Чудом рождённый

Одной рукой в ладоши не похлопаешь

В маленьком саду за высоким дувалом солнце не скоро покажется. Тополиная листва над дувалом уже играла, точно горсть золотых монеток, а на дощатом постаменте айвана, где с блокнотом и карандашом уселся Атабаев, отдыхая в воскресное утро, было еще прохладно. Удивительно пахнут деревья в саду и в конце июля, — не каждое в отдельности: молоденькая яблоня, гранатовый куст, старый развесистый тут, который забыли подстричь, персиковое деревце, — нет, не каждое в отдельности, а все вместе; нежно и благовонно дышат они на рассвете до того самого часа, когда золотое светило переберется через глинобитный забор,

Только по воскресеньям Атабаев отдыхал в саду при доме. Но разве можно было назвать отдыхом и этот час уединенного размышления, когда все мешалось в голове: и свое личное, неустроенное существование, и жизнь народа, и судьба мира?

Как будто общее положение улучшилось: освобожден Красноводск, и даже первые пароходы пришли из Баку, в городах налаживается советская жизнь — в Асхабаде и Мерве, как где-нибудь в Вологде или Туле. В аулы поехали первые учителя.

Нет, все-таки очень плохо в аулах.

В доме на столе с ночи лежат листки сообщений «не для печати».

…Шайка басмачей подожгла школу в селе Гагшал и до полусмерти избила учителя.

…Неизвестный убил председателя сельсовета в Амша и сбросил тело в арык.

…В селе Корсары басмачи ограбили сельскую лавку.

…Неподалеку от станции Такир разрушен железнодорожный мост.

За порогом каждого сельсовета, каждой школы, каждой потребительской лавочки, у каждого аульного колодца— маленький, но кровавый фронт. А людей нет. И нужны люди не просто с винтовками и ручными гранатами — нет, их надо вооружить большевистским сознанием, ленинской стойкостью…

Солнце уже поднялось над дувалом, заглянуло в сад и стало припекать сквозь листву. Кайгысыз вытер пот с влажного лба, но не ушел в дом. Нужно было что-то додумать, подвести итоги тому, что не удавалось порой даже разглядеть в водовороте быстро текущих будней.

Почему царская охранка стала следить за ним? Чего он не поделил с Джепбаром-Хоразом? Почему надел солдатские сапоги, перекинул через плечо винтовку? Стал смертным врагом своего старшего брата? И целился в бая из пистолета в Конгуре? Растратил свою молодую жизнь на бесчисленные битвы? Для себя? Нет, для себя хороша была арабская вязь пряных стихов Омар Хайяма, дестаны Махтум-Кули, да этот милый тенистый сад, да женщина, которую любишь, да звонкий голос ребенка…

Кайгысыз выронил карандаш из рук, вынул из блокнота фотографию. Удивленные и словно обиженные глаза девочки глядели на него. Надутые губки. Что думала она, когда ее привели фотографироваться? Наверно, говорила… У меня нет папы, я никогда его не видела, он никогда не держал меня на руках, я самая несчастная из всех несчастных… Атабаев обеими руками быстро приложил карточку ко лбу. Свои ранние годы он уже не так хорошо помнил, но что-то из детских лет хлынуло на него высокой теплой волной. Сейчас он был слабее этой дезочки.

Нет, не для себя растратил он свою молодую жизнь — в скитаниях, в битвах, в бессонной каторге совещаний, заседаний, в бумажном ворохе протоколов, тезисов, циркуляров.

Значит, для будущего, для всех, для народа… И в этом единственное оправдание.

В калитку постучали. Атабаев снял щеколду. Это воскресный гость Овезбаев, за его фигурой военной выправки — посыльный из обкома партии.

— Примите срочный пакет.

— Ого, в воскресенье. Да еще две сургучных печати… Ташкент?

Атабаев шел под деревьями, читая на ходу.

— Ну, теперь здравствуй, — сказал Овезбаев, когда они сели на айван.

— Здравствуй, — с веселым лицом ответил Атабаев. — Здравствуй и счастливо оставаться.

— Не вовремя пришел? — удивился Овезбаев,

— В самый раз.

— Чего же ты прощаешься?

— Должен ехать в Ташкент.

— Надолго?

— Насовсем.

— Ничего не понимаю!

Атабаев протянул другу надорванный конверт. Решением Исполбюро ЦК компартии Туркестана он назначался членом Исполбюро и комиссаром земельно-водного хозяйства Туркестанской республики. Овезбаев тяжело вздохнул:

— От души поздравляю — не тебя, а народ. Начало воды — родник. Теперь у всей воды в Средней Азии будет порядочный честный мираб… Ну, а мне нынче в Асхабаде нечего делать.

— Это еще почему?

— Ты доверял — и было легко работать. Нет, очень трудно, но радостно. Теперь прибавится подозрений…

— Если хочешь, вызову тебя в Ташкент, — сказал Кайгысыз и тут же пожалел о своих словах. — Нет, конечно, нельзя! Здесь ты нужнее.

— Это еще вопрос.

— Хоть ты и боевой офицер, Сейидмурад, а боевитости тебе не хватает.

— На это есть причина. Говорят: подбодри собаку — возьмет и волка.

— Разве Асхабад так далек от Ташкента, что и голоса не услышишь?..

— Ладно! Поговорим о тебе, — оборвал Овезбаев; он протер платком клеенчатый ободок под околышем своей бессменной фуражки и снова посадил ее красивым жестом на пышные седые волосы, лицо его повеселело. — Понимаешь ли ты, какое дело тебе доверили мудрые люди? Вся древняя Бактриана и Согда, все тысячелетние оазисы нашего края выросли на поливных землях. Какие оросительные каналы, какие плотины остались от прадедов! Владыки мира проливали кровь народов, но и орошали водой землю. То, что кровь лилась потоком, — пусть будет проклято и забыто. Но пусть будет дорога память о тех, кто своими стараниями приводил воду с гор на жаждущие поля. Знаешь, товарищ комиссар, пройдут века, и на твою могилу также будут стекаться правоверные… паломники.

— Ну, ну, хватит! — крикнул Атабаев, и они оба рассмеялись над многословной тирадой. — Смогу ли я? Ведь ни черта не понимаю.

— Ты хоть это понимаешь, друг. А Певзнер?

— Что — Певзнер? — переспросил Атабаев.

Он знал, что Певзнер не очень хорошо разбирается в деле животноводства, но только не было другого человека, знающего, а Певзнер — все-таки коммунист и книги умеет читать не кверху ногами.

Овезбаев улыбнулся своей злой мысли прежде чем ее высказал:

— Вот ввяжешься ты в битву за воду, и сразу твою голову баи и Джунаид-хан оценят… Как ты думаешь — в какую цену?

— Думаю, что не дороже твоей штабс-капитанской фуражки.

— В двадцать пять тысяч рублей! Не дешевле! А сколько, по-твоему, дадут они за голову Певзнера?

— Ты, вижу, снова с ним поругался?

— А как же! Вчера он решил посоветоваться со мной. Я ему говорю: «Если хотите, чтобы животноводство в области развивалось, постарайтесь ему пока что не мешать». — «А потом?» — спрашивает и хлопает белыми ресницами. — «И потом, говорю, не вмешиваться». — «А после того?» — «Не трогать и после того!» Он, как видно, не понял меня, я ведь ему правду сказал. А он, что называется, полез в бутылку: «Значит, говорит, по вашему мнению, в советское время животноводство можно вести как при феодально-патриархальном строе?» Пугает словами, а в дело вникнуть не хочет. Этот Певзнер даже не догадывается, что если прижмет скотоводов, они от него сбегут, куда глаза глядят. Помнишь поговорку? «Тронешь огонь — погаснет, тронешь соседа — уйдет». Может быть этот Певзнер честный, проверенный и книжку читает не кверху ногами… Но только бы подальше его от животноводства. Не веришь?

— Нет, ты правду говоришь. Но только откуда взять людей? Нет людей. А одной рукой в ладоши не похлопаешь…