Чужаки

Новосел Повесть

Жил в Синюхино человек по прозванию Гуляй. Личность известная во всем районе. И в Красновидово он жил, и в Стожках, и в Калинниках… А что ему: семьей не обзавелся, хотя уже сороковник разменял, а когда у человека нет семьи, он что сухое полено — куда ни приставь, там и будет стоять. И сколько бы ни простояло — корней не пустит. Бери его и переставляй в другое место.

Вольно жил этот Гуляй, шумно, весело, как будто больше всего заботился о том, чтобы оправдать свое прозвище. Только это случайно так совпало, что прозвище столь точно отражало его образ жизни. Ведь Гуляем-то его называли с молодых ногтей, когда никто и предположить не мог, кто из него вырастет. Просто фамилия у него была такая — Гуляев.

Вот и получилось, как будто сначала сшили сорочку, а потом под ее размер произвели дитя.

Впрочем, все одно к одному, и теперь уже мало кто знал фамилию Гуляя. Даже его мать и ту по сыну звали Гуляихой.

И ей прозвание это тоже как-то подходило. Хотя старуха и не шаталась по окрестным селам, не орала песен и на людях навеселе не показывалась, а все ж таки в сморщенном ее лице, в выцветших голубеньких глазках проскакивало что-то бесшабашное, неудержимое, от чего сын пошел. Говорят, смолоду она первой веселухой была. Что плясать, что стопку опрокинуть, что с парнями в стогах кувыркаться — лишь бы весело.

Оттого и сына своего она не осуждала. Не пилила его за то, что хозяйство не ведет, неделями дома не ночует, а приходит либо под мухой, либо с синяком под глазом. Не зудела, не кричала, не кидалась словами горькими, а сразу ставила на стол тарелку щей или чего еще в доме было. Старухе хотя уже и за восемьдесят, а дом все ж кое-как вела. Голодной не сидела. Да много ли ей одной надо? Сын все больше на стороне, у дружков ночует да у разводок, благо этого добра теперь хватает, а она в огороде — пошурует, яйца продаст — вот и набрала на жизнь. Сам Гуляй иногда давал. Правда, редко. Реже некуда. Но не потому, что он мать не жалел или денег у него не было. Нет, мужик он был душевный. Хоть у кого спроси — всякий скажет. И деньги получал хорошие — работал механизатором в совхозе. Но не удерживались у него эти деньги. Как получит, сейчас на бочку. Поит всех налево и направо. А когда Гуляй разгуляется, нет его щедрей.

Само собой, и народу вечно вертелось вокруг него тьма. Все больше любителей выпить, как говорится, на холяву. Такие, пока у тебя деньги есть, — друзья не разлей вода, а кончились деньги — пройдут мимо, не признают. Но были у Гуляя и верные спутники, Ерофеич например. Тот хоть уже и пожилой, и семейный, а то и дело возле Гуляя грелся. Нашумит на него жена, накричит, туды твою растуды; а она у него жутко злая была, бывало, что и дралась. А он рыхлый мужик, губы дрожат, сейчас бежит Гуляя искать. Знал, что тот его без утешения не оставит, хоть красного, а нальет, последние штаны продаст, а нальет.

У Ерофеича денег никогда не было. Жена за него приходила в контору за получкой. Ей давали, потому что связываться не хотели. Больно уж злая была баба и языкатая. Не уступи ей — так она как только не обзовет. На всю деревню ославит.

— Сожрет она меня, — жаловался Ерофеич своему утешителю. — Как есть со всеми потрохами слопает. Ей ведь дом мой нужен, чтобы полюбовников держать. Молодая еще кобылища — у нее одни жеребцы на уме. А я что… Сырой совсем, больной весь… Я ей без интересу.

— А чего брал молодую, — смеялся Гуляй. — Или, может, влюбился?

— Какое там, — вздыхал Ерофеич. — Думал, здоровая, работящая, а что с бельмом — так даже лучше: никто не уведет. Вдовцу, да еще с двумя детями, одному нельзя. Еще ладно были бы пацаны, а то девки. За ними нужен женский глаз. Ну, вот и взял… На свою голову. При дочерях она еще не так… Руки распускать стеснялась. А как подросли мои девки да повыскакивали замуж, тут мне совсем хана. За день наломаешься, идешь домой, а у самого мысль: «Мать честная, кабы помоложе был, ушел бы куда подальше и пропадай все пропадом…» Думаешь, а идешь…

— Дай ты ей раз промежду зенок, — встревал молодой Соус.

Этот Соус был при Гуляе чем-то вроде ординарца. Он и за вином бегал, и закуску мог сварганить почти что из ничего.

Однако в деревне его не любили за жуликоватость и дурной нрав. Бывало, глаза зальет и пойдет куролесить. У кого курицу сопрет, у кого рубаху с веревки сдернет, а встретит девку, так норовит ее обжать прямо на улице, а то и лапу под юбку запустит. Девка вопит:

— Уйди, такой-сякой, противный…

А он ее матюгами. Лапает и ухмыляется.

И как его только не учили и как только не называли. А ему хоть плюй в глаза — все божья роса. Утрется и опять за старое.

Правда, раз он через свою дурь чуть не лишился жизни. Зажал он как-то у конторы Танюху Чупрову, целоваться полез, а она возьми да пожалуйся своему парню, или даже жениху. А тот, не долго думая, поймал Соуса в тихом месте и давай засовывать башкой в колодец. И засунул бы, потому что детина попался здоровенный, из него четырех таких Соусов можно было настрогать, да Гуляй ему помешал. Хотя и Гуляю тогда досталось, потому что сунулся под горячую руку, зато потом этот парень извинялся и благодарил его, и даже неделю поил портвейном.

С тех пор Соус как будто прилип к Гуляю. В бригаду к нему попросился. Гулял с ним заодно и работал рядом. Хотя какой из Соуса работник. Зато выпивку раздобыть мог в любое время дня и ночи. Любому магазинщику умел за кожу влезть. Тот ему:

— Нету. Завтра утром привезут. А Соус ему свое:

— Вот так и дурят нашего брата.

И начнет права качать.

Продавцу станет тошно, он и даст ему из своих личных запасов, только чтобы не слышать и не видеть такого покупателя.

Прозвище Соус получил тоже благодаря своему занудству. Пришел он как-то в столовую. Дают ему котлеты, а он в амбицию. Видишь ли, в меню написано «Котлеты с гречкой плюс соус», а соуса-то и нет. Значит, дурят нашего брата. За соус берут, а никакого соуса нет. Денежки, стало быть, себе в карман, а ты, будь любезен, хавай без соуса. Ему и так и сяк объясняли, что меню вчерашнее, что за соус с него денег не взяли, и раскладки показывали — он знай твердит, что его обжулили. Пришлось поварихе наскоро делать какой-то соус, иначе он бы ее со свету сжил. С тех пор его иначе как Соусом никто не называл.

Не удивительно, что такого человека не любили, потому что и сам он никого не любил. Даже женщин, до которых уж очень был охоч. Может быть, именно эта неразделенная страсть привязала его к Гуляю, которого всегда окружали любительницы весело провести время, а может быть, он действительно испытывал благодарность к своему спасителю и выражал это тем, что таскался за ним всюду, как собачонка какая-нибудь.

Так или иначе, а держались они вместе — Соус, Ерофеич и Гуляй. Вместе пили, вместе ели и работали вместе, в одной бригаде, в которую и попал Новосел.

Этого Новосела звали Серегой. А в Синюхино он прибыл аж из самой Сибири. Но не потому, что там, в Сибири, жилось ему худо, и не оттого, что чужая сторона прибавляет ума, а просто жена в Россию просилась. Со свекровью ли не поладила, по родным ли местам затосковала. Кто его знает, а только не жилось ей в Сибири, хотела переехать. Серега, в общем, не возражал. Парень он был молодой, любопытный, на подъем легкий. В армии побывать успел, а следовательно, дорожку из родных мест уже знал.

Между ними было решено, что он поедет вперед, устроится на работу где-нибудь поближе к ее родным местам, а потом, как уж он обоснуется, и она с дочерью приедет.

Вот так и получилось, что оказался Серега в Синюхино. Поселился он на квартире, а работать устроился в бригаду Гуляя. Сам выбрал это место, никто не неволил. Наоборот, директор просил его поработать на складе. Там позарез нужен был весовщик. А он ни в какую. Только механизатором хотел. Узнал, в какой бригаде не хватает людей, и к Гуляю:

— Возьми, не пожалеешь.

Гуляй, не долго думая, взял. А парень и впрямь оказался жадным на работу. В первый же день на уборке сумел он обскакать и Соуса, и Ерофеича. До Гуляя ему, конечно, было далеко, но чувствовалось, что в этом деле он не повинен. Комбайн-то ему дали из тех, что сразу после уборочной наметили списать.

Гуляю Новосел поначалу глянулся. Он и сам любил иногда блеснуть. Для него работа была таким же веселым делом, как и гулянка. Если захочет, бывало, пашет не хуже любого передовика. Оттого и у всей бригады выработка набиралась. Соус с Ерофеичем едва норму выполняют, а он мог две дать. Зато как кончит дело, тут уж его не тронь — дай душу отвести.

После работы решили Новосела обмыть. Собственно, никто ничего не решал, потому что все разумелось само собой. Просто Гуляй кинул Соусу червонец, и тот на попутке укатил за спиртным в Красновидово. У Сереги с собой денег не было, но на квартире, в подкладке, у него лежала сотня на первое время. Он тут же предложил сходить за своей долей, чтобы «прописаться», как говорится, на новом месте. Но Гуляй его не пустил:

— Оставь свои бабки на потом — сегодня Гуляй угощает. Не знаю, как там у вас в Сибири, а мы тут не считаемся. Сегодня я при деньгах, завтра — ты меня угостишь… Не тушуйся, паря, все путем.

Через полчаса явился Соус с двумя бутылками «Стрелецкой» и тортом «Сюрприз». Пили прямо в поле, стоя, из граненых стаканов, которые Ерофеич извлек из-под сиденья своей машины. Гуляй пил красиво. Не пил, а вливал, и локоть отставлял как-то ловко. Так в кино артисты пьют воду, изображая царских офицеров, заливающих совесть коньяком. Ерофеич — поперхнулся. А на Соуса страшно было смотреть. Задрав голову кверху, он как будто заталкивал в себя водку глоток за глотком.

После первой поллитры закурили. Соусу первому ударило в голову. Он развел вокруг руками и сказал Сереге:

— Во как у нас…

Серега не понял: то ли он приглашает его полюбоваться родными местами, то ли чем-то недоволен. Справа за полем виднелся чахлый осинник, слева проселок, а за ним опять поле… На всякий случай он сказал:

— Нормально. Соус так и взвился.

— Не ндравится, да? Ему, видишь ли, не глянулось. А на кой хрен тогда сюда приехал? Сидел бы у себя, с ведмедями. А то приехал и морду воротит…

— Ладно тебе, ладно, — вмешался Ерофеич, который успел уже облизать пальцы после торта. — Нашел чем хвалиться — природой. Да где ее нет, природы-то. Ты, Соус, нигде не бывал дальше Тамбова, ничего не видел. А ведь есть места куда красивее наших. Тут вот по телевизору показывали этот… Как его… Крым. Во где красота, ребяты…

— А по мне, батя, — сказал Гуляй, — все одно где жить, лишь бы хорошие люди водились. Ты, Серега, в основном нас держись. Ерофеича вон тоже слушай, он тебе про жизнь такое порасскажет…

Ерофеич икнул, и Серега не смог сдержать улыбки, хотя всем своим видом старался показать, что вполне уважает своих новых товарищей.

— Чего лыбишься, — продолжал Гуляй, разливая по стаканам вторую бутылку. — Он больше нашего пожил и всю дорогу страдал за свое шоколадное сердце… А ты правильно сделал, что с места снялся. Знаешь песню: «Отцовский дом… А хрен ли в ем. Давай его пропьем»… Так что гуляй, паря! Один раз на свете живем-то.

Выпили, заели остатками торта. Соус завел было разговор про бухгалтершу из Красновидова, которая потихоньку вписывала в закрытые наряды всякие несуществующие работы, а деньги прикарманивала, но сбился почему-то на Кеннеди. Серега слушал эти разговоры и думал, что вот и здесь, за тысячи километров от его родного дома, живут хорошие люди, которые принимают его так, как будто он век тут жил. И сердце его постепенно наполнялось благодарностью… Ему вдруг захотелось сделать им приятное. И он сказал:

— Мужики, может, еще, а? Я только на квартиру за деньгами сбегаю.

— Только скоренько, — обрадовался Соус, — а то Верка сейчас свой ларек закроет и пойдет куда-нибудь язык чесать, и фиг ее найдешь.

Но Гуляй его осадил.

— Не мельтеши, Соус, сегодня Гуляй угощает. А у меня другая программа.

Программа у Гуляя была действительно обширная. Потом Серега сколько ни вспоминал, так и не смог до конца вспомнить, что же они делали в тот вечер и где побывали.

Вспомнилась совхозная столовая и стол, уставленный бутылками какого-то «Лучистого». Тогда еще вроде был и Ерофеич. Потом ехали в пустом автобусе и орали частушки «Мимо тещиного дома я без шуток не хожу…» и еще в этом роде, а шофер, совсем пацан, все оглядывался, смеялся и приговаривал: «Во дают, черти!» Потом был ресторан в райцентре, но Ерофеича уже точно не было. Зато на белой скатерти были почему-то чернильные пятна. Чернилами там поили или чем, неизвестно, но пятна были. Это Серега хорошо помнил, потому что удивительно — откуда в ресторане взялись чернила. А еще припоминал он Катю в клипсах, которая висела на плече у Гуляя, и была еще вроде Зина, а может быть и Инна, но как она выглядела, что делала и куда потом делась, Серега припомнить не мог. Он и себя после ресторана не помнил. И долго не мог сообразить, что с ним произошло, когда наутро очнулся в постели, в городской явно квартире.

В окно смотрело серое небо. За стенкой слышались шаги и голоса, а он лежал в новой постели как будто перееханный и ломал голову над тем, чего он вчера такое мог выкинуть? и что он скажет, если в комнату вдруг кто-нибудь войдет? а также что ему делать, если никто не войдет?

В конце концов он устал от неприятных мыслей, свернулся калачиком и уснул. Разбудила его женщина средних лет в цветастом халате и в бигудях.

— Ну, вставай, что ли, а то мне на работу скоро.

Серега не мог понять, почему он должен вставать, если эта женщина уходит на работу, но почему-то послушался и стал шарить глазами по комнате в поисках одежды. Женщина усмехнулась как-то криво, покачала головой вроде как с укоризной, бросила ему его брюки, рубашку и вышла из комнаты.

Пока Серега одевался, он думал только о том, что связывало его с этой женщиной, которая была старше его по крайне мере вдвое, и какие это может иметь последствия. На ум приходили самые разные варианты, но все сводилось к одному: «Нужно поскорее смываться отсюда, и по возможности без всяких объяснений».

Стараясь ступать так, чтобы не скрипели половицы, он выбрался в прихожую, но здесь за что-то зацепился и чуть не растянулся. На шум тут же вышла хозяйка.

— Что, так и пошел? — спросила она, загораживая Сереге дорогу.

Не долго думая, Серега взял ее за мощные плечи и хотел поцеловать, но она решительно отстранила его.

— Ты что, сдурел? Я тебе в матери гожусь. Давай часы и топай на все четыре.

Ни слова не говоря, Серега отдал ей свои часы и, втянув плечи, вылетел в распахнутую перед ним дверь.

На площади, возле автостанции толпился обычный народ: женщины не поймешь какого возраста в пуховых платках и плюшевых жакетах с туго набитыми чувалами в руках, мужики в телогрейках, студенты с гитарой.

«Совсем как у нас в Большой Мурте», — подумал Серега, и от этой мысли ему стало почему-то легче и даже голова перестала трещать.

— Отец, до Синюхина скоро автобус будет? — спросил он мужчину в плащ-палатке и фуражке защитного цвета, по всему видать — бывшего военного.

— Скоро, — ответил тот, давая понять, что вопрос исчерпан и вообще повестка дня закрыта.

«У, монумент», — подумал Серега и подошел к старику, который сидел на ящике и мусолил во рту погасшую папиросу.

— Бать, до Синюхина отсюда далеко будет?

— Километров шестнадцать, — ответил старик, не выпуская изо рта своей «соски». — Только-только автобус ушел, а следующий только в двенадцать. Есть еще, правда, красновидовский, но оттуда пехом километров пять. Хотя там попутки ходют, но это только, значит, вечером, и наоборот…

Старик еще объяснял что-то, но Серега его уже не слушал. Из-за угла на площадь выехали вдруг два кормоуборочных комбайна и остановились возле магазина «Культтовары», из них выскочили Гуляй и Соус и скорой походкой направились во двор, откуда недавно вышел Серега.

— Эй! — крикнул он им. — Куда лыжи навострили?

— Смотри-ка, оклемался, — обрадовался Гуляй.

— А мы за тобой, — сказал Соус. — Выручать приехали. А то, думаем, Клавдия баба принципиальная, четвертной ей не отдадим, не выпустит тебя. А она, значит, выпустила… Ладненько, сейчас мы этому четвертному головку скрутим.

Соус оживился и похлопал себя по ляжке, но Гуляй сказал:

— Соус ты и есть Соус… Официантки, между прочим, такие же работяги, как и ты.

— При случае отдадим, — заскулил Соус. Но Гуляй был настроен решительно:

— Как обещали, так и отдадим. Она с нас даже залога не потребовала, Сереге вон у себя постелила, а он, между прочим, мог ей всю квартиру заблевать.

— А на сколько она нас обсчитала? — не унимался Соус.

Но Гуляй стоял на своем. И тогда Серега сказал:

— Поехали, мужики, а… Поехали скорей отсюда. Я расплатился. У меня было…

И понеслось. Перво-наперво они заехали в магазин и взяли две бутылки Петровской, потом поехали в Красновидово и пили там портвейн за два двадцать, потом зашли к одному печнику, который потчевал самогоном… Люди и пейзажи мелькали перед Серегой, как в клубе кинопутешественников. Временами ему казалось, что он уже и не он вовсе, а какой-то другой человек — симпатичный, которого все любят, который умеет, когда нужно, анекдот загнуть, а когда и поговорить о карбюраторе или о том, чего хочет Помпиду. А он, то есть настоящий Серега, малый самый простой, сидит где-нибудь на автостанции в своей Большой Мурте среди плюшевых баб и телогреечных мужиков.

До сих пор Серега как-то не чувствовал всей прелести вина. Рос он при матери, отца сроду не знал. Правда, бывает, что и женщины питают слабость к спиртному. Но его мать даже наливок по праздникам не отведывала, чтобы не дай бог не пристраститься — уж больно много у нее для этого было причин: рано овдовела, тяжело работала. Понимала мать, что веселая жизнь не про нее, а с горя пить — себя и детей губить. И сыновей своих сберегала от добрых дядечек, которые всегда готовы угостить парнишку стопкой-другой. В первый раз Серега попробовал спиртное лет в пятнадцать, когда старшего брата провожали в армию. Самогон, который его заставили выпить, по цвету сильно смахивал на керосин. Да и по вкусу, видимо, тоже. Хотя Серега и не знал этого наверняка, но догадывался, потому что иначе зачем бы клопам от керосина дохнуть.

Потом ему случалось выпивать еще много раз, но все больше за компанию. А так чтобы взять самому да и выпить по потребности, такого не было. Потому-то, может, и Антонина вышла за него. Судите сами, чего бы ей иначе выбрать Серегу, у которого из всех талантов было только два: способность день и ночь вкалывать не уставая да вот еще это спокойное отношение к вину, когда ухажеры вокруг нее косяками ходили. И какие женихи были! Главный бухгалтер леспромхоза, скажем, чем не жених. Видный мужчина, известный на весь район. Тысячи в Красноярске просаживал.

Или взять фотографа из Большой Мурты. Вроде бы никакой не начальник, а тоже имел и дом, и свою «Волгу». Оба, правда, питали, как говорится, слабость к спиртному и по женской части были не дураки.

Однако Серега ни в какое сравнение с ними не шел. Он и сам это прекрасно понимал и потому даже не пытался ухаживать за Антониной. Так, присматривался издалека, а она возьми да и выбери его. Впрочем, Серега оказался хорошим мужем. Его отношение к Антонине не умещалось в рамки обычной или даже необычной любви, которая, как известно, рано или поздно проходит или сменяется более основательными узами, такими как чувство долга по отношению к детям, привычка к совместной жизни, общее хозяйство и так далее. Он не переставал удивляться ее уму, красоте и тем более тому, что она предпочла его тем, кто, по его мнению, был куда достойнее. И чтобы как-то оправдать для себя все это, старался быть лучше, чем на самом деле. За два года, которые Серега прожил с Антониной, он не сказал ей ни одного поперечного слова. Не захотела она жить с тещей — Серега выхлопотал комнату в общежитии леспромхоза. Пожелала она австрийские сапоги, как у библиотекарши, — через месяц были у нее такие сапоги.

Любое желание Антонины давало Сереге шанс отличиться, и он, по возможности, старался его не упустить. Вот и здесь, в Синюхино, он оказался по той же причине.

Но странное дело, по мере того, как он втягивался в здешнюю жизнь, а точнее, в жизнь, которой жила гуляевская компания, его духовная связь с Антониной ослабевала. Там, на родине, он и дня не мог прожить без любимой жены. Бывало, поедет в дальний рейс и всю дорогу только и думает о том, как вернется домой и чмокнет ее в щеку.

Иногда случалось ему бывать в Красноярске. И всякий раз он привозил оттуда жене какие-нибудь цацки — заколки или клипсы. Подарки не бог весть какие, в табачном киоске купленные, но Антонине нравилось их получать.

Особенно крепко пришился Серега к жене после того, как она родила ему дочь. Появление ребенка стало для него настоящим чудом, и то, что к этому чуду он был причастен, приводило его просто-таки в восторг.

Но ко всему этому надо добавить, что Антонина, несмотря на свою молодость и красоту, оказалась хорошей женой и никогда не требовала от Сереги того, чего он дать не мог.

В общем, все бы хорошо, да не было у них собственного дома, то есть своей крыши над головой. Лесхоз намечал большое строительство, но его начало из года в год откладывалось, а между тем Антонина все более склонялась к тому, что ждать обещанного не имеет смысла. Все чаще переносилась она мысленно в места, где прошло ее детство, и они казались ей чуть ли не райскими кущами. В конце концов решено было переселяться.

И вот Серега приехал обживаться в Синюхино. Но здесь с ним стали происходить странные вещи. Он вдруг начал сознавать, что не принадлежит больше Антонине и даже себе не принадлежит. А виной тому был хороший человек Гуляй и его веселая компания.

После того, как Серега сошелся с Гуляем, жизнь круто переменилась. Он как будто попал на карусель. Пейзажи, дома, люди мелькали перед ним так быстро, что он не успевал их как следует рассмотреть. Гремела музыка, звонили праздничные колокола, и от всего этого захватывало дух.

Гуляй не жалел сил и средств на то, чтобы превратить свою жизнь, а заодно и жизнь своих приятелей, в сплошной праздник. Пили столичную, старорусскую, петровскую, кубанскую, имбирную, лимонную, старку, перцовку, коньяк, портвейн, розовое крепкое, яблочное крепкое, вермут и, конечно, самогон.

Серега хуже всех переносил похмелье. Гуляй ему сочувствовал и после особо лихих гулянок по утрам заходил к нему на квартиру, чтобы его опохмелить. Сначала Серега пил только потому, что не хотелось обижать человека, который так искренне желал ему добра, но потом он понял, что это не так уж и плохо, особенно если пить не до потери сознания. Выпьют люди и как-то раскрываются, тянутся друг к другу, находятся общие интересы. Оставалось только научиться пить так, чтобы не терять голову. Гуляй, тот вроде бы умел. По крайней мере, Серега никогда не видел, чтобы он засыпал за столом или валялся под забором. Казалось, его способность переносить действие алкоголя была далеко за пределом человеческих возможностей. И Ерофеич знал свою меру. Он обладал замечательной способностью исчезать задолго до того, как веселье достигало своей кульминации, а потом сокрушался по этому поводу. Соус меры не знал и знать не хотел. Пьянел он быстро, допивался до скотства, и если бы не Гуляй, то не миновать бы ему из-за этого серьезных неприятностей. Однако Соус не больно-то чтил своего благодетеля. Иногда даже казалось, что он ненавидит его и только какие-то особые интересы связывают этих людей. За глаза Соус часто намекал Сереге на то, что бригадир «мухлюет» с нарядами, рассказывал про него всякие грязные истории. Да и в глаза, особенно по пьянке, высказывал иногда такое, чего другой бы не стерпел. Но Гуляй только посмеивался.

Что же касается Сереги, то для него Гуляй был чуть ли не графом Монте-Кристо каким-то. И все, что Серега видел своими глазами, и все, что слышал про Гуляя от других людей, располагало его к этому человеку.

Как-то, к бригадиру из Калинников приехал один комбайнер, шкив у него полетел, а на складе не было. Гуляй ему тут же этот шкив выложил и ничего с него не потребовал. Но тот комбайнер был человек гордый и, как полагается, поставил бутылку. Так Гуляй пить не стал, пока не поставил рядом еще и свою.

А однажды Ерофеич завел речь о какой-то Валентине, которую муж оставил с тремя детьми. Гуляй слушал, слушал да вдруг вскочил в чей-то трактор, что стоял возле столовой, и уехал. Хозяин выскочил, а Гуляя и след простыл. Была у него такая привычка хватать по пьяному делу первую попавшуюся машину, будь то директорская «Нива» или трактор. Потом он, конечно, извинялся и благодарил хозяина как положено.

Так вот, поехал он на том тракторе в район, купил там в универмаге индийскую вазу за пятьдесят рублей, она там на витрине года два стояла, и к Валентине. По пути еще где-то нарезал георгинов. А эта Валентина, как увидела, что Гуляй пожаловал к ней с вазой да с цветами, подумала: пришел мужик свататься — и накрыла на стол. Гуляй, конечно, выпил за ее здоровье, поставил вазу на буфет и собрался уходить. А Валентина на него с кулаками.

— Зачем же ты приходил, зараза?

Гуляй попытался объяснить, а она его настегала мокрой тряпкой по лицу и выгнала. Вазу, правда, оставила.

Вспоминая эту историю, Ерофеич больше всего сокрушался о том, что через месяц после случившегося такие вазы уценили почти вдвое. На что Гуляй махал рукой и смеялся.

— Ладно, бать, один раз живем. Зато никто не скажет, что Гуляй жлоб.

Не мудрено, что при таком раскладе и Серега не оставался в стороне от трат. От тех денег, которые у него были с собой, через три недели не осталось и следа, а с первой получки он смог только заплатить за комнату да купить мешок картошки. И не швырялся вроде деньгами, пиров не закатывал. Полонез Огинского в ресторане не заказывал, конфет женщинам не дарил, а сотни как не бывало. Где червонец добавил, где пятерку и не заметил, как растратился. Спасибо, Гуляй выручил, раздобыл где-то двадцатник, отдал. Не взаймы, а просто так, от чистого сердца. Такой уж он был человек. Рядом с ним как-то совестно было блюсти свои меркантильные интересы. Всякий, кто высчитывал да выгадывал, рядом с Гуляем казался скопидомом. А это никому чести не делало.

И потому, когда Сереге в голову приходили мрачные мысли о том, что вот уже скоро должна приехать Антонина, а он не только ничего не заработал, но и потратил последнее, он старался их разогнать в веселой компании. Но мысли такие приходили все чаще. И наконец Антонина прислала письмо, что почти собралась и дело только за билетом.

Получив письмо, Серега сначала обрадовался, но потом задумался. С чем он встретит ее, как объяснит, что за полтора месяца своего пребывания в Синюхино ровным счетом ничего не сделал для того, чтобы хоть на первых порах устроить ее, и дочурку.

Положение нужно было исправлять, и он пошел к директору, чтобы просить ссуду на постройку дома. Тот обещал, но не ранее чем через год. Совхоз по новой моде строил животноводческий комплекс, строил долго и мучительно, а вокруг паслось стадо шабашников.

— Помнишь, как в песне поется, — говорил директор, ласково похлопывая Серегу по плечу. — Сегодня не личное главное… Усек? Ты думаешь — приехал, осчастливил… Другие из села, а ты в село, так тебе тут марципаны приготовили. Ошибаешься, брат, у нас тут от таких ходоков отбоя нет. Шутка ли — два часа на электричке, и ты в столице, а там тебе и театр, и копченая колбаса. Давеча цыгане приходили, потомственные животноводы, просились в совхоз. Отказал.

Серега усек, что здесь ему ничего не светит. И уже подумывал, не отписать ли Антонине, чтобы повременила с приездом до весны. Но вопрос неожиданно решился сам собой. Как-то во время обеденного перерыва, за котлетами и бутылкой имбирной, Гуляй возьми да и спроси Серегу:

— А чего ты такой смурной в последнее время ходишь?

Серега о своих делах каждому встречному-поперечному рассказывать не любил. Но во-первых, Гуляй каждым не был, во-вторых, умел он как-то так спросить, что не ответить ему было нельзя, в-третьих, сидели они с глазу на глаз и бутылочку почти уговорили. И Серегу понесло. Выложил он Гуляю и про деньги, и про разговор с директором, и про свои соображения насчет того, чтобы отсрочить приезд жены.

— Чудак-человек, — сказал Гуляй просто и весело. — Шли телеграмму, чтобы выезжала. Встретим как надо. В Москве встретим и сюда доставим. Как звать-то жену твою?

— Антониной.

— Ничего, паря, встретим твою Тоську как полагается. На то у тебя кореша есть.

Под корешами Гуляй, конечно, подразумевал себя. У Ерофеича, как известно, всю зарплату забирала жена, а Соус, хотя и получал наравне с Серегой, ухитрялся где-то все оставить еще до того, как деньги кончались у Гуляя, и вносил свою лепту пустыми бутылками.

Серега как-то сразу поверил Гуляю и успокоился. А через две недели Гуляй дал ему триста рублей.

— На, выписывай свою кралю, небось соскучился. Я так больше недели без бабы не могу.

Серега заартачился, отдать, дескать, скоро не сможет, но если Гуляй решил кого облагодетельствовать, то помешать ему сделать это никто не мог.

— Отдашь — хорошо, а не отдашь — обойдусь, — сказал он и бросил пачку денег Сереге на стол, как будто шелуху от семечек выплюнул.

Вечером Серега позвал к себе гостей. Хозяйка, почувствовав, что постоялец при деньгах, выставила на стол миску соленых волжанок, квашеную капусту, моченые яблоки и всякое, без чего водка считается злодейкой с наклейкой. Кроме Гуляя, Соуса и Ерофеича был и Матвей Хренков, который заглянул запросто, по-соседски, то есть без приглашения. Была у него такая привычка — проверять, как люди живут, и мерить их жизнь по своим меркам.

Говорили все больше о семье.

— Ты, Серега, молодой, — тянул Ерофеич, уже порядочно захмелев. — Ты вот молодой… Тебе оно, конечно… А я иду домой выпимши с устатку и думаю… Эх, мать честная, были бы у меня твои годы, поворотил бы и — куда глаза глядят…

— Это потому, что ты свое домашнее дело пустил на самотек, — сказал Хренков, который внимательно прислушивался к разговору.

Нет, он не осуждал Ерофеича и не наставлял его, а просто констатировал факт, который подтверждал его мнение о том, что свято место пусто не бывает и если мужчина перестает быть в доме мужчиной, то на его место непременно карабкается женщина.

— Промеж глаз — и дело с концами, — кипятился Соус, у которого были свои счеты с представительницами слабого пола.

— Не дрейфь, Серега, — говорил Гуляй. — Мы твою Тоську как королеву встретим.

Серега захмелевший, тихий слушал только Гуляя и едва сдерживал благодарные слезы. «Надо быть таким, — думал он. — Ах, чего бы можно было достигнуть, если бы все люди развернулись во всю свою ширь».

И вот, наконец, наступил день приезда Антонины. Накануне между приятелями было решено встречать ее в Москве, благо работы в поле закончились, а в мастерских можно и сачкануть. Там остался Ерофеич, сославшись на сипы в груди.

Чуть свет Гуляй и Соус были уже у Сереги. Гуляй был в пиджаке и в белой рубашке, Соус в своей обычной фуфайке, которую он всегда носил под телогрейкой, добавил шляпу из искусственной кожи. Из карманов его брюк торчали горлышки бутылок.

— Ну, на посошок, — сказал он, наполняя выставленные Серегой стаканы сразу из двух посудин.

— Самое главное — не заводиться, — подмигнул Гуляй.

Выпили и повторили. Серега надел галстук, и они пошли на шоссе останавливать попутку до Калуги. Но попутки долго не было. Шли легковые одна за другой, но останавливаться не желали, может просто спешили, а может их отпугивала странная фигура в шляпе, которая дико размахивала руками и чуть ли не цеплялась за колеса. Соуса разобрало, и он куражился. Вслед каждой проезжающей машине он пускал длинную очередь матюгов. Некоторое время Гуляй забавлялся, глядя на него, но потом взял его за шиворот и столкнул в кювет. Пока тот выбирался, Гуляй уже остановил какой-то уазик.

До Калуги-второй доехали со всеми удобствами, на ящиках из-под болгарских помидоров. Электричка отправлялась через двадцать минут. Утро выдалось бледное, сырое. Мелкий дождик кропил станцию, палатки на площади возле нее и бурые леса, которые со всех сторон теснили этот пятачок. Решили для согрева выпить граммов по сто в здешнем кафе-стекляшке, а заодно и чего-нибудь перекусить. Кроме яичницы-глазуньи в кафе ничего не было, но и ее пришлось ждать. Пока ждали глазунью, выпили коньяку. В кафе было тепло, из кухни пахло борщом, стекла изнутри запотели. Сереге хотелось сидеть и сидеть так, и слушать, как буфетчица с грузчиком спорят о том, кто умнее: кошки или собаки. Спор зашел далеко, грузчик брал горлом.

— А ты ей промеж глаз, — подзадоривал Соус.

Гуляй смеялся и хлопал себя по ляжке, а Серегу сильно тянуло ко сну.

Когда приятели вышли из кафе, московской электрички уже и след простыл. Но ни один из них не огорчился.

— Семечки, — сказал Гуляй. — Сейчас возьмем мотор и поедем в город. От Калуги-первой поезда даже чаще ходят.

Они уже въехали в город, и тут Гуляй что-то задумал. Он почему-то велел шоферу остановить машину на площади возле театра. Вышел из такси и пошел куда-то за угол. Через полчаса он вернулся с двумя бутылками какого-то марочного дорогого вина.

— Не нужно на вокзал, шеф, давай прямо до Москвы. Один раз живем.

— А где я обратных пассажиров найду? — поинтересовался шофер, не трогая машину с места.

— Не боись, шеф, нам туда и обратно, — сказал Гуляй.

— Деньги покажи, — сказал невозмутимый шофер.

— Покажи ему, Серега, — сказал Гуляй ничуть не обижаясь.

Его больше занимала полиэтиленовая пробка, которую он пытался вынуть из бутылки зубами.

Серега помахал перед шофером пачкой червонцев, и они поехали.

— Вы уж извините, ребята, — оправдывался шофер. — Всякое, знаете, бывает… Ездят, ездят, а потом оказывается, что деньги дома забыли…

— Ладно, шеф, крути баранку, — сказал Соус и, хлебнув из бутылки, передал ее Сереге.

— Порядок, — сказал Гуляй, как бы соглашаясь со всем на свете.

А Соус ни с того ни с сего затянул вдруг фальшивым голосом:

И снова Серега почувствовал себя как на карусели, и проносились леса, поля, селения, и думалось ему, захваченному, ошеломленному то ли быстрой ездой, то ли предчувствием чего-то замечательного, то ли выпитым вином: «Вот она жизнь, вот она на самом-то деле какая…»

До Москвы доехали весело и быстро. И не заметили, как отмахали почти двести километров. На Ярославский вокзал приехали за полчаса до прибытия поезда, но оказалось, что он опаздывает на целых полтора часа. Делать нечего, решили подождать в привокзальном ресторане. Пригласили с собой и шофера. Он оказался человеком компанейским и все рассказывал разные истории из своей таксистской жизни. Привирал, конечно, на чем свет стоит, дошел даже до того, что возил самого Циолковского. Никто из приятелей точно не мог сказать, когда Циолковский умер, но сильно подозревали, что давно, и все же делали вид, что верили таксисту, потому что так было веселей.

Здешний ресторан мало походил на ту районную забегаловку, где Гуляй «прописывал» Серегу. Кругом ковровые дорожки, белоснежные скатерти… У входа пузатый метрдотель с красным носом и в форменной курточке. Соус, у которого дорожный хмель успел выветриться, даже толкнул Гуляя локтем в бок и сказал:

— Чего-то мне здесь не нравится, рыбой воняет. Может, купим в магазине сырку, колбаски и посидим в машине?..

Серега тоже чувствовал себя здесь не в своей тарелке, и даже бывалый таксист стушевался и спрятался за спину. Гуляя.

Но тут к ним подошел шустрый парень в галстуке бабочкой и спросил деловито, но слегка вальяжно:

— Вас сколько, ребята?

— Нам столик, — ответил Гуляй так, как будто хотел сказать: «Ты что, не видишь, кто к тебе пожаловал?..»

И добавил уже по-свойски:

— Похлопочи, за нами не заржавеет.

Официант оценивающе оглядел Гуляя. Особо обратил внимание на его шевиотовый костюм в полоску и лаковые штиблеты. Остался вроде бы доволен и усадил приятелей за столик возле самой кухни.

Никто ничего не успел заказать, как на столе появилась бутылка коньяка, черная икра в вазочке и еще блюдо, на котором кроме буженины и ветчины лежали горкой мелкие черные сливы и такой же величины яйца, вроде бы голубиные.

— Это вам на закуску, а потом будет горячее, — сказал официант.

Коньяк разлили по фужерам и выпили за Серегу и его семью, чтоб им хорошо жилось на новом месте. С дороги все проголодались. Шофер налег на икру. Буженину и ветчину и не заметили, как съели. Соус надкусил было сливу, но тут же скривился и выплюнул ее прямо на скатерть.

— Я думал, слива, как слива, а это химера какая-то.

— А стоит небось рубля два, — подал голос и таксист.

— Не в том дело, — задумчиво произнес Гуляй и, поддев «сливу» вилкой, задумчиво стал ее жевать. — К водке хорошо…

Появилась водка и бифштексы с яйцом. Приятели еще выпили и поели, и даже поговорили насчет того, где лучше живется: в городе или в деревне. Ждали официанта, чтобы рассчитаться. Серега начал уже волноваться, что они могут прозевать поезд, но тут, наконец, появился официант и затараторил:

— Бифштексы — четыре, коньяк «Греми» — бутылка, водка, ассорти мясное, маслины, яйцо перепелиное. С вас шестьдесят три рубля двадцать четыре копейки…

— Ты что, огвозденел? — возмутился было Соус. Но Гуляй остановил его.

— Серега, дай-ка башли.

Серега достал похудевшую малость пачку червонцев и протянул ее Гуляю. Тот отсчитал семь красненьких.

— Заверни там во что-нибудь с полкило этих слив, нам с собой надо.

Антонина оставалась все такой же, спокойной, обстоятельной. Она не выскочила на перрон, не бросилась Сереге на шею, а спокойно глядела в окошко своего купе и, когда высмотрела его среди встречающих, помахала ему рукой: я, мол, здесь — давай сюда.

Вещей она привезла целых четыре чемодана, откуда только набралось. Серега всегда считал, что у них ничего нет, а тут целых четыре чемодана. Вот и получилось, что Гуляй и Соус оказались весьма кстати. Таксист, который чувствовал себя обязанным за обед, тоже помогал тащить вещи в машину.

Серега взял на руки дочь, но она вдруг скривилась и захныкала.

— Умаялась, — сказала Антонина, как бы извиняясь перед мужем, но более перед его друзьями. — Спать хочет.

— Ничего, — сказал Гуляй, подхватывая тяжеленный чемодан словно школьный портфельчик. — В дороге отоспится.

На обратном пути все чувствовали себя как-то скованно. Серега не знал, как вести себя с женой в присутствии приятелей. Не знал он и как Антонина отнесется к его новым знакомым, особенно если им вдруг вздумается выкинуть для потехи какую-нибудь штуковину. Антонина смущалась чужих, пусть и хороших людей и потому ограничивалась в разговоре с мужем только приветами из Большой Мурты от родных и знакомых. Бывалый шофер быстро уловил атмосферу и из компанейского мужика превратился в бесстрастного таксиста, которому куда велят, туда он и едет. И только Соус пытался развеселить компанию и даже спел частушку.

Но так как это была единственная частушка из его репертуара, которую можно было пропеть в обществе малознакомой женщины, да еще, по всему видно, серьезной, то и он замолчал, а потом и уснул.

В Синюхино приехали уже затемно. Серега проводил Антонину с дочерью в свою комнату, а сам вышел, чтобы расплатиться с таксистом. По счетчику выходило сто двадцать рублей.

— Накинь ему червонец, — сказал Гуляй. — Где он сейчас пассажиров до города найдет…

Серега заплатил шоферу сто тридцать рублей и хотел попрощаться с приятелями, но Соус с видом заговорщика отвел его в сторону и показал из кармана горлышко непочатой бутылки. Где и когда успел он ею обзавестись, про то одному ему было известно.

— Семья — дело хорошее, но мужчинская компания, она тоже, знаешь… — сказал Гуляй. — Ты скажи своей, что мужик, какой он ни на есть, всегда должен в себе иметь такое, куда бы баба не смогла влезть… А без этого пропадет мужик — один Ерофеич останется… Ну, давай по глотку и врассыпную.

Пили обстоятельно, хоть и из горлышка, церемонно передавали друг другу бутылку.

«Как индейцы в кино трубку курят, — подумал Серега. — Что ни говори, а с мужиками всегда проще».

Первое время Антонина плохо понимала, что вокруг, нее происходит, но каким-то особым женским чутьем угадывала: не все тут, то есть на новом месте, складывалось так, как она себе представляла. Первый же откровенный разговор с мужем подтвердил ее подозрения, рассказ о том, что ответил Сереге директор совхоза насчет ссуды на постройку дома, ее как-то не тронул. Видимо, она не очень брала в расчет этот вариант. Больше всего ее удивило то, что за два месяца пребывания в Синюхино ее Серега не только ничего не заработал, но и растратил то, что взял с собой на обзаведение.

На ее вопросы, как так могло получиться, Серега ничего вразумительного ответить не мог. А не мог он этого сделать, потому что и сам не знал, как это произошло. Вроде бы никаких вещей не покупал, за квартиру платил, смешно сказать, по червонцу в месяц, обедал в столовке… Ну, выпивал иногда с Гуляем, но при этом тот швырялся червонцами, а Серега выкладывал когда трояк, когда пятерку и то лишь после того, как Гуляй спустит все до копейки. Какое тут может быть сравнение. А кто давал Сереге взаймы? А благодаря кому Антонина с таким шиком была доставлена в Синюхино?.. Нет, не здесь собака зарыта. И выходит, что либо в бухгалтерии «смухлевали», либо, что скорей всего, нужен все-таки в хозяйстве женский глаз.

Антонина тоже хотела понять, куда утекли те деньги, на которые она так рассчитывала. И первое, что ей приходило на ум, — сорвался мужик в ее отсутствие — завел другую женщину. Но уж больно непохоже это было на ее мужа. Вспоминая их прошлую жизнь и то, как радовался он приезду ее и дочки и какие слова говорил ей после встречи, когда они, наконец, остались наедине, Антонина все больше убеждалась в том, что женщины здесь нет. На всякий случай она навела справки; хозяйка, которую Антонина сразу же сумела к себе расположить, подарив ей косынку в горошек, решительно развеяла ее опасения, сказав коротко: «Не слыхать».

Оставалось вино, но и тут как-то концы с концами не сходились. Чего-чего, а склонности к пьянству она за своим мужем никогда не замечала. Как-то не верилось, чтобы ее Серега за такой короткий срок мог превратиться из работяги и добытчика в забулдыгу. Могли, конечно, дружки сбить с панталыку. Такие случаи, она слыхала, бывали. Но Гуляй, которого Серега всегда уважительно называл Степаном Ивановичем, по словам все той же хозяйки, был «мужик душевный», а Соус был слишком малозначительной персоной, чтобы оказать на Серегу какое-нибудь влияние.

Так и ломала бы себе голову Антонина, если не события, которые произошли вскоре после се приезда.

И раньше Серега на трезвую голову замечал, что вечный праздник, которым так щедро делится с ним Гуляй, не только не радует его, но и тяготит. В самом деле, у человека, оказавшегося впервые на карусели, поначалу дух захватывает от необычности впечатления, и это может продолжаться у кого минуту, у кого пять, а у кого все двадцать. Но потом даже у нормальных людей начинает кружиться голова, подступает тошнота и человек начинает вопить, чтобы карусель остановили, а если остановить ее уже невозможно, то человек норовит спрыгнуть на ходу, рискуя сломать себе ноги. Приблизительно то же происходило и с Серегой. Захваченный новыми острыми впечатлениями, он быстро от них устал, и его потянуло к простой привычной жизни. Особенно тошно стало ему находиться в подвыпившей компании после приезда жены и дочери. Тут, ко всему прочему, прибавились еще и муки совести. Но, раз запущенная, карусель продолжала вертеться, и останавливать ее, как оказалось, никто не собирался.

Гуляй, который ее запустил, сделал это скорее для других, нежели для себя. Сам он стоял как бы в середине и с удовольствием наблюдал веселое, по его мнению, кружение вокруг себя. Он давно уже перестал различать лица тех, кто вертелся вокруг него, а все, что они на лету кричали, казалось ему веселым смехом, прибаутками.

Ерофеич не чувствовал никаких неудобств, кроме домашней тирании. Для него карусель была только забавой чужих детей.

А Соус давно потерял способность отличать движение от неподвижности, а может, и вовсе такой способностью не обладал.

Вот и получалось, что интересы Сереги расходились с интересами его приятелей. А это не могло не сказаться на их отношениях.

В первый раз Серега почувствовал, что ему с приятелями не по пути, когда бригада Гуляя получила наряд на монтаж кормоцеха в Дерюгинском отделении. Правда, поначалу он даже обрадовался этому наряду, потому что работа была интересная и, что немаловажно для Сереги, денежная. По его подсчетам, здесь за какие-нибудь две недели можно было заработать рублей триста. Если прибавить их к тем деньгам, которые Антонина выручила за вещи, проданные в Большой Мурте, этого хватило бы, пожалуй, на то, чтобы купить крепкую еще избенку если не в самом Синюхино, то в какой-нибудь из окрестных деревенек, куда еще не добрались дачники. Это, конечно, не жизнь: сидеть в глуши, где нет ни магазина, ни яслей, ни постоянного сообщения даже с центральной усадьбой. Стоило ли из Сибири ехать в Россию, чтобы забиться в этакую нору. Большая Мурта располагалась хоть и за пять тысяч километров от Москвы, но это был настоящий поселок с торговым центром, Домом культуры, где три дня в неделю крутили кино, с баней и прочими удобствами. Серега не одобрял той торопливости, с которой Антонина спешила обзавестись своим домом, но, в общем, понимал ее. К тому же, он чувствовал за собой вину перед женой, и все время искал случая ее загладить. И вот такой случай представился.

Однако, получив наряд на монтаж кормоцеха, Гуляй почему-то не спешил ехать в Дерюгино. Он был как раз при деньгах и полон желания поскорее от них избавиться. Ерофеич и Соус этого ждали, судя по тому, как они оживились, когда Гуляй заявил, что, прежде чем ехать, надо бы заглянуть в район к старой знакомой Клаве.

— Степан Иванович, директор сказал, нужно начинать монтаж сегодня же, — встрял было Серега.

— Не спеши, — весело подмигнул ему Гуляй. — Он сказал, а ты и уши развесил. А если б он тебя послал сберкассу ограбить?

— Не уйдет кормоцех от нас, Сережа, — увещевал его Ерофеич.

— Два года лежало оборудование в ящиках и все никак руки до него не доходили, а тут вдруг приспичило… Если хочешь знать, — это даже не по-государственному — монтировать кормоцех под зиму, чтобы он потом целый год простаивал без всякого действия.

— Сука он, твой директор, — сплюнул Соус. — На чужом горбу в рай хочет въехать. Его к начальству потянут за то, что он план по картошке не выполнил, а он им — зато кормоцех введен в строй.

— Но по-моему, это выгодный для нас наряд, — не унимался Серега.

— Эх, паря, — положив ему руку на плечо, совсем по-отцовски сказал Гуляй. — Всех денег все одно не заработаешь, а живем-то один раз на свете…

Сереге ничего не оставалось, как ехать с приятелями в район. Правда, он про себя твердо решил не пить и по возможности уговорить компанию не задерживаться в городе. Но как видно, планам его не суждено было сбыться.

Клавдия встретила Гуляя и его бригаду как старых друзей, усадила за лучший столик у окошка с видом на автобазу, взамен грязной скатерти, об которую кто-то вытер руки, новую накрыла, крахмальную, все с теми же чернильными пятнами. Гуляй, как человек свой, сводил на кухню и самолично принес поднос с закусками, а Клавдия поставила на стол водку и бутылку кагора.

— Чтобы елось и пилось, чтобы хотелось и моглось, — провозгласил Гуляй, наливая всем водки, а Сереге сказал отдельно: — И за твое семейство. — Серега, который твердо решил не пить и уже подобрал несколько железных предлогов отказаться от угощения, почему-то послушно поднял фужер и выпил водку.

— Кагорчику для наборчику, — оживился Соус и быстро палил всем вина.

И все почему-то засмеялись, как будто Соус сказал действительно что-то смешное, и выпили. И Серега опять не отказался, а пил вместе со всеми, хотя мысленно и упрекал себя за слабость характера.

— Хорошая у тебя баба, Серега, — сказал Гуляй, — и девка хорошая растет. Завидую я тебе, паря, но не как жлоб какой-нибудь, а по-хорошему… понимаешь?.. Клава, спроворь нам, милая, чего подороже. Для своих корешей Гуляю ничего не жалко.

— Клавдия принесла пыльную пузатую бутылку, запечатанную сургучом. На бутылке было две этикетки. На одной крупно и красиво выведено название вина, а на той, которая сзади, написано много и мелко.

— Это что ж за бандероль такая? — спросил Гуляй, принимая бутылку в свои руки.

— Чего это там так много написано? — удивился Соус.

— Способ употребления, — важно сообщила Клавдия.

— Во дают, суки, — выругался Соус. — За кого они нас держат… Неужто мы без них не знаем, как надо употреблять.

И опять все засмеялись, и снова не оттого, что Соус смешно пошутил, а потому, что выпитое уже начинало действовать и все вдруг оказались в том приятном состоянии, когда, как говорится, достаточно палец показать, чтобы рассмешить.

Гуляй расковырял сургуч столовым ножом, несколькими ударами руки о донышко выбил пробку и точно разлил содержимое бутылки по фужерам, не забыв при этом и Клавдию.

Все выпили и стали наперебой ругать этот «французский клоповник». И тут Серега понял, что если теперь он не выйдет из-за стола и не рванет домой, то потом он уже не сможет этого сделать и тогда случится… Бог знает что может случиться.

Воспользовавшись тем, что приятели заспорили о том, что лучше — коньяк или водка, а если водка, то какая, Серега встал и, сделав вид, будто направляется в туалет, вышел из зала и кинулся на улицу.

Время было еще не позднее, и возле автостанции толпился народ. Мелкие капельки не то дождя, не то тумана приятно холодили лицо. Подошел автобус, который следовал на Синюхино, и Серега хотел было вскочить в него, но тут увидел, как через площадь, смешно переваливаясь на своих коротеньких ножках и махая рукой, чтобы его заметил водитель, к автобусу поспешал Ерофеич. И Серега, желая избежать встречи с ним, вдруг переменил свое решение. Он отступил в тень, дождался, пока автобус с Ерофеичем отправился, и пошел на другой конец городка, чтобы выйти на шоссе, где можно было поймать попутку до Синюхино. Все это вместе с дорогой заняло часа два, и, когда Серега, наконец, промокший и прозябший от езды в кузове добрался до дому, было далеко за полночь. Антонина его уже не ждала, она думала, что мужики заработались и, чтобы завтра не терять времени на концы, решили заночевать в Дерюгино. Но, увидев его, обрадовалась и хотела было ставить чайник, а он сказал, что не хочет чаю, и притянул ее к себе, чтобы поцеловать, но она вдруг оттолкнула его от себя и как будто напружилась вся.

— Ты, что ли, пьяный?

Серега не чувствовал себя пьяным, хотя и не был трезв. Он так устал и прозяб, так хотел тепла, что решил не объяснять теперь всю ситуацию и потому сказал жене:

— С чего ты взяла…

Но она вместо того чтобы удовлетвориться этим ответом, успокоиться и отдать ему свое тепло, почему-то еще больше напружилась.

— Что же ты врешь-то мне… От тебя ведь разит на версту. Самогон, что ли, пил?

Серега не хотел обижать Антонину, но ему хотелось тепла и сна, а жене вздумалось мешать немедленно получить это, и у него как-то само собой сорвалось слово, которым он ни при каких других обстоятельствах не назвал бы ее.

— Дура, — сказал он и сам испугался того, что сказал. Но было поздно. Антонина попятилась от него, как будто испугалась, что он ее сейчас ударит, потом обхватила лицо обеими руками и разревелась.

— Тоня, ты это… не надо, а… — Серега протянул руку, чтобы погладить ее по голове.

Но она оттолкнула его руку и запричитала монотонно и гнусаво, как старухи на похоронах.

— Господи, боже ты мой! Живешь вот так и не знаешь, откуда ждать напасти. Говорили ведь мне умные люди: «Смотри, Антонина, кабы этот тихоня тебе не преподнес. От таких-то, которые не пьют, не курят, всего ждать можно». А я дура, не верила, радовалась, что нашла себе надежного, думала — от зависти люди языком мелют. Вот тебе и надежный… Кабы не была дурой — жила, как все бабы, своим домом, а не мыкалась по углам. Господи, и нужно-то всего — свой угол, так и того нет. У меня день и ночь голова болит, как девчонку обиходить да жизнь устроить по-человечески, а его, вишь, кортит пустить все прахом…

Серега слушал эти жалобные причитания, время от времени прерываемые всхлипываниями, и с каждой минутой понимал все больше и больше, как страшно он виноват перед женой. На какое дно нужно опуститься, чтобы довести Антонину до такого состояния. Ту самую Антонину, которую прежде он считал чуть ли не божеством. Нужно было немедленно исправить дело. Но как это сделать, Серега плохо себе представлял и потому решил сказать все, как было.

— Выпили, — сказал он громко, чтобы разом покончить со своей двойной жизнью. — Коньяк французский пили. А в Дерюгино не ездили…

— Так, — как будто бы даже обрадовалась Антонина. — Значит, развлекались… И понравился тебе, Сереженька, французский?

— Нет, Тось, я не хотел. Я говорил… Честное слово… Шум ссоры разбудил ребенка. Девочка уселась на постели и, ничего не понимая, глядела то на мать, то на отца. Антонина взяла ее на руки, поправила на ней пижамную курточку.

— Вот оно что, доченька. Мы с тобой, значит, там переживаем, что наш папка скучает без нас, надрывается на работе, чтобы лучше нас устроить, жалеем его, а он здесь; оказывается, живет на широкую ногу: коньяки попивает, как какой-нибудь замминистра.

— Да это Степан Иванович угощал, — попытался объяснить Серега.

Но Антонина не желала верить ему.

— Тебя послушать, так Степан Иванович просто принц индийский. Так и сорит деньгами направо и налево, и взаймы тебе дает и так, и на такси возит, и винцом угощает. Как же ты при всем при том за два месяца работы в самую страду не отложил ни копейки да еще и то спустил, что с собой взял?

Этого Серега и сам не мог понять и потому промолчал.

— Как же тебе не стыдно, Сережа, — продолжала уже совсем по-другому Антонина. — Мы же знаем, какой ты есть человек, и любим тебя, а ты с нами как будто играешь. Нехорошо, Сережа, не надо так. Жалко мне и нас, и тебя.

На Серегу и впрямь было жалко смотреть. Такой он был растерянный, расхристанный, мокрый. Ни дать ни взять пацан, который за компанию с другими в первый раз полез в чужой сад за яблоками и тут же попался. И Антонина не выдержала, подошла к нему вместе с дочкой и положила голову на его плечо.

«Все, — твердо решил про себя Серега. — По боку гулянки. Пусть что хотят, то и делают, а я должен жить для вот этих людей, ближе которых у меня нет и не будет».

Утром он пошел к конторе, чтобы спросить, нет ли попутки в Дерюгино. У конторы его ждали Гуляй и Ерофеич.

— Ну, наконец-то, — обрадовался Гуляй. — А мы уже хотели идти к тебе на квартиру. Тут, понимаешь, такое дело… В общем, Соуса забрали в отделение и нужно ехать его выручать.

— В каком смысле? — не понял Серега.

— Вот, значит, Сереженька, когда ты свалил, то есть уехал, — пустился в объяснения Ерофеич, — они, то есть Гуляюшка, посидели еще, а потом хотели расплатиться и уйти, а эта Клавдия…

— Да не трепись, Ерофеич, ты же не видел, — перебил его Гуляй. — При чем здесь Клавдия… У нас денег не хватило, а Соус стал базарить что она, дескать, обсчитывает. Она, конечно, обиделась, ну и сказала ему пару теплых слов. А он полез в бутылку, стал материться, посуду бить, Клавке в ухо заехал. Я его утихомириваю I и ее уговариваю, чтобы, значит, на дурака не обижалась, а тут кто-то милиционера кликнул или он сам на огонек забрел. Пашка Тавров — ты его не знаешь. На автобазе раньше работал. Ничего мужик, но Клавдия официально заявила на Соуса, что он ее избил. Ну и заграбастали дурака. Теперь отмазывать надо.

— Пашка ничего мужик, — снова встрял Ерофеич. — Он твоей хозяйке, между прочим, Марье Васильевне Луканчиковой, свояк. Вот только Клавдию нужно уговорить, чтобы она свои слова, насчет того что Соус ее по уху съездил, взяла назад. Как будто она на него в сердцах наклепала…

— Короче, Серега, — сказал Гуляй. — Меньше сотни она не возьмет. Да мы ей еще и должны остались. В общем, я тут одному сейчас свой пиджак буклевый сплавил за тридцатник. Давай выручать кореша, он хоть и дурак, а все одно не чужой ведь. С кем не бывает…

Серега не знал, чем он может помочь Соусу, но ему почему-то припомнилось то утро на автостанции, когда Гуляй и Соус примчались утром в райцентр, чтобы выручить его, Серегу. Может, заняли, а может, тоже что-нибудь продали с себя и примчались на комбайнах выручать друга из беды.

— Слышь, Сережа, — сказал Ерофеич, — у тебя сколько с собой? У меня вот трояк. Все, что мне моя зараза на месяц положила.

У Сереги в кармане лежал червонец, который ему утром выдала Антонина, чтобы он, живя в Дерюгино, ни в чем не нуждался. Дома, он знал, деньги были. Антонина приехала не с пустыми руками, перед отъездом многое продала. Кроме того, все, что Серега получил в совхозе за последние две недели, то есть девяносто пять рублей, он передал жене. Есть, значит, деньги. И нет их, потому что как после вчерашнего можно заговорить с Антониной на такую тему? Как втолковать ей, что сейчас эти деньги могут решить дальнейшую судьбу несчастного Соуса, а самое главное, как доказать ей, что судьбу эту надо решать ему, Сереге? Ведь, правду сказать, с какой стороны ни взгляни на этого Соуса, все равно скотина скотиной и то, что он вчера наделал там, в ресторане, мерзость несусветная. Как же объяснить Антонине ту связь, которая завязалась между ним, Серегой, и этим Соусом. Еще накануне вчерашнего разговора можно было попробовать, но теперь это только испортило бы все дело. Теперь нужно действовать иначе. И Серега решил, что возьмет недостающую сумму без ведома Антонины, а потом при первой же возможности восполнит недостачу. Оставив приятелей ожидать его у конторы, Сергей поспешил домой. Антонину он увидал еще с улицы. Она стирала белье, пристроив таз на лавке у крыльца. Дочурка тут же подбирала щепочки и складывала их в кучу.

— Ты чего это вернулся? — удивилась Антонина неожиданному появлению Сереги.

— Ключ шесть на девять забыл в телогрейке, — выпалил он первое, что пришло ему в голову.

— Глянь в зеркало перед тем, как уходить, а то пути не будет, — посоветовала Антонина, не прерывая стирки.

«Поверила, — подумал Серега. — Как все-таки легко обмануть честного человека. Ну, это уж в последний раз». Стараясь не суетиться, чтобы не выдать себя как-нибудь, он прошел в комнату, запустил руку под матрац дочуркиной постели и достал оттуда полиэтиленовый мешочек, в котором Антонина хранила деньги. То и дело оглядываясь на дверь, Серега отсчитал семь червонцев, а остальные положил на место.

— Все в порядке? — спросила Антонина, когда он вышел из дому.

— Нашел, — ответил Серега как можно небрежнее и тут вспомнил, что забыл глянуть в зеркало.

Тем не менее все складывалось как нельзя лучше. Гуляй сразу же одолжил у знакомого шофера уазик, на котором развозили по клубам кино. До райцентра домчались за каких-нибудь полчаса, хотя обычно на эту дорогу уходило не менее сорока пяти минут. И Клавдию застали дома и была она не в таком уж плохом настроении, какое, по мнению Сереги, у нее должно было быть после того, что произошло между нею и Соусом.

— Чего в жизни не случается, — сказала она улыбаясь как ни в чем не бывало, когда Гуляй отдал ей деньги. — Может, по сто граммов?

— Нет, — сказал Гуляй, — После. Если Пашка учует запах, он и разговаривать с нами не станет. Я его знаю.

Отделение милиции находилось во дворе, напротив райисполкома. Гуляй с Клавдией пошли выручать товарища, а Серега и Ерофеич остались их ждать на лавочке возле Доски почета. Не успели они выкурить по сигарете, как явились спасители и вместе с ними Соус. По всему видно было, что он не только не переживает свою вину, но еще и гордится чем-то. Шагал он не спеша, по-хозяйски засунув руки в карманы и с папироской во рту. Ни дать ни взять какой-нибудь жиган из немого кино. Гуляй был доволен, а Клавдия смущена.

— Ну вот, — сказала она Ерофеичу, — этого охламона выпустили, а мне нотацию прочли. Нет, зря я его пожалела, надо бы ему впаять годок-другой, чтобы рукам воли не давал.

— Если меня посадят, кого ты обсчитывать будешь? — огрызнулся Соус.

— Довольно вам лаяться, — вмешался Гуляй, — портить настроение и себе и людям.

Клавдия сделала вид, что обиделась, и ушла ни с кем не попрощавшись. А приятели сели в машину и поехали в магазин. Гуляй желал тут же обмыть счастливое освобождение Соуса, но, кроме Ерофеичева трояка, у него не было ни гроша. Он уже хотел купить две бутылки плодово-ягодного, но Серега решил быть великодушным до конца и купил на свои бутылку старки.

— Только я пить не буду, — сказал Серега, передавая бутылку Гуляю.

— То есть как? — насторожился тот.

— Вы пейте, а я поведу машину, — нашелся Серега.

— Ну ты, брат, даешь, — развеселился Гуляй. — Тут тебе не Москва. Тут главное — на дороге не зевай. А пьяный ты или трезвый — кому какое дело. Бывает, что один капли в рот не берет, а машину ведет как клизма какая-нибудь. А другой садится за баранку выпимши, а едет как бог. Ты, Серега, не боись — я сам поведу.

Последнее препятствие, которое Серега поставил на пути своего падения, оказалось таким хлипким, что Гуляю достаточно было дыхнуть на него перегаром, чтобы оно рассыпалось, как тот самый карточный домик, который считается символом всего непрочного. А может, и не было никакого препятствия, а только его видимость. Может, Серега слишком много совершил в этот день, чтобы совершить еще что-то. Так или иначе, но бутылка была распита на четверых. Затем появилась вторая. Ее почему-то поставил тот самый шофер, у которого Гуляй одалживал уазик. Пили в Синюхино, в Красновидово и, наконец, в Дерюгино на жальнике, на крутом берегу реки, где когда-то был похоронен какой-то Табуретов.

И все, что Серега видел вокруг себя, и все, что слышал, по мере того, как затуманивалась его голова, наполнялось особым смыслом, набирало значительности и вдруг растворилось само собой.

Проснулся Серега на чердаке. Он лежал на сене в штормовке и резиновых сапогах, а рядом нахрапывали Гуляй и Соус — тоже в полном обмундировании. По всей округе из конца в конец орали что есть мочи петухи.

Серега встал и спустился по приставной лестнице во двор. Видимо, было еще очень рано, может быть, даже ночь. Он прожил в здешних местах уже несколько месяцев, но так и не научился различать, когда кончаются серые ночи и начинаются пасмурные утра. Тихо-тихо, чтобы не залаяла собака, он открыл калитку и вышел на улицу. Но собака не залаяла, она еще спала в своей конуре или, может, решила, что все равно хозяева еще спят и никто не оценит ее усердия. И действительно, вокруг не было ни души. Серега спустился к речке, нашел мостик и умылся как следует, потом помахал руками, попрыгал, чтоб согреться.

Возвращаться туда, где он ночевал, ему не хотелось. Значит, нужно было как-то скоротать время, пока бригада проснется и придет в себя, чтобы начать работу. Серега насобирал веток, сухих листьев и стал разжигать костер. Листья быстро прогорали, а ветки никак не занимались. Он уже хотел оставить это занятие, но тут к нему подошел Гуляй, достал из кармана какие-то накладные, скомкал их, обложил со всех сторон ветками и поджег. Костер стал разгораться.

Некоторое время Серега и Гуляй молча смотрели на огонь. Потом Гуляй спросил:

— Похмеляться будешь?

Серега отрицательно покачал головой.

— Ну вот что, — сказал Гуляй, подсаживаясь поближе к огню. — говори мне все, как врачу в больнице. Вижу ведь, что у тебя в душе какой-то вредитель завелся. Таишься, а все одно видно. Так что давай выкладывай, какая там у тебя повестка дня. Может, по деньгам сокрушаешься, так мы тебе отдадим. И еще накинем, не сомневайся.

— Мне-то что, Степан Иванович, — ответил Серега. — Жена вот…

— Я так и знал, — перебил его Гуляй. — Ну что они себе позволяют… Вот иногда так задумаешься, правильно ли живешь? Может, лучше было бы обрасти семьей, посадить картошку? К детям я ласковый, честное слово, особенно к пацанам. Подумаешь, подумаешь — нет, как ни крути, а все это не для меня. Вроде бы и остепениться пора, и бабы хорошие попадаются, особенно из разводок, но не лежит у меня душа к семейному делу. Женщину понять можно, ей мужик в хозяйстве нужен, как корова или там, кабан. А нашему брату на кой хрен все это? Нет, я не за всех говорю, потому что, если правду сказать, барану живется лучше, чем какому-нибудь волку, его всегда накормят и соли дадут полизать, но по мне лучше повыть с голодухи, чем позволить таскать себя за рога. Только ты не подумай, что Гуляй бабам враг. Нет, я их даже очень жалею и понимаю душевно. За то они меня и любят. А то, что у них натура хозяйственная, так это очень даже хорошо для общества — каждая баба своему мужику отдел кадров. Он ей получку, она ему — миску щей. Хошь не хошь, а, работай.

— У меня жена хорошая, — сказал Серега, которому слова Гуляя не казались обидными.

— Да знаю, — сказал Гуляй. — Только по мне, чем лучше жена, тем она хуже.

— Это как? — не понял Серега.

— Да очень просто, — как-то криво ухмыльнулся Гуляй. — Есть у меня, понимаешь, кое-какой опыт семейной жизни. Еще когда я в армии служил, была у меня одна женщина, по имени Наташа. Она работала медсестрой в больнице. Сутки, значит, дежурила, а двое дома. Меня это как раз очень устраивало, потому что я шоферил и свободное время у меня случалось когда придется. А тут такое удобство — всегда можно заглянуть на огонек, пожрать, погреться и все такое…

Сынок у нее был лет четырех или пяти, помню, Антоном звали, но она его определила в детский сад на пятидневку. Но самое главное, не было у нее никаких таких бабских претензий, чтобы записаться и все такое, хотя она и знала, что я холостой. Заеду к ней на часок — она довольна, загляну на пять минут — тоже рада, а бывало, что я и по неделе у нее не появлялся, и не потому, что не мог вырваться, а просто так… Она это тоже понимала и скандалов не закатывала, а вязала мне носки. В общем, золото была, а не баба. И все при ней. Хотя королевой ее никто не считал но мне она нравилась.

Гуляй замолчал, пошарил по карманам, достал пачку «Беломора», закурил, как будто обдумывал, стоит ли продолжать свой рассказ, или жалел, что вообще его начал и теперь нужно продолжать.

— Вот, — сказал он наконец или просто выдохнул. — Кончилась, значит, моя служба. И пришло время ехать домой. Взял я бутылку водки и пришел к Наташе прощаться. Как сейчас помню: на улице слякоть, не поймешь, то ли дождь со снегом, то ли снег с дождем, и темень, а мы сидим в тепле и смотрим телевизор. И вижу, что ей хорошо, как, может быть, никогда в жизни не было. И я размяк и сказал: «Может, нам с тобой пойти записаться?..» Сказал и думаю: «Ну, сейчас начнется…» А она только пожала плечами: тебе, мол, виднее. И никаких тебе соплей, никаких восторгов. Золото, чистое золото. Достала из буфета бутылку наливки и поставила на стол.

Стали мы с ней жить. Она перво-наперво купила мне габардиновый костюм и хорошее пальто. А я устроился работать механизатором на автобазу. Прихожу с работы домой — она меня с обедом ждет, если, конечно, не дежурит, а когда дежурит — обед на плите. Разогревай и ешь. В квартире все блестит, скатерть вышитая, занавесочки розовые, на подоконнике цветы… Вижу я, что попал в хорошие руки, и стало мне, поверишь, как-то не по себе. Чем, думаю, отплачу тебе, голуба ты моя. Сначала, правда, старался, как мог: не пил, курить бросил, получку всю приносил без всяких заначек, машинку швейную ей купил, водил в кино по выходным… А все одно, чувствовал как будто занял у нее до получки, а отдавать нечем. Дальше — больше. И до того я замучился отдавать свой Долг, что стала мне моя Наташа хуже врага. Раз пошел и нарочно напился, как есть в стельку, да еще матюгами ее обложил, а она даже не попрекнула, как будто так и надо. Тогда я пригласил в ресторан диспетчершу, а после остался у нее ночевать. Опять получился прокол. Поскучнела моя половина, но держится молодцом, то есть никаких истерик, никаких скандалов. И стало мне до того погано, Серега, как будто я весь в блевотине. И решил я бежать.

Продал костюм, пальто, купил ей золотые серьги и духи за шестьдесят рублей. А сам, пока она была на дежурстве, в чем демобилизовался двинул на станцию.

— И не жалел потом? — спросил Серега. Рассказ Гуляя навел его на мысли о собственной судьбе. И мысли эти были не из веселых.

— Не по мне все это, — засмеялся Гуляй бесшабашным смехом. — Не нужно мне ни золотых, ни серебряных, ни тех, которые из стекла и бетона. За что плачу — того хочу. Понял?

— Понял, — сказал Серега, хотя не понимал и не хотел понимать Гуляя и только надеялся, что тот куражится неспроста, а наверно, тоже страдает.

После этого разговора Гуляй и Серега как-то разошлись. Это случается после того, как люди бывают слишком откровенны между собой. Один стыдится своей откровенности, а другой чувствует себя обязанным на откровенность отвечать откровенностью, и оба избегают оставаться наедине. Однако дальнейшие события снова столкнули их глаза в глаза, и уж тут никто из них глаз не отвел.

Монтажные работы затянулись на целую неделю. Поначалу трудно было себе представить, как можно собрать что-нибудь толковое из кучи проводов, железок и труб. Чертежи, которые прилагались к оборудованию, как оказалось, предназначались совсем для другого кормоцеха, и только чутье Гуляя и Серегина рассудительность помогли кое-как разобраться в узлах, но тут выяснилось, что в комплекте не хватает некоторых мелочей, без которых, впрочем, нельзя было смонтировать цех. Пришлось еще и послесарничать. Начинали работать с утра, а кончали затемно.

У Гуляя и в Дерюгино было полно друзей. Каждый вечер он навещал кого-нибудь из них, за ним увязывался Соус, а иногда и Ерофеич. Приглашали и Серегу, но он ссылался то на усталость, то на головную боль и оставался в доме. У хозяина была толстая подшивка журнала «Огонек» за 1964 год. Серега брал ее в руки и думал о том, как хорошо было бы выбраться хоть на вечерок в Синохино. Сделать это было нетрудно. Вечером на местную ферму приезжал трактор с прицепом, чтобы забрать молоко, а утром кто-нибудь непременно подбросил бы обратно. Но мысль, что Антонина уже обнаружила пропажу денег и ему предстоит объясниться с ней, удерживала его на месте.

Приятели возвращались поздно и всегда навеселе. Серега слышал, как Соус отпускал шуточки в его адрес, но притворялся спящим.

Работы оставалось дня на два, когда вдруг оказалось, что в комплекте не хватает еще и муфты, без которой никак нельзя было закончить монтаж. Гуляй поехал в Синюхино и вернулся ночью довольный, с муфтой и четырьмя бутылками «Юбилейной». Соус и Ерофеич проснулись и стали хлопотать насчет закуски. Разбуженный хозяин выказывал сначала неудовольствие, но после того, как ему налили стакан, помягчал и даже выставил миску соленых огурцов и буханку черного хлеба.

Серега спал на самом деле и не сразу понял, что к чему, когда Ерофеич стал его трясти, приговаривая:

— Будя дрыхнуть, Гуляй гостинцы привез.

Ерофеич говорил шепотом, хотя никто не спал, кроме Сереги, которого он будил. Но шепот его, казалось, продирался к самому мозгу. Так что ни о каком сне не могло быть и речи. Не успел Серега очухаться, а перед ним уже стоял полный стакан водки, накрытый ломтем черного хлеба.

— Давай, — подмигнул Гуляй. — Чтоб у тебя в семействе все ладилось.

Не скажи он этих слов, Серега, может, и выпил бы спросонья, несмотря на твердое решение не пить больше вообще, которое он после долгих раздумий и душевных метаний принял накануне. Но слова были сказаны, и подействовали они как соль на свежую рану. К тому же и тормоза у него еще спали.

Словом, этот тост был произнесен в самый неподходящий момент, то есть в самый подходящий для ссоры.

— Откуда все это? — спросил Серега.

Он явно не желал пить и спрашивал серьезно. Гуляй сразу почувствовал в его голосе вызов и тут же решил принять его.

— От верблюда, — сказал он насмешливо. — Много будешь знать — скоро устанешь скакать.

— Если у тебя есть деньги, — сказал Серега, стараясь держаться с достоинством, — то отдай мне, пожалуйста, мои семьдесят рублей. — Мне сейчас очень нужно…

— Вот тебе рупь, — сказал Гуляй, подвигая ему свой стакан.

— А вот еще два червонца, — он поставил перед Серегой три непочатых бутылки. — По ресторанной цене, там на этикетках штампы — можешь проверить. Остальное получишь, как закроем наряд.

— Туда же, — сказал Соус, поднял свой стакан, подумал и поставил его на место. — Подавись. — Ой, беда, беда… — пропел Ерофеич. — Не с того ты начинаешь свою жизнь, Сергей, не с того. Товарищи к тебе с душой, а ты так-то вот… Мордой об стол, — аккуратно, чтобы не расплескать водку, он поднял свой стакан над столом и переставил ближе к Сереге.

— Сука ты, — сказал Соус. — Дать тебе промеж глаз и дело с концом.

— Нет, Соус, — сказал Гуляй с едва заметной усмешкой. — Ты не прав. Разве он виноват? Это уж от природы — либо человек как человек, либо жлоб. А если у него заместо души мошна, то как ни хоти он казаться человеком, все одно рано или поздно расколется. Правду сказать, мне с самого начала показалось, будто он нами не доволен. Но думаю, привыкает парень к новому месту и новым людям. А оказывается, мы ему поперек дороги стали. Извини, брат, мы посторонимся. И винить тебя не будем. Слышь, Соус, ты его не ругай. Его не ругать, а жалеть надо. Может, он и сам себе не рад.

С этими словами Гуляй вышел из-за стола и стал укладываться спать. Соус и Ерофеич хоть и с сожалением, но последовали его примеру, а Серега остался сидеть в окружении стаканов и бутылок.

Он думал, что совершил сейчас ужасную подлость, обидел людей, которые в общем-то хорошо к нему относились. Получилось, как будто ему протягивали руку для дружеского рукопожатия, а он оттолкнул ее, как какой-нибудь дикарь.

«Как исправить свой промах? Как сказать этим людям, что он никого не хотел обижать? Как объяснить им, что он не скупердяй какой-нибудь и не чистоплюй, а такой же простой трудяга, как они?» — эти вопросы не давали покоя Сереге, так как из-за разлада с артелью жизнь его в Дерюгино стала невыносимой.

После злополучного ночного столкновения Соус вообще перестал с ним разговаривать. Работал он, как говорится, на подхвате: подтаскивал, поддерживал, подлаживал, то есть фактически обслуживал Серегу, который собирал узлы. И если прежде он делал это довольно сносно и со всякими шуточками-прибауточками, то теперь, потеряв всякую сноровку, то и дело норовил уронить Сереге на ноги трубу или защемить ему руку каким-нибудь кожухом.

Ерофеич избегал обращаться к Сереге прямо, но общался с ним с помощью отвлеченных, казалось бы, фраз: «Нет ли там отвертки?», «Интересно, сколько уже натикало?» или «Молоточком бы здесь вдарить». Серега подавал ему отвертку, протягивал болт, ударял молотком по тому гвоздю, на который Ерофеич показывал, и все это делал молча, потому что слов от него не требовалось.

И только Гуляй относился к Сереге почти как раньше, то есть советовался с ним во время работы, угощал папиросами и при этом, как обычно, называл по имени. Лишь иногда, когда он в сторонке беседовал с Соусом или Ерофеичем, Серега ловил его взгляд и кривую усмешку, но ни ненависти, ни даже осуждения в том взгляде не было, не было в нем и презрения, а только жалость. И этот взгляд мучил Серегу более, нежели открытая вражда Соуса или показная надменность Ерофеича. Потому что для гордого человека нет ничего унизительнее жалости. А Серега, несмотря на свою покладистость, был человеком гордым. И именно гордость, а не ее отсутствие, вывела Серегу из глупого, положения, в котором он оказался.

А случилось это так. Накануне сдачи объекта Гуляй опять куда-то исчез. Вернулся он только утром, приехал на чьем-то самосвале трезвый, или почти трезвый, вынул из кармана деньги и протянул их Сереге.

— Считай. Здесь сто. Это должок. С процентами, как положено. А по наряду само собой…

— Сто? — не понял Серега.

— С процентами, — пояснил Гуляй с ухмылкой. — Бери, бери, жена спасибо скажет.

— Сто? — переспросил Серега.

— Пересчитай, — сказал Гуляй.

Аккуратно загибая углы пятерок и червонцев, Серега пересчитал деньги, достал из пачки десятку, проверил ее на свет, вложил обратно. Потом вдруг разорвал всю пачку пополам, бросил обрывки к ногам Гуляя и пошел работать.

— Дурак, — сказал Соус, который при всем при этом присутствовал, и стал собирать обрывки. — Подделка и порча государственных казначейских билетов карается законом…

— Заткнись, — оборвал его Гуляй. — Я бы то же самое сделал.

Теперь уже выяснять отношения пришел черед Гуляя. Однако для него это, как оказалось, не составляло труда. Не долго думая, он послал Соуса в Синюхино, чтобы на склеенные деньги купить всего, для того чтобы закатить пир, если не на весь мир, то такой, какой бы запомнился дерюгинцам на долгие годы: И Соус выполнил его поручение, хотя и на свой лад.

Он привез три ящика портвейна, пакет мятных пряников, торт «Сюрприз» и банок десять скумбрии в масле. Все остальное, а именно: соленые огурцы и грибы, квашеную капусту, вареную картошку в мундирах — принесли с собой местные жители.

Все они были в возрасте Ерофеича, а кое-кто и постарше. Дерюгино считалось деревней неперспективной, и потому молодежь отсюда давно перебралась на центральную усадьбу, в район, а то и в столицу. А может, потому она и считалась неперспективной.

Так или иначе было непонятно, зачем директору совхоза понадобилось возводить кормоцех в деревушке, где жили одни старики и старухи, которых еле-еле хватало на то, чтобы обслуживать ферму на двадцать коров и следить за своими огородами.

Тем не менее цех был построен, и дерюгинцы были рады обмыть это дело, благо Гуляй угощал. Впрочем, он себе этой чести не присваивал и сразу заявил всей компании, что не он, а его лучший друг Серега настоящий виновник торжества. Старики по очереди желали ему хорошей жены и здоровых деток, и Серега пил с ними напропалую, не пускаясь в долгие объяснения относительно своего семейного положения. Ему было просто с ними, с Гуляем, Соусом, Ерофеичем, и чем больше он пил, тем яснее казалась ему его дальнейшая жизнь; от каждой выпитой рюмки сомнения разбегались по углам, словно тени от зажженной лампы. Скажи ему кто-нибудь сейчас, что завтра его ждут испытания, каких он в жизни своей, может, и не встречал еще, он не поверил бы и отмахнулся.

А испытания и в самом деле не заставили себя долго ждать. Стоило только взглянуть на Антонину, чтобы сразу понять, что она знает о пропавших деньгах и на сей раз не намерена прощать.

Конечно, глупо было рассчитывать на то, что Антонина за неделю не обнаружит пропажи денег, но какая-то надежда у Сереги все-таки оставалась, и более того, она с каждым днем крепла. Так что, когда он вернулся в Синюхино, для него были почти неожиданностью упреки Антонины. Он даже пробовал возражать ей, оправдываться. И только когда Серега понял, наконец, всю серьезность своего положения, он замолчал, сник и обхватил голову руками, то ли для того, чтобы защитить ее от ударов судьбы, то ли чтобы укрепить ее на случай, если тяжелым мыслям станет слишком тесно.

Антонина не ругалась, не плакала. Все это за ту неделю, что Серега отсутствовал, она проделала десятки раз. И вот из слез и многих горьких слов родилось, наконец, одно слово, которое вмещало в себя все, что Антонине пришлось пережить плохого, и не только за последнюю неделю или даже месяц, но за всю свою жизнь, включая и сгоревшую когда-то куклу, и не купленную сумочку с белым бантом, и смерть матери, отъезд в Сибирь, и ссору с мачехой… Слово это было — предательство.

За то время, пока Серега отсутствовал, она как бы пережила всю свою жизнь заново и решила, что ее предали. В самом деле, чего ради терпела она обиды, унижения — словом, все неприятности, что бывают в жизни каждого человека? Для того, чтобы вырасти, вручить себя любимому человеку, а взамен получить счастье, и не бог весть какое, не заморское, не великое, а самое обычное, какое доступно всем: свой дом, заботу, ласку, возможность спокойно растить своего ребенка. Но человек, которому она себя доверила, отказав, может быть, более достойным соискателям, вместо того чтобы взять ее за руку и вывести на прямую дорогу, сам вдруг сбивается с пути и начинает плутать, и то и дело куда-то проваливается и ее за собой тянет. Что это, если не предательство? А с предателями какие могут быть перемирия. Враг, который считался другом, всегда больший враг, нежели тот, который всегда был врагом. Говорила Антонина спокойно и даже деловито, как будто обсуждала предстоящие покупки, но каждое ее слово было для Сереги, как тычок в грудь.

— Нет, Сергей, — говорила она, — мне не интересно, почему ты вдруг стал такой, почему тебе на нас наплевать. Может, ты таким родился, может, тебя заставили… Какое наше дело? Важно, что ты нас пропил, а этого мы тебе простить не можем. И потому я решила, что нам не нужно жить вместе, — здесь голос ее все-таки дрогнул. — Мы, конечно, это дело оформим, как полагается, а пока переедь куда-нибудь. Попросись в общежитие или в район… Куда ты там все время шлендаешь…

— Антонина, Тоня!.. — попытался возразить Серега, но наткнулся на взгляд жены и замолчал.

— Ты пойми, не могу я все время видеть перед глазами человека, которого я ненавижу. Да и тебе каково это будет…

— Но ведь было же все в порядке. Там, в Большой Мурте, помнишь, как мы хорошо жили? Может, поедем обратно? Я к начальству пойду, нажму, глядишь и дадут квартиру. Чего мы здесь забыли? Поедем, а? — Далекий сибирский поселок казался теперь Сереге обетованной землей, единственным на свете местом, где он еще сможет возродиться. Надежда никак не желала покидать его.

Обиды и сознание собственного бессилия за какую-нибудь неделю так ожесточили Антонину, что любой Серегин довод в пользу примирения казался ей ловушкой.

— Нет, — сказала она. — У нас все кончено. Поезжай один. Даже лучше, если ты уедешь.

Серега еще крепче стиснул голову руками. Он ей поверил. До этого все складывалось как-то неправдоподобно. Ну, потратил деньги — подгулял с приятелями. Ну, другой раз черт попутал. Не разводиться же из-за этого в самом деле. Сколько знакомых и выпивают, и денег в семью не приносят. А сколько незнакомых. И так продолжается годами, и жены с ними не разводятся. Костерят на чем свет стоит, но терпят, чтобы сохранить семью. А они жили душа в душу, и любили друг друга, и уважали, и вот все это пошло насмарку. «Не может быть, — думал Серега. — Это просто недоразумение». Но вдруг до него дошло, что Антонина не пугает его, а действительно намерена с ним разойтись, и ему стало страшно. Он поднялся и подошел к окну. За окном были голые ветки все в каплях, как в слезах. «Вот и все, — подумал Серега. — Надо уходить. Именно потому, что любил, именно потому, что уважал, прощения не будет». И вдруг он услышал странный тоненький звук. Он то прерывался, то опять появлялся. Серега повернулся и увидел, что Антонина воет, уткнувшись в подушку. Не плачет, а воет по-звериному, монотонно и заунывно. Он кинулся к ней и попытался отнять ее лицо от подушки, но она так крепко вцепилась в нее руками, что это оказалось невозможно. Он тормошил ее вместе с подушкой, но она продолжала выть. Тогда он прижал ее к себе крепко-крепко и заговорил шепотом: «Тоня, милая, не надо, Тонечка, пожалуйста, не надо…» Она отпустила подушку и разревелась как какая-нибудь девчонка, приговаривая тоже по-девчоночьи:

— Да, тебе что… Ты уехал, и все. А хозяйка у нас керосинку отобрала, говорит, для снохи, а сама в чулан поставила.

— Да куплю я тебе керосинку, — сказал Серега, поглаживая жену по спине и часто моргая глазами. — Сто керосинок куплю. Двести, если надо…

На следующий день Серега пошел в контору, чтобы переговорить с директором, но там ему сказали, что директор уехал в район и будет только после обеда.

Во дворе конторы под пожарным щитом с огнетушителем и лопатой сидел плотник Матвей Хренков и мусолил во рту папиросу.

— Здорово, отец, — сказал Серега, подсаживаясь к нему, чтобы закурить. — Ты чего здесь?

— Спросить насчет фуганка. Может, видел, в Москве такой фуганок продается, электрический. Так я думаю, нельзя ли его мне через совхоз выписать.

— Ты же в совхозе не работаешь.

— Ну так что? А много ли у нас плотников? Если хочешь знать — я один на всю округу плотничаю. Ко мне что ни день — откуда-нибудь приезжают. Кому пол настелить, кому рамы врезать — все к Хренкову идут. А между прочим, эти люди в совхозе работают. Стало быть, и я тружусь на совхоз.

— Выходит так, — согласился Серега. — Если плотников больше нет, то нужно на тебя этот фуганок выписать.

— Нет плотников, — как будто даже обрадовался Хренков. — Кто это дело знал, тот уехал на заработки. А молодые, вроде тебя, не интересуются. Кому охота горбатиться, топором махать, если те же деньги можно заработать за баранкой. До того дошло, что дома ставить чужих стали подряжать. Вот этим летом чеченцы у нас промышляли. Два дома построили. Ничего, аккуратно сработали, только наши все одно лучше умели. Ты, как надумаешь строиться, чужих не приглашай, а позови Буянова, Коновницына Сашку, калинниковского Потапа. Я, если жив буду, сам покажу им, как нужно делать, чтобы дом сто лет стоял. Ты когда собираешься строиться?

— Не знаю, — пожал плечами Серега. — Денег нет.

— Вот те на, а еще механизатор. Куда ж ты их деваешь, деньги-то? Небось закладываешь? — спросил Хренков как-то очень сочувственно.

— Случается, — сказал Серега.

Он вдруг почувствовал желание рассказать этому малознакомому человеку обо всем, что тяготило его в последнее время. И Хренков это как будто понял и сказал, вроде бы поощряя Серегу к дальнейшему разговору:

— Не дело это. Ты человек семейный, молодой, тебе нужно корни пускать. Это Гуляеву простительно баловаться вином, потому что он на всем белом свете как есть один. Он за свою волю, можно сказать, заплатил семейными удобствами. За то его и уважаю, что, зная свой характер, он в брак не вступает, чтобы никому не навредить. А ты как свою жизнь понимаешь, семейный человек? Или думаешь и кашу съесть и в миску влезть?

— Видите ли, — начал нерешительно Серега. — Не все зависит от самого человека. Есть такие обстоятельства…

— Какие «такие обстоятельства», — передразнил его Хренков. — Если я не пью и пить не желаю, так меня ни один черт не заставит. Это если бы я захотел, к примеру, петь в Большом театре арию Верди, тогда другое дело… Петь желаю, а голоса нет… Вот обстоятельство. А тут ты сам себе хозяин. Коли не захочешь, так тебе силой в глотку не вольют. Стало быть, имеешь склонность.

— Наверно, имею, — сказал Серега, как бы взвешивая последние слова Хренкова.

— А если имеешь — на кой ляд женился, дитятю родил. Обманывал их, сердешных, так выходит, — рассердился вдруг Хренков, но тут же отошел, отмяк. — Эх, паря, умел заварить, умей и расхлебать.

Неожиданный разговор с Хренковым разбередил Серегину рану, и он решил непременно дождаться директора.

Но директор войти в его положение не пожелал.

— Опять насчет жилья, — поморщился он недовольно, когда Серега попал, наконец, к нему в кабинет. — Я же сказал тебе русским языком… сказал — в ближайшее время ничего обещать не могу. Вот достроим комплекс, тогда другое дело, а пока… Ты здоровый мужик, с хорошей специальностью… Мне Гуляев говорил — ты в технике хорошо разбираешься… Неужели тебе самому не под силу купить какой ни на есть дом.

— У меня нет денег, — сказал Серега, которому сразу как-то расхотелось разговаривать с директором. Но раз уж он пришел, то нужно было высказаться. — Да я в общем-то к вам по другому делу.

— Слушаю, — насторожился директор.

— Переведите меня в другую бригаду.

— А чем же эта тебе не угодила?

Сереге следовало бы объяснить директору причину своей просьбы, но как раз этого он сделать не мог, потому что и сам толком еще не разобрался в своих бедах. А тут еще разговор с Хренковым… До этого разговора он хотя бы верил в то, что после ухода из бригады его семейные дела пойдут на лад. А теперь и в этом сомневался. К тому же директор встретил его не больно дружелюбно, осадил можно сказать. Какие уж тут откровенности.

И Серега предпочел выкрутиться.

— Слишком много работы, — ляпнул он первое, что ему на ум взбрело. — Не успеваю готовиться в институт. Я поступать собрался. На заочный…

— Здоров ты, оказывается, арапа заправлять, парень, — рассмеялся директор. — Это зимой-то много работы… Одно из двух: либо ты никогда по-настоящему не вкалывал, либо врешь как сивый мерин. Если судить по отзывам твоих товарищей, то скорей всего второе. Так вот, Дорогуша, давай выкладывай начистоту, иначе разговора у нас не получится.

— Ладно, — сказал Серега. — Считайте, что мы не сработались с бригадиром.

— Выходит, не сошлись характерами… Развод и девичья фамилия… Это что ж, у вас в Сибири так заведено — после первой неурядицы менять место работы? Нет, брат, в этом деле горячность плохой советчик. Помню, когда я еще счетоводом работал, был у нас главным бухгалтером Эйно Карлович Пиккус, из эстонцев. Бог весть каким ветром занесло его к нам, и ничего, прижился. Аккуратист был, каких теперь, наверно, не встретишь. Все денежные бумаги печатными буквами от руки заполнял. А я был молодой, только после школы, у меня в голове танцы-шманцы, мне нужно было поскорей отделаться на работе и на свиданку бежать. Вот я стал выписывать счета и перепутал графы. Ну ничего, думаю, обойдется. Не тут-то было. Эйно Карлович заставил меня все переделать. Я переписал, но с помарками. Он меня опять вернул. И так раз пять. Ну, я вскипел. Прибегаю к тогдашнему директору и бац на стол заявление об уходе. Он даже не спросил, почему мне вздумалось уходить. Приходи, говорит, через неделю, подпишу. Только через неделю я уж и думать забыл про свою обиду. А потом мы были с этим Пиккусом не разлей вода. Он, когда на пенсию уходил, меня рекомендовал в главные бухгалтера… И как я благодарен директору, что не подписал он мне тогда заявление…

Так что, дорогой товарищ, сначала остынь, а потом приходи. Сдается мне, твое заявление блажь. Гуляев, конечно, любит поколобродить, но на работу злой и как бригадир меня вполне устраивает. Опять же о тебе хорошего мнения. Кстати, просил тебе сто рублей выписать в счет получки, говорил — нуждаешься очень. Так что можешь получить.

Серега ушел от директора ни с чем, но странное дело — он не пал духом, а даже наоборот. Он чувствовал себя, как человек, который исполнил неприятную, но неизбежную обязанность.

«Все одно к одному, — думал Серега, комкая в кармане новенькие червонцы, которые выдали ему в бухгалтерии. — Зачем казаться лучше, чем ты есть на самом деле? Ведь это обман, а обман рано или поздно все равно откроется. Так лучше уж раньше. Судьба такая, против нее не попрешь».

Спроси его, куда он идет, он толком и не ответил бы. А между тем ноги сами несли его к Гуляю. Погруженный в свои мысли, он не заметил, как миновал мастерские, магазин, возле которого было по вечернему оживленно. По новому мосту Серега перешел на другую сторону реки. К вечеру ударил легкий морозец и уже успел прихватить лужи на улицах. В холодных сумерках фонари возле клуба показались Сереге холодными и колючими, как льдинки. И припомнилась ему почему-то чайная в Большой Мурте, где любили сиживать шофера: запотевшие окна, рассказы о том, кто что видел в рейсе, ожидание новых дорог…

За воспоминаниями он и не заметил, как очутился возле гуляевской избы. За занавесками горел свет и слышалась музыка. Кто-то пытался вывести на баяне первую фразу «Подмосковных вечеров».

«Поблагодарю за аванс и скажу, что подаюсь в весовщики», — наскоро придумал Серега и потянул за ручку двери.

В низенькой, жарко натопленной комнате было полным-полно народу. Был здесь и Матвей Хренков, который, как Сереге показалось, подмигнул ему из-за стола. Соус пытался сыграть на баяне. Здесь же сидел и Ерофеич. Он то и дело прикладывал к воспаленным глазам грязный платок, и при этом полные его щеки дрожали как студень на блюде. Гуляй, разгоряченный выпивкой и разговором, размахивал перед ним руками.

— Да не казнись ты, дед, — говорил он. — Пусть подавится твоим имуществом. Поживешь пока у меня, а там, глядишь, мы тебя опять женим. Мало ли кривых да рябых в округе.

Увидев Серегу, он еще более воодушевился.

— Вот Сережа к нам пришел, кореш наш закадычный. Скажи ему, Сергей, ведь чем так жить, как он жил последнее время со своей бабой, лучше все бросить и уйти.

— Наверно, — сказал Серега.

— Вот видишь, дед, а ты убиваешься, что она тебя из дому поперла. Погоди, может, еще и спасибо за это ей скажешь. Так, маманя? — обратился он куда-то в угол.

И тут Серега увидел, что в углу сидит старушка и, подперши головку обеими руками, смотрит своими светлыми глазами на Гуляя и улыбается совсем как ребенок, который не понимает, о чем говорят взрослые, но виду не подает.

— Один раз живем на свете, маманя, а где и погулять-то, пошуметь, как не здесь, — все более заводился Гуляй. — Ты проходи, Сергей, не стой там у дверей как чужой. Выпей с нами за нашу житуху нескладную и закуси, вон хоть огурчиком.

Серега сел за стол, и к нему тут же со всех сторон потянулись руки с полными стопками. Он взял одну. Выпил. Сам налил еще.

А между тем веселье разгоралось. Соус, наконец, подобрал частушечную мелодию и заорал дурным голосом:

Гуляй подхватил:

И пошло, и завертелось. Кто пел наперебой, а кто и плясать пытался. Все шумели, чокались, выпивали. И Серега не отставал.

После пятой стопки он, наконец, понял, зачем сюда пришел. Во всяком случае не затем, чтобы начать новую жизнь. После восьмой его стало мутить. И тогда он встал и пошатываясь вышел на крыльцо. Следом за ним увязался и Ерофеич.

— Что же теперь делать, Сережа? — сказал он заплетающимся языком и икнул. Как будто поставил точку.

— Курить есть? — спросил Серега.

Ерофеич долго шарил по карманам, прежде чем достал измятую пачку папирос. Серега, не дожидаясь, пока его угостят, взял всю пачку и, ни слова не говоря, пошел прочь от веселого дома Гуляя.

Ерофеич еще что-то говорил, но Серега уже не слушал его. Он шел навстречу непроглядной ночи, не разбирая дороги в темноте, напрямик к шоссейной дороге, которую в Синюхино все называли бетонкой.

То наступая на вывороченные комья земли, то вдруг проваливаясь в колдобины, Серега выходил к автобусной остановке, и редкие огоньки села один за другим потухали где-то справа, едва дотронувшись до невидимого сейчас края леса. У столба, где обычно останавливался автобус, который следовал в райцентр, не было ни души, но Серега почему-то абсолютно не сомневался в том, что автобус вскоре придет. И действительно, не прошло и десяти минут, как вдали сверкнули две светлые точки. Потом они пропали, снова сверкнули и опять пропали и, наконец, вынырнули из темноты не точками уже, а целыми солнцами.

Кроме него в автобусе ехало несколько молодых людей и девушек, по всей видимости студенты, в разрисованных стройотрядовских штормовках и с рюкзаками. Они пытались петь под гитару, но дальше первого куплета у них не шла ни одна песня. Видно было, что петь им не хочется, но раз есть гитара, нужно что-то изображать.

Бесцеремонно оглядев усталые некрасивые лица девушек, Серега решительно потянулся к гитаре.

— Ну-ка, дайте инструмент, друзья туристы, — сказал он наглым, как ему показалось, голосом и сам удивился тому, как легко он заговорил с совершенно незнакомыми ему людьми. — Может, Генделя сбацаем, а?

Никто из студентов даже не улыбнулся. Они смотрели на него настороженно, вроде бы даже враждебно, и молчали. Серега понял, что дал маху, но решил не показывать виду и до конца сыграть роль деревенской шпаны, за которую его, вероятно, принимали.

— Не сечете, так и скажите. Я вам что-нибудь сельскохозяйственное могу исполнить.

— Частушки? — серьезно спросила одна из девушек. — Только если не очень ругательные…

— Можно и не очень. А вы, что же, на филфаке учитесь? — поинтересовался Серега, позабыв о своем намерении покуражиться над студентами.

— Нет, мы строители, — сказал один из ребят. — А до Калинников еще далеко? Мы туда на практику едем.

— Сейчас будет Красновидово, — стал объяснять Серега, — а оттуда три километра влево по хорошей дороге. Может быть, еще и попутка будет из района. Там, то есть в Калинниках, один шофер живет…

Он понял, что ребята вовсе не задаются перед ним. Просто они целый день в дороге, устали наверно, а час поздний и неизвестно, как их встретят там, куда они едут, так что радоваться особенно нечему. А тут еще он со своими дурацкими приколами. Другие бы, может, даже и накостыляли за такие дела, а эти ребята головастые, с пьяным связываться не захотели. Сереге стало стыдно. Он вернул студентам гитару, отсел в сторонку и не проронил ни слова до самого Красновидова. А когда ребята вышли, его потянуло в сон.

И так сморили Серегу душевная усталость, вино и дорога, что проспал он аж до райцентра, где его и разбудил шофер автобуса.

Сразу со сна Серега никак не мог сообразить, зачем он сюда приехал, а припомнив, поднял воротник пальто, засунул руки поглубже в карманы и знакомыми улицами зашагал к ресторану.

— Тебе чего? — неласково встретила Серегу гардеробщица, осмотрев его запачканные грязью резиновые сапоги. — Местов нет.

— А Клавдия сегодня работает? — спросил Серега.

Пароль подействовал. Гардеробщица с видом царицы, которая жертвует перстень со своей руки, протянула ему мокрую тряпку.

— Пойди оботри обувку, а то нанесешь грязи, а уборщица нажалится дилектору…

Свободных мест в зале оказалось больше чем достаточно. Только за двумя столиками сидели посетители. В углу, на гуляевском излюбленном месте, расположились начальники в галстуках. Начальников, даже и без галстуков, Серега определял по крепким шеям и гладким подбородкам. За другим столиком сидела супружеская пара средних лет. Он в свитере, а она с фиолетовыми волосами. Серега сразу смекнул, что это их «жигуленок» стоит на улице возле ресторана. Они отдыхали культурно, пили фирменный «напиток из сухофруктов» и говорили, наверно, про здешние памятники старины. Впрочем, может быть, они обсуждали и выборы во Франции. Серега над этим особенно не задумывался, а так, — прикинул про себя, по старой шоферской привычке, на всякий случай, чтобы знать, кто может невзначай выскочить под колеса.

Сейчас его больше всего занимала собственная персона, а точнее, решение перестать врать себе и людям и жить так, как он заслуживает. Что ни говори, а где-то внутри все-таки шевелилось беспокойство, вроде того, какое причиняют новые ботинки, пусть самые что ни на есть подходящие, но еще не разношенные.

Он выбрал Клавдию. То есть эта женщина должна была стать по его замыслу чем-то вроде камня на шею для человека, смертельно уставшего плыть в безбрежном океане и потерявшего всякую надежду на спасение. Но Клавдия не спешила его утешать. Она сперва подошла к начальникам, поулыбалась им как положено, потом получила деньги с «туристов» и только тогда обратилась к Сереге. Однако она то ли не признала его, то ли по какой-то причине сделала вид, что не узнает. Только сказала, как будто прочитала накладную:

— Салат «Весна», битки, коньяк «Дойна», водка «Русская», вино «Лидия», первого по вечерам не подаем.

— Здравствуйте, Клава, — сказал Серега тихо, словно боялся, что она его услышит.

— А, старый знакомый, — без всякого энтузиазма ответила Клавдия. — Если при деньгах — возьми лучше двойные битки, а то не наешься. Фарш такой привезли, заразы, одни жилы…

Серега заказал бутылку коньяку и битки. Клавдия принесла все это и хотела уйти, но Серега, собравшись с духом, попросил ее остаться.

— Не положено, — отрезала она сухо, но, глядя на вытянувшуюся Серегину физиономию, сказала уже просто, по-человечески: — Директор у нас новый. Строго-настрого запретил к гостям подсаживаться. Правда, он вроде домой собрался…

Оставшись один, Серега налил себе коньяку, выпил, еще выпил и подумал, что Клавдия все-таки придет. И она действительно пришла, да еще и с бутылкой вина.

— Подарок фирмы, — сказала она, разливая темную, синеватую жидкость по бокалам. — Свалил, наконец, наш руководитель. Теперь можно с устатку…

Выпитого коньяка было уже достаточно, чтобы у Сереги развязался язык.

— Да, — сказал он, прихлебывая сладкое винцо. — У вас трудная работа. Вы, наверное, очень устаете. Другие по вечерам ходят в кино, сидят у телевизоров, отдыхают, а вы должны тут всем угождать да еще и выслушивать всякое…

— Вот оно что, пожалел, значит… — Клавдия расхохоталась, да так громко, что даже начальники перестали на некоторое время работать челюстями и уставились в ее сторону. Судя по всему, она выпила за вечер не один бокал, несмотря на строгость директора. — Работа как работа, не хуже других, — продолжала Клавдия, вдруг посерьезнев. — Вот я три года на швейной фабрике работала, так там действительно вкалывать приходилось. После смены свалишься на койку, а перед глазами манжеты, обшлага, проймы… И хотя бы один хрен пожалел. А теперь вас, болельщиков, как собак нерезаных. Только и смотрите, как бы на холяву выпить да пожрать.

— У меня есть деньги, — сказал Серега и выложил на стол пятьдесят рублей.

— Да я не про тебя, — сказала Клавдия. — Ты мякиш. А есть такие, которые совсем совесть потеряли. Думают, если женщина одинокая, так можно ее заместо коровы доить… А ведь это гадство?..

— Гадство, — подтвердил Серега, который почти допил бутылку коньяку и теперь никак не мог поймать нить разговора.

— Да ты закусывай, а то еще развезет, — сказала она.

Серега послушно придвинул к себе битки и стал жевать холодную невкусную жвачку.

— Эх, парень, — вздохнула Клавдия, глядя, как он пытается есть. — На кой ляд эти трояки, пятерки, червонцы, которые я здесь сшибаю, если кругом одна шантрапа…

И тут Серега отставил тарелку и положил руку на колено официантке.

— И этот туда же, — усмехнулась Клавдия, но руки его не убрала. — Серединка сыта, и кончики зашевелились. Ты хоть знаешь, сколько мне лет?

— Я думал о тебе, — произнес Серега, тяжело ворочая языком.

— Ладно, — сказала Клавдия. — Иди вниз и подожди меня где-нибудь поблизости, только на виду не околачивайся, а то скажут — Клавка со школьником связалась.

На улице вроде бы потеплело. А может быть, это только показалось Сереге из-за того, что звездное небо заволокло и на земле стало уютнее или он настолько разогрелся, что холод ему был нипочем.

Окна домов погасли, и вся жизнь городка, казалось, сосредоточилась возле фонаря, который висел над входом в ресторан.

Серега отошел в темноту, на другую сторону улицы, и стал прохаживаться взад-вперед, не спуская глаз с дверей ресторана.

Сначала появились «туристы». Они деловито осмотрели со всех сторон машину, как по команде хлопнули дверцами и укатили.

«В сторону Синюхино», — отметил про себя Серега и вдруг почувствовал какое-то беспокойство.

Правда, оно тут же рассеялось, когда на улицу выкатились начальники. Прежде чем разойтись в разные стороны, они долго и смешно похлопывала друг друга по плечам, жали руки, глядели в глаза и даже пробовали затянуть: «Мы с тобой два берега у одной реки…»

Наконец, появилась Клавдия. В пуховом платке и с хозяйственной сумкой она выглядела точь-в-точь как деревенская, но только накрашенная, да так, что даже в темноте это было заметно.

Серега догнал ее и обнял за талию.

— А, это ты, — сказала Клавдия, оглядывая его, как будто в первый раз. — Что так легко одет-то? У меня валенки есть, может, будут тебе впору…

Возле своего дома Клавдия приложила палец к губам. Тише, мол, надо подняться наверх незаметно. Затаив дыхание, Серега на цыпочках стал подниматься по лестнице, но возле самой двери стукнулся головой обо что-то, кажется о корыто, подвешенное к стене, и мощный гул прокатился по всему дому. С досады Клавдия аж ущипнула Серегу за руку.

Даже у себя в квартире она разговаривала шепотом. Провела Серегу в уже знакомую ему комнату, включила торшер, а сама ушла куда-то, видимо на кухню, потому что вскоре послышалось позвякивание посуды и шум льющейся воды. Время от времени она появлялась в комнате, чтобы что-то достать из серванта, и, даже не глядя в сторону Сереги, уходила опять на кухню.

Ему стало скучно, от нечего делать он потрогал чеканку на стене — русалку с необыкновенно большим бюстом, потом подошел к окну и раздвинул шторы. Окно выходило на площадь, там стоял автобус, освещенный изнутри, как какой-нибудь корабль.

«Зачем я здесь? — подумал вдруг Серега и, кажется, даже сказал вслух, и сразу же поймал себя на мысли, что этот вопрос давно уже не дает ему покоя. — Антонина уж, верно, все Синюхино на ноги поставила. Она ведь такая, сложа руки сидеть не станет. И дочурка не спит. Она беспокоится. Что к чему еще не понимает, а сердечко чует… Сейчас, сейчас…» Серега выскочил в прихожую, схватил пальто, шапку и кинулся на улицу. Ни сложного замка, ни темной лестницы, на которой и днем-то немудрено поломать ноги, Серега даже не заметил. На одном дыхании выбежал он на площадь, но автобуса там уже не было. Да его и в расписании не значилось: последний автобус уходил на Синюхино в половине двенадцатого, а сейчас пошел уже первый час. Вникать в это дело Серега не стал, на нет, как говорится, и суда нет, да и спросить было не у кого, вокруг ни души. И он, не долго думая, отправился в Синюхино пешком.

Он шел сначала не спеша, радуясь тому, что каждый шаг приближает его к селу, которое уже не было для него чужим хотя бы потому, что у него там жена и дочь. Но за городом, где подул пронизывающий ветер, Серега заспешил, не для того чтобы как-то согреться, а затем, чтобы поскорее снять с Антонины тяжесть неизвестности, которая, как ему казалось, нарастала с каждой минутой.

Он не знал и не думал о том, какие слова скажет ей при встрече, но почему-то полагал, что никаких слов и не понадобится. Все и так обойдется, если он поспешит.

Мысль о том, что все разрешится наилучшим образом, настолько овладела Серегой, что он даже не заметил, когда посыпалась снежная крупа, которая слепила глаза так, что приходилось все время отворачиваться от ветра.

Вот и Красновидово. Дальше поворот на Калинники, а там… Прошла, наверное, часа три, прежде чем Серега добрался до своих мест, но за все это время ни одна машина не проехала по шоссе ни в ту, ни в другую сторону. Теперь он уже почти бежал.

Постепенно, невидимые ранее за черной завесой ночи, стали как бы просачиваться сначала ближние предметы: телеграфные столбы, ящики и железяки, которых полно возле любой дороги, затем проступили контуры отдельных деревьев, кустов… Из всего этого Серега сделал вывод, что ночь пошла на убыль. К тому же и места пошли совсем знакомые. Вон поле, где в сентябре убирали свеклу, а там дальше болото и сосны на юру…

Вот-вот за поворотом должна была показаться силосная башня дальней синюхинской фермы, и тут Серега услышал или скорее почувствовал за спиной нечто похожее на шум двигателя. Серега остановился, чтобы получше прислушаться, и сразу же увидел автомобиль. Это был тот самый межколхозстроевский «уазик», на котором Гуляй приезжал в Дерюгино. Даже в очень еще густых сумерках можно было разглядеть яркую желтую полосу вокруг всего кузова. По своему опыту Серега знал, что водители неохотно подбирают попутчиков на дороге, да еще мужчин. Всякие люди по ночам шляются. Но на всякий случай «проголосовал». Оказалось, что не зря, шофер признал его и остановил машину.

— Домой топаешь? — спросил знакомый водитель, имя которого Серега, как ни силился, вспомнить не мог.

— Ага, — кивнул Серега, решив на всякий случай никак не называть своего благодетеля.

— Как ты думаешь — вскрывать будут? — спросил шофер явно в надежде обсудить с Серегой какую-то потрясающую новость.

— Что такое? — у Сереги вдруг перехватило дыхание. Он крепко сжал зубы и кулаки.

Первое, что пришло в голову: «Антонина!..» Видя, что пассажир не в курсе, шофер не спешил всего выкладывать. Он для большего эффекта держал паузу. И эта пауза становилась невыносимой, но у Сереги не хватало духу спросить, в чем дело. Ему почему-то казалось, что своим вопросом он может накликать беду.

Так они и ехали в молчании до самого синюхинского поворота. И тут шофер не выдержал и сказал:

— Гуляй разбился.

«Значит, с Антониной все в порядке», — подумал Серега, еще не совсем вникнув в сказанное. Но затем до него, как из дальней дали, постепенно стал доходить смысл слов шофера.

— Как разбился? — переспросил Серега, еще не понимая до конца, о чем идет речь. — Ушибся?

— Насмерть разбился, — сказал шофер так, как будто гордился этим. — Хороший был мужик, душа нараспашку, только как выпьет — дурак дураком. Сейчас в первую попавшуюся машину и — за водкой, а потом уж с хозяином разбирается. Правда, чтобы кто в обиде оставался, такого не бывало. Ну и в нашем деле толк знал. Какой ни на есть пьяный, а машину вернет в лучшем виде. Некоторые на него обижались, начальству жаловались, а я никогда, потому как работа не волк, а человеку, может, позарез надо…

— Как это случилось? — перебил рассказчика Серега.

— Обычное дело, — ничуть не обиделся тот. — Не хватило выпивки, а время позднее, вот он и намылился в Калинники, там у него знакомая ларечница дома ящик портвейна держит на всякий случай. А у соседа мотоцикл во дворе и ворота нараспашку, ну, он его и позаимствовал. А дорога, сам видишь, какая — на коньках бегать можно. Тут и тверезый-то, того гляди, сковырнется, а он, говорят, лыка не вязал. На мост выскочил, а там колдобина. Его подкинуло и… Мотоциклетка на мосту осталась, а Гуляй через перила, и капец… Шею, говорят, свернул, а то бы, может, и ничего… Тебе возле конторы остановить?..

— Милиция приезжала? — спросил Серега, сам не зная зачем. — Фотографировали?

— А на кой, — пожал плечами шофер. — Это что тебе, Штирлиц?.. И так все ясно. Приедут днем разберутся, составят протокол… Кому нужно, небось уже знает.

— Слышь, Филя, — Серега вдруг вспомнил, как Гуляй называл водителя «уазика», — будь другом, подбрось меня к нему, то есть туда, где он теперь. Мне глянуть надо…

— Постой, — задумался Филя. — Вспомнил. Ты же из его бригады… Новосел… Вот штука… А заводной мужик был, одним словом — Гуляй.

Филя подвез Серегу к самому дому погибшего. Дверь в сени была распахнута настежь. Филя вышел из машины вместе с Серегой, но в дом входить не стал.

— Ты уж извини, — сказал он виновато, — только я не пойду. Не могу смотреть на мертвяков… Это у меня с детства.

Серега кивнул молча. Вошел в горницу. Гуляй лежал на столе, где еще недавно стояли бутылки и тарелки с закусками. Он был накрыт старым пальто поверх простыни. Казалось, человек решил соснуть, а разбирать постель поленился. И, только подойдя совсем близко, можно было определить, что это и не человек вовсе, а все, что от него осталось.

«Не может быть, — все-таки подумал Серега, глядя в лицо, похожее на лицо человека, с которым его теперь уже навсегда связала судьба. — Вроде он и не он».

Серега хотел повернуться и уйти, но почувствовал на своем плече чью-то руку. И тут он только заметил, что в горнице полно людей. Возле него стоял Матвей Хренков, у стены на лавке сидели Ерофеич, Соус и другие мужчины, знакомые и малознакомые. Здесь же были и женщины в наспех повязанных черных косынках. Они то выходили куда-то, то снова появлялись возле покойника. А в углу, у окна, сидела сухонькая старенькая бабушка и темными пальцами разглаживала на коленках свою юбку в цветочек.

— Мужики, — сказал Хренков почти шепотом, но все его услышали, — все вы знаете, какой человек был наш Степан Иванович. А был он человек простой и мог последний грош отнять от себя и дать другому не задумываясь. Так что уж, конечно, никаких сбережений не оставил…

— Понятное дело… — раздались голоса. — Само собой разумеется…

Хренков достал трояк и сунул его под салфетку на комоде. Для почина. Народ потянулся к комоду, а потом уже к выходу. Кто клал трояк, кто пятерку… Соус сделал вид, будто шарит по карманам, но так ничего и не положил. Ерофеич, зареванный, с трясущимися щеками, извлек откуда-то, чуть ли не из-за подкладки, два полтинника.

Серега выгреб из кармана горсть разноцветных бумажек, все, что осталось у него от аванса, не глядя положил под салфетку и выскочил на улицу. Светало, но как-то лениво, как бы нехотя. Ветер стих, и колючая ледяная крупа сменилась мягкими хлопьями снега. Природа как будто старалась прикрыть безобразно изрытую глубокими колеями дорогу.