ЧП на третьей заставе

Аверьян прямо от порога шагнул к огромному, явно чужому в этой холодной комнатушке столу и протянул хозяину кабинета запечатанный конверт.

Начальник Турчиновского окротдела ГПУ Иван Спиридонович Ласточкин взломал сургуч и, мельком глянув на копию послужного списка вновь прибывшего, сунул ее в приоткрытый ящик стола. Его скуластое, узористо расписанное морщинами лицо не выражало ничего, кроме усталости.

— Садись, — кивком головы он показал на лавку, сиротливо стоящую у стенки.

Аверьяну показалось, что на месте новой работы его встречают уж слишком неприветливо. Нахмурился, туго схлестнулись на переносице сбежавшиеся в складочку белесые брови. В серых с зеленцой глазах замельтешили светлячки. Только кто их днем-то при свете заметит?

В ответ па проявленное равнодушие начальника окротдела Аверьян Сурмач хотел рубануть что-нибудь резкое, но его удержала гримаса боли, неожиданно перекосившая лицо Ласточкина.

Отодвинувшись от стола, тот вынул ногу и начал яростно растирать колено, которое морозно поскрипывало под жилистой рукой. На костлявой ноге гармошкой гуляла штанина черных суконных клешей.

«Старая рана…» — понял Сурмач.

У него у самого на непогоду ныло простреленное плечо.

— Шестой год Советской власти, — заговорил Ласточкин, — а наши рабоче-крестьянские деньги всего лишь — «совзнаки». Ну, не обидно ли? Коробка спичек — тысяча двести рублей! — В хрипловатом голосе простуженного насквозь человека звучала досада.

«К чему эти базарные разговоры?» — подивился Аверьян. Ему было неприятно, что начальник окротдела не прочитал толком его документы. А в них сказано: «Аверьян Сурмач проявил себя в боях с белополяками и в операциях по разгрому банды атамана Усенко, за что награжден орденом Красного Знамени».

За наградой Сурмач ездил в Москву. Привинчивая орден к борту кожаной куртки, Аверьян, «чтобы издали было видно», подложил под него красный кружок, вырезанный из кадетского погона. А начальник окротдела и внимания не обратил на высокую награду.

Жаловался, жаловался Ласточкин на разные трудности, а потом сказал так, будто это уже сто лет было известно новичку:

— Пойдешь, Сурмач, в экономгруппу. Там уполномоченным Тарас Степанович Ярош. Толковый мужик, но одному ему трудно: дел невпроворот. Сейчас он подался в погранотряд. Надо узнать, кто из жителей нашего округа занимается контрабандой, кого задерживали пограничники.

— Не нужен — отправьте в губотдел, — сказал недовольный Сурмач.

Казалось, Ласточкин даже не заметил возмущения нового сотрудника: он растирал яростно ногу. Охал. Кряхтел. Наконец не вытерпел и выругался:

— Рассвирепели все болячки сразу. — Выглянул из-за огромного «буржуйского» стола, казалось, вросшего в пол кривыми, раздувшимися ножками, и попросил Аверьяна: — На окне, за шторкой, бутылка со спиртом. Дай-ка.

Озадаченный Аверьян почти машинально взял фигурную, слепленную треугольником, темную бутылку с окна и подал ее начальнику окротдела, невольно поболтав. Содержимого — на донышке. Судя по всему, больной человек частенько прикладывался к нехитрому лекарству.

— Плесни чуток! — подставил начальник окротдела широкую ладонь с заскорузлой от тяжелой работы кожей. В измученных болью светловато-карих глазах читалось: «Извини… браток».

— А славным кочегаром на «Святом Павле» был балтийский моряк Иван Ласточкин, пока проклятый ревматизм не доконал, — с грустинкой проговорил он и вновь сел за буржуйский стол, положив на него натруженные руки с жилистыми кистями. — Сколько тебе годков-то? — спросил он мягко, будто разговаривал не с новым сотрудником окротдела, а с сыном друга, который погиб: «Жалко парнишку…»

— Двадцать три…

У Аверьяна исчезло последнее желание спорить с мудрым человеком, который знал нечто такое, о чем Сурмач просто не догадывался. Он понял, что уже никуда отсюда не уедет. А насчет отправки в губотдел, так это — сгоряча. Ведь Аверьян добивался, чтобы его назначили в Турчиновку. В тридцати верстах отсюда есть городок Белояров. А там у злой-презлой тетки живет Оленька, кареглазая дивчина из Журавинского хутора, где Аверьян с тремя молодыми чекистами: Славкой Шпаковским, Леней Фроловым и Анатолием Крупновым — весной девятнадцатого года разоружили, застав на пьяном ночном привале, недобитую сотню известного в округе своей жестокостью бывшего петлюровского хорунжего Семена Воротынца. Впрочем, не помоги им Оленька, девчонка из Журавинки, разве четверо чекистов управились бы с семеновцами!

Словом, жила в Белоярове дивчина…

— Двадцать три… — в раздумье повторил Ласточкин. — Школу какую-нибудь кончал? Ну, кроме той, где учителем сабля и наган?

— Была у нас… — ответил Сурмач и застеснялся, а застеснявшись, рассердился: — Поп с дьячком вколачивали грамоту.

Он вспомнил, как долдонили тринадцать шахтарчуков-сыновей горнорабочих: «аз», «буки», «веди»… Прописать «ижицу» — это не букву вывести тупым карандашом в тетрадке в клеточку, а высечь нерадивого привселюдно розгами, спустив холщевые штаны до колен. У батюшки с дьячком — лихим мастером по части «ивовых поучений», вымоченных специально в горячей соленой воде, — всего две книжки: «Часослов» и «Божий закон». Аверьяну больше нравилось читать по «Божьему закону»: буквы покрупнее, и картинки есть такие смешные, — летит херувим в длинной до пят рубахе и белыми крыльями, словно бабочка-капустница, машет. А над кудрявой головой колечко — нимб.

Не с той ли поры всех образованных Аверьян заранее относил в разряд «контры» и только для учителей и врачей делал скидку, да и то не для всех.

Начальник окротдела вновь вздохнул. Четче обозначились на худощавом лице глубокие, редкие оспинки-ямочки.

— Не получится из тебя финансовый министр, — сделал он неожиданное заключение.

Аверьян обиделся: «Ну и загнул начальник окротдела: его, чекиста-орденоносца — в финансовые министры! А еще старый большевик, балтийский моряк!»

Финансы — это капитал. А при капитале капиталист — отъявленный буржуй, словом, — недобитая контра!

— Мне это без надобности!

Иван Спиридонович несогласно покачал головой.

— Кто-то должен вести счет рабоче-крестьянским рублям, иначе мы свое государство, как тот помещичий сынок, получивший наследство и дорвавшийся до столичного ресторана, вмиг по ветру пустим. А ну-ка, напиши мне миллиард словами и цифрами, — он пододвинул Аверьяну папку, поверх которой лежал листок бумаги. Протянул карандаш.

— На!

— Миллиард? Это десять миллионов?

— Да нет — и в сто не уберешь. И вот держат валютчики и спекулянты в сундуках и погребах два миллиарда рублей золотом. Сколько заводов и фабрик можно поднять из развалин на эти денежки, сколько голодных накормить!

Сурмач почувствовал, что его грудь наполняется неутолимой жаждой действия. Вот с таким чувством он давал лошади повод, устремляясь в атаку. Шашка еще в ножнах, до противника — еще далеченько. Но Аверьян мыслями уже весь там, где клубится под копытами вражеских коней густая, въедливая пыль, застилая четкую видимость, оповещая в то же время округу о грядущем… Кавалерийская атака начинается не с того момента, когда выхватываешь шашку из ножен, а тогда, когда ты понял, что встречный бой неизбежен, и весь внутренне подобрался, приготовил себя и коня к яростному рывку. «Вернуть! Вернуть стране украденное!» Сел на место Иван Спиридонович. Вздохнул.

— Жить будешь у наших, в доме купца Рыбинского. Они там поселились коммуной. И тебе койку поставят…

Сурмач собрался уже уходить, когда в кабинет начальника окротдела вошел дежурный — неказистый паренек, сверстник Аверьяна. Длиннополое черное пальто делало его еще более худым и несуразным. Встревоженный. Глаза настороженно изучают постороннего.

«С недоброй вестью», — понял Аверьян.

Дежурный кашлянул в кулак, намекая начальнику окротдела, что хотел бы переговорить с ним с глазу на глаз.

Ласточкин махнул рукой:

— Наш новый сотрудник. Будет в экономгруппе.

Дежурный еще раз с ног до головы оглядел Сурмача и доложил:

— На границе ранен Ярош.

— Тяжело? — сразу посуровел Ласточкин, встопорщились косматые брови.

— В больницу отвезли в бессознательном состоянии.

— Эко его угораздило… — подосадовал Иван Спиридонович и в то же время посочувствовал чекисту.

— Прорывались через границу контрабандисты, — пояснил дежурный, — их засекли. Они начали отстреливаться. Убили двоих бойцов и ранили Яроша.

— А что с контрабандистами?

— Один убит, остальные прорвались в наш тыл.

— Что еще? — допрашивал нетерпеливо Ласточкин.

— Иных подробностей не знаю, — ответил дежурный, невольно чувствуя себя виноватым, понимая, что начальнику окротдела сейчас необходимо знать как можно больше о случившемся.

«Ранен… На границе», — подумал с невольным сочувствием Сурмач о Яроше. И сразу в нем вспыхнуло ощущение, казалось бы, ничем не оправданной неловкости перед этим неведомым ему человеком. Впрочем, чувство невольной вины возникало в Аверьяне всегда при виде раненого или убитого. Это чувство ответственности здорового и живого перед теми, кто в трудном бою взял на себя важное и опасное. Такой долг живые не в состоянии возвратить, даже если будут до ста лет каждый день ходить в решающую, победную атаку. «Его — нет, а ты — есть!» Это — не упрек мертвых живым, это ответственность, которую они, уходя, оставляют нам, ответственность за дело, во имя которого отдана жизнь. У нее нет а не может быть повторения. А они… ради тебя, ради общего дела…

«Вот тебе и экономгруппа», — еще раз подумал Сурмач о Яроше.

— Получай первое задание, — сказал после долгого молчания Иван Спиридонович. — Поедешь в погранотряд. Попробуй разузнать поподробнее, как это все… Может, есть какие-то сведения о тех, кто прорывался. — Вздохнул и проворчал: — Иди знай заранее — где ждет чекиста пуля…