Что там, за дверью?

Замок для призрака

Если бы поезд из Манчестера не опоздал на одиннадцать минут и если бы Диксон не заполучил клиента, пожелавшего на ночь глядя ехать в Мидус-виллидж, то аптекарь из Ингберчуэрда Рольф Маковер не отправился бы к себе домой напрямик через поле, принадлежавшее Джошуа Мейсону.

Луна еще не взошла, над восточным горизонтом слабо проявлялось желтое зарево. Дорогу Маковер знал прекрасно, шел в направлении тусклых деревенских огней, плохо различимых за деревьями, но все же помогавших не только ориентироваться, но чувствовать себя вполне уверенно.

Настроение у Маковера было самым романтическим, и потому, когда дорогу ему заступила полупрозрачная белая фигура, аптекарь не то чтобы не удивился, но отнесся к появлению призрака, как и положено джентльмену: приподнял шляпу и посторонился, давая дорогу.

Призрак проплыл мимо, воздевая к небу руки, сквозь него, как и положено, просвечивали темный контур мастерской Мейсона и дальний лес.

— Эй! — воскликнул Маковер, поняв неожиданно, что призрак ему не мерещится, а на самом деле медленно движется и уже почти повернулся к аптекарю спиной, чтобы направиться своей дорогой то ли к лесу, то ли в иное, не существующее на этом свете, место. — Эй! Постойте!

На призыв Маковера призрак не обратил никакого внимания — шел себе и шел, пока не скрылся за деревьями, а когда аптекарь, выйдя, наконец, из ступора, бросился следом, то ничего подозрительного не обнаружил — призрак растворился в воздухе, как растворяется сахар в стакане горячего чаю.

Будь на месте аптекаря кто-нибудь другой — миссис Корнблат, к примеру, или даже констебль Шепард, — шум они подняли бы изрядный. Маковер, однако, ограничился тем, что запомнил, у какого именно дерева потерял полупрозрачную фигуру, и отправился своим путем, на этот раз старательно, чтобы не отвлекаться, глядя себе под ноги. Дома он ничего не сказал Мэгги о своем приключении, но на другой день, когда Джош Мейсон пришел в аптеку за пластырем для дочери, расцарапавшей руку об острые шипы роз на деревенской улице, Маковер не преминул поведать посетителю о том, что на его участке водится самое настоящее привидение, и Мейсону, как хозяину, надлежит принять меры, иначе какой-нибудь слабонервный прохожий (вроде миссис Корнблат или констебля Шепарда) потеряет рассудок, поскольку привидения в конце двадцатого века существовать не могут.

— Что ты такое говоришь, Рольф? — раздраженно сказал Мейсон, отсчитывая восемнадцать пенсов за упаковку пластыря. — Какой еще призрак? Ты вчера выпил?

— Я не пью, и ты это прекрасно знаешь, Джош, — обиделся Маковер. — Не веришь — сам отправляйся ночью на поле между мастерской и лесом, я тебе даже точнее скажу: около дуба, в который два года назад попала молния, ты должен помнить это место.

— Непременно, — сказал Мейсон, точно зная, что не станет этого делать. — Сегодня же. Когда, ты говоришь, это было?

— Поезд опоздал на одиннадцать минут, значит, из вагона я вышел в половине первого, — принялся рассчитывать Маковер. — Накинь минут двадцать от станции, значит, без десяти час. Луна только-только поднималась, так что время можешь сверить по календарю, а на часы я не смотрел, извини, было слишком темно.

— Ладно-ладно, — сказал Мейсон и, попрощавшись, отправился домой, а оттуда, отдав жене пластырь, в мастерскую, где в ремонте были сегодня два комбайна и трактор, над которыми трудились все семь работников под присмотром Нейла Робертса, от которого Мейсон выслушал пару историй о том, что в Глостершире на полях появились странные круги («Подумаешь, — сказал он, — дайте мне кусок веревки и грабли, я вам тоже такое сделаю»), а к югу от Манчестера женщина родила трехголового ребенка, потому что там находится секретная американская база с атомными бомбами («Первый раз слышу, — сказал он, — чтобы от атомной бомбы рождались трехголовые дети. В любом случае одна голова хорошо, а три лучше»).

О привидении не рассказывал никто, из чего Мейсон сделал вывод, что аптекарь не стал распространяться о своем приключении перед каждым посетителем. Значит, действительно что-то видел. Обычно свои фантазии (скажем, о пятнах на солнце, видимых невооруженным глазом, но почему-то только с крыши ратуши) Маковер рассказывал каждому, у кого были уши, не прикрытые шапкой, а все, что с ним происходило в реальной жизни, предпочитал держать при себе, и потому даже о его нелепом разводе с Джойс в деревне узнали не от самого виновника (впрочем, виновником Маковер себя не считал, скорее — потерпевшим), а от викария Шарплесса, прилюдно возмущавшегося неправедным поведением прихожанина.

— Послушай, Оливия, — сказал Мейсон за ужином своей жене, разрезая рыбу ножом и не реагируя на замечание, что порядочные джентльмены едят рыбу вилкой, — скажи-ка мне, ты веришь в привидения?

— Конечно, — убежденно ответила Оливия, а их двенадцатилетняя дочь Джессика хихикнула и заявила, хотя никто ее не спрашивал, что привидения страшные, и если она увидит хоть одно, то сразу упадет в обморок.

— Помолчи, — сказал Мейсон дочери, а у жены спросил: если она такой знаток нечистой силы, то, может, ей известно, в каких случаях призраки являются в чистом поле случайным прохожим?

— Во-первых, — объяснила Оливия, получив в который раз возможность показать супругу свою большую, чем у него, образованность, — призраки — это не нечистая сила.

— Значит — чистая? — прищурив взгляд, спросил Мейсон.

— Призраки — это души невинно погибших людей, которые после смерти являются на то самое место, потому что…

— Потому что… — поощрил жену Мейсон.

— Не знаю почему, — твердо сказала Оливия, — но являются, это факт. В любом старинном замке есть свое…

— Ты меня внимательно слушаешь, дорогая? — вежливо перебил жену Мейсон и разрезал ножом рыбью голову. — Я сказал, что призрак явился Мако… э-э… в чистом поле, а не в замке. Где ты видела в наших краях хотя бы завалящий замок?

— Глупости, Джош, — отрезала Оливия. — Никогда не читала о том, что призраки появляются в чистом поле. Только в замках и домах — в закрытых помещениях, короче. Иначе как бы они узнавали о том, что пробила полночь? В доме есть часы, а в поле?

После столь неотразимого аргумента Оливия решила, что одержала в споре с мужем окончательную победу, и забрала у него с тарелки искромсанную ножом рыбью голову в знак того, что надо хотя бы к тридцати пяти годам научиться хорошим манерам. Мейсон не стал спорить — рыба оказалась невкусной, а голова так и вовсе несъедобной по причине полного отсутствия в ней соли.

Спать, как обычно, отправились в одиннадцать, и через полчаса, разомлев от несколько преувеличенных мужниных ласк, Оливия, наконец, заснула, а Мейсон тихо поднялся и, подобрав со стула штаны и рубаху, оделся в прихожей, взял с собой дробовик (на всякий случай, мало ли что) и бодро зашагал к полю, надеясь, что никто из сельчан в этот час не стоит у окна и не любуется ночным пейзажем. Вдалеке, на станции, два раза прогудел тепловоз — это отправился последний поезд, и если он не опоздал, как вчера, то время было близко к полуночи.

Вообще-то Мейсон был уверен в том, что в поле рядом с мастерской поселился какой-нибудь бомж, которого аптекарь с перепугу (а может, и с перепою) принял за бестелесного обитателя потустороннего мира. Днем, правда, Мейсон никаких следов не обнаружил, но ведь и искал не так уж тщательно, не до того было, да и не хотел, чтобы ему задавали ненужные вопросы. Мейсон подошел к указанному аптекарем дереву и огляделся. Ночь выдалась темной, звезд не было видно, огни Ингберчуэрда скрывались за деревьями, луна и не думала пока подниматься на небо, фонарик с собой Мейсон не взял по принципиальным соображениям — участок свой он знал как пять пальцев и уверен был, что не оступится даже в полном мраке и с завязанными глазами.

Из-за дерева появилась белесая фигура и поплыла по воздуху, заламывая руки и, как показалось вдруг насмерть перепугавшемуся Мейсону, гремя цепями, хотя никаких цепей он на руках призрака не видел. Ружье выпало из рук, Мейсон сразу же о него споткнулся и едва не упал, сделал несколько шагов, чтобы сохранить равновесие, руки он протянул вперед — чисто инстинктивное движение — и с ужасом понял, что ухватил привидение за… нет, не ухватил, конечно, руки прошли насквозь, не ощутив преграды, и Мейсон упал на колени, на секунду потеряв призрака из виду. Он тут же вскочил на ноги, услышал чей-то сдавленный крик, не сразу понял, что кричал сам, и, обернувшись, обнаружил, что призрак не подумал исчезать — стоял (или висел в воздухе?) на расстоянии нескольких шагов и внимательно следил за тем, как Мейсон в растерянности хлопал себя по карманам в поисках фонарика, который оставил дома на полке в прихожей.

— Почему я здесь? — спросило привидение неожиданно высоким голосом и воздело к небу руки жестом отчаяния.

— А? — сказал Мейсон и почему-то совершенно успокоился. Может, в человеческом организме есть определенный запас ужаса, и если его израсходовать, то страх исчезает? Может, потому на войне солдаты бросаются в атаку, вместо того, чтобы бежать с поля боя, повернувшись к врагу тылом? Эта проблема всегда Мейсона интересовала — в армии он не служил, войну не любил даже в кино или на экране телевидения, и проблема воинского героизма интересовала его исключительно как чисто физиологический феномен. Сейчас он понял точно: если знаешь, что все кончено, то наступает спокойствие, то самое состояние, о котором знающие люди говорят: нирвана. Или кайф, что, видимо, одно и то же.

— Почему я здесь? — переспросил призрак. Голос у него был точно женский, скорее даже девичий, и, приглядевшись, Мейсон убедился в том, что перед ним, скорее всего, молодая девушка в длинном, до пят, приталенном платье без рукавов, с короткой стрижкой и великолепной — особенно для призрака! — фигурой. Глаза у привидения были огромными, а вот рта и носа на узком лице Мейсон разглядеть не мог — но все равно лицо это почему-то не выглядело уродливым, напротив, производило впечатление неземной красоты, для которой присутствие или отсутствие какой бы то ни было видимой детали не имело никакого значения.

— Послушайте… — собственный голос показался Мейсону грубым, слишком земным и нарушающим гармонию ночи. — Послушайте, вы действительно привидение?

Более глупого вопроса придумать он, конечно, не мог и потому рассердился сам на себя. Если фигура сейчас растает, он даже не сможет никому доказать, что…

— Конечно, — сказал призрак. — Вы лучше объясните мне, сэр, почему я здесь, ведь должен быть замок, я точно знаю, что должен быть.

— Ну да, — согласился Мейсон, вспомнив утверждение Джессики. — Должен.

И задал вопрос не менее глупый, чем предыдущий:

— А какой замок?

— Замок, — повторил призрак. — Замок. Такой…

И больше ничего Мейсон не смог добиться от своей собеседницы. Чем пристальнее он вглядывался, тем больше убеждался в том, что перед ним красавица, какие редко встречаются даже среди живых. Странным образом белесая полупрозрачная фигурка приобретала все более четкие очертания, на лице проявлялись, будто на фотографии, черты, которые он не мог различить с первого взгляда, — точеный носик, пухлые губы, будто специально созданные для поцелуев, маленькие уши, обрамленные не такими уж короткими, как ему сначала показалось, волосами. Сравнения, приходившие Мейсону в голову, были, конечно, невероятно банальны, но других он не смог бы придумать при всем своем желании, поскольку хотя и был сметлив, а по собственному мнению, так и вовсе умен, но школу в свое время окончил с очень посредственными показателями и удручал учителя Гарстона своим решительным нежеланием прочитать хотя бы одну строчку из того множества книг, какие предлагались для внеклассного чтения по классической британской литературе.

Девушка-призрак была безумно красива. Жаль только, что красоту ее приходилось разглядывать в серо-белом варианте, да еще игнорировать просвечивавшие сквозь платье отдаленные контуры деревьев и тусклые огни Ингберчуэрда.

— Как вас зовут? — спросил Мейсон, отчаявшись узнать что-нибудь о том, чей это замок должен был, по мнению призрака, находиться на этом поле.

— Кэйтлин, — подумав, сказала она и добавила: — Кажется. Я не уверена. То есть я хочу, чтобы вы меня так называли. Можно — Кэт. Мне нравится это имя.

— На самом деле, — сделал логическое заключение Мейсон, — вас зовут иначе?

— Меня зовут кто как хочет, — грустно сказала Кэйтлин. — А как хочу я, никому не интересно.

— Ага, — понимающе кивнул Мейсон, хотя ровным счетом ничего не понял. Следующий вопрос, который он задал, свидетельствовал о его полном невежестве в области британского призраковедения, насчитывавшего почти тысячу лет сложной и запутанной истории.

— А где вы бываете… э-э… днем, когда светит солнце? — спросил он.

Кэтти (только так он теперь называл девушку-призрака в своих мыслях) то ли не расслышала вопроса, то ли нашла его слишком интимным для первого знакомства — во всяком случае отвечать она не стала, но спросила в свою очередь:

— Как ваше имя, добрый человек?

Мейсона первый раз в его жизни назвали добрым, и он мгновенно растаял до такой степени, что не только назвал себя, но и сделал девушке предложение, которое никак нельзя было назвать умным. Впоследствии он так и не смог вспомнить, какая именно мысль пришла в тот момент ему в голову, и была ли какая-то мысль вообще, или слова его возникли столь же импульсивно, как предложение выйти за него замуж, которое Мейсон сделал Оливии четырнадцать лет назад ровно через пять минут после их случайного знакомства в супермаркете «Дешевые покупки».

— Джошуа мое имя, — представился он. — Можно — Джош, так меня все зовут, и Оливия, и Джессика. Оливия — моя жена, а Джессика — дочь, ей тринадцать. Если вам тут холодно без замка… Кэтти… то это не такая уж проблема. Небольшой замок я могу здесь построить. Сколько у вас было этажей? Два? Обычно бывает два, я видел на фото…

Не надо было говорить об Оливии и Джессике, подумал он, когда слова уже были произнесены. Может, ей неприятно услышать о том, что он женат и даже является отцом семейства? И про замок вырвалось совершенно случайно. С другой стороны, почему нет? Не настоящий, конечно, не такой, как на картинках — с крепостными стенами, подъемным мостом и рвом для тухлой воды. Но маленький, как современный коттедж, ну да, это коттедж и будет, просто оформить внешне под старинный замок, понаставить башенок, он давно подумывал о том, чтобы построить на краю поля новый гараж для сельскохозяйственной техники, ну так техника стояла два года под открытым небом и еще какое-то время постоит, хватит и навеса, а вот коттедж в виде замка — такого еще ни у кого во всем графстве…

— Два, — сказала Кэтти и подошла к Мейсону так близко, что ему даже руки не нужно было протягивать, чтобы прикоснуться к ее холодной щеке, на которой он с удивлением увидел две блестящие слезинки, будто огромные капли дождя на оконном запотевшем стекле. — Два этажа, но я не помню… не знаю… почему два, а не один.

— Наверно, вы были дворянской дочкой и вас… э-э… — слова «убил» и «любовник» Мейсон не мог заставить себя произнести и потому пробормотал что-то не совсем вразумительное, надеясь, что Кэтти сама поймет и скажет: «Ну что вы, какой любовник, мне было всего семнадцать, и убил меня грабитель, проникший в нашу цитадель. Я оказала ему жестокое сопротивление, и он пронзил меня кинжалом в самое сердце»…

Ничего подобного Кэтти, однако, не произнесла, и сколько Мейсон ни вглядывался, он не увидел на платье призрака никаких следов удара кинжалом, платье — на груди (очень даже ничего грудь, мелькнула мысль) и в других местах — было совершенно целым, может, девушка получила удар в спину, ну да, наверно, так и было, надо бы попросить ее повернуться…

— Я не знаю, кем был мой отец, а свою мать я не помню, — сказала Кэтти. — Но жили мы так хорошо, что…

— Могу себе представить, — с энтузиазмом воскликнул Мейсон и непроизвольным жестом смахнул слезинку со щеки Кэтти. Лучше бы он этого не делал. Ладонь его погрузилась в вязкую, холодную среду, чуть более плотную, чем воздух, он отдернул руку, но еще секунду-другую в щеке девушки видна была вмятина на том месте, которого он так грубо коснулся своими материальными пальцами. С ощущением опять нахлынувшего ужаса Мейсон смотрел, как лицо, обезображенное его прикосновением, опять округляется, а вмятина будто зарастает свежим мясом и кожей.

— Не надо, — с испугом произнесла Кэтти и отступила на шаг. — Теперь мне придется… вы не должны… Может, когда-нибудь… Должно возникнуть единение… как это называется… не знаю…

Она отступала и отступала, голос ее становился тише и тише, Мейсон стоял столбом и не мог решить: то ли последовать за девушкой, то ли остаться на месте. Но больше всего он был смущен ее словами «может, когда-нибудь»… Значит, не так все безнадежно? Значит, может случиться, что призрак обретет плоть и кровь и станет самой красивой девушкой на свете? Живой девушкой из прошлого? Кто сказал, что призраки никогда не возвращаются в мир живых? Наверно, это уже много раз происходило? Значит, произойдет еще. Он так хочет.

Слова Кэтти можно было, конечно, интерпретировать иначе — единение, о котором она упомянула, могло возникнуть тогда, когда Мейсон отправится в мир мертвых, но эта идея ему в голову не пришла, да и не могла прийти, разве он был себе враг, разве он мог в тот момент подумать, что когда-нибудь умрет и лишь там, за порогом смерти, встретится с…

Чепуха.

Впрочем, мысль об Оливии и Джессике почему-то тоже не пришла ему в голову, хотя он сам несколько минут назад сообщил Кэтти об их существовании.

Призрак тем временем оказался на фоне только что взошедшей луны и стал совершенно невидим в ее желтоватом свете. Только голос, да и то…

С запоздалым возгласом «подожди!» Мейсон бросился вперед, но руки хватали воздух, под ноги он не смотрел и, конечно, упал лицом в землю, сухую, слава богу, а то бы пришел он домой в грязи и что сказал бы Оливии?

Мейсон поднялся на ноги, огляделся, но Кэтти не было — ни рядом, ни в отдалении, ни где бы то ни было в материальном мире. Чтобы понять это, Мейсону не нужно было заглядывать за каждое дерево. Кэтти ушла, потому что он ее коснулся.

Но она была. Кэтти. Призрак самой красивой девушки. Мечта. Девушка в замке.

Мейсон побрел домой, видно сейчас было хорошо, ущербная луна освещала окрестности, будто мощная автомобильная фара.

Когда Мейсон вошел в спальню, Оливия лежала на спине, откинув одеяло, и громко храпела. «Господи, — подумал Мейсон. — Теперь до утра не заснуть». Он повернул жену на бок, она во сне пробормотала «что такое?», и несколько минут, пока Мейсон раздевался, в спальне было тихо. Потом Оливия опять легла на спину.

Мейсон накрыл голову подушкой.

— Я съезжу в Манчестер, — объявил Мейсон за завтраком. — Есть кое-какие дела в банке. И еще хочу зайти к строительному подрядчику.

— Правильно, — одобрила Оливия, наливая мужу крепкого кофе. — Давно надо было построить гараж для техники. Скоро начнутся дожди, заказов станет много…

Мейсон промолчал. Назвать замок гаражом мог только невежда. Правда, Оливия еще не знала о его истинных замыслах, так что мысль о гараже, пришедшая ей в голову при упоминании о подрядчике, была совершенно естественной. Ничего, он договорится, а потом все расскажет жене.

Но сначала он заехал к Арчеру Бреннеру в Гуманитарный колледж, где старый приятель с некоторых пор преподавал то ли мировую историю, то ли мировую географию — Мейсон постоянно забывал, а переспрашивать всякий раз, когда они встречались и вспоминали школьные забавы, не хотелось. Как обычно, Арч попросил Мейсона дождаться большой перемены, а потом пригласил в кафетерий для преподавателей, где можно было выпить вполне приличный кофе и даже не заплатить, потому что кофе преподавателям и их гостям подавали бесплатно. Вторую чашку за утро пить Мейсону не очень хотелось, но как можно было отказаться от дармового кофе? После ответов на традиционные вопросы «ну как?», «ну где?» и «будет ли зима холодной, как в восемьдесят третьем?» Мейсон перешел к сути дела и прямо спросил: когда в районе Ингберчуэрда расположен был средневековый замок, кому этот замок принадлежал и почему его нет сейчас, ведь он наверняка должен быть объявлен памятником старины и охраняться международными организациями?

— Зачем тебе это? — удивился Арч и поперхнулся кофе. Мейсон похлопал приятеля по спине и объяснил: «Есть идея», чем удивил Арча до такой степени, что он оставил недоеденным заказанный овощной салат и поднялся с Мейсоном на второй этаж, в свободный кабинет истории. Не предложив Мейсону даже табуретки, Арч долго лазил по шкафам, заполненным пыльными книгами, бормотал что-то себе под нос и наконец сказал: «Вот, пожалуйста». «Граф Джон Бакстер Саутйоркширский. Графский титул и поместье к востоку от Манчестера было пожаловано ему королевой Елизаветой после подавления Северного восстания в 1569 году. Г.Д.Б. жил в своем поместье с женой Мартой и детьми Джорджем, Сильвером, Ричардом, Катериной и Эвелин до своей смерти в 1593 году. Затем имение было продано барону Лесли, поскольку семейство Бакстеров не имело средств на его содержание. Барон Лесли в имении не жил, предпочитая более мягкий климат Южной Англии, поместье было сдано в аренду и пришло в упадок в результате неудачного использования сельскохозяйственных угодий. В середине XVII века дом был разрушен новым владельцем, пожелавшим использовать земли для охоты. В настоящее время на месте бывших угодий барона Лесли расположена деревня Ингберчуэрд, население 18 786 жителей».

— Вот это точность! — воскликнул Мейсон. — Они даже меня посчитали? И Джессику? Или Джессика еще не родилась? Когда напечатана эта книга? В 1984-м? Всего четыре года назад, подумать только! Послушай, — продолжал он в большом возбуждении, — так, значит, на моем участке действительно стоял самый настоящий средневековый замок! Какого черта его разрушили?

— Да он сам, как я понимаю, начал разваливаться, — пожал плечами Арч, — вот новый хозяин и решил… А что, ты обнаружил на своем поле развалины? По идее, там ничего не должно было остаться, археологи работали, кажется, перед Второй мировой…

— Нет, — покачал головой Мейсон. Он не собирался рассказывать приятелю, с каким странным явлением столкнулся нынешней ночью. Идеей, пришедшей ему в голову, он тоже не намерен был делиться ни с кем, а потому ограничился словами: — Я, понимаешь, хочу построить гараж для сельхозтехники, которую сдают мне в ремонт, и вот подумал: а не сделать ли его в форме старинного замка? Тем более если там уже был…

Арч посмотрел на приятеля внимательным взглядом. Идея Мейсона даже для него, гуманитария, ничего не понимавшего ни в пшенице, ни в строительстве, выглядела по меньшей мере нелепой, но Арчу были известны и другие, столь же нелепые идеи приятеля: в десятом классе Джош, к примеру, отправился зимой на Пеннины, чтобы посмотреть на снежного человека, о котором писали тогда все газеты и даже «Санди таймс». Его, конечно, отговаривали, но спорить с Джошем, что-то для себя решившим, было все равно, что останавливать руками мчащийся на полной скорости состав. Пошел, отморозил ноги, видел несколько зайцев и какую-то убегавшую от него фигуру. Возможно, это был медведь или просто шакал, но, когда Джоша нашли и вернули домой, он утверждал, что снежный человек действительно обитает в диких лесах на склонах Пеннинских гор. Другой случай произошел, когда Джош вознамерился засеять весь оставшийся ему от родителей участок земли каким-то новым сортом пшеницы, об урожайности которого ходили легенды. Почти весь урожай погиб в то дождливое лето семьдесят девятого года, и Джош едва не пошел по миру вместе с женой Оливией и Джессикой, которая тогда была совсем малышкой. За несколько последующих лет Джош, однако, вернул себе потерянное, построил мастерскую по ремонту сельхозтехники, от чего имел немалый доход. Неужели сейчас ему опять вожжа попала под хвост? Гараж в форме старинного замка… Впрочем, почему нет?

— Надеюсь, — сказал Арч, — ты не станешь строить полную копию? Ну там, бойницы, крепостная стена, ров с водой…

— Нет, конечно, — снисходительно отозвался Мейсон, — спасибо, Арч. Я знал, что ты найдешь для меня все, что нужно.

— Если ты подождешь, — предложил Арч, — то, когда закончатся уроки, мы могли бы вместе пообедать и поговорить о жизни. Давно не общались, верно?

— Извини, — с сожалением сказал Мейсон, — у меня много дел в Манчестере, а к вечеру я должен вернуться домой. Когда я остаюсь ночевать в городе, то не могу заснуть — отвратительный здесь у вас воздух, просто дрянь.

На самом деле он непременно хотел быть на опушке ровно в полночь, когда придет Кэтти. Она непременно придет, Мейсон был в этом уверен так же, как в том, что луна взойдет сегодня почти на час позже. Вот только… Дочерей графа Бакстера звали Катерина и Эвелин. Не Кэйтлин. И ничего в книге не сказано о том, что кого-то из них убили в юном возрасте. Возможно, не о них речь, а о дочерях следующего владельца, как его… Барон Лесли. Тоже, наверно, известный дворянский род.

Подумать только, развалить на камни старинный замок только потому, что земля стала нужна для охоты? На кого? В здешних лесах даже зайцы давно не водятся. Странный народ — предки. Очень странный.

Строительные подрядчики оказались народом не менее странным. Мейсон вот уже лет десять имел дело с фирмой «Барч и сыновья», к ним он и зашел после разговора с Арчем. Барч-старший, как всегда, отсутствовал, а Барч-младший по имени Сэм к предложению Мейсона отнесся так, будто речь шла о самой странной причуде, с какой ему приходилось иметь дело за всю свою жизнь. Не став спорить с постоянным клиентом, он выложил перед Мейсоном с десяток проектов, ни один из которых даже отдаленно не был похож на замок, но все представляли собой типичные сараи с разного рода приспособлениями.

— Нет, — сказал Мейсон, окинув чертежи пренебрежительным взглядом. — Мне нужно совсем не это.

— Но для комбайнов и…

— Комбайны постоят под навесом, — отрезал Мейсон. — А мне нужен…

К соглашению пришли перед самым ленчем, Мейсон отказался отобедать вместе с Барчем-младшим и пообещал вернуться к четырем часам, когда будут готовы необходимые документы. Набросок фасада Мейсон начертил на листе бумаги собственноручно и попросил привлечь к проектированию лучшего архитектора фирмы.

Он предполагал, конечно, что цену Барч завысит, и собирался еще долго спорить, но все оказалось как нельзя лучше — не желая терять клиента, пусть и экстравагантного, Сэм ошарашил вернувшегося в четыре Мейсона, показав ему рисунок не только фасада, но и почти всех внутренних помещений: холла, спальни, кабинета и оружейного зала на втором этаже. Если взять дешевый камень, а там, где можно, вообще обойтись текстолитом…

— Вряд ли, Джош, ты получишь у кого-нибудь другого более низкую цену, — объявил Барч-младший.

— Я подумаю, — сказал Мейсон, пообещав сообщить, когда примет решение, но даже по его манере поведения Сэм мог судить, что клиент все уже решил и в ближайшие дни явится для подписания договора.

— Если мы договоримся, — спросил Мейсон, пожимая Барчу-младшему руку, — сколько тебе понадобится времени, чтобы закончить строительство?

Барч поднял глаза к потолку, пожевал губами и сообщил:

— Месяц займет проектирование, месяца четыре-три… — поправился он, увидев кислое выражение на лице Мейсона, — к ноябрю, если не сложатся форсмажорные обстоятельства…

Бедная Кэтти… Выдержит ли она столько времени? Не скажется ли пребывание на свежем, а очень скоро — холодном и влажном — воздухе на ее наверняка не очень крепком здоровье? Может, она… нет, даже думать об этом Мейсон не хотел. Он покинул офис в угнетенном состоянии духа, но в полной уверенности, что никто, кроме Барчей, не выполнит этот заказ не только в четыре, но даже в шесть или восемь месяцев.

Ночью, дождавшись, когда Оливия заснет, Мейсон тихо оделся и отправился в поле, почти уверенный в том, что Кэтти появится в положенное время… должна появиться… если не появится, то пропади оно все пропадом…

Мейсон так и не признался себе, что с первого, можно сказать, взгляда влюбился в призрак, в тень, в несуществующее, потустороннее, в девушку, которую он не мог не только обнять, но даже руки которой не мог коснуться, чтобы ощутить ее ответное пожатие.

«Это безумие, — думал он, вышагивая по знакомой тропе в полном мраке, — ну и что, пусть безумие, могу я раз в жизни позволить себе такое, что не может позволить никто, даже Ротшильд или Рокфеллер? Разве физическая близость — главное в отношениях между мужчиной и женщиной?»

Разве пастор Шарплесс не повторял всякий раз, когда Мейсона в детстве родители водили в церковь на воскресную проповедь: «Люди, запомните: человек велик духом и великим духом своим спасется от скверны и от соблазнов»?

У знакомого дерева Мейсон остановился и, прислонившись к теплому стволу, принялся ждать, уверенный, что ожидание окажется недолгим…

— Я не помню, — повторила Кэтти фразу, которую повторяла так часто, что Мейсон, прежде чем задать какой-нибудь вопрос, заранее сам отвечал на него. — Наверно, так и было. Наверно, ты прав, милый.

«Милый». Когда Кэтти впервые обратилась к Мейсону с этим словом, сердце его растаяло окончательно, и он бросился к ногам девушки-призрака, непроизвольно пытаясь обнять тонкие лодыжки, и, конечно, ткнулся носом в сухую пыльную землю.

Он много раз задавал Кэтти вопросы о том, как она жила на этом свете и как ей живется на том, и чем она заполняет свои дни в ожидании прихода ночи, и вообще — каково ей ощущать себя не человеком, а бестелесным созданием, и не исчезают ли при таком существовании все земные желания и, прежде всего, естественное желание любой женщины любить и быть любимой.

Ответа он чаще всего не получал вообще — Кэтти лишь протягивала к нему свои тонкие руки и качала головой, а по лицу ее скатывалась новая слезинка. Каждую ночь она являлась в одно и то же время, по ней можно было сверять часы, но это никогда не приходило Мейсону в голову. Он рассказал Кэтти о том, что выяснил, когда, скорее всего, она жила на этом свете, и непременно еще выяснит, кем были ее родители, и, может, ему даже удастся раскрыть секрет ее преждевременной смерти, потому что сама Кэтти не имела об этом ни малейшего представления: знала лишь, что была, по-видимому, убита, потому что души, покинувшие мир по естественным причинам, и души людей, убитых или погибших в результате трагических обстоятельств, обитали в разных местах и практически никогда не встречались, а если встречались, то не понимали друг друга, как не понимают друг друга порой люди разных общественных классов. «Сытый голодного не разумеет», — сказал по этому поводу Мейсон, и Кэтти согласилась, хотя, похоже, не очень поняла, что именно он имел в виду. Кэтти всегда с ним соглашалась, но не всегда понимала, что не мешало ей все равно говорить «конечно, ты прав, милый» и улыбаться при этом такой очаровательной полупрозрачной улыбкой, что сердце Мейсона, и без того пораженное никогда не испытанным чувством, поднималось к небесам подобно легкому воздушному шарику.

Он никогда не ощущал ничего подобного по отношению к своей законной жене Оливии, хотя и был уверен прежде, что женился по любви. Сейчас, встретившись с Кэтти, он осознал, что любовь, как он понимал это чувство прежде, не имела ничего общего с истинным духовным единением двух существ, и неважно, что он жил в материальном мире, а Кэтти — в совершенно непонятном, неизвестно где находящемся духовном мире мертвых, среди которых ей было так же одиноко, как ему — среди живых.

На десятую или одиннадцатую ночь (было новолуние, темно, хоть глаз выколи, и потому Кэтти будто светилась, видна была самая мелкая складка на одежде и самая тонкая ресничка) Мейсон рассказал о том, что договорился, наконец, с подрядчиком, и через три, максимум через четыре месяца на этом месте будет стоять замок, пусть не такой большой, в каком жила Кэтти, но достаточно похожий и, главное, там, за крепкими стенами, она сможет чувствовать себя защищенной и, может, даже…

— Может, тебе не нужно будет покидать этот мир в дневные часы, — с надеждой в голосе проговорил Мейсон. — В комнатах я повешу темные шторы, там всегда будет ночь, и ты сможешь…

— О милый, — только и могла сказать Кэтти, прижав к груди тонкие руки.

Геодезисты на «форде» с надписью «Барч и Барч» приехали на следующий день после того, как был подписан договор, и принялись проводить измерения под недоуменными взглядами рабочих Мейсоновской мастерской.

За ужином Оливия поинтересовалась у мужа, что делали тут геодезисты, и Мейсон произнес заранее составленную речь о том, что все сложнее становится прожить на одном только ремонте сельхозтехники, нужно подумать и о других способах заработать приличные деньги, а прошлым летом, если Оливия помнит, на поле какого-то фермера в Глостершире появились странные круги и другие геометрические фигуры, и журналисты валили валом, а также прочий народ приходил, смотрел, и если фермер хотел на этой афере заработать какие-то большие деньги, то все получилось наоборот, только урожай едва не загубил, а он, Мейсон, поступит умнее — построит на краю леса копию небольшого старинного замка и будет пускать туда посетителей по билетам, а за билет будет брать не меньше фунта, правда, нужно повесить на стены настоящие мечи, а в гостиной поставить рыцарей в латах, но разве это не замечательная идея, от туристов отбоя не будет, верно я говорю, Оливия, ну что ты смотришь на меня таким взглядом, будто я напился, как на прошлое Рождество?

— И сколько денег ты решил ассигновать на это?.. — Оливия не нашла нужного слова и только пожала плечами.

— Уверяю тебя, вложение окупится за несколько месяцев! Правда, наступит зима, и доходы наш замок начнет приносить только будущим летом, но ведь нам некуда торопиться, верно, родная?

— У нас есть лишние деньги? — сухо спросила Оливия. — Разве не ты говорил мне, что придется брать в банке ссуду на строительство гаража?

— Я уже договорился в банке, не беспокойся, — отмахнулся Мейсон.

— Я не беспокоюсь, — сказала Оливия. — Ты мужчина, тебе решать.

В тот вечер она повернулась к мужу спиной и сделала вид, что спит, даже не попытавшись обнять его на ночь. Мейсон полежал рядом, дождался, когда жена привычно засопела и что-то пробормотала во сне, а потом тихо встал, как делал это уже которую ночь, взял со стула одежду и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Едва дверь закрылась, Оливия откинула одеяло и быстро набросила на себя теплый халат, заранее приготовленный и лежавший в изножье кровати. Она последовала за мужем в полной уверенности, что где-то в деревне его ждет другая теплая постель.

Но Мейсон направился не к Ингберчуэрду, а к своей мастерской, и Оливия решила, что напрасно подумала о муже плохо, вот ведь как он о деле беспокоится, даже ночью проверяет, что сделано и как организовать работу утром. Она собралась было вернуться в теплую постель, но ей показалось странным, почему муж не зажигает фонарик, почему идет в полной темноте, будто боится, что его увидят. Может, кого-то выслеживает?

Оливия шла за мужем, не очень-то и скрываясь, ей казалось унизительным прятаться, Мейсон шел, ни на что не обращая внимания, Оливия почти не видела его в темноте, оступилась, разодрала коленку и от боли стала видеть еще хуже.

Когда появилась Кэтти, Оливии показалось, что муж включил наконец-то фонарик, но подойдя ближе и присмотревшись, крепко зажала себе рот обеими руками и почувствовала, как слабеют ноги. Муж что-то говорил этой ужасной женщине, светившейся изнутри, будто рождественская игрушка, а она что-то отвечала высоким и противным голосом, скрипевшим, как несмазанные ворота. Несколько слов долетели до слуха Оливии, и она не поверила своим ушам. «Милая, — говорил муж не кому-нибудь, а потустороннему призраку, — я готов ради тебя на все». — «О, как бы я хотела надеяться, — отвечал призрак, заламывая руки, — как бы я хотела всегда быть с тобой, мой хороший»…

Они с ума сошли — оба? Так вот для чего Джош вознамерился построить этот нелепый замок! Чтобы бестелесной девице, порождению дьявола и всех темных сил, удобно было в этом мире, вовсе не для нее созданном! Туристы! Господи, какое лицемерие!

Мейсон протянул руки и на глазах Оливии коснулся белесой поверхности привидения, прикосновение выглядело таким нежным, таким невесомым, что усомниться в его смысле было просто невозможно. Только самого дорогого на свете мужчина может касаться с таким трепетным благоговением, и никогда, никогда, никогда Джош не прикасался так к собственной жене — ни в первую брачную ночь, ни во все последующие, а вот уже месяц, как он и вовсе пренебрегал супружескими обязанностями, и теперь Оливия поняла, с чего это началось. Господи, какой ужас! Предпочесть ей, теплой, близкой, родной… эту холодную, вязкую, липкую… Эту тварь, пришедшую из ада, чтобы… И этими руками он завтра будет трогать собственную жену, да она никогда на свете не сможет даже… не вытерпит… Господи, что же он делает, негодяй? Он хочет поцеловать… Это? Эту?…

Должно быть, Оливия на какое-то время лишилась чувств — она неожиданно обнаружила, что лежит на острой стерне, будто йог на иголках, и совсем ей не больно, а даже приятно, от земли исходило тепло, хотя ночь была холодной, но почва еще не успела остыть, вставать Оливии не хотелось, но она встала и, к своему удивлению, не увидела ни блеклой фигуры призрака, ни темного силуэта Мейсона. И — ни звука. Ни страстного шепота, ни делового разговора, ни даже комариных трелей. Тишина.

Домой она шла, не разбирая дороги, где-то разбила вторую коленку, в спальне включила полный свет и минуту, ничего не понимая, смотрела на ту сторону постели, где должен был, по идее, лежать и делать вид, что спит, вернувшийся со свидания муж. Одеяло было смято, Джош отсутствовал. Неужели…

Оливия прошла в ванную, пустила горячую воду, встала под душ, коленки саднили, душа болела, и хотелось умереть. Она и умерла бы, наверно, но кто тогда позаботится о Джессике, не этот же упырь, милующийся с нечистой силой!

Насухо обтершись, Оливия нырнула под одеяло, но лежать не могла, как он могла здесь лежать и дожидаться мужа, если он… Ей стало казаться, что постель пропиталась сыростью и плесенью. Оливия встала, посмотрела на часы — два пятьдесят четыре — и принялась вываливать из шкафов свои вещи. Спустилась в кладовую и принесла два больших чемодана на колесиках, которые заполнила за несколько минут. Прошла в комнату дочери и покидала в ее рюкзак все самое необходимое. Джессика проснулась и с недоумением смотрела на мать, не понимая происходившего, но чувствуя, что случилось нечто, полностью изменившее их с матерью жизнь.

— Одевайся. Быстро, — приказала Оливия. — Я ни минуты не останусь в этом доме. Ну, давай, поторапливайся.

И вышла в гостиную, чтобы вызвать по телефону такси.

— Поедете в аэропорт, мэм? — спросил заспанный диспетчер. Вопрос был, по его мнению, риторический: в такое время из Ингберчуэрда заказывали машину только в аэропорт Манчестера, до которого было сорок три мили.

— Нет, — сказала Оливия, — мне нужно такси до Бирмингема.

В Бирмингеме жили ее родители, с которыми она не виделась больше года. Вот старики обрадуются! Вот она их огорошит…

Мейсон вернулся домой под утро в состоянии любовного опьянения. Сегодня произошло невероятное, он сумел дотронуться до Кэтти, сумел ощутить не пустоту, а нечто материальное, о чем можно сказать: «тончайшая ткань материи духа», в этом определении было противоречие, невозможность, но Мейсон думал и понимал именно так, Кэтти была духом, но оставалась более живой, нежели все другие люди, она… Слов у Мейсона не было, он очень жалел сейчас, что так мало читал и так мало мог сказать этой самой удивительной девушке; о духе и материи он когда-то то ли слышал на воскресной проповеди, то ли что-то такое говорили по телевизору, конечно, это были не те слова, но и те тоже, Кэтти прекрасно его поняла и протянула ему свои руки, а он положил на ее ладони свои и почувствовал… да, почувствовал упругость ее пальцев, нежность кожи, и так они стояли долго, а потом спустились к реке и шли по берегу в сторону железнодорожной станции, но у поворота Кэтти остановилась и произнесла тихим мелодичным голосом: «Дальше мне нельзя, дальше другое…» — «Что?» — спросил Мейсон, но Кэтти только покачала головой, и они пошли обратно, медленно, взявшись за руки, то есть это Мейсону казалось, что они взялись за руки, а на самом деле только касались друг друга кончиками пальцев, и из материальной руки в призрачную перетекали невидимые энергии, тепло, холод, нежность, улыбка, поцелуй…

«Утром, — сказал Мейсон, когда они подошли к знакомому дереву, — здесь начнут копать фундамент, и месяцев через пять, я надеюсь, будет стоять замок. Такой, в котором ты жила при…» Он хотел сказать «при жизни», но вовремя оборвал себя и продолжил: «Тебе будет удобно в привычной обстановке, верно?»

«Какой ты хороший, — произнесла Кэтти. — Конечно, мне будет там лучше… Вне стен я не… Не знаю… Меня ведь убили в…»

«Не вспоминай!» — воскликнул Мейсон, и Кэтти замолчала, смотрела на него ласковым взглядом, и глаза ее казались Мейсону голубыми, как небо в полдень, хотя на самом деле были всего лишь прозрачными, как вода в реке.

Когда пропел первый петух («Это у Харпера, — подумал Мейсон, — сверну шею негоднику и заплачу Биллу за испорченное имущество»), Кэтти прижала к груди руки, сказала «мне пора» и исчезла — не растаяла в воздухе, а просто перестала присутствовать в этом мире.

Мейсон вернулся домой, переполненный впечатлениями и странным, никогда не испытанным желанием, обнаружил, что Оливии нет, и Джессики нет тоже, шкафы в спальне раскрыты, платья жены исчезли, а из кладовки исчезли большие чемоданы, с которыми два года назад они ездили в Париж, в первый и последний раз за все время их супружества.

Значит, выследила. Что ж, этим должно было кончиться. Печали Мейсон не испытывал, злости тоже, только странную обиду.

Представив себе возможные действия Оливии, он позвонил в диспетчерскую, и дежуривший в ту ночь Флетч, с которым Мейсон учился в школе, сообщил, что да, звонила, да, заказывала. Куда? В Бирмингем, вот он в журнале записал, Броуди ее повез.

— Понятно, — сказал Мейсон.

К родителям, значит. Ну и ладно. Разберемся.

Проект был замечательный. Барч-младший, с которым Мейсон давно был на «ты» и называл Сэмом, пригласил клиента к себе в тот день, когда над долиной прошел первый осенний дождь. Ночью светила полная луна, и Мейсон молился про себя, чтобы пришли тучи и заслонили серебряный диск, в свете которого Кэтти выглядела совершенно бесплотным созданием, к которому даже приблизиться было страшно — улетит ведь, поднимется в холодную черноту и исчезнет навсегда среди мудрых, но молчаливых звезд.

Кэтти смеялась над его опасениями, она сильно изменилась за последние недели — раньше была задумчивой, замкнутой, печальной и, как сказал бы аптекарь Маковер — депрессивной, а сейчас, едва завидев Мейсона, бросалась ему навстречу, осторожно прикасалась к нему (сама! никто ее принуждал!) своими красивыми пальцами и начинала расспрашивать о его жизни, удивляясь всему на свете, даже тому, что Мейсон сам умел чинить уборочный комбайн или сеялку, хотя в его мастерской работали девять человек, не считая бригадира.

Луны Кэтти не боялась нисколько, но ведь она-то прекрасно видела Мейсона при лунном свете, в то время как он мучился и ждал новолуния, как второго пришествия.

Минут через двадцать на луну наползла темная тяжелая туча и обрушилась ливнем, Мейсон промок мгновенно и до костей, а Кэтти будто ничего не почувствовала: как ни в чем не бывало продолжала расспрашивать Мейсона о его детстве, ей все было интересно, все хотелось знать, но о себе она по-прежнему не говорила ни слова — то ли некие силы запретили ей рассказывать простому смертному о потусторонней жизни, то ли самой ей это было совершенно не интересно.

Мейсон отвечал, а сам чувствовал, что еще минута на таком свирепом дожде, и он непременно схватит пневмонию, а если сляжет, то не сумеет прийти следующей ночью, а если не придет, то Кэтти… что случится с ней?

— Извини, дорогая, — стуча зубами, проговорил Мейсон. — Дождь… Я весь промок…

— О! — воскликнула Кэтти, и, как это с ней часто бывало, мгновенно перешла от восторга к полному и беспросветному отчаянию. — О, я совсем не подумала! Дождь, да, я вижу, ты совсем мокрый, бедный ты мой! Я никогда себе не прощу! Домой! Иди домой и согрейся!

И тут она произнесла фразу, которая согрела Мейсона лучше любого камина или теплой водонепроницаемой куртки.

— Я буду с тобой и согрею тебя своим теплом, милый…

Если бы так действительно когда-нибудь могло случиться!

Мейсон не мог уйти прежде, чем уйдет Кэтти, он просто не простил бы себе, потеряв по своей вине хотя бы минуту их свидания, и Кэтти, поняв его состояние, ушла сама: будто мигнула электрическая лампочка, и — все.

Даже «до завтра» не сказала.

Мейсон помчался домой, встал под горячий душ, потом улегся в холодную постель, и странное дело: очень быстро согрелся, будто под одеялом лежала наполненная теплой водой грелка, а может, это была не грелка, а женское тело — неощутимое, но живое и согревающее?

Утром позвонил Сэм и пригласил Мейсона посмотреть на окончательный чертеж.

— Подпиши, — сказал он, — и мои люди сегодня же начнут возводить стены.

Фундамент был готов еще на прошлой неделе, и Мейсон торопил со строительством — если не успеть с основными работами до начала настоящей зимы, то придется отложить стройку до весны.

О плохом думать не хотелось, тем более что утром туча рассеялась, будто ее и не было, в Манчестере даже луж не осталось на улицах, о дождливой ночи напоминали только мокрые крыши автомобилей и голуби, все еще сидевшие, нахохлившись, на карнизах и садовых скамейках в парке Нельсона.

Барч-младший развернул перед клиентом большие листы ватмана, и Мейсон от удовольствия даже присвистнул — он, конечно, заказывал нечто подобное, но получилось — по крайней мере, на бумаге — даже лучше, чем он мог себе представить.

— Где подписать? — спросил Мейсон. — Ты успеешь все закончить до морозов?

— Будем стараться, — кивнул Барч. — Обычно мы прекращаем работы в середине декабря, но ради такого случая… Если профсоюз не выкинет какого-нибудь фортеля, ты же знаешь, эти люди всегда готовы мутить воду, то к Рождеству ты сможешь если не жить в своем новом доме, то, по крайней мере, начать перевозить мебель.

— Перевозить мебель, — зачарованно повторил Мейсон. — Спасибо, Сэм!

Вернувшись домой, он позвонил в Бирмингем и попросил к телефону свою жену Оливию. Тесть, взявший трубку, сухо сказал, что его дочь разговаривать не желает.

— Послушай, Джош, — сказал он, шамкая, будто забыл надеть свои вставные челюсти, — послушай, я же тебе сотню раз говорил, что Оливия не вернется, пока ты не откажешься от своей безумной идеи. Да она просто боится жить в доме с привидениями, это ты способен понять, черт бы тебя побрал? И Джессика — о ней ты вообще думаешь?

— Конечно, — мрачно сказал Мейсон. — Позовите Оливию к телефону, могу я, в конце концов, поговорить с собственной женой хотя бы о том, как учится наша дочь?

— Нет, Джош, — с сожалением произнес тесть. — Боюсь, что нет.

Мейсон положил трубку с ощущением того, что всеми его поступками и всеми поступками Оливии управляют высшие силы, которым нужно, чтобы они не помирились, нужно, чтобы замок для Кэтти был построен до наступления холодов, и нужно, чтобы… Что еще, кроме этого, нужно было высшим силам, Мейсон совершенно не представлял, но зато знал точно, что нужно, обязательно нужно ему самому. Пусть Оливия делает что хочет, но от плана своего он не отступится. Высшие ли силы им управляют, или собственное упрямство, или — что более правильно — чувство, которое приходит к мужчине раз в жизни, даже если он женат и вроде бы не способен больше испытать ничего подобного, — что бы на самом деле ни управляло его поступками, с пути своего он не свернет.

Понятно, старый ты непоправимый дурак?

— Скоро у тебя будет замок, Кэтти, самый настоящий, такой, в каком ты жила и где была счастлива.

— Я была счастлива?

— Как могло быть иначе? Ты такая красивая. Ты — из дворянского рода, а в те времена это было даже важнее красоты.

— Я не знаю… Почему меня убили? Я ничего не помню о своей жизни, кроме того, что это случилось…

— Я же рассказывал тебе. Скорее всего, ты Катерина из рода Бакстеров, мне так представляется, я читал книги, которые дал мне Арчи. Твой отец усмирял восстание против королевы, и Елизавета подарила ему в награду поместье в Саутйоркшире.

— Я ничего не помню…

— Совсем ничего? Может, когда… ну… это происходит… то память стирается, но вместо старой памяти должна возникнуть новая, верно? Ты же помнишь себя такой, какая ты сейчас? Помнишь, как пришла сюда впервые…

— Да, конечно. Я услышала зов и не могла не прийти. Голос призывал туда, где меня убили. Я пришла, но вместо коридоров и дверей, и окон, и лестниц оказались поле, и лес, и небо, я ужасно боялась неба, думала, это такой высокий потолок…

— Погоди, Кэтти… Ты ожидала, что будут коридоры… Значит, ты помнишь, что они у тебя были: коридоры, окна, двери, лестницы, и, если ты это помнишь…

— Нет, дорогой. Думаешь, что, вспомнив коридоры, я вспомню остальное? Мою жизнь, родителей? Нет, не так. Эта память… я сама плохо понимаю… все ускользает, уплывает во тьму, едва я начинаю думать об этом… не память… какое-то желание… оказаться там, где… я не знаю, Джош… Боже, какая я глупая…

— Не плачь, Кэтти, ты слишком много плачешь…

— Мне так плохо…

— Перестань, пожалуйста, ты сама говорила, что со мной тебе хорошо…

— Да, потому что ты заставляешь меня забыть!

— Забыть — что? Ты же говоришь, что ничего не помнишь! Что ты забываешь рядом со мной, если…

— Я забываю не о своем прошлом, Джош, а о том, что…

— Что? О чем ты забываешь, Кэтти?

— Не помню… Я же говорю — забываю… С тобой мне становится хорошо.

— Мне с тобой — тоже, Кэтти.

— И если бы не это черное небо над головой. Оно удручает меня. Оно… Мне хочется плакать, и я ничего не могу с собой поделать.

— Пойдем ко мне домой, Кэтти. Пока построят замок, ты можешь приходить ко мне…

— Не могу, зачем ты предлагаешь то, что невозможно?

— Но почему? Почему?

— Джош, я тебе объясняла…

— Ничего ты не объяснила, Кэтти! Ты говорила «нет», и на все мои просьбы был только этот ответ, который…

— Но только такой ответ и возможен, поверь мне.

— Почему?

— Не спрашивай, я не знаю.

— Где ты проводишь дни?

— Дни? Я… Я ухожу под утро, потому что… Так надо, Джош. И вечером я…

— Да-да, но где ты днем? Это ты должна помнить, верно?

— Помнить… Должна, да. Ты прав, но почему ты меня мучаешь? Мне с тобой хорошо даже здесь, под этим ужасным огромным небом, я почти перестаю… а ты задаешь вопросы…

— На которые ты не хочешь ответить!

— Господи! Ты ревнуешь? Ты думаешь, что днем я с кем-то…

— Да! То есть я так не думаю, это просто смешно так думать, но ведь днем с тобой происходит что-то такое, о чем ты не хочешь говорить, неужели ты не понимаешь, как важно мне знать…

— Зачем? Я хочу тебе рассказать, Джош, правда, я, конечно, прекрасно помню, что делаю, когда здесь день и светит солнце, но…

— Что?

— Не знаю… Я хочу рассказать, но… не умею… я… вот сейчас… открываю рот, чтобы сказать, как я… и не могу произнести ни слова…

— Может, это гипноз?

— Гипноз?

— Тебе знакомо это слово? Или ты забыла слова, чье значение тебе знать не положено?

— Я не знаю, что такое гипноз, Джош. Это слово… Оно страшное.

— Не плачь, Кэтти, ты опять плачешь. Перестань, пожалуйста, я больше не буду тебя ни о чем спрашивать. Если ты не хочешь говорить, вспоминать…

— Хочу! Если бы ты знал, как я хочу этого!

— Да-да, верю. Ты хочешь. Давай поговорим о другом.

— О другом? Давай.

— Сэм обещал, что твой замок будет готов раньше, чем наступят холода. И прежде, чем окончательно ляжет снег, ты сможешь…

— Мне не холодно, Джош. Но я должна…

— В замке ты будешь чувствовать себя лучше, верно?

— О! Не то слово, Джош! В замке… Ты понимаешь… Я обязана приходить туда, где нашла свою смерть!

— Разве так приятно вспоминать об этом?

— Это не воспоминание, Джош, это… совсем другое. Связь, понимаешь? Долг. Пуповина. Да, именно пуповина. Два мира связаны. Мир до и мир после. Что у них общего? Только граница, Джош. Умирая в одном мире, рождаешься в другом…

— И ничего не помнишь ни о том мире, ни об этом…

— Что ты сказал?

— Ничего…

— Умирая здесь, рождаешься… тоже здесь, но иначе. И это «здесь» становится границей, понимаешь? Только приходя сюда, ощущаешь себя…

— Кем? Человеком? Призраком? Женщиной? Ты ощущаешь свое тело? Чувствуешь, как у тебя бьется сердце? Или оно не бьется? Ты дышишь или тебе не нужен воздух? Ты можешь любить, значит, чувства у тебя остались, настоящие человеческие чувства, то, что ощущает женщина, когда видит мужчину?

— Столько вопросов…

— Господи, Кэтти, я спрашиваю тебя об этом каждую ночь, и ты еще ни разу…

— Зачем нам говорить об этом, почему мы не говорим о главном?

— Я люблю тебя, Кэтти, это ты хочешь услышать?

— Да, повтори еще, пожалуйста…

— Я люблю тебя, но разрази меня гром, если я понимаю, как это со мной получилось! Это бред, и меня в конце концов отправят в бедлам, подумать только — полюбить женщину, которая…

— Ну? Почему ты замолчал?

— А ты, Кэтти? Я каждую ночь говорю тебе о любви, о том, что не могу без тебя… Ты знаешь, что жена от меня ушла, не хочет даже по телефону сказать мне пару слов, и я ничего не знаю о дочери, совсем ничего…

— Дочь… Я тоже была чьей-то дочерью. Да? Наверно. Почему родители не защитили меня? Почему позволили меня убить? Почему?

— Теперь ты задаешь мне вопросы, Кэтти. Что я могу сказать? Может, когда здесь будет замок и ты увидишь знакомые стены, знакомые комнаты… Может, тогда ты вспомнишь? Я слышал, что привидения точно знают, как это происходило… Ну, то есть…

— Как их убивали?

— Да… И помнят, кем они были в этой жизни. Я не очень-то много читал, но рассказы о призраках… Я взял книги у Арчи, а еще есть фильмы, и я взял несколько кассет, только я их не смотрю, фильмы полны фальши, а в книгах… в книгах все так скучно… но я точно знаю, что призраки помнят, и ты вспомнишь, когда…

— Ты опять об этом, Джош! Почему все время ты переводишь разговор на…

— Извини, Кэтти, должно быть, я не могу не думать об этом. Я люблю тебя и хочу, чтобы тебе было хорошо. И здесь, и там. И чтобы ты никуда от меня не уходила.

— Это невозможно…

— Да, я понимаю. Господи, как я боюсь, что…

— Чего ты боишься, Джош?

— Что однажды утром ты исчезнешь и никогда больше не появишься. Господи, пусть скорее здесь будет замок. Тогда…

— Ты думаешь, что замок привяжет меня к этому миру? Я тоже надеюсь… Это должно быть так.

— Скажи, Кэтти, что ты меня любишь. Ты так редко говоришь это, а ведь женщины обожают, когда…

— Женщины обожают слышать эти слова от мужчин.

— А сами, значит…

— Я люблю тебя, Джош. Если бы не ты…

— Что, Кэтти?

— Не знаю, Джош. Я не была бы такой, какая сейчас.

— У тебя есть друзья, Кэтти? Там, где ты…

— Не знаю, не спрашивай. Мне хорошо только с тобой. Здесь.

— Я люблю тебя, Кэтти. Протяни руку… Так. А теперь стой неподвижно. Мне кажется, что я чувствую на своей руке твои пальцы. Такие нежные…

— Как сон?

— Как дуновение ветра. Как прикосновение крыльев бабочки… Как…

— Мне пора, Джош.

— Нет! Почему ты решила… Еще совсем темно.

— Мне пора. Это ощущение, Джош, оно изнутри, ты спрашивал о биении сердца, так это, как биение, что-то бьется все сильнее, и я ничего не… Все расплывается, ты уходишь куда-то…

— Я никуда не ухожу, Кэтти. Это ты становишься такой прозрачной…

— Прощай, Джош.

— Не говори «прощай»!

— О, это всего лишь слово… Как запятая в длинном предложении.

— До вечера, Кэтти…

— До ве…

Когда Мейсон зашел в аптеку за таблетками от головной боли, Маковер обслуживал другого покупателя. Он кивнул Мейсону и что-то шепнул посетителю, на что тот как-то странно улыбнулся, как-то странно дернул плечом и как-то странно покосился на Мейсона. Когда покупатель вышел, Мейсон сказал:

— Рольф, я слышал, ты всем рассказываешь о привидении на моем участке?

— Ты хотел что-то купить, Джош? У тебя есть рецепт? — отозвался аптекарь, не отвечая на вопрос.

— Ты слышал, что я спросил, Рольф?

— Конечно, Джош, у меня все в порядке со слухом. Разве призраки являются чьей-то частной собственностью?

— Ты же не веришь в привидения!

— Конечно, не верю, — отрезал Маковер. — Поэтому-то мне и интересно, что ты замышляешь. Чисто технически, Джош, я понимаю: ты хочешь заработать на всяких новомодных идеях. Ты видел круги на поле у Шериданов? Оба — отец и сын — утверждают, что это сделали пришельцы. От репортеров отбоя нет, а на прошлой неделе к ним приезжала съемочная группа Би-би-си, представляешь? Говорят, пообещали за получасовой репортаж то ли пять, то ли десять тысяч фунтов! Большие деньги, Джош, ради такого куша стоит…

— Послушай, Рольф, — прервал Мейсон разговорившегося аптекаря, — не нужно заговаривать мне зубы. Историю эту я еще летом слышал, только не у Шериданов круги появились, а у кого-то в Глостершире. Почему ты дал репортерам мой адрес? Сегодня я уже двух вышвырнул из дома и не уверен, что, вернувшись, не обнаружу третьего.

— Я? — удивился Маковер. — С чего ты взял…

— Послушай, Рольф, я не слушаю радио, но мне передали: вчера ты звонил в утреннюю программу Би-би-си и сказал, что видел своими глазами привидение на моем участке, а потом видел, как я с этим привидением… Зачем, Рольф?

— Разве это неправда, Джош? Для чего ты строишь дом, похожий на средневековый замок? Почему проводишь ночи на поле, а днем отсыпаешься? Оливия от тебя ушла — значит, была причина? В конце концов, разве не я предупредил тебя, что…

— Послушай, Рольф, я считал тебя своим другом!

— Я твой друг, Джош, и ты это знаешь.

— Зачем ты натравил на меня журналистов? И кто этот тип, что сейчас здесь ошивался и ушел, ничего не купив? Из какой газеты?

— А… Черт его знает, Джош, из Ливерпуля, кажется, я не запомнил.

— И ты показал ему на меня!

— Джош, ты знаешь, что означает в наши дни известность? Это капитал, который…

— Твоя известность, Рольф?

— Твоя, Джош! Если ты хочешь заработать на физическом явлении, что происходило летом на твоем участке…

— Физическое явление? — удивился Мейсон. Злость его прошла, он вообще не умел злиться долго. Усевшись на высокий табурет у прилавка, за которым переминался с ноги на ногу Маковер, Мейсон продолжил: — Значит, у тебя есть объяснение тому, что ты видел?

— Конечно! — воскликнул аптекарь. — Простая физика: туман появляется, когда одни участки земли сильно нагреты, а другие, расположенные рядом, весь день были в тени, возникает большой температурный перепад, и…

— Чушь, — с отвращением произнес Мейсон. — Ты сам веришь в то, что говоришь?

— Ну не в призраки же мне верить, — с ноткой превосходства в голосе сказал Маковер. — В двадцатом веке… Но я тебя понимаю, Джош. Правильное вложение денег…

«Так оно и будет, — думал Мейсон, — так все и считают в деревне: что я решил заработать на природном явлении. Замок, журналисты, туристы… Черт, а разве до какой-то степени это не так?»

— Ты слышишь меня, Джош? — говорил Маковер. — Хорошо, что ты пришел ко мне, я уж сам собирался зайти к тебе с деловым предложением. В том доме, что ты строишь… Конечно, это похоже на настоящий замок, но ведь привидений там на самом деле не будет. Туман этот… В помещении такие физические явления не наблюдаются, я говорил с физиками…

— С физиками, — повторил Мейсон.

— С моим кузеном, — признался аптекарь, — он умный парень, учится в колледже в Лондоне… Барни точно говорит: на воздухе — да, а в помещении — нет. Вот я и хотел тебе предложить: в стенах можно провести трубы, пропускать по ним перегретый пар, и в любое время года, если открыть клапан… По ночам — ты представляешь эффект? Что-то шипит, и прямо из стены выходит призрак… Это моя идея, и комиссионные мои, согласен? А на первом этаже откроем аптеку, и всем, кто перепугается, а таких будет масса, поверь мне, станем продавать успокоительные таблетки, самые эффективные…

— Да-да, — рассеянно сказал Мейсон. Рот никому не заткнешь. Никому. Как он жил последние недели? В своем мире. В мире, где была Кэтти. О чем он еще думал? О своей мастерской? О гараже, который он так и не построил? Разве он об этом думал на самом деле? Все делал — и делал правильно, никто из работников не уволился, никаких убытков, несмотря на не очень благоприятный год, но думал совсем о другом.

— Да-да, — повторил Мейсон. — Послушай, Рольф, мне нужны таблетки от головной боли.

— Могу предложить опталгин, без рецепта, но ты не ответил, что думаешь о моем предложении.

— Это хорошие таблетки?

— Сам пью, когда болит голова. Так что? Работаем вместе?

— Сколько я тебе должен?

— Восемьдесят пенсов, Джош. О, у тебя без сдачи, спасибо. Ну так как?

— Не получится, Рольф, — с сожалением произнес Мейсон. — Я говорю о трубах и перегретом паре. Ничего такого. А аптеку почему не открыть? Поговорим, когда все будет готово, хорошо?

— С трубами — хорошая идея, напрасно ты…

— Нет, Рольф.

— Ну ладно, — сказал Маковер и, перегнувшись к Мейсону через прилавок, произнес тихо, будто кто-то мог их услышать в пустой аптеке: — Знаешь, что Оливия хочет отсудить у тебя дом, который ты еще не построил?

— Что? — напрягся Мейсон. — Откуда тебе это известно?

— Джош, вся деревня которую неделю это обсуждает — как только у тебя на участке появились геодезисты, начались разговоры… Народ ведь любопытный… Старый Родстоун звонил твоему тестю, они ведь были когда-то приятелями. А потом Оливия звонила Крайтону, адвокату, он вел в прошлом году дело об отравлении коров у Берримора, помнишь? И еще… Многие видели, как ты ходишь по ночам… В лунные ночи хорошо видно, если смотреть в бинокль от крайних домов… Люди считают, что ты рехнулся, особенно после того, как ушла Оливия… Но я-то знаю, что ты в своем уме. В очень своем, Джош! Ты всегда знал, что делал, и никогда не оставался внакладе. Уверен, ты и сейчас…

— Я понял, Рольф, — сказал Мейсон и положил в карман коробочку с таблетками. — Спасибо за лекарство.

— Так мы договорились? — крикнул Маковер вслед Мейсону, открывавшему входную дверь и пропускавшему в аптеку покупателя — толстую, как шарик, миссис Галлахер, оглядевшую Мейсона с ног до головы таким изучающим взглядом, что ему сразу стало понятно: вся деревня действительно только о нем и судачит. Ну и пусть. С этим он ничего не мог поделать. Лишь бы никто не совался по ночам…

— Поговорим позже, — сказал Мейсон и закрыл за собой дверь. Миссис Галлахер что-то сказала Маковеру своим визгливым голосом, Мейсон расслышал одно только слово «психический» и отнес его, конечно, на свой счет.

Когда он вернулся домой, два автокрана, прибывшие из Манчестера, выгружали на стройплощадку с грузовиков строительные блоки. Бригадир, с которым Мейсона познакомил Барч-младший во время прошлого посещения офиса, давал указания, и, похоже, рабочие слушались его беспрекословно.

В полдень зарядил дождь, но работы не прекратились.

Первый этаж был готов в середине октября. В тот день Мейсон понял, что больше не выдержит такого образа жизни: голова у него болела постоянно, глаза слипались, пальцы дрожали, ноги были ватными, спал он в лучшем случае часа четыре, обычно — меньше, каждую ночь, с полуночи до рассвета, проводил с Кэтти, сейчас они могли прятаться в подвале и на первом этаже строившегося дома, а днем Мейсону приходилось не столько заниматься делами, сколько отбиваться от репортеров, которых было, к счастью, не так много, как он боялся после разговора с Маковером, но и не так мало, чтобы вообще не обращать на них внимания. А еще надо было ездить по оптовым магазинам, разговаривать с заказчиками в мастерской, следить за тем, как идет строительство дома для Кэтти, и так до самого вечера, поспать удавалось лишь после ужина. Вчера, слушая журчащий голосок Кэтти, пытавшейся передать ему свои ощущения от ее потусторонней жизни, он неожиданно упал в обморок и сам почувствовал себя если не на том свете, то и не здесь, а в каком-то промежуточном мире без освещения, без звуков, без мыслей. Придя в себя, он услышал испуганное восклицание Кэтти, и все оставшееся до рассвета время она убеждала его поберечься и, если нужно, не приходить к ней ночью, она уж как-нибудь, а он должен…

— Вы слышите меня, мистер Мейсон? — настойчиво повторял у него над ухом низкий голос. Открыв глаза, Мейсон понял, что сидит за конторкой в гостиной, а бригадир рабочих (кажется, его звали Оден Малькольм, хотя и в этом Мейсон не был уверен) стоял над ним с какой-то бумагой, которую, похоже, нужно было подписать.

— Да, — сказал Мейсон и поставил подпись в указанном ему месте.

— Вы плохо выглядите, мистер Мейсон, — сочувственно сказал Малькольм (или как его, черт возьми, звали на самом деле?).

— Я, пожалуй, должен поспать, — пробормотал Мейсон.

— Не беспокойтесь, — сказал бригадир. — Я свое дело знаю, и люди мои — тоже. Все будет в лучшем виде, мистер Мейсон. Завтра начнем возводить второй этаж, и к сочельнику, как обещал мистер Барч, вы сможете завозить мебель.

— Да-да, — сказал Мейсон, у него не осталось даже сил проводить Малькольма до двери. Он проковылял в спальню, повалился на кровать, не сняв одежды, и мгновенно заснул.

Проснулся он утром следующего дня с ощущением, что произошло непоправимое.

Выспался Мейсон замечательно, голова была свежей — впервые за последние месяцы, — и в голове этой, как заноза, зацепилась за извилины единственная мысль, если это можно было назвать осознанной мыслью, а не ощущением, от которого невозможно избавиться: «Я не пришел».

Я не пришел, и что же делала Кэтти всю эту холодную ночь? Я не пришел, и что она обо мне подумала? Я не пришел, и теперь все изменится.

Мейсон не стал завтракать и отправился в поле, где строители уже с утра работали, возводя второй этаж, а команда сантехников прибыла из Манчестера, чтобы начать прокладку коммуникаций внутри дома. Малькольм издали помахал Мейсону, крикнул: «Все нормально, сэр! Хотите, пройдем по объекту?»

Они осмотрели комнаты первого этажа, поднялись по уже установленной лестнице на уровень второго, все действительно было нормально, но Мейсону хотелось одного: почувствовать — он совершенно не представлял, каким образом — присутствие Кэтти, он хотел увидеть, услышать, ощутить хоть какой-нибудь поданный ею знак, свидетельство того, что она была, что она не обиделась на него и придет этой ночью, как обычно.

Мейсон еле дождался вечера. Строители ушли в половине пятого, как только стало темно, профсоюз запрещал зимние работы в отсутствие дневного освещения, и сегодня Мейсону это было только на руку. Он выпроводил Малькольма, пожелавшего вдруг поговорить с работодателем о достоинствах и недостатках футбольного клуба «Манчестер юнайтед», запер ворота, через которые на стройплощадку въезжала тяжелая техника, потом все-таки вернулся домой, достал из холодильника полуфабрикаты — куриный бульон, ростбиф, несколько салатов — и хорошо поужинал, а потом еще и прилег на час, но сон не шел, и Мейсон отправился на свидание раньше обычного времени, не надеясь, конечно, на то, что Кэтти нарушит расписание. Было холодно, под деревьями задувал ветер, в недостроенном доме было к тому же еще и сыро, Мейсон ходил кругами и поглядывал на небо — не пойдет ли снег. Снег не шел, даже облака к полуночи разошлись, звезды смотрели на Мейсона свысока, они-то, в отличие от него, все знали, потому что им виден был не только наш мир, но и тот, куда человеку суждено попасть только после смерти.

Мейсон не представлял, почему ему в голову пришла такая мысль, но был уверен: со звезд видно все. А сам он ничего не видел и, дождавшись, наконец, полуночи, остановился на пороге недостроенного замка, пристально вглядываясь в неожиданно сгустившийся мрак.

Так он и стоял, совершенно замерзший, не чувствуя пальцев ни на ногах, ни на руках, и ушей тоже не чувствуя, когда со стороны деревни раздались первые утренние звуки: кто-то включил прогревать двигатель автомобиля, кто-то кому-то что-то втолковывал, а кто-то другой отвечал, нисколько не понижая голос. Темнота еще не рассеялась, но Мейсон понял, наконец, что оставаться здесь больше не имеет смысла — Кэтти не придет. Сегодня не придет? Или вообще?

Чтобы получить ответ, нужно было дождаться следующей ночи, и день тянулся для Мейсона бесконечно, хотя никто, должно быть, и не заметил, что он попал в полосу растянутого времени. Поспать тоже не удалось — какой сон, когда думаешь только об одном: что, если… И не нужно говорить о любви. Что такое — любовь призрака? Это даже не призрачная любовь, это даже не любовь вообще, это даже не слова любви, это даже…

За день строители успели многое, и Мейсон поблагодарил Малькольма за хорошую работу, а тот опять попробовал навязать свое присутствие — уж очень ему, видимо, хотелось не столько обсудить достоинства футбольной команды, сколько поговорить о том, что он слышал в деревне, что стало темой множества пересудов. Но Мейсон твердо сказал, что вечером занят, очень занят и вообще устал, хочет выспаться, до свиданья, мистер Малькольм, до завтра.

Он едва дождался полуночи, и Кэтти опять не пришла.

Все. Теперь уже все. Окончательно.

Вот она — их любовь. Стоило один-единственный раз… И вечная обида. Конечно, Кэтти обиделась, а время для нее… Действительно, что для нее — время? Может, обиду свою она будет переживать еще два или три столетия (ведь и четыре века после смерти минули для нее, похоже, как мгновение) и придет, когда Мейсона уже не будет в живых и даже кости его истлеют на местном кладбище? А там, в мире духов, им вряд ли суждено встретиться — почему-то Мейсон был в этом уверен: Кэтти убили, а если он умрет своей смертью, то окажется в другом пространстве, в другом мире, другой потусторонней реальности. А если убить себя? — он серьезно думал об этом, лежа утром под одеялом, не желая вставать, не желая смотреть на этот серый мир. Миссис Турнейл, нанятая Мейсоном и приходившая по утрам навести порядок в доме, приготовить хозяину горячий завтрак и оставить в холодильнике еду на весь оставшийся день, возилась в холле и гремела то ли шваброй, то ли кастрюлями, то ли выколачивала пыль из рыцарских лат, резкие звуки раздражали, но вставать, чтобы призвать миссис Турнейл к тишине, Мейсону было еще мучительнее.

Нет, с сожалением думал он, не могу я себя убить, самоубийцы, видимо, попадают в особый отдел ада, и с Кэтти мы все равно не увидимся.

Мейсон вовсе не был религиозным и Библию читал пару раз в своей жизни, о потустороннем мире знал только то, что ему рассказала Кэтти, а она была такой скупой на слова, она мало кого знала из призраков, а те, о ком рассказывала, выглядели личностями, приятными в общении, но совершенно не способными пролить свет на свое происхождение; эта тема, похоже, была в потустороннем мире своего рода табу.

С раннего утра повалил снег. Густой, плотный, влажный, он сразу покрыл холодную землю, будто пожарные обработали все вокруг своей густеющей пеной. Будто здесь был недавно сильный пожар, все горело и лишь сейчас успокоилось.

Пожар был у Мейсона в душе, и там, в душе, теперь все было тоже залито пеной.

Глупо. Господи, как это было глупо. Должно быть, все думают, что он рехнулся. Оливия точно думает именно так. И Джессика. Неужели и дочь думает, что отец спятил? А этот Малькольм? Достаточно вспомнить странный блеск в его глазах. И Маковер. И все другие в деревне.

Он действительно был не в себе все это время. Полюбить призрака! Бесплотное существо. Которого даже не коснешься, не говоря о том, чтобы обнять, ввести в дом… Сколько он потратил на этот идиотский проект, что за безумная идея — замок для призрака! Что у них вообще может быть общего — у предпринимателя из двадцатого века и дворянской дочки из шестнадцатого?

Все. С этим покончено. Мейсон дождался, пока внизу все не стихло, миссис Турнейл ушла, выполнив свою работу и громко хлопнув входной дверью, тогда он накинул халат, спустился в кухню и долго пил — сначала неразбавленный виски, потом еще что-то, приятное на вкус и согревавшее изнутри. Спать хотелось смертельно, Мейсон отключился прямо за кухонным столом, и тут же к нему пришла Кэтти, погладила по голове, сказала «Какой ты милый… Ты действительно меня любишь? Я только хотела проверить… Испытать…»

— Люблю, — сказал он то ли во сне, то ли наяву. — Люблю.

«Спи, — сказала Кэтти. — Я с тобой. Я всегда буду с тобой. Неужели ты этого до сих пор не понял?»

— Почему ты не приходила?

«Потому что не пришел ты».

— Вот видишь! Ты обиделась.

«Вовсе нет. Просто у нас разные представления о времени. Время — это не река, по которой мы плывем, а те события, что происходят в каждом из нас. Понимаешь?»

— Нет, — сказал он.

«Неважно. Это не имеет значения».

— Не уходи, — сказал он.

«Разве я уходила? — удивилась Кэтти. — Я всегда была с тобой, но ты видел меня не глазами, а чувством. Разве ты не знал, что чувства порой острее зрения?»

— Да, — сказал он.

«Ну все, — сказала Кэтти, — теперь спи. Все будет хорошо».

И он провалился куда-то, где не могло быть сновидений.

С утренней почтой пришел пакет из адвокатской конторы «Дилан и сыновья». В пакете оказались документы — множество отпечатанных типографским способом листов, оговаривавших обязанности и размеры выплат. Оливия подала, наконец, на развод, и первое слушание должно было состояться 18 января будущего, 1989 года в мировом суде Бирмингема, по месту жительства истицы.

Мейсон перелистал страницы. Оливия, похоже, вознамерилась оставить его без средств к существованию: она требовала — кроме алиментов — половину имущества (справедливо, с этим ничего не сделаешь), все накопления, лежащие в Национальном банке, дом, в котором прожила с Мейсоном тринадцать лет, и много чего еще, список прилагается в двух экземплярах. Мейсон посмотрел на последнюю страницу: там значились софа, стоящая в гостиной, кухонная утварь и, видимо, чтобы добить Мейсона окончательно, — старый сундук в прихожей, где Джессика хранила свои старые, надоевшие ей игрушки.

До 18 января оставалось не так уж много времени — меньше двух месяцев. И без своего адвоката не обойтись. Может, еще раз попробовать помириться? Теперь, когда Кэтти… А что Кэтти? Она же сказала ему… Во сне? Мало ли что привидится человеку — сон есть отражение желаний, а он так хотел услышать, что Кэтти по-прежнему его любит: естественно, именно это и было ему сказано.

Нужно поехать в Бирмингем, не может Оливия не впустить его в дом. Сядем, поговорим, позовем Джессику… Господи, он не видел дочь уже четыре месяца!

Но он не может… Поехать в Бирмингем — это опять пропустить ночь, а то и две. Невозможно. Почему? Кэтти больше не придет. Неужели он теперь всю жизнь будет привязан к этому участку земли, к этому лесочку и к этому нелепому, смешному замку, за который он выложил столько денег?

Мейсон позвонил в справочную, узнал расписание поездов в сторону Бирмингема, собрал небольшой чемоданчик, съездил в деревню и купил в магазине Олсонов большую куклу для Джессики, на него все косились, все здоровались, даже те, кого он уж точно видел первый раз в жизни. Сам старый Олсон вышел обслужить клиента и все порывался спросить, губы его так и дергались, но Мейсон отворачивался, и ни один вопрос не был задан.

Он проехал мимо стройплощадки, не остановившись. Работа кипела — днем стало теплее, снег растаял, и если так пойдет, то через неделю, пожалуй, действительно, можно будет приступать к отделочным работам. Может, остановить все это? Рабочих отослать, контракт расторгнуть… Какую там Барч вписал неустойку?

Ехать вечером было, конечно, глупо, Мейсон съел на ужин все, что оставила миссис Турнейл, и решил выспаться перед дорогой.

В половине двенадцатого он стоял перед замком, близко не подошел, чтобы иметь достаточно большой обзор. Подожду полуночи, решил он, и пойду досыпать.

Кэтти вышла из-за угла дома, когда часы на руке Мейсона показывали одну минуту первого. Должно быть, спешили, он давно их не подводил. Полночь.

И Кэтти.

— Господи! — сказал он. — Где ты была так долго? Я не могу без тебя, слышишь?

— Я люблю тебя, — сказала она.

Она не знала, где была все это время. Она не знала, что прошло столько времени, она вообще не имела о времени ни малейшего представления, время для нее появлялось вместе с ночью, луной, лесной опушкой, желанием попасть в замок, где она нашла смерть, отчаянием от того, что замка не существует, ощущением счастья от присутствия Джоша и ощущением неизбывного горя от того, что Джош никогда не сможет ей принадлежать. Любовь, которую она к Джошу испытывала, с понятием времени никак не связывалась, потому что была вне всего, даже вне самой Кэтти, как воздух, который она не могла вдохнуть, как облака, которые казались ей почему-то не материальными, а чисто духовными сущностями, смотревшими сверху на ее с Джошем свидания и подсказывавшие, как ей себя вести в тех или иных обстоятельствах.

— Может, облака — это ангелы, которые хотят, чтобы мы были вместе? — спросил Мейсон.

— Может быть, — согласилась Кэтти.

— Наверно, — сказал Мейсон, — ангелы скрываются за облаками, ты их слышишь, а я нет, они ведь нематериальны, верно?

— Не знаю, — сказала Кэтти. — Видимо, да.

— Скоро, — сказал Мейсон, — очень скоро у нас с тобой будет свой дом, видишь, все уже почти готово, нужно потерпеть совсем немного, он, конечно, не такой, в каком ты жила при… ну, то есть…

— Когда была жива, — с полупрозрачной улыбкой продолжила Кэтти.

— Да… Неужели ты совсем ничего не помнишь о себе? — вырвалось у Мейсона. Он давно дал себе слово не спрашивать Кэтти ни о чем, связанном с ее земной жизнью: вопросы эти вызывали у нее приступы рыданий, заламывание рук, и все дальнейшее общение сводилось к ее «Ах, как мне плохо!» и его слабым и бесполезным попыткам утешить, успокоить, отвлечь. Почему он спросил?

Все было не так сегодня, Кэтти не стала заламывать рук, и слезы не потекли по ее белому лицу.

— Ты знаешь, — сказала она спокойно, — кажется, я кое-что вспоминаю.

— Да?! — Мейсон в возбуждении сделал неосторожное движение, и рука его не только коснулась плеча Кэтти, но погрузилась в глубь ее тела, и Мейсону почудилось внутри какое-то уплотнение, там, где должно быть сердце, может, это и было сердце Кэтти, он не успел додумать эту мысль, отдернул руку, отступил на шаг, он был уверен, что Кэтти обидится, она всегда обижалась, когда его движения становились неловкими, но сегодня даже это не произвело на нее впечатления, похоже, что Кэтти не обратила на неловкость Мейсона никакого внимания.

— Да, — сказала она. — Но я вспоминаю очень немногое. Будто я у себя в замке. Все как в тумане, но я вижу стены, справа висит холодное оружие: алебарды, пики, шпаги, а слева картины, видимо, это портреты моих близких, может, там есть и мой портрет, я не знаю, потому что не вижу лиц, может, когда-нибудь эти картины проявятся так, чтобы я все разглядела, а еще я вижу перила и лестницу, я хочу спуститься вниз — не знаю куда, внизу темно, а может, я просто не могу ничего разобрать, я делаю шаг, ставлю ногу на верхнюю ступеньку…

— Не рассказывай дальше, — глухо произнес Мейсон. Он уже понял, с чем должно быть связано неожиданно всплывшее воспоминание, единственное и, видимо, самое последнее в ее жизни.

— …И что-то… Будто меня толкнули в спину… Я падаю, падаю, падаю… Мне не больно, Джош, но как-то странно… Я меняюсь, понимаешь? Я… Джош, наверно, я именно тогда… То есть я уверена, это так и было. Меня столкнули с лестницы, и я…

— В твое время, — сказал Мейсон, — у людей были жестокие нравы.

Он вспомнил, как читал «Короля Лира» — единственную книгу Шекспира, которую когда-то осилил, потому что она была в школьной программе, и учительница, старая миссис Дайтворт, поручила ему сделать доклад — рассказать о причинах вражды Эдмонда и Эдгара, он тогда продрался сквозь текст, как сквозь куст крапивы, и вылез пораненный, но живой, и на всю жизнь запомнил сцену ослепления Глостера, и сцену повешения Корделии, и сцену смерти Лира. Почему-то многочисленные трупы и реки крови в голливудских фильмах не производили на него такого впечатления — ну трупы и трупы, кровь и кровь, это всего лишь кино, разве на улицах его родного Ингберчуэрда происходило что-нибудь подобное? Да никогда — жизнь такая простая и размеренная штука, разве что с женой поругаешься или автокран на повороте перевернется… А в те годы, когда жила Кэтти…

— Я упала с лестницы и умерла, — сказала Кэтти каким-то пустым голосом, и Мейсону захотелось прижать девушку к себе, не позволить ей плакать, не позволить вспоминать. Если уж она начала вспоминать прошлое, пусть вспомнит лучшее, что было в ее жизни, должно было быть, не могло не быть…

— Как хорошо иметь свой замок, — сказал Мейсон, — и множество слуг, и угодья, и предков, которые…

Чем могли заниматься предки Кэтти, кроме войн со своими врагами? Не сельским же хозяйством, на самом деле…

— Ты вспомнишь, — сказал он. — Если ты начала вспоминать, то вспомнишь теперь все. Это как кинолента, которую показывают с конца.

— Кинолента, — повторила Кэтти, и Мейсон подумал, что она не знает значения этого слова, откуда ей знать?

— Это, — начал он, — пленка из пластика…

Откуда ей знать, что такое пластик?

— Не нужно объяснять, — улыбнулась Кэтти. — Я знаю, что такое кинолента.

— Да? — поразился Мейсон. — Но ведь… Кино появилось три с лишним века спустя после…

— Наверно, — просто сказала Кэтти, — я знаю все то, что знаешь ты. Я чувствую тебя, понимаешь?

— Ты можешь читать мысли? — поразился Мейсон. Ему ни разу не пришло это в голову, хотя, если вспомнить, Кэтти уже поражала Мейсона странной осведомленностью — она, например, знала о том, что жена ушла от него, она не говорила об этом, но Мейсон почему-то чувствовал, что она все знает — по ее поведению, по тому, как она с ним держалась. Знала — точно.

— Мысли? — переспросила Кэтти. — Нет, не думаю. Это другое. Понимание. Мысли — поверхность разума. А я знаю тебя таким, какой ты внутри.

— Какой же я внутри? — пробормотал Мейсон.

— О… Хороший. Светлый. Добрый. Честный. Немного эгоистичный, но не больше, чем другие мужчины.

— Другие? — вскинулся Мейсон, укол ревности оказался для него неожиданным и потому болезненным.

— Ну… Мне так кажется, — сказала Кэтти и протянула — ему руку. Он в ответ протянул свою, и, как они уже привыкли, возникло течение; то ли электрическая, то ли другая какая-то энергия перетекала от нее к нему, от него к ней, так они и стояли, ощущая себя единым целым и вообще чем-то единственным в обоих мирах.

Утро, как всегда, пришло неожиданно.

— Мне пора, — сказала Кэтти.

— Ты…

— Приду ли я? Конечно, как ты можешь сомневаться? Для меня пройдет миг, и я опять буду здесь. А для тебя время течет иначе. Не беспокойся, если не застанешь меня следующей ночью. Приходи ко мне. Слышишь?

— Я люблю тебя, Кэтти.

— Я люблю тебя, Джош…

За два дня до сочельника снег лег на поля плотным метровым одеялом, дороги занесло, и даже главную магистраль от Манчестера пришлось расчищать с помощью снегоуборочных машин. Почти сутки Ингберчуэрд оставался без связи с внешним миром — телефонную линию исправили только к вечеру.

Строители, естественно, не приехали, но Мейсона это уже не очень и беспокоило: в последний рабочий день было сделано главное — окна застеклили, в двери врезали замки, и, хотя внутри замка было все еще пусто, гулко и холодно, он мог уже ввести в дом свою невесту, закрыться на ключ от всего мира, остаться наедине…

Он думал о Кэтти как о невесте не первый день, понимал, конечно, безумие этой мысли, но не мог думать иначе. «Невеста перед Богом», — говорил он себе, и хотя в Бога, в принципе, не верил, но разве сама Кэтти не была доказательством того, что есть высший мир, и есть силы, недоступные воображению, есть душа и есть дух, и разве любовь не является высшей духовностью — прежде чем соединить тела, люди соединяют свои души, становятся одним целым, как он и Кэтти, и значит, она действительно его невеста, потому что…

Дальше его мысль прерывалась, он не привык думать слишком долго, ему было достаточно ощущения того, что он все делает правильно. С этим ощущением Мейсон и позвонил Оливии в Бирмингем. Она, как обычно, не пожелала с ним разговаривать, и Мейсон передал ей через отца, что на суд не приедет, слишком много здесь у него дел, но пришлет адвоката, молодого Сандерса, и пусть Оливия не думает, что ей удастся раздеть его до нитки, Сандерс сам кого хочешь разденет, так что…

Положив трубку, Мейсон поднял ее опять и позвонил Барчу.

— Как вы там? — воскликнул подрядчик. — Я тебе звонил, Джош, но линия не работала.

— Да, у нас были проблемы…

— Стройку отложим теперь месяца на три, — сказал Барч. — Контрактом это оговорено. Зато, как только станет возможно, я все закончу за месяц.

— Да-да, — нетерпеливо сказал Мейсон. — Я только хотел узнать: там внутри холодно, а электричество не подключено. И газа нет.

— Конечно, мы еще не оформили документы…

— Так я вот спрашиваю: если поставить переносную печь в холле первого этажа, это не приведет к пожару?

— Ну, ты даешь, Джош! — воскликнул Барч. — Что тебе там делать в такую…

Он замолчал на полуслове, и Мейсон понял, что кое-какие слухи наверняка дошли и до Барча. Интересно, он думает, что Мейсон совсем спятил или только немного помешался на старине и призраках?

— Вообще-то, — сказал Барч после недолгого молчания, — там еще нет панелей на стенах и полы не застелены, так что если ты даже устроишь пожар…

— Не устрою, — пообещал Мейсон.

— Если спалишь дом, — сказал Барч, — не требуй с меня возмещения убытков. Хорошие печи, кстати, есть у Гриссома, если, конечно, у него еще не закончился запас. Многие сейчас…

— Хорошая мысль, Сэм, — сказал Мейсон и положил трубку.

В тот же день он перевез в замок свою кровать, купил в магазине Гриссома переносную печь, которую можно было топить бензином, вывел трубу наружу через кухонное окно, и к полуночи в холле стало если не тепло, то, во всяком случае, вполне терпимо.

Он ввел Кэтти в замок, когда над восточным горизонтом появилась багровая от смущения луна, запер за собой дверь и произнес давно заготовленную фразу:

— Это твой дом, и это твой муж перед Творцом.

Он зажег десяток свечей и расставил их по углам, чтобы освещение было относительно равномерным. В мерцающем свете Кэтти тоже замерцала, как рождественская игрушка, как снежная девушка, подруга Санта Клауса.

— Сегодня Рождество, — сказал Мейсон, — ты понимаешь, как это важно — войти в свой дом в рождественскую ночь?

— Да, — сказала Кэтти. — Вот здесь я лежала, когда упала с лестницы.

— Не здесь, — мягко поправил Мейсон. — Того замка давно нет, даже развалины не сохранились. А это наш с тобой дом. Здесь тебе будет хорошо. Ты сможешь теперь приходить прямо сюда?

— Конечно, — сказала Кэтти. — Теперь только так и возможно.

Мейсон поднял с пола принесенную еще днем бутылку шампанского и выстрелил вверх пробкой. До потолка пробка не долетела. Из одного бокала Мейсон выпил сам, а другой поднес ко рту Кэтти, и она пригубила.

— Знаешь, — сказала она, — мне кажется, я почувствовала вкус. Очень вкусное вино, Джош.

— Ты можешь ощущать вкус? — вырвалось у Мейсона, и он сразу прикусил язык. Конечно, она не ощущала вкуса, нужно думать перед тем, как что-то говорить в присутствии Кэтти, она такая ранимая. Господи, только бы ничем ее не обидеть, иначе…

— Мне кажется, — задумчиво произнесла Кэтти, проведя белой ладонью над бокалом, — что я помню вкус вина… Да, помню. Ты знаешь, Джош, может, это даже и не вкус вина вовсе, а что-то совершенно другое, приятное, горьковатое и брызжущее, мне не с чем сравнивать, и, может, на самом деле я вспомнила вкус яблока или груши…

— Прости, если я…

— Нет, это ты меня прости за то, что тебе приходится справлять Рождество в этой холодной комнате…

— Тебе холодно?

— Мне — нет, конечно, а ты дрожишь.

— Совсем не от холода, Кэтти.

— Да, я понимаю, Джош. Позволь, я тебя поцелую, милый. Закрой глаза.

Он закрыл глаза и застыл на месте. Сквозь неплотно сжатые веки проникал мерцающий неверный свет и какое-то движение — скорее всего, просто перед глазами плыли разноцветные круги, Мейсон понимал, что не почувствует прикосновения, не ощутит губ Кэтти, но воображение способно…

Его губ коснулось нечто… движение воздуха… крыло пролетевшей птицы… чья-то материализованная мысль. Прикосновение было горячим и одновременно холодным, быстрым, как удар очень слабым током, и долгим, как падение легкого перышка…

Оно было…

Оно было — вот что главное. Открыв глаза и увидев, что Кэтти стоит у окна и смотрит на взошедшую луну, Мейсон точно знал: поцелуй был настоящим. Самым нежным — Оливия никогда не целовала его так целомудренно. Самым страстным — Оливия даже и способна не была на что-нибудь подобное.

— Кэтти, — позвал Мейсон.

— Что, любимый? — спросила она, не отводя взгляда от светлевшего блюда луны.

— Это твой дом, это наш дом, я твой муж, ты моя жена. Аминь.

— Аминь, — сказала она, повернулась к Мейсону и посмотрела ему в глаза.

В ее взгляде впервые не было ни вселенской тоски, ни женской печали. Глаза Кэтти сияли.

К весне за Мейсоном прочно закрепилось в деревне прозвище «Блаженный», и когда он раз или два в неделю появлялся на центральной улице с претенциозным названием Пиккадилли, чтобы закупить еды, каких-нибудь товаров для дома или свежих газет, к нему никто не подходил с бесполезными расспросами, но все смотрели исподтишка, отмечали его прогрессирующую худобу, бледность и взгляд… да, несомненно, взгляд блаженного, нормальный человек разве будет смотреть вокруг с таким видом, словно людей нет, одни лишь призраки, от которых лучше держаться подальше? Впрочем, именно с призраками, наверно, Мейсону теперь общаться сподручнее, вот и дом свой новый в виде старинного замка он выстроил, понятно, с той самой целью, о которой с лета твердил аптекарь Маковер; ему до поры до времени не верили, а теперь-то все, конечно, убедились, что он был прав: в том доме нечисто, и Мейсон непременно сведет себя с ума, если уже не…

В Бирмингеме состоялся суд, на котором адвокат Мейсона дрался, по его словам, как лев, но, конечно, процесс проиграл — судью до глубины души возмутило, что ответчик не пожелал не только прибыть лично, но даже прислать собственноручно написанное объяснение своего странного поведения, вынудившего жену и ребенка покинуть дом, в котором они счастливо прожили много лет.

Суд присудил алименты, разделил имущество, причем Мейсону достались мастерская по ремонту сельскохозяйственной техники и новый дом, построенный на краю участка — на это сооружение Оливия не смогла наложить свою тяжелую руку по той причине, что деньги были выплачены не с общего супружеского счета, а со счета, открытого еще родителями Мейсона и перешедшего к нему по наследству. Отец хотел, чтобы сын получил образование, но потрачены деньги оказались совсем на другие цели, и с этим он уж ничего не мог поделать. Разве что явиться с того света, чтобы прочесть сыну последнюю нотацию…

Конечно, отец не пришел. Он умер в своей постели, а не был убит, как бедная Кэтти. Только погибшие насильственной смертью приходят на то место, где расстались с жизнью.

Господи, как хорошо, что Кэтти…

Мейсон заставлял себя не думать об этом, но мысль бывает быстрой, как молния, проскакивает мгновенно, оставляя послемыслие, как послевкусие, от которого не избавиться: хорошо, что Кэтти была убита, а не умерла своей смертью. Нехорошо так думать, дурно, это грех. Но так думалось, и Мейсон ничего не мог с собой поделать.

Снег сошел в середине марта, Малькольм с рабочими приехали еще раньше, как только установилась ясная погода, и до Пасхи, которая в том году пришлась на начало апреля, завершили все работы: покрасили стены, провели и подключили коммуникации, а потом из магазина «Гроувз» завезли заказанную Мейсоном по каталогам мебель. Старый дом, в котором Мейсон прожил всю жизнь, стоял заброшенный, Оливия, которой дом теперь принадлежал по постановлению суда, не торопилась возвращаться и, наверно, наметила строение к продаже, о чем Мейсону вполне прозрачно намекнул Эддингтон, хозяин недавно открывшейся в Ингберчуэрде фирмы по торговле недвижимостью.

За неделю до Пасхи, в теплый погожий весенний день, когда в лесу запели первые птицы, Мейсон распахнул ворота участка, всю зиму запертые на огромный замок, и каждый проезжавший по дороге из Ингберчуэрда в Манчестер мог прочитать на огромном транспаранте: «Замок XVI века. Эпоха Елизаветы».

В первый же день сотни жителей Ингберчуэрда посетили новую местную достопримечательность, заплатили по шиллингу за вход, а некоторые даже по два, чтобы иметь возможность дважды обойти все комнаты и убедиться в отсутствии призраков или иных проявлений потустороннего мира. Билеты у входа продавала все та же миссис Турнейл, на которую ходившие по деревне слухи не производили никакого впечатления. Нанятый Мейсоном экскурсовод — Нейл Коллинз, молодой парень из Манчестера, учившийся на последнем курсе университета по специальности «история средневековой Англии», — очень увлекательно рассказывал о временах королевы Елизаветы, о смерти Марии Стюарт, о дворцовых интригах и рыцарских турнирах, Мейсон и сам узнал много нового и лучше представлял теперь, как жила его любимая Кэтти в ту эпоху, когда женщин носили на руках, но считали их все же людьми второго сорта, и даже королевы не могли чувствовать себя уверенно на своем троне, если рядом не было мужчины — фаворита, любовника, — принимавшего важные для государства решения.

На второй день в Ингберчуэрд прибыл экскурсионный автобус из Манчестера, еще несколько десятков туристов приехали поездом, и Джордж Каперман, владелец самого престижного в деревне заведения «Радость кофе», подвалил к Мейсону с предложением построить на паях небольшой отель, где туристы могли бы остановиться на ночь.

— Богатая идея! — восхищался Каперман, дергая Мейсона за пуговицу. — Старинные замки нынче в моде. Отель на тридцать номеров — то, что нужно. А привидение — не проблема. Поставить в стенах проекционные аппараты… Молчу, молчу!

По лицу Каперман не схлопотал только потому, что вовремя отпустил пуговицу и отошел на безопасное расстояние.

По ночам Мейсон и Кэтти бродили по замку, касаясь друг друга руками, плечами, иногда останавливались, чтобы прикоснуться друг к другу губами — Мейсону казалось, что он ощущает запах ее духов, тепло ее кожи, нежность ее мыслей. Что чувствовала при этом Кэтти, он представлял себе очень приблизительно, а если говорить прямо — не представлял вовсе. У Кэтти теперь был свой замок, и Мейсон очень надеялся на то, что знакомые интерьеры пробудят в ней спавшие четыре века воспоминания, а воспоминания пробудят, возможно, какие-то еще не открытые учеными силы, а силы — почему не помечтать? — когда-нибудь материализуют Кэтти, и она станет обычной женщиной, нет, конечно, не обычной, такой, как она, не было и не будет, но должно же в конце концов исполниться их общее желание — быть вместе.

Кое-что Кэтти уже узнавала. Площадку на втором этаже, резные перила, лестницу на чердак — с похожей лестницы она и упала, а что было раньше… Зал со старинным оружием (на самом деле это были современные копии, но туристы все принимали за чистую монету) она узнала тоже, но сказала, что, как ей кажется, в ее жизни все было немного иначе; как именно — она не могла вспомнить, надеялась, что в будущем…

Много времени они проводили у окна в спальне на втором этаже — единственной комнате, куда не пускали посетителей и где Мейсон запирался днем, отсыпаясь после ночного бдения. В эти часы Коллинз, проводя посетителей мимо запертой спальни, непременно показывал на табличку «Не беспокоить!», прикладывал к губам палец и громко шептал: «Пожалуйста, потише, господа, хозяин отдыхает».

И все понимающе кивали. О том, что ночи хозяин замка проводит в обществе привидений, знали все, и все считали, что Мейсон совершенно свихнулся, но это его проблема, на самом деле ведь привидений не существует, верно, мистер Коллинз? «Наука этого не доказала окончательно, — туманно отвечал экскурсовод. — Есть некоторые соображения. Например, в нашем университете физики проводили опыты с аэродинамическими трубами, и при определенных режимах возникали какие-то тусклые феномены, и звуки тоже… Недаром же, господа, привидения появляются чаще всего в наших британских замках, где сложные переплетения коридоров и дымовых труб создают благоприятные условия…»

Условий таких в новом доме Мейсона не существовало, хотя многие уверяли, что, отстав от группы, слышали странные звуки и видели странные тени, но здравомыслящие люди им не верили и правильно делали, поскольку никаких привидений, понятное дело, в доме не водилось. Кроме Кэтти. О ней, несмотря на многочисленные, но очень невнятные слухи, никто ничего не знал толком.

В середине мая, когда стало совсем тепло, в замок потянулись экскурсанты не только из Манчестера, но и из соседних деревень, жители которых раньше игнорировали висевшие вдоль дорог объявления, полагая, что в занюханном Ингберчуэрде по определению не может быть ничего достойного внимания.

Это произошло 19 мая в три часа сорок две минуты пополудни. Мейсон запомнил время совершенно точно, поскольку в тот момент взглянул на стоявшие в коридоре «старинные» маятниковые часы. Как повернулась бы жизнь Мейсона, если бы в тот день он проспал подольше и не вышел в коридор, когда на второй этаж поднялась группа экскурсантов, приехавшая из деревни Нью-Милл, до которой из Ингберчуэрда было четыре мили по прямой, но все двенадцать, если ехать по дороге через мост над рекой Дон? Мейсон всякий раз вздрагивал, представляя себе спящим в то время, как…

Но ведь судьбе лучше знать, когда должно случиться то или иное событие, верно? Мейсон проснулся в два, полежал, слушая тихие разговоры в коридоре, потом взял с тумбочки и прочитал пришедшую еще вчера почту: счета за электричество и газ, бухгалтерский отчет о работе мастерской. Подумал о том, что сейчас он мог бы выгодно мастерскую продать, выплатить Оливии ее половину, а затем жить только на доходы от экскурсий, которых с каждым днем становилось все больше. И еще реклама — собственно, от нее, а не от продажи билетов был основной доход. Десятки фирм установили на подъездной дороге свои рекламные щиты, за что платили Мейсону довольно большие деньги — меньше, конечно, чем зарабатывала на рекламе местная газетка, но достаточные, чтобы оплачивать счета и жить, не особо беспокоясь об основных потребностях. Других же сейчас у Мейсона попросту не осталось.

Какие могут быть потребности у психа? Так считали все жители Ингберчуэрда, а приехавший погостить к родителям Джон Бакли, доктор психиатрии, много лет работавший в частной лондонской клинике, поглядев издали на Мейсона и послушав рассказы о его причудах, подтвердил: несомненно, это психотическое состояние, определенный вид маниакального психоза, и у себя в клинике он, Бакли, мог бы, конечно, Мейсона вылечить, но у нас, господа, демократическое общество, объявить человека недееспособным чрезвычайно трудно, да и зачем, собственно, — разве Мейсон плохо или неправильно ведет свой бизнес, разве причиняет кому-нибудь неудобства, разве он агрессивен? Нет? Ну, так все остальное — его дело, его privacy.

Мейсон отложил счета, оделся — брюки, теплая вельветовая рубашка темно-зеленого цвета и «душегрейка»-безрукавка лежали на стуле возле кровати — и пошел в ванную, соединенную со спальней. Вода оказалась слишком холодной, и Мейсон пустил из левого крана сильную струю, а сам, услышав в коридоре шум, вышел посмотреть, что происходит. Будучи в мрачном расположении духа, он бросил взгляд на часы, сердито посмотрел на стоявшего к нему спиной экскурсовода и группу из шести или семи человек, которые внимательно…

В груди образовалась пустота, и сердце ухнуло в нее, как сорвавшийся с троса лифт. В следующую секунду пустота обернулась камнем, в котором сердце и застряло, остановилось, застыло.

Рядом с рыцарем в латах, изображавшим воина из армии Карла Первого, стояла и внимательно слушала Коллинза девушка… Кэтти. Да. Не могло быть никаких сомнений. Огромные серые глаза (конечно, серые, он так и предполагал, хотя иногда ему казалось, что глаза у Кэтти должны быть синими, как небо в Южной Англии), ямочка на подбородке, которую он так любил целовать в своем воображении и даже пытался дотронуться — очень аккуратно, чтобы ощутить нежное прикосновение, — и волосы были уложены так, как Мейсон привык видеть…

Одежда, впрочем, была другой — Кэтти носила приталенное длинное платье, не скрывавшее ее замечательной фигуры, а на стоявшей перед ним девушке была узкая коричневая юбка и светло-сиреневая теплая блузка, под которой угадывалась высокая грудь.

— Кэтти, — не удержался Мейсон от непроизвольного возгласа. Девушка отступила к стене, а потом, будто взгляд Мейсона обладал гипнотическим действием, медленно начала к нему приближаться. Он смотрел ей в глаза, которые, конечно, что-то говорили, о чем-то просили, что-то отвергали, и Мейсон, не понимая, все-таки отвечал — тоже взглядом, как привык в долгих разговорах, когда порой за всю ночь не было сказано ни одного слова, а высказано тем не менее столько, что иной паре хватило бы на всю совместную жизнь.

— Извините, — произнесла наконец девушка, подойдя к Мейсону так близко, что он ощутил легкий запах ее духов, — мы, как мне кажется, не знакомы…

— Но ведь ваше имя Кэтти… Кэйтлин, верно? — спросил Мейсон, еще не вполне понимая происходящее.

— Нет, — улыбнулась девушка. — Меня зовут Катарина. А вы Джошуа Мейсон, хозяин этого замечательного замка?

— Катарина, — повторил Мейсон. Почему Катарина? Катарина… Кэтти. — Вам здесь понравилось?

— Очень, — сказала Катарина и отошла на шаг, поняв, должно быть, что на них смотрят, и надо соблюдать приличия. — Здесь все, как настоящее. И такое знакомое. Мне кажется, что я это уже видела…

— Конечно, видели, — вмешался Коллинз, — все здешние экспонаты воссозданы по эскизам реальных костюмов и доспехов елизаветинской эпохи, вы ведь учились в школе, мисс, и, конечно, видели иллюстрации…

Он так бы и продолжал свою нескончаемую лекцию, но Мейсон легко отодвинул его плечом и сказал Катарине, будто они были здесь одни:

— Пойдемте, я должен у вас спросить…

И пошел, не оглядываясь, уверенный почему-то, что девушка следует за ним, как всегда следовала за ним Кэтти, когда он водил ее по этому дому, показывая его тайные уголки.

В дальнем конце коридора был небольшой закуток, где, по замыслу архитектора, должен был стоять старинный бельевой шкаф. Шкаф уже был заказан, но еще не готов, и сейчас Мейсон, намеревавшийся устроить по этому поводу скандал, был нерадивым мебельщикам благодарен, потому что здесь, в закутке, они с Кэтти… с Катариной… остались вдвоем, под светом факела — электрического, конечно, но очень похожего на настоящий.

— Простите, — сказала девушка, — я не понимаю…

— Кэтти, — произнес Мейсон пересохшими губами. — Это же ты, Кэтти, я не могу ТАК ошибиться.

Если она сейчас скажет «простите, сэр, вы ведете себя непристойно», он умрет на месте.

— Знаете, — сказала Катарина, — здесь у вас все так странно… Мне кажется, что вы… Нет, наверно, мне только кажется.

— Что тебе кажется, Кэтти?

— Вы хотите так меня называть?

— Но это ведь твое имя, верно?

— Ну… Так меня звала только мама, когда я была совсем маленькая. Для всех я Кэтрин.

— Кэтти… Господи, ты… Дай мне руку, пожалуйста.

Если она отдернет руку, он тут же умрет и рассыплется в прах.

Катарина протянула правую руку, пальцы ее оказались тонкими, длинными, мягкими, теплыми, точно такими, какими и должны были быть пальчики его Кэтти, он столько раз видел их перед собой, полупрозрачные, но в точности такие, как…

— Простите, — произнес он, волнуясь, держал ее руку и не собирался отпускать, — простите, что я… Вы… откуда?

Он хотел сказать «Из какого времени?», но она поняла его так, как считала правильным.

— Я живу в Нью-Милле, мы с вами, в общем-то, соседи, мистер Мейсон.

— Джош…

— Мы с вами соседи, Джош, в хорошую погоду отсюда можно, наверно, разглядеть наш дом. И если вы отпустите мою руку, я покажу вам…

— Извините, — сказал он, и все вокруг подернулось туманом — не реальным, а таким, в который погружается мир, когда сильно волнуешься и видишь только то, что способно вместить сознание, а его сознание способно было воспринимать Кэтти, одну лишь Кэтти.

Когда он очнулся, то обнаружил, что сидит напротив Кэтти за кухонным столом, в доме тихо, включены бра, за окном темно, и, похоже, никого в природе не осталось, кроме них двоих, Кэтти держала в руке огромную чашку кофе и непринужденно рассказывала:

— …А потом мы с Мэгги провалились на экзаменах в колледж, и я пошла работать в магазин игрушек, что на Диксон-стрит, впрочем, вы не знаете, вы, наверно, не часто бываете в Нью-Милле, хотя это совсем рядом…

— Не часто, — согласился он. — А обо мне, знаете, все говорят, что я немного не в себе, потому что построил этот дом в стиле шестнадцатого века, но я не мог поступить иначе и хочу, чтобы вы это поняли…

— Я понимаю, — тихо произнесла Кэтти, поставив чашку на стол. — Я тоже… Мне иногда кажется, что я слышу голос, который говорит: сделай так, и я не понимаю, почему я должна поступить так, а не иначе, но я слушаюсь и делаю, это называется интуицией, и она еще ни разу меня не обманывала. Интуиция подсказала вам, что такой дом сегодня — самое выгодное вложение капитала…

— Вы так думаете? — с сомнением сказал Мейсон. — А по-моему, я построил этот дом для того…

Он замолчал, не в силах произнести фразу, которая уже сложилась в его сознании, он боялся, что сказанные вслух слова нарушат шаткое равновесие, уничтожат ауру разговора…

— Для того… — повторила Кэтти.

— Чтобы однажды сюда приехала экскурсия из Нью-Милла, и я смог увидеть вас такой, какой всегда себе представлял. Я люблю вас, Кэтти.

Все. Слова сказаны, будь что будет.

Кэтти. Воплощение той, кто будет ждать его в полночь. Он объяснит ей. Она поймет. Прошло четыре века, и Кэтти воплотилась в новом теле, это так естественно…

Мейсону и в голову не пришло, что, вновь воплотившись, Кэтти не могла оставаться призраком, он не подумал об этом, потому что не верил в реинкарнации, как до поры до времени не верил в существование привидений.

— Вы совсем меня не знаете… — пробормотала Кэтти, но слова, произнесенные Мейсоном, не были ей неприятны.

— Я знаю вас тысячу лет!

— Вы обещали отвезти меня домой, — сказала Кэтти.

Мейсон не помнил, что обещал это, но наверняка так и было, раз она не вернулась в Нью-Милл с экскурсией.

— Конечно, — кивнул он. — Но сначала скажите… Мы ведь еще увидимся? Я…

Кэтти протянула над столом руку и приложила ладонь к губам Мейсона.

— Не надо, — покачала она головой. — Просто отвезите меня домой, хорошо?

Дорога прошла в молчании. Нет, они, конечно, говорили, но каждый свое и — молча. Им обоим казалось, что они вполне понимали друг друга.

— Вот мой дом, видите, слева? — сказала Катарина.

— Мы увидимся завтра? — спросил Мейсон.

— Если хотите… Я работаю до семи, это сегодня у меня был отгул, вот я и решила…

— Я заеду за вами в семь, и мы вместе поужинаем, — решительно сказал Мейсон.

Он ждал ее в полночь и почему-то был уверен, что она больше не придет. Живая Кэтти и Кэтти-призрак не могли существовать в одном мире, к этой мысли Мейсон пришел самостоятельно. О том, что еще прошлой ночью к нему приходила его любимая, в то время, как она же спала в своей постели в шести милях от замка, Мейсон так и не подумал. Он вообще не способен был думать ни о чем, кроме того, что касался руки своей Кэтти, трогал ее пальцы, ловил ее взгляд, ощущал теплоту ее тела и аромат ее духов, губы ее были слабо подкрашены светло-розовой помадой, а на левой щеке, оказывается, была едва заметная родинка, и, конечно, он не мог видеть эту родинку раньше, потому что в полумраке не все можно разглядеть, особенно когда звезды просвечивают сквозь…

Часы в коридоре пробили полночь, и Кэтти не появилась. «Значит, все верно, — подумал Мейсон. Она вернулась в мир. В образе Катарины». Нелогичность этого предположения его совершенно не беспокоила. Кэтти-призрак больше не придет. Он построил для нее замок, а она…

Мужчины порой бывают еще менее логичны, чем женщины.

Он забыл, что часы спешили на полторы минуты. Кэтти вышла к нему из стены — в последние ночи она любила удивлять его, выходя из стен, запертых комнат или даже из-под пола, будто поднималась по невидимой для Мейсона лестнице.

— Милый, — сказала она. — Ты так взволнован сегодня. Ты весь светишься.

— Кэтти… — только и смог сказать он. — Господи, как же… Ты… Прости меня.

— Простить? — удивилась Кэтти. — Ты не сделал мне ничего плохого.

— Сделал, — упрямо сказал Мейсон, не желая поблажек. — Я познакомился с девушкой, которая… для которой… Я с тобой познакомился, Кэтти! — выпалил он. — С тобой во плоти! Я не мог ошибиться, такие вещи ощущаешь на уровне… на уровне… Это твое воплощение, инкарнация, ты пришла в мир…

— Джош, — грустно произнесла Кэтти, прижав к груди тонкие руки, — ты полюбил земную женщину.

— Я полюбил тебя! Это ведь ты…

— Нет, Джош. Я — вот, перед тобой. Если бы моя душа воплотилась в теле женщины, то произошло бы это в момент ее рождения… Сколько ей лет, Джош?

— Ну… Я думаю, около двадцати.

— Значит, я никак не могла бы появиться здесь прошлым летом… Душа у человека одна, Джош.

— Получается… — упавшим голосом произнес Мейсон, ощущая собственную убогость. Господи, как же он глуп, если не сумел додуматься до такой простой вещи.

Но и ошибиться он не мог тоже. Катарина — это Кэтти. Катарина — ее земное воплощение. Они — одно. Иначе…

— Ты любишь меня, Джош? — спросила Кэтти и начала заламывать руки, как тогда, в первый вечер, когда ей было плохо, так плохо, что она готова была выть от тоски, неожиданно оказавшись в чужом для нее и враждебном мире.

— Да, — сказал Мейсон, потому что не мог ответить иначе. Если бы он сказал «нет», то предал бы не только Кэтти, но и Катарину, это он знал точно, но и сказав «да», он предавал их обеих, потому что…

Мейсон не смог бы внятно сформулировать причину, — но знал — это так.

Ночь прошла, как обычно, в разговорах о том, что любовь способна творить чудеса, в легких попытках прикосновений, но главное — в ощущении близости, которой у Мейсона никогда не было, никогда и ни с кем, это было странное и до сих пор не объясненное притяжение, когда знаешь, что не сможешь коснуться, не сможешь не только снять с Кэтти платье, скрывавшее прекрасное тело, но даже до родинки на щеке не сможешь дотронуться, вот же она, эта родинка, раньше он, должно быть, плохо присматривался или свет падал не так, как нужно, а сейчас Мейсон ясно видел родинку именно там, где и должно ей быть, потому что…

Но это действительно невозможно!

Что может быть невозможного в мире, где живут призраки?

Мейсон протянул руку и коснулся щеки Кэтти — нежно, будто это было облако, сгусток тумана, игра воображения.

Кэтти грустно улыбнулась.

— Я не нужна тебе больше, — сказала она. — Ты нашел свою земную любовь.

— Я люблю тебя, — сказал он совершенно искренне. Сейчас Катарина казалась ему фантомом, выдумкой, ложной памятью. — Если ты не придешь завтра, я умру.

В этом он тоже был совершенно уверен.

— Я не могу не приходить, — сказала Кэтти, — даже если ты бросишь меня. Не могу. Это мой замок. Здесь меня настигла смерть. Я должна…

— И только поэтому…

— Я должна… — повторила Кэтти и скрылась в стене, потому что сквозь высокое окно в торце коридора проникли в дом первые лучи рассвета.

В семь вечера Мейсон стоял на Диксон-стрит у входа в магазин игрушек и наблюдал, как широкоплечий мужчина опускает жалюзи на витрине. Катарина вышла несколько минут спустя.

— Здравствуйте, — со стеснением в голосе сказал Мейсон. — Здравствуйте, Кэтти.

Катарина рассмеялась.

— Хорошо, — сказала она, — зовите меня так, если вам нравится. А я буду звать вас Джош.

— Да, — сказал он, протянул руку и дотронулся до родинки на ее левой щеке.

Потом они… Что же они делали в тот вечер? Посидели в кафе, это Мейсон помнил совершенно отчетливо, а все остальное смешалось в памяти, как в хорошей порции рождественского салата, который готовила его мать, и он никогда не мог сказать точно, что же она туда клала, но на всю жизнь запомнил удивительный, божественный вкус, оставшийся на языке, как поцелуй, которым они с Катариной обменялись — может, на улице в тени какого-то дома, а может, в темном углу бара или у входа в ее дом, а скорее всего, в каждом из этих мест и еще в десятке других.

В одиннадцать он вдруг ощутил неудобство — начали жать хорошо разношенные туфли, стало холодно в теплой куртке, и голова заболела, волны боли наступали и отступали, оставляя после себя, как на отмели, четкую мысль: «Домой, домой»…

— Мне пора, — сказала Катарина, женским чутьем поняв, что Мейсон отдалился, что он больше не с ней, а где — она понять пока не могла и отпустила его с тяжелой душой, но с мыслью о том, что завтра они опять увидятся, и все будет хорошо или еще лучше.

— Завтра, — сказал Мейсон, морщась от боли, — я буду здесь в семь.

— Завтра, — сказала Катарина, — я работаю в первой смене и освобожусь в два.

— О! — воскликнул Мейсон. — Тогда приезжайте ко мне. Мы поднимемся на крышу — надеюсь, будет хорошая погода, — и вы сможете увидеть свой дом, у меня замечательный обзор, будто…

Волна боли не позволила ему закончить фразу.

— Вам нехорошо, Джош? — с беспокойством спросила Катарина. — У меня есть таблетки от головной боли, я сейчас…

— Нет, — покачал он головой, и боль перелилась из виска в висок, будто жидкость в высоком стакане. — Спасибо, Кэтти. В полночь все пройдет… Жду вас завтра.

И в полночь, действительно, боль его отпустила. Пришла Кэтти, и Мейсон перестал понимать, как мог совсем недавно целоваться с нею, конечно, с ней, с кем же еще, вот эту жилку на шее он только сейчас разглядел у Кэтти, но у Катарины была такая же, он целовал ее сегодня и не мог ошибиться.

Они всю ночь молчали, но это не означало, что между ними не происходил напряженный разговор — Мейсон пытался объяснить Кэтти, что днем она воплощается в тело Катарины Хатчингс, а потом, когда Катарина отправляется спать, является на землю в духовном своем облике, ведь только так и можно объяснить происходящее, не впадая в логические противоречия. А Кэтти глядела Мейсону в глаза, читала в них то, что ему самому было не до конца понятно, и отпускала все его будущие грехи, потому что если любишь, то прощаешь все. Кроме измены, но и измену прощаешь тоже, ведь если ты изменил, то уже не любишь, и тогда какая, собственно, разница…

Они смотрели друг другу в глаза, и Кэтти едва не пропустила первый луч рассвета.

«Мы даже не попрощались, — подумал Мейсон. — Это плохой знак».

— До встречи, Кэтти, — произнес он вслух, надеясь, что она услышит его оттуда, а если не услышит, то почувствует и не станет обижаться.

Он, как обычно, проснулся в два, позвонил в мастерскую, выяснил, что с утра работы было немного, но к полудню поступило четыре заказа, потом быстро умылся, спустился в кухню и сделал себе омлет, не обращая внимания на заглядывавших в дверь экскурсантов.

Если Кэтти заканчивает работу в два, то в три может быть здесь, высчитывал он. Нужно встретить ее на подъездной дороге — скорее всего, она приедет в такси, и тогда он сам рассчитается с водителем.

Катарина вошла в кухню, когда Мейсон быстрыми глотками допивал кофе.

— О! — воскликнул он, едва не пролив напиток. — Прости, я хотел тебя встретить…

— Я бы тоже выпила кофе, — улыбнулась Катарина. — А то, знаешь, торопилась и не успела…

— Может, ты голодна? У меня есть бекон, сосиски, курица, миссис Турнейл отлично готовит…

— О, мне достаточно кофе и вон ту булочку, что на блюде, — сказала Катарина.

Подошла и сама поцеловала его в щеку.

Мейсон был на седьмом небе. Только этим и еще тем, что он все-таки не вполне выспался сегодня, можно объяснить, что, когда они с Катариной поднимались потом на крышу, Мейсон шел впереди, хотя всякий порядочный джентльмен должен, поднимаясь по лестнице, пропустить вперед даму.

Мейсон поднимался первым и рассказывал Катарине о своем последнем приобретении — на прошлой неделе он заказал в лондонской мастерской макет осадного орудия, такого, какое использовали во времена Войны Алой и Белой розы, это, конечно, другое, более раннее, время в английской истории, но орудие на рисунке выглядело очень уж грозно, и если его установить у входа…

— Это так интересно, — произнес позади него голос Катарины, Мейсон непроизвольно замедлил шаг, почувствовал неожиданно, что нога его что-то задела, а потом услышал сдавленный вскрик, обернулся и, Господи, успел только увидеть, как девушка, то ли споткнувшись, то ли неудачно поставив ногу на ступеньку, наклоняется назад — все больше и больше, размахивает руками, и ничего уже невозможно сделать, только смотреть, как она падает, падает, со ступеньки на ступеньку, не человек, а тряпичная кукла…

— Коллинз! — закричал Мейсон. — Звони в «скорую»!

Может, это и не он кричал? Голос свой, во всяком случае, он слышал будто со стороны, а видел только смертельно побледневшее лицо Катарины, ее широко раскрытые безжизненные глаза, ее нелепо подвернутую руку, кровь на щеке, там, где родинка…

Кэтти, Господи…

В этот момент, стоя на коленях и не решаясь даже дотронуться до лежавшего перед ним тела, он все наконец понял. Все. От начала до конца.

Кэтти и Катарина, конечно, одна и та же женщина — живое создание и его вечная душа.

И жила Кэтти не в старинном замке шестнадцатого века — с чего он, черт побери, решил, что замок был старым? Только потому, что иначе, по его мнению, и быть не могло? Кэтти помнила в своей земной жизни только один момент — момент смерти, падения с высокой лестницы. С этой.

Но как… Господи, да у них там, в мире призраков, видимо, нелады со временем. И не четыре века прошло после ее… после… А несколько месяцев, и не после, а до.

Это значит…

Кэтти была смертельно бледна, неподвижна, как бывают неподвижны разбившиеся статуэтки, и спокойна тем спокойствием, который придает живому существу только смерть.

— Отойдите, мистер Мейсон, — сказал над его ухом властный голос, и чья-то тяжелая рука, не дожидаясь, когда до него дойдет сказанное, отодвинула его в сторону. Прочь от Кэтти.

Он потерял равновесие, кто-то его подхватил и поставил на ноги, поддерживая под локти. Над мертвой Кэтти склонились двое в белых халатах, один из них расстегнул кофточку на ее груди, другой открыл крышку серого чемоданчика, в котором вместо лекарств Мейсон разглядел циферблаты и стрелки приборов.

Ночью Кэтти придет к нему, и он расскажет, что видел ее смерть. Расскажет о том, чего она пока не знает: о ее жизни в этом мире.

Потом они вместе поплачут.

Один из врачей приложил к груди Катарины электроды, другой включил ток, и тело девушки выгнулось, Господи, зачем вы ее мучаете, она умерла, я знаю это лучше, чем кто бы то ни было, потому что уже много месяцев разговариваю с ее душой, с ее духом, призраком, для нее я построил замок — чтобы она могла вспомнить. И вместо этого убил.

Кто-то обнял его за плечи и повел прочь, Мейсон не сопротивлялся, видеть ее мертвой он не мог, не хотел, теперь, как и всего два дня назад, для него существовала только одна Кэтти, его Кэтти, Кэтти-призрак, он хотел ей изменить с ее земной сущностью, но ему этого не позволили, нельзя изменять женщине с ею же самой, это невозможно, не прощается…

Он выпил какую-то гадость, которую ему кто-то дал в высоком стакане из кухни, потом лежал где-то и смотрел в потолок, ему было все равно, что происходило вокруг, пусть все уйдут, пусть унесут тело, кто-то должен сообщить ее родителям, только не он, он с ними и не знаком вовсе, она не успела его с ними познакомить, пусть ее унесут, он будет лежать здесь и дожидаться полуночи…

— Мистер Мейсон, — Коллинз тряс его за плечо, — там полиция, нужно, чтобы вы подписали бумагу.

— Какую бумагу? — Мейсон опустил с постели ноги, мир вокруг него приобрел обычные очертания, он был в своей спальне, и, судя по лучам заходившего солнца, уже наступал вечер.

— Протокол.

Конечно. Кто-то вызвал полицию, — наверно, Коллинз, — они должны расследовать эту смерть.

Мейсон поплелся за экскурсоводом в коридор, там никого не было, и Кэтти не было тоже, ее унесли, а он так боялся увидеть ее, накрытую белой простыней или черным пластиком, как это иногда показывают по телевизору. Он спустился следом за Коллинзом в холл, где за круглым столом сидели двое полицейских, один даже показался Мейсону знакомым, а на столе лежали бумаги, которые он должен был, видимо, подписать.

— Здесь, — показал пальцем полицейский.

— Что это? — все-таки заставил себя спросить Мейсон. На самом деле ему было все равно.

— Обязательство не допускать посетителей на крышу вашего музея, пока не будет переконструирована верхняя лестница, — объяснил полицейский. — Сейчас туда подниматься опасно, и все могло закончиться гораздо хуже.

Что значит — хуже? Что может быть хуже смерти?

— Мисс Хатчингс отвезли в больницу святой Генриетты, это в Манчестере, — сообщил другой полицейский, поднимаясь и пряча бумаги в синюю пластиковую папку. — Видимо, ее поверенный, если он у нее есть, или ее родители, или она сама — в общем, кто-нибудь свяжется с вами, наверняка она пожелает получить компенсацию.

— Компенсацию… — повторил Мейсон.

Компенсацию за смерть? Он расскажет Кэтти и об этом, она будет смеяться.

Полицейские вышли, а Коллинз сказал участливо:

— Извините, я взял на себя решение, выпроводил всех туристов и миссис Турнейл и повесил объявление, что сегодня экскурсий больше не будет.

— Да-да, — пробормотал Мейсон. — Вы тоже идите, Джон, я хочу остаться один.

Он зажжет свечи и будет ждать полуночи.

— Собственно, ничего такого уж страшного не произошло, — проговорил Коллинз. — Неприятно, конечно…

Неприятно, да. Смерть всегда неприятна.

— Перелом срастется быстро, — продолжал Коллинз, — а больше никаких повреждений мисс Хатчингс не получила. Шок, конечно, да… Остановка сердца, но вы же видели, сердце очень быстро запустили…

О чем он говорит?

— Если вы навестите мисс Хатчингс в больнице, — сказал Коллинз, — я думаю, она не станет подавать на вас в суд. Согласитесь, судебное разбирательство повредит бизнесу.

— В больнице? Кто? — Мейсон все еще находился в каком-то коконе, из которого было плохо видно, но он уже начал что-то понимать, и, схватив экскурсовода за локоть, спросил:

— Вы хотите сказать, что… она жива?

— Кто? Мисс Хатчингс? Конечно. Потеряла сознание, да, и сердце, я же говорю — шок, но сейчас она, по-моему, вполне… Впрочем, можно позвонить в приемный покой, узнать точно. Вы сами позвоните, мистер Мейсон, или мне это сделать?

— Сам, — сказал Мейсон, и Коллинз, покачав головой то ли с осуждением, то ли с сочувствием, пошел из комнаты.

Кэтти жива. Кэтти упала с лестницы и не умерла. Кэтти в больнице, и он может ее там навестить.

Кто же тогда придет в полночь?

Он нашел номер в телефонной книге.

— Клиника святой Генриетты, — мгновенно откликнулся бодрый женский голос.

— Я… Простите… Я хотел бы справиться о состоянии Катарины Хатчингс, она поступила…

— Да, мистер…

— Мейсон моя фамилия.

— Да, мистер Мейсон, больная сейчас спит, общее состояние вполне удовлетворительное. Сегодня никаких посещений, а завтра после обхода, с десяти утра. Палатный врач доктор Шенбрунн.

Мейсон положил трубку. Он пошел на кухню и поджарил себе яичницу из трех яиц. Достал из шкафчика бутылку виски, долго на нее смотрел и поставил обратно. Яичница за это время сгорела, и он выбросил ее в мусорное ведро. Вскипятил воду, высыпал в большую чашку, не считая, несколько ложек растворимого кофе и медленно выпил горькую черную жидкость.

В голове немного прояснилось. Можно было пошевелить мозгами.

Кэтти жила вовсе не в шестнадцатом веке — это раз. Он сам построил для нее замок, в котором она упала с лестницы, умерла и стала призраком — это два. Что-то случилось со временем, и она пришла на место своей гибели раньше, чем замок, в котором она погибла, был построен, — это три.

А четыре — то, что на самом деле, упав с лестницы, Кэтти не умерла. Может, в тот момент, когда ее сердце остановилось на какие-то мгновения…

Нет, так быть не может. У человека одна душа, а не две. Если душа Кэтти и покидала тело в минуту остановки сердца, то должна была сразу вернуться, когда сердце вновь заработало. Он читал или видел по телевидению. Какой-то американский врач проводил исследования и даже опубликовал книгу с рассказами людей, чьи души вот так же покидали на время тело и возвращались обратно…

Но Кэтти приходит к нему. Каждую ночь. Значит…

И если сегодня она не придет…

Ни одну мысль он не мог закончить. Ни одно из рассуждений не показалось ему правильным. Что-то не сходилось. Что-то просто не могло произойти в природе.

Разве в ТОМ мире справедлива земная логика? Наши человеческие понятия? Наши рассуждения?

Сегодня он проведет ночь с Кэтти, погибшей при падении с лестницы, а завтра поедет в больницу к Кэтти, которая, упав с лестницы, осталась жива. И пусть этот парадокс решает кто-нибудь поумнее его.

Она спустилась к нему по чердачной лестнице. Той самой. Он внимательно смотрел, как Кэтти шла по ступенькам — не шла, а плыла над лестницей, будто скатывалась с ледяной горки. Лицо ее было скорбно, глаза заплаканные. Как обычно.

— Кэтти, — сказал он, — сегодня…

— Я знаю, Джош, — печально отозвалась она. — Я все знаю. Я вспомнила. Все. От начала до конца. Это произошло именно сегодня.

— Ты вспомнила… Что?

— Всю свою жизнь.

Кэтти заломила руки привычным движением, показавшимся сейчас Мейсону излишне театральным. Он отступил на шаг — показалось ему или на самом деле от Кэтти исходил сегодня непривычный запах тления, которого раньше не было?

Полупрозрачная фигура отошла к стене, у которой стоял с алебардой наперевес рыцарь времен короля Генриха VIII. Рядом с металлической фигурой Кэтти выглядела даже не облаком, а материализованным отражением блестевших в пламени свечей лат.

— Моня звали Катарина Хатчингс, — сказала она. — Я всю свою жизнь прожила в деревне Нью-Милл. Родилась в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году, а умерла в восемьдесят девятом, двадцать первого мая, в три часа одиннадцать минут пополудни.

Как в церковной регистрационной книге. В три часа, верно. Только Кэтти не умерла, о чем она говорит?

— Я работала в магазине игрушек и однажды приехала сюда с экскурсией, ты странно посмотрел на меня, у тебя был такой взгляд, будто ты меня знаешь…

— Да, — пробормотал Мейсон. — Действительно. Разве мы уже не были знакомы?

— Ты предложил встретиться…

— Не надо, — взмолился Мейсон. — Для чего ты рассказываешь мне то, что мы оба прекрасно помним?

— Помним… — повторила Кэтти. — Я вспомнила только сегодня, когда… когда умерла. Здесь.

Она протянула руку и показала на то место под чердачной лестницей, где недавно лежала Кэтти… она же сама и лежала… Или не она?

— Ты не умерла, — выдавил из себя Мейсон фразу, которую готовился произнести вот уже несколько часов. — Ты лежишь в больнице святой Генриетты, и я поеду к тебе завтра утром…

Он помедлил и добавил с упрямством отчаяния:

— И скажу, что люблю тебя и хочу на тебе жениться.

Рука Кэтти осталась протянутой в воздухе, сквозь нее была видна стоявшая на полке свеча.

— Мы с тобой, — сказала она, — муж и жена перед Богом. Ты мой муж. Я твоя жена.

— Значит, — пробормотал он, — у тебя не будет оснований отказать мне завтра.

— Я твоя жена, — повторила Кэтти. — Ты не понимаешь. Только если один человек и дух другого… Только если… Если они…

Она не могла говорить, что-то ее душило, что-то мешало произнести те слова, которые Кэтти хотела сказать. Она воздела к потолку руки, и, будто какая-то сила тянула ее вверх, становилась все выше ростом, лицо ее вытягивалось, а ноги удлинялись, Мейсону стало страшно, он отпрянул, ударился затылком обо что-то острое и застыл, а Кэтти пыталась что-то сказать, объяснить, и слова звучали вроде бы известные, но соединить их в осмысленную фразу Мейсон никак не мог, и оттого страх его становился еще более глубоким, а отчаяние — таким невыразимым, что ему хотелось биться обо что-нибудь головой.

— Если они… мы… ты… становимся одним… муж и жена перед… тогда… дух соединяется и… склеивается… переходит… становится…

Некая мысль пришла Мейсону в голову — мысль была не его, ему показалось, будто в голову что-то вложили, как кладут листок исписанной бумаги в пустую шкатулку, и на этом листе, возникшем перед его глазами, было написано корявым почерком: «Возьми за руку, возьми»…

Противиться этому мысленному приказу Мейсон не мог, хотя все в нем протестовало против того, чтобы сделать шаг вперед (он шагнул, тяжело переставив ноги, будто тяжелые железные колонны), протянуть руки, дотронуться до плеча Кэтти (Мейсону пришлось поднять руку вверх, потому что плечо призрака находилось сейчас на уровне его макушки) и…

Господи… Он думал, что ладонь, как много раз прежде, пройдет сквозь полупрозрачную духовную суть, но что-то осязаемое, плотное, подобное вязкому желе, возникло между его пальцами и стало уплотняться, оно было теплым и живым, оно дышало, и он ладонью ощущал эти отчаянные вздохи, он закрыл глаза, чтобы не видеть, как страшно изменилась Кэтти, он пытался отдернуть руку, чтобы не чувствовать ее тела, будто протискивавшегося из духовного мира в материальный, он все видел сквозь плотно сжатые веки и все чувствовал, в том числе то, чего чувствовать не мог: биение ее сердца и слова, произносимые теперь не голосом, а чем-то более глубоким, может быть, это была материализованная мысль, а может, надпись на листе, том самом, что недавно возник перед его глазами, а потом переместился в глубь сознания:

— Если человек и призрак становятся единым целым, единой душой и материальной сутью, то призрак обретает свое материально тело, а человек побеждает смерть… Так бывает, но редко, всего несколько раз в истории… Так должно было быть… Но я ошиблась… Это не тот… Это… Другой мир… Я пришла в другой мир… Не свой… И теперь…

Кэтти возвышалась над ним подобно Голему, о котором он слышал когда-то, или читал, или видел в телевизионной программе. Черты ее лица чуть исказились, совсем немного, Кэтти стала похожа на известную актрису, очень известную, но сейчас Мейсон не мог вспомнить ее имени, она опустила руки и стояла, глядя Мейсону в глаза, а потом правую руку погрузила себе в грудную клетку и извлекла оттуда его ладонь, он будто освободился от чего-то, но только для того, чтобы ощутить крепкое горячее пожатие Кэтти, ее живую энергию.

— Ты мой муж перед Богом, — сказала она совершенно отчетливо, и Мейсон, пытаясь отдернуть руку, крикнул:

— Командор!

Почему? Он не знал. Какая-то ассоциация… А может, и это слово было подсказано ему кем-то, проникшим в его мозг, кем-то, кто лучше знал, что нужно делать и как подчиниться этому…

— Я люблю тебя, — сказала Кэтти, и неожиданно ее ладонь начала остывать, в какую-то секунду (а может, минуту или мгновение, Мейсон совершенно не представлял, как шло время и шло ли оно вообще) превратилась в ледышку, к которой рука Мейсона прилипла, и он понял, что сейчас с пальцев начнет сходить кожа, и станет так больно, что…

Он дернулся изо всех сил, и ему удалось освободиться, он еще раз ударился затылком обо что-то острое, замычал от боли и от боли же окончательно пришел в себя.

Он стоял, прижавшись к стене и обхватив левой рукой металлический корпус рыцаря. Затылок ломило, ноги гудели, пальцы правой руки онемели, будто он держал ими брусок льда. И мысль… Очевидная еще секунду назад, она ускользала, расплывалась, таяла, он хотел удержать ее, чтобы хотя бы потом разобраться в случившемся, и кажется, что-то действительно запомнил.

А Кэтти… Ее больше не было. Она не ушла, как обычно, чтобы вернуться следующей ночью. Она умерла, как умирает душа от жестокого слова или неправедного поступка.

Она не придет никогда.

Кэтти.

Когда несколько часов спустя Коллинз явился на работу, открыл своим ключом дверь и, как обычно, поднялся на второй этаж, чтобы включить на щите демонстрационное оборудование, он обнаружил своего работодателя сидевшим у ног экспоната номер 34, занесенного в каталог под названием «металлические латы, наколенники и др., XVI век, эпоха короля Георга VI». Мейсон смотрел перед собой пустым взглядом, и Коллинз перепугался, решив, что хозяин спятил — он не очень верил ходившим с осени слухам о том, что Мейсон по ночам водится с призраками и ради них выстроил здесь подобие старого замка, но сейчас готов был согласиться: что-то было в этих слухах от истины, что-то случилось в доме нынешней ночью, и хозяин…

Мейсон поднял взгляд на экскурсовода, закрыл глаза на мгновение, будто что-то вспомнив, а что-то забыв, и сказал:

— Доброе утро, Джон. Помогите мне встать.

— С вами все в порядке? — участливо спросил Коллинз. — Дайте руку…

— Все в порядке, — твердо произнес Мейсон. — Сейчас — да.

Он поднялся и произнес фразу, которую Коллинз потом долго обдумывал, прежде чем, как ему казалось, понял ее истинный смысл:

— Она пришла не туда, понимаете? Не в свой материальный мир. Она ошиблась. А когда поняла…

Не глядя больше на Коллинза, Мейсон спустился вниз, и стало слышно, как он на кухне наливает воду в чайник, гремит посудой.

Коллинз пожал плечами и открыл дверцу электрического щита, чтобы приступить, наконец, к своим служебным обязанностям. Включив свет в коридоре, он увидел на полу лоскут темно-зеленой материи — почему-то такой ломкий и хрупкий, что, когда Коллинз нагнулся и взял лоскут в руки, материя посыпалась трухой, и через секунду на его ладони осталась только горстка темной пыли, которую он стряхнул и быстро вытер ладонь носовым платком.

— Я уезжаю! — крикнул снизу Мейсон. — Вы слышите меня, Джон? Управляйтесь с экскурсантами сами! Я еду в клинику святой Генриетты.

— Хотите навестить мисс Хатчингс? — отозвался Коллинз. — Мы с миссис Турнейл все сделаем, мистер Мейсон, не беспокойтесь!

Внизу хлопнула дверь.

— Я себя нормально чувствую, Джош, правда, — в который уже раз повторила Катарина. Она полулежала на высоко поднятых подушках и была сегодня такая красивая, что у Мейсона не то чтобы захватило дух, но что-то в его груди, видимо, все-таки сдвинулось с места, потому что возникло некое стеснение, мешавшее нормально вздохнуть.

— И рука не болит? — в который раз спрашивал Мейсон, не решаясь дотронуться от гипсовой повязки, скрывавшей правую руку девушки от ладони до локтя.

— Нет, — улыбнулась она. — Как хорошо, что ты пришел, Джош! Только что были папа с мамой, и, если бы ты приехал на полчаса раньше, я бы тебя с ними познакомила.

— Представляю, что они обо мне думают, — пробормотал Мейсон.

— О, только хорошее! — воскликнула Кэтти. — Если бы не ты, я бы разбила себе голову.

— Если бы не…

— Конечно, ты успел подхватить меня, когда я поскользнулась!

— Я…

— Я так и сказала тому полицейскому, что приходил вчера вечером, он все записал, а я подписалась левой рукой, потому что правая, видишь…

— Не болит?

— Ну, Джош, я тебе уже десять раз сказала, что нет!

— Кэтти, — сказал Мейсон, — Кэтти… я хотел сказать… давно… еще осенью… Я люблю тебя.

— Джош, — сказала Катарина. — Ты говорил мне это Два дня назад. Осенью мы с тобой еще не знали друг друга. Или ты… Ты смотрел на меня издали и не решался подойти? Да? Мне давно казалось, что кто-то на меня смотрит, это был ты?

Мейсон медленно кивнул.

— Я построил этот дом для тебя, — сказал он. — Этот замок. Я знал, что ты непременно приедешь Посмотреть, и тогда я смогу с тобой познакомиться.

— И ты специально… Господи, Джош, ты сумасшедший! Столько денег! Ты мог просто прийти в магазин или подождать меня после работы…

— Это банально, Кэтти…

— Ты знаешь, Джош, какие разговоры о тебе ходят во всей округе, а может, и во всем графстве?

— Да, — кивнул Мейсон. — Мне приходилось слышать. Люди порой так громко разговаривают.

— Но ведь это неправда? Просто люди злые, и, если кто-нибудь совершает поступок, который они не понимают…

— Который они не понимают, — медленно повторил Мейсон. — Что ты имеешь в виду?

— Ну… — смутилась Катарина. — Этот замок… дом… Никто не понял, почему ты вдруг потратил на строительство столько денег. И с женой развелся. Одни говорят, что ты на туристах зарабатываешь больше, чем на ремонте тракторов. Другие — что ты сошел с ума и построил дом, чтобы приваживать привидения. Говорят, видели, как ты по ночам ходишь по этажам, а днем отсыпаешься.

— А ты? Что думаешь ты? — спросил Мейсон, поняв вдруг, что для него ответ на этот вопрос сейчас важнее всех других ответов на свете. В чем смысл жизни? Что есть любовь? Существует ли верность? Эти и многие другие вопросы, которые в мыслях Мейсона даже не успели сформироваться, собрались вместе и слились в одном, и в больничной палате стало так жарко, что по спине Мейсона потекла струйка пота.

— Я… — сказала Катарина. Похоже, она знала, как ответить, но подыскивала точные слова — не боялась обидеть Мейсона, она не могла обидеть его ни одним своим словом, но хотела, чтобы разговор на эту щекотливую — тему стал последним в их жизни. Потом они будут говорить о многом, в том числе — о главном, но на эту тему не станут говорить никогда.

— Я… — повторила Катарина и, протянув левую руку поверх постели, сжала пальцы Мейсона. — Конечно, ты построил этот замок не для меня, потому что прошлым летом еще не знал меня совершенно, даже если… Нет, не для меня, Джош, а для своей мечты. У каждого есть в мыслях идеал женщины… или мужчины… И представление об этом идеале… Ты жил не так, как хотел, и не мог с этим смириться. И тогда… Одни уходят из семьи и уезжают за океан… Другие спиваются… Третьи все бросают и открывают новое дело… А ты построил замок. Наверно, интуиция подсказала тебе… Ты ведь не мог знать, что старинные замки — моя слабость. Мне они так нравятся… Я была в Рочестере и в Бамбурге, и в Лондон много раз ездила, чтобы побывать в Тауэре. Когда ты придешь ко мне домой, то увидишь: в моей комнате множество фотографий старинных замков — наших и французских, что на Луаре, и голландских, и даже несколько русских крепостей, хотя там, конечно, совершенно другой колорит…

Катарина говорила и не могла остановиться, она впервые в жизни рассказывала об этой своей любви — человеку, который мог ее понять.

— Русские крепости тебе не понравились, — улыбнулся Мейсон, — потому что там не водятся привидения.

— О, Джош, не надо! Я понимаю, как досаждают тебе слухи, не обращай внимания, пожалуйста!

— Хорошо, — сказал Мейсон. — Не буду. Тем более что…

— Тем более… — повторила Катарина, внимательно глядя Мейсону в глаза. Она понимала, что он хотел сказать что-то для него важное, наверно, такое же важное, как ее признание, она не хотела подталкивать Мейсона, но и ждать становилось для нее невыносимо.

— Она больше не придет, Кэтти.

Кого он назвал этим именем? Катарину или Кэйтлин, с которой гулял под осенней луной и по долгим, как часовая стрелка, коридорам своего замка?

— Я никогда не думал над тем, как устроен мир, — продолжал Мейсон. Слова возникали в его сознании будто под чью-то диктовку, оказывались на языке, выпрыгивая, как резвые дельфины из воды, и сразу произносились, не дожидаясь момента, когда Мейсон поймет собственную мысль или чужую, вложенную ему в голову, как вкладывается в голову изобретателя неожиданная идея новой конструкции, а в голову ученого — гениальная мысль о новом законе природы. — Я был уверен, что мир прост. А потом понял… Знаешь, как это бывает: смотришь на картину, висящую на стене, и видишь простой деревенский пейзаж, а потом бросаешь мимолетный взгляд и вдруг понимаешь всю ее глубину… и то, что люди смертны… и то, что изображенный мир — это другой мир, тоже реальный, но где-то там, куда нам никогда не попасть… А когда человек… когда мы умираем, мы, наверно, действительно становимся бесплотными существами и можем возвращаться на место своей смерти, если эта смерть произошла не от естественных причин…

— Значит, она действительно… — проговорила Катарина, и во взгляде ее засветилось беспокойство.

— Нет, подожди… Конечно, есть мир призраков, но, понимаешь, и наш мир — не один, их множество, как много ветвей на стволе дерева. Каждой ветви реальности соответствует свой призрачный мир. И если ветви перепутались… Может случиться так, что призрак попадет не туда, где он… она… погибла, а в другой мир, тот, где осталась жива, потому что… Ну, не знаю, любое событие может произойти, а может не произойти, верно? Я мог успеть схватить тебя за руку, а мог не успеть… Я успел в этом мире, а в другом — нет. Она… она пришла на то место, где погибла… там, а оказалась здесь, где… Прости, я не очень понятно говорю, да? Я и сам плохо понимаю, но мне кажется, нет, я почему-то уверен, что так и есть на самом деле.

— Значит, действительно она…

— И время в разных мирах тоже переплетается, в одном уже наступила зима, а в другом еще продолжается лето… Господи, я представляю, что ты чувствовала, когда оказалась совсем не там и не тогда… И ничего не могла понять… А я тоже… Я знал, что это судьба, такое понимаешь сразу, но понятия не имел, как это…

— Джош, — сказала Катарина, прерывая его монолог, в котором каждое слово было понятно, а смысл ускользал. — Джош, о ком ты говоришь?

— Прости, — пробормотал Мейсон. — Не обращай внимания. Я… Я люблю тебя, Кэтти.

— Меня? — спросила Катарина. — А может, ее? Ту, о которой все говорят? Ту, для которой ты построил замок? Ради которой развелся? С которой проводил… проводишь все ночи?

— Я сделал это для тебя!

— Джош! Эта женщина… Ты любишь ее!

— Тебя! Это ведь ты! Как ты не понимаешь… Твоя душа, твоя суть. Это… Это настоящее, то, что внутри нас. Я полюбил твою душу, твою…

— Ты полюбил призрака, привидение!

— Тебя, Кэтти. Она… Ты, только другая. Из того мира, в котором ты… она…

— Я хочу ее видеть, — сказала Катарина.

— Кэтти… Я знаю: она не придет больше.

— Я должна ее увидеть, — упрямо повторила Катарина. — Я скажу ей…

— Самой себе? — спросил Мейсон. — Не нужно, Кэтти.

— Уходи, — сказала Катарина, отвернувшись к стене. — Я не хочу тебя видеть.

Она лежала, закрыв глаза, до тех пор, пока Мейсон не покинул палату.

Вечером он позвонил в больницу справиться о здоровье Катарины Хатчингс. «Ей намного лучше, — сказал низкий голос, Мейсон даже не смог определить — мужской или женский. — Завтра, вероятно, ее выпишут».

В полночь Мейсон стоял у подножия лестницы, ведущей на чердак, крепко держался за перила и ждал. Он хотел, чтобы Кэтти пришла. Он хотел сказать ей, что многое понял за этот долгий день. Кое до чего додумался сам, кое-что пришло ему, как озарение, а кое-что подсказала Кэтти… Катарина. Он хотел сказать, что теперь их ночные встречи приобретут совершенно другой — правильный — смысл. И если уж так получилось, что душа Кэтти… погибшей Кэтти… оказалась из-за какого сбоя в законах мироздания не в своей, а в чужой реальности, то это не случайно, это потому, что человек… мужчина… должен сначала полюбить душу, не оболочку, а суть, и тогда это — настоящее.

Он ждал, а Кэтти не приходила. Часы пробили полночь, потом час, потом еще сколько-то… Потом Мейсон обнаружил, что сидит на нижней ступеньке лестницы, положив голову на руки. Должно быть, он спал. В коридоре стоял странный запах — то ли ладана, то ли какой-то болотной плесени, то ли еще чего-то, что невозможно описать словами: чего-то ушедшего, былого, неосуществленного, забытого, но тем не менее вечного и неистребимого.

Неужели Кэтти приходила, пока он спал? Невозможно, решил он. Просто чудится.

Мейсон прошел в спальню и, не раздеваясь, повалился на кровать. Ему казалось, что, когда он заснул, в комнату сквозь закрытую дверь вошла Кэтти. Не прозрачный призрак, а настоящая, из плоти и крови. Постояла над ним, погладила по голове… И никуда не ушла. Осталась. Навсегда.

Он проснулся с ощущением, что рядом с ним в постели лежит женщина, подушка сохраняла запах ее духов, она с головой накрылась одеялом и…

Мейсон вскочил — конечно, он был в спальне один. И в то же время…

«Мы с тобой муж и жена перед Богом».

Это было написано красным фломастером на белой стене.

Кэтти?

Мейсон покачал головой. Почерк был его, фломастер лежал на полу, ящик тумбочки открыт, там — Мейсон знал — лежала коробка фломастеров, купленных на прошлой неделе, и в ней не хватало красного.

Он сам написал это. Когда? Он не помнил.

В больницу он поехал, не дожидаясь, когда появятся Коллинз и миссис Турнейл. Катарины в палате не было, грузная женщина в белом перестилала постель.

— Мисс Хатчингс… — начал Мейсон.

Женщина подняла на него полный любопытства взгляд.

— Вы Мейсон? — спросила она. — Тот, который построил дом… Мисс Хатчингс выписали, она уехала домой с родителями.

По дороге в Нью-Милл Мейсон нарушил столько правил дорожного движения, что первый же патрульный отобрал бы у него права на всю оставшуюся жизнь. Но ему не попались патрульные. Он позвонил, и на звонок вышла высокая женщина с неприступным выражением некрасивого лица, совсем не похожего на нежное лицо Кэтти. Но родинка на левой щеке…

— Я люблю вашу дочь, — сказал Мейсон. — И я прошу у вас ее руки.

Лицо женщины смягчилось.

— Войдите, мистер Мейсон, — сказала она.

Пастор Шарплесс обвенчал Джошуа Мейсона и Катарину Хатчингс в маленькой церкви Нью-Милла в присутствии самых близких родственников невесты и знакомых жениха. Событие это отметили в «Шервудском лесу» — единственном в деревне заведении, где можно было собрать под одной крышей полсотни гостей. Потом молодых проводили домой. В замок. Катарина впервые за несколько последних недель поднялась с мужем на второй этаж и подошла к чердачной лестнице, с которой когда-то так неудачно упала.

Они долго стояли и смотрели друг на друга. Катарина пыталась представить себе, как ее муж ходил здесь долгими ночами, мерз и воображал себе невесть что, ведь на самом деле это были его фантазии, от которых он теперь избавился наконец навсегда. Мейсон смотрел в глаза жены и видел ее такой, какой она была той теплой августовской ночью, под яркими звездами, освещавшими ее бессмертную душу.

— Я люблю тебя, Кэтти, — сказал Мейсон.

— Я люблю тебя, Джош, — сказала Катарина.

Мейсону показалось, что кто-то невидимый тяжело вздохнул в двух шагах от них. И едва слышные шаги удалились в сторону спальни.

Конечно, это было игрой воображения.

— Я не хочу, Джош, чтобы в нашем доме был музей и здесь весь день топтались чужие люди, — сказала Кэтти, когда они остались одни.

— Конечно, родная, — согласился Мейсон. — Это наш дом. Только наш.

Когда пробило полночь, Катарина подняла голову с подушки и внимательно прислушалась. В доме было тихо, так тихо, что слышно было, как на первом этаже капает в кухне вода из не до конца закрученного крана.

— Что? — сонно спросил Мейсон.

— Нет, ничего, — пробормотала Катарина, опускаясь на подушку.

Если бы Джош не успел подхватить меня, подумала она, засыпая, разве не стали бы мы все равно мужем и женой?

Где-то, в каком-то из миров я не успел подхватить Кэтти, сонно думал Мейсон, и сейчас она вернулась ко мне. Наверно, она рассказала, как попала не в тот мир, где осталась жива… странно все устроено…

Он тихо встал, чтобы не разбудить жену, набросил халат и вышел в коридор, бесшумно прикрыв дверь спальни.

В торцовое окно светила ущербная луна, стоявшие в коридоре рыцари отбрасывали длинные тени, и он увидел…

Белесая фигурка скользнула в лунном свете. «Кэтти», — прошептал Мейсон.

Показалось.

Бесшумно открылась дверь спальни, и темная фигурка остановилась на пороге.

— Джош, — сказала Кэтти, — ты звал меня?

— Да, — сказал Мейсон.

— Я пришла.