Чудеса и трагедии чёрного ящика

В Монте– Карло, знаменитом игорными домами, издается единственная в мире газета, состоящая из одних только цифр. По утрам ее жадно читают люди с серыми от бессонницы лицами. Напечатанные в газете цифры -данные о вчерашних выигрышах и номера полей, против которых застывало накануне прихотливое колесо рулетки. Читатели стремятся найти закономерность счастья – номера, на которых выигрыш наиболее вероятен.

Вероятность! Это великое слово. Им пользуются самые разные люди – от прожигателей жизни до тех, кто спасает ее другим. Врач, ставящий диагноз, чаще всего не в силах бесспорно определить болезнь – обнаруженные им симптомы равновероятно могут сопутствовать нескольким расстройствам. Только установив повышенную вероятность какой-нибудь одной болезни, можно назначать лечение. Иначе приходится неприцельно бить сразу по нескольким мишеням. Врачебный опыт, таким образом, – умение взвесить вероятности.

Рыболовецкие флотилии водят опытные капитаны. Что это такое – рыбацкий опыт? Умение по десятку еле уловимых признаков установить высокую вероятность появления через короткое время косяков рыбы именно в месте, куда идут сейнеры (за исключением, конечно, случаев, когда косяк прямо выслежен с самолета или обнаружен эхолотом, – вероятность равна единице).

Конструкторы ракет и спутников рассчитывают вероятность выхода из строя почти каждого элемента и узла. Там, где вероятность возникновения скорого отказа повышена, узел надо дублировать, иначе впустую пропадет многомесячный труд сотен специалистов.

Даже метеорологи не гадают на картах. По движению масс воздуха, температурам, состоянию ионосферы и десяткам других непрерывно изменяющихся признаков они определяют погоду, которая наступит наиболее вероятно.

Прогноз будущего, основанный на вычислении вероятности, – метод работы и нашего черного ящика. Дальше пойдет речь об опытах, сравнительно недавно уверенно доказавших это.

В клетке сидит зверек – обезьяна, кошка, собака. Подается вспышка света – животное настораживается. Неожиданный звук – та же реакция. Работает ориентировочный рефлекс (Павлов называл его реакцией «Что такое?») – без него ни одно живое существо не сумело бы уберечься в этом мире, где опасность возникает стремительно и вдруг.

Вспышки следуют одна за другой. Через несколько повторов животное становится к ним равнодушным и уже не обращает внимания. Вспышка чуть изменилась, стала ярче или глуше, – животное насторожилось опять.

Теперь нам придется отвлечься на недолгое, но существенное отступление, ибо слова «внимание», «насторожилось» и «равнодушно» – очень неточные определения. Ни один ученый не стал бы сегодня пользоваться ими всерьез, не имея точных, записанных прибором объективных доказательств, что животное насторожилось, напряглось или потеряло интерес. Доказательства существуют.

Более сорока лет назад немецкий психиатр Бергер приложил к голове человека тонкие металлические пластинки, соединил их проводком с чувствительным гальванометром и обнаружил электрические волны ничтожной величины. Теперь каждый школьник знает, что нервные клетки мозга – крохотные электрические генераторы, а тогда открытие суммарного электрического шума миллиардов клеток показалось коллегам Бергера (и без того считавшим его чудаком) настолько неперспективным, что исследования он некоторое время продолжал в одиночестве. За пять лет он сделал довольно много: обнаружил, что по форме кривых этих токов можно знать, спит или бодрствует человек, и что, кроме беспорядочных всплесков, можно выделить какие-то регулярные колебания.

Открытие опередило время. Электрические волны мозга лежали у самого нижнего предела чувствительности тогдашних приборов, а биология уже вступила в прямую, жесткую зависимость от успехов техники, дарующей приборы наблюдения. Как бы ни были талантливы исследователи, результат поисков все же определяется наличием или отсутствием точной и соответствующей аппаратуры. Развитие экспериментальной науки не может порвать зависимость от успехов приборостроения, ибо, как точно заметил поэт, самый лучший всадник не приходит к финишу раньше своей лошади.

В конце тридцатых годов появились мощные усилители, и энтузиазм, охвативший биологов, трудно описать. Начали стремительно появляться тысячи работ о биотоках мозга, и поток этот не иссякает до сих пор (несколько лет назад список статей и книг уже составил том в десять тысяч названий). Что же касается печати, то профессионально необузданное воображение прессы еще тогда наметило ничтожные сроки, оставшиеся до полной расшифровки мыслей.

Увы, ученые знают сейчас, как печально мало сведений выдают кривые биотоков – общий результат сложения миллионов электроручейков, разносящих по мозгу сведения и приказы.

Как ни мало, но кое-что выдают. Скептикам полюбилось сравнение записи мозговой активности с разноголосицей, которую произвели бы все телефонные разговоры многомиллионного города, сумей мы через какую-нибудь отводную трубку слушать их одновременно. Разве можно в этом шуме разобрать что-нибудь связное, какой-нибудь привлекающий нас разговор? Нет. Самое обидное – что каждый из собеседников говорит интересные вещи.

Но представьте себе, что в определенном настроении часть жителей города снимает трубку и в унисон напевает один мотив. Тогда в нашей отводной трубке будет слышен именно этот монолитный мотив, состоящий из слившихся воедино индивидуальных пений (его, правда, переврут солисты, лишенные слуха, но нарушить общую картину они не сумеют).

У населения мозга такое состояние существует. Слившиеся, одинаковые волны (с частотой восемь – десять колебаний в секунду) заполняют в спокойном, ни на что не нацелившем внимание мозгу многие нервные провода. Это так называемый альфа-ритм. (Есть несколько других ритмов, но их характер и роль еще изучены столь же мало.) Появление и исчезновение альфа-ритма фиксировалось учеными всего мира в совершенно одинаковых обстоятельствах. До тех пор, пока внимание хозяина мозга ни на что не направлено, нейроны нескольких областей сливают голоса в едином колебательном хоре (неизвестного, правда, назначения – с точки зрения физиолога). Внимание нацелено – хор замолкает.

Альфа– ритм, этот признак спокойствия, остается, когда какое-нибудь дело мы совершаем привычно, автоматически, не концентрируя на нем внимания. Дело может быть достаточно сложным -только мера навыка решает вопрос: сосредоточиться на деле или оно осилится машинально. Альфа-ритм записывали у Эйнштейна, производившего какие-то вычисления. Для великого физика это было настолько будничным делом, что расчеты привычно совершались отдельными областями, не просящими о помощи весь мозг. Внезапно альфа-ритм исчез. Эйнштейн поднял голову и обеспокоенно сказал, что во вчерашних расчетах есть ошибка, что надо позвонить домой, в Принстон.

Возникшие среди привычного шума новые звуки, попытка что-либо рассмотреть в темной комнате, даже внушение человеку под гипнозом, что он что-то видит, мгновенно сбивают альфа-ритм, существующий до тех пор, пока внимание ни на чем не сосредоточено.

А теперь вернемся к кошке (обезьяне, собаке, крысе), спокойно сидящей в клетке. От головы ее тянутся тонкие проводки, и по экрану прибора четко пляшут волны альфа-ритма. Кошку ничто не настораживает.

Вспышка света! Альфа-ритм исчез. Еще одна! Третья. Четвертая. Снова появляются волны альфа-ритма. Кошка успокоилась – вспышки ничем не угрожают ей и больше не интересуют.

Вспышка изменилась: стала несколько ярче или темнее. Или изменился промежуток времени между двумя вспышками. Кошка снова насторожена. На что она реагирует?

Меняли яркость, размер, цвет, положение в пространстве источника света – на каждое изменение следовала настороженная реакция.

Сигналы усиливали, ослабляли, удлиняли, укорачивали, меняли между ними промежутки, вклинивали другие сигналы – после нескольких повторов животное успокаивалось и реагировало снова только на одно качество. На какое?

Следующую ниже историю рассказал мне человек, некогда чудом уцелевший в концлагере. Однажды их вывели долбить лед, и несколько сот пленных оказались на опушке леса под охраной двух пулеметчиков, вскоре задремавших на своих вышках. Вышки стояли на узкой снежной поляне, отделявшей работавших от леса. Часовые спали, не реагируя на стук сотен ломов в лед, покрывавший бетонную площадку заброшенного аэродрома. Двое переглянулись и поползли через поляну. Часовые спали, но в разнобой ударов вклинился новый звук. Друзья этих двоих, зачарованно глядя то на них, то на вышки, машинально начали бить ломами в такт. Часовые проснулись мгновенно, вернуться невредимым успел только один из беглецов.

Мозг реагирует на одно лишь качество любого раздражителя – на новизну! На какое-нибудь (пусть крохотное на сильном привычном фоне) изменение в этом раздражителе. Многочисленные наблюдения подобного рода составили значительный архив. В любой науке время от времени собирается архив фактов, ждущих своего Линнея. Не будучи приведены в систему, такие архивы приносят немного пользы. А система (опирающаяся, казалось бы, всего лишь на сумму известных фактов) – уже совершенно новое качество. Это – ключ, с которым впору поставить новые опыты, приступить к еще не решенным проблемам. И успешность их объяснения – критерий справедливости системы. Странные факты реакций мозга на новизну скапливались при исследованиях на уровне отдельных нейронов, на уровне записи миллионного оркестра, рождающего альфа-ритм, и на уровне тонких наблюдений за поведением живого существа.

Собаке открыли кормушку и издали показали положенный туда аппетитный кусок хлеба. Кормушку закрыли. Собака облизнулась и туго натянула поводок. Но за то время, что ее спускали с поводка, в кормушке (незаметно для собаки, через заднюю стенку) хлеб поменяли на мясо. Собака добежала до кормушки, деловито и привычно открыла ее лапой. Мясо! Оно еще вкуснее, чем хлеб. Но собака мгновение оторопело стоит, не трогая любимую еду. Что произошло? На что были нацелены ее помыслы, когда она бежала к кормушке?

Гипотеза звучала так: мозг впитывает все явления мира, происходящие вокруг, на основе этих данных предсказывает наиболее вероятный облик ближайшего будущего и готовно подстраивает к нему поведение хозяина, а в случае ошибки, рассогласования ожидаемого и реально наступившего будущего отвечает повышением внимания, чтобы, разобравшись в новой ситуации, снова выработать прогноз грядущих событий и план предстоящих действий.

Непрерывная активность, предвосхищение будущего! Предвидение, основанное на вероятности наступления тех событий, появления сигналов той последовательности, закономерности, связи и сочетания, которые предсказал мозг на основании предыдущих сообщений и прошлого опыта. И если прогноз точен, поступают ожидаемые сигналы и наступают предсказанные ситуации, внимание можно не напрягать, в мире ничего не изменилось, пускаются в ход заготовленные действия. Но если сообщения не совпадают с ожидаемыми – тревога! Исчезает альфа-ритм, и весь мозг сосредоточен на ожидании того, что может случиться. Это готовность часового, услышавшего незнакомый звук.

Описание такой длинной картины работы мозга в миллионы раз более растянуто во времени, чем подлинные переклички нервных сетей (они происходят в мозгу за мгновения), и преувеличено по тревожности (когда наблюдаешь биение волн биотоков, очень тянет к авральным сравнениям). Но картина эта – подлинная (на сегодняшний взгляд), и мозг меняет, очевидно, только длительность срока, на который вырабатывается вероятностный прогноз.

Значит, мозг должен иметь в составе своих клеток специальные – для составления зашифрованных неизвестным пока образом (нечто типа азбуки Морзе?) моделей ожидаемого будущего. Очевидно, это именно так, сказал бы психолог и поставил точку – здесь кончаются его интересы, связанные с общим поведением человека. Но нейрофизиологи, изучающие жизнь отдельных нейронов и целых структур, предпочли бы обнаружить расстановку, расселение этих клеток-прогнозистов по областям мозга. Тем более, что инструмент поиска существует – тончайшая волосковая нить электрода, изолированного по всей длине, кроме кончика, проникающего в любую одиночную клетку. От электрода на экран усиливающего прибора передается непрерывный поток электрических всплесков – импульсов, которые выдает каждый нейрон в процессе работы. И наоборот – искусственно раздражая нейрон через электрод, можно иногда по поведению подопытных выяснить, какому департаменту принадлежит клетка в управленческом аппарате мозга.

Клетки– специалисты были обнаружены сравнительно давно (несколько десятков лет -срок почтенный для науки, которой почти каждый день приносит что-нибудь новое). Это нейроны зрительные, слуховые, двигательные и подобные им клетки «узкого» профиля. К ним вплотную примыкают нейроны-универсалы: они откликаются на разные виды раздражителей; это, очевидно, клетки, с помощью которых сотрудничают разные системы.

А что, если другие нейроны – талантливые имитаторы образов и событий окружающего мира.

Именно к ним поступают все сведения от передовых застав, они усваивают ритм, характер, закономерности строения и протекания внешних процессов, воспроизводят их действующие модели (одна из самых загадочных и темных пока способностей мозга), прогнозируя тем самым возможный облик ближайшей будущей ситуации.

Они сообщают результаты своей работы – вероятностный прогноз – особым клеткам: нейронам новизны и внимания.

Если модель событий, протекающих в мире, построена верно и прогноз совпадает с поступающими данными, нейроны новизны удовлетворенно свернут поданную программу и, немедленно забыв о ней, приступят к следующей.

Их волнует лишь новизна – несовпадение между ожиданием и реальностью. Обнаружив рассогласование, они бьют тревогу, и все «заинтересованные» системы мозга, немедленно отвлекаясь от покоя и течения внутренних дел, устремляются на анализ неувязки. Это состояние, которое психологи называют вниманием: насторожено животное, сосредоточен человек.

Такие клетки – моделисты и контролеры – уже обнаруживают себя, у мозга есть области, где они составляют почти половину населения.

Так создается предвосхищение самого ближайшего будущего. Но мозг подготавливает и проводит действия, нацеленные на достижение и более далекой вероятной ситуации. Собака, бежавшая через комнату к кормушке, готовилась получить хлеб, издалека показанный ей и вызвавший эту пробежку. Вот почему она на мгновение застыла, обнаружив мясо. Сличение модели ожидаемого с реальностью заставило ее немедленно переоценить и осознать ситуацию.

Органы чувств живого существа – не окна, таким образом, для произвольного притекания информации, а тончайшие приборы непрерывного слежения, активного исследования и отбора существенных черт мира. Вот почему с высоты сегодняшних знаний предстает такой гениальной лаконичная давняя догадка Сеченова: «Мы смотрим, а не только видим, слушаем, а не только слышим».

Активность мозга – его поразительное свойство. Неподвижный глаз ничего не видит – глаз проходит по пространству обзора, как прожектор, – обшаривающий небо, и поступающие сигналы падают не на чистую доску наших восприятий, а на готовую программу встречи и реагирования.

В протянутые руки человека кладут два шара, значительно разнящиеся по размеру. Шары из одного материала, но весят они – большой и маленький – одинаково (внутрь меньшего невидимо вставлен кусок свинца). У человека, взявшего шары, спрашивают: какой тяжелее? Он немедленно отвечает: маленький. Напоминаю: весят они одинаково. Это иллюзия, давно известная психологам, исправно переходившая из книги в книгу и лишь недавно с достоверностью и правдоподобием объясненная.

Глаза сообщили в центр: кажется, шары из одного материала, следовательно, больший по размерам должен быть тяжелее (наиболее вероятный прогноз). И мышцам обеих рук пошли неодинаковые распоряжения: рука, взявшая крупный шар, подготовилась к большей нагрузке, но получила такую же, как рука, готовая к меньшему усилию. И руке, держащей крупный шар, теперь легче его держать, она напряжена сильнее другой. И человек отвечает: маленький шар тяжелее. И не верит, что они одинаковы.

Многочисленные разновидности подобных иллюзий столь же правдоподобно объясняются непрерывно работающим механизмом предвидения. Модели ожидаемого будущего конструируются, не попадая в сознание, это деятельность мозга, для которой ему не нужно привлекать все свои системы.

Здесь необходимо оговориться. Постоянное автоматическое прогнозирование не следует смешивать с планами и прогнозами, которые мы строим сознательно, обдумывая свое будущее.

Прогнозирование в его бытовом, ежедневном понимании – это тоже создание наиболее вероятной картины будущего на основе опыта и анализа событий. Если оно совершается с достаточной информацией, талантливо (здесь это слово – мера умения анализировать) и беспристрастно, результаты могут оказаться поразительными. Недальновидность, нежелание видеть информацию в правильном свете, самообман и неверные предпосылки, ограниченность и предвзятость порождают прогнозы, с очевидностью нереальные еще до поверки их наступившим будущим. Прогнозы эти и планы – от наших ежедневных житейских до политических и научных – имеют то большую, то меньшую вероятность, повседневная реальность непрерывно их подправляет. Такие планы можно строить и не строить – это зависит от желания и необходимости. А то предвосхищение, которым непрерывно занимается мозг, – обязательная программа нашей изумительной вычислительной машины. Каждый прогноз грядущего отличается рассчитанной вероятностью, и системы мозга – от беспристрастно анализирующих до аппарата эмоций – работают на определение будущего.

Открытие этого высочайшего свойства живого мозга – не только ключ ко многим еще нерешенным проблемам психологии и психиатрии, но и реальная конструкторская задача создателям искусственного разума – электронных управляющих систем.

А теперь вернемся к механизму непрерывного микропрогнозирования, вспомнив, что немаловажная его черта – отражение мира в движении и течении событий.

Собака, преследующая зайца, порой отрывается от следа и бежит наперерез косому, бегущему обычно по большому кругу: мозг ее промоделировал кривую бега зайца и выбрал кратчайшее направление погони. Ворона догоняет кормушку с едой, скрывшуюся в коротком игрушечном тоннеле. Мгновение помедлив, ворона несется на распластанных крыльях прямо к выходу из тоннеля: уловив закономерность движения кормушки, мозг вороны безошибочно угадывает место, откуда еда может появиться опять. Такое прогнозирование – уже начатки мышления, не правда ли?

В лаборатории Московского университета появились десятки птиц, рыбы, черепахи, кролики и обезьяны.

В невысокой вертикальной стенке из куска текстолита прорезана щель. Черепаха привычно просовывает в эту щель свою змеиную голову и видит два крючка. На одном из них висит кусок мяса. Черепаха стремительно вытягивает шею (глубокие складки кожи расправляются, и шее, кажется, нет конца), но оба крючка – и пустой, и с мясом – начинают разъезжаться в разные стороны. Щель не пропускает рванувшееся черепашье тело. Миновав занавес из кусочка клеенки, крючок с мясом исчезает из поля зрения черепахи. Догадаться, куда он поехал, по звуку нельзя, ибо и ролик с пустым крючком дребезжит так же.

Черепаха вытаскивает голову из щели, некоторое время оглядывает неприступную стенку и… старательно семенит в направлении, в котором поехало мясо. Крохотного отрезка пути от щели до занавеса оказалось достаточно, чтобы составить модель – прогноз движения крючка.

Устройства усложнялись, в опытах участвовали птицы, рыбы, собаки. Полученные данные убедительно свидетельствовали: степень умения прогнозировать, строить модели происходящего, верно намечать наиболее вероятное будущее (в приводимых опытах – пространственное положение движущейся еды) – это и есть мера разума. На этом стоит остановиться особо.

Господу богу вряд ли имело смысл наделять смертных таким великолепным механизмом: способность предвидеть была в исключительном пользовании создателя, о грядущем знал и заботился лишь он сам, изредка благосклонно передавая советы через земных наместников – служителей религиозных культов. Что касается наместников, они вовсе не нуждались в личной славе провидцев: служить передаточной инстанцией легче и безответственней. Когда же прогнозы оказывались идиотскими, а обещания – пустым звуком, было весьма удобно молчаливо валить на бога, советуя по-прежнему на него же уповать. А уповающим предвидеть не рекомендовалось: способность видеть будущее – первый признак прозрения, а беспрекословие прочней стоит на слепоте.

И все– таки механизм возник и развился. Трезвые материалисты, мы обязаны подумать, как это произошло.

Чтобы уцелеть в безостановочной и беспощадной борьбе за существование, каждое живое существо должно было научиться как-то охранять себя от воздействий непрерывно меняющейся среды (сюрпризы среды – не только чередование тепла и холода, но и конкуренты в поисках пищи, и враги-хищники, и колебания в количестве самой пищи, и стихийные силы, и десяток других смертельных опасностей – контролирующее оружие естественного отбора). Один из простейших выходов – паразитное существование. Гарантия собственной безопасности обеспечивалась внутри, в организме (или на теле) другого живого создания – уже один только хозяин боролся с природой за свою сохранность и целость, попутно содержа на иждивении паразитов.

Но паразитное существование – жизнь трудная и более рискованная, чем это может сначала показаться. Прежде всего необходимы гибкость, смирение и неприхотливость (отсюда червеобразность многих из них – червеобразность как вида, так и поведения). А затем – полная зависимость от хозяина: смерть покровителя означает гибель всех питающихся его соками и охраной паразитов (если они не успели сменить хозяина, что сделать им весьма трудно ввиду закоснелости образа жизни и замшелости собственного аппарата деятельности, не применяемого за ненадобностью). Отсюда – крайняя заинтересованность паразитов в благополучии и незыблемости режима хозяина: многие из них даже активно включаются в его систему обмена веществ, помогая ему жить и, в частности, уничтожая других паразитов. Это не выручает: слишком уж далека борьба, которую ведет хозяин, от способностей его иждивенцев. Поэтому класс паразитов так недалеко продвинулся по лестнице эволюции – хотя они есть, их мириады, но развитие их застыло на первобытном уровне. Добровольное рабство спасает жизнь временно, а отучает жить навсегда.

Промежуточный способ сохранности от капризов и колебаний среды – панцирь. Броня, стена неучастия, которой отгораживается существо от реальных и мнимых опасностей, тоже не абсолютный способ – сам посильный размер брони кладет предел развитию вида. Кроме того, нельзя не отметить, что все эти черепашки и рачки-отшельники составляют любимую пищу паразитов, ибо соблазнительно беззащитны внутри ненадежной скорлупы.

Поэтому основной способ, постоянно культивируемый эволюцией и утверждаемый естественным отбором, – борьба. Бегство, кстати, тоже борьба, как и нападение: это разновидности разумного реагирования на мир. Существа, нашедшие этот способ, продвинулись по лестнице эволюции до высшей ступени развития – человека, способного к предельному воплощению способа: к борьбе осознанной.

Борьба – это непрерывная игра с враждебной средой, и лучший образ, ярчайший пример борьбы – фехтовальщик. Он – олицетворение понятия «борьба», ее живое подвижное воплощение. В арсенале его средств есть нападение и отступление, непрерывное наблюдение за противником, постоянный анализ его методики и характера – чтобы успеть и суметь прореагировать (ответить уходом, защитой или точным выпадом). Главное в борьбе – скорость ответа. В арсенале развитых существ огромное разнообразие реакций, для каждой из которых жизненно важна быстрота. Однако времени реагирования положен естественный предел: он определен инерцией, скоростью прохождения нервных импульсов – сигналов и приказов к действию, длительностью анализа ситуации, подвижностью двигательного аппарата. Как же уменьшить это время, обмануть положенную природой границу? А очень просто: прореагировать еще до того, как совершено действие, на которое реагируешь! Предвосхитить это ожидаемое будущее и заранее привести себя в готовность к ответу. То есть ответить мгновенно, еще не разобравшись наверняка, верно ли было предугадано действие. Риск значительно повышается, но насколько же возрастает выигрыш!

И естественный отбор миллионы лет назад закрепил штампом «жизнеспособно» те виды живых существ, которые научились на основе прошлого опыта составлять вероятностную картину ближайшего будущего – через мгновение, секунду или час. Жизнь одобрила игровые механизмы. На уровне человека к этой способности добавилось еще осознанное предвидение, а у существ, лишенных сознания, развился автоматический механизм вероятностного прогнозирования будущего. И скорость реакции – основа борьбы – уменьшилась до возможного минимума.

Так осваивается и постигается мир. Он требует активности – неподвижные и недеятельные безжалостно отсекаются косой естественного отбора. Эта активность, это постоянное движение против уничтожающих, нивелирующих, стирающих воздействий среды и есть жизнь с осуществлением основного принципа ее сохранности – боевой самоорганизацией.

Итак, жизнь, самоорганизация, готовность встретить любые удары судьбы – это обязательное предвосхищение возможных превратностей. А с другой стороны, степень жизнеспособности несомненно вырастает с увеличением разумности живого существа. Из двух последних фраз без труда извлекается вывод о возможности найти соответствие между уровнем разума и способностью к предвидению.

Соответствие нашлось. Уже сравнительно давно построенный анатомами ряд все более сложных, все гуще ветвящихся нейронов – от рыбы до обезьяны, – этот ряд не находил своего четкого отражения в перечне проявлений явно возраставшего разума. Не было критерия разумности, неизвестно было, как и чем измерить умственную способность. Податливость к выработке условных рефлексов тоже не давала возможности построить лестницу повышения разума – он явственно не вмещался в узкие рамки задач на заученные навыки. А мера способности из деталей сиюминутной ситуации составить картину ближайшего будущего отчетливо ставит живые существа в строй, точно и жестко соответствующий усложнению их нервных структур.

Сегодня эксперименты, поверяющие эту идею, растут как вширь – по количеству и разнообразию живых подопытных, так и вглубь – по усложнению задач. В этих опытах – обещание вскрыть и сделать явной строгую красоту ступеней возрастающего разума, непрерывной активностью одолевающего превратности среды.

В конце первой мировой войны в Европе вспыхнула эпидемия болезни – редкой и безжалостной. Одним из самых странных психических спутников болезни была поразительная сонливость пострадавших: они спали неделями, просыпаясь лишь затем, чтобы поесть, и тут же выключаясь опять. Полное безразличие к миру и окружающим, неспособность сосредоточить внимание, отсутствующий взгляд, абсолютное безволие.

О проявлениях этих вспомнили лет пятнадцать назад, когда волосок электрода добрался до одной глубинной области, лежащей почти на границе головного и спинного мозга. Анатомический рисунок этой области, где крупные и мелкие нейроны раскинуты в виде сети, был известен уже давно. В соответствии с формой область называли сетчатой структурой. Впервые ее открыл и детально описал еще молодой Бехтерев. Второй раз, уже совсем по-новому, ее открыли в середине века.

На электрод, вживленный в сетчатую структуру, подается ток, и дремлющая кошка мгновенно поднимает голову. Она явно встревожена: обострено зрение, слух, чутье – что-то взбудоражило ее заторможенный мозг, Обезьяна, до момента раздражения спокойно сидевшая в углу клетки, недоуменно оглядывается, будто кто-то невидимый властно велел ей приготовиться. Но к чему? И кто?

Надо сказать, что такое же чувство пробуждения охватило исследователей всего мира – еще бы, рушилось одно из их фундаментальных представлений о мозге: о том, что сверху, от коры – тонкого поверхностного слоя, покрывающего оба полушария, – исходят все начальственные приказы сосредоточить внимание, насторожиться или успокоиться. Оказалось, что какая-то крохотная, ранее безвестная область в самом низу мозга легко будоражила его целиком. Совершенно буквально (который уже раз!) оправдывалась усмешливая, печальная фраза о том, что физиология мозга – излюбленный всеми склад для загадок и противоречий.

Азарт новизны, стремление удержаться на привычной почве, размываемой новыми фактами, заставили сотни ученых, бросив текущую работу, исследовать сетчатую структуру. Ничего удивительного, заметил один из пионеров поиска: когда люди ищут выход из горящего дома, стоит ли упрекать их в суетливости?

Никакие сигналы внешнего мира до конца жизни уже не могли вывести из глубокой безразличной дремоты животных, у которых повреждали сетчатую структуру. А раздражение ее мгновенно приводило весь мозг в состояние боевой готовности: будило внимание, обостряло органы чувств.

Кора, этот тонкий поверхностный слой, верховный правитель мозга, блестяще организовала свою работу. Все сигналы, попадающие в мозг из внешнего мира, подходят к коре, а дубликаты заворачивают в сетчатую структуру. Неизвестным пока образом взвесив важность новости, кора сообщает: впускать! И залп нервных импульсов снизу немедленно будоражит нужные системы.

Сетчатая, структура, как электростанция, выборочно дает свет в разные области мозга. Она властно и заботливо вмешивается в работу головного и спинного мозга, через нее проходят все сигналы, поступающие из внешнего мира. Она то включает разные отделы мозга, то дает им время для отдыха и восстановления сил. Сигналы действительно серьезные мгновенно попадают по назначению, да еще усиленные ее воздействием. Ни бесцельно суетиться, хватаясь за все подряд, ни пускать неотложные дела на самотек не дает коре заботливый секретарь. Лень и амбиция, равнодушие, высокомерие и чванство, трусость, чинопочитание и барство – слова, не известные ни одной стороне в этих взаимоотношениях. Когда общая цель – решение, а средство – деловитость, такое сотрудничество – единственно возможный вариант.

Очевидно, заботами сетчатой структуры будет сполна объяснено частое наличие у отдыхающего мозга недремлющего участка, чуткого сторожевого пункта. Так, уставшая за день мать может уснуть под грохот приемника и шум возбужденного разговора, но мгновенно проснется от еле слышного плача своего ребенка. Так, опытные корабельные механики, паровозные машинисты, настройщики станков и конвейеров могут из общего шума, лязга и грохота безошибочно выделить крохотный необычный звук сработавшейся детали.

Сетчатая структура, выборочно, но согласованно с корой мобилизующая залпами импульсов нужные участки мозга, а остальные погружающая во тъму, подвела очень твердую базу под одну идею, уже давно получившую признание, но долго ждавшую конкретного объяснения.

Проницательность физиолога Ухтомского еще в тридцатых годах привела его к гипотезе о наличии так называемой доминанты – временно господствующего местного очага возбуждения. Если представить себе кору в виде большого небесного свода, то по своду этому, непрерывно перемещаясь, скользил бы столб света, на короткий или длительный момент ярко освещающий (и побуждающий этим к работе) разные группы нейронов, неподвижные облака на этом своде. Их было бы одновременно несколько: так сколачиваются коллективы специалистов, когда надо решить проблему, требующую совместных усилий. И уже ничто не собьет внимания с этой работы – недремлющий секретарь задержит отвлекающие сведения.

Обязательно ли внимание осознается нами? Конечно, нет. Сидит человек, неподвижно смотрит в одну точку и машинально не выпускает зажатый пальцами карандаш. Ого-го, какая мыслительная буря бушует сейчас.под сводами его. черепа! Отвлечь очень трудно – обращаться надо куда громче, чем обычно, лишь тогда он обернется, переключив внимание на внешний мир: энергия вмешательства была достаточно высока, чтобы поверить в важность переключения.

Вот почему всегда звучит нотка почтения в снисходительных анекдотах о рассеянности ученых. Еще со времен Сократа, которого друзья видели то гуляющим босиком, то застывшим посреди поля с глазами, устремленными в небо. А на Свифтовой Лапуте ученые настолько уходили в себя, что специально приставленные мальчики били их по голове надутым пузырем с горохом, лишь бы вернуть к жизни! Неисчерпаем поток таких рассказов.

– Приходите, – якобы сказал Эйнштейн, однажды встретив знакомого, – приходите обязательно сегодня вечером. Будет профессор такой-то.

– Но я и есть профессор такой-то! – обиженно возразил приглашенный.

– Это неважно, – добродушно повторил гостеприимный хозяин. – Все равно приходите.

Без смешной и высокой способности наглухо выключаться из будничной суеты человек не создал бы самолетов и реакторов, холстов и сонат, станков и книг, кораблей и песен.

А сейчас нам интересно и важно одно: господствующие очаги возбуждения создает, очевидно, по заказу коры сетчатая структура, и она же страхует их от помех, намеренно заглушая на время свою отзывчивость к другим сигналам.

Иногда очень существенным. Известно бесчисленное количество случаев, когда сосредоточенное внимание не отвлекалось даже на жизненно важные сведения извне или изнутри. Был известен очень талантливый адвокат, кричавший в голос от болей, причиняемых камнями в почках. В суде он начинал говорить (и делал это великолепно), и боль исчезала. Прекратив речь, он падал в обморок.

Психологи говорят сегодня, что внимание – не какое-то особенное состояние, а просто рабочее проявление деятельности мозга. Чем глубже сосредоточенность, тем плодотворнее работает мозг, тем полнее вовлечены в дело его структуры, не реагируя на другие сигналы.

Этот принцип концентрации внимания очень забавно пытаются сейчас использовать зубные врачи. Чтобы обмануть бдительную сетчатую структуру (а сообщения с мест о боли она пропускает без очереди: боль – сигнал опасности), врачи применяют сильное отвлекающее средство: назойливые магнитофонные записи. Многие из программ так отвлекают на себя внимание, что ощущение боли значительно снижается. Кроме того, отвлекается внимание от блеска зубоврачебных инструментов, вид которых для многих еще страшнее, чем боль.

Но тут (и это очень важно) следует вспомнить, что сигналы, которым сетчатой структурой отказано в приеме – внимании, не пропадают впустую, погибая где-то у порога безжалостного фильтра. Многочисленные эксперименты исчерпывающе показали: мимо наших органов чувств ничто не проходит бесследно, полученные сведения все же проникают в мозг и остаются там, хотя сплошь и рядом не осознаются нами. До поры.

Так что можно представить себе, какое количество информации ежесекундно обрушивается на наш мозг, и поблагодарить природу за мудрое устройство, отсеивающее от внимания многочисленные ненужности.

Как неминуемы крайние проявления сосредоточенности, неизбежны и ослабления этого свойства. Отвлекаемость, соскальзывание внимания – частый и пагубный спутник расстроенной психики. Когда внимание срывается с заданного или намеченного действия, в дело немедленно включаются движения и поступки, свойственные автоматической работе мозга, усвоенные им так прочно, что они уже производятся машинально. Больному дают спички и просят зажечь свечу. Он чиркает спичкой, успевает поджечь фитилек – и внимание соскочило со стержня задания: больной эту свечу, как привычную папиросу, сует в рот и пытается раскурить.

При повреждении области, где сосредоточено большое количество клеток внимания, начинают пользоваться преимуществом древние механизмы бдительности – немедленное бездумное реагирование на новизну. Опыты проводили на крысе, заботливо следящей за потомством, копошащимся возле нее в гнезде. Если крысят выпустить и рассадить по разным углам ящика, обеспокоенная крыса немедленно начинает вновь собирать потомство. Она берет за шиворот каждого по очереди крысенка, относит его в гнездо и спешит за следующим. После разрушения в лобной области мозга ее поведение меняется: внимание уже не в силах до конца сопутствовать действию. Крыса хватает детеныша, тащит его в гнездо, но взгляд ее падает на другого, она на полпути бросает первого и бежит за вторым. И снова повторяется та же история – почти до бесконечности.

Соскользнувшее внимание может ввести в действие не обязательно затверженные автоматические действия, но и те, что неглубоко лежат в памяти, как будто память еще не успела их стереть или спрятать: оставшиеся на поверхности, под рукой, они идут в ход без надобности.

– Нарисуйте крестик.

Больной рисует.

– Треугольник.

Больной рисует.

– Окно.

Больной рисует окно и… продолжает уже сам, не ожидая просьбы врача. Рисует жирную точку, солнце, дом, стол. Врач привычно заглядывает в историю болезни. Так и есть: вчера с больным занимались писанием слов по порядку: окно, зерно, солнце, дом, стол.

Великолепно устроена и отлажена эта часть механизмов мозга – ощупывать, обонять, слышать, видеть и осязать, чтобы из полученных сообщений строить картину мира и программу собственных поступков.

Все сведения от внешних (органы чувств) и бесчисленных внутренних приборов мозга передаются на станцию управления по миллионам нервных проводов. Но бывает, что где-то неведомо замыкаются эти провода или прихотливо расстраиваются механизмы анализа сигналов таким образом, что вместо реально приходящих сведений эти линии связи и аппарат приема начинают нести отсебятину. По неизвестным каналам подключаются архивы памяти и пружины воображения. На весь этот хаос не может не направиться сосредоточенное внимание – но уже оно имеет дело не с картиной, отражающей реальную обстановку, а с причудливым смешением действительности и миража.

Человек стоял посреди комнаты и, не отвечая на вопросы – даже не замечая, впрочем, спрашивающих, – размахивал руками, пытаясь поймать в воздухе что-то невидимое. Но он-то видел! С потолка на него непрерывным потоком падали живые цветы. Они стекали откуда-то сверху, радовали глаза расцветкой, легкими касаниями щекотали руки и грудой скапливались на полу. Часть из них человек ловил, прижимал к груди, утыкался в них лицом, нюхал. И ощущал аромат!

Другой искал жуков в складках пижамы. Только что он заметил их (штук двадцать, быстрые, черные), ощутил всей кожей щекочущие движения лапок, но вот они попрятались, и никак не найти. А поперек комнаты висела густая паутина, и серые нити ее чуть колебались под дуновением ветра из распахнутой форточки.

По стене косыми зигзагами зловеще зазмеилась трещина, и в страхе перед обвалом больной забился в угол. Изо рта он пытается достать почему-то застрявшие в зубах зеленые травинки (откуда они? На дворе зима!), а травинки мешают, раздражают, не дают сосредоточиться.

Четвертый держит в руках лист белой бумаги. Как он не видел раньше? По листу мерным шагом движется военный оркестр! Надутые щеки трубачей, быстрые руки барабанщиков, серые мундиры, стандартизирующие фигуры идущих. А если лист поднести к уху? Слышен грохот оркестра! Барабан, геликон, труба.

Между двумя светлыми окнами больничной палаты – чистый пустой простенок, заклеенный обоями нехитрого рисунка. Из простенка непрерывно слышатся голоса. Они угрожают, критикуют, издеваются, смеются. Они обсуждают предыдущую жизнь больной, осуждают ее, обещают, что еще придет расплата. Больная стучит в стену кулаками, плачет, просит, чтобы ее хоть на минуту оставили в покое. Голоса не унимаются, порой тон их становится повелительным, и сопротивляться бесполезно. Больная сидит на кровати и без устали монотонно кричит. На вопрос «зачем?» отвечает, что должна кричать – так велел голос.

А рисунок обоев на стене превратился в седого угрюмого старика. Старик размеренно перечисляет преступления, которые совершила больная, внимательно слушает ее возражения и оправдания и начинает с прерванного места. По комнате причудливым роем кружатся черные и белые мухи.

Психиатр Кандинский, идя. по коридору клиники, увидел одного из своих больных, судьба которого особенно интересовала его: предвиделось просветление. Грамотный и наблюдательный, хорошо излагающий свои мысли и ощущения пациент мог по выздоровлении рассказать много ценного лечащему врачу (впоследствии так и произошло).

А сейчас больной, согнув колени, всем корпусом яростно подавшись вперед, почти на корточках двигался по коридору, с таким видимым усилием работая локтями, будто преодолевал вязкую густую среду. На оклик врача он не ответил. Широко открытые, куда-то пристально уставленные глаза просто не видели врача.

Позднее он рассказывал: одной из частей его бреда была уверенность, что в канале, с двух сторон огибающем больницу, живет огромный крокодил. Задумав побег, он более всего боялся попасться в зубы чудовищу, которому расстроенное воображение придало облик и размеры дракона. И вдруг среди бела дня ощутил, что заживо проглочен! Локти его упирались в скользкие покатые бока, тело с трудом протискивалось между непонятным нагромождением внутренностей, было душно и трудно дышать, впереди виднелся какой-то свет, казавшийся выходом. Самое поразительное, что больной отчетливо помнил: он видел в то же время стены больничного коридора, но они проходили где-то мимо сознания, и он не узнавал их.

Галлюцинации. Многовековая загадка психики. Они так достоверны, столь реальны и явственны, что им нельзя не верить. Психиатры знают: больного бесполезно уверять, что призраков нет, – все его внимание поглощено ими, органы чувств фантазируют и лжесвидетельствуют убедительно и ощутимо.

Они обманывают сознание коллективно: зрение, слух, осязание, вкус, обоняние и десятки приборов слежения за внутренним состоянием тела.

Среди многочисленных голосов мнимых преследователей больной услышал повелительный голос: «Перемени подданство», и послушно подумал, что примет английское гражданство. Неведомые механизмы ассоциаций тотчас породили новую галлюцинацию: по комнате мягко прошел огромный лев и вскинул лапы на плечи больного, тот явственно ощутил тяжесть и почувствовал смрадный запах пасти.

Это галлюцинации сложные, они встречаются несравнимо реже, чем простые: крики, шумы, слова, искры, цветные пятна, светящиеся шары, странные запахи, мурашки по коже – следы быстрых прикосновений. В сознание те и другие врываются внезапно, властно завладевают им. Больные по-разному относятся к галлюцинациям: со страхом, безразлично, с любопытством.

Особенно часты голоса. Громкие и тихие, угрожающие и дружеские (порой одновременно), знакомые и незнакомые. Большей частью это угрозы, брань, обвинения и упреки. В редких случаях необъяснимая раздвоенность сознания сказывается и на голосах: в одно ухо больной шептали проклятия мнимые враги, а через другое неизвестные друзья говорили слова поддержки и одобрения. Иногда больные слышат собственные мысли – голоса издевательским тоном излагают вслух самое сокровенное из того, что думает больной. Они настолько реальны, что больные затыкают уши, просят перестать, вступают с ними в беседу. Когда голоса приказывают, отказать им невозможно, они сильней, чем реальная обстановка, – они бывают причиной поджогов и убийств. Голоса звучат от стен, от радиатора отопления, из подушки, от водопроводных труб и молчащих телевизоров. А зачастую изнутри – из живота или прямо в голове.

То сопутствуют галлюцинациям, то возникают отдельно иллюзии – когда расстроенный мозг улавливает слова и целые фразы в неоформленном, случайном шуме внешнего мира. В тиканье часов слышится ругань или похвала, из грохота трамвая, рокота самолета, хрипов радио, телефонных звонков, случайной музыки, воя ветра и шума машин доносятся упреки, сообщения, окрики, издевательства и приказы. Вода из крана торопила больную на работу, ткацкий станок неустанно повторял, что мастер цеха хочет на ней жениться, скрип форточки монотонно рассказывал об опасности, которая ее подстерегает. Пятна на столе, рисунок ковра или обоев, просто потолок и стены становятся экраном, на котором возникают знакомые и незнакомые лица, страшные рожи, движущиеся фигуры животных.

Черный человек Есенина, ворон Эдгара По, лесной царь Гёте – яркие продукты уставшего или заболевшего воображения. Галлюцинации и иллюзии – результат больного творчества мозга, и реальные образы реального мира служат лишь глиной, из которой лепится нечто произвольное, но воспринимаемое сознанием как реальность.

Невыносимо тяжела жизнь людей, общающихся с призраками: все внимание, все время, самое существование их подчинено то равнодушному созерцанию галлюцинаций безобидных, то гнетущим мукам страха и тоски от галлюцинаций угрожающих.

Особенно при искажении ощущений, которые мы обычно не замечаем (пока все нормально): чувства нормального положения тела в пространстве, наличия рук, ног, туловища и головы, равновесия и прочности окружающего мира.

А больные в страхе кричат – на них, раскачиваясь, рушатся потолки и стены. Наклоняется и падает в пропасть кровать, предметы то стремительно удаляются и становятся меньше, то угрожающе вырастают и надвигаются. Маятник от часов идет через всю комнату, прицеливаясь ударить по голове, тело становится невесомым, поднимается и переворачивается в воздухе, вещи и дома движутся, колеблются и мерцают. Ноги тонут то в густом клее, то в вязком песке. Нарушается так называемая схема тела – ощущение наличия и соразмерности его частей. Увеличивается и занимает всю комнату нога, пропадает рука, голова проваливается в туловище, возникает чувство, что внутри нет скелета, желудка, сердца или что там пустота, змея, человек, любые придуманные предметы – архивы памяти услужливо предлагают выбор, соответствующий больным ощущениям.

Весь строй, содержание, направленность и правдоподобие галлюцинаций определяются памятью и знаниями человека.

Но ведь подобным образом часто выглядят сны. Вопрос о сходной причудливости снов и галлюцинаций давно уже волновал исследователей мозга. Ибо трактовка снов только как отходов дневной работы разума малоубедительна – очень уж стройны и жизненны наши сны. Года два назад на группе добровольцев был проделан довольно жестокий эксперимент, проложивший новый путь для сопоставления снов и галлюцинаций, показавший, что их механизмы, возможно… Впрочем, вот опыт.

Людей лишали сновидений. Момент, когда приходят сны, уже научились фиксировать, пользуясь тем, что сновидения сопровождаются активным движением глаз под сомкнутыми веками. Несмотря на то что спящий видит нечто, зарождающееся в глубинах его мозга, мышцы, движущие глаза, получают сигналы для сокращения, как будто глаз пытается рассмотреть происходящее внутри. Этим недосмотром природы, забывшей о выключении ненужного в такое время зрительного прибора, и пользуются исследователи для фиксации момента сновидений.

Испытуемых тут же безжалостно будили. Довольно скоро выяснилось, что видеть сны человеку необходимо: в поисках возможности прокрутить ленту сновидений мозг начал запускать ее в необычное время – на других фазах сна, немедленно по засыпании. Его сразу обрывали – как только прибор сообщал о движении глаз, людей поднимали.

Лишение мозга сновидений длилось несколько суток. Мозг ответил на это галлюцинациями! Теперь наяву, в бодрствующем состоянии, испытуемым являлись видения, которые в нормальных условиях мозг, очевидно, отработал бы во сне. Приступ галлюцинаций проходил безвозвратно, если человеку давали спать, не прерывая приходящие сны.

Столь же убедительны были эксперименты психологов, показавших пути возникновения иллюзий. Было очень точно замечено однажды, что галлюцинации относятся к иллюзиям, как клевета – к злословию; у иллюзий и злословия есть (в отличие от галлюцинаций и клеветы) хоть крохотные, но реально существующие зацепки, которые вкривь и вкось толкует больное или озлобленное воображение.

Иллюзии вызывались у больных с помощью реальных шумов, которые им предложено было описать. За ширмой слышались едва различимые звуки: булькала вода, шелестела бумага, звенели осколки стекла, тикали часы, дерево терли о металл. Больные истолковывали эти звуки в строгом соответствии со своей бывшей профессией, интересами и тревогами, немедленно включая воображение и память. Моряк говорил, что скребут палубу, бьют склянки, бегут по трапу, даже разливают водку – пьют за победу.

Бывший пожарный с первых минут эксперимента воспринимал все как тушение пожара. Лишенный возможности включиться в эту воображаемую работу, он охрип от волнения, вспотел, потерял голос, метался по комнате. Он слышал, слышал, как плакали погорельцы, ломом крушили стену, заливали огонь водой, карабкались по дрожащей лестнице!

Другие, уловив в шелесте бумаги стрельбу из пулемета, активно включались в возникавшую перед ними картину боя: кричали, командовали, бегали по комнате, принимая участие в штыковой атаке.

Для одного больного ширма врачебного кабинета вдруг стала стеной его комнаты, где он жил с семьей. Он слышал, как жена убирала посуду, сын учил уроки, играло радио. Потом кто-то пришел, долго выколачивал золу из трубки, почему-то доставал из-под кровати чемодан. По прекращении опыта больной тоскливо сказал: «Кажется, он ей брошку подарил?»

Записи об иллюзиях, галлюцинациях, расстройстве чувства собранности и целости своего тела (психологи шутят, что у женщин это ощущение включает даже кончик пера на шляпке) заполняют истории болезни. Они невероятно разнообразны по проявлениям, общее у них – правдоподобие, реальность, четкость и явственность.

После болезни (познав ее на собственном опыте) прекрасный русский психиатр Кандинский, очень много сделавший для изучения галлюцинаций, описал собственные переживания: он летал по комнате в различных направлениях, стены расходились, смыкались и наклонялись вслед его движению. Его вертело и поворачивало, обдувал ветер, пол исчезал из виду, комната становилась бесконечной. Мастерская воображения, мобилизуя расстроенные ощущения, работала на болезнь.

Дидро писал, что наши ощущения – это свидетели в суде, а разум – судья, обобщающий их показания. Но если все свидетели лгут и разоблачить их невозможно, какое мнение может возникнуть у беспристрастно подводящего итоги судьи?

И вот уже в присутствии больного нельзя дышать – он невесом, он легок, как пылинка, – он, просто сам пылинка. Нельзя ставить что-нибудь на огонь – больной, утерявший ощущение границ своего тела, слился с миром, ему больно, когда что-нибудь ставится на огонь. А другому огонь опасен: он из дерева – хотите удостовериться?

Вкривь и вкось истолкованные больным разумом и без того ложные сообщения органов чувств порождают бред. Но об этом – чуть дальше. А сейчас я расскажу биографию больного, галлюцинации которого послужили основой для зарождения одной из величайших религий. Социальные условия, характер эпохи были фундаментом и двигателем возникшей религии, а болезнь основателя – только спусковым крючком, камешком, породившим лавину.

Он родился в шестом веке нашей эры. Уже широко распространилось объединяющее христианство, а кочевники Аравийского полуострова жили еще разобщенными родовыми племенами, занимаясь на пустынных, выжженных просторах скотоводством, торговлей, грабежом караванов и затем торговлей награбленным. Каждое племя (род) имело своего бога, изображение которого хранилось в центральном городе – Мекке. Боги содержались в храме, воздвигнутом в честь упавшего некогда с неба Черного камня – этот крупный метеорит был объявлен святыней.

Со времени появления камня каждый кочевник должен был раз в году побывать в Мекке, семь раз обойти вокруг храма, семь раз поцеловать Черный камень и испить воды из святого источника, после чего можно было снова со спокойной душой грабить проходящие караваны чужого рода.

Междуусобица племен шла непрерывно, затихая на четыре месяца в году – время обязательного паломничества. Изображения богов уживались в храме вполне мирно, тут уже был даже Христос.

В месяцы поклонения богам в Мекку стягивались десятки тысяч паломников – естественно, сюда же приезжали и купцы, шла оживленная торговля. В двух соседних городах в эти месяцы происходили состязания поэтов-певцов. Произведения тех, кто лучше угодил правящему племени (в Мекке распоряжался один самый сильный род) вышивались золотом и вывешивались на стенах храма Каабы. Напечататься в такой золоченой стенгазете любой из поэтов почитал, естественно, за счастье, а неудачники ссылались на непонимание.

Каждое племя имело своего бога. Заменить их всех одним значило бы не только (и не столько) упорядочить религию, как провести политическое объединение страны. Когда история, текущая по своим неуклонным и еще далеко не познанным законам, подходит к такому месту, всегда находится человек, совершающий объединение под тем или иным флагом. На Аравийском полуострове им стал Магомет. А флагом – единый аллах.

Далее пойдет речь о реально существовавшем человеке. Он был настоящий пророк – в меру демагог, чуть фокусник, когда надо – обманщик, без излишков жалости к ближнему. И достаточно малообразован, чтобы верить в единственность и истинность своих идей. Кроме того, он был душевнобольным – но потому-то и стал пророком. Об этом ниже. А сейчас нам необходимо оградиться от возможных упреков в неуважении к распространенной и почитаемой религии. Это было бы обидно и не по адресу.

Возможность таких необоснованных упреков проистекает из того, что обычно отождествляют религию с людьми, ее насаждавшими. Это неверно в корне. Религия веками была присуща человечеству – то в виде веры в бога невидимого и бестелесного, то – во вполне земную личность, то просто в свод специфических идей. Вера в эти идеалы существовала всегда, и к ней безусловно следует относиться со вниманием (хотя и скептически), какие бы формы она ни принимала (за исключением человеконенавистнических, естественно).

Но насаждавшие веру, пользующиеся ею как рычагом власти всегда были людьми вполне земными и в большинстве случаев гуманизмом не отличались. Биографии римских пап – это картотека кровавых убийств и подлых предательств, цепь ограблений, провокаций и уничтожения неповинных. Земные поверенные бога (любого) очень редко сами следовали заветам, которые проповедовали. И к исконной вере человека в идеи вечной справедливости люди эти никакого отношения не имеют. Они подсудны людскому, земному суду, а набор догм, которые исповедует любая религия, может лишь обсуждаться. Наша тема – Магомет, а не магометанство.

Естественно, что впоследствии появились десятки легенд о знамениях, сопровождавших его рождение. Почему они предвещали появление пророка, не очень ясно, но любая вера, как известно, зиждется не на логике.

Так вот знамения: где-то сгорел дворец, потухли священные огни в храмах, пересохло озеро, персидский шах увидел страшный сон (нашествие верблюдов и лошадей) – свяжи-ка это, читатель, с появлением пророка.

В шесть лет у него был первый приступ эпилепсии. Он упал, забился в судорогах, испуганные сверстники побежали за матерью. Позднее появилась легенда: спустившийся с неба архангел рассек ему грудь (от приступа остался рубец) и очистил сердце.

Потом он пас стада, был погонщиком караванов, много ездил, стал приказчиком сорокалетней вдовы и вскоре женился на ней, несмотря на разницу лет. И был, очевидно, счастлив. Читать и писать он едва умел, а ряд исследователей полагает, что не умел вовсе, но это лишь помогает, как известно, категоричности мнений и оценок. Часто и подолгу расспрашивал встречаемых караванщиков, беседовал с ними о христианстве и едином боге – библейские рассказы, сообщаемые ему устно, впоследствии часто выдавал за свои видения, в чем бывал многократно уличен. Так пятнадцать лет он провел в торговых путешествиях и семейных досугах.

Болезнь возобновилась в сорок лет. Во время месячного поста и непрерывных изнурительных молений в пещере скалистой горы Хира (такой образ жизни не проходит даром) снова начались галлюцинации и приступы судорог. Взглянув на какой-нибудь предмет, он потом долго видел его повсюду, чей-то голос непрерывно звал его, а в один из вечеров некто невидимый протянул ему из темноты шелковый лоскут и сказал: «Читай!» Это было принято им как первое божье откровение. На лоскуте были написаны слова о единственности бога у всех арабов.

Разночтения, возможные в языке, заставляют ряд историков утверждать, что голос велел не читать, а проповедовать. Так или иначе, Магомет вернулся домой в полной уверенности, что он пророк, посланный с неба.

– Было видение! Я пророк! – закричал он еще с порога своей жене.

– Несомненно, – подтвердила любящая старая женщина.

По легенде, Магомет в ту ночь поседел. Искривленная логика душевной болезни говорила ему, что он пророк, а остатки рассудка совершенно не хотели брать на себя эту новую, буквально свалившуюся с неба ответственность. Тем более, что прибежавший родственник жены (он был стар и умудрен) сказал, что пророков всегда бьют и преследуют.

С тех пор Магомет много бродил в одиночестве. Тоска и страх, отчаяние и нерешительность терзали его. А видения возникали снова и снова. Мучили головокружения. Повторялись припадки. Застигнутый судорогами, Магомет падал на землю, глаза его дико вращались, лицо бледнело и покрывалось потом. Потом судороги спадали, и в странном, еще ненормальном состоянии он непрерывно галлюцинировал. Голоса утверждали, что есть бог, что Магомет пророк, изредка появлялись архангелы. Они были немногословны. Однажды белая фигура, возникшая в раскрывшемся облаке, лишь приветливо представилась ему: «Ты, Магомет, посланник божий! А я архангел Михаил». И исчезла.

Магомет созвал родственников. Те охотно пришли, ожидая предложения о новом набеге или торговой сделке. Представляете себе их разочарование? Они очень огорчились и разошлись, на хорошем арабском языке обозвав его полоумным. В других местах его осмеяли и избили. От расправы (многобожие было очень выгодно – Мекка была центром торговли, какой тут единый бог!) его спасло покровительство дяди и снисходительность кочевников к одержимым и больным.

Непризнанный и осмеянный, твердо уверенный в своем предназначении, Магомет становился городским сумасшедшим – его никто не принимал всерьез. Так прошло лет десять. Повинуясь видениям, он то признавал главных идолов, то снова отвергал их в пользу единого бога. У него появилось несколько десятков последователей – они были вынуждены бежать в Абиссинию: блаженного Магомета защищал жалеющий и любящий его влиятельный дядя, а с прочими нарушителями спокойствия можно было не церемониться.

Но, повторяю, историческая необходимость объединения уже существовала, и Магомет подходил для этой цели – в таких ситуациях история всегда устраивает встречи, над которыми впоследствии историки зря ломают голову – они закономерны, эти случайности.

На одной из ярмарок Магомет познакомился с двумя погонщиками верблюдов из другого племени, живущего в городе Ятрибе (впоследствии знаменитая Медина). Погонщики, зная от соседей – христиан – о неминуемом пришествии прoрока, очевидно, решили, что если городской сумасшедший и не окажется пророком, то рискуют они немногим, а если окажется, невероятно выиграют. Через год они вернулись, вполне готовые обратиться в новую веру. Родственники Магомета, буквально подтверждая правоту тезиса, что невозможен пророк в своем отечестве, без сожаления уступили его соседям. В Медине Магомет был принят с почестями и, став повелителем духовным, а следовательно, и светским, быстро разделил всех на верных и неверных, четко определив этим, кого можно и нельзя ущемлять.

Ограбили первый караван, потом второй. При втором захвате убили поэта, некогда утверждавшего, что его сказания о древних богатырях куда интересней, чем вариации на тему библии, выдаваемые Магометом за откровения. Интересно, что убиваемый поэт попросил заступничества у своего бывшего друга, принявшего ислам. Тот ответил, что ислам уничтожает прежние отношения. Трусливая подлость всегда оправдывалась разницей мировоззрений.

Магомет диктовал коран – переложенные библейские истории с элементами собственной биографии. Правила нравственные, религиозные, политические вперемежку с увещеваниями, наставлениями, угрозами и посулами. Правоверным коран обещал в загробном будущем рай по-восточному: источники воды, зелень садов, приятная прохлада и нестареющие женщины.

Потом было несколько битв (одна из которых чуть не похоронила божественную репутацию Магомета, ибо была проиграна), и вскоре он победителем вступил в Мекку. Скорость, с которой жители захваченного города принимали ислам, нет нужды описывать. Когда религию насаждает победитель, готовность побежденных переметнуться обычно прямо пропорциональна их былому фанатизму.

Идолы были разрушены, покоренная Аравия объединена исламом. Расправ было немного – по личному распоряжению Магомета казнили только очень уж погрязших в заблуждениях, в их числе певицу, исполнявшую сатиры на Магомета. Пророки никогда не любили сатиру, но, в отличие от смертных, часто имели возможность на нее влиять.

Надо сказать, что Магомет был добрым монархом. За него усердствовала быстро возникшая прослойка, которая была преданней мусульманству, чем он сам. Усилиями этих апостолов того, кто упорствовал в заблуждении, подвергали строгому общественному порицанию: с помощью меча и кинжала. Это убеждало остальных, демонстрируя силу новой веры, а следовательно, ее истинность. Действовало это куда сильнее, чем устные убеждения, ибо в фундаменте словесного арсенала тогдашнего ислама лежало единственное логическое доказательство божественности пророка: «Магомет – пророк, ибо это написано в Коране, который – святая книга, так как писал ее Магомет».

Приступы судорог и видения не оставляли Магомета. Однако их содержание послужило ряду историков основой утверждения, что пророк был обманщиком и шарлатаном. Ибо теперь видения непрерывно служили оправданием его поступков (если их неблаговидность нуждалась в оправданиях).

Были и другие случаи утилитарного использования болезни. А ряд галлюцинаций лежит, возможно, в основе некоторых из сотен легенд. Магомет чувствовал, как невесомым возносился на седьмое небо за короткое мгновение, пока упал на пол кувшин (очень похоже на ощущения в момент краткого возбуждения перед приступом). Видел рай, ад и архангелов. С ним говорили газели, волки и ящерицы, а однажды даже беседовал уже почти зажаренный козленок. Встречные камни и деревья говорили ему: «Благо тебе, пророк!»

Умер он в почтенной старости, причем помутившееся сознание работало на всегдашней волне: попросил чернил и бумаги, обещая оставить писание, которое навеки избавило бы исламистов от греха.

Очень конфузились историки прошлых веков, описывая его болезнь. И все-таки мужественно признавали, что именно ей он обязан своей судьбой, добавляя при этом, что из-за примешивания болезни основателя к биографии целой религии они рискуют «заслужить упрек в материализме». Благодаря их честной объективности мы и знаем сегодня правду о Магомете.

В перерывах между приступами Магомет был рассудителен и трезв. Энергия и природный разум – эти присущие ему высокие свойства – работали на идею, порожденную болезнью. Потому и интересен для истории психиатрии этот безусловно незаурядный человек.

Его биография – яркая иллюстрация к властному воздействию галлюцинаций на поведение и судьбу человека.