Чужой среди своих

Глава 14 Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!

Подходя к дому, Лёва потянул носом воздух, и, уловив, по-видимому, нужные нотки, расплылся в предвкушающей улыбке. Подмигнув мне, а несколько секунд спустя, не удовлетворившись этим, пхнув слегка кулаком в бок, он наклонился к моему уху и зашептал что-то возбуждённо, мешая идиш с русским.

Из всего этого я разобрал только слово «мама», и по собранным воедино обрывкам фраз и контексту, понял, что нас, наверное, ждёт что-то вкусное на обед. Здесь, в этом времени, удовольствий мало, и хороший стол относится к числу первейших, так что я, хотя и ожидал чего-то подобного, приободрился.

Ополоснув руки в уличном рукомойнике и подсушив их мотанием в воздухе с обтиранием о чистые штаны, мы поспешили в дом, а дядя Боря как-то очень ловко отбился от назойливых и бестолковых вопросов старушек, перезагрузив их ещё раз.

Лёва, первый забежавший наверх, остановился перед дверью, и, повернувшись ко мне с довольной улыбкой, приоткрыл её, выпуская на лестничную площадку всю палитру запахов. Богатую!

— Давай, заходи быстрее, — отвлёкшись от разговора с отцом, весело поторопил его поднимающийся по лестнице дядя Боря, — а то всё самое вкусное из дома выпустишь!

Лёвка, сделав гротескно-встревоженный вид, тут же ввинтился внутрь, потянув меня за рукав, а я с удовольствием поддался ему. Навстречу запахам!

— Мальчики? — зачем-то спросила высунувшаяся из гостиной тётя Фая, имеющая вид донельзя довольный и деловитый одновременно, — Пройдёмте на кухню, я вам на руки солью!

— Да мы уже помыли! — отозвался я, выставляя перед собой чистые руки.

— Это другое, — не вполне понятно отозвался Лев, пропуская меня вперёд. А запахи… не знаю, что там булькает в кастрюле и томится в большой чугунной сковородке, но пахнет так, что я чуть не захлебнулся слюной!

А на подоконнике, кухонной столешнице и небольшом столе, притулившимся в углу у окошка, ждут своей очереди советско-еврейские деликатесы — в мисочках, кастрюльках, вазочках и баночках, создавая то самое, нужное, праздничное настроение. Мозг, впечатлившись увиденным и унюханным, передал телу соответствующие сигналы, и внутри меня начало просыпаться вечно голодное хтоническое чудовище, по какому-то недоразумению называющееся «желудок подростка».

На кухне, отвлекая от стоящего на печке, мне полили на руки из ковша, по два раза на каждую, сопровождая это словами на иврите.

— Ага… — озадачился я, понимая, что вот это — что-то очень еврейское, и кажется, теперь моё…

— Тебя что, Ханна совсем традициям не учила? — мягко поинтересовалась женщина, подав мне полотенце.

— Да я, собственно, и не знал, что она — Ханна, — рассеянно отозвался я, и почти тут же спохватился, но как-то отговариваться уже поздно, ибо ситуация может стать ещё более запутанной.

«— Чёрт… а если она говорила?» — запереживал я, но вспомнив виноватое лицо отца, когда оказалось, что он не Иван, а вовсе даже Шимон — понял, что таки нет!

Тётя Фая завздыхала, мешая идиш русским, и кажется, польским, пробормотала что-то, что я для себя (с некоторым опозданием) перевёл как «Плен Египетский».

— Вы идите пока в комнату мальчиков, хорошо? — полив на руки сыну, мягко сказала она, — Мы сейчас на стол накроем, и позовём вас, а пока не путайтесь под ногами.

Угукнув понимающе, я бросил на выходе из кухни непроизвольный взгляд в гостиную, где вовсю идут приготовления к торжественному обеду. Мама, поймав мой взгляд, поставила на стол хрустальную салатницу, и, прищурив один глаз, упёрла руку в бок, уставившись на меня.

«— Знает, — тут же подсказал мне чуйка, — уже донесли о драке!»

Но тушеваться я не стал, и, прищурившись в ответ ничуть не хуже (семейное!), одними губами прошептал «Ханна».

Мама, хмыкнув беззвучно, покачала головой, и мимикой выразила что-то вроде «Потом поговорим».

«— Ещё как поговорим, — с мрачным предвкушением кивнул я, — вопросов у меня накопилось — море…»

Кузен, уловив атмосферное электричество в воздухе, попытался снизить напряжение, устроив что-то вроде экскурсии.

Сдавленное пространство квартиры Горовицев навевает мысли об экономии топлива и научно рассчитанной кубатуре общей и жилой площади, но никак не о комфорте её обитателей, по крайней мере — изначально.

Попытки создать какое-то подобие уюта в этом минималистичном пространстве, напоминающем мне отсеки подводной лодки, отчётливо видны, и, в общем, небезуспешны. С поправкой на советскую действительность с её тотальным дефицитом всего и вся, разумеется.

Наверное, толковый дизайнер, будь у него в распоряжении современные мне ресурсы, смог бы сделать квартиру много интересней. Но, глядя на людей на улицах, одетых в одёжку с многажды чужих плеч, ватники и калоши на босу ногу, начинаю лучше понимать ситуацию как с ресурсами, так и с дизайном[35].

Мне почему-то казалось, что это особенность нашего посёлка, с его неустроенностью и сезонниками, но нет…

Впрочем, несмотря ни на что, жильё у тёти Фаи и дяди Бориса достаточно уютное, носящее следы постоянной заботы и попыток сделать свой быт хоть чуточку лучше. Понятно, что обойтись без ковров на стенах и половиков, хоть как-то спасающих от сквозняков, они не смогли, да и вообще, квартира, на мой взгляд, изрядно захламлена.

Однако же самодельная мебель, сделанная руками хозяина, более или менее эргономична, а откровенной ерунды, вроде аляповатых ковриков с лебедями, не видно. Чувствуется претензия на хороший вкус… пусть даже и мещанский.

Да и понять, на черта все эти хрустальные вазы с салатницами, слоники и чеканка по меди, в общем-то, не сложно. Всякому хочется хоть как-то украсить свой быт, а выбирать приходится из имеющегося.

Ну и, полагаю, при тотальном здешнем дефиците, все эти слоники, вазы и посуда, являются заодно и неким фондом, который, при необходимости, можно обменять на некие блага или денежные знаки. Народ здесь всё больше рабоче-крестьянского происхождения, не изувеченный интеллигентностью, так что, наверно, для многих это весомые признаки достатка и хорошей жизни.

Лектор из кузена не самый лучший, в силу возраста, я полагаю. Он перескакивает с темы на тему и говорит излишне эмоционально, но суть, в общем-то, я улавливаю, и лишь изредка приходится переспрашивать.

— А вот это мы с отцом делали… — с особой гордостью Лев показывает свою и брата кровати, где внизу письменные столы, а собственно кровати наверху.

— Вот! — он суёт мне под нос руку, — Шрам! Видишь?

Угукаю, разглядев еле заметный шрам на суставе указательного пальца.

— Стамеска! — веско говорит кузен, с тем строгим видом, с каким иные говоря о боевых шрамах. Хотя прочих отметин, полученных в драках и тех мальчишеских приключениях, о которых годы спустя вспоминают, приговаривая «Не знаю, как я тогда жив остался», у него предостаточно, но вот этим, полученным при работе с отцом, он гордится, а остальные — так…

Киваю понимающе, и выслушиваю восторженную эпопею, как они, за неимением нужных деталей, изгалялись, и как, не найдя нужное, придумывали, как же им обойтись имеющимся.

— Ага, ага… — киваю я, действительно заинтересовавшись темой, — а вот здесь вот можно вот так…

Описываю, как вижу возможное решение проблемы, и спохватываюсь:

— Это, впрочем, так всё… я ж не знаю, что твой папа может достать, а что нет.

Лёва явственно подтормозил, жуя губу, переспросил ещё раз…

— Па-ап! — заорал он внезапно, — Иди сюда!

— Лёва… — дядя Боря явно был настроен на воспитательную беседу и закатывание глаз, но кузен, быстро заговорив, сбил его настрой, и вот уже мужчина, присев рядом на корточки, пытается понять, а что же я, собственно, имею в виду!?

А минуту спустя я увлечённо чертил схему на вырванном из старой тетради листочке в клеточку… и как же, оказывается, я соскучился по какому-то делу!

— Так, так… — сосредоточенно кивал дядя Боря, — А вот если…

Он тыкал пальцем в лист и спрашивал, а я иногда откровенно признавался, что не имею ни малейшего понятия, а иногда, задумавшись на чуть, начинал чертить. Немного погодя к нам присоединился отец, и комнатка, без того крохотная, стала совсем тесной, отчего наше перемещение по ней напомнило мне «Тетрис».

— Мужчины… — позвала нас тётя Фая, вставшая в дверях и весело переглядывающаяся с мамой, — идите уже кушать!

— А? — дядя Боря поднял голову, — Да, сейчас! А если…

— Боря… — обманчиво спокойно произнесла его супруга, и мужчина тут же опомнился.

— Да-да… всё, Фаечка, идём! — заторопился он, — Действительно, пошли кушать!

Мы довольно-таки спешно передислоцировались в гостиную и расселись за столом. Глаз сразу зацепился за хрусталь, соусницы и супницы…

Точно такие стояли в серванте у родителей, но я не припомню, чтобы мы хоть раз доставили их, и полагал обычным «пылесборником». А здесь — пожалуйста!

И ведь, судя по некоторым деталям, они действительно используют супницы с салатницами не ради того, чтобы пустить пыль в глаза.

— Кушайте, кушайте… — то и дело повторяет тётя Фая, не в силах усидеть на месте, хотя в маленькой гостиной с накрытым столом перемещаться весьма затруднительно. Её аж распирает от энергии, и, как я понимаю, от множества тем, которые ей хочется обсудить, причём все — одновременно!

От этого её говор получается обрывистым, неровным, а вместе со словечками из идиша и польского, я часто понимаю её с запозданием, либо не понимаю вовсе. Мама, раскрасневшаяся и помолодевшая, более чисто говорит на русском, но время от времени сбивается на язык своего детства.

Я ем, успевая только вертеть головой по сторонам, и (непроизвольно!) пытаясь расшифровывать разговоры.

Сперва был куриный бульон с фасолью и воспоминаниями о дедушке-раввине (здесь я чуть не подавился!), а потом, на второе, была фаршированная рыба, она же гефилте фиш, в качестве основного блюда, а приправой к ней разговоры о других родственниках, которые я, пытаясь переварить новость о дедушке-раввине (!), благополучно пропустил мимо ушей.

Закусок с десяток, и хочется попробовать не только форшмак, но и все остальные, и не от жадности, а от банального любопытства.

Всё очень вкусно, но разговоры, а более всего — попытки мысленно перевести их с идиша на нормальный, изрядно отвлекают от наслаждения пищей.

«— А какой теперь для меня — нормальный?! — мелькает странная мысль, — Идиш, иврит или русский?».

Да ещё и Лёвка отвлекает… Он нашел свободные уши в моём лице, и сейчас одновременно (!) рассказывает о своих делах, строит планы с моим участием на ближайшие несколько дней (успеть он хочет очень многое!), и влезает иногда в разговоры взрослых.

А женщины, перебрав воспоминания детства и родных, принялись хвастать успехами детей.

— … как Давид играет на скрипке, — закатывая глаза, говорила тётя Фая, — нет, вы должны это слышать! Жаль, что он сейчас в лагере!

Она завздыхала, и, будто, оправдываясь, сказала:

— Мальчику нужно немножко больше здоровья! Хотя конечно, там такие босяки! Это, я тебе скажу, ни разу не наш скаутский лагерь.

Мама, вздохнув ностальгически, покивала с мечтательной улыбкой.

«— Скауты? В СССР!?» — у меня появилось ещё больше вопросов к родителям…

— Лёва, конечно, тоже играет, — продолжила тем временем тётя Фая, — но я уже вижу, что мальчик будет инженером, а не музыкантом! Лёвочка, сы́ночек…

Сы́ночек послушно вставал, играл на скрипке, а мы все закатывали глаза и предрекали ему большое будущее в качестве инженера и музыканта разом, а если повезёт — то адвоката!

Сам же будущий гений всего и вся, спешно отнеся скрипку в комнату, шёпотом поведал мне, наклоняясь к самому уху, что он твёрдо решил стать военным, как Моше Даян! Но пока — тс-с… а то мама будет расстраиваться и делать нервы!

— А Моше… — не сразу соображаю, что речь идёт обо мне.

«— Моше, это я» — мысленно напоминаю себе, на время даже прекращая жевать. Нет, я не антисемит, но… бля, ещё и дедушка!

Есть разница, когда ты говоришь, что тебе всё равно, кто какой нации, а есть — когда ты говоришь то же самое, но не относишься к представителям нации титульной! А в стране хотя и декларируется равноправие, но судя по статьям и компании в прессе — не всем.

Задумавшись, не сразу понимаю, что мама хвастается моими успехами в науках и шахматах.

— … но драчлив! — она поджимает губы, — В кого только?

— Да уж есть в кого, — замечает тётя Фая, покосившись на отца, на что тот, усмехнувшись, только плечами пожал.

— Да уж… — соглашается мама, подпирая подбородок рукой, — есть!

— А Шломо? — не унимается тётя Фая, и они углубляются в воспоминания, и я понимаю, что родственники у меня боевитые! Мелькает упоминание еврейской самообороны, БУНДа[36], Савинкова…

… а я сижу, пытаясь подобрать челюсть.

«— Нет, с одной стороны оно как бы да…»

Женщины начинают спорить, мешая слова, и я смутно понимаю, о чём вообще они говорят. Главное, чтоб я был здоров и не сел…

— … а о гоях пусть беспокоятся их матери! — подытоживает тётя Фая, и добавляет:

— Одна умная еврейская голова стоит сотни гойских!

«— Вот это да! — подбираю упавшую челюсть, — Вот это вишенка на торте! Хотя казалось бы…»

Выпав из разговора и погрузившись в себя, я принялся мысленно рассуждать, имеют ли евреи право быть шовинистами и националистами? Получается… если честно, то ничего не получается!

Если рассуждать логически, то евреи, ничем, в общем-то, не отличаясь от других народов, имеют полное право быть кем угодно, в том числе и мудаками… Оставаясь при этом, разумеется (в рамках своей религии), богоизбранным народом!

С одной стороны, имеют ли право представители нации, испытавшей ужас Холокоста, высказаться вот так шовинистически… или националистически? Никогда не был силён в определениях такого рода…

«— С другой стороны, — озадачился я, — если есть компания против еврейства со стороны официальных властей, то неизбежно появляются „мы“ и „они“. А иудеи, как ни крути, за многие века привыкли быть наособицу, и значит, есть какие-то, давным-давно выработанные алгоритмы на этот случай. Веками отработанные!

— Но и представителей Советской власти можно понять, — пытался рассуждать я, с чудовищным скрипом втискиваясь в шкуру партийного деятеля и пытаясь уловить ход их мыслей, — Народ, который не просто плохо поддаётся идеологическому контролю и пропаганде, но ещё и умеет выстраивать собственные идеологические структуры внутри любого государства, опасен для любой диктатуры! А фашистская это диктатура или диктатура пролетариата, не суть важно! Хотя…»

Начав оппонировать сам себе, в какой-то момент поймал себя на том, что если я помню о своём еврействе, то и думаю иначе! В голове такая каша, что попытавшись разобраться в ней, я запутался совершенно.

Слишком много здесь «с одной стороны», да «с другой стороны», и к тому же, ситуация выглядит по-разному, если смотреть на неё с философско-нравственной или отвлечённо-логической позиции.

«— Однако! — поразился я, — Понятно, что бытие определяет сознание, но чтоб настолько!? Ладно… подумаю об этом потом!»

Вернувшись в тварный мир, я обнаружил, что сижу, засунув в рот пустую вилку, и, по всей видимости, не одну минуту, потому как Лёвка (а кто ж ещё!), расшалившись, из накрахмаленных льняных салфеток, соорудил нечто вроде треуголки, и она сейчас у меня на голове!

— Н-да… тяжела ты, шапка Мономаха, — неуклюже пошутил я, осторожно сняв получившуюся конструкцию. Чувствуя себя предельно неловко (уши аж горят!), решаю довести ситуацию до абсурда, и, водрузив треуголку назад, засовываю руку за пазуху и принимаю надменный вид.

Мама, прежде старательно не глядевшая в мою сторону, не выдерживает первой, прыская совершенно по-девчоночьи, звонко и неудержимо. Потом басовито захохотал отец, вздёрнув голову вверх, и вытирая слёзы… Ему вторил дядя Боря, трясущий головой, и тётя Фая, прикрывшая лицо руками. Лёва же, пребывающий в необыкновенном восторге (шалость удалась!), чуть не задыхался от избытка чувств.

— Задумался, — смущённо пожимаю плечами, — о нравственно-философских вопросах иудаизма.

— Ого… — сказала мама после короткого молчания, — быстро ты!

— Совсем как папа, — добавила она чуть погодя, ностальгически улыбаясь, — Он иногда также сидел… глубоко в мысли погружался!

— Ушёл в себя, вернусь не скоро… — пробормотал я, кусая губу.

— Ну совсем как твой дедушка! — умилилась мама, и я, вспомнив о дедушке-раввине (!), ещё сильнее прикусил губу…

— Один в один, — припечатала она, — вы даже похожи так, ну просто ужас! У нас, пока советские не пришли, фотография хранилась, с дедушкой в твоём возрасте. Одежда и причёска, конечно, другие, а так…

Выдержав поток несколько бессвязных воспоминаний мамы, и несколько оглушённый действительным или мнимым сходством с дедушкой, я покивал, и наконец, мама отстала от меня, переключившись на разговоры с тётей Фаей.

— Да иди ты… — зашипел я на Лёву, решившего повесить мне на уши какую-то бахрому.

— Сам иди, — весело ответил кузен, и некоторое время мы попихались локтями, не переходя, впрочем, некую грань, — Я думал, ты опять выключился из розетки!

— Сам ты… — огрызнулся я, — задумался вот просто.

— О чём? — осведомился Лёва, вполуха слушая разговоры взрослых.

— Да так… — неопределённо отозвался я, не желая вываливать на него поток неоформленных мыслей, — о разном!

Выбросив из головы всю эту муть, я привстал, выцеливая вилкой всякие вкусности, и, натащив себе на тарелку изрядную горку, принялся медленно, но неотвратимо, уничтожать еду.

«— Пока советские не пришли» — с некоторым запозданием дошло до меня, и жевать я стал несколько медленней. Отчасти — чтобы вот это вот всё улеглось в голове, а отчасти — потому что знаю уже, что такие вот застолья длятся часами.

«— Вроде как мама, по документам, уроженка Винницкой области, — припоминаю не без труда, — или губернии? Надо будет уточнить, мало ли… По документам мы вообще русские…»

— А ты действительно не знал? — наклонился ко мне Левка, будто прочитавший мысли, — Ну… что вы евреи?

— Да откуда… — пожимаю плечами, лихорадочно вспоминая, а точно ли не было у нас разговоров в семье? Да нет, вон как отец смутился!

— А… в бане? — ещё тише говорит он, покосившись на мать.

— А что в бане? — отвечаю вопросом на вопрос, — Есть и есть… полный комплект! Ну а чем отличается… вот честно, не задумывался и… хм, не приглядывался!

— Да и задумался бы… — нервно дёргаю плечами, — знаешь, сколько там, в посёлке, восточных людей? У-у! А сразу и не скажешь, кстати! Водку пьют не хуже других, и за столом всё подряд метут.

— По имени тоже не вдруг поймёшь, — вспоминаю поселкового знакомца, — Человека все Сашкой зовут, а оказывается, что он вовсе даже Саид!

— А… ну да, — и кузен наконец отстал от меня, удовлетворившись ответом.

Выдыхаю осторожно… и еда становится чуть вкусней. Не то чтобы я чего-то боюсь… но опасаюсь. До сих пор чувствую себя в этом времени и в этой стране, как разведчик-нелегал, заброшенный во вражескую державу, и боюсь, это надолго, если не навсегда…

Тем временем, мама с тётей Фаей, выпив по паре рюмок, слегка раскраснелись и изрядно расслабились. В разговоре их всё меньше русского языка, и всё больше идиша, и не то польского, не то украинского… а вернее всего, смеси этих языков с идишем. Суржик. Язык детства.

— Ма-ам… мама! — перебиваю их, — А вы про скаутов говорили… это вообще как?

— Скауты? — её взгляд затуманивается воспоминаниями, — Ну… это в буржуазных государствах, как у нас пионеры.

Угукаю, принимая упрощённое (пока хватит!) объяснения.

— Я ещё в Варшаве вступила в ряды еврейских скаутов, — ностальгически продолжила мама, и вздохнула.

— А когда вы к нам переехали, — перебила её тётя Фая, — во Львов, и в наш отряд записалась, помнишь?!

Они, перебивая друг друга, начали рассказывать — то смеясь, когда вспоминали весёлые детские проделки, то промокая глаза, когда вспоминали, что от товарищей по детским играм, по сути, никого не осталось.

Весь обратившись в слух, киваю, боясь пропустить хоть единое слово. Это ведь история… история моей семьи, и отныне — моего народа, разворачивающаяся на фоне огромной общей трагедии…

— А помнишь Шломо?! — наклонившись к маме, заговорщицким громким шёпотом спрашивает тётя Фая, лукаво кося глазами на моего отца, — Он так мило за тобой ухаживал…

— Цветы дарил, — завздыхала мама, — красивый мальчик был, и так смущался…

— Да, да… — в такт кивает тётя Фая, — В сорок восьмом… Лагеря прошёл, сбежал, в Сопротивлении воевал… помню, какой он ввалился тогда к нам — грязный, тощий, одни глаза остались! А ничего, уже через месяц на задания ходил…

— А в сорок восьмом убили, — меланхолически добавила она после короткой паузы, — за три дня до Войны за Независимость. Совсем молодой был! Араб, ножом сзади…

— Да, писали… — кусая губу, кивает мама, — Меня тогда, после письма из Израиля, на допрос вызывали, но обошлось. Хотя напугали здорово…

— Я тогда тоже письма писал… — задумчиво сказал отец, — молодой был, наивный! Ничего после фронта не боялся! Просил отпустить меня в Израиль, воевать за независимость страны. Ну и сел… как террорист и член сионистского подполья.

— Многие тогда сели, — задумчиво сказала тётя Фая, — даже если писем никому ни писали. А так… время такое было.

— Время!? — выпалила мать, сжимая кулаки, — Да не время, а люди! Люди делают времена!

Она, явно в сердцах, добавила несколько слов на идише, и, тут же покосившись на меня, сказала строго:

— Ты таких слов не запоминай! Не стоит их вообще употреблять!

— Есть такие люди, ради которых новые слова придумать нужно, — неожиданно сказал отец, как-то очень ловко крутанувший в руках столовый нож.

— Я даже знаю парочку таких, — хмыкнул дядя Боря.

— Парочку? — тётя Фая вскинула бровь, — Я думала, много больше! Ты иногда с работы приходишь такой, что мне жалко становится, что моя фамилия не Даль! За тобой записывать надо, для новой редакции!

— А ты как думаешь? — возмутился тот, отвечая вопросом на вопрос, — Когда нас снабжают по третьей категории[37], а спрашивают так, будто у меня лично — первая!

Разговор перескочил на категории снабжения, и я не то чтобы не слышал раньше этих понятий… Но одно дело что-то отвлечённое, между делом, а взрослые ещё и отмахиваются раздражённо, бросив пару слов, которые, по их мнению всё объясняют, и другое — вот так, развёрнуто и обстоятельно.

— Погодите… — не выдержав, перебиваю дядю Борю через несколько минуть, — это как? Даже когда продукты есть и логистика позволяет, всё равно нельзя? Какого…

Покосившись на маму, не договариваю фразу.

— А вот так! — флегматично отозвался мужчина, — Плановая экономика, слышал?

— Слышал, — озадачиваюсь я, не вполне понимая, что он имеет в виду.

— Вот, — с усмешкой кивнул дядя Боря, — Они, наверху, тоже слышали… и думают, будто понимают, что это значит.

— Ага…

— Отдельные недостатки ничего не значат, — добавил отец, и я не сразу понял, что он кого-то цитирует, — Плановая экономика основана на базовых постулатах марксизма-ленинизма, а учение Маркса всесильно, потому что оно верно!

— Ого… — до меня наконец дошло, что здесь, в СССР, фундаментом всего и вся является идеология, сомневаться в которой просто нельзя. А экономика, да, наверное, и всё прочее, подгоняется, чтобы пусть криво, косо, но влезло в догматические рамки советской идеологии. Хорошо ли, плохо ли…

…неважно! Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!