Чудо-2018, или Как Путин спас Россию

– Не про тебя речь! – отмахнулся Лясов. – Повторяю – кто?

– Из серманкульской администрации пошло, – послышался негромкий голос.

Лясов тут же позвонил главе серманкульской администрации, Мокрецову, тот тоже проводил совещание. Мокрецов сказал, что он тут ни при чем, но обязательно разберется и накажет по всей строгости.

И задал своим подчиненным тот же вопрос, что и Лясов, и в той же самой форме.

– А разве не Елена Владимировна инициатором была? – невинно спросила замглавы по финансам Турцева, женщина рыхлая и всегда завидовавшая молодости, красоте и стройности Елены.

Елена запунцовела щеками и хотела сказать, что не кто иной как сам Мокрецов сообщил ей эту весть. Но Мокрецов смотрел на нее прямо, грозно, с видом абсолютной своей непричастности. Елена поняла, что, если скажет правду, начальник ее за эту правду не помилует. Острым своим умом она быстро сообразила: раз фальшивый кандидат с консервного завода, то его руководство и виновато.

– Это Сухарев, – твердо сказала она. – Хотел, наверно, своего человека прославить, но перестарался.

Мокрецов позвонил Сухареву и высказал ему претензии – в прямой, но довольно деликатной форме: не с руки ему было ссориться с руководителем предприятия, благодаря которому Серманкуль если не процветает, то живет вполне сносно.

Сухарев сказал, что его ввела в заблуждение журналистка из «Серманкульского истока», да и Семенов подбросил дров в огонь, наворотил вранья, все вчера слышали, как он хвастал.

– Осторожнее надо в наше время с журналистами! – посоветовал Мокрецов. – Они нами, руководством, как шакалы падалью, питаются! – посетовал он, не заметив сомнительности этого выражения.

9.

Падение Семенова было еще стремительнее, чем возвышение.

В кабинет вошел заведующий хозотделом здания, мрачный, как все завхозы, считающие, что люди с утра до вечера заняты порчей казенного имущества, сказал:

– Прошу освободить помещение!

И Семенов даже не спросил, почему. Душой сразу догадался. Направился тут же к двери, но вернулся, чтобы за ширмой, стоящей в углу, снять костюм, купленный с помощью Елены два часа назад, и надеть свой, рабочий.

Поехал домой – не на Весеннюю, конечно, а к своему родному дому.

Возле него, прямо на улице, были свалены как попало вещи и мебель, Людмила сидела на табурете, горестно опустив плечи и положив руки на колени. Не знала, за что взяться, с чего начать.

Семенов вышел из машины, постоял возле жены, помолчал, потом сказал бодро:

– Ничего, Люд. Нормально все.

Она всхлипнула.

Подъехал фургон, водитель крикнул из кабины:

– Выгружайте, не я же ваше добро таскать буду!

Это были вещи Татьяны и Виктора.

Тут же подъехали и они. Вместе начали все выносить из фургона, а потом перетаскивать в дом.

Мимо проезжал огромный черный джип, остановился.

Из него на происходящее с удовольствием смотрел Жанборисов.

– Эй, несуществующий! – крикнул он Семенову, открыв дверцу. – Ты где, не вижу?

И начал крутить головой, поводить расставленными руками, словно отыскивал кого-то в темноте.

– Охота тебе травить, – упрекнула Людмила.

– Я не травлю, а напоминаю: кто чего достоин, тот это и получает!

В это время Семенов, Виктор и Таня втаскивали что-то в дом, и Людмила, оглянувшись на них, негромко сказала:

– Почему тогда ты меня не получил? Считаешь ведь, что достоин, а не получил.

– И радуюсь, что не получил! – весело признался Жанборисов. – Вчера разглядел я тебя, Людмила, и понял – как же хорошо, что я на тебе не женился! Имел бы сейчас пожилую тетеньку, оно мне надо?

Людмила, еще раз оглянувшись на дом, ответила:

– Конечно, не надо. Только ты меня и молодую, стройную, горячую – не имел. А Андрюша имел. Хочешь, спроси его, каково это было. А ты и в гробу будешь злиться, что я тебе не досталась.

– Да знала бы ты, дура провинциальная, какие у меня женщины были! Звезды кино и подиума!

– Верю. А меня не было. И не будет. И этого не поправить. Вот и все.

И Людмила, взяв корзинку с бельем, пошла к дому.

Жанборисов хотел крикнуть ей вслед что-нибудь обидное, уничтожающее, но ничего не придумал, закрыл дверцу и поднял стекло, отгораживая от глупого мира свое комфортабельное автопространство, где приятно пахло кожей, парфюмом Жанборисова, купленным в Париже, чувствовался также – возможно, не обонянием, а воображением, памятью – запах тех сладко-пряных, волнующих, молодых духов, которыми окутывали себя его многочисленные юные подруги, не чета Людмиле.

Тем не менее, Жанборисов был раздражен. Он ударил кулаком по рулю и негромко сказал: «Идиоты!» – неизвестно кого имея в виду.

И уехал.

Кое-как расставив мебель и разместив прочие вещи, Семенов поспешил на работу.

Вахтер на проходной ухмыльнулся, работники в цехах, где он проходил, издали смеялись и чуть не показывали пальцами, Мишаня же встретил без улыбки и усмешки, сказал сочувственно:

– Тебя Сухарев ждет.

– Сейчас пойду. Как загрузка-отгрузка?

– Все в порядке, Петрович, ты иди, а то он по телефону так орал, что…

– Успеется.

Семенов проверил все записи, обошел стеллажи и полки и только после этого отправился в управление.

Альбина, увидев его, приподняла плечики и развела ладошки лежащих на столе рук, словно говоря: надо же, какие нелепости на свете бывают, и как ее угораздило принять такого человечишку за значительную личность!

– У себя? – спросил Семенов.

– Естественно!

– Можно?

– Давно пора!

Семенов вошел.

– Ну? – спросил Сухарев. – Что будем делать? Зачем тебе это было надо, Семенов?

– Не надо мне это было. Вы сами…

– Что – я сам? – взвился Сухарев. – Что? Я тебя, может, назначил в кандидаты? Я тебя только спросил! А ты, вместо того, чтобы прямо сказать – ерунда, Дмитрий Васильевич, выдумки! ты сделал вид, будто это все правда!

– Не делал я…

– А кто? Я, что ли?

– Ладно, – сказал Семенов.

– Что ладно?

– Пусть я виноват.

– Не пусть, а виноват!

– Хорошо, не пусть.

– Ты смеешься, что ли, надо мной? Тихий, тихий, а ехидный! Сидит там в кладовке у себя, притаился, а сам планы вынашивает!

– Какие еще планы?

– А такие! Мне тут юрист выписку принес. Интересует?

Семенова не интересовало, но Сухарев, раскрыв папку, зачитал таким голосом, будто оглашал приговор:

– Статья 282! Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства! Действия, направленные на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, совершенные публично или с использованием средств массовой информации либо информационно-телекоммуникационных сетей, в том числе сети «Интернет», – наказываются штрафом в размере от трехсот тысяч до пятисот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от двух до трех лет, либо принудительными работами на срок от одного года до четырех лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до трех лет, либо лишением свободы на срок от двух до пяти лет!

Последние слова, «от двух до пяти лет», Сухарев особо выделил и при этом посмотрел на Семенова, будто именно этот срок ему гарантировал.

Андрей Петрович, прямо скажем, не испугался. Вслушиваясь в грозно звучащие формулировки, он не понимал, какое они к нему имеют отношение.

– Бог с вами, Дмитрий Васильевич, вы же не всерьез это! – сказал он. – Какое унижение достоинства? Кого я унизил?

– Весь город! Все вчера слышали, как ты там пел! И даже поверили! Это – не унижение?

– Я не собирал никого… Лишнего сболтнул по пьяному делу – признаю. Но… Там же уточняется – по признакам религии, национальности, я этого не касался.

– По признакам социальной группы еще! А ты про кого врал? Ты врал про него! – Сухарев показал большим пальцем за плечо, где висел портрет. – А он тоже представитель социальной группы.

– Это какой?

– Власти, дорогой мой, власти! Правительства! Или, скажешь, правительство не социальная группа?

– Да шут их знает, кто там они…

– И публично, публично! – тыкал Сухарев пальцем в выписку. – Да еще как публично!

– Что ж, посадят меня теперь, что ли?

– Посадить, может, и не посадят, не мне судить, не моя презумпция! А меры могу принять. И должен! На заводе теперь клеймо, скажут – рассадник! Короче, Андрей Петрович, я ведь тебе на самом деле добра желаю, поэтому увольняйся по собственному желанию. Хотя я мог бы, сам понимаешь, – приказом!

– За что? У меня за двадцать шесть лет ни одного взыскания.

– Да? А кто сегодня на полдня опоздал?

– Меня отвезли… В администрацию…

– Понимаю! Голову закружило? В общем, прости на добром слове, но – до свидания! И еще один совет: уезжай со всей семьей куда-нибудь. Тебе же лучше, от позора подальше.

Семенов стоял и молчал. Думал.

Потом повернулся и вышел.

В приемной Альбина подсунула ему листок.

– Вот, ваше заявление. Только подпишите.

Семенов подписал и пошел в свою кладовую.

Там он позвал Мишаню, показал свои тетради.

– Вот, дублируй, записывай. Компьютер вещь хорошая, но мало ли. Электричество вырубят или сбой программы. Или вирусы какие-нибудь. Или эти… Харк… Как их?

– Хакеры. Взломщики.

– Вот именно.

– Несправедливо, Петрович. Ты тут столько… И так… А они… Неправильно это… – бормотал Мишаня.

– Не пропаду. Столярничать буду. Ну, бывай.

И ушел, ни на кого не глядя, не обращая внимания на смешки и выкрики.

10.

Людмилу тоже попросили написать заявление. Татьяну и Виктора не тронули, они работали на частников и, к тому же, в таком скромном качестве, что не стоило марать руки. Да и дети за отцов не отвечают, вспомнил кто-то.

Несколько дней Людмила и Андрей восстанавливали порядок в доме. Случившееся не обсуждали. В город почти не выходили. А Серманкуль, погудев, посмеявшись, посплетничав, вскоре забыл про этот анекдот. Неправ оказался Сухарев, никаким особым позором не пахло. Ну, встретит Семенова в магазине продавщица возгласом: «Привет, прентендент!», ну, притормозит сосед-таксист и весело остережет: «Ты хоть голосом гуди, несуществующий, а то задавлю!», ну, спросят соседки Людмилу: «Люсь, а Люсь, а как оно, с будущим президентом спать?» – и все на этом.

Субботним вечером, седьмого октября, в день рождения В.В. Путина, о чем Семенов не помнил, то есть не нарочно, без всякого умысла, просто не помнил, он зашел к Александру Петровичу Мечникову сыграть в шахматы.

Они поприветствовали друг друга шутливо, как обычно:

– Привет, Петрович!

– Привет, Петрович!

И засели за шахматы.

Мечников, человек деликатный, ни о чем не спрашивал, говорил о пустяках. Одобрил теплое начало октября, предрек долгую и суровую зиму, рассказал, что в этом году вместо дров решил купить уголь-брикет, хотя, конечно, от него дух не тот, и пачкается он очень, но за дрова ломят слишком большие деньги.

– А ты чем топишь?

– И я углем.

– Вы хоть на работе отогреваетесь, а я, честно сказать, зимой дома подмерзаю иногда.

– Работа кончилась, – меланхолично отозвался Семенов, думая над ходом.

– То есть?

– Уволился. По форме. А по сути – выгнали.

– Как это? Ну-ка, расскажи!

И Семенов вкратце описал, как и что было.

Мечников принял все очень близко к сердцу.

– Идиотизм! Сами же напутали, накосячили – и на тебе отыгрались!

– Это как водится.

– Что значит – как водится? Андрей, нельзя так! Ты совсем уж гордости не имеешь, об тебя ноги вытерли, а ты сразу смирился!

– Так прямо и вытерли!

– А разве нет? Ведь издевательство чистой воды! Запрет на профессию! Произвол, понимаешь ты или нет? Они бы еще из города прогнали, так в средние века делалось!

– Советовали уехать.

– Правда?

– Угу. И Людмилу мою с работы попросили тоже.

– Ну, ребята! – Мечников так разволновался, что бросил на доску фигуру ладьи, которую только что съел, смел ею половину фигур.

– Ничего, я все помню, – Семенов взялся восстанавливать.

Но Мечников схватил доску и стряхнул с нее оставшиеся фигуры.

– Не до игры! Андрей, ты или ангел, или… Предупреждаю, сейчас оскорблю!

– Попробуй.

– Ты или ангел, или полное и окончательное дерьмо! Насекомое! Жук навозный!

– Саш, я тебя уважаю, учитывая возраст, но ты не очень…

– Это не я говорю! То есть, говорю я, но на самом деле я тебе пересказываю их мнение! Это они считают тебя дерьмом, насекомым, жуком навозным! Ведь знаешь, что их заело?

– Что глупость за правду приняли.

– Нет! И это тоже, но это – в последнюю очередь! Глупость за правду! Им не привыкать, они глупостью вместо правды каждый день живут, да и оттуда льется! – Мечников кивнул на телевизор, который молча стоял в углу. – Нет, Андрей, их заело то, что они обычного, мелкого, это я опять их мысли пересказываю, заурядного человека сочли вполне достойным быть кандидатом – только потому, что над тобой тень правителя нависла! А теперь увидели собственную гнусность, Петрович, понимаешь? Собственную готовность поддержать и принять любую дурь, что идет сверху! Вот за это и отомстили, только не себе, как надо бы, а тебе и твоей семье! А ты, вместо того, чтобы отстаивать свои права – вплоть до суда! – ты утерся и убрался в свою норку! В кучу свою навозную! И себя не защитил, и за жену не вступился! Жертва ты, Андрей Петрович. И знаешь, мне тебя даже не жаль. Ты оскорбиться должен, возмутиться должен, а ты сидишь тут и скалишься, как псих в дурдоме после манной каши!

– Неправда, – тихо сказал Семенов, потому что он не скалился и даже не улыбался, а молча и серьезно слушал, будто только сейчас увидел происшедшее в истинном свете.

– Правда! Только тебя не проймешь! Вас никого не проймешь, тысячу лет вас за людей не считают, а вы и привыкли!

– Широко берешь – тысяча лет.

– Как есть, так и беру! Рабы и холопы, мать вашу! Все, иди, я сейчас пить буду, не хочу тебя смущать. А то выпьешь три капли и, не дай бог, опять человеком себя почувствуешь. Зачем тебе эта фантазия?

Семенов встал, пошел к двери. Там, остановившись, сказал, глядя не назад, на Мечникова, а на дверной косяк, будто его деревянной бездушной плоти объяснял:

– Я человек, а не жук. Тебе легко, ты сам по себе. А я в обществе живу.

– Да не живешь ты там! И оно не живет! Где ты видел общество когда-нибудь? Чтобы люди сами собрались и сами что-то вместе сделали? Отучили, Петрович! Больше трех не собираться – ни для плохого, ни для хорошего! Иди, иди, не трави душу!

Семенов ушел.

Мечников достал заветную бутылку, налил стаканчик и включил телевизор, который смотрел редко и с омерзением, но сейчас как раз хотелось усугубить горечь – чтобы выпивка была не просто ублажением потребности, а гражданским актом протеста и несогласия.

Там как раз показывали Путина, который отвечал на поздравления, что-то говорил приятным негромким голосом, напоминающим удовлетворенное воркование сытого голубя. Во избежание статьи 282-й заметим, что это впечатления персонажа, а не автора. (КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРОВ. Непонятно, чего боится автор, статью давно отменили). Мечников выпил и почувствовал, как горячие приятные струйки растеклись в желудке одновременно с разлитием горечи в душе.

А Семенов был весь вечер тих и задумчив.

Перед сном сказал Людмиле:

– Как-то все это неправильно. Почему тебя уволили?

– Ясно, почему.

– Нет, не ясно. Получается – потому, что ты моя жена. За это не увольняют.

– Андрей, не надо. У нас увольняют вообще ни за что. Была у нас уборщица тетя Тоня. Лет двадцать работала, всех начальников пережила. И идет такой Санакоев, третий помощник второго заместителя. С похмелья идет, аж покачивает его. На мокром полу поскользнулся, тетя Тоня его поддержала и без всякого намека говорит: «Повеселились вчера?» А он как вскинется, как побежит к начальству! Нажаловался на хамство обслуживающего персонала. И фу-фу, нет нашей тети Тони.

– Гадость это.

– Сложившийся порядок, Андрюша.

– Ничего подобного. Завтра пойдем восстанавливаться.

– Завтра воскресенье.

– Тогда послезавтра!

– Зачем? Только хуже будет.

– Хуже будет – им!

Людмила не знала, что возразить, как отговорить. Да и надо ли отговаривать? У нее были двойственные чувства. Женщина, когда видит готовность мужчины к подвигу ради нее, к подвигу иногда даже смертельному, с одной стороны, за мужчину опасается, а с другой, хочет увидеть этот подвиг. И не она в этом виновата, а беспощадный закон естественного отбора: храбрый рискует, но он и побеждает, от трусов же только трусы родятся.

11.

В понедельник утром Семенов привез жену к зданию администрации.

Людмила была взволнована и заранее печальна.

В вестибюле, между дверью и невысокой, в три ступеньки, лестницей в холл и коридоры, стоял дежурный полицейский. Он узнал и Людмилу, и Семенова, но внутрь, конечно, не пропустил.

– Извините, – сказал. – Не имею права.

Людмила как бы даже обрадовалась и шепнула мужу:

– Не надо этого ничего. Пойдем домой.

– Ничего подобного!

Семенов подошел к окошечку бюро пропусков.

– Мне к Сергею Николаевичу, – назвал он имя-отчество Мокрецова.

– Заказывали? – спросила невидимая женщина.

– Что?

– Пропуск.

– Если надо, давайте закажу.

– Не вы. Из приемной Сергей Николаича.

– Не заказывали. А вы позвоните им, пусть закажут.

– Я этим не занимаюсь! – отрезал невидимый голос.

– А кто занимается?

– Вон телефон висит, звоните. Одноечку нажмите.

– Чего?

– Цифру один.

Семенов подошел к телефону, снял трубку, нажал цифру один.

– Приемная, слушаю, – ответил женский голос.

– Это Семенов Андрей Петрович, – внятно сказал Семенов. – Муж Людмилы Сергеевны Семеновой, которая у вас работала.

– И что?

– На прием попасть хотим. К Сергею Николаевичу.

– По какому вопросу?

– Он знает.

– Я тоже знать должна.

– Хорошо, по поводу увольнения.

– Это в отдел кадров, семерку наберите.

И трубку повесили.

Что ж, можно и с отела кадров начать, подумал Семенов и хотел уже нажать на семерку, но тут жена позвала его предупреждающим голосом:

– Андрей!

Семенов оглянулся и увидел входящего Мокрецова.

Тем лучше – на ловца и зверь бежит. Семенов встал на пути главы администрации и громко сказал:

– Здравствуйте! Хочу понять, за что мою жену уволили?

– Почему посторонние в помещении? – спросил Мокрецов полицейского.

– Я не пустил! – оправдался тот. – Они же тут, а не там.

– Вот и не пускай, – одобрил Мокрецов и пошел себе дальше.

– А чего это вы даже не слушаете? – возмутился Семенов, и голос его, как в таких случаях говорится, предательски дрогнул.

Мокрецов не отреагировал, спокойно удалялся.

– Сволочь! – закричал Андрей Петрович.

– Андрей! – Людмила схватила его за руку. – Перестань!

Она вытащила его из здания, Семенов на улице вырвал руку.

– Я уже все понял, чего ты меня держишь?

Постоял, оглянулся на здание.

– Хорошо. Я еще вернусь. А пока иди домой, а я съезжу кое-куда.

– Не надо!

– Надо!

Семенов поехал на завод. Проникнуть туда ему было просто: он не сдал пропускную карточку. Приложил ее к турникету, вахтер взмахнул руками, что-то крикнул, но Семенов был уже за дверью проходной, шел по двору, направляясь к управленческому зданию.

Директора на месте не оказалось.

– В область поехал, – спокойно соврала Альбина.

– Ясно. А заявление мое он подписал?

– Сразу же. И приказ уже есть.

– Понятно. Заявление можно посмотреть?

– Зачем?

– Бухгалтерия требует. Чтобы знать, с какого числа меня рассчитывать. А я не помню.

Альбина порылась в папках, протянула листок.

Но, когда Семенов взял его, спохватилась:

– Постойте-ка! Зачем вам заявление, вам приказ нужен! От приказа считается! Вы чего хотите сделать? Прекратите!

Но было поздно, Семенов уже рвал заявление. Рвал аккуратно, на равновеликие прямоугольники. Ссыпал в корзину для бумаг, стоявшую у стола, и весело сказал ей (Альбине, а не корзине – впрочем, и корзине отчасти тоже, как воплощению мертвого канцелярского духа):

– Вот так!

– Приказ все равно есть!

– А на каком основании? Заявления нет и быть не может! Я увольняться не собираюсь! Пусть сам уволит, а я посмотрю, как у него это получится!

И Семенов отправился на склад, взял у Мишани свои тетради, попенял ему за отсутствие новых записей, а тут как раз началась отгрузка очередной партии. Андрей Петрович работал бодро, поторапливал грузчиков, наставлял, как обращаться с банками, чтобы металлические не мялись, а стеклянные не бились. Мишаня весело помогал ему, не спрашивая, как получилось, что Семенов вернулся на склад. Он без Андрея Петровича сразу же увяз в простом с виду деле размещения и хранения продукции. Казалось бы, тут и думать не о чем: тушенку ставь к тушенке, гречневую кашу к гречневой каше. Но как быть, если стеллажи с тушенкой забиты под самый потолок, а рядом нет места? Мечешься, находишь свободные полки в углу, ставишь там банки, не помещаются, впопыхах громоздишь пирамиду возле этих полок, а тут уже новая партия – какие-нибудь овощи, а где у нас овощи, и почему так много банок оказалось на полу, пройти мешают, сыплются… Семенов за час навел порядок, все оказалось на своих местах, которых, как выяснилось, достаточно, и на полу ничего не осталось.

Приходили работники из цехов – посмотреть. Никто уже не злорадствовал, не смеялся. Видели серьезное, озабоченное делом лицо Семенова, наблюдали за его сноровистыми действиями, о чем-то думали и уходили, продолжая думать.

Тут позвонили по заводскому телефону.

Мишаня взял трубку, послушал, протянул Андрею Петровичу.

– Вас.

– Слушаю! – с деловитой приветливостью отозвался Семенов.

– Ты чем там занимаешься? – спросил голос Сухарева.

– Работаю.

– Не дури, Андрей Петрович! Может, мы оба погорячились, не спорю. Но ведь сам понимаешь, резонанс пошел, как бы я выглядел, если бы оставил без последствий? Ты вот что, давай иди как бы в отпуск, оплатим, не беспокойся. А через месяц вернешься.

– Отпуск у меня был в июне, спасибо. А приказ ваш считаю незаконным. Или вы его отмените, или я буду решать через суд.

– Андрей Петрович, это ты? – усомнился Сухарев. – Ты не выпил часом?

– Абсолютно нет, приходите, убедитесь!

Сухарев, положив трубку, принялся размышлять. С одной стороны, понятно, у Семенова что-то вроде истерики в производственной форме. С другой, весь завод, вся городская власть увидит, что директор не смог справиться с кладовщиком. Это нехорошо, неправильно. Значит, придется принять превентивные меры.

Слово «превентивные» Сухарев понимал по-своему. Он услышал его давно, еще в молодости, и ему показалось, что корень там – «винтить». То есть – привинтивные меры, привинчивающие и завинчивающие.

Свинтить придется Семенова, нет другого выхода.

И он позвонил в отдел охраны.

На заводе как раз заканчивалась смена. Работники, группами направляясь к выходу из цеха, увидели странную картину: двое охранников ведут Семенова, заломив ему руку за спину, отчего тот согнулся в три погибели, а снизу слышится:

– Отпустите, дураки, сам пойду!

Ветеран завода Топоров, мужчина степенный и обычно молчаливый, подошел и сказал:

– Чего вы, в самом деле? Нельзя по-человечески?

– Гуляй, отец! – ответил один из охранников. – Не твое дело!

– Завод мой, и дело мое! – не согласился Топоров. – Отпусти, сказано, ты ему руку вывихнешь!

И тут охранник толкнул Топорова, в чем не было необходимости, потому что ветеран стоял не на пути, а сбоку. Толкнул неудачно, Топоров обо что-то запнулся и упал. На беду, неподалеку был его племянник Костя, малый дюжий, который всегда был рад поводу размяться. Он схватил обидчика за грудки одной рукою, оторвал его от Семенова и отвесил такую плюху, что охранник отлетел на три шага и грохнулся на бетонный пол. Второй охранник растерянно стоял, не зная, что делать. Вокруг собрались люди.

– Нам приказали… – начал оправдываться второй охранник.

– Что вам приказали? – сурово спросил Топоров, уже вставший и отряхивавший одежду. – Над людьми измываться приказали? Тут вам не это… – он подыскивал сравнение, но не нашел.

– Не зона! – подсказал один из грузчиков, хорошо помнивший, что такое тюремная зона.

– Сначала над человеком посмеялись, а теперь вообще унижают! – негодовал Топоров. – Петрович, ты как?

– Нормально, – отпущенный Андрей Петрович, морщась, потирал руки.

– Им бы вот так вывернуть, они бы завыли, гады! – крикнул Костя и подскочил к лежащему охраннику с явным намерением заставить его завыть.

А тот счел за лучшее остаться там, где упал. Костя же лежачих никогда не бил.

– Ладно, – сказал Семенов. – Повеселились. Сам уйду.

– И зря! – осудил Топоров. – Если таких работников увольнять будут, к чему это приведет? А?

Но Семенов, махнув рукой, пошел из цеха.

Сухарев из окна кабинета увидел, как из заводского корпуса вышла густая, дружная толпа, провожающая Семенова.

– Это еще что за демонстрация? – пробормотал он. Позвонил главному технологу: – Почему люди не работают?

– Так смена кончилась.

– Смена кончилась, значит, и порядка никакого?

– А что?

– Сам не видишь?

Главный технолог не видел, он сидел в своем кабинете с симпатичной молодой инженершей, которой только что рассказывал об отдыхе в Тунисе и задал ей с лукавой улыбкой вопрос, знает ли она, зачем ездят в Тунис на курорты одинокие русские женщины?

– Разберусь, – пообещал технолог.

И, положив трубку, продолжил общаться с девушкой.

Ничего страшного в итоге не случилось, заводчане проводили Семенова до его машины, он со всеми сердечно распрощался, поблагодарил за выручку и уехал.

Он ехал, чему-то улыбаясь, и крутил ручку радио. Обычно слушал классику, мало чего в ней понимая, но уважая ее, а через это и себя, слушающего. На этот раз захотелось новенького. Джаз – не то, шансон – не то, какие-то новости – не то, что-то попсовое – опять не то. Кто-то что-то бормочет речитативом – тоже не то. Хотя… Он вернулся на эту волну. Там крутили рэп, о котором Семенов ничего не знал, кроме названия. Натыкался несколько раз, ему не нравилось. Сейчас молодой голос с меланхоличной агрессией начитывал такие строки:

Ты окружен и пойман, хотя не было облавы,

Ты утонул в той реке, в которой даже не плавал,

Тебя бросила девушка, которую ты не встретил,

И только ветер на твоем пути, только ветер.

Уже проигран твой еще не начатый раунд,

Ты думал, все впереди, а это только бэкграунд.

И каждый лох из подворотни говорит, что он рэпер.

Тьма ему вдогонку светит, сверху ветер, снизу ветер.

Только ветер, холодный ветер.

Только ветер, мысли на вертел.

Меня строгает время, будто я шаурма.

Но зато я всем достаюсь задарма.

Ваша глупая уретра, как пушка против ветра,

Обливает вас самих, прогнивших до миллиметра.

Ваш имидж скачет, хвост задрав, как охотничий сеттер,

Он ищет лучшую добычу, а находит только ветер.

Я распахиваю двери с табличкой «Нет хода»,

Я открываю все замки, не зная шифра и кода,

Мне самому туда не надо, но я закрытому – хейтер,

Я пускаю туда ветер. Ветер. Ветер.

Только ветер, только ветер.

Только ветер, только ветер.

Только ветер, только ветер.

Только ветер, только ветер.

Он повторял и повторял, и Семенову тоже захотелось ветра, он опустил стекло. И ветер ворвался, холодный, осенний, надул сразу же слезы на глаза. Семенов вытер их и сказал:

– Мы еще посмотрим, кто кого и как. Да, я просто человек, но не я дурак.

Ого, удивился он. А я ведь тоже рэп пою на старости лет!

И попробовал еще – на мотив «Вихри враждебные веют над нами». Получилось нескладно, но весело:

– Я не сдаюсь, не сдаюсь никогда я, и никому я сдаваться не дам. Пусть изменилась судьба моя крутая, но я парам, пам-парам, пам-парам!

12.

Вечером он пришел к Мечникову.

Тот возился с ноутбуком, который принесли для починки юноша и девушка. Они, ожидая конца работы, сидели на стареньком диване, он что-то читал или смотрел в телефоне, она – в планшете.

– Погоди немного, – сказал Мечников Андрею Петровичу, – скоро закончу. Вот молодежь! В софте еще кое-как разбирается, а в железе ничего не соображает! Юзеры!

Семенов не понял половины слов, но о смысле догадался.

Сел сбоку у стола, наблюдал за ловкими пальцами Мечникова. Ему всегда приятно было глядеть на быструю и хорошую работу знающего свое дело мастера.

Глянув на юношу с девушкой, спросил Мечникова, как бы для досуга, без особого интереса:

– Саш, а вот бывают самовыдвиженцы. Это как? Просто – взял и себя выдвинул?

– Попробовать, что ли, хочешь?

– Я вообще. Интересно.

Мечников поднял очки на лоб, пристально посмотрел в глаза Андрею Петровичу и повернулся к молодежи:

– Пипл, чуешь? Этот тот самый наш Семенов, за которого пятая часть страны проголосовала!

– Не за меня, а за выдуманного! – поправил Андрей Петрович.

– Без разницы! А вот взять, да и раскрутить не выдуманного, а настоящего. А?

– Вообще-то это реально, – сказал юноша. – Надо только триста тысяч подписей собрать.

– Триста тысяч! – поразился Семенов.

– Да легко! – заверил юноша.

– Ты им верь, они во всех сетях популярные личности, – сказал Мечников. – «Маша и Федведь». То есть, она Маша, а он Федор, но, как в мультфильме про Машу и медведя – «Маша и Федведь».

– А что вы там пишете? – уважительно осведомился Семенов.

– Мы не пишем, мы видеоблог ведем, – ответил Федор. – Мы там, типа, муж и жена.

– А на самом деле?

– Тоже, но не так. Короче, мы садимся перед камерой, я начинаю что-нибудь, ну, беру тему любую, ну, чья очередь посуду мыть. Начинаю обсуждать. А она мешает. Спорит. Деремся даже иногда. А потом целуемся.

– Без секса! – тут же уточнила Маша.

– Ну да, хотя народ ждет. А мы доводим до предела, а потом выключаем камеру.

– Тысячи подписчиков, миллионы лайков! – гордясь юными друзьями, воскликнул Мечников.

– Ну, не миллионы, но много, – признала Маша.

– И фокус в том, Петрович, – иронично восторгался Мечников, – что у них никакой политики, философии, ничего серьезного вообще! Вот, например, опускать или поднимать сидушку унитаза – тема?

– Не знаю, – смущенно улыбнулся Семенов.

– Тема, да еще какая! Самый популярный у них ролик. И комментарии на сто страниц. Девочки пишут, что, если кто с мальчиком живет, то мальчик должен быть вежливый и после себя сидушку опускать. А мальчики спорят: если ее опускать, то потом забываешь поднимать. И ее опрыскиваешь, сидушку-то, а девочки потом сами же и недовольны! До злости и ненависти доходит, до вызовов на дуэль! Так что, они тебя и в самом деле могли бы раскрутить. Хотя, нет. Вам, дорогие Федя и Маша, нельзя менять тему. Только про сидушки, про посуду, про то, кто мусор вынесет, какие джинсы купить, как спали, как встали, как чай пили, как ты ее на машине учил ездить, тоже популярный ролик. Только быт и только мелочи. Вы в плену жанра, дорогие мои! Старая, как мир, история! Комики вечно хотят сыграть трагическую роль. Поэт-песенник хочет, чтобы его считали просто поэтом. Плотник называет себя столяром!

– А это разные вещи, – вставил Семенов, услышав про знакомое. – Правда, бывают такие плотники, что…

– Я к тому, – не дал ему сказать Мечников, – что вы, ребятки, как только попытаетесь выйти на другой уровень, сразу облажаетесь!

– А на спор? – вытянулся Федор, как поющий на заборе петух. – За месяц соберу подписи!

– Как? Это же не лайки, я, было дело, участвовал, когда еще во что-то верил, собирал подписи для одного демократа областного масштаба. Всё на бумажках, фамилия, имя, отчество, паспортные данные, бумажки оформить надо, чтобы все тип-топ! И я только в нашем городе орудовал, а надо так организовать, чтобы всю страну охватить!

– Ерунда! – Федора ничуть не смутили доводы Мечникова. – У меня во френдах полно топовых людей! Помогут! Запустить инфу, что, типа, вы вот все думали, что это фейковый Семенов, а на самом деле это реальный, надо его распиарить. Флэш-моб устроим, всем понравится, да, Маш?

Маша ответила осторожно:

– Прикольно вообще-то.

– Ты слышал? – обратился Мечников к Семенову. – Прикольно – главное слово эпохи! Я прикольный, следовательно, существую. Эрго сум! Как прикольно по-латыни?

Маша шустро застучала пальцами по экрану планшета.

– Гугл-переводчик показывает – фригус.

– Правда? Фригус эрго сум, получается? Неужели латыняне тоже прикалываться умели?

– Почему нет? В средние века тоже люди жили, хоть и без интернета, – заметил Федор.

– Какие средние века? Латыняне – античность! Когда была античность – только без гугла?

– Да какая разница? Давно.

– Вот, Петрович! У них миллионы подписчиков, а когда была античность – не знают. Давно! Но это входит в стоимость! Если бы они знали про античность и другие ненужные вещи, у них бы столько подписчиков не было! Там слишком знающих и умных не любят!

– Там любят современных! – самолюбиво возразила Маша и выпрямила спину, приподняла голову, как и Федор. Они казались сидящими рядышком за партой примерными школьниками, отличниками, гордостью учителей.

– Ладно, современные, получите и распишитесь! – Мечников успевал и говорить, и работать, и сейчас ввинтил последний шурупчик, хлопнул по ноутбуку ладонью. – Но матушку тебе, Федя, менять надо. И видеокарту. И аккумулятор не держит, через полчаса выдыхается. И даже порты все расшатанные, скоро коннектить перестанут.

– Проще новый купить. А я к этому привык.

– Молод еще, к плохому привыкать. Ну, деньги на бочку, и марш отсюда, нечего вам от нас плесенью заражаться!

Молодые люди расплатились, поблагодарили и ушли.

А наши Петровичи сели за шахматы.

– Я слышал, ты на работу возвращался, а тебя вывели? – спросил Мечников.

– Вот город! Уже все знают!

– Конечно. За хлебушком пошел, в магазине тетки и просветили. Будто бы били тебя там.

– Наоборот. Охранников чуть не побили, когда они меня выводить стали.

– Ну да, ну да, – Мечников мыслями был уже в игре. – Русский бунт, бессмысленный и беспощадный. И быстро перегорающий, как и все бунты. Бунты или бунты?

– А?

– Ударение где? БУ-нты? Или Бун-ТЫ?

– Не знаю.

– И я не знаю. Надо погуглить. Погуглить надо… Сицилианскую, значит, выбрал?

– Вроде того.

– Ну, хрен с тобой, давай сицилианскую. Значит, теперь ты безработный. Что ж, можешь, в самом деле, выдвинуться. Будет прикольно.

– Все смеешься. А я, между прочим, не знаю, как президентом, а кандидатом точно мог бы стать.

– Эк тебя гордыня распирает. Заратустра сказал: бойтесь обиженных.

– Я не обиженный.

– Да и Заратустра этого не говорил. Я люблю иногда – придумаешь глупость и приписываешь то Заратустре, то Шопенгауэру. А то за даосскую мудрость выдашь. И сразу верят! Хотя для нынешних ни Заратустра, ни Шопегаруэр ничего не значат. «Маша и Федведь» – вот тема!

13.

Как известно, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но бывает и наоборот – дело, особенно бездельное, так быстро вспыхивает и разгорается, что за ним не успеет никакая сказка.

Маша и Федор в ту же ночь запустили ролик, который, конечно же, многие из тех, кто читает этот текст, видели; на сегодняшний день там десять миллионов просмотров.

Для тех же, кто страдает распространенной сейчас видеофобией и не может ничего смотреть, только читать или слушать, перескажем.

Сначала в кадре появляется Федор.

Он оглядывается, посмеивается и говорит:

– Всем привет, вы смотрите популярнейший блог «Маша и Федведь». Маша будет позже, она, вы не поверите, стирает. Она стирает. То есть стирает не она, а стиральная машина, а Маша смотрит. Она может на это смотреть часами. Посадите кошку перед стиралкой, она замрет и будет смотреть. Вот и Маша у меня такая. Наверно, она думает, что, если отойдет, машина перестанет стирать. Или будет стирать не так, как надо. Но скоро процесс закончится, она придет. А я вам пока расскажу, что такое стиральная машина.

(Коротко звучит начало Пятой симфонии Бетховена, в кадре лицо человека, изумленно раскрывшего рот).

Что? Вы все знаете, что такое стиральная машина? Ну конечно, вы знаете, что их мире несколько миллиардов, они жрут огромное количество электроэнергии, потребляют тысячи тонн порошка и всяких моющих жидкостей и сливают миллионы тонн грязной мыльной воды.

(Кадры: бесконечные ряды стиральных машин, горы порошка, потоки мутной жидкости).

Но вы не знаете главного: стиральные машины не нужны. Абсолютно. Почему? Объясняю. Большинство людей живет в современных городах. Они не ловят в джунглях обезьян на завтрак, они не рассыпают по полям навоз, они не рубят уголь. Они ездят на машинах, в метро, ходят по улицам. А улицы современных городов, даже нашего засранного Серманкуля, – внимание! – они чистые! Даже обувь трудно испачкать. Асфальт, плитка, бетон. Посмотрите вокруг, вы видите кого-нибудь в грязной одежде? Ну, бывают бомжи, это ясно, но они, кстати, и не стирают. Вот прямо сейчас – посмотрите, если кто-то у вас там есть рядом. Или на себя. На вас страшные грязные пятна? Вы похожи на бомжей?

(Кадр: грязный бомж. Дальнейшие кадры не оговариваются, полагаемся на воображение читателей, учитывая, что Федор использовал первые попавшиеся картинки или кадры, напрямую иллюстрировавшие его слова).

Нет, вы вполне ничего себе. Ну, кофеечек пролили, бывает. Соус ляпнули. А вообще-то, чтобы по-настоящему испачкать одежду, надо очень постараться. Но тогда зачем мы ее стираем? Пот, дорогие друзья! Родной пот нашего родного тела, и больше ничего. Мы просто не хотим плохо пахнуть. Но знаете, что я вам скажу? Пропотевшую одежду можно кинуть в воду – в ванну, в таз, в ручей, в лужу, неважно. Добавить чуть-чуть, совсем немного моющего средства. Помешать палочкой, вынуть и просушить! Все! Больше не пахнет.

Но зачем, спросите вы, зачем, зачем, зачем тогда в мире столько стиральных машин? Отвечаю: затем, чтобы вы их покупали. Тратили деньги. Они же все дорогие. И навороченные. Куча программ – для хлопка, для шерсти, для синтетики, для обуви, даже, говорят, есть машины для отмывания денег. Реально! С этими программами тоже проблема. Моя Маша полчаса читает инструкцию, потом полчаса смотрит на кнопки, а потом кричит: Федя, блин, не пойму, на сколько тут ставить! Я ей говорю: Маша, запомни навсегда: сорок градусов, час времени, минимальное количество оборотов. И все! Любую одежду можно выстирать в этом режиме. Любую! И с чайной ложечкой порошка.

Стиральные машины – величайший обман человечества! Кстати, если когда-то люди помирали от инфекций, от грязи, потому что, если кто не знает, мы всегда жили, как свиньи, то теперь появились болезни от чистоты. Мы вымрем от чистоты и даже не поймем, что случилось. Выживут дикие племена, у которых нет стиральных машин и которые не моются.

Пока вы офигеваете от этого открытия, удивляетесь моей несокрушимой мудрости и ставите лайки, я расскажу про еще один обман.

(На экране – фотография Андрея Петровича Семенова, Федор снял его исподтишка перед уходом).

Это мой двоюродный дядя Андрей Семенов, тот самый, за которого проголосовали около двадцати процентов наших соотечественников. А потом объявили, что это все фейк, что никакого Андрея Семенова нет. Так вот, эта объява и есть настоящий фейк. Потому что Андрей Семенов действительно решил выдвинуться. Но там, сами понимаете где, увидели этот сумасшедший рейтинг – и испугались. Это ведь только предварительный опрос, а что будет, когда дойдет до выборов? Вы представляете? Так вот. А теперь серьезно.

(В кадре – хохочущие люди, указывающее на что-то пальцами).

Нет, правда, серьезно. Андрею Семенову нужны подписи. Живые, реальные, на бумаге. Как это делается, я пока сам толком не знаю, расскажу в следующем выпуске. Сейчас не могу – идет Маша. Ну, вы сами уже слышите.

Маша появляется в кадре – с двумя мокрыми комками в руках и с громким криком.

МАША. Ты чего наделал?

ФЕДОР. Только не по голове!

МАША. Это что такое?

ФЕДОР. Футболки.

МАША. Чьи?!

ФЕДОР. Эта синяя – моя. А голубенькой у меня нет. Твоя, и что?

МАША. Она не голубенькая! Она белая!

ФЕДОР. У тебя со зрением все в порядке? Голубая она!

МАША. Сам ты голубой!

ФЕДОР. Я голубой? Вы слышали? Маша, нас миллионы смотрят, ты рискуешь! Все подумают, что у тебя муж голубой!

МАША. Идиот! Зачем ты свою синюю сунул к моей белой?!

ФЕДОР. Маша, это ты свою белую сунула к моей синей!

МАША. Но ты же сказал, что можно!

ФЕДОР. Все слышали? Сначала она говорит, что я сунул свою к ее, потом тут же призналась, что это она свою к моей, а потом тут же опять все свалила на меня! Да меня даже дома не было!

МАША (бьет его мокрой тряпкой). Был, был, был!

После этого – ссора и легкая потасовка, потом примирение, переходящее в страсть, Маша и Федя начинают сбрасывать с себя одежду, обниматься и целоваться, не удаляясь от камеры. А были они довольно красивые и стройные; возможно из-за этих кадров, венчавших каждую трансляцию, их блог был таким популярным.

В следующем выпуске Федор рассказал, как и что нужно делать. Маша сидела рядом и мешала ему, уговаривала бросить эту затею, обещала, что его арестуют и посадят га антиправительственную деятельность, грозила разводом.

– Тебе плевать на меня и будущих детей! – кричала она.

– Маша, какие дети, родина в опасности! – отвечал Федор.

В общем, дурачились, прикалывались, но вскоре по городам и весям пошли молодые люди с подписными листами. Флэш-моб разгорался быстро и стремительно.

И тут же выяснилось, что все это не так делается, что Федор и его многочисленные друзья не вникли по юности и легкомыслию в тонкости процедуры, а именно: нужно собрать группу избирателей, пригласить на них членов Центральной Избирательной Комиссии, выносится решение и передается в эту самую ЦИК вместе с другими документами – заявлением-согласием кандидата, его налоговой декларацией, сведениями о недвижимости, о наличии специального избирательного счета в банке и отсутствии каких бы то ни было счетов в иностранных банках. Кроме этого, должен быть подан список уполномоченных представителей кандидата, а ЦИК должна этих уполномоченных утвердить или обоснованно отвергнуть. И только потом начинается сбор подписей.

У Федора интерес сразу угас – он был активен и деятелен за ноутбуком, находясь в сети, но довольно вял в жизни.

Меж тем началось вольное и ни к чему не обязывающее интернет-голосование, и у Андрея Семенова с каждым днем становилось все больше сторонников.

Мечников, наткнувшись на это, усмехнулся: все-таки, значит, ребятки решили повеселиться? Но вчитался, задумался, а потом позвонил Семенову и позвал его в гости. Одновременно позвал и Федора с Машей.

Показал Семенову, что творится в интернете. Андрей Петрович был недоволен:

– Чего это вы, не спросясь? И когда я твоим дядей стал, Федор?

– Я для достоверности, – оправдался Федор.

– Вам что-то не нравится, Андрей? – удивленно спросила Маша.

Сорокадевятилетний Семенов аж дернулся, а Мечников засмеялся и хлопнул его по плечу:

– Терпи, Петрович, у них теперь так, без отчества, у американцев переняли! Она и меня Сашей зовет.

– Могу полностью, – предложила Маша.

– Да нет, мне даже приятно. А теперь слушайте меня все внимательно.

И Мечников произнес длинную, горячую и подготовленную всей своей предыдущей жизнью речь.

Об этой речи, как и обо всем, что обсуждалось тем вечером, мы знаем из свидетельств самих участников, за исключением Андрея Семенова. Они не раз об этом рассказывали – и, заметим, не всегда одинаково. Самые известные варианты – из фильма «Прецедент претендента». Мечников во время съемок фильма находился в пансионате для людей почтенного возраста, Маша, Мария Мельниченко, стала, как всем известно, ведущей популярного кабельного канала «Новая свобода», а Федора Коростылева съемочная группа застала на его плантациях, где он с женой и малыми детьми увлеченно занимался выращиванием экологически чистых овощей.

Предоставим им слово. Сначала кадры с Мечниковым.

МЕЧНИКОВ. У каждого времени свое имя. Шестидесятые – оттепель, семидесятые – разрядка, восьмидесятые – застой, девяностые – лихие, нулевые – тучные. Десятые – болотные. Была трясина, топь, и все там барахтались. Кто по колено, кто по шею. Кто-то сумел построить помост, на нем домик. Но все равно – домик на болоте. Ну, и такие мостки еще, по мосткам ходят люди с палками. Кому-то протянут, чтобы чуть-чуть вытащить, а кого-то запихнут в эту топь по самую макушку. Но и самих этих людей могли спихнуть люди с соседних мостков. Занятно, что против болота люди вышли на Болотную площадь. А куда еще? Что есть, на то и выходят. Вы помните эту историю?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Что-то слышали.

МЕЧНИКОВ. Слышали они! Важнейшее событие начала десятых! Важнейшее – в моральном плане. Люди, не согласные с тем, куда их тащат, увидели вживую, что их много. Но и Путин, и его окружение, они тоже увидели, что несогласных много. Это страшно обидело. Просто страшно. Они были уверены во всенародной любви – и нате вам. А через два года Украина. Майдан. Испуг еще больше. И тогда бац – Крым! И опять всенародная любовь. Почему? Потому что народ воспринял это как чудо, а народ всегда хочет чуда!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вы были не с народом? Хотели, чтобы Путин ушел?

МЕЧНИКОВ. Да. Основное, из-за чего, первое: дал повод для возобновления холодной войны.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. И так началась бы. Тот же Трамп дров наломал.

МЕЧНИКОВ. Наломал. Вернее, намолотил языком, мы теперь знаем, как опасно бывает что-то ляпнуть, не подумав, не посоветовавшись. Смертельно опасно. На весь мир брякнуть, что готов Северную Корею стереть с лица земли – это как, это что? Это же детский сад во всемирном масштабе! Но в детском саду, когда хулиган кричит кому-то, что убьет до смерти, никто всерьез не воспринимает. А тут целая страна, какая бы она ни была! И все-таки война началась раньше. Крым был дорог, но мир дороже. А что вышло? Страна стала международным изгоем. Это хорошо? Вроде того, все идут не в ногу, только мы в ногу. Это правильно? Да еще в ногу с той же Северной Кореей, как некоторые подумали, ясно, что не так, но подумали же! Им повод дали так думать! Пусть они и вправду были прямо-таки генетическими врагами, противниками, соперниками, но зачем врагу такой козырь подбрасывать? Это – умно? Это – правильно?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Хорошо. Это первое. Что второе?

МЕЧНИКОВ. Сейчас все это говорят, все об этом знают, но тогда говорили немногие. И я говорил. Моральное разложение. И власти, и народа. Когда у людей нет совести, нужны твердые законы и контроль за их соблюдением, верно? Когда нет законов, уповаем на совесть. А когда нет ни совести, ни закона – это моральная катастрофа. Когда никто не знает, что с ним сделают завтра – это катастрофа. Когда нет четких правил, за что казнят, а за что милуют – это катастрофа. Когда людей оценивают не по деловым или нравственным качествам, а по уровню личной преданности начальнику – это катастрофа.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Считаете, что Путин виновен в этом разложении?

МЕЧНИКОВ. Да. Это не значит, что он прямо целью поставил растлить Россию. Не он был инициатором.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Попустительствовал?

МЕЧНИКОВ. Именно. Все же видели и знали, что своим друзьям он позволял беспредельно наживаться. В бедной-то стране! Своих не сдаем, так он говорил. А у нас пример правителя всегда много значил. Если он так делает, то и нам сам бог велел. Отсюда и отвратительная моральная атмосфера, когда люди вообще перестали стесняться своего паскудства, а умением воровать даже гордились!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вы считаете, что Путин был аморален?

МЕЧНИКОВ. Не совсем. Вы пересмотрите его выступления, не найдете ни слова о морали и нравственности – чтобы всерьез, как о проблеме. Да, иногда соглашался: у нас, дескать, и коррупция, и приворовывают, но тут же оговаривался: у всех так. И вообще, виноваты не те, кто берут, а те, кто дают. Это, знаете ли, логика адвоката, который оправдывает маньяка: а зачем женщины красятся и короткие юбочки носят? Короче, этих тем он почти не касался. А ведь то, о чем человек не говорит, не менее важно, чем то, о чем говорит!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Что это значило, по-вашему?

МЕЧНИКОВ. Да не по-моему, а объективно! Значило то, что ему эти вопросы были просто неинтересны! Он просто об этом не думал, понимаете? Это не аморализм, а имморализм, есть разница? Он воспитан был системой КГБ, охранки, а для охранки и у нас, и везде моральных ограничений нет. Только государственная целесообразность. И карьерные игры. Все! Это такой душевный дальтонизм, понимаете? Чтобы назвать белое белым, а черное черным, надо их такими видеть. А человек видит что-то другое. Ему важнее не цвет, а, я не знаю, конфигурация, фактура, а главное – польза.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Если польза для страны – это неплохо.

МЕЧНИКОВ. Какая, к чертям, польза, если все стали, как в советское время, бешено врать и лицемерить? До непристойности доходило, вот, к примеру, Володин, был такой политик, ныне забытый, публично заявляет: «Есть Путин – есть Россия, нет Путина – нет России!» Чудовищная фраза, гадкая, подобострастная, недостойная государственного деятеля! И насквозь лицемерная.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. А если не лицемерная? Если от чистого сердца? Ну, как признание в любви. Там допускаются преувеличения.

МЕЧНИКОВ. Возможно. Но Путин мог и должен был одернуть! И публично, а не в тишине и наедине! Публично сказано – публичная реакция. Чтобы не повадно было! Или тот же Жириновский, само нахождение которого на высших постах – комическая заплатка на одежде российской истории… (Пауза, мнительный взгляд Мечникова). Что?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Красиво говорите. Как по писаному.

МЕЧНИКОВ. Так я и писал об этом, а если вы не читали, то это ваши проблемы. Я уже привык, что интервью берут люди, которые будто впервые вообще обо мне узнали. Но ладно. Итак, вот эпизод: Жириновский на каком-то митинге стоит на трибуне рядом с Путиным и кричит, что пора его сделать верховным правителем и так далее, чуть ли ни царем. А Путин – улыбается! Иронично как бы, но улыбается!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Должен было одернуть?

МЕЧНИКОВ. Обязательно! Пресекать лесть, подобострастие и лицемерие – прямая обязанность руководителя! Любого! А вы видели, как Путин играл в хоккей? Это гомерическое зрелище! Он бежит к воротам, двое охранников по бокам, соперники расступаются, вратарь старательно освобождает угол, чтобы удобней забить.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Но ведь еще попасть надо.

МЕЧНИКОВ. Вы издеваетесь? Я о чем: умный человек таких спектаклей допускать не должен! Это унижает и его, и тех, кто участвует, и тех, кто видит! А эти его подводные подвиги – амфоры достал, за гигантской щукой гонялся? А полеты на птицах и истребителях?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Людям нравилось. Президент – а тоже человек, отдыхает, умеет себя развлекать.

МЕЧНИКОВ. Когда Брежневу двадцать загонщиков выгоняли медведя под выстрел – тоже развлечение? И тоже – еще попасть надо? Повторяю, умный человек таких вещей допускать не должен!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вообще-то, Путин потом признал, что иногда был некритичен по отношению к себе, что не всегда совершал идеально правильные поступки. Как свойственно всем людям.

МЕЧНИКОВ. Идеально правильные – прекрасная формулировка! Ну да, ну да, что я сделал хорошо, то сам сделал, а что сделал неправильно, в чем ошибся, так все люди ошибаются. Старая песня! … Мы куда-то в сторону.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Действительно. Гриша, крутани назад. (Пауза). Ага. Про Крым. Вы не закончили. И про чудо.

МЕЧНИКОВ. Это – основное. Зачем был Крым? Все тогда спорили –правильно, неправильно, законно, незаконно, и даже до сих пор спорят. А Путину это было абсолютно неважно. Он гениально, это надо признать, он гениально чуял эту вот парадигму историческую, это вот желание чуда, и на все сто использовал момент. Народ хотел чуда – и он его получил. Крым. Народ получил Крым, а Путин – народную любовь. Все мы люди, понимаете? И у большинства есть инстинкт – нравиться. Я бы сказал – базовый.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Базовый – самосохранение.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Размножение!

МЕЧНИКОВ. А кто спорит! Тезка мой, Илья Мечников, называл инстинкт самосохранения инстинктом жизни. А Иван Павлов добавлял инстинкты половой и родительский. Но тот, кто всем нравится, он имеет больше шансов и на самосохранение, и на все остальное. И это моя разгадка феномена Путина, хотя знаю, что существуют десятки других версий.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Он хотел нравиться? И все? Так просто?

МЕЧНИКОВ. Это просто? Это для вас просто? Ланселот годами таскался черт знает где, искал дурацкий Грааль, для чего? Чтобы понравиться королеве Гвиневре! Актер готов играть на сцене до ста лет, уже еле ползает, а лезет туда – зачем? Чтобы понравиться публике! Наполеон мотался в завоевательные походы – для чего? Чтобы понравиться Жозефине! Ну, и всему миру, конечно. Писатель торчит за столом сутками, горб себе наживает – зачем? Чтобы понравиться читателям! Далее – везде!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Писатель еще и истину добыть хочет.

МЕЧНИКОВ. Согласен. Но не для себя же одного, иначе не писал бы, а просто думал. Он хочет ее добыть и размножить. А через это – размножить себя! Вот главное! Умножения своей сущности! Сколько отражений, столько меня! Я актёр, в зале триста человек – я отражаюсь в трехстах зеркалах. Я пою по телевизору – отражаюсь в миллионах! А для Путина зеркалом, отражающим и множащим его, стала вся страна! Поэтому для него слаще всех богатств и почестей была всенародная любовь! А в России заслужить всенародную любовь можно только одним способом – явив чудо!

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. А если просто устроить нормальную жизнь – любви не будет?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Гриша, не влезай! Хотя, да, вопрос резонный.

МЕЧНИКОВ. Нормальная жизнь долго строится. А чудо – щелк, и вот оно. И даже когда оно в прошлом, любят уже не чудо, а чудотворца.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. И все же вы считали, что он должен уйти? Несмотря на творение чудес?

МЕЧНИКОВ. Конечно. Страна должна была двигаться, развиваться.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Путин много говорил о развитии и движении.

МЕЧНИКОВ. Вам известно, что такое когнитивный диссонанс?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Внутренний конфликт. Столкновение противоположных устремлений.

МЕЧНИКОВ. Именно. Я допускаю, что Путин умом хотел движения и развития! Умом! Но психологически, а это штука важная, психология, душа! – психологически его все устраивало! Душа не хотела никакого развития и движения. Остановись, мгновенье, ты прекрасно! А как же не прекрасно, если твой рейтинг девяносто процентов? Но мгновенье не хочет останавливаться. Как быть? Как, как – победить на выборах! Повторить момент счастья. Это стало основным психологическим мотивом – по моей версии, конечно.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. И об этом вы говорили на встрече с Семеновым, с Федором Коростылевым, с Марией Мельниченко?

МЕЧНИКОВ. Да, об этом. И о том, что есть шанс повлиять на ситуацию. Создать контр-чудо. Нового кандидата. Андрея Семенова. И, как вы знаете, я оказался прав.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Семенов сразу это принял?

МЕЧНИКОВ. Конечно. Представьте: жил обычный человек. Средний. Серый. И сам себя таким считал. Делал, что скажут. Вдруг случается казус, анекдот. Его возносят. Но тут же сбрасывают на землю, и все ему говорят: ты прах, ты сорняк, ты никто! Андрея это задело. Он был оскорблен. И он тоже захотел чуда. Некоторые считают, что ему кто-то внедрил те идеи, с которыми он выступил. Например, блистательный проект: став президентом, тут же упразднить пост президента! Сбросить с России это ярмо сакральности верховного властителя! Он сам это придумал. И предложил заменить – председателем. Председатель правительства при расширении прав этого правительства, при обязательном общественном контроле. Поворот от авторитаризма к преимущественно коллегиальному руководству, вот в чем была главная придумка. Это – его авторство. И он, конечно, не только согласился, он тут же начал разрабатывать план избирательной компании. Будто спал человек и проснулся, и не просто проснулся, а начал говорить и действовать. Как Илья Муромец, понимаете? Очень русская история. Тоже про чудо. А теперь прервемся. Мне пора принимать лекарство. А потом я расскажу самое интересное.

14.

Продолжения не было, о самом интересном Александр Петрович Мечников не сумел рассказать: приняв лекарство, он заснул. Спал почти сутки, съемочная группа терпеливо ждала. Но он спал и дальше. Врачи обеспокоились, попробовали разбудить и поняли, что сон живой перешел в смертельный, в кому. Не выходя из нее, А.П. Мечников скончался на четвертые сутки.

Теперь посмотрим, что рассказал об этой знаменательной встрече Федор Коростылев.

ФЕДОР (ходит среди грядок). А это вот репа. Когда-то один из основных продуктов питания русских. В ней и клетчатка, и витамины, и растительные жиры, да все, что угодно! И при этом малокалорийная. А глюкорафанина больше, чем в кольраби или брокколи. Мощное антираковое средство.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Ну, рак и без того теперь успешно лечат.

ФЕДОР. Таблетками сыт не будешь, а вот репой! Маша, у нас на гостей репы хватит?

ГОЛОС МАШИ (жены). Конечно, целый чугунок запарен!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ (негромко). Маша – это в честь…

ФЕДОР. Нет. Просто совпадение. И почему – в честь? Никакой особой чести в этом нет. У Марии Мельниченко давным-давно своя жизнь, у меня своя. И я вполне счастлив, как видите.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. В чем мы должны это видеть? В репе?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Григорий!

ФЕДОР. И в репе тоже, уважаемый. Смотря как к ней относиться.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Хорошо. А как вы отнеслись к идеям Мечникова и Семенова? Ведь именно вы расшарили первую информацию, через вас все пошло.

ФЕДОР. Расшарили… Слово-то какое. Я начал забывать этот сленг. Вообще кажется, что это был не я. Сутками сидел в виртуале. Вот, еще одно слово вспомнил.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вы, случайно, теперь не в сообществе отключенных?

(КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРОВ: сообщество отключенных – движение, возникшее в третьем десятилетии 21-го века, к нему примыкали люди, сознательно отключившиеся от всех источников передачи и получения информации на расстоянии, кроме тех, которые считали естественными; в частности, они писали друг другу письма на бумаге и посылали их с оказией; потом возникла специальная курьерская служба).

ФЕДОР. Нет, я не ортодокс в этом смысле. Но получаю и передаю информацию только по делу.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. И даже новости не смотрите?

ФЕДОР. Нет никаких новостей. Ничего нового с людьми не происходит.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Разве не вы приблизили новое время?

ФЕДОР. Вам оно кажется новым? Завидую.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Так что было тогда, в тот вечер?

ФЕДОР. Ну… Дядя Саша выпивал и фантазировал. А дядя Андрей слушал и… Тоже что-то… Ничего особенного.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Это как-то не вяжется с его последующей активностью.

ФЕДОР. Ну, активничали там больше другие.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Получается, он был марионеткой? Многие помнят иначе.

ФЕДОР. На здоровье. Все вспоминают не как было, а так, как им хочется, чтобы было.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Я не понял.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. А я понял. Но какой-то интерес у Семенова возник?

ФЕДОР. Да, после того, как дядя Саша уговорил бутылку. Семенов его спросил: как ты так умеешь? – пьешь, а остаешься в своем уме! Тот говорит: нужен алгоритм. Держать себя на определенном уровне. Знать норму. Закусывать. А дядя Андрей говорит: нет, я никогда не сумею. А дядя Саша: ты просто не пробовал это делать под контролем. Ты, говорит, боишься водки, а с водкой надо уметь дружить.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Они водку пили?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Гриша! Водку пили?

ФЕДОР. Дядя Саша ничего другого не признавал. Ну, и взялись экспериментировать. Дядя Андрей выпил немного. И начал тоже фантазировать. Но на тему. Ничего лишнего. Дядя Саша говорит: видишь, умеешь! Я, говорит, излечил тебя от водкобоязни. Смотри – ты выпил, а не врешь, не придумываешь. А дядя Андрей радуется: да, точно! Говорит – здорово, что я могу, как люди! Ну, и они продолжили эксперимент. Мне скучно стало, я ушел.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Один?

ФЕДОР. С Машей.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Мы смотрели ваши ролики. Создается ощущение, что вас больше всего интересовала не популярность, не возможность заработать с помощью рекламы – ведь уже получалось?

ФЕДОР. Да, уже пошли какие-то деньги. За стиральные машины, например.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Чтобы вы их рекламировали?

ФЕДОР. Нет, чтобы перестал говорить, что они не нужны. Спрос упал по всей стране. И на порошки.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Серьезно?

ФЕДОР. Ну да. А кончилось ведь серьезно, я, кстати, этим горжусь, весь мир отказался от машин и синтетических средств.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Скорее потому, что появились самоочищающиеся и антигрязевые материалы.

ФЕДОР. И это тоже.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Так вот, мы смотрели, и нам показалось, что вам не это было интересно, а только общение с Машей. Вы так искренне с ней целовались.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Зачетно!

ФЕДОР. Ну, мы же вместе жили, как муж и жена. Мы играли в это.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Но и любовь была?

ФЕДОР. Теперь трудно судить. Когда молод, либидо принимаешь за любовь.

ГОЛОС МАШИ (жены). Дети, пора обедать! Вы тоже не хотите ли?

ФЕДОР. Почему нет, время обеденное. Природа живет по распорядку, чем мы хуже? Прошу к столу.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Спасибо!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Спасибо, нам некогда. Вы согласны, что все решилось именно тогда? Что именно тогда Андрей Семенов принял судьбоносное решение?

ФЕДОР. Возможно. Там такой сумбур пошел. Ну, представьте, человек говорит: сейчас я выпью еще третью, потом поем, а не стать ли мне президентом, потом выпью четвертую… Что это, решение или не решение?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Иногда самые важные слова говорятся будто в проброс.

ФЕДОР. Может быть. До свидания.

В кадре: Федор неспешно идет к красивому дому, возле которого его ждут красивая жена и красивые дети.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Кадр хороший: возвращение блудного отца.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Где он блудил, чего ты несешь?

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. А я это в другое кино вставлю.

15.

И наконец слова третьей участницы событий – Маши.

МАША. Я предупреждаю, у меня только пять минут. И об этом уже столько написано, столько сказано, столько снято, в том числе всякого вранья, что я даже не знаю, о чем еще говорить.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. О том первом вечере, когда Семенов принял решение.

МАША. Да ничего он не принимал! Слушайте, вот ситуация: трое мужчин и красивая девушка. Они выпивают. Как думаете, что они делают?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Неужели…

МАША. Именно! Они умничали вовсю, они выпендривались, они хвосты распушили! Ну, с Федором понятно, он вообще был уверен, что мы поженимся. При этом я никаких оснований не давала. Решил за двоих. Саша тоже по мне умирал потихоньку, он мне так и говорил, когда я без Федора приходила. Что хотел бы, как с Клеопатрой, одну ночь – и умереть. Андрей тоже в мою сторону начал дышать неровно. Короче, это был спектакль для одного зрителя. Зрительницы. Вот и все.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Из этого спектакля родились серьезные вещи.

МАША. Серьезные начались, когда этим занялись серьезные люди. Опытные.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Синистрова имеете в виду? Лару Ким?

МАША. Да, и других. Много разных было, вы же знаете.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. То есть, на той тайной вечере, как ее некоторые называют, мужчины были заняты только тем, что старались вам понравиться?

МАША. Конечно. И вы стараетесь мне понравиться, я же вижу. И это – нормально.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Совпадает с теорией Мечникова, он считал, что желание нравиться есть проявление базовых инстинктов человека.

МАША. Саша был умный. Да, это так. Остальное второстепенно. Извините, у меня одна минута осталась.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Еще несколько вопросов, пожалуйста!

МАША. Да нет у вас никаких вопросов. Я тысячу раз все объясняла и рассказывала, читайте, смотрите.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. И при этом умудрились не сказать почти ничего.

МАША. Вы слова подбирайте! Умудрилась! Пусть девушка ваша умудряется! До свидания!

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. А можно с вами сфотографироваться?

МАША. В другой раз.

Она уходит. Камера не сводит с нее объектива.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Какая женщина! Знаешь, Макс, я ее снимал, а сам думал – да на фига все это? Президентом стать, еще там кем-то, кино снять – все это чепуха! Все можно отдать за одну ночь с ней, правильно этот Мечников говорил. Как с этой. Клео...

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Клеопатрой. Но у нее было условие, у этой Клеопатры, после ночи любви казнят.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Серьезно? Тогда не согласен. Мне жизнь дороже любой Клеопатры!

16.

Скорее всего, мы никогда доподлинно не узнаем, о чем шла речь тем вечером, учитывая, что спросить главного участника, Андрея Семенова, нет возможности.

Но суть не в речах, а в событиях, события же были таковы: в Серманкуль приехал к родным Алексей Синистров, давний приятель Лары Ким, тридцатилетний молодой энергичный человек, приехал из Москвы, где занимался, как он сам рассказывал, продюсированием арт-проектов. На самом деле Синистров устроился с помощью влиятельного земляка администратором-организатором при одной из тогдашних партий. В его задачи входило обеспечивать численностью публичные мероприятия этой партии – мирные митинги, санкционированные шествия, а также собирать публику на выступления лидеров и т.п. Синистров оказался очень способным. Отдельно ценили то, что он умел уговаривать принять участие в той или иной акции за небольшие деньги, а часто даже и бесплатно. И все бы хорошо, если б не глубоко чужда и противна была ему та партия, на которую он работал. Она являлась по сути коммерческим проектом, существовала для самой себя и извлекала прибыль из представительства в различных ветвях и органах власти. Современникам трудно это понять, напомним, что любой государственный пост того времени считался почти официально местом кормления и получения бакшиша, как это и бывало на Руси испокон веков.

Алексею хотелось быть вольным художником организаторской деятельности, он искал что-то менее продажное и более масштабное.

И нашел там, где не ждал – в родном Серманкуле. Он был в виртуальных друзьях у Федора, хвалил его флэш-моб, а приехав, узнал о том, что Андрей Семенов всерьез решил выдвинуться. И возбудился. И уговорил Лару примкнуть к этому интересному делу. Для нее, журналистки, показалось занятно – изучить что-то изнутри, со стадии становления, в качестве свидетельницы и участницы.

Некоторые историки считают, что ради этого Синистров все и затеял, он давно и сильно любил Лару, вот и придумал сблизиться с нею через общественную деятельность.

Заговорщики, если можно их так назвать, то есть Семенов, Мечников, Федор и Маша, собрались еще раз – с Синистровым и Ларой.

Алексей похвалил Семенова за будущий героизм, но тут же принялся бодро и весело всех пугать:

– Вы не представляете, что нас ждет! Я эти механизмы наизусть изучил, все знаю! Первое: нам нужно помещение для того, чтобы собрать полтысячи избирателей, которые должны выдвинуть кандидата. Если мы прямо объявим, для чего собираемся, помещения нам не дадут. Если не объявим, собрание будет считаться как бы подпольным, его не засчитают.

– А как тогда сделать? – спросила Лара.

– Беру на себя. Далее. Мы обязаны пригласить членов ЦИК, они, конечно, будут делать все для того, чтобы отказаться.

– И ведь не заставишь! – с досадой воскликнул Мечников.

– Беру на себя! – заверил Синистров. – Далее. Андрею понадобятся всяческие документы. Каждый документ он будет получать с боем. Например, как оформить загадочную бумажку об отсутствии счетов в зарубежных банках?

– В самом деле, как? – заинтересовался Семенов.

– Почти невозможно! Я узнавал, нужно написать заявление все в ту же ЦИК с клятвой о том, что у Андрея, его жены и детей…

– Дочери, – вставил Андрей Петрович.

– Да. Что ни у кого нет счетов за границей. Но примет ЦИК эту бумажку или не примет, это уж ее вольная воля!

– И как тогда? – спросил Федор. – Тоже берешь на себя?

– Да, попробую. А потом начнется новая карусель: ЦИК будет утверждать или не утверждать уполномоченных представителей нашего кандидата. И без соблюдения всех этих процедур мы не можем двинуться, не можем начать кампанию. Не говоря о том, что еще и деньги нужны. На избирательный счет сто рублей не положишь.

– А сколько?

– Не знаю. Миллиона три для начала.

Наши герои ахнули: три миллиона для них были невероятной суммой.

Для молодых современников поясним: за эти деньги можно было купить среднюю квартирку в среднем городе.

– Ничего, ничего, – успокоил Синистров. – Это как раз вопрос решаемый. Сколько-то я сам положу с условием возврата, лишь бы были, остальные найду.

– Где?

– Думаете, нет в России богатых людей, которые тоже хотят перемен? Полно! Может, они пока даже не знают, что хотят, они уже боятся чего-либо хотеть, а мы им напомним, что хотеть перемен – хорошо, красиво и правильно!

Мечников слушал Синистрова довольно ревниво, ведь он считал себя инициатором и катализатором процесса выдвижения, но вынужден был самому себе признаться, что, пусть он умнее и опытнее Алексея, но столько энергии и, главное, азартной наглости у него не наберется.

Работа началась сразу же.

Федор и Маша в каждом своем ролике рассказывали о новом кандидате, вербовали сторонников.

Мечников писал аналитические статьи, не имевшие большого резонанса, но сам Мечников считал их бомбой замедленного действия. Придет время – сработают. На цитаты растащат.

А Синистров и Лара занялись организационной работой.

Первым делом они пришли к директору серманкульского драматического театра Кириллу Егоровичу Лошажникову и попросили сдать зал в аренду на один вечер. Театр этот именно арендой и кормился. Построили когда-то, в советское время, типовое бетонно-стеклянное здание на семьсот мест, оно всегда заполнялось скудновато, а в последние годы совсем швах, у народа появилось слишком много других развлечений. Сначала клубы, рестораны и кафе, всяческие спортбары, потом появился современно оснащенный кинотеатр, а потом все обнаружили, что самое простое, доступное и увлекательное – сидеть дома, пить пиво и смотреть сериалы. На антрепризные спектакли с участием заезжих звезд, и то не заманишь. Певцы, певицы, музыкальные группы всех направлений тоже востребованы все меньше. Как сказал сосед Лошажникова, дантист Мелкоян, человек культурный: зачем мне в твоем зале сидеть и издали на крошечную певицу Зарему смотреть, хотя я ее очень фанатично люблю, если у меня дома экран во всю стену? Мне там ее покажут крупным планом во всех подробностях, включая те, которые меня интересуют. А не покажут, так телевизор у меня к интернету подключен, я сам ее найду и посмотрю, когда жены нет дома. Опять же, во всех подробностях и даже более того, потому что у меня там функции увеличения есть.

– Но на сцене она – живая! – отчаянно убеждал Лошажников. – Настоящая!

– Женщина тогда живая, Кирилл Егорович, когда ты ее в руках держишь. А если не держишь, то какая разница, на сцене или в телевизоре? То есть, как раз в телевизоре лучше – крупнее.

Лошажников вознамерился заманить публику оригинальными спектаклями, приглашал столичных модных режиссеров. И что вышло? Один поставил «Ревизор», где половина действия происходила в бане. С обнаженными или полуобнаженными телами. Концепция такая и была: обнажение мерзкой человеческой сути. Городской отдел культуры возмутился, порекомендовал снять похабный спектакль. Сняли. Второй гений приехал поставить тоже классику – инсценировку романа «Идиот», но выяснилось, что на роль Мышкина ему нужна женщина, ибо он считает, что у Мышкина именно женская натура. Не дожидаясь окрика сверху, Лошажников простился с гением. Культурная государственная политика того времени ориентировала на положительные эмоции, воспитание патриотизма и т.п. Ссылались на Пушкина, который чувства добрые лирой пробуждал. С Пушкиным, конечно, не поспоришь, однако зрители упорно не хотели пробуждаться, приходилось ставить простенькие, но лихо закрученные зарубежные комедии и детективы, где традиционно позволялось многое и даже обнажение в известных пределах – они иностранцы, у них иначе не бывает, им можно. К тому же, обличить их язвы и недостатки даже полезно в смысле контрпропаганды.

Кому-то из читателей покажется, что мы рассказываем про СССР, про какие-нибудь семидесятые годы. Нет, это было уже в далеко зашедшей постсоветской России, в десятых годах 21-го века.

Лошажников сначала обрадовался возможности подзаработать, но, узнав подробности, сказал:

– Ни в коем случае!

– Почему? – любезно удивился Синистров.

– У меня театр, а не это… Не общественное место!

– Кирилл Егорович, театр как раз общественное место, – напомнила Лара.

– Я имел в виду – не политическое.

– А у нас и не будет никакой политики.

– Ага! Собираетесь выдвинуть шут знает кого туда, куда страшно и сказать, и – не политика?

Лара тут же в смартфоне определение политики и прочла вслух:

– Политика – понятие, включающее в себя деятельность органов государственной власти, а также вопросы и события общественной жизни, связанные с функционированием государства.

– А у вас не связано?

– Нет! – горячо возразил Синистров. – Это просто собрание! Может, люди еще не захотят никого выдвигать? А раз не захотят, то, значит, ничего как бы и не было!

– А если выдвинут?

– Тогда, да, начнется в каком-то смысле политика. Но собрание-то уже кончится! То есть, когда будет собрание, никакой политики не будет, а когда появится политика, не будет собрания, и вы абсолютно ни при чем! – втолковывал Синистров.

Но Лошажников был воробей стреляный.

– Ребята, не морочьте голову! Сам вопрос выдвижения – политический. И ведь кандидат против кого? Против существующего президента, существующей власти, то есть государства, как ни крути. А у меня театр какой? Государственный! Кто мне дотации дает? Государство! Я его, по мере возможности, сосу, как корову теленок! И вы хотите, чтобы теленок лягнул корову?

– Вы, как и все, путаете власть и государство! – запальчиво сказала Лара. – Власть сегодня одна, а завтра другая, а государство то же самое!

– Ну да, ну да, рассказывай! А в девятьсот семнадцатом не другое государство стало? А в девяностых? Нет, ребята, идите с богом, и, если что, учтите – вы ко мне даже не приходили, и я вас не слушал!

Синистров и Лара обошли владельцев и управляющих всех зданий, где были помещения, способные вместить пятьсот человек, и все отказали под разными предлогами, а кто и без предлогов, откровенно. Синистров хитрил, показывал свое партийное удостоверение, удостоверение помощника депутата Госдумы (тот давно уже был не депутат, но это никого не касалось), почетную грамоту Правительства Москвы, фотографии, где он стоял и рядом с Путиным, и рядом с Медведевым, и рядом с другими уважаемыми людьми – ничего не действовало.

Печальные, они ехали однажды мимо старого стадиона «Форвард», давно заброшенного, с наполовину сломанными трибунами.

– Помнишь? – спросил Синистров.

Лара улыбнулась: она помнила, как Алексей привел ее сюда, когда она была девятиклассницей, а он заканчивал школу, нагородил веселой чепухи, достал бутылку вина, уговорил немного выпить, выпросил поцелуй. Для нее, скромницы, этот поцелуй был первым, она ничего такого не почувствовала, кроме вкуса вина и неловкости, а Синистров запомнил навсегда, с тех пор и потерял покой, и жаждал повторения.

– Так и не восстановили? – спросил он.

– Нет. Я этот вопрос изучала, два стадиона было, «Звезда» – от города и консервного завода, он до сих пор как новенький, там все соревнования устраиваются, а «Форвард» мелиораторы построили, когда у нас тут мелиорацию начали внедрять.

– В городе мелиорацию? Ничего не путаешь?

– Да нет, в степях, но у нас управление было. Богатое, дома строили своим сотрудникам, стадион отгрохали. Ну, и каналы рыли тоже, установки поливальные сооружали. Каналы сейчас заилились, поливалки местные жители на металлолом сдали. Осталась от управления мелиорации одна контора, чем занимаются, неизвестно. А стадион как бы ничейный. Нет, сюда и побегать приходят для здоровья, и мальчишки в футбол играют. И пьяницы, конечно, по вечерам сидят.

– И влюбленные? – с намеком сказал Синистров.

– Наверно, – будто бы не поняла намека Лара.

– В любом случае, у нас ничто ничейным быть не может, на чьем-то балансе он числится. Надо выяснить.

Стали выяснять, оказалось: числится он формально не стадионом, а площадкой для выставок и соревнований клуба собаководов.

Отправились в этот клуб.

Его председательша, Инга Гардина, была дама около пятидесяти, честолюбивая не только по отношению к своим обожаемым собакам, но и по отношению к себе: была она когда-то покорительница мужских сердец и не верила, что время успехов прошло. Синистров сразу же это угадал, с первой минуты разговора взял ее за руку, словно не смог удержаться от такого искушения.

– Согласитесь, до сих пор у нас по многим пунктам жизни сплошная дискриминация. Те же собаки – площадок мало, гулять негде, ветеринарных служб не хватает, сами хозяева часто безграмотные, процветает нелегальная случка породистых с непородистыми, животные без документов, а хозяева из выдают за чистокровных.

Он много еще чего говорил с таким знанием дела, будто сам был опытным собаководом. На самом деле просто успел нахвататься информации из сети. Тогда человек, умеющий быстро читать и обладающий сносной памятью, легко сходил за эрудита. Впрочем, и сейчас так же.

Инга таяла, соглашалась.

– Вот хорошо бы устроить городскую выставку, а заодно провести собрание! – предложил Алексей.

Инга, даже не спросив, кто он, собственно, такой, охотно откликнулась: да, неплохо бы.

– Чтобы привлечь широкую общественность, нужно расширить повестку, - не давал ей опомниться Синистров. – Меня, как уроженца Серманкуля, тревожит то, что происходит на родине, хоть я и занимаюсь в Москве большими вопросами. Я там вошел в разные комитеты, получил поддержку, обсуждается вопрос реконструкции стадиона, при этом вы останетесь его кураторами, но без затрат, такое почетное владение, остальное возьмет на себя город, плюс общественные структуры, плюс депутатская опека при моем посредничестве. Вот мы и напишем в повестке: выставка, обсуждение насущных проблем собаководства, вопрос о реконструкции стадиона, добавим благоустройство района и выдвижение кандидата.

– Да, конечно… Какого кандидата?

– Ну, вы же слышали, что президент поддержал нашего Андрея Семенова.

– Что-то такое…

Инга смутилась. Синистров понял, что ее общественно-политические темы напрочь не интересуют. Что ж, оно и к лучшему.

– Но ведь, вроде бы, оказалось, что он не настоящий кандидат, – некстати вспомнила Инга.

– Ерунда! Был вброс, да, что кандидат не настоящий – для того, чтобы немного успокоить народ, а то все просто ломанулись сразу за него голосовать. Людям, которые это инициировали, им этого не надо, им нужен кандидат, но в разумных пределах, чтобы процентов пять-шесть собрал, понимаете? Ну, как в нашем, собачьем деле, бывает же – на ринг выводят собак, судья человек опытный, каждую в лицо знает, он, конечно, и шерстистость оценивает, и окрас, и стати, и, само собой, как собачка себя на ринге ведет. Если она вдруг занервничает, залает на кого-то или даже укусит, это же не значит, что собака всегда такая. То есть, судья знает каждой собаке не сегодняшнюю цену, а настоящую, и хорошую собаку никогда не потребует перевести на заднюю позицию…

Инга слушая, раскраснелась, заволновалась: Синистров умудрился, говоря наугад, попасть в одно из ее больных мест.

– Ох, правда! – не выдержала она. – С моей Джулией на московской выставке была именно такая история! Сначала все нормально, на позицию вперед, на две, она уже второй была, и тут какой-то мальчик бешеный выскочил, ткнул ее чем-то, Джулия гавкнула и слегка… Даже не укусила, просто зубками цокнула возле его штанишек, а этот сукин сын так завопил, будто ему ногу отхватили! И судья сразу: на восемь позиций назад! Это при девяти собаках! Я подхожу, говорю: имейте совесть, вы что, не знаете Джулию? А если этот уродыш виноват… И тут какая-то сука со стороны, женщина, конечно, а не собака, как заорет: с судьей во время ринга говорят, нарушение, караул! И он снимает Джулию вообще! Меня тогда чуть инсульт не трахнул!

Тут Инга спохватилась: инсульт – это о болезни, о старости, это она зря. И тут же улыбнулась, и добавила:

– Я образно, конечно, я женщина здоровая, слава богу!

– У нас, здоровых и красивых, тоже бывают проблемы, – в унисон пропел Синистров. – Вот и я о том же, все знают, кто у нас победитель ринга, кто лучший, но все-таки не будет же он один на ринге, понимаете? Что за победа без соперников?

– Понимаю. Но что от меня нужно?

– Да ничего, печать и подпись. А текст я мигом набросаю.

И через пять минут на руках у Синистрова и Лары было желаемое разрешение с печатью и подписью, и в тот же день в городе появились плакатики, извещающие о том, что через неделю на стадионе «Форвард» будет проведена городская выставка собак, а также состоится обсуждение реконструкции стадиона и благоустройства прилегающего к нему района. И мелкими буквами внизу добавлен был пункт: «Обсуждение выдвижения в кандидаты Андрея Семенова».

17.

События разворачивались стремительно. Синистров с курьерской почтой отправил в ЦИК уведомление о проведении собрания (на основании законно полученного разрешения) и приглашение прибыть на оное.

Власти Серманкуля, узнав о намечающемся событии, недоумевали. Мокрецов, глава администрации, неофициально навестил Ингу Гардину, с которой был в молодости романтически знаком, и спросил, что все это значит. Та объяснила, сослалась на Синистрова. Мокрецов велел найти Синистрова и доставить к нему. Нашли, доставили. Мокрецов спросил, тыча в сорванный с забора листок, лежавший у него на столе:

– Что за фигня, и кто ты такой?

Синистров объяснил: он местный уроженец, но работает в Москве, координатор, организатор, был в помощниках у Владислава Юрьевича, сотрудничал с Александром Леонидовичем, Алексеем Викторовичем, Валерием Вячеславовичем, о его деятельности известно аппарату Владимира Владимировича и окружению Дмитрия Анатольевича.

Мокрецов морщился, не всех из названных угадывая.

– Ну, допустим. На какой кандидат, куда? Это же была… Ну, как я понял, такая шутка на государственном уровне.

– Не совсем так. Те, кто это организовали, узнали, что у части населения эта шутка вызвала негативные эмоции. И решили перевести негатив в позитив. То есть: да, мы как бы попробовали пошутить, но увидели готовность к выдвижению народного кандидата, поэтому склонились к тому, чтобы разрешить его действительно выдвинуть. И противодействие этому мероприятию, Сергей Николаевич, может быть расценено как недоверие тем шагам, которые делаются навстречу населению именно для того, чтобы показать, что мы ему доверяем.

– Кто – мы?

– Разве не ясно? Кстати, и вы в том числе.

– Я ни при чем! – отгородился Мокрецов. – Я вообще в отпуск ухожу, – придумал он на ходу.

И тут же мысленно свою придумку одобрил, и в тот же день подписал приказ о своем уходе в отпуск и назначении временно исполняющим обязанности главы администрации одного из своих заместителей.

По совпадению, в отпуск отправился и начальник УВД, и многие другие руководители первого эшелона.

А в Центральной Избирательной Комиссии были изумлены поступившим приглашением. Сначала подумали, что это розыгрыш. Потом начали выяснять, кто такой Синистров, связались с ним, тот дал разъяснения, которые членов ЦИК изумили еще больше. Провели консультации, получили совет: съездить и посмотреть, что там за ерунда. Прекратить можно на любом этапе.

В ЦИК и без того знали, что система предвыборных фильтров и процедур такова, что любого кандидата из самовыдвиженцев можно завернуть в любой момент. Отправили в Серманкуль двух представителей.

О собрании на стадионе «Форвард» написано так много, что не будем повторяться. Была выставка собак, было выступление Синистрова, который уложился в пять минут, обрисовав в радужных красках будущее стадиона, района возле него и всего города в целом. А потом было главное – произнес речь Андрей Семенов.

В нем за эти дни произошли разительные перемены. Сначала он воспринимал происходящее растерянно. Да, участвовал в ежевечерних дебатах с участием Синистрова, Лары, Мечникова, Федора и Маши, видел, как все чаще и чаще в интернете мелькает его имя, именно его, а не однофамильцев, но ему казалось, что происходит это как бы не с ним. Какие-то мысли тяжело ворочались в его голове, которая представлялась Андрею Петровичу в это время запущенным складом, где все ящики и банки перепутаны; он пытается привести все в порядок и не может. Легко, когда на склад поступает, к примеру, пять, семь, пусть даже двадцать видов продукции. Все запросто сортируется по группам, по своим местам. А когда каждый продукт в своей упаковке, каждая мысль в своей оболочке, и их сотни – как распределить? Да еще выясняется, что мысли цепляются друг за друга, не растащишь, а при попытках отделить, рассыпаются в руках. То есть, опять же, в голове.

Это было состояние, близкое к болезненному, а тут он и вправду приболел чем-то вроде простуды на нервной почве.

Болея, продолжал думать.

И как-то вечером позвал Людмилу:

– Обсудить надо кое-что.

Людмила только что пришла с работы, ее пристроил к себе продавщицей муж двоюродной сестры, владелец трех процветающих кондитерских. Она старалась, трудилась с утра до вечера и очень уставала.

– Как ты? – спросила она. – Таблетки пил?

– Да. Я вот что хотел…

Семенов запнулся. Он понял, что стесняется говорить с женой по душам. Не было у них это в обычае, все больше по быту и по обыденности.

– Ужинал? – спросила Людмила.

– Нет, но потом. Ты послушай.

– А я съем чего-нибудь. Там перекусывала, конечно, но все сладкое да мучное, хочется попроще – картошки, что ли, пожарить? Будешь картошку?

Людмила тоже стеснялась, она никогда не видела у мужа такого взгляда – смущенного, робкого, будто у мальчика, который решился спросить у мамы, как дети родятся.

– Буду, буду, – сказал Семенов. – Ты послушай.

– Давай потом. Поедим, и тогда.

– Нет, сейчас. Ты заметила, что в нашей жизни, Люся, давно нет ничего удивительного?

Людмиле стало совсем не по себе, она и не помнила уже, когда муж называл ее Люсей. Людмила обычно. Или – Люда.

– Как же ничего? Вон какая глупость вышла с этим кандидатством твоим.

– В глупости как раз ничего удивительного. Глупость – штука ежедневная. Я про другое. Скажи, ты хотела в детстве чего-нибудь… Ну, чего не бывает или бывает редко. Ну, королевой красоты, что ли, стать?

– Кто б меня в королевы взял?

– Почему же, ты была… Да и сейчас…

– Не мечтала я об этом. Мечтала школу хорошо закончить, образование получить, замуж выйти, ребенка родить. Все сбылось.

– И ни о чем таком больше?

Людмила помолчала, вспоминая – захотелось угодить мужу. И призналась:

– В школе сочинение писали на тему, кто кем хочет быть. И я написала, что космонавткой. Ну, космодром же не так далеко, иногда даже слышно, вот и пришло в голову. Что будто бы хочу. Пятерку поставили, космонавткой хотеть быть – правильно, учительнице понравилось. А на самом деле я бы со страха умерла сразу же.

– А я мечтал машину времени изобрести. И путешествовать на ней.

– К динозаврам?

– В том числе. Вообще думал, что буду путешественником. А получилось, что засел на складе – и все. Но даже не в этом дело. Дело в самом человеке. Он и сидя на месте может себя удивить.

– Ты и удивляешь. Фигурки вон какие интересные вырезаешь. На целый музей хватит.

– Я не об этом. Похоже, из этой чепухи с выдвижением какого-то Андрея Семенова может получиться серьезное дело. Выдвинуть могут не кого-то выдуманного, а меня.

– Уже выдвигали. Нас обоих с работы уволили, забыл? Хочешь, чтобы из жизни уволили вообще?

– Перестань, не те времена.

– Времена всегда те. Ты температуру мерил?

– У меня не бред, Люся. Если меня всерьез выдвинут, я соглашусь.

– Ох, – сказала Людмила и взялась за сердце.

Она сразу, в одну секунду поняла все, что произошло с мужем. И поняла, что его решения не перебороть. И ей стало страшно. Надо, надо, надо его отговорить – но как, чем, какими словами? Нет таких слов, не отговоришь, не свернешь, хоть умри вот здесь.

– Ничего, Люся, – Андрей Петрович взял своей горячей рукой ее ледяную руку. – Мне тоже страшно было. Две ночи уснуть не мог. Не просто страшно – жутко. Это ведь какая ответственность! Не консервы по полкам расставлять. Но я могу. Должен. Люди сами плохо что понимают, им пример нужен.

– Чего пример?

– Ну… Удивительного поступка, так скажем.

– А толку, Андрюша? Ну, поудивляются – и все. Долго удивляться никто не может. Как папа мой говорил, царство ему небесное, сколько ни пей, всю жизнь пьяным не будешь, придется перестать.

– Он не перестал.

– Он жить перестал.

– Нет, Люся, плохое сравнение. Конечно, согласен, все проходит, но есть вещи, которые не забываются. После которых уже не так живешь, как раньше. Я вот уже – не так живу.

– Само собой – болеешь.

– Я о другом.

Людмила понимала, что о другом, но все надеялась как-то свести на простое и понятное.

– Так будешь ли картошку ли или чего ли? – спросила с подчеркнутым серманкульским рассыпчатым говором, характерным для окрестностей Северного Казахстана и Южного Урала. Нарочно так спросила, чтобы развеселить мужа.

И тот понял, улыбнулся благодарно:

– Еще как буду. Отболелся – аппетит належал.

После этого разговора Семенов несколько дней сидел и что-то писал. Со своей командой (так назвал инициативную группу Синистров) не встречался. Встревоженные Алексей и Лара, заглянули, спросили, чем занят.

– Тезисы пишу.

– Посмотреть бы. Может, что посоветую, – предложил Синистров.

– Я сам.

– Смотри, Андрей Петрович, это ведь не просто речь, это предвыборная речь. Надо коротко, доступно, ярко.

– Уж как получится.

Получилось то, что вошло историю, что было заснято десятком телефонов и камер, текст известен большинству, но все же мы вставим его тут для полноты картины, чтобы не шмыгать по ссылкам, учитывая, что немало левых вариантов, некорректных, с пропусками или вставками, есть и пародийные, свидетельствующие о популярности этого текста, ставшего почти фольклором.

РЕЧЬ АНДРЕЯ СЕМЕНОВА

Дорогие мои! Я долго думал и вглядывался, и понял, что все устроено так, что от нас ничего не зависит. Или очень мало. Я имею в виду не жизнь обычную и личную – семья, работа, отдых. Тут мы еще как-то справляемся. Но наша обычная и личная жизнь зависит от жизни общей, жизни большой. И признаем честно, мы для этой большой жизни – пустое место. Нас как бы и нет. Вы скажете: генерал, когда приказы отдает, солдат не спрашивает. Надо – значит надо. Но тогда у меня вопрос: разве у нас война? Вы скажете – нет. А я скажу – уже идет, только вы не замечаете. Не в Сирии, не в Украине, у нас, тут. Каждый день. За власть, за деньги. С кем? Я думал – с нами. Нет. Нас союзниками сделали. Они воюют друг с другом, а мы помогаем. Чем помогаем? Да уже тем, что ни в чем не участвуем. Я предлагаю поучаствовать. Поэтому выдвигаюсь. Хочу избраться. Зачем мне это надо? А я только на время. Чтобы упразднить пост президента и предложить избирать председателя правительства. В чем разница? Председатель – слово наше, отечественное, хорошее. Главное, четко прописать, что может, что не может. Проще говоря, ограничить полномочия. И никаких хитростей насчет сроков – вроде того, по шесть лет можно быть, но не больше, чем по два раза подряд. Подряд, вот в чем хитрость. А с перерывами – хоть сколько. Это разве правильно, когда закон под одного человека придуман? Неправильно. Два срока по четыре года, и не подряд, а вообще. И закрыть этот вопрос навсегда.

А тех, кто наверху, пора попросить уйти. Они же многие старые. Они испорчены комсомолом, КПСС, спецслужбами. Я же помню еще то время, я же знаю – в комсомол, в КПСС и в спецслужбы люди шли не по душе, а по хитрости. За выгодой шли. Вы скажете, что кто-то все-таки душе, за романтикой шел. Не знаю. Если романтика выгодная, что-то как-то не верю я в такую романтику. Молодые наверху тоже есть, но они от старых набрались, испортились. Хитрые все, смотреть неприятно.

Ну, что еще? Да все пока. Спасибо.

Синистров слушал, и его корежило, ему не нравилась эта речь. Народу, думал он, хочется обещаний, хочется слов о хорошей жизни, а этот дурачок, прости господи, про душу, про хитрость, будто людям это интересно!

Но каково же было его удивление, когда присутствующие на трибунах, а было их около тысячи, включая собаководов, сначала переговаривались, пошумливали, не очень вникая в речь Семенова, потом заинтересовались, прислушались, к концу же царила необыкновенная тишина – только чирикающих под разломанными навесами трибун воробьев было слышно. И когда Семенов произнес последние слова, реакция была бурной – хлопали, одобрительно свистели, вскакивали, махали руками.

Синистров, используя момент, предложил присутствующим немедленно проголосовать за выдвижение Семенова, одновременно пустил по рядам с помощью Федора, Маши и их товарищей листки с протоколом собрания, которые попросил подписать. Проголосовали единогласно, подписали же далеко не все, но все же пятьсот подписей набралось.

Представители ЦИК глазам и ушам своим не верили, они никогда не видели ничего подобного.

– И ведь, похоже, все законно получилось! – сказал один. – Все по форме: и собрание, и голосование, и даже подписи!

– Да ерунда, – ответил второй, опытный. – Если что, скажем: стадион в аварийном состоянии, не имели права людей собирать. А раз не имели права, то и не считается.

– Тоже верно.

А Синистров хлопнул по плечу Семенова, пожал ему руку, но оговорился:

– На первый раз сошло, надо доработать. На предвыборную программу это не тянет.

– Еще как тянет! – возразила Лара. – Андрей Петрович говорит от себя, по-человечески. Люди по таким словам соскучились. А от хитрости устали. Он в самую точку попал.

Лара для Алексея была по-прежнему дороже принципов, и он тут же дал задний ход:

– Да нет, я не говорю, что по смыслу плохо, но над формой надо подумать.

– Андрей Петрович подумает, – заверила Лара, глядя на Семенова с таким уважением и интересом, что Синистров даже слегка взревновал.

Представители ЦИК, вернувшись в свое гнездо, со смехом рассказали о собрании, но начальство выслушало без улыбки.

– А вдруг мы чего-то не знаем? – спросило оно. – Не признать результаты мы, конечно, можем. Но…

Начальство и само еще не знало, что означает это «но». Оно что-то чуяло административным предвосхищающим нюхом.

И не зря.

4-го октября Путин посетил одно из мероприятий «Российской энергетической недели». И там ему был задан вопрос, сформулированный довольно коряво – впрочем, возможно, нарочито коряво, не исключено, что он был подготовлен кем-то из окружения президента и вложен в уста рядового представителя общественности. Вопрос такой: «Против кого вы намерены баллотироваться на ближайших президентских выборах?» Путин ответил, цитируем дословно: «Я еще не решил не только, против кого я буду баллотироваться, я не решил, буду ли баллотироваться вообще».

Эти слова смутили членов ЦИК почти до ступора. Шутливый эксперимент с несуществующим Андреем Семеновым, похоже, мог превратиться в реальную интригу. Нет, понятно, что до начала кампании Путин иначе ответить и не может, понятно, что баллотироваться он должен и будет, но… Но – вдруг? Может же, в конце концов, человек устать и уйти на покой? Однако, если придет кто-то совсем новый, а с ним и новая команда, она может этот покой потревожить. Нужен свой, тот, кто даст гарантии. А если своего нет или еще не совсем готов? Тогда верные ближние люди помогают посадить кого-нибудь временного, вроде исторического Симеона Бекбулатовича, а потом на трон восходит уже кто-то окончательный. Или, возможно, с триумфом возвратится прежний президент.

Это были, конечно, фантазии деморализованных людей, каковыми являлись в ту пору не только члены ЦИК, но и очень многие, кто был около власти и при этом не понимал ее планов и телодвижений. Тогда вообще мало кто понимал, как и кем движутся тайные пружины Кремля. Больше того, мы предполагаем, что и те, кто двигал эти пружины, не всегда точно знали, куда и зачем они их двигают.

Именно с этого момента можно отсчитывать парадоксальное вознесение Андрея Семенова на политические выси, изумляющее до сих пор и своей неожиданностью, и своей скоростью.

18.

Огромную роль сыграл интернет. Еще не началась официальная кампания, а там уже ежедневно проводились опросы, составлялись рейтинги – и официальными структурами, и общественными, и вообще кем попало.

И рейтинги эти показывали неуклонный рост популярности Семенова. Прав оказался Андрей Петрович, когда говорил жене о том, что людям нужен пример удивительного поступка, чтобы самим удивить себя. Или, говоря словами Мечникова: люди захотели чуда.

До сих пор нет ответов на некоторые вопросы.

Откуда, например, взялись деньги на предвыборную кампанию? Да, Синистров что-то добыл, но потребовалось не три миллиона, а намного больше. Те, кто дали деньги, пожелали остаться неизвестными и тогда, и после того, как все произошло.

Каким образом Семенову, его представителям и уполномоченным удалось пройти все препоны, все фильтры, не зацепиться за процедурные закорючки, почему в итоге ЦИК допустила его, имея 1001 возможность воспрепятствовать?

Самая простая и поверхностная версия: Семенова решили использовать для того, чтобы отобрать голоса у конкурентов Путина. Однако единственным реальным кандидатом, у которого был шанс если не выиграть, то набрать ощутимые цифры, являлся в ту пору Алексей Навальный, но именно он в выборах и не участвовал, имея судимость. У остальных перспектив ни на победу, ни на значительное количество голосов, не было, и они это знали, имея простую цель: получить скромные проценты и, как следствие, право оставаться политическими фигурами. Большего им не требовалось.

Версия более тонкая: избирательный штаб Путина предвидел низкую явку, учитывая предсказуемый результат, и понял, что есть возможность несколько оживить процедуру, внести в нее элемент соревновательности, пусть отчасти и комический. Не исключено, что на этом был основан так называемый казус Ксении Собчак, которая решила выдвинуться, назвав себя «против всех», но такие казусы был не новы и, как известно, ни к чему не привели.

Впрочем, возможно, ей, как персоне медийной, просто хотелось повеселить молодежь. От населения поддержки ждать было трудно: ни население толком не знала К. Собчак, а, главное, К. Собчак абсолютно не понимала населения и чем оно живем.

Версия, кажущаяся нам самой достоверной, подтвержденная последующим ходом событий: в верхних эшелонах с середины десятых годов началось активное брожение, началась подковерная борьба всех против всех. Население, видя, как одна за другой летят головы министров, замминистров, губернаторов и мэров, простодушно считало, что идет борьба с коррупцией, злоупотреблениями и некомпетентностью, что начат процесс обновления. Никаким обновлением не пахло, это была борьба кланов. Если отдавали под суд кого-то, назовем его X, неважно, кто он был, министр, бизнесмен, политик или, к примеру, театральный режиссер, это не означало, что Х более других грешен, просто один клан показывал свою силу другим. В ответ хватали кого-то, назовем его У, хватали, опять же, не потому, что У слишком вольно обошелся с законом или чужими деньгами, это был ответ другого клана тому клану, который отдал под суд Х. А поскольку система, тут мы вынуждены повторить всем надоевшее общее место, была устроена так, чтобы ни у кого не было возможности оставаться незамаранным, даже если бы он очень захотел, то угроза тотально нависла над всеми. Это нервировало. Это заставляло людей, создавших эту самую систему, опасаться, что она же их и сожрет.

Однако вряд ли они настолько захотели перемен, что всерьез решили привести к власти человека, в программе которого значилось усиление общественного контроля. Никому из них этот контроль на дух был не нужен. Просто они поступали по принципу противоборства: если вы хотите притормозить Семенова, мы ему поспособствуем – лишь бы вам насолить.

То есть, обстановка в этих самых верхних эшелонах была путаной, нервной, туманной, зыбкой. Никто не был уверен в своей неприкасаемости, началась политическая агония системы и всех ее составляющих. Это касалось, кстати, и кандидатов, все они прекрасно понимали, что участвуют в последних для себя выборах, близится закат их эры, поэтому в результате и поступили так, как поступили, о чем мы расскажем чуть позже.

Эти обстоятельства и позволили Семенову дойти до финального этапа, до стадии выборов.

Что он чувствовал в это время, о чем думал?

Вот фрагмент из фильма «Прецедент претендента», слова Людмилы.

ЛЮДМИЛА. Знаете… Вы снимаете уже? Я не для камеры хочу.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Григорий, ты снимаешь?

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Нет, настраиваю.

ЛЮДМИЛА. Вы не на меня настраивайте, а в сторону куда-нибудь.

Кадр дергается, потом рябь, потом возникает опять Людмила, снятая какой-то другой камерой или телефоном.

ЛЮДМИЛА. Так вот, у меня папа выпивал. Довольно сильно. И маме иногда жаловался, я слышала, говорит: я умом, говорит, понимаю, что мне надо не к магазину, а домой, но тянет к магазину, ничего не могу поделать. Психика тянет, говорит.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Это вы к тому, что ваш муж был как бы опьянен влечением к власти? Психика туда тянула?

ЛЮДМИЛА. Да, но не к власти. Он добра хотел людям. Но он же понимал, что это не просто работу поменять или что-то. Это самый верх. И он…

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Боялся, что не справится?

ЛЮДМИЛА. И это тоже. Но главное, он говорил: Люся, я против натуры как бы иду. Не хочется, а надо. Он ведь что любил? Работу свою любил и дома с динозаврами деревянными возиться. Я иногда к сараю подойду, тихо так смотрю, как он строгает своих чудиков. Глаза такие… Ну, ласковые, что ли… Так на эту чушку деревянную смотрит, как на меня давно уже не смотрел. И я, знаете, не обижалась, мужчины же такие, вы же так устроены, что сильно любите только то, что своими руками делаете. Или головой. А женщин не вы делаете, вам их природа готовыми дает. Поэтому вы любите нас временно, коротко, а дело свое – постоянно.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Это вы очень умную вещь сказали. Я серьезно, теперь буду думать.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Я уже подумал. Чтобы женщину сильно и навсегда полюбить, надо ее сделать. Своими руками.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Не умничай. Но да, наверно, так. Значит, он ощущал то, что с ним произошло, как что-то неестественное? Резал фигурки, а тут – хлоп, иди в президенты.

ЛЮДМИЛА. Не совсем. Он же изменился. Он это тоже стал воспринимать, как свое дело. (Задумывается). Сложно все. Если честно, до сих пор не поняла.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Изменился – имеете в виду связь с Ларой Ким?

ЛЮДМИЛА. И это. Но об этом я не хочу. (Думает. Вспоминает). Нет. Не хочу.

Больше кадров с Людмилой нет. А сразу же после ее слов – интервью с Ларой.

ЛАРА. Я не знала другого такого человека, с такой болящей совестью. И за себя, и за всех. Он меня, конечно, поражал.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ (с намеком). Во всех смыслах?

ЛАРА. Вы о чем?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Все знают, что у вас были особые отношения.

ЛАРА. Возможно. Но наврали столько, что уже никто не понимает, в чем правда.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вот и используйте возможность, скажите.

ЛАРА. Что вам сказать? Я в одном уверена – я знала его лучше всех.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Лучше его жены?

ЛАРА. Опять вы… Да, я перед ней виновата, и перед своим мужем виновата, но мы все уже обговорили, выяснили, у нас с Людмилой, кстати, прекрасные отношения.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Это понятно.

ЛАРА. Что вам понятно? Я, наверно, не буду больше говорить. Не вижу смысла.

Монтажный стык. Лара все же говорит.

ЛАРА. Люди ищут любовь, гордятся любовью, особенно такой любовью, когда тебя все любят. Куча поклонников, последователей. А он реально страдал из-за этого.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Настолько не нравилось быть популярным?

ЛАРА. Ненавидел это. Когда уже появиться нигде нельзя было, чтобы не узнали, он всерьез говорил, что, может, бороду и усы приклеить или еще что-то.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. До сих пор некоторые говорят, что у него не было обожженного лица, а все это было инсценировано для того, чтобы никто не понял, что это вообще не он.

ЛАРА. Глупости. Все видели кадры, когда в него плеснули кислотой. Кожа слезла с половины лица, глаз был поврежден, поэтому в темных очках начал ходить. Чтобы не смущать, это страшновато выглядело. А когда вместо него будто бы кто-то был – это уже без меня, об этом я ничего не могу рассказать.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вы сопровождали его в предвыборных поездках, были всегда рядом, вы, наверно, единственная, кто знает, почему Семенов прогнал Синистрова. Как это было? Ссора, выяснение отношений? Откуда версия, что это именно Синистров нашел экстремиста Руслана Копейкина, который плеснул кислотой в Семенова? Будто именно по наущению Синистрова он это сделал?

ЛАРА. Слухи и сплетни. Копейкин сумасшедший, до сих пор жив, между прочим, ему за восемьдесят уже. Сумасшедшие иногда долго живут. А Синистров был авантюрист, экспериментатор, но не подлец. Он на это не был способен.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Но покончил с собой. Тоже ведь надо уметь.

ЛАРА. Ничего он не покончил. Говорю, говорю, объясняю, а все равно какие-то мифы.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Мифы красивей правды.

ЛАРА. Если только поэтому. Леша был болен. Алкоголь, потом наркотики.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Из-за несчастной любви?

ЛАРА. Вы еще скажите – из-за меня. И давайте вообще без этой темы, хорошо? Андрей не прогонял Синистрова, тот ушел сам. И Мечников ушел сам. Вернее, просто остался в Серманкуле. И возраст, и привычки домоседа. Он многое сделал на начальном этапе, а потом…

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Обиделся? Другие присвоили его идеи. Да и Семенова, можно сказать, он в каком-то смысле породил, а тот вдруг стал самостоятельным.

ЛАРА. Никто Семенова не порождал. Принято считать, что он впитал чужие мысли, что его все подталкивали, это не так. Если бы он сам не принял решение выдвинуть свою кандидатуру, ничего бы не было. Да, он выглядел таким… Простоватым, да. Но не все умеют быть публично умными и разговорчивыми. У него был другой формат. То, что он говорил мне, без свидетелей, всегда было глубоко.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Я тоже такой. С девушками очень умный.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. А со мной дурак.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Потому что ты не девушка. Зачем я на тебя буду свое обаяние тратить?

ЛАРА. Ребята, давайте заканчивать. Я понимаю, вы хотите снять что-то такое… Забавное что-то. Со всякими случаями, с анекдотами. Ничего этого не было. Была тяжелая ежедневная работа. Внешне даже довольно скучная.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Как и наша.

ЛАРА (встает и выходит из кадра). Вот именно.

В кадре пустое кресло.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Все, снято. Снято, говорю.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Сейчас.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Снимаешь пустое кресло?

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Да. Пусть это будет минуты две-три. Представь: в кадре кресло. Зрители ждут, кто появится, кто сядет. Какие-то голоса. А никого нет. Интрига!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Ага. И в итоге никто не появляется.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. В идеале да. И это – кино. А у нас – бла-бла-бла. Все ясно и очевидно. Скучно.

В этих фрагментах, снятых намного позже, – отзвуки событий, которые мы изложим кратко, в перечислительном порядке, потому что они слишком хорошо известны.

В декабре 17-го был оглашен список кандидатов. В нем были все ожидаемые персоны и – Семенов.

Его программа мало отличалась от других программ, на чем настоял Синистров. Он резонно полагал, что чаяния большинства избирателей просты и одинаковы: повысить зарплаты и пенсии, улучшить здравоохранение и образование, добиться равенства всех перед законом, уменьшить разрыв в доходах между богатыми и бедными, обеспечить экономический рост и технологическое развитие, укрепить положение на международной арене – и тому подобное. Лишь один пункт выглядел загадочно, эксцентрично, но и заманчиво, как предполагал и Синистров, и все другие члены избирательного штаба: намерение будущего президента упразднить пост президента, заменив его председателем, и добиться системы общественного контроля над властью. Это означало не смену формы правления, а, напротив, возвращение к ее конституционной форме – от президентской по факту, а точнее, от авторитарно-клановой, к президентско-парламентской. «У нас ОПГ сверху – ОПГ снизу», придумал Синистров эффектную формулировку; первая аббревиатура означала Организованная Правящая Группировка, а вторая – Облапошенные Пассивные Граждане.

Синистров сочинил и лозунг кампании: «Проснись, страна!»

Семенову, однако, не понравилось ни то, ни другое. Андрей Петрович видел в этих словах обиду и народу, и власти, а обижать он никого не собирался.

– Как это ты хочешь бороться и при этом никого не обидеть? – негодующе вопрошал Синистров.

– Можно вообще без лозунгов. Любые лозунги, мне кажется, упрощают дело, – задумчиво размышлял Семёнов.

– Так и народ у нас прост!

– Неправда. Я и сам народ, а я не прост.

– Ты пойми, чудак! – горячился Синистров. – Ведь тут даже не смысл важен, а эмоция! Ведь это соревнование, понимаешь? Кто кого обгонит! А что кричат на гонках? Давай, давай! Жми! Вперед! Хоп-хоп-хоп!