Чужая шкура

~~~

И вот письмо в квартире, за закрытыми ставнями. Конверт бледно-желтый, из скользкой бумаги с рекламным клеймом: «На 100 % из вторсырья». Перьевая ручка ухитрилась втиснуть в маленький пустой прямоугольник адрес редакции, написанный девическим почерком, почти не видный под черным фломастером почтовой канцелярии. В качестве адресата указан псевдоним, которым я не пользуюсь вот уже двадцать три года, а поскольку издатель меня с тех пор не видел, он и переслал письмо сюда. Письмо призраку. Где его взяли — потеряли, забыли, нашли? «Издательство «Романтис», для г-на Ришара Глена». Дату разобрать невозможно, поверх штемпеля Брюгге проставлена печать почтового отделения на бульваре Сен-Жермен. Что это — дар небес, скверная шутка, угроза, предупреждение?

Я прокрутил в голове все возможные варианты: либо это из области мистики, либо автором движет корыстный интерес. Лишь один человек мог нащупать связь между мной и Ришаром Гленом — хозяин «Групп де ла Сите», который в прошлом году приобрел издательство «Романтис». Если в архивах сохранился мой старый договор, то рядом с псевдонимом должно стоять и мое настоящее имя, тогда смысл этого послания предельно ясен: если я хочу избежать огласки и скрыть от литературной общественности, что самый свирепый критик Парижа много лет назад, прикрывшись псевдонимом, опубликовал бульварный романчик, то лучше мне умерить свой пыл, когда я пишу рецензии на авторов «Сите» под издательской маркой «Плон», «Жюльяр» и иже с ними, а также, пользуясь своим явно завышенным авторитетом, поддержать тех же авторов при присуждении премии «Интералье».

В другое время столь изящный шантаж, если это и в самом деле так, встревожил бы меня. Но какое теперь это имеет значение? Я даже не прочь плюнуть на их угрозы и подставиться, и пусть моя карьера катится в тартарары! Какой плевок в лицо литературному сообществу, этому стаду баранов! И какая пощечина моей газете: эти узколобые трусы корчат из себя либералов, а сами еще большие снобы, чем полагают их противники. Ну да, друзья мои, автором «Принцессы песков» был именно я. Я, который высмеял таких прекрасных стилистов, пригвоздил к позорному столбу писателей, нанимавших себе «негров», заклеймил десятки плагиаторов и, пылая праведным гневом, загнал в угол издателя, опубликовавшего после смерти Ромена Гари его фото с подписью «Эмиль Ажар»[11], именно я написал «Принцессу песков». Ну разве не здорово сойти со сцены под свист и гиканье? Уличенный, словно бегун на допинге, развенчанный и опозоренный, я оставлю свою колонку какому-нибудь более достойному подхалиму, которому придется изрядно попотеть, смывая позорное пятно с приложения «Ливр».

Впрочем, может, и зря я так раскипятился: людям свойственно подпитывать свое отчаяние подобными параноидальными страхами. И вряд ли стоит приписывать макьявеллиевское коварство какой-нибудь чересчур усердной секретарше, которая держит в порядке огромную картотеку? Однако почти сразу стало понятно, что моя «Принцесса песков» убыточна, остаток тиража пустили под нож, и книгу изъяли из каталогов. За истекшие двадцать лет я не получил ни одного письма от издательства «Романтис».

Тут мои подозрения вспыхнули с новой силой. Чтобы их развеять, надо просто пролистать последние новинки «Сите», разделать их под орех в своей колонке и посмотреть, что будет. Правда, сейчас момент не самый подходящий: «Жюльяр» выпустил великолепный роман одного престарелого писателя, который я как раз собирался внести в шорт-лист лучших продаж и объявить бестселлером. Раза два в году я делаю себе такие вот маленькие подарки, но не чаще — платят-то мне не за это. И не хватало только, чтобы издатель принял мои искренние восторги за проявление трусости.

А в общем — плевать! Для меня сейчас важно лишь содержание письма, которое я никак не решаюсь вскрыть. Это имя, написанное синими заглавными буквами, так живо говорит о нашем прошлом, о наших общих трудах и радостях… Ришар Глен вернулся из небытия. Для нас с Доминик он превратился в отголосок студенческих лет, в некий условный знак, что всегда мог помирить и сплотить нас, в шутливое прозвище для бездарных авторов, пишущих по заказу, — короче, в удобный пароль на все случаи жизни. В конце концов Ришар Глен был нашим единственным детищем, но потом мы его забросили, и он куда-то пропал.

А заботиться о нем в одиночку я не могу. В первый раз, когда Доминик подобно героине из нашей книги сбежала в Голландию, бросив меня в «Эколь Нормаль», я всеми фибрами души возненавидел проклятый псевдоним. Зачем мы только искушали судьбу! А четыре года спустя, когда Дэвид прислал мне два билета в «Плейель» и записку: «Она с ним порвала: приходи на концерт, как бы случайно, увидишь ее в оркестре, зайдешь к нам за кулисы, мы вчетвером поужинаем, а во время десерта я исчезну с твоей девицей. Слишком красивых не приводи…», — мы бросились друг другу в объятия и воскресили все, что было между нами, кроме Ришара Глена.

И вот теперь, неожиданно, через двадцать три года после его рождения некая особа из Брюгге забрела, как видно, в лавку уцененных книг, наткнулась в розовой серии на роман Ришара Глена, и подумала: дай-ка я ему напишу! Может, хотела попросить его фотографию или рассказать ему о своей жизни, потому что узнала себя в этой банальной истории наших одиноких героев, полной драматических коллизий и любовных восторгов, да еще с греко-латинскими реминисценциями, которые доставляли мне, будущему студенту, невероятное наслаждение, но любителям подобного чтива не говорили ни о чем.

Я подношу к носу конверт. Не пахнет. Почему сегодня? Почему именно сейчас ты решила послать мне эту весточку издалека, эту полузабытую мелодию? Может, и не стоит распечатывать письмо. Зачем нам нужен третий, или третья, или просто эхо умолкнувшего голоса? Тот голос уже давно не мой, и даже когда ты хотела услышать его вновь, я затыкал уши. Я знаю, что наша любовь тесно связана с этим псевдонимом, знаю, он позволил нам пересечь границы обычной любви, и знаю, почему мне так больно видеть его на этом конверте.

Ришар Глен родился 14 июня 1974 года в баре отеля «Негреско». Мы с Доминик только что были особо отмечены в конкурсе среди лицеистов, затеянном телеканалом «Франс 3». Задача была написать сценарий по мотивам «Венеры Ильской», мрачной новеллы Мериме о бронзовой статуе, которая, влюбившись в археолога, оживает в ночь его свадьбы и в припадке ревности убивает его прямо на брачном ложе. Чтобы не скатиться в кровавый фарс, мы решили вообще не показывать статую, а лишь ее отражение в глазах героев, — прием чисто литературный, снять это невозможно, потому мы так и не выиграли конкурс, зато на банкете Книжного фестиваля под открытым небом, где «Франс 3» вручал призы, познакомились с Эли Помаром, и с тех пор не разлучались.

Он был членом жюри и, уже изрядно приняв на грудь, душил нас в объятиях и все твердил, что наконец-то среди всей этой бездари нашел молодых писателей, у которых есть свой стиль, но мы слишком литературны, и сценаристами нам все равно не стать.

— Мечтаете о кино, о телевидении? Выкиньте это из головы, не лезьте туда. Там слишком много симпатичных идиотов, к тому же богатых, они сумеют убедить вас, что ради зрителей вы должны искалечить свое творение. Нет, вам надо писать роман, писать вместе, это очевидно. Только без всяких выкрутасов, не замахивайтесь вы на шедевр, издатели все равно выбросят его на помойку, им же нужны громкие имена. Сляпайте какую-нибудь белиберду попроще. «На заказ», как они говорят. Я в ваши годы уже накропал средневековую сагу на тысячу страниц, а руку набил на детективах. Жаль, великая эпоха Черной Серии миновала. Вы еще так молоды, учитесь, живете вместе — вот и напишите любовный романчик для дамской серии «Арлекина» или для «Романтис», вот именно, я дам вам телефон издателя, он мой приятель, так ему сколько ни пиши, все мало, эта фигня разлетается на «ура». Четырнадцать тысяч франков за триста пятьдесят тысяч знаков. И нечего нос воротить, все большие писатели так и начинали, ради куска хлеба, от Бальзака до Сименона, от Александра Дюма до Фредерика Дара. Возьмите псевдоним и соблюдайте законы жанра: обязательно запретная любовь со свадьбой в финале, и чтоб через каждые десять страниц то трагедия, то апофеоз, остальное на ваше усмотрение. Вы чем сейчас заняты?

— Ну, я сдаю выпускные. Буду поступать в «Нормаль», на классическую литературу…

— Только мозги засорять, брось это дело. А ты?

— Я играю на виолончели.

— Сомнительные перспективы: трям-трям в рекламе или блям-блям в ресторанах. Так пишите, смелее, не слушайте кретинов, которые будут морочить вам голову всякими дипломами. В жизни надо научиться всего двум вещам: писать романы и трахаться. Вот увидите, стоит лишь начать, усвоить законы жанра, как строить интригу, играть на чувствах и угождать читателю, и все пойдет как по маслу, а себя можно тешить разными там культурными кодами, их ведь никто, кроме вас, не поймет. Вот я пришлю вам свои первые детективы, почитайте, как я описываю холодную войну в манере Сен-Симона. Все, пора сваливать, не могу больше видеть это коктейльное сюсюканье, у меня их розовое уже в горле стоит.

Мы закончили вечер в баре «Негреско» среди отполированного дерева и красных кресел. Пускай наш добрый гений походил на какого-то синюшного гнома, пусть он бычился, не отрывая глаз от стакана с добрым виски, и в раздумьях все время теребил пальцами язык. Доминик была совершенно очарована настоящим парижанином, который пел мне про мое будущее, мое призвание, мой жизненный путь. Она училась в Ницце на третьем курсе консерватории и уже определилась с выбором профессии, уверенная, что имя отца откроет перед ней двери любого оркестра в мире. В обмен на мои жалкие попытки разделить ее страсть к виолончели, она, не слишком веря в успех, старалась тоже помогать мне в творчестве, обсуждать возможные сюжеты и наброски диалогов, что, впрочем, увлекало ее не больше, чем меня — сольфеджио. И вдруг профессиональный литератор, который даже мелькает в телевизоре, заявляет нам со знанием дела, что я могу кормиться пером, как и она виолончелью, — инкогнито, укрывшись за пюпитром. Она сжала мою руку под одноногим столиком красного дерева. Да, я тоже пойду в искусство. Она будет играть мне свои партитуры, а я — зачитывать ей варианты фраз, вот так мы всегда будем помогать друг другу и вместе переживать взлеты вдохновения, моменты эйфории и сомнений. Этот вечер в «Негреско» показался нам сказкой, как и те полчаса, которые мы месяц назад провели с Ростроповичем в его ложе Оперы Монте-Карло, после концерта. Сомнений нет: мы созданы друг для друга, казалось, все сговорились нас в этом убедить. Мы смеялись одним и тем же шуткам, обожали одни и те же блюда, тянулись к одним и тем же людям и с первого же раза одновременно испытали оргазм. «Близнецы!» — шептала она, падая мне на грудь.

— Как вас зовут? — спросил Эли Помар у официанта, который принес ему новую бутылку виски.

— Ришар, мсье.

— Недурно.

— Спасибо, мсье.

— Дайте-ка сюда бутылку.

Он обернулся к нам и, лизнув левый безымянный палец, объяснил, насколько важно для нас выбрать удачный псевдоним.

— Ришар хорошо звучит. На обложке будет выглядеть отлично, кто-то даже решит, что автор — американец. Р-ри-ча-ард — о’кей. Теперь фамилия. Она должна звучать экзотично и загадочно, но при этом легко запоминаться. Всего понемногу.

Он взял бутылку виски, поднес ее к свету, изучил этикетку, закрыл пальцами половину названия и с торжествующим видом показал нам:

— Фидиш! Ришар Фидиш. Ничего, а? Вам нравится?

Его широкая ухмылка напомнила нам каменную горгулью, каких в старину лепили к водосточным желобам. Вероятно, вежливая гримаса Доминик отразилась на моем лице, и он прикрыл другую половину слова:

— Тогда пусть будет Ришар Глен. Идет?

— Идет.

— Пью за ваш роман!

К шестому стакану наш литературный наставник плавно ушел в антипарламентский бред — этот симптом и поныне означает, что он стремительно летит в пьяную пропасть, и дно уже близко. В ту пору хмель толкал его к роялизму.

— Да, Бурбоны придурки, что с того? Вот и прекрасно! Наследные придурки всегда правили Францией лучше, чем мерзавцы с ограниченным сроком — эти слишком заняты предвыборной пляской. Скажете, нет?!

Чтобы он не слишком буйствовал в уснувших коридорах отеля, мы довели его до самого номера, а он обнял нас, словно мачту во время шторма, потом мы удалились, витая в немудреных облаках, даже не подумав содрать с груди стикеры с эмблемой «Негреско», на которых он написал нам свой адрес и телефон издателя.

До зари мы бродили взад-вперед по Английскому проспекту, придумывая героев и любовные коллизии, в которых участвовали несчастные сироты и прекрасные принцы с Уолл-стрит, но в конце концов решили взять за основу сюжет нашей жизни: единственная обожаемая дочь знаменитого дирижера, поселившегося на Лазурном берегу, встречает зимним вечером юного бастарда из интерната Массена и ломает ему виолончелью три ребра в переполненном автобусе. Наконец наши корни хоть во что-то проросли.

Когда на горизонте из моря вынырнул оранжевый солнечный шар, мы сидели обнявшись на скамейке, любовались полетом чаек и пытались переосмыслить нашу любовь, сочинить ее предысторию, увидеть мистические знамения, иначе четырех месяцев, что мы были вместе, хватило бы лишь на одну главу, ведь из простого счастья двоих мудрено выжать триста пятьдесят тысяч знаков.

— А может, мы расскажем о наших матерях?

Доминик помянула и мою мать из чистой деликатности. Слишком очевиден выбор между сказочной американкой, что погибла в подвенечном платье, проглотив пчелу, и кассиршей из «Монопри», которая хлебала «Аякс» для стекол, а однажды сдала меня на милость социальным службам и ушла в какую-то секту «на поиски себя».

Почему бы нам не сделать главной героиней Санди, круглую сироту из Массачусетса, которая управляет бульдозером и пытается возвести песочную дамбу, чтобы спасти свой дом от волн Атлантического океана. Мы опишем Нантакет, «остров, освещающий мир», бывшую столицу китобоев, некогда поставлявшую масло для уличных фонарей, а теперь перешедшую на «красные трюфели», то бишь, клюкву — там ее выращивают в воде, подальше от вредителей. В свои двадцать пять Санди всю осень собирала клюкву на прудах и возводила на бульдозере иллюзорные бастионы, которые в день равноденствия смыло приливом.

Зимой, каждые пять лет, океан уносил дома «первой линии», а стоящие во втором ряду могли любоваться горизонтом, вплоть до следующих ураганов. Этот остров — полоска песка среди океана — был обречен однажды уйти под воду, ему оставалось веков шесть, не больше. Санди сражалась с волнами за старый гараж, полученный в наследство от отца.

В один прекрасный день на исходе сентября мимо проплывал дирижер оркестра на собственной яхте — он собирался пересечь Атлантику, но увидел в бинокль Санди и тут же влюбился. Его так потрясла юная фея в шортах, грациозно валившая горы песка на красном бульдозере, что он отказался от своих планов и пристал к берегу. Но как пленить гордую красавицу? Дирижер разыграл страстного любителя механики и снял у Санди тот самый гараж.

Томления, соблазны, ужин в дюнах при свечах, запретная любовь и роковая тайна… Живописная смотрительница маяка все ждет мужа, погибшего в море… Заезжая Цирцея из Новой Англии строит дьявольские козни… Героиня таинственно исчезает, рассказчик в отчаянии уезжает во Францию… И однажды вечером — нежданная встреча на балу в Мулен де ла Галет…

Кот трется ушами о конверт в моей руке. Где-то позади меня, с улицы Лепик доносятся гидравлические вздохи и громыхания мусоровоза. Жду, когда оконная рама наконец перестанет дрожать, и аккуратно вскрываю письмо. Алкивиад мурлычет. С тех пор как я вернул сюда свой факс и его подстилку, он вновь стал со мной ласков. Ему было полгода, когда мы с Доминик примирились в зале «Плейель» и зажили по-прежнему, словно никакой Голландии никогда и не было. Кот тут же признал в ней хозяйку, а меня в ее отсутствие считал простым снабженцем. У меня дома, в Эсклимоне, он регулярно вытаскивал из-под лестницы ивовую корзинку, в которой я возил его в Париж. Я немного обиделся и спросил сельского ветеринара, характерно ли такое поведение для домашнего кота, но в ответ услышал только, что его следует называть не «домашним котом», а «котом европейского типа». Впрочем, женскую душу сей поборник политкорректности понимал ничуть не лучше, чем кошачье либидо: в прошлом году, когда Доминик выставила нас за дверь, он написал ей, умоляя принять меня обратно, «а то котик совсем перестал кушать».

— Как думаешь, Алкивиад? Вскрывать или нет?

Я замираю, уже было начав отклеивать клапан, в ожидании его решения. Он сверлит меня ореховыми глазами, щурится, тщательно вылизывает лапу и снова начинает мурлыкать. Отрываю край, вынимаю сложенный вчетверо скользкий листок глянцевой бумаги. Вверху штамп, напоминающий, что ради изготовления этой бумаги не было срублено ни единого дерева и что переработка отходов спасет нашу планету.

На мгновение я закрываю глаза. Из конверта пахнуло липой и инжиром, по этому неожиданно летнему аромату я пытаюсь угадать лицо, походку, возраст, но передо мной лишь лицо двадцатилетней Доминик. Вот она догоняет автобус с виолончелью за спиной. Вот играет для меня при свете костра, летней ночью на каменистом пляже. Вот плачет от волнения, прижавшись ко мне под зонтиком у почтового ящика в Кап-Ферра: мы только что получили карманную книжечку в голубоватой обложке. Наш «младенец» наконец напечатан, переплетен и отдан на съедение миллионам незнакомых людей — так нам казалось — и они никогда не узнают, что под именем Ришара Глена скрывается лауреатка второго приза Консерватории и студент-первокурсник из Ниццы.

Я снова открываю глаза. Экологичный листок успел раскрыться у меня в руках и теперь касается шерстки засыпающего старого котяры. Летящий почерк, неровные строчки, и старомодная манера соблюдать поля и абзацы. Это либо молоденькая студентка, которая еще не испортила себе руку работой на компьютере, либо учительница-пенсионерка, и у нее полно времени, чтобы написать нормальное письмо, жаль только рука дрожит, с этим она ничего не может поделать. Ни тот, ни другой вариант особо меня не вдохновляет.

Опустошенный, охваченный глубокой печалью, я перевожу взгляд на так и не застеленную, нетронутую кровать. Лиловое постельное белье Доминик хранит все складки, оставленные ей в последнюю ночь перед аварией, а подушка — нотку ее ванильных духов; каждый вечер я зарываюсь в нее лицом, встав коленями на сентябрьский номер «Домов и садов», раскрытый ею на странице с цикламенами, а сам сплю на диване в гостиной, чтобы не перебивать ее аромат своим запахом. Конечно, я жульничаю и раз в неделю пшикаю чуть-чуть ее духами «Эсти Лаудер». В парфюмерном магазине мне сказали, что линию «Юс Дью» скоро снимут с производства. Надо будет запастись. Да, все мои усилия и жертвы смехотворны, но только эти поступки еще поддерживают во мне желание жить. Смешное спасает нас, а не убивает.

Достав очки из кармана плаща, — я его так и не снял, — пытаюсь хотя бы на время чтения превратиться в того далекого юношу, которому адресовано письмо.

«Здравствуйте!

Не знаю, дойдет ли до Вас мое письмо. Я только что дочитала «Принцессу песков», нашла ее у подруги, к которой приехала на выходные, не знаю, кто Вы, что Вы за человек, написали Вы этот роман полгода, год или полвека тому назад; быть может, я обращаюсь к пожилому, всеми забытому господину, а может, к мировой знаменитости… Заранее прошу у Вас прощения, я совершенно не разбираюсь в подобной литературе и вообще впервые заглянула в книгу со столь «ongelofelijk»[12] обложкой (предпочитаю грубить по-фламандски). Первая Ваша фраза меня зацепила, иначе не скажешь, и я уже могла от Вас оторваться, вопреки снобизму зашоренной интеллектуалочки (что поделаешь, такова моя суть).

Однако я не представилась. Меня зовут Карин Денель, как Тур де Нель[13], но в одно слово, мне без трех дней восемнадцать, живу в Брюгге, учусь в Генте. Интересуюсь исключительно литературой, латынью и греческим, отлично понимаю, что в жизни это не поможет — все только и делают, что твердят мне об этом. У моих родителей отель с рестораном, бизнес процветает, и в перспективе они ждут от меня либо диплома школы гостиничного бизнеса, либо удачного замужества (ненужное зачеркнуть). Конечно, в этом нет ничего ужасного, но и приятного мало, и мне страшно хочется «упустить свой шанс», как они это называют. Наверное, творческому человеку легче хлопнуть дверью, сжечь все мосты, только у меня нет никакого призвания, я просто читательница, и хочу одного: прожить жизнь, витая в чужих мечтах. Что это — безумие, лень, преступление?

Уверена, что Вы были моим ровесником, когда написали «Принцессу». Можете смеяться, но я не решилась спросить о Вас в нашей книжной лавке, ни заглянуть в каталог издательства «Романтис». Мне не хочется думать, что до или после Вы опубликовали что-то еще, и эти другие Ваши романы оставят меня равнодушной.

Что мне так нравится в «Принцессе песков»? Все, что Вы ввернули помимо сюжета, просто так, впустую: легкие поклоны Гомеру, скрытые цитаты — словно камушки мальчика-с-пальчик, которые не всякий заметит (да, я хвастаюсь!). Наверняка и мне далеко не все удалось распознать. Я расшифровала историю с храмом — ссылка на название одной из глав у Гастона Леру, уже обыгранная Брассенсом («Без латыни храм уже не тот». Вы тоже его любите, да? Мне кажется, именно благодаря его песням я еще в детстве научилась наслаждаться словом). Угадала я тот намек в словах «насытился малым» (Людоед у Гюго, верно? «Коль матери понравиться хотите, дитя в котел совать повремените»), опознала Пенелопу с Итаки в смотрительнице маяка, напала на след Моби Дика, посмеялась пародии на Вергилия (эта царица клюквы явно из «Энеиды»; некрасиво с Вашей стороны, но вообще-то класс!) и поняла, что мы с Вами одного мнения о Джойсе.

Зато одну фразу я не поняла совсем: «произнесла она с пафосной гордостью второго номера, что радуется своей непарности». Это такая метафора или намек, к которому надо подобрать ключ?

Все, больше не буду умничать (я же предупреждала…), хотя могла бы еще кое-что сказать по сути и по форме… Но не хочу Вам докучать, слишком много во мне гордыни (да других недостатков хватает, включая непомерную любовь к скобкам). Черкните мне словечко, если хотите, чтобы я продолжила. Вполне достаточно одного слова «да», если времени у Вас мало, к тому же я вовсе не стремлюсь узнать о Вас побольше, и с Вашей стороны будет очень мило позволить мне двигаться на ощупь. Говорить загадками очень увлекательно, прекрасный способ развеяться. А не ответите — тоже не беда, и не волнуйтесь, преследовать Вас не стану. Все же я не Андре Акбо[14] и не крошка Сесилия.

Верите ли Вы в парапсихологию? Или, выражаясь не столь грубо, в знамения свыше? Мне захотелось что-нибудь почитать перед сном, и я зашла в библиотеку родителей Анук, моей подруги. Ни одна книга мне не приглянулась. Тогда я загадала, как в детстве: закрыла глаза, прогнала из головы все мысли и предоставила «потусторонним силам» (моей бабушке, Святой Терезе, Жоржу Брассенсу… и прочим ангелам-хранителям) управлять моей рукой. И вот, когда пальцы легли на корешок, я вдруг ощутила необъяснимую радость и открыла глаза. В руках у меня была «Принцесса песков». Я не считаю себя экзальтированной девицей, не кокетничаю с Вами и не страдаю паранойей… словом, ничего такого, поверьте, но всю ночь, пока я читала Вас, меня не оставляло какое-то странное чувство. Что это было? Откуда взялось? Зачем было нужно, чтобы я Вас прочла? И с чего я взяла, что просто обязана написать Вам все это, хотя мне очень стыдно за себя (никогда не смогу перечитать это письмо — пусть уж так, с ошибками)…

В чем же дело? В Вас, во мне, в книге или в чем-то другом, неведомом нам обоим? Или это всего-навсего случайность?

В любом случае, спасибо за это приключение.

Внутренний голос подсказывает мне, что лучше всего попросить Вас забыть весь этот бред, не отвечать, а я, отправив это письмо вновь стану прежней.

Вам решать.

На всякий случай: Бельгия, Брюгге, отель, 8000, улица Хрунерей, дом 9, отель «Эт Схилд», Карин Денель.

Я надеюсь, что Ришар Глен еще жив (ради его читателей, ради него самого, ради меня).

Если нет, приношу глубочайшие извинения тому, кто это читает. Тогда мне стыдно вдвойне.

К.»

Я встаю с кресла, держа письмо в дрожащей руке, кот шлепается на пол и с мяуканьем дает деру, я же сажусь за секретер Доминик, за которым никогда не писал свои статьи, сглатываю слюну, закрываю глаза, потом хватаю листок бумаги и пишу, не останавливаясь:

«Мадемуазель!

«второй номер, что радуется своей непарности» — это шутливый перевод изречения Андре Жида «Numéro deus impare gaudet» — «Богу угодно нечетное число». Надеюсь, Вы в свою очередь просветите меня насчет «крошки Сесилии» — вряд ли она из Монтерлана.

Действительно, Андре Акбо из «Девушек» — кошмар любого писателя. Но я не настоящий писатель, и Вы это поняли.

Ваше письмо пробудило во мне чувства, которые я сейчас не могу и не осмелюсь высказать. Тем не менее, если у Вас опять появится желание написать мне, не стыдитесь его… даже в скобках. О себе не пишу ничего. Вы и представить не можете, как много угадали. Спасибо.

Решайте сами».

Несколько секунд сижу неподвижно, занеся ручку над бумагой и придумывая подпись для Глена. Потом снимаю очки и кладу их рядом с ответным письмом; оно вполне могло бы принадлежать вдохновенному юноше, меня выдает лишь усталый почерк. Так, теперь мой адрес. Ришар Глен — призрак без крыши над головой. Не стану же я переписываться с незнакомкой под псевдонимом через издателя, это может здорово мне навредить. А поселить Ришара в нашей квартире, добавить его фамилию к нашим… Тут дело не только в реакции соседей и необходимости выдумывать объяснения, но есть нечто гораздо более серьезное, из-за чего я сразу же отказался от такой возможности. И свой адрес в Эсклимоне я тоже указывать не стану, хотя там, на почтовом ящике вполне можно поставить другое имя, рядом с моим, и никто судачить не станет. Мои колебания связаны не только с внешним миром. Я просто понимаю, что субъект, которому доверилась Карин Денель, внезапно лишился своей виртуальности. Он никак не может обитать ни в особняке богатеев, ни в хижине садовника посреди парка во французском стиле. Ни то, ни другое не совпадает с ее представлениями о нем.

Жизнь Глена висит на ниточке, сплетенной в одном из отелей Брюгге, а я уже не могу без него и инстинктивно пытаюсь его защитить. Если моя читательница, оказавшись во Франции, захочет взглянуть, где я живу, — это «я» вырвалось у меня случайно, но слишком уж естественно, — Ришар Глен не имеет права ее разочаровать, и в то же время она не должна узнать в нем критика, чьи статьи ей, возможно, знакомы. Я не имею права загубить возникший у нее образ.

Я вдруг осознаю не без смущения, что слишком активно планирую отношения, которые вряд ли решусь завязать. Да нет, они вообще невозможны, из страха и угрызений совести я отказываюсь от них и рву свое ответное письмо.

Не ожидал, что будет так больно — и это меня удивляет. То же чувство горечи и отвращения я испытал однажды в клинике, когда наш аниматор вслух зачитывал Доминик приложение «Ливр». Он-то хотел как лучше, хотел напомнить ей обо мне и декламировал с алжирским акцентом мои бессмысленно жестокие пассажи в адрес ведущей прогноза погоды, которая опубликовала авантюрный роман. Он не слышал, как я вошел. С комком в горле внимал я своим лапидарным гнусностям, своему обычному сарказму. В той рецензии я по всем правилам распял красивую дуреху, которую торговцы макулатурой, жадные до ее метео-славы, уговорили подписаться под сочинением очередного литературного негра. Заключение статьи было до того оскорбительным, что Брюно Питун снизил голос почти до шепота.

Я прервал эту пытку, положив руку ему на плечо. Он посмотрел на меня, скривившись, недоверчиво качая головой. И сказал мне слова, до дрожи актуальные именно сейчас: «Неужели ты можешь вот так?»

Я смотрю на себя в наклонное зеркало над туалетным столиком. Рядом лежат щетка, расчески и кремы Доминик, на тех самых местах, где она их оставила в то, последнее утро. Забытое эхо, которое я пытался разбудить своим письмом, я ищу теперь в моем отражении. Что сохранилось от Ришара Глена в этих знакомых и безликих чертах, привыкших отражать не состояние души, а то, чего ждут окружающие? Мои глаза тоскливы, даже когда я стараюсь улыбаться, не разжимая губ — такая улыбка отбивает всякое желание поболтать, а тем более, посочувствовать. Каштановые волосы спадают на лоб, искусно скрывая залысины на висках, сросшиеся брови вполне соответствуют моей репутации человека недалекого, а загнутые кверху усы выросли давно, еще до того, как им пришлось прикрывать печальные складки в уголках губ, эти ненавистные следы потерь. Усы у меня густые, ровно подстриженные, как у блюстителей порядка, которым надо хоть чем-то гордиться помимо формы; это носовое украшение, как у корабля, стало для меня одновременно визитной карточкой и прикрытием. Не знаю, выражают ли усы мою индивидуальность или нет — надо бы их сбрить, чтобы определиться. Мои колючки нравились Доминик. С тех пор как она перестала отвечать на поцелуи, у меня появилась привычка, вроде тика, вздергивать верхнюю губу, чтобы чувствовать кончиком носа, как они колются — когда-то они пахли губами Доминик, и я до сих пор тайно храню воспоминание об этом аромате у себя под маской.

Под маской… В кого я ряжусь и что маскирую? Я не знаю, как старели в моей семье, таков печальный или счастливый удел всех сирот и приемышей. Должно быть, лишь в этом вопросе мне порой не хватает биологического родителя. Если он все еще жив, я бы не отказался узнать у него такие подробности: пусть присылает раз в пять-десять лет свою фотографию, мол, вот тебе показания счетчика, вот наш генофонд, сынок. Вот, на что я стал похож и что тебя ожидает, а дальше, как хочешь — уклоняйся, сглаживай, борись.

Последний раз, когда я его видел, ему было примерно столько лет, сколько мне сейчас. Белобрысый верзила в адидасовских трениках, а зимой в куцем пальто с капюшоном подбрасывал меня к потолку с криком «йо-йо», потом усаживал обратно к игрушкам и запирался с матерью. Позже я встречал бесконечное множество похожих на него возле стадиона: болельщик с банкой пива, балабол, хвастун, весельчак или драчун, в зависимости от счета, но всегда в стае. Когда он слишком долго занимался любовью с моей матерью, его приятели или братья принимались сигналить внизу, в машине. Пронзительный итальянский клаксон, призывающий на вечерний матч, мешал мне делать уроки, и я шел на стоянку и говорил им: «Сейчас он выйдет». Мне было лет семь или восемь. Потом он уходил, усталый, без единой мысли в глазах, я открывал ему дверь лифта, а он трепал меня по голове и дарил наклейку с «Веселой буренкой». Или бонус с заправки ВР «собери сорок штук и получи кружку». Видимо, он вспоминал о моем существовании, когда ел сыр или заправлялся. Это был идеальный вариант по сравнению с высокомерными, тупыми и вечно избитыми вышибалами, которых мои друзья называли «отцами». Я убеждал себя, что на свете живут десятки моих единокровных братьев и сестер, и белобрысый великан им тоже не слишком докучает. Живут они точь-в-точь как я, только на другом конце Ниццы или в Колорадской глубинке, и согревают мои мечты.

Я радовался, когда он появлялся, и был совершенно счастлив, когда уходил: после его визитов с матерью было общаться куда приятней. Однажды он переметнулся от «Ниццы»[15] к секте поклонения НЛО, влившись в коллектив энтузиастов, какового теперь лишился клуб, как только съехал во вторую лигу, и мать решила последовать за ним в Храм Ориона на Мон-Шов, предпочтя его общество моему, что меня вполне устраивало и за что я никогда не устану ее благодарить. Куда бы скатилась эта жизнь без руля и ветрил, если б меня не бросили, не сломали в тринадцать лет? Кем бы я стал, предоставленный самому себе в унылых трущобах Пайона, среди таких же несчастных пленников нашего иммигрантского квартала, который местные зубоскалы окрестили «гостевым»? Мать была мне скорее старшей сестрой, неприспособленной к жизни и души не чаявшей в своем любовнике, а я был досадной неприятностью, неразрешимой проблемой, которую они все же разрешили самым счастливым для меня образом. Они научили меня всего двум вещам, зато самым важным в жизни, тем, что помогают вынести почти все: одиночеству и прощению.

Мать я волей-неволей почти забыл, воспоминание о ней зарубцевалось, как шрамы от ее окурков на моей коже: когда ее мужчина надолго пропадал, она считала, что это из-за меня, а я и не спорил. Она так боялась, что однажды превратится для него из любовницы просто в мать его сына… Она его даже не просила этого сына признать, да я бы и сам отказался. Ради нее.

Напротив, он, черты его лица, смех, обрывки слов и жестов навеки отпечатались в дальнем уголке моей памяти, ведь равнодушие, которое проявляет к тебе один из родителей куда легче пережить, чем жертвы, которые другой совершает якобы ради тебя и тебя же в этом обвиняет. Если мать отвергла меня, то отец не сделал для меня ровным счетом ничего, но ничего и не отнял, и я нисколько из-за него не страдал. Я никогда не ставил себе целью быть непохожим на него. Пусть футболист из меня никакой, зато я довольно долго размахивал гантелями в память о его богатырских плечах.

Надо признать, зеркало над туалетным столиком дает очень категоричный ответ на все мои вопросы: этого мужчину с отцом ничто не связывает, он всем обязан только своей приемной семье. И все же белобрысый верзила из Пайона, наш редкий гость, которого я никогда не называл иначе, чем Адидас (по имени его звала одна мать, а «папа» звучало бы совсем уж не к месту), этот фанат «Ниццы» и летающих над Мон-Шов тарелок, этот космический Зорро, который частенько снился мне в те первые ужасные ночи на детдомовской койке, все эти годы жил в моей душе и тайно подкармливал там кого-то незнакомого, хулигана и мятежника. А может, это он отец Ришара Глена? Должен ли я разорвать те узы, что связывают меня с приемной семьей, и откликнуться, грубо говоря, на зов крови?

Я вложил письмо обратно в конверт, застыл на мгновение перед секретером и пошел в коридор, к стенному шкафу. Вытащил оттуда чемоданы Доминик, наши лыжи, ботинки и анораки. В самой глубине, на папках с давними архивами, притаился старенький «Бразер-ЕП-44», на котором я печатал «Принцессу песков». В ту пору это была революционная новинка, Дэвид привез ее нам из Японии: первая портативная пишущая машинка на батарейках, совершенно бесшумная, с чернильными картриджами и термической бумагой. На ней не было напечатано ни одной статьи Фредерика Ланберга. Но если я буду отвечать читательнице из Брюгге, то только на машинке Ришара Глена.

Я ставлю «Бразер» на секретер и, сам не веря в удачу, жму кнопку запуска. Тотчас раздается гудение, за ним — щелчок вставшей на место кассеты. Долговечность батарей потрясает меня. Я вглядываюсь в крошечный диск с мигающим треугольником. Это индикатор памяти. С бьющимся сердцем я вставляю листок термической бумаги, тщетно пытаясь угадать, какой текст мог так долго томиться в плену микросхем «Бразера». Доминик взяла его с собой, переезжая из Кап-Ферра. Я ни разу не доставал его из шкафа, даже старался на него не смотреть, собирая вещи для очередной поездки в Валь-д’Изер[16].

Чтобы не затягивать томительное ожидание, я скорее забарабанил по клавишам, пытаясь вспомнить необходимый порядок действий. Наконец маленький экранчик на четырнадцать знаков высвечивает вопрос «Print text?»[17]. Я нажимаю на клавишу Y (Yes) в восторге, что помню ее предназначение, и читаю текст, по мере того, как он вылезает на бумагу.

«Родной мой!

Если ты расчехлил «Бразер», значит, ты решился воскресить Ришара. И значит, у тебя нет от меня вестей. Какое счастье, что ты решил так поступить. Какое счастье, что ты понял.

Я действительно хотела изменить свою жизнь, уйти из оркестра, съехать с этой квартиры, покончить с нашим прошлым, с этой безмятежной повседневностью, от которой ты тоже устал, только не хочешь этого признавать. Это вовсе не потеря, Фред. Ты меня не потерял. Еще все возможно, потому я и ушла. Без объяснений, без разговоров, не простясь. Мне просто захотелось побродить по свету с виолончелью. В мои годы такое средство не хуже лифтинга. Скажи, что я была права.

На папу давить бесполезно: он не знает, где я, и он сам посоветовал мне исчезнуть вот таким образом. Если он ради любви ко мне устранился и не стал меня удерживать, хотя вполне мог шантажировать, играя на дочерних чувствах, то и ты сможешь: вы с ним так похожи.

Не обижайся на нас, милый, и не злись. Моя любовь к тебе осталась прежней, несмотря на все твои старания. Но я больше не могла терпеть твою смиренную озлобленность, к которой ты невольно привык, надеясь защититься маской эдакого поучающего мизантропа. Ты стал походить на стиль своих рецензий, Фред, а ведь чужая роль очень опасна — постепенно она становится твоей второй натурой, убивая первую.

Конечно, ночью ты возвращался ко мне прежним, но только ночью. Мой полночный любовник, мой близнец за закрытыми ставнями. Вот только тогда я тебя узнавала и понимала, как тяжело тебя терять. Я решила, что прогоню тебя и этим вдохновлю сочинить для нас новую жизнь, в другом месте. Но ты все равно возвращаешься, и этому нет конца… И я больна оттого, что ты пытаешься спасти только наше прошлое.

Я не смогла сказать тебе все это. Я даже боялась, что не смогу тебе написать. Но я не хотела, чтобы ты прочел мое письмо до того, как сам примешь решение измениться. Да, у тебя остался единственный способ вернуть меня — переписать роман. Ты же чувствуешь, что я сейчас здесь, что я тебя слушаю, что я живу в твоих словах, что я рядом? Но жизнь есть жизнь, и ты не обязан меня ждать. Я же никогда не перестану искать тебя.

В добрый путь, Ришар Глен.

Л батарейки все-таки поменяй.

Доминик»

Стул падает. Едва добираюсь до кровати и без сил валюсь на твои простыни.