Чудные зерна: сибирские сказы

Барсучьи корешки

Так уж издавна у нас повелось — подрастет парнишка, его к делу приставят: кому охотником быть, кому бондарем, а кому землю пахать — хлебушко выращивать. Отцу с матерью радостно — сынишка кормильцем растёт, и перед соседями лестно.

Но в одной семье радости такой не было: мужицкое-то дело силу требует, а мальчонка ростом не вышел, хворь в ногах, да и горбик — малышом со скамейки упал. А парнишка смышлёный, грамоту у дьячка рано выучил: старушонкам поминальники писал, мужикам— письма челобитные.

Взрослые и дети жалели его, Николушкой ласково кликали. Но кой-кому не нравился — горбунком дразнили.

Время шло. Ребята-годки с девчатами вечерами на гулянье ходить стали. Разожгут костёр, хороводы водят, Николушку всегда принимали. Но как под гармонь парами плясать начнут, Николе тоскливо — какая-ж с убогим пойдет. Но пуще сердце у него надрывалось, когда на гулянье девчонка одна приходила: Ксюшкой-вертушкой звали, ясноглазая, сама легкая да вёрткая. Одна приходила…

Однажды Никола набрался храбрости, подошел к ней, плясать пригласил. А Ксюша только что парню долговязому отказала. Взглянула на Николку строго, а у того от волнения губы трясутся. Ксюша и пожалела его — схватила за руку, побежала в круг, отплясала бойко.

А тот парень, с которым она плясать не пошла, давай над Николкой посмеиваться: «Горбун, а губа не дура. Да и та хороша — с уродом плясать вздумала!»

Ксюша вспыхнула; подлетела к болвану и шлепнула по щеке со всего маху, и убежала домой, расплакавшись; Николушка склонил голову, под хохоток побрел куда глаза глядят. А уж ночь наступила. Дороги не разобрал, в тайгу забрёл. Оступился и покатился куда-то вниз. Лежит в траве, думает; «Помереть бы сейчас, хоть маяться перестану».

Так ночь прошла, а как рассвет забрезжил, увидел, что лежит он в ложке зелёном. На дне ручеёк журчит, по берегам папоротник высокий. Вдруг услышал невдалеке плеск звонкий. Раздвинул папоротник и ахнул — в ручейке барсучонок барахтается, на бережок крутой забирается, скользит и опять в воду плюхается.

Вытащил он барсучонка, на землю опустил. Тот пофыркал, отряхнулся и побежал. Николка за ним.

Глядит, барсучонок наверх вскарабкался. У самого края нора широкая, у норы большой барсук на задних лапах сидит, корешки перебирает. А подле ещё два маленьких.

Барсучонок к большому барсуку подбежал, заурчал ему на ухо. Тот привстал сразу, схватил корешки и в нору. Барсучата за ним юркнули.

Хотел Николушка уйти, повернулся было, да услышал голосок скрипучий:

— Погоди, парень, куда спешишь?

Оглянулся — нет никого. А голос опять:

— Вниз погляди.

Посмотрел Николка и удивился: у норы человек в пёстром кафтане стоит, в руках корешок держит. Нос у него остренький, глаза маленькие, и в очках, словно писарь.

Сказал:

— Куда тебе торопиться? Загляни ко мне.

Николка за ним на четвереньках полез, перед глазами пещерки свод открылся. Посередине корешков кучка, вокруг неё мальчишки в пёстрых кафтанчиках корешки перебирают. Один — в одну кучу, другой — в другую.

Мужичок и говорит:

— Садись с нами корешки есть.

Николка взял корешок, пожевал: горько.

А мужичок хохочет:

— Чего морщишься? В корнях сила земная.

Доел парень корешок и вправду почувствовал силу в руках, плечи хотел расправить, да горбик мешает.

Мужичок это заметил, покряхтел, в кучке порылся, отыскал нужный корешок, подал Николке:

— Вот тебе корень, всем корням корень. Съешь его на глазах у суженой, тогда и горб пропадет.

Потом упал вдруг на спину и давай хохотать:

— Ой, спинушка чешется, бока зудятся.

И в барсука опять превратился. Мальчишки схватили гребешки, стали отцу спину чесать. Целый ком шерсти начесали. А барсук опять мужичком стал, подал пряжу Ни колке:

— Это невесте твоей в подарок, но до времени не вспоминай о нём.

Никола положил шерсть за пазуху, поблагодарил барсучка, нагнулся, вылез кое-как из норы, а ноги пуще ноют. Тут барсук опять высунулся и сказал напоследок:

— Сила земная в тебе есть, а хворь сам выбьешь. Иди по ручью, там и найдёшь исцеление.

Отправился Никола, и чем дальше идет, тем ручей мутней становится. Сунул в него руку и отдернул — вода-то горячая.

Побрел дальше, глядит — ручей в озеро впадает, а по берегам грязь. Никола увяз по колено и подумал: «Неужели обманул меня мужичок-барсучок. Какой толк в грязи?»

Да вскоре почувствовал — боль в ногах потихоньку утихла.

Вышел Николка на сухое место, прилег отдохнуть. На душе у него спокойно. Долго лежал, но к вечеру опять загудели ноги.

Построил Николка шалашик, стал в нем жить, в озере ноги лечить. По утрам орехи для пропитания добывал, вечерами по грязи бродил. Так до осени и пробыл в тайге. Ноги у него совсем болеть перестали, а холода наступили — решил домой вернуться.

Вошёл в село, бабы меж собой переговариваются:

— Что за парень такой высокий да плечистый, к кому приехал? Поди, Никола пропавший? Но у того вроде горбик побольше, сам ростом поменьше, да и хроменький.

А Никола к дому родителей ровной походкой сразу направился… Отец-то приглядывался, крестился: «Свят! Свят! Свят!» А мать сразу признала, на шею кинулась. Никола обнял её, к отцу спиной невзначай повернулся, тот горбик увидел и присел:

— Николушка!

…Старики довольны, что сын живой из тайги возвернулся, а Никола не весел — всё про Ксюшу думает.

А к той парни сватов каждый день засылали. Особливо детина, что над Николой смеялся. Но Ксюша всем почему-то отказывала, а потом с ней беда приключилась — с остуды занедужила, которую неделю неподвижно лежит, не ест ничего, словно былинка высохла. Женихи сразу и отступили.

А Никола узнал про это и к любимой сразу отправился. Зашел в дом. Глядит — на кровати она лежит, щеки ввалились, глаза в одну точку уставились. Подсел он, а слова мужичка-барсучка в ушах звоном звенят: «Съешь корешок на глазах у суженой, тогда и горб отпадет».

Достал корешок, подумал: «Лучше век горбатым останусь, чем любимой погибнуть дам».

Вздохнул глубоко и сказал ласково:

— А ну-ка погрызи корень

Ксюше занятно стало — взяла, словно зайчишка морковку, схрумкала. Вскоре повеселела: запросила есть. У родителей чего только не наготовлено! Подали ей кашки сладенькой с пирожком сдобненьким, а она и говорит:

— А Николушке чего же не дали?

Те руками всплеснули:

— Экие мы бестолковые, гостя не потчуем!

И подали Николке чашку полную.

Едят они кашу, перемигиваются, родители на Николку глядят изумленно. А он велел Ксюшу укутать в теплое. Взял её на руки и вынес на воздух. Подержал бережно, словно дитё малое, потом опять в избушку унёс.

Долгое время так повторял и как-то поставил осторожно на ноги. Та пошла потихоньку…

Вскоре хворь от неё отступилась, парни опять поглядывать стали, мимо ворот зачастили, особливо долговязый. Николку однажды встретил, давай выговаривать:

— Чего к ней ходишь?! У меня давно сговорено! А ты, горбун, не нужон никому!

Николка после слов таких страшных ушел домой, покачиваясь.

Ксюша день его дожидает, другой. Встревожилась и побежала к Николке. Увидела во дворе, подошла, ткнулась в плечо, слезы радостные на шубейку льёт.

— Чего ж ходить перестал аль разлюбил?

Обнял парень её осторожно, по голове погладил:

— Неужто навек со мной? Ведь горбатый я…

Прижалась она к нему шибче:

— Зато сердцу родной!

И пошли они вдоль села, обнявшись. Глядят, у Ксюшиных ворот парни собрались, а среди них долговязый пальцем в небо тычет, громко доказывает:

— Все равно Ксюша не пойдёт за горбатого, бог не допустит.

А ему тут и крикнули с хохотом:

— Чего ж не допустит, коль уже ходит.

Оглянулся долговязый, увидел Ксюшу с Николкой и встал как вкопанный. Кто-то и сунул под нос ему кукиш: «Что, съел!..» Но детина опомнился, руки в бока, грудь колесом:

— Чего он сделал такого? Подумаешь, корешками позабавил! Отец мне козла, барана да мерина на разживу дает! А что горбун ей к свадьбе готовит?!

Никола кулаки сжал, хотел задать обидчику, да Ксюша удержала:

— Чего с дураком связываться.

Сложил Никола кулаки на грудь и почувствовал, комок шерстя, что барсук подарил, решил достать. Потянул… и вытащил платок дорогой: по краям золотым узором украшенный, в середине птицы серебром вытканы, словно живые.

Детина прикусил язык, поплёлся прочь…

Молодые вскоре свадьбу сыграли. Дружно жили. Ксюша, бывало, платок в праздник на плечи накинет — вся деревня любуется. Да шибко-то не носила, хранила в сундуке: еще не только дочке да внучке, а и правнучке покрасоваться перед женихом довелось.