — Благодаря вам. После последней нашей встречи я чувствовал себя подлецом. Как человек, тяжелобольной морально. Сейчас вы меня отчасти вылечили, а я стараюсь быть совершенно здоровым! И самые эффективные лекарства в ваших прекрасных руках!

— Какие же это чудотворные лекарства?

— Вы согласитесь принять мое приглашение в «Лувр»? Это первоклассный ресторан, недалеко от вашего дома, каких-то пять минут отсюда, — быстро говорил он. — Поужинаем, поговорим, а потом я провожу вас домой. Неужели я прошу слишком много?

— Сама не знаю, — засомневалась Рената.

— Это значит «да»? Вы согласны?

— Угадайте!

— Тогда я за вами приду!

— Нет, не надо, чтобы вас увидела пани Зиморович!

— Сегодня в восемь в «Лувре»?

— Я уже вам сказала: угадайте! А сейчас идите уже!

— Люблю загадки и хорошо разрешаю головоломки, — Попельский поднес к губам узкую ладонь, которая поначалу сопротивлялась, а потом сделалась податливой. — Я уверен, что отгадал! «Лувр». До свидания в Париже сегодня вечером, панна Рената!

Сбежал по лестнице легко, как юноша. Возле открытых ворот сидел сторож и дремал на майском солнышке. Когда Попельский остановился возле него, Дудек проснулся.

— Закурите? — Попельский протянул ему портсигар с любимыми «Египетскими».

Тот вытащил две сигареты, одну сунул в рот, вторую заложил за ухо.

— Для брата в армии, пан Дудек? — спросил Попельский, удовлетворенно затягиваясь.

— Ая, что-то паренек фест раскурился!

— Скажите-ка мне кое-что, пан Дудек, — Эдвард вытащил из кошелька очередные двадцать грошей. — Вчера в одиннадцать вечера пани Зиморович была дома или нет?

— Не было ее, — сторож протянул руку к деньгам. — Уехала на дачу в Брюховичи, а нынче вернется!

— А обе панны были? — Попельский оказался проворнее и монеты сторожу не отдал.

— А то чего вы такой скорый! — Дудек жадно смотрел на деньги. — Такие большие траты!

— Это все мне и так слишком дорого обходится, — Попельский спрятал монету в карман и двинулся по залитой солнцем улице.

— Подождите! Но ведь же вы быстрый! — сторож подбежал к Эдварду и прошептал ему на ухо: «Чернявой біні[51] не было, а у панны Столецкой то целую ночь инженер был».

— Какой инженер? — в Попельском проснулся полицейский. — Вы его знаете?

— Да я ґанц[52] забыл, как он зовется!

— А это вам не напомнит? — в выхоленных пальцах Попельского блеснули двадцать грошей.

— Тот цванциґер[53] мне напрочь все напомнил, — Дудек спрятал монету. — Инженер граф Бекерский. Имеет большое имение, но где, это я ни знаю.

Попельским овладела такая ненависть, что он увидел, как владелец имения в Стратине лежит в крови и блевотине возле дома. Протянул сторожу руку. Лучше, чтобы он был на его стороне, когда с Бекерским — рано или поздно — произойдет что-то плохое в этом доме на Линде. А потом он больше об этом не думал. Все его внимание поглотили картины ménage à deux — с ним и Ренатой в главных ролях.

Когда вернулся домой, его настроение уже в который раз за это утра изменилось. Леокадия сообщила, что звонили от секретаря самого воеводского коменданта. Инспектор Чеслав-Паулин Грабовский желал встретиться с Попельским сегодня в шесть у себя в кабинете.

VI

До назначенного Попельскому воеводским комендантом часа оставалось еще немало времени. Почти весь день. Двухчасового сна было бы достаточно, чтобы переспать самое яркое полуденное солнце и восстановить силы, подорванные вчерашним пьянством. Как раз столько времени было нужно, чтобы отдохнуть после непредсказуемых и изменчивых утренних событий, которые терзали его чувства.

Попельский заслонил шторы в кабинете, на голову натянул вышитую повязку для глаз и залез под одеяло. Закрыл глаза и начал ждать момента, когда мысли перестанут беспорядочное движение в голове и превратятся в ряд картин — нежных, спокойных и сонных. Если они не возникали, вызвал их сам: перед его глазами простирались широкие украинские степи, великие реки. Эти видения были последней отчаянной попыткой призвать к себе Морфея. Потом приходил или сон, или сухая, полная дребезжащих звуков, ненавистная бессонница.

Сейчас мысли отказывались повиноваться, Попельский не мог представлять рек и просторов зеленой Украины. Вместо этого в воспаленной памяти всплывали то нежный овал лица Ренаты Шперлинг, с ее большими зелеными глазами, то сжатые губы и грубое лицо инспектора Чеслава-Паулина Грабовского. И одна, и вторая картина вызвали сильное волнение, хотя и очень разного характера. И то и другое вызывало угрызения совести. Рената предостерегала: «Festina lente!»[54], комендант орал: «Я должен взять вас снова на работу, а вы приходите и ничего не знаете о надписи Гебраиста!»

Попельский резко откинул одеяло, поднялся и тяжело уселся за письменным столом. Зажег лампу, проверил, шторы плотно ли закрывают окно, а потом принялся за работу. Разложил на столе листы с еврейскими надписями и долго на них смотрел. Потом раскрыл еврейский библейский конкорданс и выписал все места в Ветхом Завете с использованными в обоих текстах словами. Из своего большого книжного шкафа, украшенного фигурами жнецов, вытащил экземпляры Библии на четырех языках — польском, еврейском, греческом и латыни.

Ему казалось, что фразы убийцы случайные, безграмотные, примитивные и вообще нелепые. Чувствовал, что они лишь имитируют глубокий оккультный смысл. Поэтому решил рассмотреть их в других контекстах, понять с точки зрения этимологии. Своим «уотерманом» переписывал четырьмя языками библейские места на маленькие карточки, там подчеркивал слова, которые использовались в сообщениях убийцы, и пытался добраться до их первоначального значения. Потом сравнивал эти значения в четырех языковых версиях, чувствуя все сильнейшее возбуждение. Его увлекала не столько какая-то непонятная цель труда, сколько сам процесс. Нравился даже собственный четкий почерк, радовали подчеркивания красными чернилами смысловых различий, скрип пера на бумаге и даже запах открытого книжного шкафа. Попельский не заметил, как миновал полдень, едва отреагировал на возвращение из школы Риты и дочкин поцелуй в отцовскую щеку, почти не почувствовал вкуса обеда, который ему подали в кабинет. Лишь около трех он выдохся. Бессильно оперся на кресло, ноги вытянул перед собой и с растущим недовольством взглянул на свои заметки. «Да, — думал он, — именно этим я собираюсь сейчас впечатлить инспектора Грабовского. Научным анализом. Скажу ему, что еврейское слово «утренняя зарница» родственное со словом «очаровать»! Вот старик обрадуется! Вот уже меня похвалит! Он только взглянет и сладко протянет: «Замечательная научный доклад, пан! Вам бы профессором в университете быть, но там, как я слышал, не слишком хотят вас видеть». Взглянет на список своих работников и добавит: «А у нас, если я не ошибаюсь, нет ни одной профессорской ставки».

Попельский встал, закурил сигарету и сбросил со лба повязку для глаз. Надо было переключиться на что-то другое, чтобы отогнать вид сердитого коменданта Грабовского.

На самой нижней книжной полке стояли годовые подшивки журнала «Deutsche Schachzeitung», который он когда-то выписывал. Вытащил первый попавшийся и начал листать. В рубрике «Интересное» наткнулся на рассказ об шифровании информации с помощью ходов шахматного коня. Итак, некая очень богатая и несчастливо влюбленная панна посылала своему бедному любовнику якобы лишенные содержания письма. Адресат, у которого родители любимой отобрали всякую надежду на женитьбу, знал, что исходной точкой является буква в правом верхнем уголке листа. Продвигаясь от той буквы ходами коня, он прочитывал тайные послания и признания. Отец барышни, пылкий любитель шахмат, однажды расшифровал эти письма и пришел к выводу, что его дочь отмечается незаурядным умом и не могла ошибиться в выборе будущего мужа. Он согласился на брак, и эта история закончилась хэппи-эндом.

Читая это сообщение, Попельский вдруг задумался. Бред глупых предложений, которые писала шахматистка, было лишь мнимым, а истинный смысл скрывался за кодом, известным только влюбленной паре. А может, с идиотскими надписями Гебраиста тоже что-то кроется? Может, их следует читать, прыгая по буквам, из которых они состоят? А вдруг что-то означает каждая третья еврейская буква. А если каждая четвертая? Но через сколько букв надо перепрыгнуть? Без этой информации можно играть до конца жизни, — подумал он, — особенно, если прыжок является переменным! Может, сначала нужно перепрыгнуть две буквы, а затем пять? А что, если числа прыжка образуют некую систему?

Встал и начал кружить по комнате с сигаретой в зубах. Если и первая, и вторая надпись зашифрована на одинаковых началах, то он должен отыскать в них что-то общее. Сел над картами и перечитал польский перевод обоих посланий.

Кровь, острие, руина, враг, конец, смерть для сына утренней зарницы (Люцифера) не является пятном и не является злом.

Солнце спряталось, [был] плач человеческий, бог замученный и наступил праздник для нёба стервятника и левиафана.

Конечно, общим в обеих надписях был мотив дьявола — названного один раз сыном утренней зарницы, то есть Люцифером, а второй раз — Левиафаном. Это может быть след! Ведь в христианской традиции числом сатаны является 666! Возможно, надо отсчитывать каждую шестую букву? А может, прыгать шестьдесят шесть или даже шестьсот шестьдесят шесть раз?

Попельский начал проверять простейшее предположение. Из первого еврейского текста он выписал каждую шестую букву:

То же самое сделал и со второй:

получая два слова из шести букв, ןבתרהי и אםגגהן. Лихорадочно бросился к еврейско-немецкому словарю Гезениуса и к грамматике того же самого автора. И не нашел там ни одного слова и ни одной формы, которая бы соответствовала гипотетическим выражениям, которые складывались из этих букв.

Попельский обхватил руками голову и потер виски. Его внимание привлекла определенная последовательность. Если после каждой обозначенной буквы поставить черту, отделилось бы по шесть содержательных слов или фраз. Он быстро записал это и получил два буквенных квадрата. Каждый из них образовывался шестью буквами.

Подошел к окну, слегка приподнял штору и открыл форточку, в которую сразу начал выходить застоявшийся в комнате дым. Через мгновение в голове у него прояснилось. «Квадраты, которые складываются из букв, — думал он, — это не что иное, как магические квадраты». Сразу припомнил себе самый известный из них: латинский магический квадрат, буквы которого, если прочесть их горизонтально и вертикально, образовывали одинаковые слова, из которых состояло бессмысленное предложение «Сеятель Арепо с трудом держит колеса».

Он уже начал выписывать буквы из обоих еврейских квадратов и располагать их вертикально, когда в комнату вошла Леокадия.

— Уже пять, Эдвард, — улыбнулась она, — а ты все решаешь шарады. Ты говорил, что должен пойти в университет за какой-то книгой, а потом у тебя важная встреча… Не думаю, что комендант Грабовский поверит в оправдание: «Я опоздал, пан инспектор, потому что меня захватила некая головоломка».

Леокадия ошибалась. Начальника львовской полиции охватило ныне черное отчаяние, и Грабовский готов был пойти на огромные уступки и поверить в самые невероятные оправдания, если бы благодаря этому дело убийств Любы Байдиковой и Лии Кох сдвинулось с места.

VII

Начальник львовской полиции, инспектор Чеслав-Паулин Грабовский, смотрел на Эдварда Попельского неприветливым взглядом.

День именин начался для начальника Воеводской комендатуры полиции вроде бы прекрасно, ибо к нему с поздравлениями позвонил сам главный комендант.

— Ну, и напоследок — пожелания относительно твоих непосредственных обязанностей, — полковник Януш Ягрим-Малешевский завершил длинную тираду с перечнем всех благ. — Желаю тебе, брат, чтобы ты быстро схватил этого бандита, о котором пишут во всех львовских газетах…

— Благодарю тебя от всего сердца за дружеские слова, — сказал Грабовский своему шефу. — И за последние пожелания, которые вот-вот сбудутся…

— Вот и прекрасно, потому что нам в Варшаве кажется, что эта тварь, которая убивает женщин и присылает жидовские листики, водит всех за нос. У нас тут есть информация, что пресса готовится к очередным нападкам. Ты же знаешь, что это может быть неприятно…

— Из Варшавы не все так хорошо видно, — Грабовский побледнел. — Ты ждешь подробного рапорта?

— Жду, старый друг, — Ягрим-Малешевский говорил медленно и четко, — что ты приятно проведешь сегодня свои именины. А послезавтра, когда ты хорошо передохнешь, то пришлешь мне подробный рапорт и вероятный запрос на эксперта в еврейских делах. У нас тут таких немало…

— Весьма тебе благодарен, но это лишнее. У нас тут их тоже достаточно.

— Прекрасно. Что ж, успехов и еще раз — всего наилучшего по случаю именин!

Во время торжеств в зале комендатуры Грабовский был в дрянном настроении. Он рассеянно слушал речи и пожелания руководителей отделов, инспекционного офицера и начальников комиссариатов. Когда они закончились, встал с деланной улыбкой, чуть запинаясь, поблагодарил за теплые слова, а потом сошел с возвышения с рюмкой водки в руке, чтобы чокнуться со всеми полицейскими, что работали под его руководством. Во время этого ежегодного ритуала он обменивался несколькими словами с каждым, пытался даже шутить, но его отсутствующий взгляд и хмурое лицо сводили на нет натянутые остроты.

И вдруг лицо Грабовского прояснилось и на нем появилась широкая, искренняя улыбка. Это случилось тогда, когда он чокался рюмками с аспирантом Вильгельмом Зарембой и из уст подчиненного услышал такие слова:

— Пан комендант, возможно, вы согласитесь принять и выслушать уволенного со службы комиссара Эдварда Попельского? Он знает, как разрешить дело Байдиковой и Кох.

Грабовский во второй раз чокнулся с Зарембой, улыбнулся и продолжил обходить присутствующих, принимая поздравления. Однако никакие слова не доставили ему такого удовольствия, как просьба аспиранта. Каждый, кто желал бы коменданту быстро поймать какого-то преступника, натолкнулся бы на его гнев, потому что эти слова он воспринимал как намек на беспомощность полиции. Все подчиненные Грабовского это осознавали и как огня избегали разговоров о недавних убийствах гадалки и проститутки. Сегодня, кроме непосредственного начальника, полковника Ягрим-Малешевского, об этом деле заговорил лишь Заремба, но это было не праздное пожелание, а конструктивное, важное предложение.

Инспектор завершил свой именинный обход, выпил рюмку и закусил, а потом поклонился присутствующим и все разошлись. Сам он сел в кабинете, попросил секретаршу не соединять его ни с кем в течение четверти часа, разве что будут звонить от воеводы или архиепископа, а потом задумался над словами Зарембы.

Возможно, раньше он воспринял бы их как наглость, беспардонное нарушение субординации, потому что Заремба не уведомил об этом своего непосредственного начальника, Коцовского. В другой раз, может, и так, но не сейчас. Ему прекрасно были известны отношения, царившие в Следственном отделе, и он знал, что служебный путь в этом случае оказался бы тупиком: Коцовский был заклятым врагом Попельского и исключил бы любое участие последнего в расследовании. Сам Грабовский высоко ценил Лыссого, однако не колебался ни минуты и уволил его после скандала с начальником. Комендант был сторонником решительных действий и продемонстрировал это совсем недавно, подавляя беспорядки в украинских селах, поэтому чуть ли не тяжким преступлением считал любое проявление несубординации относительно начальства и про такого наглеца не желал больше никогда слышать. Сегодняшний утренний звонок и легкий намек со стороны полковника Ягрим-Малешевского пошатнули взгляды Грабовского на подобные проступки. Слова шефа про очередные нападки прессы полностью их изменили. Грабовский прекрасно припоминал ситуацию многолетней давности, когда он в Ковеле дал интервью журналу «Кресы». Его высказывание про «бандитизм, характерный для местного населения», искаженное репортером, вызвало в сейме бурю. Тогда фракция депутатов-коммунистов требовала привлечь его к ответственности. Правда, «Кресы» впоследствии разместили опровержение, однако ненависть Грабовского к прессе не уменьшилась.

Он принял решение. Прежде чем раздался звонок с поздравлениями от архиепископа Твардовского, именинник отдал секретарше распоряжение вызвать Попельского к шести.

Минуту назад именно пробило этот час, и Попельский сидел перед ним. Со своей избитой рожей, в новом, идеально скроенном костюме, он напоминал альфонса или гангстера из Чикаго. Возможно, такая подозрительная внешность раньше и вызвала бы недовольство инспектора. Но не сегодня. Тем более, не после утреннего звонка главного коменданта.

— У меня немного времени, — Грабовский хотел было добавить «пан комиссар», но эти слова никак не подходили к мужчине с лицом в синяках и царапинах, да еще и в цивильной одежде. — Итак, к делу!

— У меня есть информация, которая поможет схватить Гебраиста, — Попельский знал, что Заремба уже сообщил прозвище преступника в Следственном отделе.

— Тогда передайте ее подинспектору Коцовскому, — комендант встал из-со стола и одернул мундир. — Мне известно, что вы с ним сотрудничаете как эксперт по древним языкам. Если предоставленная информация действительно ускорит расследование, мы оценим вашу преданную гражданскую позицию. Что-то еще?

Попельский тоже поднялся.

— Прошу дать мне шанс на исправление, — он ожидал раздражения начальника. — Хочу очистить себя в глазах руководства и получить шанс вернуться в полицию.

— Сегодня я узнал, что вы знаете, как схватить Гебраиста, — Грабовский сел, — и поэтому вас вызвал. Зато я тут слышу о каком-то очищении. На это у меня времени нет, пан!

— Все это взаимосвязано, — Попельский перевел дыхание. — Информация, которая ведет к преступнику, является тайной. Я получил ее как частный детектив, могу воспользоваться ею сам, разыскать Гебраиста, а полицию уведомить лишь на конечном этапе моего следствия, чтобы затем совместно схватить убийцу. А могу сотрудничать с полицией теперь. Я не знаю, что мне делать… Если бы вы дали мне хоть какую-то надежду на возвращение…

— Вон! — рявкнул Грабовский. — Что ты себе позволяешь, ты, пьяница?! Шантажировать меня?! Вон отсюда!

Попельский поднялся и вышел. Комендант упал в кресло и усмехнулся. Возможно, раньше он выбросил бы наглого просителя и забыл о его предложении. Но не сейчас. Не после звонка Ягрим-Малешевского. Он уже сыграл роль разъяренного начальника. Теперь настало время действовать. Поднял трубку.

— Панна Ядзя, — молвил он к секретарше, — наберите мне, пожалуйста, домашний номер Коцовского. Cito![55] Но сначала остановите возле выхода Попельского!

Телефон отозвался через миг.

— Вернитесь в кабинет, — сказал Грабовский в трубку. — Сейчас поговорите с моего аппарата с подинспектором Коцовским. Я лично буду контролировать это следствие! Быстренько поднимайтесь наверх, потому что у меня банкет в «Венской»!

— Примите наилучшие пожелания по случаю именин, — послышался хрипловатый голос Попельского. — Сейчас приду!

Впервые за сегодняшний день слова приветствия показались Грабовскому действительно приятными.

VIII

Несмотря на будний день, в половине восьмого в «Лувре» уже не было свободных столиков. В конце концов, такое продолжалось уже три года, с тех пор как ресторан получил нового владельца, лишился старого названия «Renaissance» и получил современное, «парижское». Попельский отыскал место лишь благодаря официанту, который хорошо помнил щедрые чаевые, полученные от лысого благодетеля. Находчивый работник прекрасно знал, что некий преподаватель гимназии как раз заканчивает ужинать за боковым столиком и имеет привычку выходить из ресторана, едва проглотив последний кусок. Поэтому он посадил Попельского за служебный столик и уже через мгновение вел его, без умолку повторяя на все стороны «целую ручки», в только что освобожденную преподавателем ложу, освещенную лампой, которая стояла посреди стола.

Попельский глянул в зеркало на свой смокинг и старательно повязанную белую бабочку, потом удовлетворенно осмотрел занятый столик и вручил официанту двадцать грошей за то, что тот подыскал ему такой романтический уголок, идеальный для свидания с Ренатой Шперлинг.

Однако вдруг ему пришлось довольствоваться обществом сердитого и вспотевшему Зарембы, который ввалился в ложу.

— Пан старший, — Попельский позвал официанта, и тот немедленно появился. — Пожалуйста, графин чистой водки Бачевского и какие-нибудь закуски.

— Колбаска, яички, какой-нибудь бифштексик? — спросил официант.

— Несите все, но вместо колбаски ветчину, такую, знаете, жирненькую, как раз под водочку, — Попельский радостно поздоровался с Зарембой. — Выпей, брат, я угощаю, старик сейчас согласился на мое предложение, вскоре снова будем коллегами.

— Да это мне известно, — буркнул Заремба. — Вместо того чтобы сидеть дома с моей Владзей или вырядиться, как вот ты, натянуть смокинг и идти на танцы, я по приказу Коцовского уже полтора часа, как обзваниваю сотрудников из всех комиссариатов, чтобы они проверили твой след на Задвужанской. Не мог старик подождать до завтра? Я себе сижу дома, ужинаю, а тут звонит Коцовский и орет, что все должно быть cito! Ведь завтра мне тоже придется туда идти!

— А я вместе с тобой. Но все это завтра. А сейчас выпьем, — Попельский разлил принесенную официантом водку, — за твое хорошее настроение и за наше дело на Задвужанской! За погибель Гебраиста!

Выпили. Ароматная жирненькая розовая ветчина исчезла во рту Попельского. Заремба ограничился тем, что понюхал хлебную корочку.

— Ну, и что? — Эдвард закурил сигарету. — Они уже отправились на Задвужанскую расспрашивать про математика, который знает еврейский?

— Получили такой приказ и пошли, — Заремба удобно устроился на стуле. — А я могу, наконец, вернуться к своей Владзе. Налей-ка мне еще одну! Вижу, ты в «Лувре» как у себя дома. Именно так высказалась Лёдзя, когда я спросил ее, где ты.

Попельский выполнил просьбу друга, а потом взглянул на часы. Было за четверть восемь.

— Ты меня искал? — спросил он, поднимая рюмку.

— Да.

Выпили и выдохнули. Яйцо в майонезе оказалось на вилке Попельского. Заремба на этот раз потянулся к ветчине.

— Чтобы рассказать мне об акции на Задвужанской?

— И чего ты так допытываешься? — Заремба улыбнулся, впервые за весь вечер. — Это что, допрос? Смотришь ежесекундно на часы, без умолку сыплешь вопросами… Неужели это значит «давай, старый Вильгельм, ступай отсюда, ибо у меня здесь небольшое rendes-vous», как справедливо предполагает Лёдзя?

— Действительно, мое поведение означает именно это, за исключением одного: «ступай отсюда». Хочешь, так сиди. Познакомишься с красивой панной!

— Прежде чем я ее увижу, — Заремба обеспокоенно оглянулся и заговорил тише, — расскажу тебе, что узнал про некоего графа Юзефа Бекерского.

— Говори, — Попельский напрягся.

— На него существует хорошая картотека…

— У нас?

— Нет, в Воеводскому управлении, в Отделе общественной безопасности. Мой коллега Франьо Пирожек рассказал мне, что там, в тех делах…

— Ну, давай, продолжай, Вилек!

— Он происходит из православной и обрусевшей люблинской шляхты, — Вильгельм говорил медленно и неторопливо, словно цитируя слова Пирожека. — После войны, во время которой ему пришлось воевать в царской армии, граф купил захудалое имение Коморницких в Стратине. Несмотря на то что он называет себя графом и имеет аристократические претензии, в поместье появляются лишь лица неопределенного происхождения. Окружил себя русскими, бывшими товарищами по оружию. В тех окрестностях поговаривают про попойки, которые он с ними устраивает. Когда-то на него поступила жалоба в отделение в Рогатине. Некто Василий Терещенко заявил, что тот соблазнил и изнасиловал его дочь. Но через некоторое время забрал эту жалобу…

— Потому что, видимо, вельможный пан граф заплатил ему или запугал, — задумчиво молвил Попельский. — Он считает себя средневековым сеньором, которому принадлежит право primae noctis…[56]

— Слушай дальше, — Заремба огляделся по залу, ища взглядом женщину, которую ждал его друг. — Наш граф — завзятый националистический деятель, антисемит и ярый русофил. С недавних пор проявляет завидную политическую активность, говорят, будто он собирается стать кандидатом в сейм и ищет себе сообщников. Вот и все. Больше грехов не припомню. Пойду домой, приголублю Владзю.

— Спасибо, — Попельский быстро зафиксировал в памяти услышанное. — Очень тебе благодарен, мой дорогой.

— Ого, какой ты сейчас учтивый, какой вежливый! А я ничего особенного для тебя не сделал! — Заремба поднялся с места и протянул другу большую, мягкую ладонь. — Но ты такой добрый, видимо, из-за той панны! А ее нет! Не расстраивайся, брат. Она тебя испытывает. Видимо, думает: «Если любит — подождет!»

Рената опоздала более чем на четверть часа, хотя с улицы Линде до «Лувра» было не больше, чем пять минут неспешного хода.

IX

Увидев Ренату Шперлинг, Попельский тотчас же простил ее опоздание на двадцать минут. Она выглядела потрясающе. На ней было платье до колен с подолом «зубчиками» и квадратным вышитым вырезом. Между грудями вилась нитка кораллов. Когда Эдвард вскочил, чтобы поздороваться с ней, то подумал, что радостно, хоть на минутку, превратился бы в ее ожерелье, которое так доверчиво лежало между мягких бугорков.

Он смотрел на нее робко и вел себя неуклюже, как испуганный гимназист в кабаре. Попельский давно не встречался с женщиной, завоевывать которую следовало медленно и терпеливо. Давно не испытывал таких невыразимых чувств и восхищения.

Его настрой передался и Ренате. Девушка не могла решить, какое выбрать блюдо, а позже, когда заказ принесли, была смущена его изысканным видом. Молчала, неуверенно накалывая на вилку кусочки жаренной на вертеле пулярки с перловой кашей и спаржей, и едва пригубливала рюмочку с водкой. Эдвард заказал рябчиков с брусникой и тщательно следил, чтобы не перебрать с выпивкой. Это постоянное пересчитывание рюмок сердило его и раздражало.

Говорил преимущественно Попельский, причем ему казалось, что он должен сыпать блестящими шутками и комплиментами. Первые ему ну никак не удавались. От вторых он, наконец, тоже отказался, поняв, что настроение у Ренаты не лучшее. Опрометчивым и слишком настойчивым флиртом он мог обидеть ее. Оставалось или пригласить Ренату на танец, или вести приятную дружескую беседу, которая бы вызывала у девушки доверие и затмила ужасные впечатления от встречи у Гутмана. Поскольку его танцевальные способности были более чем скромными, он выбрал разговор.

— Расскажите мне, пожалуйста, — улыбнулся он, вращая на пальце кольцо, — что вы делали все эти годы, когда мы не виделись?

— После окончания гимназии я выехала в Краков, к родным, — было заметно, что эта тема не вызывает у молодой женщины особого оживления. — Там окончила торговые курсы. А потом уже только работала — то здесь, то там… Бухгалтером. Последнее место работы было у Бекерского.

Услышав эту фамилию, Попельский немедленно потерял остатки хорошего настроения. Он даже понятия не имел, о чем они будут разговаривать. Поэтому он угрюмо молчал и курил сигарету. Не знал, что делать с руками, когда она закончится. Может, выпить? Графин с охлажденной водкой соблазнял его схватить и опрокинуть ее, но это была дьявольская ловушка, которая могла грозить потерей контроля.

— Можно пригласить вас потанцевать? — спросил он наконец в отчаянии.

— Да, через минутку, — ответила Рената. — Я только приведу себя в порядок.

Вскоре она вернулась из уборной и выжидающе взглянула на него. Попельский поднялся и резво двинулся на танцплощадку со своей молодой спутницей. К счастью, заиграли венский вальс, ритм которого он чувствовал, пожалуй, лучше всего.

Поддерживал рукой чуть отклоненную назад Ренату и, вальсируя по залу, воспоминаниями возвращался в счастливые годы обучения в Вене, где он как раз в вальсе получил женщину своей жизни, Стефанию, которой через несколько лет, уже во Львове, надел кольцо на безымянный палец. Эти звуки венского вальса звучали у него в голове, когда через год он сидел у ее смертного ложа, которое одновременно было местом рождения Риты.

Такие мысли сопровождали его во время танца и позднее, когда они вернулись к столу. Постепенно Попельский рассказал Ренате историю своей жизни: говорил про обучение в сердце императорско-королевской империи, про игру в шахматы и карты на деньги в венских кофейнях, благодаря чему он мог жить роскошно, про войну и русский плен в далеком Нижнем Новгороде, про увлечение математикой и классическими языками. Рассказывал и про Стефанию, про Леокадию, о которой весь город судачил, будто она живет с ним на веру, про любимую Риту. Упоминание о дочери неожиданно вызвало у него слезы, будто он не видел своего ребенка несколько лет.

Ему казалось, что Рената не скучает, выслушивая его биографию. И в то же время Эдвард был свято убежден, что это не вскружит ей головы настолько, чтобы ее можно было соблазнить. В конце концов, он избавился от этих стремлений. Рассказывал о своей жизни, чтобы избежать неудобного молчания, которая все время наступало в начале их встречи. Сохранял свойственный зрелым мужчинам покой, для которых удовольствием является проведенный в обществе красивой, молодой женщины вечер.

— Вы об одном не сказали, — заметила Рената, когда он замолчал. — О своей работе в полиции. Вам она нравилась?

— Продолжает нравиться, — Попельский улыбнулся. — С недавних пор я выполняю квазиполицейскую работу. И это почувствовали даже мой нос и спина.

— Простите, — Рената покраснела. — Мне не следовало об этом говорить. Все это из-за меня…

Попельский осознал, что никогда не добьется ее благосклонности, если он постоянно будет вызывать у нее чувство вины. Обругал себя мысленно за глупые слова и лихорадочно думал, как все это превратить в шутку. К сожалению, он не мог вспомнить ни одного анекдота, bon mot[57] или каламбура.

— Я не могу повлиять на ваше будущее, — вырвалось вдруг у Попельского, — и вы тоже бессильны соперничать с собственной и моей судьбой. Все беспомощны перед лицом фатума, который всегда сильнее нас. Однако я терпеливо буду ждать, пока вы взглянете на меня, — он обошел вокруг стола и поклонился ей, протянув руку.

— Потанцуем, — улыбнулась она задумчиво. — И тогда я пойду!

Следующим танцем был фокстрот, который Попельский ненавидел. Он ежесекундно ошибался, забавно отклонялся назад, засмотревшись в разрисованную фресками потолок, и даже не взглянул на свою партнершу, чтобы не увидеть, ненароком, насмешки в ее глазах. Когда музыка умолкла, он облегченно вздохнул, провел Ренату к столику и кивнул официанту, чтобы тот принес счет.

Вышли молча. Бывшее застенчивость словно растаяла в свежем воздухе. Тишина больше не казалась неудобной, она напоминала легкую задумчивость друзей, когда каждый думает о своих делах, спокойно оглядываясь вокруг.

Так и Попельский рассматривал сейчас замечательные дома на Сикстуской, а Рената смотрела под ноги, чтобы не зацепиться туфельками на неровном тротуаре.

Остановились перед домом на Линде.

Попельский снова наклонился над узкой Ренатиной ладонью. Приник губами к гладкой коже и мелким косточкам ее руки.

— Спасибо вам за приятный вечер, — молодая женщина улыбнулась и заговорила очень тихо, робко поглядывая на темные окна дома. — Мне удалось отдохнуть от моих ежедневных хлопот. От подруги по комнате, девушки непредсказуемой и немного эгоистичной, от моей хозяйки, которая все время бегает в костел, а нас упрекает зажженным светом… А вы хоть немного отвлеклись этим вечером от проблем?

— Я мечтаю о том, — проговорил он четко, пристально глядя ей в глаза, — чтобы благодаря вам таких вечеров у меня было больше. Все ваши неурядицы стали моими. Я здесь для того, чтобы их преодолеть!

— Вы песчинка, которой играет ветер моей судьбы, — несколько мелодраматично ответила Рената и, встав на цыпочки и опершись рукой ему на плечо, поцеловала Попельского в щеку.

Попельский стоял и смотрел, как она заходит в дом. Не мог понять, щека у него пылает от недавних ударов или от поцелуя девушки, не был уверен, что музыка, которую слышит, это не бред слегка опьяневшего разума, или, может, это все львовские ангелы поют «Magnificat»?

X

Когда Эдвард Попельский вернулся домой, ему продолжало слышаться ангельское пение. Он поздоровался с печальной и молчаливой Леокадией, поцеловав ее в щеку, смокинг и бабочку сменил на домашнюю куртку и шейный платок, а потом с сигаретой в зубах сел у письменного стола. Снова открыл заметки, словари и даже немецкую книжку про магические квадраты, одолженную перед встречей с Грабовским на кафедре классической филологии, которую Эдвард с недавних пор предпочитал обходить десятой дорогой. Алкоголь уже успел испариться у него из головы, так же, как счастье, вызванное Ренатиним поцелуем. Последнее событие не только не вызвала любовного помрачения, а наоборот, стало толчком к действиям. Он осознал, что только напряженная работа поможет расшифровать сообщение Гебраиста, а это вернет ему хорошо оплачиваемую должность в полиции, что в свою очередь позволит встать на ноги и добиться расположения красивой женщины, которой сейчас нужны поддержка и опека. Он принялся изучать немецкую книжку. Львовские ангелы теперь распевали уже не Deum magnificum[58], a quadratum magicum[59].

Леокадия стояла на пороге и наблюдала за кузеном, который погрузился в работу настолько, что даже не заметил, когда она вошла.

— Я стучала, но ты, кажется, не услышал, — сказала Леокадия, когда он наконец взглянул на нее чуть раздраженным взглядом. — Ты не посидишь со мной в гостиной? Я раскладываю пасьянс, но он никогда не получается в одиночестве.

— Это какой-то парадоксальный пасьянс, — Эдвард улыбнулся кузине. — Ведь это игра для одиноких. Разве здесь нужны какие-то флюиды другого человека?

— Да, присутствие другого лица необходимо, — подтвердила Леокадия. — Я хорошо знаю эту игру. Ну, возьми свою книгу и посидим вместе! Тогда пасьянс сложится!

— Не могу, Лёдзю, — его взгляд снова направился к книге, содержание которой он внимательно изучал. — У меня очень важное дело…

— А что ты делаешь? — она заглянула ему через плечо. — Это магические квадраты? — спросила Леокадия, заметив латинский квадрат «Sator Arepo».

— Да, — Эдвард положил в книгу закладку и внимательно посмотрел на кузину. — Тебе что-то известно о них?

— Особенно много я знаю об одном из них, — она слегка улыбнулась. — Но расскажу только тогда, когда придешь в гостиную.

— Мне жаль, — Эдварда охватило раздражение, — но есть срочная работа, не могу побыть с тобой.

Леокадия бессильно села в кресле у письменного стола и несколько минут разглядывала упорядоченный кабинет кузена: заметки, разложенные веером на столе, карточки, сложенные ровной стопочкой, две чернильницы — одна с синими, другая с красными чернилами, книгу на подставке, словари, расставленные от наименьшего до наибольшего, массивный книжный четырехдверный шкаф и две гравюры над ним. Одна изображала смерть Сократа, другая происходила из какого-то математического произведения и на ней был шар, вписанный в цилиндр. Глянула в раздраженные зеленоватые глаза Эдварда. Привстала, и ее стройная фигура напомнила Попельскому знак вопроса. Подошла к тщательно застланной кровати и нервным движением откинула одеяло.

— Я знала, что так будет, — сухо сказала она. — Что если поднять твое одеяло, то простыня окажется натянутой так, что от нее отскочит монета. Все прекрасно организовано, все продумано до мелочей, все натянуто, как твоя простыня. — Попельский смотрел на нее с растущим удивлением. — Я разбираюсь в магических квадратах, — буркнула она. — А лучше всего в одном из них. Это числовой квадрат. Он заметен на гравюре Дюрера. Сложи числа в каждом столбце, сложи числа в каждой строке и сложи числа по диагоналям. Получится всегда 34. — Попельский быстро записал это на карточке. — А теперь отгадай мою загадку, — Леокадия зловеще повысила голос. — Тебе известно, как называется эта гравюра? Проверь, и узнаешь обо мне кое-что, ты, эгоист!

Она быстро вышла из кабинета кузена. Эдвард облегченно вздохнул и начал нервно листать книгу. Через несколько минут хлопнул себя по лбу, порывисто вскочил и побежал в гостиную. Там никого не было. На столе лежали разбросанные карты. Пасьянс не сложился.

Попельский постучал в дверь спальни Леокадии. Тишина. Нажал на ручку, но та не поддалась. Двери были заперты. Вернулся в свой кабинет и сел около стола. Смотрел на одну из страниц развернутой книги. На ней была изображена гравюра Дюрера с магическим квадратом. Под ней была подпись «Меланхолия».

XI

На следующее утро в шесть часов служанка Попельского, Ганна Пулторанос, начала напевать псалмы. Это был ежедневный ритуал, который Леокадия насилу терпела, а ее кузен, наоборот, безоговорочно воспринимал как одно из важных свидетельств неизменности окружающего мира. Эдвард часто слышал их сквозь сон и таким образом выучил наизусть все изысканные сравнения в адрес Богородицы. Кроме того, он был убежден, что мелодичное напевание Ганны хорошо влияет на его сон.

Этим утром предположение Попельского подтвердилось. Ганна неожиданно прекратила петь, и Эдвард немедленно проснулся. Он открыл глаза и прислушался. Где-то далеко, со стороны входной двери, доносился чей-то тихий голос, узнать который мешало разгневанное ворчание и сопение Ганны. «Видимо, какой-то бродяга», — подумал Попельский, поворачиваясь на другой бок. Но дискуссия у дверей началась задолго, с нищим Ганна расправилась бы как обычно — коротко и решительно. Тем временем служанка повышала голос и резко объясняла что-то непрошеному бродяге. Попельский уловил несколько раз повторенную фразу: «Хозяин спит». Встал с кровати и открыл дверь своего кабинета.

— Пожалуйста, разбудите его, — донесся голос.

— Он всегда спит до полудня, — рассерженно прошипела Ганна.

— Уверяю вас, что услышав, что это я, он немедленно проснется, вот видите, он уже не спит.

В дверях стояла Рената Шперлинг и смотрела на Попельского с легкой улыбкой. У ее ног стоял большой фанерный чемоданчик.

— Да, — тихо отозвался Попельский. — Я приму эту пани. Пожалуйста, Ганна, проведите ее в гостиную, принесите кофе, а я сейчас приду. И ради Бога, — он немного повысил голос, — Ганна, не орите так, потому что весь дом проснется!

Сердитый сам на себя за то, что так строго отчитал верную служанку, Попельский скинул ночную сорочку и повязку для глаз, которая, видимо, так рассмешила Ренату. Надел майку и домашние штаны, а сверху одел длинную домашнюю куртку, перепоясался ремнем и направился в гостиную. На его любимом месте возле часов сидела Рената. От ее веселья не осталось и следа.

— Что случилось? — Эдвард сел в кресле напротив и начал тщетно искать сигареты.

— Пани Зиморович выкинула меня вон из квартиры, — в глазах девушки блеснули слезы. — Сказала, что я привожу к себе мужчин…

— Она видела меня вчера вечером возле дома?

— Да.

— И стала обвинять вас в том, что вы меня поцеловали, да?

— Да, — Рената потупилась. — Сказала, что я последняя развратница, которая живет за деньги богатых бандитов…

— Это я бандит? — Попельский улыбнулся, принимая от Ганны поднос с кофейником и чашечками.

— Хуже, — прошептала Рената. — Она решила, что вы мой опекун и используете меня…

— То есть сутенер, — досказал Попельский.

Рената замолчала и сидела, не поднимая глаз. Была без макияжа, но кожу все равно имела гладкую и светлую, словно фарфор. Не обула туфельки на высоких каблуках, благодаря которым ноги кажутся стройнее, но ноги тем не менее были безупречными. На ней была простое скромное платьице, но Попельский чувствовал себя так, словно перед ним сидела царица гарема в подвязках и кружевном белье.

— Я помогу вам, панна Рената, — серьезно сказал Попельский. — Поселю вас у своего знакомого на Клепаровской. Вы сможете там жить до тех пор, пока не подыщите себе что-то подходящее…

Рената замерла, но не отозвалась ни словом. Однако мысли бурлили в ее голове, о чем свидетельствовали нервные движения пальцев. Они бегали ее коленями, будто выполняя какие-то сложные импровизации на пианино. Вдруг они сплелись, а девушка оцепенела, словно парализованная.

— Спасибо, я действительно пришла к вам за помощью, но этого предложения не приму, — сказала она, помолчав. — Это не годится. Одинокая женщина не может поселиться у мужчины. Негоже…

— Дорогая панна Рената, — пояснил он ласково и выразительно, будто к ним снова вернулись роли учителя и ученицы, — на Клепарове все гоже. Это во-первых. Во-вторых, мой знакомый не посягнет на вашу девственность по старой, как мир, причине: он любит красивых юношей, которые, в конце концов, часто у него бывают. Когда-то из-за этой своей слабости он чуть не поплатился жизнью. Какой уличник раскроил ему голову подсвечником, а потом обокрал. Через несколько дней я поймал этого ворюгу вместе с его трофеями. Балетмейстер Шанявский, потому что именно так зовут моего знакомого, в огромном долгу передо мной, поэтому он с радостью нам послужит. Это главное объяснение, почему вы у него будете в полной безопасности. Ни одна женщина не является для этого пана объектом эротических мечтаний, тем более та, которая находится под моей опекой.

Рената нервно почесала шею, на которой расцвели розовые пятна.

— Я очень благодарна вам, пан профессор, за все, что вы для меня сделали, — она взглянула на него с натянутой, бледной улыбкой.

— Пошли, — Попельский поднялся с кресла. — Подкрепитесь кофе, а я тем временем оденусь.

Вышел из гостиной несколько обеспокоенный Ренатиним взглядом. Он готов был поклясться, что она смотрела на заметные из-под домашней куртки густые и темные волосы на его груди. Отбросив эту мысль как нереальные мечты немолодого мужчины, начал одеваться. Это не заняло много времени, поскольку по старой привычке он вечером всегда, перед тем как лечь спать, готовил себе костюм на следующий день. Все лежало на отдельном стуле: от носков до шляпы, все подобрано в тон, ботинки того же цвета, что и ремень, галстук гармонировала с пиджаком.

Поэтому он очень быстро выбрал новый, светлый костюм и через минуту уже был на углу Иезуитского сада с тяжелым чемоданом у ног. Рядом стояла немного испуганная Рената. Попельский осмотрелся вокруг за извозчиком, не зная, что на его затылке покоится полный сострадания и гнева взгляд Леокадии, которая давно уже не спала и сквозь приоткрытые двери спальни прислушалась к их разговору.

Наконец появился экипаж. Извозчик, услышав адрес, воспетый в батярских песнях, несколько обеспокоенно взглянул на небритого и поцарапанного мужчину и его красивую спутницу. Стегнул коня и двинулся вдоль университета в сторону улицы Браеровской, чтобы ей добраться до Яновской.

Этих двоих, которые так отличались возрастом, извозчик, как и пани Зиморович, принял бы за проститутку и ее сутенера, если бы не скромное платье женщины и отсутствие макияжа на бледном лице. Чтобы узнать, кем были его утренние пассажиры, возница замедлил ход и навострил уши.

— Должен вам кое о чем рассказать, панна Рената, — ласково отозвался мужчина. — Пожалуйста, не пугайтесь того, что я вам сейчас скажу…

Женщина судорожно перевела дыхание, а розовые пятна на ее шее, которые уже, казалось, исчезли, сейчас побагровели.

— Интересно, что вы можете мне сообщить за пять минут до поселения меня у своего друга, — она рассерженно дернулась. — Может, то, что мне придется вас отблагодарить, а? Может, вы вернетесь к вашим бывшим залетам, как это уже было в той ужасной кафешке, а?

Попельский сидел неподвижно. Хотел погладить Ренатину ладонь, но испугался, что она может воспринять этот жест за нескромный.

Однако его спутница вскоре успокоилась. Грустно взглянула на Эдварда.

— Простите, пан профессор, мне столько пришлось пережить, я такая разбитая!

Извозчик был настолько ошеломлен званием, которым его пассажирка одарила своего спутника, что слишком поздно повернул на Яновскую и зацепил дышлом за фонарный столб, едва не опрокинув экипаж. Он никогда бы не сказал, что этот коренастый лысый сутенер со сломанным носом похож на профессора!

— Ничего, я вас понимаю, — отозвался мужчина прокуренным басом. — Но я бы солгал, сказав, что ваши подозрения вызывают у меня какую-то боль или презрение… Однако вернемся ad rem. У балетмейстера не перепугайтесь… Чего? Что же, сейчас я вам скажу, потому что мы уже приехали. Ну, это здесь, пан извозчик! Остановитесь!

Поскольку возница ужасно хотел узнать, что могло перепугать его пассажирку, он остановился очень неохотно. Экипаж стоял на углу Яновской и Клепаровской у кабака, о котором весь Львов пел песенки.

Попельский рассчитался, схватил чемодан, протянул руку Ренате и провел ее к дому, где на третьем этаже находилось помещение Юлиуша Шанявского.

Между этажами Попельский остановился. Хотел рассказать Ренате правду о назначении квартиры именно сейчас, прошептать ей это на ухо в темноте и вблизи, чтобы хоть на мгновение почувствовать тепло ее тела, ее дыхание на своих губах. Чувствовал себя, словно сатир, который украдкой касается гладкой женской кожи или тростью поднимает подол девичьих платьев.

— Пан Шанявский, — шептал он, наслаждаясь ее близостью, — в этой квартире устраивает себе свидания. Она и служит ему исключительно для этого. Поэтому прошу вас не пугаться, если случайно увидите не совсем одетого мужчину!

— Благодарю за предостережение, — Рената стиснула зубы. — Как-то придется это стерпеть.

Попельский не мог продолжать стоять так близко от Ренаты, чтобы не вызвать у нее подозрения, будто он собирается воплотить свои низменные планы, как это было в кафе Гутмана. Остановился перед дверью и выстукал на них «Марш Радецкого».

Балетмейстер открыл дверь не сразу. Был одет в белый пикейный халат с большим треугольным вырезом, который обнажал его торс почти до пупка. На шее позвякивали три золотых медальона.

— Слуга покорный, пан комиссар, — отозвался Шанявский, поклонился до пояса, меланхолически улыбнулся и пошел вглубь квартиры. Из одной комнаты долетал громкий храп и запах духов. Балетмейстер собирался исчезнуть среди этих ароматов, но Попельский остановил его.

— У меня исключительная ситуация, маэстро, — сказал он. — Эта пани поживет несколько дней в маленькой комнате с окнами на улицу. И пожалуйста, не подвергайте ее на встрече с наклюкавшимися мужчинами!

— Servus tuus, domine Eduarde[60], — Шанявский склонился почти до земли, а его медальоны тихонько звякнули. — Пани будет тут безопасно, как у мамы! А что случилось с вашим благородным лицом, пан комиссар?

— Не понравилось кому-то.

— О, мне хорошо известно эта позорное отсутствие вкуса, — Шанявский коснулся ямки на своей голове.

Попельский поднял шляпу, но этому жесту было далеко до изысканности, которой его только что одарил маэстро. Двинулся вперед, вошел в упомянутую комнату, поставил чемоданчик на пол и пригласил Ренату внутрь. Девушка оказалась в узком помещении, меблированном лишь кроватью, столиком и ширмой. Рената села, опершись локтями на колени и закрыв лицо ладонями.

— Сейчас я принесу вам поесть, — Попельский вытер вспотевший лоб. — Вы же не завтракали. За несколько минут откроют ближайший шинок.

Рената не ответила.

— Будете яичницу? Видимо, у них ничего лучшего нет. У маэстро явно найдется икра и шампанское, но это действительно негоже, чтобы я рылся в его каморке…

Рената не отзывалась.

Попельский мысленно проклинал тирана в своих штанах, который толкал его к этой женщине. Он не мог ему противиться. Тяжело сел рядом с Ренатой и обнял ее. Давно не испытывал такого напряжения. Губами коснулся ее тонкой ключицы. Ожидал жгучей пощечины. Вместо этого ее ладонь погладила его затылок. Приап полностью завладел Попельским.

Пуговицы отскакивали от стен, когда Рената Шперлинг разрывала на нем сорочку. Ее нисколько не смутил голый мужской торс, наоборот, они припала щекой и губами к его широкой груди. Не стеснялась дневного света. Не отводила взгляда, высвобождая свои груди из бюстгальтера и быстренько скручивая на бедрах подвязки. Через несколько минут Эдвард Попельский понял, что смутить Ренату Шперлинг не так уж и легко.

XII

Ни одно из эротических воспоминаний, которых немало собралось в жизни сорокачетырехлетнего Попельского, не могло сравниться с опытом этого утра. Если бы он захотел выразить это на языке математики, то сказал бы, сильно упрощая, что его жизнь внезапно изменилось, — из какой-то периодической функции, синусоиды с небольшой амплитудой, она превратилась в быстро растущую экспоненциальную функцию. Что вместо пребывания среди малозаметных колебаний его жизнь вдруг достигла какого-то максимума, о котором он до сих пор понятия не имел.

Однако, когда любовники начали скидывать с себя одежду, Попельский совсем забыл про математику. Быстрое, прерывистое дыхание, вкус тела Ренаты Шперлинг не позволили ему анализировать резкие движения, которые могли сравниваться с противоположными векторами, ни сосредоточиться на системе координат ее бедер и своего туловища. А когда они наконец нашли эти неведомые места, до сих пор так тщательно скрытые под одеждой, Попельский забыл о существовании всего мира, который он снова открывал благодаря прикосновениям.

До сих пор в постели повелителем был он. Мог себе это позволить, поскольку она не была супружеским ложем, где не обходятся без определенных компромиссов, а гостиничным номером или салон-вагоном, где он овладевал такими женщинами, которым не должен был подчиняться, зато они делали все, за что он им платил. В первые минуты его потрясла нетерпеливость и самостоятельность партнерши, которая, ища большей чувственности, жадно бросалась на него, притягивала или отталкивала и хрипло приказывала, выкладывая их соединенные тела во все новые положения под переменными углами. Это была гимнастика Эрота, телесные комбинации, выполнять которые она его принуждала. Это она распоряжалась. Эта женщина, которая совсем недавно сидела перед ним в скромном платье, потупив глазки и сжав колени, превратилась в эротического диктатора. Он не сопротивлялся. Стремился к этой диктатуре.

Вдруг Рената, лежа на нем, прикрыла его лицо своими волосами и прошептала на ухо странную просьбу, обещая «экстаз». Он послушался. Подвинулся на краешек кровати так, что голова и плечи оказались вне его. Расслабил мышцы шеи и головой почти касался пола. Кровь прилила к мозгу, он видел все вверх ногами, а Рената сверху налегала все быстрее и сильнее. В какой-то момент он напряг мускулы, поднял немного голову и налитыми кровью глазами посмотрел на женщину на фоне окна. Солнце ласкало ее тело. Его луч прошел под Ренатиною мышкой, через миг сверкнул в волосах, и сразу — на изгибе бедра. Солнечные блики пронизывали ее тело каждую секунду, как фотографическая вспышка. Послышался шум ветра. Это ангел наслаждения и демон эпилепсии одновременно взмахнули своими крыльями. В теле Попельского произошел двойной взрыв.

Никогда до сих пор он не испытал ничего похожего.

XIII

Проснулся возле кровати на шершавом коврике. Кто-то прикрыл его коцем[61]. Посмотрел на часы. Был полдень. Значит, он проспал около пяти часов. Попельский порывисто встал, сбрасывая коц на пол. Ренаты в комнате не было. Эдвард сорвал скомканную постель с кровати и испуганно взглянул на простыню. Облегченно вздохнул. Она оказалась чистой. Во время приступа кишки и почки не вытолкнули своего содержимого. Не в этот раз.

Болезнь обычно вызывала у него видения. В отличие от опорожнения, видение было и сегодня. Заснув после приступа, он видел себя самого, сидящего на стуле в комнате, заполненной таблицами с математическими формулами. Сквозняк шевелил портьерой на двери. Она хлопала все быстрее, наконец сорвалась и вспорхнула, словно летучий ковер из персидских сказок. Раздался грохот. В дверях стояла высокая мужская фигура в котелке. Это был он сам. В своем эпилептическом видении Попельский на стуле смотрел на Попельского у дверей. Впервые он столкнулся с раздвоением личности. Когда-то Эдвард читал о состоянии раздвоения как симптоме тяжелого психического заболевания.

Но эти сонные грезы встревожили его лишь на мгновение. Сейчас мысли были заняты другим. Попельский молниеносно собрался. Не хотел, чтобы Рената видела его неодетым. Состояние подъема и эротического наслаждения обусловливают снисходительное отношение к различным телесным изъянам, но когда экстатические ощущения проходят, недостатки видятся во всем.

Попельский не хотел замечать в Ренатиних глазах разочарование его немолодой кожей, морщинами, складками и жиром, который неравномерно отложился в разных местах. Боялся, что она будет огорчена. Представил себе, каким отвращением и страхом пронзило ее, когда в момент наивысшего наслаждения его сотряс эпилептический спазм, вызванный мигающим светом и не преодоленный вовремя таблетками, которые он забыл принять, озабоченный неожиданными утренними событиями. Завязывая узел галстука, он услышал в прихожей тихие, легкие шаги, которые приближались. Через несколько секунд в дверь робко постучали.

— Заходи! — крикнул Попельский и радостно улыбнулся.

В приоткрытых дверях появилась голова молодого мужчины с пейсами над ушами и в ермолке.

— Я очень извиняюсь, — отозвался молодой еврей, — но я услышал, что вы больше не спите…

— Где дама, которая была здесь со мной? — перебил его Попельский.

— Не знаю, я еще спал, — юноша потупился. — Было очень рано… У меня тут для вас ключи и еще одна вещь…

— Маэстро дома?

— Юлиуш… То есть… пан Шанявский пошел на репетицию… И я тоже иду… Поэтому… Мне нужно вам кое-что сказать…

Попельский тяжело сел на постели.

Юноша начал что-то говорить, но его высокий голос не долетал до ушей детектива. Он слышал только скрип кровати, стоны и вздохи Ренаты, которые неожиданно превратились в вскрик, полный отвращения и испуга. Попельский видел не молодого еврея, а закрытые глаза девушки, которые открываются и с отвращением видят, что любовник деревенеет, выплевывает пену и вздрагивает под ней, извергая из себя зловонные газы. Рената убегает, а сам он барахтается на кровати, будто чучело, которое терзает болезнь, которую в древности называли «священной». И вдруг успокоился. В голове зазвучал ласковый Ренатин голос. «Ты не противен мне, — говорила она. — Я же прикрыла тебя одеялом, чтобы ты не замерз, а потом вышла позавтракать, потому что была голодна». Парень продолжал что-то говорить, протягивая листочек с какими-то непонятными заметками и заглушая голос девушки.

— Кто вы?! — рявкнул в него Попельский. — Кто вы, к черту, такой?!

— Ицхак Яффо, — еврей начал запинаться. — Я, я… ничего плохого не сделал. Я просто переночевал у пана Юлиуша… Мне уже нужно идти…

— Подожди! — Попельский успокоился. — Повтори еще раз. Это что, записка? Я задумался и ничего не помню из того, что ты мне тут говорил.

— Это для вас, — Яффо взглянул на листок. — Сюда звонил какой-то пан Заремба. Просил позвонить к нему вечером по номеру 32–41. Вот и все.

Попельский взял листочек и внимательно взглянул на него. Он был испещрен еврейскими буквами. Эдвард не заметил там ни одного номера, записанного арабскими цифрами. Понял, что Яффо записал номер телефона другим способом.

Мысленно Попельский вернулся к своей молодости. Вспомнил лекцию профессора Пауля Кречмера. Этот знаменитый венский эллинист и языковед доказывал, что числа — это что-то глубоко укорененное в сознании, и человек может менять языки, в совершенстве ими владеть, быть многоязычным, но всегда будет считать своим родным языком. Глянул на Яффо. Конечно, его родной язык — идиш, который использует еврейское письмо. А в нем не употребляют арабских цифр, а для их записи пользуются буквами! Ни один человек, который ежедневно общается на идиш, не напишет «32–41», а воспользуется буквами ламед (30) + бет (2) и мем (40) + алеф (1)! Юноша записал телефонный номер по-еврейски, то есть буквами этого языка! Сделал это невольно, бессознательно, чтобы записать как можно быстрее.

— Что-то тут не так, — буркнул Попельский, показывая на начало записки. — Я знаю еврейское письмо, и номер 32–41 должен быть записан как ламед-бет-мем-алеф. Но тут есть еще какой-то номер… Очень длинный… Что тут еще, кроме ламед-бет-мем-алеф?

— Никакой это не номер, а фамилия Заремба. Если бы это был номер, то составил бы… Подождите, сейчас посчитаю… Но потом я действительно должен буду уйти… Я очень спешу…

Яффо написал на листике в столбик, сначала по-польски, фамилию Заремба, рядом то же самое на идиш, а потом записал у каждой еврейской буквы и ее числовое значение.

— Гематрия[62] фамилии «Заремба» составляет 321, если добавить 7 + 1 + 200 + 70 + 40 + 2 + 1. До свидания…

— Сейчас, сейчас, подожди-ка, — Попельский задумался. — Гематрия — это, насколько я помню, числовое значение слов, так? Еврейские буквы какой-либо фамилии имеют числовое значение, поэтому, если их обозначить числами и добавить одно к другому… Сможешь быстро сосчитать? Я тебе назову слово, а ты мне посчитаешь его гематрию! За работу!

— Я могу это сделать, но давайте, в другой раз… — Яффо нервно посмотрел на часы.

Попельский долго молча смотрел на своего собеседника. Вытер ладонью вспотевший лоб, и ему сделалось обидно, что сейчас придется унизить этого парня. Но выхода не было. Уловив след, Попельский уже не интересовался окружающим миром, блекли симпатии и антипатии, исчезали хорошие манеры и привычки. Оставалось следствие — грубое, конкретное и неумолимое.

— Послушай меня, шмайгелес, гомик пейсатый, — Попельский перевел дыхание. — Выслушай меня внимательно. Ты уйдешь тогда, когда я тебе позволю, понял? Разве что хочешь, чтобы я пошел к твоим и рассказал им, что Ицхак Яффо — содомит…

В глазах юноши блеснули слезы.

— Тогда садись мне тут и считай, быстро! Сперва имя «Люба Байдик», а потом «Лия Кох». Какова их гематрия?

— В зависимости от того, как записать эти имена: на идиш или библейским еврейским, — Яффо немного успокоился и сел на кровати рядом с Попельским.

— Библейским еврейским.

— Да, но есть еще одна проблема. В конце имени Люба или Лия может быть «е», которое не произносится… А оно тоже может иметь свое значение… Не знаю, как вам это объяснить… Кроме того, некоторые гласные передаются как «вав» или «йод»…

— Мне известно, что такое немое «е», — Попельский приветливо улыбнулся. — Сделай по-другому, чем в случае с фамилией Заремба, то есть пиши еврейским, а не на идиш. И не бери во внимание немое «е» и любые гласные! Преступник пользуется исключительно согласными, и ты тоже так сделай! — приказал он, словно не заметив удивления парня, когда тот услышал слово «преступник». — Ну, парень, считай, и я отпущу тебя в синагогу!

Еврей посчитал и показал результат Попельскому.

— В обоих случаях гематрия составляет 68, — проговорил он наконец. — Пожалуйста, отпустите меня!

— Иди уже! — проворчал Попельский. — Спасибо…

Парень медленно подошел к двери, а потом обернулся к Попельскому.

— Вы мне угрожали, — медленно проговорил он, — а я прикрыл вас коцем, чтобы вы не замерзли.

Попельский протянул ему руку на прощание и оперся на стену. Не услышал его жалобы, не заметил даже, что юноша положил ключи на пол и быстро вышел из комнаты, не пожав протянутой руки. Эдвард думал сейчас не о нем и даже не о Ренате Шперлинг, которая отправилась куда-то почти пять часов назад и до сих пор не вернулась. Перед глазами плясали еврейские буквы, магические квадраты и математические матрицы. Взял ручку, восстановил по памяти надписи Гебраиста, расписал их соответствующим образом, а затем начал выполнять различные арифметические действия. Потом вышел в прихожую, взял оттуда телефонный справочник и долго его листал. Через два часа торопливо оделся и вышел. Через четыре часа вернулся домой. Едва поздоровавшись с Леокадией и Ритой, схватил трубку. Позвонил в квартиру Шанявского. Там никого не было. Тогда набрал номер, записанный Ицхаком Яффо.

В трубке услышал голос Зарембы и поздоровался с коллегой.

— Мы разыскивали математика по всей улице, — сообщил Вилек. — Нашли учителей математики и физики. У обоих — неоспоримое алиби. Пшик. Убийцы не найдено.

— Но у нас есть его следующая жертва, — молвил Попельский. — Вероятная жертва.