Что забыла Алиса

3

Ник не ждал в больнице с цветами. Алису там никто не ждал, и она почувствовала себя чуть-чуть героиней.

Санитары вдруг бесследно исчезли, как будто их и не было. Она не помнила, чтобы они с ней попрощались, поэтому и не сумела сказать «спасибо».

В больнице было то очень оживленно, то совсем тихо, когда надо было лежать на носилках в пустой комнатушке размером с коробку и смотреть в потолок.

Пришел врач, посветил крошечным фонариком ей в глаза и попросил проследить, как он двигает пальцами туда и обратно. Сестра с неправдоподобно зелеными глазами, точно под цвет больничного костюма, стояла у нее в ногах, держала планшет с листом бумаги и расспрашивала о страховке, об аллергиях и прочем в том же роде. Алиса похвалила эту яркую зелень, услышала в ответ, что это цветные линзы, произнесла «А-а…» и почувствовала себя одураченной.

Пакет со льдом приладили к тому, что зеленоглазая сестра назвала «страусиным яйцом» у Алисы на затылке, ей дали две обезболивающие таблетки в крошечной пластиковой чашке, но Алиса сказала, что ей не так уж больно и что она не хотела бы ничего принимать, потому что ждет ребенка.

Ее все расспрашивали и расспрашивали, голосами чересчур громкими, будто во сне, хотя она и смотрела прямо на них. Помнит ли она, что упала? Помнит ли, что ее везли в «скорой»? Знает ли, какой сегодня день недели? А число, год?

– Девяносто восьмой? – Изможденная женщина-врач озадаченно посмотрела на нее сквозь очки в красной пластиковой оправе. – А вы уверены?

– Да, уверена. Мне поставили срок – восьмое августа девяносто девятого года. Восемь-восемь, девять-девять. Легко запомнить.

– Сейчас, знаете ли, год две тысячи восьмой, – сказала врач.

– Такого не может быть, – вежливо возразила Алиса.

Неужели эта женщина – из тех умнейших людей, которые никакого внимания не обращают на обыденность? Хотя бы на те же даты.

– Почему же?

– Потому что еще не настало новое тысячелетие, – поучительно заметила Алиса. – Говорят, что из-за какого-то компьютерного сбоя отключится все электричество.

Она гордилась, что ей был известен этот факт, а значит, она идет в ногу со временем.

– Мне кажется, вы путаете. Вы разве не помните, как встречали это тысячелетие? Какие огромные фейерверки запускали над мостом Харбор-бридж?

– Нет, – ответила Алиса. – Не помню я никаких фейерверков.

«Хватит!» – хотелось ей крикнуть. Ничего здесь нет смешного, я хорохорюсь, делаю вид, что у меня не болит голова. А она болит.

Она вспомнила, как однажды вечером Ник сказал: «Ты только представь – новое тысячелетие мы будем встречать с четырехмесячным ребенком!» В руках он держал кувалду, потому что собирался крушить стену. Алиса опустила камеру – она хотела увековечить падение стены. «А ведь верно», – ответила она, умиленная и пораженная этой мыслью. Четырехмесячный ребенок: настоящий маленький человек, созданный ими, принадлежащий им и все-таки отдельный.

– М-да… Думаю, придется нанимать няню для маленького засранца, – делано беззаботно произнес Ник.

С этими словами он радостно взмахнул кувалдой, Алиса щелкнула аппаратом, и их окутало облако розовой пластиковой пыли.

– Может быть, сделать ультразвук? – настойчиво обратилась Алиса к врачу. – Нужно проверить, что с ребенком.

Случись такое с Элизабет, она повела бы себя именно так, и только так. Когда Алисе нужно было проявить напор, она всегда первым делом думала: «А как бы поступила Элизабет?»

– Сколько у вас недель?

– Четырнадцать.

Сказав это, Алиса снова почувствовала странный провал в памяти, как будто была не совсем уверена, что это так.

– Можете хотя бы сердце прослушать? – спросила Алиса с интонациями Элизабет в голосе.

– Мм… – неопределенно произнесла врач и водрузила очки обратно на нос.

Алисе вспомнился женский голос с легким американским акцентом: «Извините… сердцебиение не прослушивается».

Она помнила это очень ясно. Небольшая заминка перед «извините»… «Извините… сердцебиение не прослушивается».

Чей это голос? Что это была за женщина? Было ли это на самом деле? В глазах Алисы стояли слезы, ей снова представились букеты из розовых шариков, гонимые ветром по серому небу. И где она видела эти шарики – в каком-то старом фильме? Очень, очень печальном фильме? Она чувствовала, как в груди у нее снова поднимается волна необыкновенно сильного чувства, похожего на испытанное в машине «скорой помощи». Ее обуревали горе и ярость. Она воображала, как рыдает, воет, рвет на себе волосы, хотя в жизни никогда себя так не вела. И только она подумала, что это чувство сокрушит ее, оно вдруг исчезло без следа. Это было очень странно.

– Сколько у вас детей? – спросила врач, задрала майку Алисы и спустила ее шорты, чтобы обследовать живот.

– Нисколько. – Алиса сморгнула слезы. – Это моя первая беременность.

Врач приостановилась и заметила:

– Но у вас здесь шов, как будто от кесарева.

Алиса осторожно приподняла голову и увидела, что врач показывает аккуратно наманикюренным пальцем куда-то в нижнюю часть ее живота. Она прищурилась и разглядела бледно-розовую линию как раз над лобковыми волосами.

– Я не знаю, что это, – испуганно сказала Алиса.

Вспомнилось суровое выражение материнского лица, когда она, бывало, говорила Элизабет и Алисе: «Никогда и никому не показывайте свои женские части». Ник покатился со смеху, когда она рассказала ему об этом. И как это он умудрился не заметить этот смешной шрам? Он ведь потратил немало времени на изучение ее женских частей.

– По матке не скажешь, что у вас уже четырнадцать недель, – заметила врач.

Алиса смотрела на свой живот и понимала, что действительно – выглядит он плоско. Плоско, подтянуто, неожиданно хорошо, вот только… Она ведь ждет ребенка. Ник всякий раз довольно хмыкал, когда она одевалась, подчеркивая растущий животик.

– Вы уверены, что так много? – недоверчиво спросила врач.

Алиса снова посмотрела на живот – исключительно плоский! – и ничего не ответила. Ей было и неудобно, и страшно, и стыдно одновременно. Ей пришло в голову, что грудь, которая уже успела отяжелеть, начала зудеть и походить на пышный бюст, вернулась в свое обычное, весьма скромное состояние. Она не ощущала себя беременной. Конечно, она не чувствовала себя собой, но определенно не ощущала себя беременной.

Что же это был за шрам? Она слышала страшные рассказы, как людей накачивали таблетками и вырезали у них органы на продажу. Что же получалось – она пошла в спортзал, напилась до потери сознания и кто-то, воспользовавшись случаем, поживился ее органами.

– Может быть, и не четырнадцать, – сказала она врачу. – Может быть, я неправильно сосчитала. Мне как-то трудно соображать… Муж скоро приедет и все вам объяснит.

– Успокойтесь, не волнуйтесь, – ответила врач и аккуратно поправила на ней одежду. – Мы начнем с томографии мозга, посмотрим, есть ли у вас что-то серьезное. Знаете, я думаю, скоро все встанет на свои места. Помните, как зовут вашего гинеколога? Я могу позвонить ему и уточнить, какой у вас срок. Если мы не услышим сердцебиения, ничего страшного: срок для этого еще невелик.

«Извините… сердцебиение не прослушивается».

Слова вспоминались необыкновенно ясно. Похоже, это было на самом деле.

– Доктор Сэм Чеппл, – ответила Алиса. – У него офис в Четсвуде.

– Прекрасно. Не волнуйтесь. После серьезной травмы головы небольшое замешательство – это совершенно нормально. – Врач сочувственно улыбнулась и вышла.

Алиса проводила ее глазами, а потом снова задрала майку и принялась разглядывать живот. Мало того что он опал – по нему сверху вниз шли серебристые полосы растяжек. Она с испугом провела по ним пальцами. Неужели это ее живот?

Кесарево, сказала врач… Если только она не ошиблась. Может быть, никакое это не кесарево, может, самый обычный шов. Какой-то…

Но если она была права, получалось, что некий врач – ее гинеколог Чеппл? – разрезал скальпелем ее кожу, вынул из ее чрева окровавленного орущего ребенка, а она этого совсем не помнила.

Неужели удар головой выбил из ее памяти такое значительное событие? Не чересчур ли это?

Она вспомнила, как, бывало, они с Ником усаживались смотреть кино, где-то на середине она засыпала и валилась головой ему на колени. Она терпеть этого не могла, потому что просыпалась потом с открытым ртом и видела, как герои, которые в самом начале просто не выносили друг друга, теперь, как голубки, стоят под одним зонтом у Эйфелевой башни.

– У тебя был ребенок, – неуверенно обратилась она сама к себе. – Помнишь?

Абсурд! Она вовсе не собиралась хлопать себя по лбу и восклицать: «Ну конечно! У меня был ребенок, да, да! Странно, что я об этом не помню!»

Неужели она забыла, как ребенок рос, шевелился, пинал ножками у нее в животе? Если действительно он у нее был, значит они с Ником ходили на занятия для будущих родителей. Значит, она покупала себе одежду для беременных. Значит, они покрасили детскую. Значит, они ездили покупать коляску, кроватку, пеленки, ходунки, пеленальный столик.

Значит, ребенок-то был.

Она села, обхватив руками живот.

Где же он был? Кто смотрел за ним? Кто кормил?

На этот раз все было гораздо значительнее, чем обычная промашка, про которую говорили: «Алиса, ну что вы!» Это было просто огромно. И это пугало.

Боже ты мой, куда подевался Ник? Когда он появится, она обязательно поворчит на него. Пусть оправдывается сколько хочет.

Зеленоглазая сестра вернулась и спросила:

– Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, хорошо, – машинально ответила Алиса.

– Вы помните, почему здесь оказались и что с вами случилось?

Эти настойчивые расспросы, видимо, имели целью оценить ее психическое состояние. Алису так и подмывало завопить: «Да, да, я с ума схожу!» – но не хотелось причинять неудобства сестре. Такие фортели всех пугают.

– Скажите, пожалуйста, а какой сейчас год? – обратилась она с вопросом вместо этого.

Она произнесла это очень быстро, чтобы врач в очках не успела войти и застукать ее за попыткой втихаря проверить факты.

– Две тысячи восьмой.

– Точно две тысячи восьмой?

– Совершенно точно. Второе мая две тысячи восьмого года, на выходные отмечаем День матери!

День матери! У Алисы это был бы первый День матери!

Только если год и правда две тысячи восьмой, он у нее будет вовсе не первый…

Если сейчас две тысячи восьмой год, то, значит, Ореху уже девять лет. И никакой он уже не Орех. Это сначала был Орех, а потом вырос до персика, до теннисного мяча, до баскетбольного, до… ребенка.

Алиса ощутила, как совсем некстати ее душит приступ смеха.

Ее ребенку уже девять лет.

К ужасу Лейлы, я оборвала на полуслове рассуждения о «визуализации плана» и переключилась на «олимпийскую идею». Я уверена, доктор Ходжес, вы с восторгом узнаете, что именно на этом этапе я делаю так, что люди лезут под стол в поисках некоего «таинственного продукта». Буквально все приходят в неописуемое волнение и под столы, можно сказать, ныряют. Удивительно, что такие разные люди могут выдавать совершенно одинаковые шутки. Это только подкрепляет мое ощущение, что годы идут, но ничего не меняется. Я – лучшая иллюстрация к выражению «топтаться на месте».

Ого, через десять минут пойдет «Анатомия страсти»! Писание этого дневника ни в коем случае не должно мешать поглощению ежевечерней порции этой тележвачки. Пусть мой муж Бен говорит что хочет: если бы не этот экранный наркотик, я бы давно уже тронулась умом.

Пока мои студенты записывали на жесткой дешевой бумаге свои идеи по продвижению «таинственных продуктов», я пробовала дозвониться до Джейн. Понятно, что Джейн свой телефон отключила, и я, не сдержавшись, произнесла вслух «ё-мое», так что Лейла тонко и злорадно улыбнулась. Я обидела ее тем, что поменяла повестку дня, как будто повестка дня не имела ни малейшего значения, тогда как для нее это вопрос жизни и смерти.

Я объяснила ей, что с моей сестрой что-то случилось, я не знаю, в какой она больнице, и ищу, кто мог бы забрать из школы ее детей.

– Понятно, – ответила Лейла. – Но когда вы собираетесь заканчивать сегмент «визуализация плана»?

По-моему, такая сосредоточенность для сотрудника совсем неплоха, но, доктор Ходжес, не отдает ли она некоторой патологией? Что вы, профессионал, скажете на это?

Потом я позвонила маме и оставила сообщение на голосовую почту. Теперь ей на пару дней обеспечена веселенькая жизнь. Кажется, совсем недавно первым делом я позвонила бы Фрэнни. В критические моменты она умела сохранять удивительное спокойствие. Но Фрэнни решила завязать с вождением, когда перебралась в деревню для престарелых. Я до сих пор страшно огорчена этим. Она превосходно водила. Я позвонила в школу и, ожидая ответа, выслушала записанную на автоответчик лекцию о семейных ценностях. Я позвонила в спортзал Алисы, чтобы спросить, знают ли там, в какую больницу ее отвезли, и, ожидая ответа, выслушала записанную на автоответчик лекцию о пользе разумного питания.

И наконец, я позвонила Бену.

Он ответил после первого же сигнала, выслушал мой лепет и ответил: «Я все сделаю».