Чудом рождённый

Светлый путь в темной ночи

Ночь выдалась звездная, безлунная. Казалось, над землей раскинули огромный шатер и сквозь дырки в его куполе просвечивали крупные звезды. Еле угадывалась пыльная дорога, низенький кустик чудился кибиткой. Тишина, словно стеной, окружила степь и лишь изредка, будто раскалывая ее, доносился вой шакалов. А топот конских копыт обгонял тишину и от храпа коней рассыпались версты.

Агалиев ехал, напряженный, как взведенный курок… В любую минуту из-за любого бугра мог раздастся выстрел, на любой переправе у реки трех всадников могут окружить басмачи. В кармане у Мурада партбилет, но не найдя новых слов, он пробормотал по старинке: «Да хранит аллах!»

А предмет его тревоги — Атабаев беспечно пришпорил коня и скоро нагнал скакавшего впереди Веллекова.

Конь Чары Веллекова рыжий, как пламя, и страшно горячий, как огонь, видно, принадлежал раньше предводителю басмаческого отряда и не привык никого пропускать впереди себя. Если к нему приближались сзади, он бил копытами, если обгоняли — кусал. Не был он похож на тедженских коней. Должно быть старые басмачи пригнали его из Ахала. Сейчас он был очень недоволен, что Атабаев едет рядом с Чары, — косил глазом, показывая ярко-голубые белки, круто выгибал шею, жевал удила. Кайгысызу понравилась его стать.

— Хорош! — сказал он, — говорят, ты отбил его сегодня утром?

— Слушай, — засмеялся Кайгысыз, — а ты какие-нибудь другие слова знаешь?

— Да, товарищ Атабаев.

— Зови меня просто Кайгысыз.

Веллеков совсем оробел. Называть председателя Совнаркома по имени! Но он собрался с духом и сказал:

— Если бы я прожил столько, сколько вы, и пережил хотя бы десятую долю того, что вы, может, я бы и держался посвободнее.

— Понятно, — сказал Кайгысыз. — Ты хорошо знаешь Керим-хана?

— Нет. Не очень… Встречались раньше.

— А сейчас как?

— Повстречался с ним три дня назад.

— И какое впечатление?

— Настоящий хан. Но не из таких, как Каушут-хан дот ради пользы народа не жалел себя и обходился сухим хлебом, а этот ради собственной выгоды не пожалеет и тысячи нукеров. Не верю, что он когда-нибудь станет советским человеком. — Значит, зря тебя послали в его отряд?

— Не думаю. Пока что Керим-хан полезен. Если ему польстить, — жизни не пожалеет. Но ведь это только тщеславие. Человек-то безыдейный. Завтра прислушается к словам врага и в одну ночь смоется вместе со всеми своими нукерами и родичами. Как говорится: «Самый тяжелый груз — тесемки». Когда погрузит на ишаков свои кибитки, то ему больше и жалеть нечего. Думаете, он знает, что такое родина?

Атабаев был совершенно согласен с такой оценкой Керим-хана.

— Ты кого-нибудь знаешь на заводе Узына? — спросил он, помолчав.

— Никого.

— Как же так?

— Пока что ничего не видел, кроме школьного двора да окраинных кибиток.

— Я спрашиваю, потому что надеюсь поговорить с людьми и узнать, из какого источника пьет воду Ходжа-кули-хан…

— Сейчас не летняя пора, воды хватает всюду.

— Ты не понял меня. Я хотел сказать, что мы могли бы выяснить, откуда Ходжакули получает поддержку и где легче его захватить.

По обеим сторонам дороги начались густые заросли колючки. Вдруг из-под ног рыжего скакуна с шумом выпорхнул фазан. Пугливый конь рванулся, Чары съехал набок, а Мурад, которому показалось, что из кустарника выстрелили, подскакал к Атабаеву.

— Как настроение? — улыбаясь, спросил Кайгысыз.

— В общем-то неплохое…

— Устал?

— Не то, что устал, только… Тут вправо, всего в одной версте, есть аул.

— Надо проехать мимо?

— Наоборот. Заедем, попьем чаю, а там и рассвет.

— Ты хочешь чайку попить?

— Не то, чтобы очень…

— Тогда попьем на заводе.

Не дождавшись желанного ответа, Агалиев и сам на заметил, как натянул поводья коня.

Теперь всадники ехали молча, позевывали, да и кони устали. Цокот копыт в тишине раздавался реже и отчетливее. Звездная плеяда уже склонилась к горизонту, а над ней вставала яркая звезда Ялдырак. Утих и вой шакалов.

Когда подъехали к заводу и слезли с коней, стало светать, воздух будто налился молоком. Запели маленькие птахи. Из черных кибиток поднимался дым, пахнущий горелой кошмой.

Заводом называлась старая мельница. Когда-то ее хозяином был русский кулак, мужик огромного роста, поэтому-то мельницу и назвали «Завут Узын», — то-есть завод длинного. Узын разбогател в считанные годы, брал за помол сколько вздумается. У крестьян не было верблюдов, чтобы возить муку за пятьдесят верст в города После революции Длинный забрал все свое добро и дал стрекача — только его и видели. Аул остался.

Хутор, как хутор, — он мало чем отличался от многих аулов Тедженского уезда. Кибитки стояли в ряд, около одних — шалаши, возле других — широкие дощатые лежанки, теляры. И не было ни одной, о которой стоило сказать: вот такую бы мне. И ни одного деревца. Только четыре чахлых вербы у запруды виднелись издалека. Поля перекопаны арыками, за полями — гвысокие волны надвигающихся барханов. Возле колодцев мужчины в рваных халатах поили лошадей, толпились женщины с кувшинами и выдолбленными тыквами за плечами.

Атабаев со своими спутниками расположился в брошенном доме Узына. Долгий путь, казалось, совсем не утомил его.

— Вы отдохните, — сказал он Веллекову и Мураду, — а я пойду осмотрюсь вокруг..

Следовать за ним, если он не приглашал, было нельзя. Агалиев подмигнул милиционеру, но Кайгысыз знаком остановил его.

Возле кибитки, стоявшей в стороне, бродил старичок. Кайгысыз направился прямо к нему. Старик заметил его издали и, заслонившись ладонью от солнца, удивленно приглядывался к нему. Выслушав приветствие Кайгысыза и так и не решив своих сомнений, он сказал:

— Добро пожаловать! Кем ты приходишься Узыну?

— Никем, — улыбнулся Атабаев, поняв причину его недоумения. — Не веришь?

— По правде говоря — не верю.

— Но ведь я говорю по-туркменски.

— По-туркменски знал и Узын, да еще лопотал побыстрее тебя. А, может, ты мастер и приехал заново наладить мельницу?

— К сожалению, не мастер.

— Так кто же?

— Безработный бродяга.

— Непохоже.

— Почему так думаешь?

— Очень у тебя настороженный вид.

— Чего же мне бояться?

— Все знают, что когда Ходжакули встречает советского служащего, он приказывает изрубить его на куски,

— Но ведь Ходжакули нету поблизости.

— А джигиты? Вон тот ряд кибиток, — старик показал пальцем, — туда тебе ходить не надо. Когда я вышел на рассвете совершить омовение и намаз, сам видел, как пять всадников поскакали краем аула. Жаль мне тебя. Будешь здесь бродить — не сдобровать!

— Ты так думаешь?..

— А чего ты задираешь нос? И как тебя зовут?

— Кайгысыз.

— Кай-гы-сыз! Тот самый Кайгысыз Атабай? Это правда?

— Зачем я буду тебя обманывать?

— Ну, тогда дай руку, — и схватив руку Атабаева своими двумя, старик принялся просить прощения. — Знаешь — не узнав, не окажут почета. Не сердись на меня.

— Как тебя зовут, ага?

— Мое имя — Гутли. Да иногда еще говорят Гутли-мираб. Ну, пошли в дом.

Атабаев вошел в кибитку вслед за стариком. С утра было прохладно и в очаге горел огонь, кипел чугунный чайник. Сухие дрова весело потрескивали, горели без дыма, но от многолетней копоти весь переплет кибитки был черен. Даже красивые узорные торбочки для ложек из-за копоти казались сделанными из ржавого железа. Около одной стенки стояли два мешка муки, около другой — обитый порыжевшей жестью сундук, на нем три одеяла. На полу — старая кошма с разлохматившейся, как у овчарки, шерстью.

Гутли-мираб предложил Атабаеву место у очага.

Кайгысызу было нелегко усесться на полу, поджав под себя ноги, потому что был он в узких брюках и сапогах. Прилечь он постеснялся. Пожалуй, Гутли-мираб начнет трунить над ним, скажет, что верблюд умеет подобрать под себя даже четыре ноги.

— Вот подушка, приляг, — догадался предложить хозяин, — а то в этой одежде, будто приклеенной к телу, не посидишь, не отдохнешь…

Хорошо замешенный чурек, выпеченный в тамдыре, показался очень вкусным. После долгой ночной скачки приятно было пить горячий чай. За чаем Кайгысыз навел разговор на банду Ходжакули.

— Яблочко от яблони недалеко катится. Отец Ходжакули-хана был в доле с Узыном, получал прибыли от завода. Люди вопили от грабежа. Но сын оказался еще хуже самого Ниязкули, — сказал старик.

— А многие в ауле поддерживают Ходжакули?

— Э, брат, вода найдет низину, а подлец — подлеца. Ходжакули-хана поддерживают баи, те, кто получили затрещины от Советской власти, да проходимцы, которые не нашли себе места у семи дверей, да еще совсем темные люди. На кого собаке крикнут: «Ату его! Ату!» — на того и кинется со слюной у губ. Если с такими людьми поговорить толково, они не то, что бросят Ходжакули, а еще веревку накинут ему на шею и приведут на аркане. Этих парней не приучали с детства к подлостям и грабежам!

Совет Гутли-мираба пришелся по вкусу Атабаеву, только уже не хватало времени последовать ему, Кайгысыз хотел выяснить у Гу тли еще один неясный вопрос.

Он начал издалека.

— Гутли-ага, ты пробовал в жизни и горькое и сладкое, ты постиг и простоту и хитрость человеческую, может, хоть ты объяснишь мне, как удается Ходжакули-хану ради своей выгоды поднимать на преступления людей? Неужели он надеется с помощью сотни паршивых нукеров опрокинуть власть?

— Я же сказал, что он бешеный, — развел руками Гутли.

Разговор как будто исчерпался. Но вдруг, оглянувшись по сторонам, старик наклонился к Атабаеву и зашептал в самое ухо:

— Ведь Ходжакули работал в жандармах. Это все знают. Но не всем известно, что он служил и инглизам…

— Интервентам?

— Я не знаю никаких «тербендов», но могу сказать, что незваным гостям он лизал зад. Однажды я остался на ночь в Теджене у соседей Ниязкули… Да, как зовут того шпиона-инглиза — Тыгы-Джинс?

— Тиг Джонс?

— Этот самый Тыгы-Джинс пришел среди ночи и остановился у Ниязкулиевых. Проводником у него был черномордый Елли-йидам. Разговора я сам не слышал, но люди, у которых я гостил, — они возят Ниязкулиевым дрова и выгребают золу, — слышали, как Ходжакули говорил: «Эзиз-хану остались считанные дни. Ханом в Теджене буду я». И верно, через несколько дней сипаи схватили Эзиз-хана и расстреляли. На счастье и инглизы смазали пятки. А то бы Ходжакули непременно стал ханом. Он и до сих пор связан с Тыгы-Джинсом,

— Почему ты думаешь?

— Когда Ходжакули-хан собирался бежать из Теджена, я видел в их доме этого мерзкого Елли-йидама.

— Значит, Ходжакули мечтает стать тедженским ханом… — задумчиво повторил Атабаев.

— Не только тедженским. Он теперь говорит: «Заставлю всех туркмен смотреть мне в рот. Построю в Туране могучее нерушимое мусульманское государство».

— Эк, куда хватил… необлизанный матерью!

— Кажется, он доволен теми, кто стоит у него за спиной. Я только одному удивляюсь…

— Только одному? — переспросил Кайгысыз, который сам не мог наудивляться рассказам Гутли-мираба.

— Почему вы не прикончите его отца, да и всю семью?

— Но ведь семья не виновата!

— Доведись мне дело решать, пока не поймали сына, я бы поставил к стенке отца.

— Запомни, Гутли-ага: отец не отвечает за сына, сын за отца. Да если мы и уничтожили бы всю семью Ходжакули, сам-то он будет действовать по-прежнему.

— Не думаю, чтоб он стал так бахвалиться, если бы вы приняли решительные меры.

— Посмотрим, сколько дней он еще будет бахвалиться, — пробормотал Кайгысыз.

Гутли-мираб взял его за руку, пристально посмотрел в глаза.

— Кайгысыз, а не приехал ли ты из-за Ходжакули-хана?

— Я тут проездом. Но так как задержался в Теджене, то конечно, заодно хочу и это дело выяснить.

— Эх, если бы вы прикончили эту банду! Люди от вас этого ждут.

Атабаев был очень доволен утром, проведенным на заводе Узына. Он мог бы целый день просидеть с Гутли-мирабом. Такие беседы заставляли его надолго задумываться. Пожалуй, только они и усмиряли его пылкий партизанский темперамент. Абдыразак всегда подшучивал: «Ты, кажется, состарился в молодости. Увидишь старика— не надо тебе ни девушек, ни молодух!»

А Кайгысыз улыбался и вспоминал наказ Нобат-ага у запруды.

В тот день ему не удалось поговорить ни с кем, кроме Гутли. В штабе ждали дела. Он провел ночь в пути, не спал и весь долгий день, только к вечеру немного вздремнул за столом, положив голову на сложенные руки. И снова встрепенулся, чувствуя себя совершенно отдохнувшим.

На рассвете советские отряды стали окружать берлогу Ходжакули. Басмачам пришлось не легко. Они метались по барханам, уходя от погони, но их встречали другие отряды. И в глухой пустыне, где недавно отгремели бои с белогвардейцами, снова слышались стоны раненых, ржали подбитые кони, подняв руки вверх шагали по пескам пленные. Когда наступили сумерки, вести бой стало труднее. Правда, весь отряд Ходжакули был разгромлен. И только ему самому с семью всадниками удалось бежать и, кажется, уйти через границу в районе Серахса.