Что за девушка

ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

Она меня бросит.

Я уверена.

Я же вижу.

Ладно, хорошо, мне всегда кажется, что она вот-вот меня бросит. Особенно ночью. В кровати. Когда не уснуть. Как сейчас. Может, с утра все будет нормально.

А может, на этот раз все не так. Может, на этот раз я не воображаю и она действительно ответила на мое пожелание спокойной ночи не так быстро, как раньше. А когда ответила, то так коротко: «Спокойной». Ни «зайка», ни «целую», ни «сладких снов».

И дело не в последнем сообщении, думаю я, поворачиваясь и (снова) поправляя одеяло. Уже за полночь. Мне вставать через шесть с половиной часов. Если я просплю (снова), то опоздаю (снова). Так вот, я готова поклясться, что Тесс гораздо реже, чем я, начинает разговор. И строит планы. Это всегда делаю я:

— Тесс, может, поужинаем в субботу?

— Тесс, я соскучилась по тебе, пока обедала. (В школе мы никогда не обедаем вместе. Может, если бы я была из тех, кто обедает в школе со своей девушкой, Тесс не собиралась бы сейчас меня бросить.)

— Тесс, ты сегодня после забега такая красивая, я загляделась. (Тесс входит в школьную команду по бегу.)

— Тесс…

— Тесс…

— Тесс…

Минуты бегут, и вот уже до подъема всего шесть часов. Я вот что хочу сказать: кто вообще придумал выражение «не заметил, как заснул»? Засыпать тяжело. Нужны усилия. Концентрация.

А я не могу сейчас сосредоточиться на сне, потому что все мои мысли только о Тесс.

Я была сто лет в нее влюблена, когда мы наконец поцеловались на одной вечеринке. У нее такая идеальная кожа (никогда не видела на ней ни прыщичка) и прическа афро, которая прибавляет ей роста, а с ее ста семьюдесятью она и так ощутимо выше меня. Я-то всего лишь сто пятьдесят с хвостиком. И мои прямые как палки темно-коричневые волосы до подбородка точно ничего к этим сантиметрам не добавляют.

Не могу перестать думать о том, как она со мной порвет. Когда она это сделает. Где. Что скажет. Меня раньше никто никогда не бросал — со мной раньше никто никогда не встречался, так что мое представление ограничено сериалами и статьями из глянцевых журналов.

Перед тренировкой по бегу, вечером в понедельник (уже сегодня): «Дело не в тебе, дело во мне».

После уроков в среду: «Мне нужно время».

Перед уроками в пятницу: «Я влюбилась в другую».

От этих мыслей у меня начинают трястись руки, так что я пытаюсь переключиться на другое: наш первый поцелуй, наше первое свидание (после первого поцелуя), первый раз, когда мы взялись за руки (после первого свидания), первый раз, когда она назвала меня зайкой (после того, как мы взялись за руки), первый раз, когда мы сказали друг другу «я люблю тебя» (после того, как она назвала меня зайкой).

Все у нас было наоборот. Как бы мне хотелось начать заново, теперь по порядку: сперва пойти на свидание, потом взяться за руки, потом поцелуй, потом «я тебя люблю» и только потом всякие зайки и солнышки.

Но мысли о том, что все нужно было делать по порядку, перетекают в мысли о том, что пошло не так, а потом в мысли о том, что Тесс скоро меня бросит, а от этого снова начинают трястись руки. Я знаю, что может их остановить, но мне больше нельзя этого делать.

Это не всегда было проблемой — началось всего пару месяцев назад, но меня никогда нельзя было назвать… беззаботной. Я никогда не была из тех девушек, кому все равно, что о них думают окружающие.

Наоборот, я зациклена, одержима (даже диагноз поставлен) тем, что обо мне думают окружающие. Каждую ночь — не только сегодня — я лежу в постели и повторяю про себя каждое слово, которое сегодня сказала (мне повезло родиться с замечательной памятью, так что я отлично помню, что именно говорила), и гадаю, кого я могла обидеть, что могла сделать не так, какие ужасные последствия ждут меня, мою репутацию, — что, если об этом как-то прознают в Стэнфорде и это повлияет на мое поступление? И пусть до него еще девять месяцев.

Я из тех девушек, кто каждый день за обедом будет осторожно поглядывать на все соседние столики, гадая, что знают люди, чего не знаю я, с абсолютной уверенностью в том, что все вокруг говорят обо мне, смеются надо мной, обмениваются понятными только им шутками и тайными рукопожатиями (метафорическими, конечно), которых я никогда не пойму.

Доктор Крейтер сказала, что дрожь в руках — это предупреждающий сигнал. Так у мамы начинает рябить в глазах, если приближается мигрень. Это называется аурой.

После первого сеанса доктор Крейтер хотела выписать мне лекарства против тревожности (диагноз — генерализованное тревожное расстройство, обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР), самоповреждение), но я умоляла родителей дать мне попробовать справляться без таблеток. Они согласились на испытательный срок в три месяца: три месяца без происшествий — и никаких таблеток.

Доктор Крейтер сказала, что я делала себе больно, чтобы унять тревогу, пыталась таким образом справиться со стрессом. Для папы справляться со стрессом — это найти способ как-то себя занять, чтобы заглушить чувство беспомощности перед всеобщей несправедливостью: каждое утро заниматься йогой или медитировать по вечерам. В отличие от меня, папа решает проблемы способами, приемлемыми с социальной и медицинской точек зрения. Но у папы нет тревожного расстройства — может, поэтому его способы снятия стресса никогда не расстраивают.

Доктор Крейтер сказала, что нам повезло заметить, что я занимаюсь самоповреждением — она это так называет, я же говорю, что режусь, — довольно рано, на что мама разумно заметила (мама у меня всегда разумная), что дело дошло до больницы, а это не похоже на то, что проблема раскрылась рано. Но доктор Крейтер сказала, что такое поведение началось всего за несколько месяцев до начала психотерапии. Она сказала, что некоторые пациенты годами терзают себя, прежде чем обратиться за помощью. Меня подмывало отметить, что «обратиться за помощью» — это не совсем так. Я хочу сказать, я, конечно, явилась в больницу, чтобы мне наложили швы, и, наверное, это можно назвать обращением за помощью. Но я не просила начать психотерапию.

Доктору Крейтер не понравилось наше с родителями соглашение про три месяца. Она отметила, что инциденты происходили не из-за недостатка силы воли (другие симптомы: бессонница, ускоренное сердцебиение, неспособность приходить вовремя, привычка грызть ногти и, конечно же, то, что я дрожу как чихуахуа).

Доктор предположила, что именно высокие планки и труднодостижимые цели привели к тому, что мы имеем.

Я ответила, что поставленные цели и планки меня мотивируют — так было всегда.

Она заметила, что это не домашнее задание и это не то, за что меня следует поощрять или наказывать. Что такое соглашение не даст нам разобраться в причинах, из-за которых я, собственно, и начала резаться.

Я спросила: разве задача терапии не в том, чтобы я перестала резаться?

Он сказала, что все это длилось несколько месяцев, пока не узнали родители. Что помешает мне снова скрыть последствия?

Я пообещала, если это случится снова, я тут же признаюсь.

Я знала, что это сработает, потому что папа очень чтит кодекс чести.

Доктор Крейтер сказала, что мы вовремя заметили, что я занимаюсь самоповреждением, но про тревожность ничего подобного не говорила. Я знаю, что родителей задел тот факт, что доктор поняла, что со мной происходит, почти в ту же секунду, как мы вошли к ней в кабинет, а они, получается, не замечали этого месяцами, может, даже годами. Думаю, отчасти из-за этого они и согласились на мою просьбу о трехмесячной отсрочке, как будто, если это сработает, они докажут доктору, что знают меня лучше. Знают, что мне нравится ставить цели и я не буду врать, достигла я их или нет.

Так вот, я была уверена, что фокус с тремя месяцами сработает. Я ставила себе цели (хотя доктор Крейтер называет их ритуалами), еще когда доктора и в помине не было: я резалась только в ванной, только ночью и только своим верным бритвенным лезвием. Только после того, как закончу домашку, и не важно, как сильно у меня тряслись руки в школе, не важно, как сильно они тряслись в моей комнате, где я мучилась с заданиями по физике. После каждого пореза я протирала лезвие ватным диском, пропитанным спиртом, и промокала порезы салфетками и туалетной бумагой.

Я установила эти правила, и я их не нарушала (если не считать нескольких чрезвычайных ситуаций). Поэтому знала, что проблема не такая уж серьезная, ведь я могла ее контролировать (как правило). Так что была уверена, что смогу придерживаться нового свода правил. Не резаться три месяца. Я была убеждена, что выполню и перевыполню задачу, потому что выполнять и перевыполнять я умела. По крайней мере, умела пытаться.

Когда мне поставили диагноз, папа сказал доктору Крейтер, что он вырастил меня человеком, которому важен наш мир, и что нынешнее положение дел кого угодно приведет к расстройству. Папа сказал, что у него тоже бывают бессонные ночи. Он сказал, что тоже обращался к нетрадиционным способам снятия стресса (под этими словами он имел в виду новые виды йоги и медитации).

— Это вполне естественно, — сказал он. — Сейчас для многих из нас наступило очень сложное время.

Думаю, доктор Крейтер не ожидала, что мои понимающие, прогрессивные родители согласятся на эту трехмесячную сделку, но я могла бы ей рассказать о том, что папа видит мир черно-белым. Хорошее и плохое. Пятерки и единицы. Принятие и отрицание. Резать и не резать.

Папа сказал:

— Вы не знаете мою девочку так, как знаю ее я. Она меня не подведет.

Это было полтора месяца назад.

Я прошла полпути до цели без единого инцидента.

Со мной все нормально, по большей части.

Ну, нормально для меня.

АКТИВИСТКА

Мои родители очень понимающие. Они гордятся тем, что поддерживают ЛГБТ. Однажды, когда с нами ужинал папин коллега и я вскользь упомянула о своей девушке, он сказал что-то вроде того, что моя сексуальная ориентация сейчас в тренде. Это было так унизительно. Так пренебрежительно. Как будто я вырасту и перестану быть тем, кто я есть.

Это привело к одной из моих самых долгих речей: о тех, кто судит людей по возрасту, по внешности, по тому, откуда они. Об идиотских, жестоких и устаревших стереотипах.

Папа не остановил меня, не сказал ничего о том, что я грубо разговариваю с важным гостем.

Я буквально вскочила с зажатой в руке вилкой.

Тот коллега поднял руки вверх, признавая поражение:

— Я не имел в виду ничего такого!

Я покачала головой. Ну конечно же он что-то имел в виду. Все имеют что-то в виду, когда решают высказаться. Утверждая, что не имел в виду ничего такого, ты на самом деле просто пытаешься увильнуть от ответственности за то, что кого-то оскорбил. Вот как многие говорят «без обид» прямо перед тем, как сказать что-нибудь отвратительное и наверняка обидное.

— Не нужно делать вид, что я слишком бурно отреагировала. Я всего-навсего ответила вам.

Я видела, как на другом конце стола папа пытается спрятать улыбку. Он был доволен моей вспышкой гнева. Это он научил меня отстаивать свое мнение. Он всегда любил меня провоцировать — ему нравится, когда есть с кем поспорить. Папа гордится тем, что я не отступаюсь от своих принципов, потому что именно он их мне привил. Он хочет, чтобы я стала адвокатом по правам человека, когда вырасту, совсем как он. Папа начал учить меня спорить с самого детства, используя все то, во что так твердо и ошибочно верят маленькие дети, потому что не могут даже вообразить, как все обстоит на самом деле. Вот, например, одно из моих самых ранних воспоминаний: он взял фонарик и сказал, что я не смогу добежать до другого конца комнаты раньше лучика света.

— На старт, — начал он, — внимание… — Папа поднял фонарик, держа палец на кнопке. Я нахмурилась, приготовилась бежать изо всех сил. Как может этот маленький фонарик быть быстрее меня? Я была уверена, что выиграю. — Марш!

Конечно, я проиграла. А папа воспользовался возможностью, чтобы рассказать мне о скорости света.

Папа все любит превращать в Урок с большой буквы.

КРУТАЯ ДЕВУШКА

В понедельник в школе ко мне подходит Тесс. Я опаздываю на классный час. Пару недель назад родители долго разговаривали с моей классной руководительницей, — оказывается, не приди я к началу занятий еще пару раз, и мне светила бы отработка, но теперь миссис Фрош не отмечает моих опозданий. Она понимает, что я пытаюсь попасть в школу вовремя. Пятерка за старания, все вот это. Не то чтобы я хочу опаздывать. Мне всегда достается худшее место на парковке. Хотя нет, не худшее. У Хайрама Бингхема хуже.

Тесс тогда была поражена, что мне не назначили отработку. «Да тебе и убийство простят!» — воскликнула она с уважением.

Я пожала плечами, будто это все ерунда, будто со мной постоянно случается что-нибудь классное. Я не собиралась объяснять ей, что настоящая причина — мое обсессивно-компульсивное расстройство.

— Что за чушь! — возразила я, когда доктор Крейтер принялась настаивать, что кроме всего прочего у меня еще и ОКР. — От ОКР я бы приходила раньше, а не вечно опаздывала!

Доктор Крейтер объяснила, что ОКР может выражаться по-разному, и хотя в массовой культуре мы в основном видим людей с очень определенным набором симптомов — организованность, четкость, собранность (ничем из этого я похвастаться не могу), иногда из-за ОКР человек часто опаздывает и не может правильно распределить время, чтобы все успеть.

К счастью, эти симптомы позволяют мне выглядеть крутой и беззаботной. Тесс никогда ни о чем не подозревала.

Она подбегает ко мне в коридоре как раз когда звенит звонок на первый урок (я пропустила весь классный час). Я смотрю, как с каждым шагом пружинят ее кудри.

— Поверить не могу, что ты мне не рассказала! Я понимаю, конечно, но мы же договорились — никаких секретов. Хотя ты, наверное, считала, что это не твой секрет, да?

— О чем ты?

Тесс закатывает глаза:

— Не строй из себя дурочку. Больше нет смысла скрывать.

Господи! Наверное, кто-то узнал о порезах и моем диагнозе. И, конечно, рассказал Тесс. И теперь она в ярости, что я скрывала от нее такой большой секрет. К концу дня это разлетится по всей школе.

Я сжимаю ладони в кулак. Доктор Крейтер сказала бы, что я накручиваю себя, строю предположения без каких-либо доказательств.

Меня так и тянет просто спросить Тесс, о чем она говорит, но это прозвучит растерянно, а я хочу казаться крутой. Так что я разжимаю кулаки, складываю руки на груди и говорю:

— Если я дура, то, поверь мне, это не нарочно.

В ответ Тесс сама скрещивает руки на груди. У нее грудь небольшая (в отличие от моей), а руки такие длинные, что она может их переплести, а потом обвить ими шею — это сложно описать, но выглядит прикольно. На ней черная безрукавка с высоким горлом (на мне бы она выглядела ужасно). Тесс хлопает большими карими глазами. Она никогда не выходит из дома не накрасив ресницы.

— Ты правда не знаешь?

Я смотрю на ее длинные ресницы.

— О чем не знаю?

Она качает головой:

— Видимо, она это от всех скрывала.

Снова звонок. Последний призыв на первый урок. Я не могу опоздать на первый урок, уже пропустив классный час. Договор родителей с миссис Фрош не распространяется на отсутствие на уроках.

— Я побегу, — говорю я, делая вид, что мне не хочется остаться и поговорить с ней еще. — Напиши мне.

Тесс снова качает головой:

— Про такое в сообщениях не пишут.

Я встаю на цыпочки, чтобы поцеловать ее в щеку (такая беззаботная, такая спокойная). Какой-то парень присвистывает, и я закатываю глаза (крутых девушек вроде меня не волнуют идиоты вроде него) и припускаю к классу химии, не давая Тесс сказать что-то еще.

Тесс призналась мне в любви в сообщении. Так что, о чем бы она ни говорила, все, видимо, очень плохо — на уровне, скажем, расставания, — раз считает, что об этом не пишут. Если бы я была такой крутой, как притворяюсь, порвала бы с Тесс прежде, чем она порвет со мной. Но это не так, поэтому я не буду.

На физике мистер Чапник неожиданно радует нас контрольной. Ура-ура. В классе так тихо, что всем слышно, как вибрирует мой телефон — одно сообщение, второе, третье.

— Что за шум? — наконец взрывается мистер Чапник.

Я наклоняюсь вытащить телефон из сумки.

— Я отключу звук, — обещаю я, но мистер Чапник выхватывает мобильник у меня из рук, не дав даже взглянуть на экран.

— Выключить до конца урока! — говорит он, вырубая его полностью.

Класс хихикает. Некоторые парни подмигивают мне, как будто впечатленные моей дерзостью: переписываться в классе строго запрещено.

Я подмигиваю в ответ. Нельзя показывать, что я сгораю от стыда.

Когда после урока ко мне наконец возвращается телефон, я с удивлением вижу, что, кроме двух посланий от Тесс с сообщением: «Позвони мне, надо поговорить» (это она так подводит к расставанию?), мне написала мама: «Позвони, когда будет свободная минутка, солнце».

Черт. Видимо, миссис Фрош позвонила, потому что я не просто опоздала на классный час, а пропустила его совсем. Теперь даже ОКР не спасет меня от отработки.

Интересно, как это? Я никогда раньше не отрабатывала занятия. Может, все как в кино, и я познакомлюсь с ребятами, которых едва знаю, мы будем танцевать, и курить травку (наверняка там будет Хайрам Бингхем, он, думаю, из отработок не вылезает), и полюбим друг друга, и получше узнаем самих себя.

А может, мы просто будем сидеть за партами без телефонов и ноутбуков, умирая со скуки, нехотя делая домашку, потому что больше заняться нечем.

Я не звоню маме после физики. Мистер Чапник задержал меня на переменке, чтобы прочесть лекцию об использовании телефона, и если я не поспешу, то опять опоздаю на урок, историю Европы. История Европы мне очень нравится (в отличие от физики), а мисс Смит (в отличие от мистера Чапника) нравлюсь я, так что я не хочу ее подводить.

Я не могу себе позволить разбрасываться союзниками, особенно если миссис Фрош к ним больше не относится.

Звенит звонок. Последний призыв на второй урок. Надо будет позвонить маме на большой перемене.

ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

После четвертого урока я собираю вещи и направляюсь к нашему обычному обеденному столику.

Я с девятого класса обедаю в одной и той же компании. У нас уже, наверное, мало общего, но никто никогда не предлагал изменить традиции.

И эта традиция поможет мне избежать встречи с Тесс и ужасных новостей, которыми она так жаждет со мной поделиться.

Серьезно, о чем таком «не пишут», если не о расставании?

Но… она же не успеет бросить меня на переменке, правда?

Логичнее подождать с этим до конца уроков, когда у нас будет возможность все обсудить.

А может, и нет, сегодня понедельник: может, Тесс не захочет начинать неделю на такой ноте. Может, она подождет до пятницы и у меня будет время пострадать на выходных. Она не бросит меня в субботу, потому что это прямо накануне «Большой ночи», ежегодной общешкольной вечеринки, а в воскресенье у нее забег, она не захочет отвлекаться. Выходит, что Тесс бросит меня в следующий понедельник, а раз так, то проще сделать это сегодня.

Руки дрожат. Я сжимаю их в кулаки, как этим утром, но от этого они только начинают чесаться.

Все глазеют на меня, пока я иду по коридору. Доктор Крейтер говорит, что это только в моем воображении. Она говорит, что никто на меня не глазеет. Она говорит: «Окружающие думают о тебе намного меньше, чем тебе кажется». А как же мальчишки, что корчили рожи, когда мы с Тесс шли по коридору, держась за руки, или тот парень, который при виде нас присвистнул сегодня утром?

Каждый раз, когда такое случается, я закатываю глаза, как будто это все ерунда. Иногда я даже высказываю все, что думаю. Но потом, ночью, пытаясь заснуть… Я как будто снова слышу их. И иногда невольно думаю, каково это — быть гетеро. Тогда бы на меня никто не пялился.

С другой стороны, они бы, наверное, нашли другой повод. Даже до своего камингаута я была уверена, что привлекаю внимание. Доктор Крейтер сказала бы, что это тоже плод моего воображения.

А папин коллега? Я его пропесочила — запросто! — и папа был страшно горд. Но это не помешало мне потом беспокоиться, что я навлекла на него неприятности. Конечно, папа сказал бы, что я поступила правильно и ему все равно — но вдруг он потеряет работу? Папа сказал бы, что принципы важнее работы. Он сказал бы, что все равно не захотел бы работать на человека, который способен уволить за такое. Но что, если у нас не будет хватать денег на мое образование, на уплату налогов, даже на еду?

Я вытаскиваю из кармана телефон, чтобы написать лучшей подруге: «Не хочешь прогулять обед и поболтать?», хотя знаю, что она пропускает обед только для того, чтобы побольше позубрить. Может, мне удастся убедить ее сделать исключение, только на этот раз? Но не успев напечатать ни слова, я слышу голос Тесс. Телефон возвращается в карман.

— Давай сегодня пообедаем вместе, — предлагает она.

Мы давным-давно договорились, что не станем теми, кто бросает друзей, как только заводит отношения. Моя лучшая подруга начала игнорировать наши с ней планы буквально в тот же день, как сошлась со своим парнем. Она даже не всегда предупреждала, иногда просто не приходила на встречу. Так что, как бы мне ни хотелось каждую свободную секунду проводить с Тесс, я заставляла себя обедать там же, где и всегда. Почему она внезапно решила это изменить?

Разве что действительно собирается успеть бросить меня на переменке.

Я мотаю головой, засовываю руки в карманы и говорю:

— Не могу.

Я жду, что Тесс скажет мне: «Конечно можешь, никто не запрещает тебе разок посидеть за другим столиком», но, к моему удивлению, она кивает:

— Понимаю.

Должно быть, ей жаль меня. Она продолжает:

— Никогда не знаю, что говорить в таких случаях.

Слова вырываются у меня, прежде чем я могу их остановить:

— Тогда не говори ничего! Пожалуйста.

Я отвратительна сама себе, я как будто умоляю. Неужели еще только утром я умудрялась притворяться крутой?

Тесс качает головой:

— Я должна что-то сказать. Я должна что-то сделать! Нет, мы должны что-то сделать, разве не так?

Я киваю. Может, так принято говорить, чтобы разрыв выглядел не только ее решением.

Тесс продолжает:

— Просто скажи ей… Я не знаю. Скажи, что я о ней думаю, наверное.

Кому сказать? Мне? Она говорит обо мне в третьем лице? Так ей легче меня бросить?

Тесс наклоняется меня поцеловать. От неожиданности я отшатываюсь, прежде чем наши губы успевают соприкоснуться. Кто целует девушку перед тем, как бросить?

— Мне надо идти, — говорю я, поворачиваясь к выходу. — Меня ждут за нашим столиком.

Тесс следует за мной, и сочувствие на ее лице сменяется гневом:

— Ты будешь сидеть с ними?

Я пожимаю плечами:

— Я всегда с ними сижу.

— Но я думала, что сегодня… — Она качает головой: — Поверить не могу!

На ее лице такое отвращение, что я застываю на полпути.

— Чему поверить?

— Ты же не на его стороне, правда?

— О чем ты говоришь? — спрашиваю я в полном недоумении.

— Все понятно. — Тесс скрещивает руки на груди. — Ты решила так все обставить, типа презумпция невиновности, ее слово против его, нет никаких доказательств… Как будто она сама по себе не доказательство! Как ты можешь с ней так поступить?

— С кем поступить и как? — Я засовываю руки в карманы еще глубже. Я хочу, чтобы этот разговор закончился. Я хочу наружу, за наш столик, где болтают парни. Они такие шумные, что никто не услышит, как у меня бьется сердце.

— Говорят, это продолжалось довольно долго, — выплевывает Тесс. — Знаешь, будь ты хорошей подругой, заметила бы давным-давно. Наверняка были звоночки!

Все в коридоре остановились и уставились на нас. На меня. Это не паранойя, как говорит доктор Крейтер. Я не накручиваю, все действительно смотрят.

— Мне надо идти, — выдавливаю я. Мой голос звучит совсем тихо. Неуверенно.

— Я как будто тебя совсем не знаю, — качает головой Тесс. — Все кончено.

Боже, боже, поверить не могу, что это действительно происходит. Сейчас. Посреди школы. На глазах у всех. Ни в одном из катастрофических сценариев, которые клубились у меня в голове, я не воображала такого кошмара.

— И ты ничего мне не скажешь? — спрашивает Тесс. Она не знает, чего мне стоит стиснуть зубы, чтобы они не клацали.

Так что я так и стою молча, пока Тесс разворачивается и уходит.

Пульс так участился, что напоминает не биение, а скорее непрекращающийся рев.

«Считай от ста до одного», — говорю я себе. Это посоветовала доктор Крейтер. Еще она предлагала зажимать в кулаке кубик льда, чтобы имитировать дискомфорт от пореза, или маркером разрисовать место, которое я хочу разрезать, или разорвать лист бумаги на мелкие клочки, или съесть что-нибудь кислое. Но из всего этого я пробовала только считать, потому что это проще всего.

Я вдавливаю пальцы глубоко в карманы джинсов. Сквозь ткань чувствую, как ногти вонзаются в кожу. Я резала только верхнюю часть бедра, где никто не увидит. Когда мы с Тесс были вместе, я раздевалась в темноте и немедленно ныряла под одеяло, чтобы она не заметила шрамы.

Но теперь об этом можно не переживать.

Я должна пойти к медсестре, если почувствую желание резаться, — таков был уговор. Но медсестра позвонит маме, мама позвонит доктору Крейтер, доктор Крейтер назначит внеочередной сеанс. Она снова поднимет вопрос лекарств, групповой терапии. Папа будет разочарован, что я не смогла выполнить свою часть сделки. Я подведу его, как тогда, в прошлом полугодии, когда получила восемьдесят девять баллов за тест по физике (восемьдесят девять баллов — граница между пятеркой с минусом и четверкой с плюсом. Те, кто получает четверки с плюсом, не попадают в Стэнфорд).

Я бегу через парковку к своей машине. Кое-как открываю дверь и захлопываю ее за собой.

Мои дрожащие руки сами тянутся к бардачку. Я чувствую себя так же, как чувствовала (или чувствую — уже в настоящем времени?) всегда перед тем, как начать резать: как будто я парю над своим телом, не управляя им, наблюдаю за происходящим. Доктор Крейтер называет это трансом.

Раньше я на всякий случай хранила в бардачке запасное лезвие, но выкинула его, потому что родители попросили меня выкинуть все, чем я резалась, и я пообещала. Таков был уговор.

Я открываю бардачок. Он набит до отказа: инструкции, которые прилагались к машине, салфетки, батончик мюсли, водительские права, бог знает что еще. Я перебираю все это, пока не нахожу наконец зеркальце. Маленькое зеркальце в коробочке с румянами, хотя я ими никогда не пользуюсь.

Узнав о том, что я режусь, мама решила избавиться, кажется, от всех острых предметов в доме: от каждой бритвы, каждого кухонного ножа, каждой пары ножниц. Сказала, что не хочет, чтобы меня что-то спровоцировало. Я подумывала предложить ей отремонтировать ванную, потому что резалась только там и знакомое окружение может спровоцировать меня гораздо сильнее, чем ножи или ножницы, которыми я никогда не пользовалась, но в итоге решила промолчать.

В конце концов папа заметил, насколько непрактично избавляться от всех острых предметов в доме. Кроме того, я никогда не резалась ничем, кроме старомодных бритвенных лезвий, и я их выкинула, как и обещала. Так что мне разрешено отрезать себе еду и (спустя пару недель примерного поведения) брить ноги. Кодекс чести и все вот это.

В первый раз это случилось в декабре. Полугодовые экзамены. До выпускных оставалась всего пара месяцев. Мне нужно было заниматься все выходные. Папа планировал устроить демонстрацию за права мигрантов в городе и был разочарован, что у меня не получится присутствовать. Они с мамой ушли протестовать, я осталась дома одна, вся на взводе. Я чувствовала себя виноватой, что не смогла пойти с родителями. После нескольких часов непрерывных занятий слова со страниц учебников и экрана компьютера плыли у меня перед глазами, но нужно было продолжать, иначе зачем я осталась дома? Только вот мне никак не удавалось сосредоточиться. Я попыталась сделать перерыв, но не смогла усидеть на месте: ни посмотреть телевизор, ни почитать у меня не вышло. Мое сердце билось, как птица в клетке, которая так металась, что, казалось, могла улететь, несмотря на преграду. Руки тряслись так, что я думала, взорвусь от скопившейся во мне энергии.

И я зашла в ванную у родительской спальни. Взяла из шкафчика с лекарствами одно из папиных старомодных бритвенных лезвий. Он каждый месяц вставляет новое лезвие в блестящую хромированную бритву. Говорит, только так можно добиться действительно гладкого бритья. Я забрала лезвие к себе в комнату. Я видела, как это делают по телевизору, читала в книгах. Хотя я была дома одна, заперла дверь. Стянула штаны и сделала небольшой порез на внутренней стороне бедра.

И мне стало лучше.

Я ощутила прилив облегчения, как будто вся та энергия наконец нашла выход. Сердце перестало так сильно биться, руки больше не дрожали. Я могла чувствовать только одно: боль — и с облегчением сосредоточилась на ней, и только на ней.

Все это звучит гораздо проще, чем есть на самом деле. По правде, порезать себя было не так-то просто. По крайней мере, в первый раз. Я была удивлена, сколько силы нужно прилагать, как долго сопротивляется кожа. На ум приходили все случайные порезы: о бумагу, о соскользнувший нож, о бритву во время бритья ног. Это никогда не казалось сложным. Совсем наоборот, обычно все происходило даже слишком легко. Но я была терпелива и в итоге нажала достаточно сильно, чтобы порезать кожу. Я подумала о хирургах: они не колебались перед тем, как сделать разрез.

Мне не было страшно при виде крови. Я даже не вздрогнула, увидев на коже красный ручеек. Знаете, как в кино один персонаж паникует, а другой дает пощечину и первому персонажу становится легче? Вот это и случилось. Порез успокоил меня.

Потом я промыла рану перекисью и заклеила пластырем. Вытерла лезвие спиртом и спрятала под матрас. Порез был небольшой, и вряд ли остался бы шрам, но мало ли. На следующий день я купила в аптеке бутылку перекиси, пузырек медицинского спирта и пакет ватных шариков. Всем этим я пользовалась каждый раз, когда резалась. Я даже купила дополнительный набор, а с ним и запасное лезвие в бардачок.

Сейчас я открываю дверь машины и с силой швыряю зеркало на землю. Мама как-то говорила, что разбитое зеркало сулит семь лет неудач.

Не уверена, как можно стать еще неудачливее.

Я никогда не резалась ничем, кроме лезвий, никогда не заглядывалась с тоской на острые предметы, никогда не гадала, чем проткнуть кожу.

Но отчаянные времена требуют отчаянных мер.

Только от осознания того, что я собираюсь сделать, становится спокойнее. Я больше не дрожу, сердцебиение замедляется. Я наклоняюсь подобрать зеркало.

Куда нанести порез? Можно расстегнуть штаны и порезать верхнюю часть бедра, но в машине проще приподнять футболку и порезать живот, скажем чуть ниже пояса. Но тогда джинсы будут весь день натирать порез, и кровь может просочиться сквозь ткань, а на мне белая футболка. Будет заметно.

Уродливая коричневая машина Хайрама Бингхема стоит сразу за моей. Только у него парковочное место хуже, чем у меня. А зачем ему парковаться близко к школе, раз он все равно не ходит на уроки?

Я слышала, что Хайрам может достать всякое. Чтобы успокоиться, чтобы взбодриться. Чтобы легче засыпать по ночам, чтобы не клевать носом над учебниками.

Но я понятия не имею, как это работает. Есть какой-то секретный пароль, способ попросить, не проговаривая, что именно тебе нужно? И вообще, что, если кто-то увидит, как я подхожу к его машине, стучусь в окошко? Что, если кто-то догадается, что я псих?

Я мотаю головой. Доктор Крейтер сказала, что ей не нравится слово «псих», но это не мешает мне его использовать.

В конце нашего первого сеанса она порекомендовала мне начать принимать препараты для снятия тревожности и стресса. Она психиатр, а не психолог, так что может и выписывать таблетки, и давать советы, и практиковать терапевтические беседы. Думаю, в больнице ее порекомендовали нам специально — очевидно, доктора считали, что мне нужны препараты. Так что с самого начала я беспокоилась, что, раз доктор Крейтер может назначать медикаменты, она, скорее всего, предлагает их всем пациентам, как хирурги часто предлагают хирургическое вмешательство для решения проблем, потому что этот способ им знаком лучше других.

Если честно, доктор Крейтер рекомендовала не только таблетки. В дополнение к еженедельным терапевтическим беседам она посоветовала мне посещать собрания группы поддержки для подростков, страдающих от тревожности, ОКР, занимающихся самоповреждением. Мама думала, что это хорошая мысль, но мне удалось убедить ее (точнее, папу), что мы обсудим это снова по истечении нашего трехмесячного договора. Встречи с такими же резателями, как я, определенно не то внеклассное занятие, которое станет плюсом при поступлении в университет, и к тому же они отнимут у меня время, которое можно провести с пользой. Но я пообещала, что, если не смогу выполнить свою часть сделки, мы вернемся к вопросу таблеток и групп поддержки.

Я была уверена, что смогу продержаться три месяца. Я думала, что перспективы приема лекарств и дополнительной поддержки будет достаточно, чтобы меня мотивировать, как мысль о поступлении в Стэнфорд мотивировала меня написать десятки тестов для подготовки к выпускным экзаменам. Я правда считала, что будет достаточно поставить цель, потому что раньше это всегда срабатывало (по большей части).

Но это было до того, как Тесс порвала со мной на глазах у всех.

Я все еще считаю. Минус двести семьдесят шесть.

Я оставляю зеркало на асфальте у машины и зарываюсь в сумку на пассажирском сиденье. Под учебниками и темными очками я нахожу кошелек.

Это ненадолго, только пока я не смирюсь с расставанием. Это не таблетки, которые нужно принимать всю жизнь. (Да, доктор сказала, что постоянно их принимать не придется, но я ей не верю. Она как наркодилер, который толкает дурь, утверждая, что это не вызывает привыкания, хотя прекрасно знает, что на нее можно подсесть.)

Выходя из машины, я наступаю на зеркало, чтобы раздавить осколки в бесполезную стеклянную крошку. А когда поворачиваюсь к задней части парковки, машины Хайрама там нет.

Я одна.

АКТИВИСТКА

За ужином мама серьезно смотрит на меня:

— Нам нужно кое-что обсудить.

Черт. Я совсем забыла про мамино утреннее сообщение.

— Прости, что не позвонила. День сегодня был тяжелый.

После обеда я вернулась на уроки, но ни с кем не разговаривала. Я знала, что все смотрят на меня, шепчутся о том, как Тесс порвала со мной прямо в школьном коридоре — самое позорное расставание за всю историю академии Норт-Бэй. К счастью, миссис Фрош (она ведет английский) посадила нас писать сочинение, так что в классе стояла тишина и я могла не сводить глаз с тетради. Потом у нас информатика, где каждый сидит в своей кабинке и учится кодить (половина из нас и так это умеет). На переменках я прячусь в ближайшем туалете. После последнего звонка мчусь к машине и еду прямо домой. Раньше я ждала свою лучшую подругу, чтобы подвезти ее до дома — у нее нет своей машины, — но она теперь ездит только со своим парнем (как раз один из примеров того, как она не предупредила меня об изменении планов). Было так просто замкнуться в себе на весь вечер, что я задумалась, почему так редко это делаю.

Мы втроем — мама, папа и я — ужинаем за маленьким столом на кухне. У нас дома ужин редко бывает просто ужином. Иногда это стратегическое совещание, посвященное тому, что заботит маму на данный момент, или грядущей папиной речи. Мне было восемь, когда папа впервые взял меня с собой на митинг за права женщин. Точнее, это первая акция протеста, которую я помню. У нас есть фотографии, где мне два года и я нахожусь на митинге в защиту однополых браков, но я этого не помню. На фотографии я сижу у папы на плечах. Он широко улыбается.

Иногда ужин — это возможность обсудить мою нагрузку, разобраться, есть ли у меня свободное время на дополнительные занятия, что можно заменить, что убрать. Мы с папой спорим, есть ли необходимость в моем членстве в школьном сообществе «ЛГБТ+». Папа убежден, что мы там больше общаемся, чем отстаиваем интересы.

Иногда ужин — это возможность обсудить мою успеваемость и экзамены и сравнить мои оценки с оценками какого-нибудь выпускника Норт-Бэй, которого или которую только что приняли в Стэнфорд. Сейчас апрель, так что выпускники как раз получают ответы из университетов. Хотя пара ребят подали заявки заранее, осенью, и мы долго обсуждали за ужином, стоит ли мне поступить так же. Папа за, но мама хочет, чтобы я рассмотрела еще какие-нибудь варианты.

Не представляю, во что превратится сегодняшний ужин. Может, они узнали, что Тесс меня бросила. Может, они слышали, как я выбежала на парковку и проторчала в машине всю большую перемену. Может, они знают, что я опоздала на пятый урок, английский, потому что все еще сидела в машине и считала. Пока не досчитала до минус восьми тысяч двух.

Нет, не может быть. Мама написала мне до того, как все это случилось.

— Как Майя? — спрашивает она.

Иногда мама решает поговорить о погоде или прочей ерунде перед тем, как папа перейдет к более серьезной теме. Вопрос о том, как поживает моя лучшая подруга, один из ее любимых.

Я пожимаю плечами:

— Я ее сегодня вообще не видела.

После обеда я успела заметить сообщение от Майи о том, что она будет учиться всю большую перемену, но ответить у меня руки не дошли. В последнее время нам часто случалось за весь день не перемолвиться ни словом. Иногда мне кажется, что я зову ее лучшей подругой только по привычке.

Мама кивает:

— Значит, она была в кабинете директора. Или ее отправили домой?

— Зачем ее отправлять домой?

И зачем вообще Майе ходить к директору? Ее нельзя назвать хулиганкой.

Мама озабоченно хмурится:

— Милая, ты не слышала? Я подумала…

— Что подумала?

— Понимаешь, мама Майи, миссис Альперт, позвонила мне, и я, конечно, пообещала сделать все, что в моих силах, чтобы помочь…

— Помочь с чем?

Мама берет салфетку с колен и складывает на столе. Она поела, но вставать из-за стола не собирается.

— Ты не слышала?

— Что не слышала?

Мама делает паузу.

— Я была почти уверена, что слухи уже разлетелись по школе, но, возможно, директору Скотт все-таки удалось сдержать их распространение…

— Как будто бы Майе есть чего стыдиться! — вставляет папа.

Мама глубоко вздыхает:

— Жаль, что тебе приходится слышать это от меня, но, возможно, оно и к лучшему… Майя говорит, что Майк бьет ее.

Я сжимаю вилку в кулаке:

— Что?

— Насколько я знаю, этим утром она пришла в школу с подбитым глазом.

Обычно я с презрением отношусь к фразам типа «она кипела яростью», потому что клише — фу, но могу поклясться, что я действительно вскипела обжигающей яростью. Я смотрю на папу. Похоже, что он тоже едва сдерживает злость.

Мама наклоняется над столом и кладет свою ладонь поверх моей. Когда она заговаривает, ее голос звучит ровно и примиряюще, как будто я лошадь, которую она не хочет спугнуть. Мама умеет сохранять спокойствие в сложных ситуациях.

— Я не знаю всех деталей. Но когда мама Майи позвонила, чтобы попросить выступить в поддержку, я немедленно согласилась. Она знает, что я в этом понимаю. В организации акций, я имею в виду, не в домашнем насилии.

Мама добавляет:

— Я планирую устроить собрание для родителей. Обсудить, как лучше говорить об этом с детьми. Не все готовы обсуждать столь сложные темы так открыто, как мы с твоим папой.

Я киваю:

— Хорошая идея. — Слова вытекают медленно. Мне сложно сосредоточиться, в ушах крутится фраза: «Майя говорит, что Майк бьет ее».

Папа швыряет вилку на стол.

— Хорошее начало, — поправляет он. — Но сейчас есть вещи поважнее обсуждения наших чувств. — Его голос в отличие от маминого нельзя назвать спокойным.

— Аарон, в таких ситуациях очень важно учить детей проговаривать и правильно выражать свои эмоции. — У мамы магистерская степень по специализации «социальная работа».

— А еще важнее в таких ситуациях учить детей действовать. Ты подумай, они же сегодня даже не отправили мальчика домой! — С каждым словом папин голос становится все громче. — Он ходил на уроки как ни в чем не бывало. Даже не пропустил тренировку!

Незачем спрашивать, откуда папе так хорошо известно, что сегодня делал Майк. Как и мама, папа очень неравнодушный человек.

Мама склоняет голову набок.

— Может, мне стоит побеседовать с Паркерами, — задумчиво говорит она.

— С родителями Майка? — спрашиваю я.

— Это, должно быть, тяжело для всей семьи, — продолжает мама. — Не думаю, что они знают, как поговорить с сыном о его поведении…

— Мама, ты что, правда думаешь, Паркеры поверят, что Майк мог так поступить? Они обожают его и никогда не поверят, что их сын мог ударить Майю.

Конечно, они не одни такие. Все обожают Майка. Если бы в академии Норт-Бэй выбирали короля бала, Майк становился бы им каждый год. Даже я бы за него проголосовала. В прошлом году, когда я организовывала митинг, требуя повышения зарплат школьному персоналу, он приходил на каждую встречу и убедил всю команду по бегу участвовать.

Но, конечно, я верю своей подруге.

Мама говорит:

— Но если у Майи виден синяк, как родители Майка могут отрицать случившееся?

Я медлю с ответом. Папа считает, что мама идеалистка, а он реалист и поэтому их брак так хорошо сложился. Я представляю, как сейчас проходит ужин у Майка: он и его младший брат сидят друг напротив друга, их родители по обе стороны стола. Полагаю, они ужинают в гостиной или столовой, точно не на маленькой кухне, и точно не едят каждый своей вилкой из общего котла вместо того, чтобы разложить ужин по тарелкам.

Может, Майк говорит, что это была случайность.

А может, и нет, потому что тогда придется признать, что это вообще произошло.

Может, он говорит, что это был не он, а кто-то другой. Но кто? И почему? Все знают, что Майк и Майя встречаются.

Впрочем, вполне возможно, что его родители даже не потребовали объяснения. Они, наверное, сочли, что Майя просто запуталась, или преувеличивает, или хочет привлечь внимание. Они, наверное, говорят, что ей нужна помощь: доктор, психотерапевт, госпитализация.

Может, даже медикаменты.

Даже если Майк признался, я уверена, его мама ужом извернется, лишь бы придумать оправдание:

«Он не виноват»,

«Он просто не рассчитал силы»,

«Ему в последнее время так тяжело»,

«Он ведь замечательный мальчик».

Я мотаю головой. Почему я думаю о том, что сейчас творится в доме у Майка? Я должна думать о Майе. Она, наверное, сейчас ужинает со своей мамой. Миссис Альперт, наверное, засыпала ее вопросами:

«Сколько это продолжалось?»,

«Почему ты не рассказала раньше?»,

«Ты уверена, что это была не случайность?».

Как и все остальные, миссис Альперт обожает Майка.

Если честно, меня тоже это все интересует. Но я никогда не стану расспрашивать Майю, как миссис Альперт. Мама Майи ее с ума сводит.

— Как выяснилось, это длилось несколько месяцев, — рычит папа.

Я сую руки под бедра, чтобы папа не видел, как они трясутся.

— И, — продолжает он, — они могут и не исключить его. У школы не прописан протокол на такие случаи.

— Как это не прописан протокол? — Мама с отвращением качает головой. — В школьной памятке четыре страницы посвящено кибербуллингу, а на этот счет ничего?

В первый день занятий в девятом классе вместе со школьной памяткой нам раздали устав академии Норт-Бэй. Он был испещрен словечками вроде «уважение» и «сообщество». В нем говорилось, что насилие среди учеников недопустимо. Должно быть, имелись в виду мальчишеские драки и девчоночьи скандалы. Того, что сделал с Майей Майк, эти правила, скорее всего, не предусматривали.

— Ты же знаешь, как это работает, Фи, — говорит папа (так он зовет маму — Фи). — Они не видели необходимости прописывать протокол для того, что никогда не случалось.

— Того, что, насколько мы знаем, никогда не случалось, — парирует мама.

Пусть наша школа гордится тем, что воспитывает в своих учениках уважение друг к другу, но нельзя забывать, что это частное заведение, которое существует за счет платы за обучение и пожертвований, так что ей требуется сохранять идеальную репутацию для того, чтобы привлекать новых учеников и их деньги. Я пытаюсь представить себе следующее заседание попечительского совета Норт-Бэй, где будут решать, что лучше для репутации школы — исключить Майка или замять эту историю.

Поверить не могу, что меня настолько расстроило расставание с Тесс. На таком фоне наш разрыв — ерунда (я так не чувствую, но все понимаю).

Господи, Тесс!

Вот о чем она говорила в коридоре.

Когда она сказала: «Мы должны что-то сделать», она имела в виду не нас, она имела в виду Майка и Майю.

Имела в виду, что в школе не предусмотрен протокол для такой ситуации.

Она не собиралась бросать меня. Пока я не разочаровала ее вконец, сказав, что сяду за наш обычный столик. С Майком.

Я так сильно вжимаю бедра в стул, что перестаю чувствовать руки под ними. Я смотрю на папу. Он как будто чего-то ждет.

— Я тоже организую собрание, — говорю я. — Для учеников. Чтобы обсудить наше отношение к происходящему и к действиям администрации.

Мама кивает:

— Думаю, что обсуждение вам точно не помешает. Может, стоит пригласить школьного психолога?

— Может, — вторю я, глядя на папу: его не впечатлит кучка учеников, собравшихся в кафетерии высказать свои страхи и переживания.

Тесс это тоже не впечатлит.

«Мы должны что-то сделать».

— Главное, не переборщи, — добавляет мама. Не бойся отойти в сторону, если тебе будет слишком тяжело.

— Она справится, — с гордостью говорит папа. — В конце концов, мы растили ее не тем, кто будет отсиживаться в сторонке, верно, Фрида? — Он указывает на меня ножом. Папа единственный, кто еще не закончил ужинать. Он расплывается в улыбке, и я улыбаюсь в ответ. — Вот это моя девочка!

КРУТАЯ ДЕВУШКА

Во вторник я подкарауливаю Тесс на большой перемене. Она со своими друзьями обычно сидит на траве возле столиков и рада всем, кто к ним присоединяется. Иногда Тесс оказывается там совсем одна, и ее это совсем не смущает. Я хочу обратить на себя внимание и протягиваю руку, но не касаюсь ее.

— Ты была права, — начинаю я. Мне приходится сосредоточиться, чтобы голос звучал ровно. Вчера я выучила эту речь наизусть до того, как заснуть, и отрепетировала утром перед выходом из дома.

— В чем же?

— Когда сказала, что не знаешь меня.

— Вот как? — Тесс скрещивает длинные руки на груди.

Я киваю:

— Потому что в противном случае поняла бы, что я никогда не села бы с мальчиками, если бы знала, что произошло между Майком и Майей.

Я делаю паузу, чтобы она успела осмыслить мои слова, — это я тоже отрепетировала. Выражение лица Тесс меняется. Нахмуренные брови превращаются в поднятые.

— Я просто подумала…

Я не даю ей договорить:

— Да, я поняла.

Я делаю шаг назад, потому что она гораздо выше меня. Приходится задирать голову, чтобы посмотреть ей в глаза. Она надела очередную безрукавку, и мне видны мурашки у нее на коже. Сегодня холодно, но Тесс любит выставлять руки напоказ.

Она тянется ко мне, как будто хочет взять меня за руки, но я прячу их в карманы.

— Прости меня, — говорит Тесс. — Нельзя было так на тебя кидаться. Просто я ужасно расстроилась…

Я опешила. Я подготовилась ко всем возможным реакциям: к жалости, гневу, отвращению. Но извинений не ожидала и что ответить, не знаю. Решаю, что говорить наобум слишком рискованно, и следую сценарию:

— Знаешь, это тебя даже не касается. Майк не тебе сделал больно. Это случилось не с тобой.

— Послушай, я знаю, что тебе это ближе, чем мне, но когда нападают на одну из нас…

— Одну из нас? Ты бы даже не знала Майю, если бы я вас не представила!

Это не совсем правда — Майя со всеми приветлива, — но я не знаю, что еще делать, если не держаться своей негодующей позиции. Уголком глаза я замечаю, как мимо проходит Майя в своих любимых обтягивающих джинсах и псевдовинтажной футболке, завязанной узлом на талии. Дверь в конце коридора открыта, наш обычный столик сразу по ту сторону. Она же не собирается там сидеть? Майк и его друзья уже на месте.

— Мне пора, — говорю я Тесс, протискиваясь мимо нее к двери.

— Но нам правда стоит обсудить…

— Нам нечего обсуждать, Тесс.

Если мы продолжим беседу, я могу заплакать или сорваться и начать умолять ее вернуться ко мне. Нельзя, чтобы она увидела меня такой.

Мне нужно сохранять спокойствие, держаться сценария, и неважно, как сильно я хочу снова быть с ней. Так что я сглатываю, готовясь произнести заранее продуманную прощальную речь. Несмотря на все усилия, я не могу совладать со своим голосом, но надеюсь, Тесс этого не заметит.

— Как ты и сказала, все кончено. А сейчас я нужна своей лучшей подруге.

ЛУЧШАЯ ПОДРУГА

Майя стоит передо мной, прислонившись к колонне. Я хочу ее обнять, но боюсь спугнуть, так что вместо этого касаюсь ее плеча. Но она все равно уворачивается, как от огня.

— Ты меня напугала, — говорит Майя.

Я в первый раз вижу ее синяк. Он не синий, даже не фиолетовый — скорее, темно-розовый. Возможно, если присмотреться поближе, можно было бы увидеть царапины: я слышала, что след не от удара кулаком, а от пощечины. Мне хочется дотронуться до лица Майи, но ее напугало даже прикосновение к плечу, так что лучше держать дистанцию.

Понятно, что она нервничает: до Майка рукой подать.

— Давай сегодня пообедаем в библиотеке, — предлагаю я.

Майя выглядит удивленной. Может, она думала, что я буду настаивать на том, чтобы сесть за наш обычный столик, доказать, что парням нас оттуда не выселить. Так бы поступил папа. Он бы сказал, что, отступая, мы отдаем им победу, даже не приняв бой. Но папы тут нет, и он не видит, как побледнела Майя. Я хочу сказать, она всегда бледная, но сейчас как будто вот-вот упадет в обморок.

Надо было написать ей вчера. Надо было показать, что я о ней думаю, что я ее люблю, что все будет хорошо. Но как? Я понятия не имею, будет все хорошо или нет. Я даже не знаю, что значит «хорошо» в такой ситуации. Я сказала себе, что ей наверняка многие писали и звонили, и лучшее, что я могу сделать, как самая близкая подруга, — не поднимать еще больше шума.

Я засовываю руки в карманы и пытаюсь притвориться, что совершенно не важно, где обедать:

— Кому нужна вся эта драма?

Майя смотрит мимо — на столик, за которым сидят парни. Десятиклассница по имени Ева Меркадо садится напротив Майка и наклоняется так, чтобы ему был хорошо виден ее вырез.

Наконец Майя кивает:

— Отличная идея с библиотекой.

Мы садимся за стол в углу и достаем свои обеды, но есть не начинаем. Хочется спросить, почему Майя не рассказала мне раньше, но боюсь, это прозвучит, как будто я в чем-то ее обвиняю. Как будто она сделала что-то не так. Может, Майк угрожал, что будет хуже, если она кому-то расскажет. Я представляю себе, как иду в кабинет директора, чтобы заявить, что Тесс меня бьет, и одна мысль об этом заставляет меня засунуть руки под бедра.

Но я должна что-то сказать.

— Поверить не могу! Просто поверить не могу! — начинаю я. Черт, звучит так, будто я ей не верю! Я поспешно добавляю: — Я не к тому, что не верю, конечно, я верю.

Майя ничего не говорит, так что я продолжаю:

— Просто мне не верится — понимаешь, о чем я? — Я тараторю, но это лучше, чем молчать. Так ведь? — Где ты вчера была? Я тебя весь день не видела.

Не то чтобы для нас теперь необычно за целый день не обмолвиться и словом. Майя уже давно все свободное время проводит с Майком. Несколько дней после их первого свидания я по утрам заезжала за ней, чтобы отвезти в школу, но каждый раз оказывалось, что Майк уже ее забрал. С ним Майя могла не волноваться, что опоздает на уроки.

— Я тут пообедала. — Майя опускает глаза, и я понимаю, что уставилась на ее синяк. — А потом… просто осталась после звонка.

Я киваю. Я помню, она написала мне сообщение, что пообедает тут. После всего, что случилось потом, я чуть не забыла.

— Ясно. — Вчера в это время Тесс как раз бросила меня в коридоре. — Тут был просто цирк.

Если точнее, я устроила цирк. Чуть с ума не сошла, пытаясь не развалиться на части, пока все смотрели. Я царапаю джинсы. Мои обкусанные ногти сквозь ткань не пройдут, так что кожа под ней в безопасности.

— Что говорят?

На секунду я думаю, что Майя спрашивает обо мне и Тесс — в любое другое время наше расставание у всех на виду было бы главной сплетней, — но потом понимаю: Майя хочет знать, что говорят про нее.

Наши одноклассники все утро подходили ко мне. Думали, я знаю что-то, чего не знают они. Ждали от меня чего-то, но я и понятия не имела, что говорить. Благодарить тех, кто выражает поддержку? Сообщать, что Майя держится, тем, кто спрашивал, как она?

— Ну, ты знаешь.

Я замолкаю.

— Нет, не знаю. Потому и спросила.

Некоторые одноклассники думают, что это они знают что-то, чего не знаю я: что Майк, звезда команды по бегу и душа компании, никогда бы не сделал то, в чем его обвиняет Майя. Между первым и вторым уроком лучший друг Майка, Кайл, схватил меня и прошипел в ухо: «Скажи своей, чтобы прекратила ломать комедию!» Я было подумала, что он про Тесс, но потом вспомнила, что она больше не «моя». Он говорил о Майе.

Я не собираюсь этого передавать.

— Ну да. Я хочу сказать, вроде все поверили. Я к тому, что доказательства налицо. — Я вытаскиваю руки из-под бедер. Я не хочу указывать на глаз Майи — мне и так сложно отвести от него взгляд, — так что вместо этого указываю на свой. Я пытаюсь придумать, как помягче донести до нее, насколько разные вещи говорят люди. Я осторожно продолжаю: — Думаю, все так сложно, потому что Майк всем нравился.

Майя пожимает плечами:

— Ну да.

— Ну да, — соглашаюсь я.

Интересно, помнит ли Майя, что Майк был первым, с кем я поцеловалась, во время игры «правда или действие» в восьмом классе? Он попытался засунуть мне в рот язык. Не думаю, что он простил меня за то, что я захихикала.

Я продолжаю:

— Я слышала, как тренер сказал, что это может лишить Майка шансов на университетскую стипендию.

Вообще-то, я слышала, как тренер ругался, что какая-то глупая девчонка испортит бедному мальчику всю жизнь, но этого я тоже не собираюсь говорить Майе.

— Почему? — спрашивает Майя. — Он же не станет от этого медленнее бегать?

Майя засекала его время, забег за забегом, тренировка за тренировкой.

— Да, но там есть, ну, пункт об этике, который Майк нарушил. Если выяснится, что он и правда это сделал.

— В каком смысле «если он и правда это сделал»? Ты же сказала, что все верят. Доказательства и все такое.

— Да, но… — Я осекаюсь. Вспоминаю воображаемый разговор родителей Майка, похожие вещи, которые я слышала в коридорах. — Это же могла быть случайность. Или, ну, знаешь, недопонимание.

Майя меняется в лице.

— Я хочу сказать, так говорят. — Вот черт! — Некоторые думают, что все наоборот. Я слышала, девочки планируют собраться, чтобы потребовать его исключения.

Ладно, это, строго говоря, неправда. Но может стать правдой. Оно станет правдой. Я об этом позабочусь. Я дочь своего отца. «Вот это моя девочка!»

— Собраться? — спрашивает Майя.

— Ну да, протестовать. Устроить демонстрацию какую-нибудь.

— Ты пойдешь?

Мама будет против. Она будет волноваться, что это приведет к инциденту. Так она называет порезы — инцидентами. Папа не жалует эвфемизмы, но в этом случае он маму не поправлял.

— А ты?

Майя некоторое время молчит.

— Если его исключат, стипендия ему точно не светит, — говорит она наконец.

— Это точно, — осторожно соглашаюсь я. Мне не хочется давать ей ложную надежду. — Но я не уверена, что ученики могут повлиять на исключение. Даже если устроить акцию протеста, знаешь, это не… Не факт, что его все-таки исключат. — Я вспоминаю, что говорили вчера родители. — В школе не прописан протокол для таких ситуаций.

Папа сказал бы, что в этом и есть суть протеста: требование изменений, правосудия, которое сейчас не соблюдается. Я открываю рот, чтобы объяснить Майе: протест это только первый шаг, — но она не выглядит готовой выслушать лекцию о социальных переменах. Кажется, что она вот-вот заплачет.

Я изо всех сил стараюсь придумать, что сказать. Как я могу так спокойно и уверенно спорить о гипотетических ситуациях с папой за ужином, а здесь, в реальном мире, где все по-настоящему, где это поможет человеку, который для меня важен, способна только мямлить?

— Как думаешь, что будет? — наконец спрашиваю я.

Майя качает головой.

— Не знаю.

Не могу по ее лицу понять, что она думает. Она грустит? Или злится? Я злюсь. Злюсь, потому что, вполне возможно, не будет ничего. Попечительский совет может решить, что лучше все замять. Хорошо, если Майк получит хотя бы выговор. Или же нам прочитают специальную лекцию о том, что товарищей нужно уважать, и на этом мы должны будем усвоить урок и идти вперед, как будто не случилось ничего серьезного.

Папа сказал бы, что акция протеста — это шумиха. Школа не сможет замять многочисленную демонстрацию.

Но не уверена, что Майя захочет это услышать. Я пытаюсь придумать, что сказать.

«Все будет хорошо», — но я не могу так говорить: что, если не будет?

«Я с тобой», — но это не так, потому что будь я хорошей подругой, то заметила бы, что происходит.

«Мне так жаль», — жаль, что я не знаю, что сказать.

Я даже не могу обнять Майю, потому что тогда она почувствует, как трясутся мои руки. Так что я снова впихиваю их под бедра, и мы сидим молча, пока в моей голове каруселью кружится все, чего говорить не надо.

ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

Каждый вторник после уроков у меня пятидесятиминутный час с доктором Крейтер (так его называет папа, потому что встреча длится пятьдесят минут, но доктор Крейтер называет ее «час»). Еженедельные сеансы психотерапии — часть моей трехмесячной сделки с родителями. Вначале я думала, что доктор заставит меня раздеваться перед каждым сеансом, чтобы проверить, не появилось ли новых царапин и порезов. Я представляла себе, как буду объяснять невинные ранки: порезалась при бритье; рука соскочила, когда я помогала маме с ужином; упала с кровати и приземлилась на острый край металлического каркаса (такое и правда со мной случилось в шесть лет).

Но мои гипотетические объяснения оказались не нужны, потому что доктор Крейтер никогда меня не осматривала. Кроме того, я держу слово, и мне даже нечего объяснять. Доктор сказала, что, раз я обещала не лгать родителям о порезах, она может рассчитывать, что с ней я тоже буду честной. Мне это показалось несколько странным, потому что она, судя по всему, не была в восторге от нашей сделки, но, может, хотела доказать что-то насчет доверия между доктором и пациенткой (и ее родителями).

Доктора Крейтер посоветовали в больнице. Она хотела встречаться со мной несколько раз в неделю, но папа согласился, когда я сказала, что это совсем не обязательно.

Конечно, папа не знал, как долго я резала себя.

Он не знал, сколько раз я это делала, потому что поначалу шрамов не оставалось.

Что касается порезов, нужно понимать — это не случайность. Я читала статью о девушке, которая соскользнула в анорексию: она начала с диеты, ограничивала себя все больше и больше, и это переросло в болезнь. С порезами все не так. Я хочу сказать, наверное, найдется кто-то, кто порезался (или порезалась) случайно, испытал облегчение, а потом начал (начала) делать это намеренно, но как только ты начинаешь это делать намеренно, нельзя притвориться, что это случайность. Ты принимаешь решение, каждый раз заново.

Я резала только верхнюю часть бедер, где никто не заметит. В своей ванной, ночью, за закрытой дверью. Мама думала, что я принимаю долгие успокаивающие ванны. Обычно она такое не одобряет, считая пустой тратой воды при нашем довольно-таки засушливом климате, но тогда, к моему удивлению, говорила, что рада видеть, как я уделяю время себе.

Я резалась под струей воды (еще расточительнее, чем просто в ванне). Первые несколько порезов были неглубокими, только чтобы снять напряжение, как будто я приоткрывала окно, чтобы проветрить комнату. Даже почти без крови.

Ночью в кровати я пробегалась пальцами по ранкам. Я не царапала их, чтобы не пачкать кровью простыни и не оставлять шрамы.

В канун Нового года мама с папой пошли в гости к друзьям, а я осталась дома одна.

Майя была с Майком, конечно же.

Уже начались каникулы, теоретически мне было не о чем переживать.

Может, мне просто было скучно.

У меня затряслись руки. Вот и все.

В доме кроме меня никого не было, но, зайдя в ванную, я, как обычно, закрыла за собой дверь, хотя на этот раз не потрудилась даже набрать воду. Я вжала лезвие — специальное бритвенное лезвие, только для этого, которое я после каждого применения протирала спиртом, наверное, единственное, что мне удавалось держать в чистоте, — себе в ногу.

До той ночи я никогда не резала глубоко. Но в тот раз мне захотелось узнать, каково это. Я сказала себе, что это эксперимент, как будто я ученый.

Кровь полилась так сильно, что я должна была испугаться. Вместо того чтобы сочиться, как обычно, она текла струей. Как всегда, я отодвинула в сторону коврик, чтобы не испачкать его, но в ту ночь кровь шла слишком быстро. Она была повсюду.

Когда часы пробили полночь, я стояла на четвереньках, оттирая изо всех сил свои кровавые отпечатки со стены, со шторы для ванной, с коврика. Я залепила рану пластырями, но из-за движений она открывалась опять, и мне приходилось все убирать заново.

В конце концов кровь перестала идти, но тогда у меня впервые остался шрам от пореза.

Может, так продолжалось бы вечность, если бы не День святого Валентина. К тому времени мы с Тесс уже поцеловались, но еще не встречались официально, так что не собирались проводить праздник вместе: она уже договорилась встретиться с другой девушкой, с которой они то сходились, то расходились весь десятый класс. Майя была с Майком. Мои родители — на свидании.

И вот опять я оказалась дома одна.

И опять мои руки, полные энергии, которой не было выхода, затряслись.

Я не собиралась вонзать лезвие так глубоко. Я читала про порезы в интернете: некоторые любят всматриваться в раны, изучать слои мышц под кожей. Это не по мне. Обычно я хотела порезаться немного, просто чтобы снять напряжение, а потом останавливалась.

Но в тот раз — дома никого, впереди долгий одинокий вечер — маленького пореза было недостаточно. Каждый раз, когда я собиралась остановиться, мне приходила мысль о Тесс на свидании с другой девушкой. Или о Майе на свидании с Майком. Или даже о родителях на свидании друг с другом. (Папа говорит, что День святого Валентина — порочное дитя коммерциализации, но празднует его ради мамы.) Каждый раз, когда я останавливалась, ослабляла давление лезвия, в голове снова начинали роиться мысли о том, что я здесь одна, а все остальные — где-то с кем-то.

И вонзала лезвие все глубже, как будто могла вырезать все свои недостатки, все одиночество, все убожество. Ту часть меня, которой опротивело быть одной. Из-за которой я и оставалась одна.

Было столько крови! Больше, чем на Новый год. Больше, чем могло сдержать несколько пластырей. Я обвязала ногу полотенцем, села в машину и поехала в ближайший травмпункт. Я не колебалась, даже понимая, что мой секрет раскроется: доктора позвонят родителям, родители встревожатся, все вот это. Может, сработал инстинкт самосохранения, но только потом я начала ругать себя за то, что резала так глубоко, что повела себя так глупо, что выдала свою тайну.

К счастью (или намеренно?), я резала левую ногу, а для вождения нужна правая. Кровь меня не пугала, даже когда ею пропитались насквозь пижамные штаны (единственное, что налезло поверх полотенца) и она стала стекать на водительское сиденье. До этого мне и в голову не приходило, что я могу нанести серьезный вред своим верным бритвенным лезвием. В конце концов, после нанесения порезов мне всегда становилось лучше, а не хуже.

Меня осмотрели доктора, и я лежала на узкой койке, ожидая, когда приедут родители.

— Ты могла умереть, — сказал один из врачей, не помню который — я не пыталась запомнить их имена.

— Я не самоубийца, — пояснила я, когда ко мне зашел местный психолог. Папа стоял у кровати, пока мама заполняла бумаги в коридоре. — Иначе зачем бы мне самой сюда приезжать?

Папа кивнул, как будто даже в такой ситуации был доволен тем, что я предоставила такой разумный довод. Он не знал (в отличие от меня — я прочла об этом в интернете), что определить причину самоповреждения в таком случае сложно, потому что доктора не знают, кто просто слишком сильно порезался, а кто действительно планировал умереть. Но, конечно, ко мне это не относилось, потому что я сама приехала в больницу. Даже врачам пришлось признать отсутствие попытки самоубийства, но они все равно хотели пару дней за мной понаблюдать.

— Это не обязательно, — сказал папа.

Возле койки не было стульев, но, думаю, он все равно не присел бы. Медсестра наложила мне на ногу жгут, но мы ждали, когда освободится доктор, чтобы меня зашить. Оказывается, в День святого Валентина травмпункты весьма востребованы.

Местный психолог объяснил, что по протоколу таких пациентов, как я, направляют в больницу для дальнейшего наблюдения и лечения, а затем переводят на внебольничную программу. Я видела, как папа напрягся при словах «по протоколу» и «такие пациенты, как ваша дочь». Папина работа — обходить протоколы.

Он настоял, чтобы меня отпустили домой под контроль родителей, и предложил подписать документы о том, что освобождает от ответственности больницу.

Так что когда мне зашили ногу, я вернулась домой. Мама отвезла меня на своей машине, а папа сел в мою и поехал следом.

Но еще мне досталась доктор Крейтер.

На первом сеансе я села напротив нее на краешек дивана. Я ни в коем случае не собиралась ложиться, как делают в кино.

Она представилась, потом сказала, что уже работала с такими подростками, как я. Я напряглась, как папа при слове «протокол». Мы едва познакомились, а она уже свела меня к стереотипу.

— В смысле, с самовредителями? — спросила я.

Несколько месяцев назад я уже почитала в интернете про селфхарм и резку. Оказывается, тяга к самоповреждению может выражаться более социально приемлемыми способами, например нанесением татуировок. А в некоторых культурах встречается ритуальное самоповреждение, и никто никого не обвиняет в отклонениях психики.

Я хочу сказать, не то чтобы я думала, что это все нормально. Я не идиотка. Я не просто так держала все в секрете, аккуратно промокала ранки салфетками или туалетной бумагой, не просто так смывала их в унитаз, чтобы скрыть улики. Я знала, что это ненормально, но, может, я и есть ненормальная.

Впрочем, судя по тому, что я читала, это не так уж и странно. На каком-то из сайтов говорилось, что один из пятидесяти подростков наносит себе порезы. Если эта статистика верна, то, учитывая количество учеников Норт-Бэй, по меньшей мере семеро моих сверстников занимаются тем же. Даже принцесса Диана какое-то время резала себя.

Кроме того, куча людей грызет ногти, срезает кутикулу до крови, сдирает корочку с незаживших царапин. Разве это не тот же (социально приемлемый) селфхарм? Мама не предлагала мне сходить к психологу, когда я грызла ногти. И да, я читала, что иногда у людей развиваются обсессивные расстройства, и кусание ногтей может зайти слишком далеко, так что такие привычки тоже могут превратиться в проблему.

Но у многих все гораздо серьезнее, чем у меня. Я читала, что некоторые подростки прижигают кожу или режутся, в отличие от меня, чем-то более толстым и грязным, например гвоздями или отвертками. Я читала про одну девочку, которая сломала себе руку, и про другую девочку, которая сломала коленную чашечку.

В течение долгих столетий люди наносили себе повреждения. В Викторианскую эпоху доктора пускали пациентам кровь, разрезали кожу, чтобы вылечить их. Эта практика давно признана неэффективной, но, возможно, она все равно помогала, пусть это было связано только с эффектом плацебо. А еще раньше люди занимались самоповреждением из религиозных соображений, например самобичеванием.

На самом деле мне не кажется, что тревога и ОКР — достаточно веское обоснование того, что я делала. Я прочитала в интернете множество статей о подростках, которые подверглись сексуальному насилию, домашнему насилию со стороны родителей и опекунов. А я просто переживала о своих оценках и о том, что мне не с кем провести субботний вечер.

Но доктор Крейтер сказала:

— Сейчас на подростков оказывается огромное давление. Недостаточно получать хорошие оценки, ты должен быть лучшим на внеклассных занятиях, иметь самых крутых друзей, самую модную одежду, самую крутую машину. Это тяжело.

Я перевела взгляд на стену за доктором Крейтер, где висел диплом Университета Дьюка. Я что, должна была поверить, что она поступила в вуз и окончила старшую школу без идеального аттестата и блестящих рекомендаций?

Я засунула руки под бедра, надеясь, что это выглядело рассеянным жестом неуверенного в себе подростка, который пытался устроиться поудобнее.

Доктор Крейтер сказала:

— Выброс эндорфинов, который происходит при нанесении порезов, бывает невероятно сильным.

Я кивнула, потому что я хорошая ученица и так положено делать, когда говорит учитель, но на самом деле сомневалась, что эндорфинная теория доктора применима ко мне. Я резалась, чтобы успокоиться, а не чтобы получить кайф.

Затем доктор Крейтер спросила, есть ли у меня кто-то, на кого я могу положиться.

— Конечно, — ответила я. — Мои родители. Моя лучшая подруга. Моя девушка.

Тогда только почти что девушка, но доктору Крейтер этого знать было не обязательно.

Она кивнула:

— Ты обращаешься к ним, когда тебе требуется помощь?

Я промолчала.

Доктор Крейтер, похоже, решила, что я с первого раза не поняла, и переформулировала вопрос:

— Ты доверяешь им настолько, чтобы показать свои слабости?

Я попыталась представить, как говорю папе, что беспокоюсь о поступлении в Стэнфорд, что не уверена, хочу ли становиться адвокатом. Я вспомнила о Майе, которая была так занята Майком, что мы почти не виделись. Подумала о Тесс, которая считала меня крутой, потому что я никогда не приходила на уроки вовремя. Если бы она знала, что это симптом ОКР, никогда бы больше не посмотрела на меня так, как раньше. А если бы она знала о порезах… Может, она вообще бы на меня больше не взглянула.

— Джунипер… Звучит так, будто ты не доверяешь им до такой степени.

Мне очень хотелось сказать, что нет, не звучит, потому что я ничего не говорю, но доктор продолжала:

— Я бы хотела помочь тебе научиться доверять своим близким.

Я кивнула, но мысленно закатила глаза. Тесс не влюбится в психичку. Мои родители и так разочарованы из-за порезов и диагнозов, и если они узнают что-то еще, станет только хуже. А Майе все дается так легко, она никогда не поймет.

— И, — добавила доктор Крейтер, — мы с тобой поработаем над тем, чтобы найти другие способы уменьшить нагрузку и справиться со стрессом.

Мне не понравилась формулировка «уменьшить нагрузку». Она хочет, чтобы я отказалась от дополнительных занятий или перешла с продвинутого уровня на обычный? Она уже решила, что я не способна сделать все возможное для того, чтобы поступить в Стэнфорд, как папа?

Доктор Крейтер продолжала:

— Для начала я хочу, чтобы ты знала: мне можно доверять. Ты можешь просить меня о помощи — обещаю, что не буду тебя осуждать.

Я снова кивнула, но, если честно, какая мне разница, можно ли ей доверять? Мне все равно, любит она меня или нет.

Сегодня доктор Крейтер говорит, что уже побеседовала с мамой и в курсе ситуации в школе. На секунду я думаю, что она имеет в виду то, что Тесс порвала со мной у всех на глазах, но потом вспоминаю, что мама об этом не знает и не могла рассказать доктору Крейтер, и вообще это далеко не так важно, как по-настоящему сложная ситуация — то, что произошло между Майей и Майком.

— Должно быть, для тебя это тяжело, — говорит доктор.

Я качаю головой и поправляю:

— Это Майе тяжело.

Она кивает:

— Конечно. Но это касается не только ее.

— Это верно, — соглашаюсь я. — Мама хочет собрать родителей, чтобы все обсудить. Я хочу сказать, в нашей школе, очевидно, создалась такая атмосфера, в которой Майк счел возможным бить свою девушку и думать, что это сойдет ему с рук.

— Да, наверное, — признает доктор Крейтер, — но я говорила не об этом.

Она хочет, чтобы я спросила, о чем именно она говорила, но я знаю: если немного подождать (пока тикают часы и приближается конец встречи), она сама все объяснит.

— Я имела в виду, что события, которые происходят вокруг, отражаются на нас. Майя — твоя подруга, и ей сейчас больно.

Я молчу. Доктор Крейтер продолжает:

— Мы тяжело воспринимаем то, что случается с нашими близкими, особенно в твоем возрасте.

Ненавижу, когда доктор Крейтер использует выражения вроде «в твоем возрасте». Это снова сводит меня к стереотипу. Ей должны были объяснить это еще в университете.

Я не говорила Майе, что хожу к психотерапевту. Я не говорила ей о порезах. Когда в феврале я пропустила школу, сказала, что у меня ангина. Они с Майком пришли навестить меня после уроков, принесли цветы и суп (и домашку, ведь я не хотела отстать от класса). Майя вернула топик, который одолжила у меня на День святого Валентина. Честно говоря, мне не очень хотелось показываться Майку в таком виде (я накрыла ноги одеялом, потому что боялась, что они увидят повязку под пижамой), но Майя не предупредила, что придет, и было вполне ожидаемо, что визит Майи означал визит и Майка тоже: они все время проводили вместе. И вообще, Майк ее подвозил, не могла же я попросить его подождать в машине, пока мы с Майей разговаривали.

Я поинтересовалась, как прошло свидание на День святого Валентина, и она пожала плечами, как будто ничего такого не случилось, — знала, что я провела праздник одна, а Майя всегда была очень чуткой в таких делах.

«Просто потрясающе, — вмешался Майк. — Она показала, какой я ей подарил браслет?»

Он все время был с нами в комнате и прекрасно знал, что не показала. Майя протянула бледную руку с тонким серебряным браслетом на запястье.

«Она обещала никогда его не снимать», — сказал Майк.

Сейчас, когда я об этом думаю, браслет наводит на мысль о наручниках. Но тогда он казался очень красивым, и я гадала, сложатся ли у нас с Тесс когда-нибудь такие отношения, в которых мы будем обмениваться подарками и все будут знать, что пригласить одну значит пригласить и другую.

Сейчас я не могу вспомнить, был ли на Майе этот браслет сегодня. Надо было посмотреть.

— Для тебя это, наверное, очень тяжело, — говорит доктор Крейтер. — В конце концов, Майк тоже твой друг.

Я мотаю головой:

— Он мне точно больше не друг.

Доктор Крейтер кивает:

— Понятно. Выходит, уже в одном твой мир изменился после признания Майи, верно?

Мне не нравится, что она использовала слово «признание». Как будто это Майя что-то сделала не так.

— Скажи, изменилось ли в твоей жизни что-нибудь еще?

Мне негде обедать. Я намерена организовать демонстрацию, хотя мама не одобрит, если я на нее пойду. Ах да, и еще моя девушка порвала со мной на глазах у всей школы.

— Джунипер! — настаивает доктор Крейтер.

Родители (ненамеренно) назвали меня в честь францисканского монаха по имени Хуниперо Серра, который миссионером объехал берег Калифорнии. Мама с папой увидели это имя на дорожном знаке, и оно им понравилось, к тому же я родилась в июне, так что стала Джунипер Серра Меса-Штерн.[2] Родители дали мне обе фамилии, чтобы принести дань уважения обеим линиям (мексиканских католиков и восточноевропейских евреев).

Поскольку я родилась в июне, мама с папой могли не торопиться с детским садом и отдать меня туда попозже. Я знаю, что мой педиатр советовал подождать, потому что я была не только самой младшей, но еще и слишком маленькой для своего возраста (это не изменилось), и он переживал, что мне будет сложно с другими детьми.

Но папа сказал, что его это совсем не волнует. Сказал, что по развитию я сверстников превосхожу.

Конечно, я тогда была совсем маленькая, так что никто не спрашивал моего мнения. Я даже не помню всей этой истории и знаю только потому, что папа обожает ее рассказывать.

Доктор Крейтер все еще ждет моего ответа. Я пожимаю плечами и наконец говорю:

— Не знаю. — Смотрю на часы и добавляю: — Время вышло.

АКТИВИСТКА

На самом деле Тесс, конечно, была права, когда сказала, что, причинив боль одной из нас, Майк причинил боль всем.

Ну, если быть точной, она этого не сказала, потому что я ее прервала, но, думаю, имела в виду именно это.

Это все о нас: о девушках, о женщинах академии Норт-Бэй. Мы достойны того, чтобы чувствовать себя в безопасности в своей школе.

А как нам чувствовать себя в безопасности, когда Майк спокойно ходит по коридорам?

Как нам чувствовать себя в безопасности, чувствовать, что в будущем, если потребуется, мы сможем обратиться за помощью, когда в этот раз, в первый раз (насколько мы знаем), администрация становится на сторону абьюзера, а не жертвы?

Я рассылаю сообщение почти всем одноклассницам, чей номер телефона мне известен (помедлив, отправляю его и Тесс, хотя, когда я печатаю ее имя, у меня в животе вспархивает вихрь бабочек). Я приглашаю всех встретиться, но прошу пока держать все при себе: не хочу, чтобы об этом узнала администрация. Я пишу, что мальчикам тоже можно прийти. Я пишу, что встреча состоится в среду после школы. Обычно в это время собирается наша ячейка «ЛГБТ+», так что я уже зарезервировала свободный класс.

Я не приглашаю Майю. Ей не нужно с этим заморачиваться. Расскажу ей все, когда разберусь с деталями.

В классе ждут около тридцати девочек. Может, еще человек десять мальчиков. В основном, похоже, парни, которых притащили с собой их девушки.

— Больше никого не ждем? — спрашиваю я, залезая на стул в центре класса. Этому меня научил папа — стоять в центре, а не впереди. Такое положение создает ощущение равенства, и, кроме того, не приходится кричать. Наверное, то, что я стою на стуле, несколько умаляет стремление к равенству, но иначе меня никто не увидит, я слишком маленькая.

Я качаю головой:

— Жалкое зрелище.

В академии Норт-Бэй учится около двухсот девушек, где-то по пятьдесят в каждой параллели.

— Это только первая встреча.

Я оборачиваюсь на голос Тесс. Ей не нужно вставать на стул, чтобы ее увидели. Мы, должно быть, комично смотрелись, когда шагали по школе, держась за руки.

Она продолжает:

— Дай время, об этом все услышат.

Я спрыгиваю со стула, притворяясь, что не замечаю, как Тесс подает мне руку.

— У нас нет времени.

— Что ты имеешь в виду? — В классе стоит такой гомон, что Тесс приходится повысить голос.

— Надо действовать быстро. В понедельник состоится заседание попечительского совета, там будут решать, как реагировать на ситуацию. Мы должны успеть показать, что выступаем единым фронтом.

Из толпы кто-то выкрикивает:

— Как Майя?

Все стихают. Я снова забираюсь на стул.

— Если вы пришли в надежде, что я поделюсь неизвестными деталями, то будете разочарованы. Мы здесь для того, чтобы помочь, а не сплетничать.

Я открываю рюкзак и достаю помятый лист бумаги.

— Помните, как в девятом классе нам раздали устав академии Норт-Бэй?

Большинство пожимают плечами. Хорошо, что я барахольщица: этот листок остался в старой папке вместе с расписанием на девятый класс (один из плюсов моей формы ОКР: я ничего никогда не выбрасываю).

Я вчера репетировала: записала свою речь и перечитывала снова и снова, пока не запомнила наизусть. Произносила ее в ванной, глядя в зеркало. Иначе я могла растеряться.

— Уверена, в первый учебный день вы уделили ему ровно столько же внимания, сколько и я — примерно ноль.

Кто-то из девчонок смеется, и я продолжаю:

— Но Майк явно его нарушил. Здесь написано, что насилие среди учеников недопустимо.

По толпе волной пробегает шепот. Я говорю:

— Есть прецедент. Пару лет назад двоих десятиклассников исключили за драку в школе.

— Да, но Майк же это сделал не на территории школы.

— Насколько мы знаем, — добавляет кто-то.

— Да неважно, в школе или нет, если никто не видел. Будет ее слово против его.

— А как же подбитый глаз? Это что, не доказательство?

— Но все произошло на выходных, а не во время уроков.

Я поднимаю руку, пытаясь вмешаться, но разговор уже не прервать. Я бросаю взгляд на Тесс, и она кладет два пальца в рот. Оглушительный свист перебивает гул голосов, и все замолкают. Я пытаюсь не обращать внимания на бабочек, кружащихся у меня в животе. Я здесь по делу, а не ради флирта со своей бывшей. И определенно не ради размышлений о том, что я впервые назвала ее бывшей.

— В уставе не говорится ничего о том, что он действует только на территории школы. А о насилии говорится. — Я знала, что этот вопрос всплывет, и подготовилась.

Кто-то выкрикивает:

— Да, но на тусовках все время случаются драки, и до сих пор никого не выгнали!

Я киваю:

— Это потому, что никто не жалуется. — Я делаю паузу, затем продолжаю: — Дело обстоит так, что в Норт-Бэй нет протокола для таких ситуаций. И что бы ни говорилось в уставе, ясно, что там имеется в виду другое. — Эти слова я тоже репетировала, выбирала, на чем делать ударение. — Так что все последствия — последствия для Майка — обернутся правилом, которым будут руководствоваться в подобных случаях снова и снова. Мы должны это осознавать. Если Майку все сойдет с рук, что остановит того, кто захочет сделать то же самое? Или что-то похуже?

Толпа одобрительно гудит.

— Мы должны выступить единым фронтом. Донести до сведения администрации свою точку зрения. Настоять на правильном решении.

— А какое оно — правильное решение? — спрашивает кто-то.

Я глубоко вздыхаю и говорю:

— Майка Паркера должны исключить.

Гул стихает.

— Знаю, это сурово, и устав гласит, что наказание определяется школой. Но мы можем — мы должны! — объединиться и настоять на том, чтобы администрация Норт-Бэй подошла к вопросу со всей строгостью.

— Может, лучше отстранить на год?

— Выгнать из команды по бегу.

— Обязать посещать курсы управления гневом или что-нибудь такое.

Я киваю:

— Слушайте, это все прекрасно, но даже если его отстранят на время, в конце концов Майе придется ходить в одну школу со своим абьюзером. Мало того что она вынуждена терпеть это сейчас, пока мы ждем вердикта попечительского совета. Мало того что ей приходилось терпеть это последние несколько месяцев.

Кто-то выкрикивает:

— Мы уверены, что она говорит правду, да?

Тесс опережает меня с ответом:

— Что ты хочешь сказать, Эрика?

— Я к тому, что… Вот Джунипер сказала, прошло несколько месяцев. Майк и Майя вместе с прошлого полугодия, так?

— Так, — отвечаю я. В последний раз я отвозила Майю в школу в первую неделю ноября.

— Ну так вот, — продолжает Эрика, — мне просто кажется, что надо убедиться: зачем нам за нее сражаться, если она врет.

— Врет? — повторяет Тесс.

Эрика пожимает плечами:

— Ну, преувеличивает. Или запуталась. Ну вы же помните, что было, когда опровергли ту статью про изнасилование в университете? Это поставило под сомнение все движение.

Мои руки трясутся так сильно, что я даже не могу засунуть их в карманы. Я едва не задыхаюсь от удивления, когда Тесс тянется ко мне. Ее прохладная ладонь сжимает мою, влажную.

— Мы здесь не ради движения, — говорит Тесс. Наверное, она думает, что мои руки трясутся от гнева. Она сжимает пальцы крепче. — Мы здесь ради Майи, а она не стала бы врать.

Тесс так говорит, будто хорошо знает Майю. Но этого достаточно, чтобы Эрика замолчала.

Кто-то еще заявляет:

— Может, пусть с этим разбирается администрация, а не ученики?

Тесс отвечает, вторя моим мыслям:

— Если ты так считаешь, то зачем сюда пришла?

Папа учил меня не позволять таким собраниям превратиться в перепалку, поэтому я вмешиваюсь:

— Вы слышали, что случилось в Хайленде?

Кивает только несколько человек, так что я продолжаю:

— Десятиклассница обвинила своего парня в изнасиловании. — Я делаю паузу, как и репетировала, давая всем почувствовать вес моих слов. — Но у нее не было доказательств, и администрация ничего не предприняла. В итоге девушке пришлось перевестись в другую школу, подальше от насильника.

Я обвожу взглядом толпу, определяя степень отвращения и ужаса. Кто-то прикрыл рот ладонью, у одной из моих одноклассниц на глазах выступили слезы. Папа сказал бы, что я отлично справляюсь, — он всегда говорил, что главное — вызвать у зрителя эмоции относительно происходящего.

— Нельзя допустить такого в нашей школе.

— Но в Хайленде и не могли ничего сделать, — возражает Эрика. — В смысле, без доказательств у них было только ее слово против его, так?

— С точки зрения закона да, — соглашаюсь я. — Но здесь дело не в законе. Согласно уставу, Норт-Бэй может исключать учеников за его нарушение по своему усмотрению. Будь это вопрос закона, Майя пошла бы в полицию, но она этого не сделала. Она обратилась к нашему директору. К нашей школе.

Я так говорю, будто знаю, почему Майя решила пойти к директору Скотт. Как будто Майя мне рассказала.

— Так что нам делать? — спрашивает кто-то.

— Нам нужно заявить о себе, — говорю я. — Думаю, надо устроить акцию протеста, продемонстрировать сплоченность. Сделать так, чтобы нас услышали.

Тесс поднимает голову и говорит:

— Во время забега в воскресенье.

Я недоверчиво гляжу на свою бывшую девушку. Забег в воскресенье — это, конечно, не чемпионат, но по сути не многим меньше. Мы соревнуемся с нашей школой-соперницей Ист-Преп. Они в прошлом году нас разбили вдребезги: Майк восстанавливался после травмы, Тесс к нам еще не поступила. Но в этом году они участвуют и все рассчитывают на победу.

— О чем ты? — тихо спрашиваю я.

— Женская команда сойдет с дистанции. Откажется участвовать. А все остальные, — она машет рукой на собравшуюся толпу, — пойдут маршем по треку. Так никто даже не сможет стартовать. Мы принесем плакаты, потребуем правосудия. Перекроем трек. Не дадим Майку бежать.

Тесс отпускает мою ладонь и скрещивает руки на груди, как будто все уже решено.

— Что, если команда не согласится? — тихо спрашиваю я. На собрании присутствуют всего несколько членов команды Тесс.

— Я с ними поговорю. — Из ее уст это звучит так просто.

— Но вам придется отдать победу.

Темные глаза Тесс горят огнем. Она говорит:

— Это гораздо важнее забега.

Я перевожу взгляд обратно на толпу, сердце бьется как бешеное. На пару секунд я как будто забыла, что на нас все смотрят.

— Итак, — громко говорю я. — У нас есть время и место. Давайте продумаем детали.

Я спрыгиваю со стула и начинаю разбивать всех на группы. Главное сейчас — распространить информацию, собрать народ. Мы решаем одеться в розовое. Мы выбираем, какие лозунги напишем на плакатах. Мы договариваемся собраться за час до начала забега. Мы обещаем не распространяться о наших планах, потому что фактор неожиданности на нашей стороне.

В конце собрания я отвожу Тесс в сторону. У нее такие тонкие запястья, что их можно обхватить пальцами, подобно браслету, который Майк подарил Майе.

— Спасибо, — говорю я. — Отличная идея — с забегом, я имею в виду.

Тесс пожимает плечами:

— Отличная идея — организовать акцию протеста.

Я никогда не расскажу Тесс, сколько времени я репетировала. Мне нужно, чтобы и ей, и всем остальным казалось, что я в этом спец, что мне это дается легко. Папа говорит, что активизм у меня в крови.

Тесс наклоняет голову, роняет плечи, чтобы оказаться ближе ко мне. Понижает голос:

— Я знаю, ты не хотела говорить перед всеми, но как она?

Я медлю.

— Как можно себя чувствовать в такой ситуации? — Это честный ответ. Я не видела Майю со вчерашнего обеда.

— Ну, надеюсь, что это поможет.

Я киваю. Тесс никогда не догадается, что Майя не в курсе моей затеи с протестом.

— Я тоже надеюсь, что это поможет.

Перед тем как уйти, Тесс целует меня в щеку. Я чувствую знакомый запах ее кожи. Мне так хочется поцеловать ее в ответ, но тогда она может догадаться, что я хочу ее вернуть, а крутые девчонки не хотят возвращаться к девушкам, которые их бросили, даже если случилось недопонимание. Я засовываю руки в карманы джинсов и смотрю, как она уходит.

ЛУЧШАЯ ПОДРУГА

«Мне нужно с тобой поговорить».

Удалить.

«Есть пара минут поболтать?»

Удалить.

«Помнишь, я говорила про протест?»

Удалить.

«Ты как?»

Удалить.

«Тесс меня бросила».

Удалить.

«Как понять, хочет Тесс вернуться или нет?»

Удалить.

Не знаю, что сказать. Я никогда не знаю, что сказать, когда дело касается чего-то серьезного, как, например, в прошлом году, когда наша одноклассница умерла от кистозного фиброза и мы всем классом пошли на похороны. После отпевания выстроились в очередь к родителям Софи Лоури. Я смотрела, как все обнимают их, выражают соболезнования, рассказывают какие-то истории о Софи. Когда пришел мой черед, я просто неопределенно кивнула. Я никогда их раньше не видела. Они даже не знали, как меня зовут.

Рядом со мной была Майя. Она обняла миссис Лоури и прошептала:

— Мне так жаль. Софи была удивительной девушкой.

На глаза мамы Софи навернулись слезы, а папа похлопал Майю по плечу и поблагодарил ее.

Потом я спросила Майю, почему она так сказала. Мы разговаривали с Софи от силы раза три и уж точно не могли знать, какая она была удивительная.

— Ну, знаешь, просто так принято говорить в таких ситуациях.

Я не знала, но кивнула.

А Майя знала. Она из тех, кто всем нравится: хорошо одевается, сдержанная, хорошенькая, улыбчивая, трудолюбивая, остроумная. Популярность дается Майе легко, ей даже не нужно стараться, она такая сама по себе.

И сейчас, когда у Майи серьезные проблемы, проблемы, с которыми я должна бы ей помогать, мне хочется поговорить с ней о Тесс, потому что она точно скажет что-нибудь, от чего мне станет легче.

Я смотрю на телефон, как будто ожидая, что вот-вот, как по волшебству, выскочит сообщение: «Тебе без нее лучше», «Сама будет локти кусать», «Тот поцелуй в щеку точно значит: вернись ко мне, прошу!».

Но, конечно, экран темный.

И вообще, Майя бы ничего такого не ответила. Она написала бы что-нибудь другое, что-нибудь идеальное, до чего мне самой в жизни не додуматься.

Доктор Крейтер говорит, что, когда я попадаю в такой водоворот негативных мыслей, нужно перечислить доводы, подтверждающие, что это все неправда. Она называет это мысленным экспериментом. Типа, мне нужно сказать себе, что Майя не дружила бы со мной, если бы не хотела. Или что она простит меня, если я скажу что-то не то. Но по мне, это бессмысленная трата времени, потому что как понять, что из этого верно, а что нет? Да, Майя моя лучшая подруга, так что можно попытаться убедить себя в том, что она меня простит, но может же не простить. Что, если она увидит мое сообщение, закатит глаза и возненавидит меня? Я и так порой задаюсь вопросом, нравлюсь я ей вообще или нет. Или я просто прилепилась к ней в шестом классе, а она слишком добрая, чтобы отшить меня.

Это Майя показала мне, что популярные девочки, как правило, не противные; крутые девчонки могут быть подлыми и жестокими, но крутость и популярность — разные вещи. Популярные девочки дружат со всеми — я о том, что именно это и определяет слово «популярность». Секрет популярности в том, что надо быть доброй и славной, чтобы все хотели с тобой дружить, и это в точности описывает Майю.

Я откидываюсь на кровать, закрываю глаза и буквально вижу, как ее бьет Майк — открытая ладонь с размаху приближается к лицу Майи. Его рот перекошен гримасой, лоб сосредоточенно нахмурен, как обычно перед забегом.

За последние пару месяцев, встречаясь с Тесс, я не пропустила почти ни одной тренировки и ни одного забега с начала сезона в марте. Мы с Майей садились рядом и болели сперва за Тесс, потом за Майка. С тех пор как Майя стала встречаться с Майком, это было редкой возможностью немного побыть с ней наедине, хотя, конечно, не то чтобы наедине — поболеть приходила половина школы. Возможности поговорить по душам тогда особо не было.

Мне никогда не нравилось смотреть, как бежит Майк. Знаете, говорят, что, когда за дело берется мастер, оно кажется совсем простым? Так вот, глядя на Майка, казалось, что бег — невероятно сложное занятие.

С Тесс все по-другому. Во время забега она как будто парит над землей. Она ставит ступни на пятки, а не целиком, как Майк, и каждый шаг словно перетекает в следующий. Когда она бежала, я не болела за нее громко, как Майя за Майка. Нет, я умолкала. При виде Тесс я успокаивалась. Каждый раз. Почти так же, как от порезов.

Может, я попрошу Тесс бегать вокруг меня во время демонстрации (только вот вряд ли после того, как мы расстались, это зрелище будет действовать на меня так успокаивающе). Я просматриваю последние сообщения, перечитываю свои попытки казаться спокойной, расслабленной, беззаботной, не переставая радоваться, что Тесс никогда не узнает, сколько времени я не сводила глаз с мерцающего многоточия, гадая, что она пишет. Гадая, сколько нужно ждать, прежде чем ответить. Как старательно я выбирала каждое слово.

Я роняю телефон на кровать, как будто он жжется. Писать девушке, которая тебя бросила, не круто, и неважно, как сильно тебе этого хочется. Неважно, как долго ты пытаешься сочинить идеальное сообщение, чтобы казаться крутой, когда это настолько далеко от правды.

И вообще, я не должна сейчас думать о Тесс. Я должна думать о Майе.

Я глубоко вздыхаю.

Открываю глаза, беру телефон, печатаю и нажимаю «отправить», не давая себе возможности передумать.

ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

В кои-то веки я приезжаю в школу заранее (оказывается, я могу справиться с ОКР, если есть мотивация. По крайней мере, в этот раз). Низко висит туман, и так холодно, что изо рта идет пар. Я всегда смотрю прогноз погоды в телефоне перед выходом из дома и поэтому знаю, что для этого времени года температура ниже обычной, и даже когда туман уйдет, сегодня вряд ли будет теплее пятнадцати градусов. Я заезжаю на парковку и осматриваюсь. Здесь почти пусто, но я встаю на свое обычное место сзади. Только одна машина стоит от школы дальше, чем моя. Я роняю ключи в рюкзак и направляюсь к ней.

— Спасибо, что согласился приехать в такую рань, — заговариваю я, хотя уже начинаю волноваться, что время неподходящее. Разве не подозрительно, что я оказалась здесь в это время? Надо было прийти днем, чтобы иметь возможность затеряться в толпе. Хотя мне вечно чудится, что все на меня смотрят.

Хайрам пожимает плечами:

— Рад помочь.

Я думаю о том, как доктор Крейтер спросила, есть ли кто-то, к кому я могу обратиться за помощью в трудную минуту. Не думаю, что она имела в виду это.

В любом случае это только временно. Я хочу сказать, и Тесс, и Майк с Майей, и демонстрация — неделя была очень тяжелая. Если я признаюсь доктору Крейтер, она не поймет. Она не поверит, что, когда неделя закончится, я смогу обойтись без химии. А если я хоть раз оступлюсь — прощай моя трехмесячная сделка.

Я не спрашиваю (хотя мне и интересно), откуда Хайрам знает, что мне нужно. Я не спрашиваю (хотя мне и интересно), откуда взялись таблетки. Я не говорю (хотя и думаю), какое облегчение, что нет никаких тайных жестов, никаких паролей. Вчера вечером я нашла номер Хайрама в списке учащихся и написала ему как ни в чем не бывало, как будто мы с ним постоянно общаемся, как будто я одолжила ему учебник и теперь прошу его вернуть. Хайрам протягивает мне пакетик, на дне рядок таблеток.

— Прими голубую минут за двадцать до сна, — говорит он.

— Спасибо, — отвечаю я, засовываю пакетик в рюкзак и закрываю его. — Сколько я должна?

Хайрам качает головой:

— Не парься. — И, не давая мне возможности возразить, продолжает: — Как Майя?

Он облокачивается о свою машину, одной ногой опираясь на бампер. Есть в его голосе что-то, отчего мне кажется, что он спрашивает не просто так, не для того, чтобы посплетничать.

Я так удивлена, что отвечаю почти честно (совсем честно было бы сказать, что с понедельника мы с ней почти не говорили):

— Нормально, кажется.

— Знаешь, я за нее переживаю.

Я мотаю головой, потому что не знаю.

— Вы же едва знакомы.

Хайрам кивает, глядя себе под ноги.

— Точно, — говорит он, как будто этот факт просто вылетел у него из головы. — Я слышал, ты организуешь какую-то демонстрацию.

Черт. Что, если Майя узнает об этом не от меня, а от кого-то другого?

— Это, вообще-то, секрет, — объясняю я, и меня — сюрприз, сюрприз! — снова пробивает дрожь.

— Как ты соберешь народ, если это секрет?

— Я хочу сказать, знать должны только участники.

Хайрам кивает:

— Ну да.

Тут до меня доходит, что он хочет присоединиться.

— Что об этом думает Майя? — внезапно спрашивает он.

— Она в восторге, — вру я. — Я хочу сказать, конечно, она надеется, что Майка исключат.

— Правда?

Должно быть, мне не удается скрыть раздражение, потому что Хайрам поднимает руки в знак капитуляции и говорит:

— Я не к тому, что он не заслуживает исключения, просто сомневаюсь, что Майя хочет именно этого.

Откуда Хайраму знать, чего хочет Майя?

Он продолжает:

— Знаешь, такое ощущение, что, несмотря ни на что, она все еще беспокоится об этом упыре.

Я киваю, вспоминая наш разговор в библиотеке.

Она так и не сказала «да», когда я спросила, пойдет ли она на демонстрацию.

«Если его исключат, стипендия ему точно не светит».

Я не могу вспомнить: в ее голосе была надежда или тревога?

Я думала, надежда.

Или же мне просто так показалось.

Может, мне стоило убедиться, что Майя действительно этого хочет, прежде чем заваривать кашу. Сердце начинает биться сильнее. Чтобы унять дрожь в руках, я крепко сжимаю рюкзак, представляя, как внутри болтается пакетик, который мне дал Хайрам.

Я встаю рядом с Хайрамом, прислоняюсь к его машине и тихо говорю:

— Слишком поздно все сворачивать. Я хочу сказать, даже ты знаешь о митинге. — Я хотела пошутить, но прозвучало жестоко.

— Как думаешь, она пойдет?

Хайрам единственный, кто задал мне этот вопрос. Все остальные считают ее присутствие само собой разумеющимся.

— Не знаю, — признаюсь я. Мне хочется плакать. — На самом деле мы с ней это не обсуждали.

— А стоило бы.

— Стоило бы, — соглашаюсь я.

АКТИВИСТКА

Вчера я проглотила синюю таблетку не колеблясь. Я приняла ее за двадцать минут до сна, как сказал Хайрам, легла и выключила свет, и в кои-то веки не провела полночи, прокручивая все свои разговоры за день, не пыталась понять, где поступила неправильно. Нет, я заснула почти мгновенно. Я не спала так спокойно неделю. А может, и дольше.

Едва проснувшись, принимаю утреннюю дозу (дневные таблетки красные, легко разобраться). Я чувствую, как они начинают действовать, после завтрака, в душе: как будто легкая дрожь пробегает по телу, а потом исчезает — как будто просачивается в меня. Хайрам сказал, что эти таблетки сначала предназначались для тех, кто сидит на диете, но их вывели с рынка, когда выяснилось, что одним из побочных эффектов является «ложное ощущение уверенности», из-за чего появилось опасение, что они могут вызывать привыкание. Мне хотелось спросить Хайрама, откуда они у него, если их вывели с рынка, но потом решила, что таких вопросов не задают.

Я смотрю на свое отражение в зеркале и вижу, что зрачки стали больше, чем обычно, но, думаю, никто не заметит.

Стоп. Я думаю, что никто не заметит? Я всегда думаю, что все всё заметят!

И вот еще что: одеваясь, я не гадаю, в чем будет Тесс, когда я увижу ее в коридоре, не сочиняю неловкий разговор, который нам предстоит, не пытаюсь придумать заранее, что мне сказать, чтобы как-то избавиться от неловкости.

И мне не страшно от мысли, что надо поговорить с Майей о демонстрации. Я не стараюсь подобрать правильные слова, пока в голове кружатся неправильные, как плей-лист на повторе. Я не пытаюсь сообразить, как донести до нее, что я, конечно, пойму, если она не захочет, но лучше бы ей прийти, потому что это сделает нашу акцию более значимой. Я не пытаюсь мысленно отрепетировать речь о том, что, конечно, она не обязана ничего говорить, но если скажет, это будет очень впечатляюще, но если не скажет, то ничего. Я ни о чем этом не думаю, не пытаюсь сочинить речь или запомнить фразы.

Нет, я просто знаю, что расскажу ей о демонстрации ясно и спокойно, как только появится возможность.

Вот и все.

Скорее всего, у нас будет время на большой перемене, тогда и поговорим. Но не в библиотеке, ну уж нет, мы сядем за наш обычный столик, потому что не позволим мальчишкам нас запугать. Мы должны нанести ответный удар, и Майя наверняка думает так же, иначе зачем она пошла к директору Скотт? Я хочу сказать, наверняка она хочет, чтобы его исключили, раз обратилась к школьной администрации — не к своим родителям, не к его родителям, не в полицию.

На переменках я представляю, как таблетки Хайрама болтаются у меня в рюкзаке — я не собиралась оставлять их дома, где на них могла наткнуться мама, — но не переживаю, что одноклассники как-то о них догадаются. Хайрам дал красных таблеток вдвое больше, чем синих, так что я могу принять еще одну днем, если утренняя перестанет действовать. На физике мистер Чапник не сердится, а мои руки не дрожат — я не барабаню ими о бедра, не засовываю в карманы — ничего!

После звонка на большую перемену я буквально марширую по коридору. Шаг, другой. Левой, правой, левой. Пусть мальчики на голову выше и весят в два раза больше, мне все равно. Я сяду за наш столик, а они уйдут, и если кто-то и будет смотреть, то только с одобрением.

— Погоди, Джунипер, — зовет Тесс откуда-то сзади.

Чтобы она могла меня догнать, мне нужно сосредоточиться и замедлить шаг, но я не останавливаюсь (наверное, желание двигаться быстро — еще один побочный эффект, помимо ложного ощущения уверенности). Кто вообще проектировал нашу одноэтажную школу? Она вытягивается, как змея, и от одного конца до другого идти сто лет.

— Привет, — говорю я, когда Тесс меня догоняет.

— Я подумала, может, поработаем на большой перемене? Обсудим детали на воскресенье.

— Я сейчас не могу. — Я снова ускоряю шаг, потому что идти быстро кажется так естественно. Даже длинноногой Тесс приходится поторопиться, чтобы не отстать от меня. — Может, после уроков?

Тесс ловит меня за руку, осторожно сжимает мои пальцы, чтобы я остановилась.

— Я только хотела убедиться… Слушай, я уже сказала, что мне жаль, но…

Я качаю головой:

— Не переживай.

Ложное чувство уверенности позволяет мне спокойно все забыть.

— Нельзя было так поступать. Здесь, на глазах у всех… — Тесс кивает на толпу вокруг.

— Не переживай, — повторяю я и встаю на цыпочки, чтобы ее поцеловать.

Я не застываю, перебирая все возможные реакции на поцелуй. Не переживаю, что не смогу выглядеть спокойной и крутой, целуя ее после того, как она меня бросила. В конце концов, она бросила меня только по недоразумению, верно? Тесс выглядит удивленной — даже когда мы были вместе, я всегда ждала, когда она проявит инициативу, но сейчас мне не страшно, что она меня отвергнет. В дальнем конце коридора какой-то идиот кричит: «Давай-давай!» Я не вздрагиваю. Я даже не закатываю глаза. Я не думаю, как буду прокручивать этот момент ночью, не в силах заснуть, потому что у меня есть синие таблетки.

— Мне надо идти, — говорю я, отстраняясь. — Увидимся попозже, ладно?

Я вижу впереди Анила и Кайла. Высокие, спортивные, они будто заполняют собой весь коридор, как бы пытаясь показать, что заслуживают больше места, чем все остальные.

Но я их обгоню, я попаду к нашему столику раньше их.

И тут из класса передо мной в коридор выходит Майя. Она идет вслед за мальчиками. Я подбегаю к ней, подхватываю под руку, вытягиваю наушники у нее из ушей и радостно говорю:

— Это всего лишь я. — Я тяну ее к южному выходу, вынуждая ускорить шаг. — Идем. Я хочу сказать, мы там сидели столько же, сколько они, правда ведь?

Мальчики вышли во двор раньше нас, но еще не сели за столик. Они поднимают головы к солнцу и кажутся мне похожими на львов, нежащихся в теплых лучах, как будто бог (или кто там еще) сотворил свет исключительно ради их удовольствия. И как я столько времени сидела рядом, не замечая, какие они придурки?

Я тяну Майю к нашему столику.

— Я хочу сказать, у нас столько же прав на столик, сколько и у мальчиков, скажи?

Майя вытягивает руку, поворачивается и уходит прочь.

Я на миг застываю, а потом иду за ней.

КРУТАЯ ДЕВУШКА

Ладно, может, я переборщила со столиком.

Столик не обязан быть полем боя Майи и Майка. Если Майя решит сесть где-то еще, это не сделает его победителем.

Либо я замедлилась — когда это случилось? — либо Майя ускорилась, слилась с толпой впереди и двинулась прочь от школы к треку, где через пару дней пройдет митинг, о котором, правда, она не знает.

Я прибавляю шаг.

ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

Господи, о чем я только думала, когда поцеловала Тесс? Она, наверное, решила, что я хочу к ней вернуться. Может, она сидит сейчас с друзьями и смеется над своей жалкой бывшей. Может, она пытается придумать, как отчитать меня за поцелуй и не испортить воскресную акцию. Она, наверное, поняла, что я полная психопатка, не способная пережить (второй) разрыв и при этом спланировать демонстрацию.

У меня начинают дрожать руки. Я засовываю их в карманы и следую за Майей через трек, через парковку. Но за ней иду не только я. Или мне кажется, что все смотрят на нее, смотрят на нас?

Видимо, действие красных таблеток заканчивается не постепенно. Ощущение, будто щелкнул переключатель, и мои привычные внутренние монологи, вопросы, тревоги вернулись, такие же громкие и отвлекающие, как обычно.

Так, получается, я знаю, сколько длится ложное чувство уверенности. Выходит, надо рассчитать все так, чтобы таблеток Хайрама хватило на выходные. Я должна заснуть сегодня, позаниматься завтра и провести демонстрацию в воскресенье.

Правда, в понедельник они, скорее всего, тоже понадобятся. Тяжело будет ждать решения попечительского совета насчет Майка. А потом, когда все закончится, придется поговорить с Тесс, сказать, что мне жаль, и что я понимаю, и что все хорошо, и извиниться за поцелуй. Я мотаю головой. Таблеток на следующую неделю точно не хватит.

Мне нужно больше.

На другом конце парковки Хайрам выходит из машины, как будто знает, что я направляюсь прямо к нему.

Я мотаю головой. «Не сейчас, — думаю я, как будто он может прочитать мои мысли. — Не у всех на виду».

Сзади слышится тяжелая поступь. Кто-то кладет мне руку на плечо, как будто пытаясь убрать с пути. Я поднимаю голову и вижу, как мимо проносится Майк.

— Майя, — говорит он, не повышая голос. Так же как на уроке, когда он вызывается ответить, или когда шутит, или когда осаждает кого-то в очереди в кино. Как будто все нормально, ничего не случилось.

По крайней мере, он хочет, чтобы так казалось.

ЛУЧШАЯ ПОДРУГА

Я кидаю рюкзак на землю, обгоняю Майка и беру Майю за руку:

— Она не хочет с тобой разговаривать.

— Если честно, это не твое дело, Джунипер.

Его голос тихий и ровный. Но я часто наблюдала за ним во время забегов и знаю, как он выглядит прямо перед стартом.

Вдруг до меня доходит, что я никогда не нравилась Майку. Он терпел меня только потому, что я лучшая подруга Майи.

Я поворачиваюсь к ней:

— Хочешь с ним поговорить?

Она трясет головой. А может, трясет ее саму.

— Пошли отсюда. — Я тяну ее к своей машине, но застываю, вспомнив, что ключи остались в школьном шкафчике.

Но впереди Хайрам, все еще стоит у своей уродливой коричневой машины. Он машет рукой, зовет к себе.

Я оглядываюсь. Мне не кажется, все действительно смотрят на нас. Я знаю, что буду прокручивать этот момент в голове перед сном, гадая, правильно ли поступила, проклиная себя за то, что не беру с собой ключи. Но я правда считаю, что сейчас нужно увезти отсюда мою лучшую подругу. Надеюсь, я права.

Так что я беру Майю за руку и веду в дальний конец парковки. Я не перехожу на бег. Я знаю, что Майка нам в любом случае не обогнать.

Я смотрю на Майю. Ее взгляд, как лазер, нацелен на машину Хайрама. Я знаю, что она слышит шаги Майка за нами так же четко, как и я.